Форум "В Керчи"

МУЖЕСТВО ПРАВДЫ

Характер литературного творчества Анатолия Никаноркина в значительной мере определяют три составляющие его биографии. Это, прежде всего, профессия врача, затем его участие в Великой Отечественной войне и, наконец, то обстоятельство, что А. Никаноркин по месту жительства — давний крымчанин, страстно влюбленный в свой благословенный край, без устали изучающий его историю и его людей. Он — поэт, автор нескольких книг стихов. И стихи его, на мой взгляд, свободные от каких-либо посторонних влияний, представляют собой добротную современную лирику, душеизъявление человека, прожившего непростую жизнь, научившегося у нее легкой самоиронии и светлой грусти.

Сдержан и выразителен литературный стиль автора в его лучшей художественной вещи — повести «Сорок дней, сорок ночей», посвященной одной из самых, может быть, трагических страниц минувшей войны — Керченскому десанту частей Советской Армии в 1943 году.

С первых строк повести читатель погружается в многотрудную деятельность небольшого подразделения войсковых медиков в условиях подготовки и высадки на берег, занятый врагом, проходит кромешный ад оборонительных боев, ожесточенность которых имеет не много равных себе в истории борьбы против немецкого фашизма. Разумеется, «Сорок дней, сорок ночей», хотя и построены на фактографическом материале, остается прежде всего литературным произведением, повестью со всеми присущими данному жанру условностями, которые, однако, лишь заостряют и подчеркивают весь действительный драматизм этого вошедшего в историю десанта на Эльтиген. Цитаты из «Одиссеи» и заметок Пирогова придают повествованию глубину во времени, упоминание о Дагестане и самоходных баржах с Ла-Манша расширяют пространство, создают ощущение взаимосвязанности фронта и тыла. Жизненная достоверность, «несочиненность» многих характеров бойцов и командиров, военных врачей, сестер, санинструкторов, документальная скрупулезность изображения труднейших боев с осаждающими немецкими частями, точность психологических характеристик и состояний участников обороны заслуженно ставят повесть в ряд лучших произведений советской прозы о минувшей войне, написанных ее непосредственными участниками. Как знак мужества автора в Керченском историко-краеведческом музее хранится его обгоревший комсомольский билет с размытыми морской водой строчками.

Перу Анатолия Никаноркина принадлежит также немало превосходно написанных военных рассказов и очерков о литераторах (Чеховой М. П., Лесе Украинке, А. Грине, В. Луговском), а также художниках (Ф. Васильеве, скончавшемся в Ялте, Вл. Яновском, создателе знаменитого «Очакова в огне», М. Волошине, вдохновенном певце Киммерии).

Своеобразны и познавательны его повести о подвижниках отечественной науки — Н. Пирогове, А. Боброве, В. Дмитриеве, чья деятельность на благо человечества памятна нам и не должна быть забыта грядущими поколениями.
Главное достоинство прозы Анатолия Никаноркина в ее немногословной документальной достоверности. Почти все, написанное им, предстает в богатом и точном фактическом изображении, когда читателю становится ясно, что автор знает о предмете повествования гораздо больше того, что выражено словами в книге.

В заключение хочется выразить уверенность, что эта книгам будет встречена с несомненным интересом и умножит почитателей честного и большого дарования ее автора.

Василь БЫКОВ, лауреат Ленинской премии СССР

Глава 1

В начале августа сорок третьего года мы с товарищем, совсем еще необстрелянные медики, на попутной машине добрались до Геленджика. Ночевать остановились в небольшой казарме у моряков. Ночь темная, беззвездная. Только по шуму волн можно понять, что домик стоит на берегу моря. Заснули как убитые. Среди ночи домик основательно тряхнуло. Мы вскочили, а морячки продолжали храпеть. Выбежали во двор. Часовой позевывая сказал:

— Фриц торпеду в берег пустил. Все в порядке. Не первый раз. Идите кемарить.

Но до рассвета мы уже не заснули — ворочались, курили.

...Моего коллегу Николая Горелова направляют в приемное отделение. Меня — в гангренозное. Госпиталь занимает территорию бывшего санатория. Большой корпус, поврежденные колонны. Аллеи запущенного парка с сиротливыми гипсовыми статуями спускаются к обрыву над морем. На берегу, среди каменных глыб, несколько разбитых катеров. Чайки вьются, кричат.

Гангренозное отделение находится в глубине парка, в двух похожих на карусель палатках — они забиты ранеными до отказа. Заведующий отделением Рубен — длинный с иссиня-черным лицом хирург — не успевает оперировать. Он минуты спокойно постоять не может. И все кричит, считая, что все, кто ему помогает, работают медленно.

— Тоня! Давай кровь. Трансфузию, быстро!

— Степан... Степан! Почему стоишь, как свечка. Носилки быстро!

— Ольга Ивановна, зажим — «кохер»... Быстро!

Я ассистирую ему. В операционной духота. На двух столах — раненые с распухшими сине-багровыми ногами.
Делаем лампасные разрезы во всю длину бедра, голени. Кожа хрустит под ножом. Тупыми концами скальпеля расслаиваем мышцы.
Необходимо, чтобы зараженные ткани получили больше кислорода — микробы гангрены боятся воздуха.

Очень трудно бороться с гангреной. Так хотелось помочь одному пареньку из Крыма. Ему всего восемнадцать. Синющие глаза и ресницы, как у девчонки, длинные, загнутые. Я принимал солдата, когда его переводили из «чистого» хирургического отделения в наше. Он возмущался, кричал, а потом заплакал: «Какая у меня гангрена?! Загипсовали неправильно ногу — вот и печет...»

С Рубеном осматриваем рану на голени — как будто ничего особенно, но вот этот предательский медно-красный цвет вокруг раны. Надавишь кожу — и чувствуешь, словно пузырьки лопаются под ней. Расширили рану во всю глубину, убрали мышцы травмированные — не помогло. Гангрена поползла выше. Лампасные разрезы тоже не помогли. Пошли на ампутацию. «Что вы делаете! — кричал паренек.— Нет у меня гангрены».

А гангрена уже переползла на бедро. Еще бы чуть помедлили — и верная смерть.

Поздно ночью, качаясь, как пьяный, иду спать. В нашем общежитии теперь раненые. Укладываюсь на полу, на матраце. Всю ночь горит свет, не утихают стоны, сестра делает уколы, няни бегают с поильниками, лотками.

— Дэда-мама, мине орден Звезды дали,— бредит недалеко лежащий от меня кавказец.

— Мама пошла на базар, за вишнями,— успокаивает его сестра.

Мне все это кажется сном, открою на секунду глаза, когда кто-нибудь из дежурящих заденет мои ноги, и опять, закрывшись с головой, засыпаю.

...Иногда все-таки выбираемся в городок. Даже несмотря на частые бомбежки, он уютен и пахнет не толом-порохом, а перезрелым виноградом. На улочках старые могучие платаны с густой тенью, речушка, лермонтовский мостик. Как страж высится рыжеватый, в лесах, Мархотский хребет.

С Гореловым идем к врезающейся в море низкой косе — Тонкому мысу. Недалеко от корпусов довоенного детского санатория — деревянная пристань.
Порывы норд-оста доходят и в бухту. Море зеленеющее, в гребнях. У причалов, тесно прижавшись друг к дружке, покачиваются, словно маятники, бронекатера, охотники и еще какие-то незнакомые суденышки, похожие на утюги, чуть приподнятые над водой.
Спрашиваем у проходящего морячка, что это за чудные суденышки. Тот отвечает — мотоботы, плоскодонный транспорт, без которого десантники, как без рук. На мотоботах можно подойти к самому берегу.

Мы уже знаем: от этих причалов в бурную февральскую ночь уходил на катерах с отрядом десантников Цезарь Куников. Тяжелый был десант. Немцы пустили танки на Малую землю. Бомбили. Пресной воды не было. Но моряки выстояли. А Куникова ранило. Его привезли сюда с раздробленными костями таза и позвоночника. Он пролежал два дня в морском госпитале — и умер. Похоронили его на геленджикском кладбище.

У деревянной пристани шумно: скрипят подводы, фырчат автомашины, груженные боеприпасами, мешками с картошкой, бочками, тюками. Все это перетаскивается на катера. Ночью перебросят на Малую землю.
Курносый сержант, пилотка на макушке, помахивая хворостиной, ведет ишаков — их более десятка, первый с колокольчиком.

— Главнокомандующий гвардии ишаков прибыл! — хохочет здоровенный матрос, следящий за погрузкой.

Сержант сплевывает семечки, лезет в карман брюк, достает часы. Смотрит.

— Сейчас они тебя поприветствуют... Ну, милые, арию спойте...

Минуты через две-три ишаки вдруг начинают орать, скрипеть, как несмазаные ворота.

— Ни разу не сбрехали,— говорит сержант.— Как двенадцать часов точно — концерт дают.

— Куда это ты их? — спрашиваю я.

— На Малую, куда ж еще. Они тоже трудяги — будь здрав! Боеприпас, консерву, лекарства доставляют. И бензину не требуют, заправка — сено... Памятник им поставить нужно!

— Идея хорошая,— говорит Колька.— Ведь под Ленинградом, в Павловском институте, памятник собаке стоит. Послужила науке. А ослики служат фронту.

Из госпиталя начинают спешно эвакуировать раненых. Несколько дней и ночей все заняты по горло, даже еду приносят в перевязочную.
Непредвиденная эвакуация — оставляют только нетранспортабельных — первый признак того, что готовится наступление.
Разговор, конечно, идет о Новороссийске.

Новороссийск — правый фланг «Голубой линии» кубанского предмостного укрепления немцев, левый упирается в плавни Азовского моря. Немцы считают эту линию чуть ли не вторым Верденом — несколько оборонительных полос, ощетиненных дотами, дзотами, траншеями, минными полями, тянутся на двести километров. Глубина ее — двадцать пять километров. Новороссийск — самый сильный опорный пункт в немецкой обороне.

Меня переводят в главный операционный блок к хирургу Ванину. Майор Ванин — земляк, до войны преподавал в Донецком медицинском институте.
Открываем новую дополнительную операционную во флигеле центрального корпуса. Вместе с санитарами таскаю и устанавливаю операционные столы, шкафы для инструментов. Сестры несут столики, тазы, стойки для переливания крови. В парке разбиваем несколько многоместных палаток.

...Ночь на 10 сентября 1943 года выдалась удивительно спокойной. Затих бушевавший норд-ост. Из-за облаков выглянула луна, раскинув по морю узкую серебристодрожащую дорожку. Обрадованно застрекотали цикады. Девичий голос где-то на окраине выводил:



Спать легли поздно. Но около трех часов ночи нас поднял тяжелый грохот разрывов. Массированные бомбовые удары, орудийная пальба доносились со стороны Малой земли и Новороссийска. «Катюши» полосовали небо.

— Десант! Наши высаживают десант в Новороссийске!

Утром в госпиталь поступили раненые. Их привозили еще оглушенных боем, в мокрых бушлатах и гимнастерках, в грязи, крови, наспех перевязанных, без медкарточек передового района. Было их так много, что приемное отделение вскоре захлебнулось и раненых стали сгружать прямо под соснами, напротив операционной.
Я сортирую раненых. Стоны, вздохи, крики, ругань, просьбы дать воды, закурить, скорее перевязать.
И тут же отрывочные горячечные сообщения:

— Наши торпедировали мол.

— Дерутся за железнодорожный вокзал.

— Захватили нефтебаки.

Пробираюсь меж лежащих на носилках и отбираю, кого нужно направить в операционную в первую очередь, цепляю красные бирки. Раненные в голову, живот, с кровотечениями внутренними — безучастные, молчаливые, ничего не требуют. Поэтому я фиксирую на них все внимание и пропускаю пока крики других.
Но вот из общего шума вырывается женский крик, необычный:

— Где мой билет? Где мой билет?

Спешу на крик. Девушка с обгоревшим, черным лицом, сбрасывая простыню и шаря руками, все повторяет:

— Где билет?

Я подумал — бредит. Нет — она ищет свой комсомольский билет. Глаза у нее заплыли — ничего не видит. Наклоняюсь. Билет нахожу в кармане гимнастерки, которой прикрыты ее ноги.
Девушка успокаивается, а ведь ей невероятно больно — ожоги первой и второй степени.

— Сейчас вас возьмут в перевязочную.

Она молчит. Подзываю сестру и говорю, чтобы ввела раненой морфий.

К вечеру я в операционной. Все врачи уже еле держатся на ногах — один Ванин выглядит бодро, только крупное лицо его багрово-красное, в поту. Коренастый, с мускулистыми волосатыми руками, он больше похож на плотника, чем на хирурга. Он не играет ножом, а зажав в кулак, как стамеску, работает им. Неторопливо. Удивляюсь его выдержке. Уже минут тридцать мы возимся с раненным в печень. В брюшной полости хлюпает кровь. Нужно наложить шов, но никак не получается — лигатура перерезает хрупкую печеночную ткань. Рубен всех бы уже переругал и в горячке мог бы допустить неточность, а Ванин не меняется в лице, лишь шея напрягается сильнее. Коротко бросает:

— Суши полость. Не торопись... — И запускает свои длинные пальцы в глубину под ребро. Еще и еще раз пробует наложить шов. И потом: — Будем тампонировать рану сальником.

Кровотечение, наконец, приостановлено. Тут же переливаем раненому кровь...

— Ну, теперь «Голубая линия» затрещит по всем швам,— говорит, улыбаясь, Ванин.— Вот так-то, землячок.

— На очереди Тамань, а потом и крымских яблочек попробуем.

Нравится мне Ванин, он меня даже похвалил, увидев, как я накладываю гипсовую повязку. Я хотел бы остаться с ним работать.

А на другой день меня вызывают в Сануправление. Подполковник-кряжок, с перекинутой через плечо новой планшеткой объявляет:

— Направляетесь начальником распределительного пункта в Новороссийск. Остановитесь у развилки дорог или же в конце поселка Мефодиевка. Вот тут!

Подполковник раскрывает карту и показывает на очерченный красным карандашом кружочек.

— Возьмите две большие палатки, инструментарий, медикаменты. На помощь даю фельдшера. В вашем распоряжении машина, шофер, он же санитар. Ясно?

Ясно! Теперь мне предстоит работать самостоятельно. Распределительный пункт — это как бы промежуточное звено между медсанбатом и полевыми госпиталями. Я должен буду принимать и рассортировывать раненых. Оказывать экстренную помощь, направлять их в госпитали разных профилей. Ну что ж, я готов!
Бегу на склад, получаю медицинское имущество, продукты. Знакомлюсь с новыми товарищами, моими подчиненными. Времени нет даже попрощаться с Гореловым. Оставляю ему нежную записку. В 20.00 мы поднимаемся на Кабардинское шоссе, которое противник держит под неуемным орудийным обстрелом. Проскочим или не проскочим?..

Глава 2

Глубокой ночью въезжаем в Новороссийск. Над городом стоит зарево и дым затухающих пожаров. Бухта в темнокрасных, рудо-желтых бликах. Где-то бухают пушки. Из темноты вырываются громады обрывистых скал, у подножия развалины заводских корпусов.

— Елки-палки, цементные заводы тут были... И линия фронта как раз тут проходила,— говорит шофер, высовывая лысину в окно.

Значит, сюда до войны ездил в командировки мой отец. Отгружал в Донбасс цемент. Он говорил, первосортный. Весь Мархотский хребет состоит из слоистого мергеля — морского камня, из которого вырабатывают цемент.
Теперь на месте обжигных печей, жерновых мельниц и парокотельных торчат несколько труб, груды бетона, исковерканного железа.

Окна кабины закрываем. Искры летят, и пыль едкая клубится.
Глубже в город — труднее продвигаться: на дороге горы щебня и кирпича. Воронки. Машина лавирует, буксует.
Шофер предлагает:

— Может, лучше до утра обождать? А то будем чухаться, елки-палки.

Фельдшер-лейтенант, свешиваясь из кузова, позевывая, поддакивает:

— Товарищ военврач, еще навоюемся. А тут и на мину можно напороться.

Мне кажется, что головастый, с хитроватой улыбкой, фельдшер испытывает мою храбрость — ведь я еще необстрелянный, а он фронтовик, звякает медалями, наган на боку. Но у меня предписание — открыть РП как можно быстрее, и я должен его выполнить.

— Едем дальше.

Черепашьими темпами одолеваем одну улицу, другую и упираемся в канаву, заваленную телеграфными столбами. Дальше ехать нельзя.
Фельдшер ухмыляется:

— Я же говорил...

Спим в машине. Рано утром с шофером идем на продпункт — он, оказывается, недалеко, в нетронутом огнем полуподвальном здании.
Шум. Смех. Махорочный дым. Ко мне подкатывается бойкий солдатик.

— Слушай, браток, у кого это ты модельные штиблеты оторвал? У Черчилля?

Что-то выдумываю, в ведь не скажешь, что я новичок. Рядом солдаты в рваных гимнастерках, грязные, в копоти, а тут как на цирковой парад вырядился. Желтые английские ботинки, голубые обмотки — это мне складчик геленджикский удружил. Конечно, прав фельдшер, когда смотрит на меня иронически. Скорей бы получить продукты...

Пробираемся через весь город. Днем под солнцем он выглядит, как обреченный больной.
Дома выставили свои выжженные утробы с выпирающими металлическими балками и перекрытиями. Как только держатся эти черные проломленные стены?
Когда шофер дает газ, рвет с места, мне кажется, что они вздрагивают, покачиваются и вот-вот рухнут на нас. Пепел, пыль, крошево стекла, сладковатый запах гниения. Висит табличка: «Почтовая улица», а улицы нет. Какие-то кратеры, завалы. Ни одного жителя. Ни собаки, ни кошки.

На душе стало легче, когда взглянул на бухту. Тихая, сверкающая — и над ней чисто-голубое небо.
Обрадовали уцелевшие деревья с прыгающими и чирикающими на ветках воробьями. И сосредоточенно-деловитые саперы с длинными щупами, бродившие среди развалин. И морячки, разбирающие камни.

Добираемся в нужный нам район поселка Мефодиевка — он за северо-восточной чертой города. Маленькие разбитые домишки кончились. Впереди нагие высотки. На них то и дело вздымаются черные фонтаны взрывов. Немцы бьют из орудий. Где же эти сходящиеся дороги? Может быть, там, за высотками. Движемся вперед. Ближе и ближе падают снаряды. Все резче свист, все тяжелее громыханье. Поперек дороги, в луже крови и навозной жиже, валяется убитая лошадь. Перевернутые повозки.

Выхожу из машины, взбираюсь на пригорок. Сквозь грязный расползающийся дым вижу белые известковые полоски дорог — они сходятся у центральной высотки.

— Порядок,— говорю я шоферу.— Жми.

Только тронулись, из-за бугров появляются трое военных. Старший лейтенант и бойцы — лица у них в пыли, как в муке.

— Какого хрена вы здесь на виду крутитесь, демаскируете?! — орет старший лейтенант.

— Палатку приказано разбить для раненых — вон в том месте,— показываю я на высотку.

— Ну и дурачье,— сплевывает он.— Головы вам разобьют, а не палатки.

Он прав. Для раненых нужно найти безопасное место, укрытое, недалеко от дороги. А у развилки поставить указатель. Говорю об этом фельдшеру.

— Я хотел вам это тоже предложить, но вы чего-то обижаетесь,— отвечает фельдшер.

Разворачиваем машину. Возвращаемся к домикам. Грузовик ставим в стороне, за каменной оградой.

— Пойду на разведку,— говорит фельдшер.

— И я,— присоединяется к нему шофер.

Их нет минут двадцать. Начинаю беспокоиться. Спускаюсь по разбитой улочке. Фельдшер издали кричит:

— Есть подвал классный.

Удивительно, целый дом. В нем, видно, стояли немецкие связисты. Разноцветными проводами, как паутиной, опутаны стены, потолки. Над железными кроватями намалеваны голые девки.

— Вот кобели, елки-палки,— ругается шофер.

Палатку растягиваем с шофером во дворе. Фельдшер сам вызывается — уходит с шестом и фанерным щитом туда, к развилке. Этим он меня подкупает, я еще злюсь на него за Геленджик. Мы грузили наше имущество, а он улизнул. Вот тогда же мне шофер понравился: добродушный, услужливый и фамилия смешная — Лысый. «Пускай погуляет... Хлопец после ранения. Сами справимся».

Второй шест со щитом вкапываем в конце улицы, у дороги. На щите — красный крест и надпись «РП Никитина».
Подвал просторный, можно поместить двадцать — двадцать пять раненых. В палатке тоже человек двадцать.
Притаскиваем из соседних домиков матрацы и перину. Устанавливаем столик с перевязочным материалом и медикаментами. Кипятим шприцы.
Высотки все еще обстреливают. Но огонь перебрасывают и на город.

Ждем раненых... Ждем... Вот уже и день к концу, а их нет. И движения по нашей дороге почти нет. За все время проскочили три машины из Новороссийска — и все.

Вечером шофер перехватил на улице ковыляющего раненого. Оказался ездовым, лошадь, убитая на дороге,— его. Ранен в голень осколком. Кость, видимо, задета. Ввожу ему противостолбнячную сыворотку, накладываю сетчатую шину.

— Хлопцы паехалi на передавую, павезлi прадукты, а мне наказалi чакаць, гавораць, назад будуць ехаць i захопяць. А я в хату зайшов i заснув. Мабыць i прыязжалi,— рассказывает раненый белорус.

Из НЗ достаю бутылку коньяка, наливаю ему в мензурку.
Фельдшер, поглядывая, вздыхает. Банка тушенки — тоже раненому. И печенье. Он все со смаком уминает и заваливается спать на перине. Ложатся и ребята. Я не сплю. То и дело выхожу на дорогу. Ночь звездная, светлая.
Куда они могли деться? Не провалились же сквозь землю.
Думал, что потянутся к нам вереницами, боялся, не успеем развозить на нашей машине в городской госпиталь. А тут забрел один-единственный. Все это, может быть, потому, что я принял неправильное решение — не установил палатку на развилке. Раненые могли не заметить наши указатели.

Думаю все, что угодно, будущее представляется в самом мрачном свете... Трибунал... Штрафбат... Вот это начало!
Меня сменяет фельдшер. Потом — дежурный шофер. За ним опять я. А под утро с тяжелой головой, отчаявшись, забираюсь в подвал и засыпаю. Ненадолго: стук в оконную раму.

— Алло... РП, вы — здесь? — кричит кто-то с улицы. Входит лейтенант медслужбы.

— Связной главного РП майора Руднева. Собирайте свои шмутки — и к нам.

— А как же раненые?! Где они?

— Мы впереди вас базировались... Раненых, которые на ваше РП должны были двигаться, мы приняли.

Значит, мы стояли правильно!.. .Ух, точно гора с плеч свалилась.
Главный распределительный пункт располагается в долине у быстрой речушки. Шест-указатель. Возле него — постовой с карабином. Вдоль берега высокие, ряснолистные тополя. В запруде шоферы моют грузовики. Две закрытые санитарные машины стоят подальше, на берегу. Несколько больших палаток прячутся среди тополей.

Вчера у них на РП — это мне по дороге рассказал лейтенант — совсем запарились, работали весь день и ночь. Теперь отдыхают на новом месте.
У ближайшей палатки стоит небольшого роста майор без фуражки, черные волосы ежиком и брови колючие, на лбу розовая метка шрама. Это и есть Руднев. Я представляюсь.

— Ну что ж, будете сортировать раненых,—ерошистые брови сходятся к переносице.— Помощником у Михаила Севастьяныча... Гм... капитана Горева. Он сейчас спит. Ему в ночь дежурить. Кстати, вы тоже можете отдыхать.

Захожу в палатку. Там кто-то сопит. Под убаюкивающий шум журчащей воды засыпаю и я.
Часа через два продираю глаза, в палатке возится полноватый пожилой капитан.

— Э... Это вы, зна-а-чит, из Мефо-о-диевки, ко-о-ллега,— заикаясь говорит он.— А я Го-о-рев.

Он не похож на военного, форма на нем сидит мешковато. Спрашивает, доволен ли я работой на РП. Говорю, что я еще и не начинал, и рассказываю о вчерашней истории.

— Ко-о-нечно, на РП врач бо-о-льше адми-администра-тор,— повторяя лишние буквы, растягивает слова Горев.— Я сам отоларинголог, а-а вот, видите, здесь. Впрочем, на войне о-организация не менее ва-а-жна, чем вра-а-чебное искусство. Да, да-а. Это еще Пирогов утверждал.

Он подходит ко мне ближе и смахивает с моей гимнастерки волос. Чудак! У него толстые, отквашенные губы и грустные глаза.

— Ко-о-ллега, запомните номepá госпиталей... Нет, лучше запишите.

Наше РП — река, принимающая потоки раненых.
Через несколько часов я убеждаюсь, как на РП справляются с таким потоком. Раненые нахлынули сразу. В долину кучно стали спускаться машина за машиной.
Горев говорит:

— Я за-а-ймусь носилочными, а-а вы отберите всех средней тяжести и легкораненых — их сра-а-зу отправим на наших машинах дальше.

Носилочных больных не снимают. Горев лезет в кузов, жаль старину — кряхтит; я бы мог вполне его заменить, но он мне пока не доверяет.
Осматриваю всех, кто вылез из медсанбатовских машин. Повязки не снимаю. Беру медкарточку передового района. Быстрый взгляд на диагноз. Затем беглый осмотр — не пропустить кровотечения.
Внизу карточек, в графе «Направление», красным карандашом черкаю: «ХППГ №3313 — конечности», «ХППТ-2512 — специализированный челюстной», «Черепники — 3211».
Переносить раненых мне помогают санитарка Катя, здоровенная, широкоплечая, как мужик, и худенький санитар Вася.
Катя громовым голосом командует:

— Берись за шею.

— Не уронишь?

— Таких, как ты, десяток... В тебе весу как у цыпленка.

Раненые смеются:

— Вот бомбовоз!.. Только напарника ты себе подобрала не того... Жидковат (Это в адрес Васи).

— А ну вас к едрени-фени... Берись за шею!

И она легко, как ребенка, подхватывает раненого. Переваливаясь, несет к машине.
Почти все ребята ранены в районе Волчьих ворот. Немцы здорово огрызались, но теперь наши прорвали оборону.

Я думал, будем крутиться до ночи. А справились за каких-нибудь полтора часа. Правда, нас здесь шестеро врачей, три фельдшера, сестры.
После этой партии еще дважды привозят раненых, но все проходит без суматохи, лишней беготни. Коллектив у Руднева слаженный. И Руднев — умная голова — всегда на месте. Одному подскажет, другому прикажет и носилки, если нужно, тащит.
Нескольких тяжелораненых оставляем у себя. В дороге может сильно растрясти. Делаю им уколы. Ребята перекусили и задремали.

Сидим с Горевым у входа в палатку. Яркие звезды с белесо-мигающими иголочками по краям рассыпались над черно-синими пирамидальными тополями. Речушка мерцает, струится, прыгает по каменьям. Горы вдали, как в дыму, смутные, загадочные. Цвиркают, стрекочут по-домашнему сверчки.

— В Ленинграде быва-а-ли? — спрашивает вдруг Горев.

— Мечтал побывать...

— Мой ро-о-дной город. Зна-е-ете, какой он?.. Лучше всего при-ехать в Ленинград в июне. Два-три ча-а-са ночи, а люди гу-у-ляют, как днем. Смеются, поют... На на-а-береж-ной художники стоят и всю ночь пишут Исаакий!

Чтобы сделать ему приятное, говорю:

— Я в кораблестроительный ленинградский хотел поступать.

— Ну и чего же?

— Передумал...

Мама очень хотела, чтобы в нашей семье был врач. Почти все ее товарищи из коммерческого училища стали медиками. Один из них работал в нашем донецком городке хирургом.
Моя же мечта была стать путешественником. Бредил парусами. Но попал в больницу — это случилось в девятом классе. Ребята прыгали с самодельными парашютами с третьего этажа, прыгнул и я, неудачно приземлился и что-то повредил в животе. Лег на операцию.
Соседом в палате оказался старый мастер-доменщик. Мучился с желудком — ничего не мог есть, выл от боли. Умирал.
И хирург, мамин знакомый, обычный, бритоголовый, в белом халате, спас его. Маленьким, почти игрушечным скальпелем. Чудо!
Навещая, друзья принесли мне подшивку «Всемирного следопыта» за 1928 год, там было жизнеописание «Охотников за микробами» Поля де Крюи. В рассказе действовали тоже обычные люди в белых халатах, но сколько в них мужества, отваги, хотя сражались с мельчайшими, невидимыми глазом, бактериями. Они открывали новые миры так же, как Колумб и Магеллан...

Поднимается ветерок. Дождем шелестит листва. В горах глухо раздается пушечный выстрел. Низко над палаткой метнулась летучая мышь. Падает в темноту звезда.

— Когда я смо-о-трю на звезды, становится гру-у-стно,— говорит Горев.— Мальчуганом был — ви-и-дел их. Стар стал, о-одинок — все те же звездные знаки. Умру-у, будут те же звезды... Если, предположим, Поля-ярная совсем погаснет, ее свет бу-у-дет идти к земле еще 460 лет... Чело-о-веческая жизнь — миг. И за э-этот миг че-еловек до-олжен оставить светлый след.

Он вздыхает:

— Жена у меня по-о-гибла... Не успел даже похоронить. В эшелоне... Жу-у-ткая бомбежка была.

Утром мы снимаемся — и в путь. Следующая остановка — Волчьи ворота. Мрачноватая теснина между высокими лесистыми горами. Скалы. Валуны. Река с перекатами. В сорок втором здесь были тяжелые бои — наши уничтожили целую немецкую дивизию — река, говорят, была красной от крови.

Палатки не разбиваем. Есть казармы. Раненых пока не ожидается.
Вася-санитар предлагает мне пойти в лес потренироваться — пострелять. У него автомат, подцепил у кого-то из раненых. Я беру винтовку.
Взбираемся по тропинке, меж колючими кустами ожины, на скалы. Из-под камней бьет родник. В лесу влажная прохлада. На дубках листья уже пожелтели. Стучат дятлы. Резко кричат черноголовые сойки; в кустарниках быстро шмыгает коричневый зверек с пушистым хвостом — каменная куница.
Срываем дикие груши, маленькие, терпкие.

— На чердаке им бы полежать с полмесяца — мед,— говорит Вася.

— Вася, ты что до войны делал?

— В театре электриком-осветителем... Хотел в театральное поступить. Не прошел. Вернее, по голосу прошел. Читал я «Буревестника», басни Крылова. А вот внешность моя не подошла, сказали: не современный герой.

У Васи, действительно, фигура не того. Голова в плечи вросла, сутулый.

— Э, ерунда,— говорю я.— Главное, чтоб искра была в душе.

— Искорка есть...

Ставим консервную банку на камень. Над головой густые деревья, света маловато. Ну, ничего. Начинаем стрельбу. Из автомата я стреляю первый раз. Одиночным. Потом даю очередь. Вася обучает.
Мы так увлеклись, что и не услышали гула самолета.
Неожиданно из-за облачка, в просвете над лесом, промелькнуло что-то темное. Потом раздался резкий свист.

— Ложись! — крикнул Вася и упал на землю. А я, не понимая, стоял. Р-р-р-ах! — грохнуло рядом. Повалились, затрещали деревья. Камни покатились. Еще раз дальше грохнуло.

Голову и шею будто обожгло кипятком. Жидкое, липкое побежало за воротник. В левом ухе боль и звон. Прижимаю его рукой.
Тишина. Вася, отряхиваясь, встает и орет:

— Это же бомбы фриц бросил... Вы что?.. А ну, покажите...

Я отодвигаю руку.

— Ухо на месте... Только кровь хлещет... Нате платок.

Побежали в казармы. Горев как раз находился в перевязочной. Усадил. Пинцетом вытащил из ушной раковины осколок. Второй черкнул по теменной кости.

Глава 3

Теперь я занимаюсь эвакуацией. Голова и ухо перевязаны — обстрелянный!
Трясусь по пыльным дорогам. На наших машинах развожу раненых по госпиталям. РП тоже не сидит на месте. Как цыганский табор кочует. Наши сейчас наступают по всему фронту. Взяли Анапу и напористо движутся в направлении Темрюка, станиц Варениковской и Натухаевской.
Чаще всего совершаю рейсы с Лысым. С ним мы уже старые друзья. В дороге он заводит разговор:

— Знаете, доктор, откуда я на РП попал? С флота. Мотористом на тендере был,— мотор на нем автомобильный, зисовский. Возили сухогрузы, боезапас. И живую силу тоже приходилось на Мысхако доставлять... И случилось такое: как-то в рейсе от выхлопных газов угорел. Еле откачали в госпитале. А потом меня там в выздоравливающей команде оставили санитаром. Но тут, честно сказать, кордебалет получился. Хирург делал ампутацию, а мне велели ногу раненого держать. Держу крепко, а когда хирург стал пилой кость пилить, мне муторно стало. Нога из рук — туда, сюда. Хирург как крикнет: «Ты что, малосильный?!» А я — бряк и под стол. То ли от эфиру задурманило, то ли нервы сдали, елки-палки...

Разворачиваю газету. Карикатура на Гитлера и Муссолини. Ось «Берлин — Рим» — лопнула.
Гитлер нарисован с одной ногой, другая, оторванная, в сапоге, а сапог — карта Италии.
Эренбург пишет, что для Германии настали черные дни: немцы одновременно узнали о потере Донбасса, о падении Италии и о прорыве «Голубой линии».
Лысый искоса смотрит на карикатуры.

— Слыхали анекдот про Гитлера?

— Давай,— киваю головой...— Только громче.

— Значит, елки-палки... Гитлер пришел в музей картины посмотреть — и видит: Наполеон намалеван в красных штанах...

— А Гитлер заказал себе желтые,— перебиваю его.— Так это же бородатая байка про Муссолини.

— Ну и что ж... Один уже отвоевался. И второй скоро обмарается.

Дорога до Тамани однообразная, скучная, Степь словно катками утрамбована. Кое-где жухлые бадылья кукурузы клонятся.

Постепенно укачивает. Откидываюсь на сиденье — голову на плечо. Подремываю. Как сейчас там, в Донбассе? Сохранился ли наш домишко, старая шелковица под окном, овчарка Ральфа? Жива ли бабушка?
Последний раз у родных был я в августе сорок первого года. Приехал с Дона, из колхоза, крепкий, черный, как сапог,— студенты помогали убирать хлеб, я работал на лобогрейке.
Брат, семиклассник Вовка, ахает:

— Вот так мускулы... А ну, сожми бицепсы.

Вовка выкладывает все новости: он тоже был с классом в подсобном хозяйстве села Корсунь — колоски хлебные собирали; теперь в поселке проводят сбор бутылок для зажигательных смесей; в их школе — госпиталь; еще, он, Вовка, состоит в агитбригаде при Дворце культуры.

— Напиши нам для скетча частушку злую про Геббельса или басню с обезьяной... А ты знаешь, Яша — «король футбола» (это наш знакомый — левый инсайд в городской команде) — лежит в госпитале у нас, без ступни.

Вовка ведет меня на бугор погреба — здесь мы всегда загорали — и показывает деревянную вышку.

— Наблюдательный пункт мой.

Ральфа, взвизгивая, несется к нам, прыгает мне на грудь. Земля возле дома в черных ягодах шелковицы. И у Ральфы вся морда черная, запачканная ягодами.
Отец приходит с завода поздно. В защитной прокуренной гимнастерке, усталый.
Садимся за стол. Мать ставит прошлогоднюю сливовую наливку.
Разговор, конечно, о фронте, сообщениях Информбюро. Немец рвется на юг, захватил Никополь, Кривой Рог. Спрашиваю, не собирается ли завод эвакуироваться?

— Мы сейчас с ремонтом четвертой домны крутимся... Донбасс сдать? Как можно?! Ведь на нашем угле работает половина металлургических заводов и половина железных дорог страны... Тридцать процентов чугуна, двадцать процентов стали даем стране... Вот так, сын!

Выходим с ним за ворота. Городок в темноте. Но завод пылает. Небо над заводом вспыхивает то красным, то желтым, то фиолетовым светом. Снопы бессемеровских искр взлетают к трубам. Тяжелое, густое дыхание воздуходувок, клокотанье домен, грохот прокатных станов сотрясают, пронизывают ночь. Разве такое можно погасить, заглушить?!

...Мама старается — я пробуду всего неделю,— хочет, чтобы в доме хоть чуточку было так, как до войны. Гардины кружевные повесила. Готовит мой любимый фаршированный перец, абрикосового варенья накладывает полную вазу

— «Ешь, сынок, ешь». Или: «Спи, лежи подольше».

Но мне не лежится. И ночью плохо сплю: слушаю, прислушиваюсь, как громыхают эшелоны. Тревожные, тоскливые гудки. Домик наш вздрагивает, словно тоже вслед бежит по рельсам. Днем брожу по городку. Одиноко и странно. Нет ни одного из моих школьных товарищей — все на войне. Пошел к матери Гурки Ветрова. Не знал, что получила она похоронку: самолет Гуркин подбили, он выбросился с парашютом — немцы расстреляли его в воздухе.
Обезумевшая, она, рыдаючи, причитала: «Ой, Гуря, мой красавчик, Гуря». Я ненавидел себя за то, что стоял перед ней живой.

Машинально двинулся за Булавинку, в степь. Как недавно все, все таким безоблачно-дивным было?! ...Чуть подсохнет весенняя апрельская земля — после уроков,— мы берем черные резиновые мячики, запасаемся деревянными палками-гилками, и айда за речку. Идем, пока не скроются за буграми заводские дымари. Слепящее солнце, зеленый-презеленый травяной ковер разостлался на десятки верст. А среди зелени, будто молоком наполнены, белеют овражки, балки — цветет терен и груша. Голубой испариной дышит земля. Поют, захлебываются жаворонки, им отвечают далекие, прерывистые свистки паровозов.
Мчимся навстречу солнцу, на простор; тело почти невесомо, непонятная радость переполняет нас, и мы начинаем прыгать, гоняться друг за дружкой, бороться, кувыркаться.
Потом, разделившись на две партии, затеваем игру в лапту.

— Бить, гилить, в поле идти...

Я подбрасываю мячик. Гурка с размаху ровной, гладкой гилкой ударяет по черному шарику. Со звоном взлетает он в лазоревое бездонное небо. Лови-и-и!
Возвращаясь домой, обязательно задерживаемся у Булавинки. Пробираемся сквозь заросли лозняка; на топком берегу, словно язычки костров, горят красные и желтые тюльпаны. С букетами шествуем через весь поселок...

Не вернешь тех дней, сколько ни горюй, не вернешь...

...Когда я уезжал в Ростов, все наши были уверены, что встретимся на Новый год. Только бабушка прослезилась: «Помру скоро, онучек», и сунула мне в карман сверток с пирожками и сто рублей.
Отец на машине везет меня до Ясиноватой — там пересяду я на пассажирский. Темнеет. Терриконы курятся, синеют, как горы. Я дремлю в кабине. И вдруг отец кричит: «Заяц... Заяц...» Вздрагиваю. Открываю глаза... Что? Почему нет отца? Где я? Фу ты черт. Это меня трясет за плечи и кричит шофер Лысый.

— Смотрите, заяц...

На дороге, в свете фар, метрах в десяти от машины, прыгает заяц. Откинув назад уши, мчится. Гоним его несколько километров. У нас есть винтовка, но мы зверька не трогаем.

— Дурачок, счастливчик! — говорит Лысый.— На добрых нарвался, а то бы уже попал на сковородку...

Так вот, без особых приключений, и курсируем. Правда, однажды сдали раненых, возвращались в РП и Лысый хотел сократить путь — поехали по незнакомой дороге.
Ночью двигались. Пересохшая речушка. Мост. С ходу въехали на мост — и стоп! Колесо провалилось в дыру. Выскочил я из кабины, посмотрел, а на перилах болтается кусок фанеры и надпись: «Минировано».
Немцы отступают.
Торопятся, спешат в погоне за ними наши полки. Проходит не то грузинская, не то армянская дивизия, и слышно граем грачиным: «Ара-ара-ара», по-своему.

Над дорогами завесой стоит густое облако пыли, временами ничего не видно. Проплывают, как в тумане, тягачи, грузовики, бензобаки, кухни, легковушки. И мы, как перелетные птицы, вслед за войсками.
Лысый, вроде сердясь, шутит.

— Елки-палки, не может фриц ну хотя бы километров по двадцать — двадцать пять в день отступать, а то бежит по пятьдесят. А ты за ним чеши...

Маленький населенный пункт. Ободранные, облезлые мазанки под камышом. Глиняные заборы. Жителей — единицы. Раненых после десанта на Бугазскую косу много. Работаем до глубокой ночи, а если б не помогла в перевозке раненых специальная авторота, то и утра было бы мало. Вымученные валимся спать..
Утром слышу из хатенки доносится пение. Приятный голосок.



Это не из наших. У нас певиц нет. Если только Катя затянет — так она, как иерихонская труба.
Интересно, кто же? Двери в хатенку завешены плащ-палаткой. Стучу деликатно. Песенка продолжается.
Откидываю плащ-палатку. Стоит тоненькая девушка в форме, но без сапог, и смотрит в зеркальце. Каштановые волосы коротко подстрижены. Легко повернулась. Чуть скосила глаза. Примолкла.

— Вы к нам, новенькая?

— Нет. Я из автороты... Санинструктор Валя. Осталась ночевать. А вам кто-нибудь из наших нужен?

— Нет, просто захотелось посмотреть, кто это так поет.

— А вы что здесь делаете?

Ох, эти голубые обмотки и погон пустой — звания нет до сих пор. Наверно, не поверит, что я врач.

— Эскулап я.

Больше мы ни о чем не успели поговорить. А жаль...

Чем дальше в глубь Таманского полуострова, тем все чаще на пути попадаются хутора. Убогие, разоренные. Вместо садов — пеньки торчат. И лиманы вокруг безжизненные — камыши шуршат, да ветер пылюку гонит.
Лишь буйствуют виноградники. Винограда полно, а убирать некому — бабы с детишками остались. Бабы давят виноград в корытах — делают вино.
В одном из хуторов я как-то поднял на улице оккупационную газетку. Немцы даже и не скрывают, что они — грабители.
Пишут: «Вызывают смех уверения большевиков, что ими захвачена крупная военная добыча. Каждый кубанский боец знает: с Кубани все увезено до последнего гвоздя».
Вот сволочи!

Зашел в хатенку воды напиться. Нищета. Бабка старая и мальчишка лет одиннадцати в тряпье. Коптит торчащий из консервной банки фитиль. Старуха угощает вином. Мутно-желтое, сладковатое, шибает в нос, как ситро.
Она говорит, шамкая беззубым ртом:

— На фатере стоял у нас тут немец. Куку звали. В очках, такой гадючий. В трусах усе ходил: карманы спереди нашиты и на заду. Он усе посылки в Германию посылал. Косточки с абрикоса и те сбирал и посылал. Хвосты у лошадей поотрезал — послал. Гардероб вытащил из хаты и на огороде поставил — сортир из него себе сделал. А за стол сядет жрать, воздух спортит и смеется: «Карош, мамка».

Мальчик смотрит дичком.

— Гаманець — кошелек — у Куку пропал, так он меня, как коняку, бил.

Бабка головой трясет:

— Так, так... Они подлюги такие. В Старотиторовке ихние доктора у детей наших кровь выкачали и своим офицерам ранетым впускали.

РП отныне разделилось на несколько отрядов. Я с Горевым в одном отряде.
Наша палатка стоит у дороги, возле леска. В середине дня недалеко от нас останавливается легковая машина. Я издали узнал объемистую фигуру армейского хирурга Тарковского. Выбежал из палатки и лихо взметнул кисть лодочкой к виску.

— РП капитана Горева готово к приему раненых.

Тарковский улыбнулся.

— Не по уставу.

Хоть провались — пилотка надета поперек головы.

— Ничего, ничего, всякое бывает... Ну как работается, рассказывай.

Говорю, что, как здесь ни хорошо, но все-таки хочется работать хирургом, оперировать хочется.

— Будешь и оперировать — обещаю.

Он уехал, а мне сделалось тоскливо. В одну минуту все как-то всплыло... Вспомнил о своих институтских друзьях — где они, Горелов, Ромка? Родных... Из дому — месяц — ничего не пишут. И я, чему я за это время научился, что сделал особенного? Ничего... Научился выгружать раненых и сидеть в кабине...

...А вечером появляется Валя. Дважды она привозила раненых и остается у нас ночевать.
Мимо нашей палатки, поднимая грохот и скрежет, катят танки. Воздух насыщен горячими выхлопами газа.
Горев прилег — жалуется старик на сердце. А мы с Валей идем к леску. Забрали с собой виноград, она привезла.
Садимся. Прохладно. Набрасываю на ее плечи шинель. Едим холодные, в росе, крупные ягоды.
Я рассказываю ей о доме, о речке Булавинке, о школьной любви моей.

— Может быть, тебе неинтересно?

— О тебе мне все интересно,— шепчет она.

Потом я читаю стихотворение, перед самой войной написал.



Косенькие глаза блестят.

— Я училась в Киевском университете, на литфаке. Со второго курса ушла...

Она нараспев читает по-украински: «Ой весна... Ой шумлять дерева, i хитаються вiти в неcтямi. Хочу чути забутi слова, хочу бачити мiсячнi плями...»
Это Сосюра... Я впиваюсь в ее влажные, сладкие от винограда губы. Потом целую в волосы около уха...

— Какой ты нежный,— говорит она и проводит ладошкой по моей щеке.

Валю не вижу целую неделю. Автоколонне делать нечего — справляемся с ранеными сами. Передаю Вале записки с санитаркой Катей, которая сейчас разъезжает, сопровождая раненых.

— Только чтобы никто не видел,— прошу я.

Катя, дымя «козьей ножкой», пыхает, как паровоз:

— Заяц трепаться не любит.— И добавляет: — Валька — девчонка хорошая.

— Катя, ну как ты насчет сапог, не надумала?

Катя затягивается, щурит один глаз:

— Что я, рыжая?..

Никак не уговорю обменять мои ботинки на ее брезентовые сапоги. У нас одинаковый размер — 43... Что-нибудь нужно предложить в придачу. Раздобуду духи, пудру — не устоит.

...Закончена ликвидация немецкого плацдарма на Тамани. Мы стоим в усадьбе небольшого винодельческого завода. Отпраздновать бы победу. Нашли пресс. Лысый починил его. Бочки есть. Вокруг сплошные виноградники.

— Деньков пять если тут постоим, уже можно пить винцо,— потирает руки Лысый.

— А говорили, вам врачи пить запрещают,— замечает Вася.

— Правильно. Это после того, как я на тендере угорел. Но отметить победное шествие двести граммов не повредит.

— В Москве салют будут давать из 224 орудий, вот бы посмотреть! — мечтательно говорит Вася.

Начали давить виноград — привезли больных. Дизентерики. Жара, мухи, грязь.
Нужно везти их в Анапу в госпиталь. Валя сейчас там — это я точно знаю. Там же и санотдел. Иду к Рудневу и прошу послать меня сопровождать больных.

— Хочу зайти в санотдел.

— Разве только в санотдел? — ерошистые брови лезут вверх. Усмехается.— А знакомую увидеть не хочешь?

Черти, все уже знают.

— Езжай... Только не задерживайся!..

Трогаемся к ночи. Две машины. Опять с Лысым. По пути часто останавливаемся — не езда, а мучение. Больные через каждый километр стучат, барабанят кулаками по кабине — выходят оправляться.

— Опять... Лекарства им нельзя дать, чтоб не бегали?

— Не поможет. Это инфекция, им нужно серьезное лечение.

В хуторах не останавливаемся — можно заразить.
В Анапу въезжаем — тьма непроглядная.
Блуждаем. Развалины. Тупики. С большим трудом разыскиваем нужный госпиталь... И — неудача. Мест нет — больных не принимают. Дают адрес другого госпиталя. Едем. Там тоже не принимают. Упрашиваю, спорю, но ничего не действует. В третьем госпитале учиняю скандал — больные измучены донельзя. Дежурному врачу ставлю ультиматум:

— Все... Дальше не поеду. Что хотите, то и делайте.

Больные вылезли из машины и тоже стали орать. Вызвали начмеда. Приняли. Засыпаю в приемнике, где сдавал больных.
Утром с наслаждением моюсь под душем, бреюсь, одеколонюсь и бодро шагаю в санотдел. Анапа — ровная, как блюдо. Вдали цепь холмов. Между разбитыми домиками светло-зеленой зыбью колышется море; от мыса до мыса желтеет вытянувшаяся полоса пляжа. Освежающе дует бриз, тянет йодистой камкой и рыбой.
Санотдел в домике с голубым палисадником. Вот повезло! У калитки нос в нос сталкиваюсь с подполковником из отдела кадров. Он и не удивился, как будто меня ожидал.

— А ты мне нужен. Вот хорошо... Есть местечко. В полк.

Какой полк, какое местечко? Ведь я приехал узнать, почему мне не присвоили звание?!
Но не успеваю ничего сказать — он тянет меня тут же к машинистке, и та на «Ундервуде» при мне отстукивает направление в полк. Машинистка доверительно поясняет:

— Заболел врач... А полк готовится... Ну, вы сами знаете, куда готовится... Крым...

Вот так и бывает: думаешь одно, получается совсем другое. Не поехал бы в Анапу, подполковник обо мне и не вспомнил бы. А теперь о хирургии нужно забыть.. И обещание Тарковского — дым...
Настроение у меня скверное. Больше от неожиданности. Не умею сразу перестраиваться. Видно, плохой я еще солдат.
Иду к морю. Сижу, думаю... Человек — песчинка...

...Автоколонна расположилась на окраине. Широченный двор, каменная высокая ограда. Во дворе мастерские, ремонтные ямы. Остро пахнет бензином.
Здесь уже сворачивают свое хозяйство. Разбираются постройки. Сбивают ящики. Грузят станки, запчасти, трофейные механизмы.

— Ой, как ты меня нашел!.. Какой ты красивый! — встречает Валя, берет меня за кармашки и притягивает к себе.

— Здравствуй и прощай! — говорю я наигранно весело.

— Ты что, сейчас назад, в РП?

— Хуже. Меня направляют в полк.

Тонкий ее подбородок болезненно морщится.

— Как же так... А ты писал, что Тарковский обещал?

Молчим. Валя снова улыбается, а глаза грустные.

— А может быть, это к лучшему,— говорит она.

— К лучшему?! — переспрашиваю я.

— Я привыкаю, а потом очень трудно.

— А я?

— Мужчины — другое дело... А впрочем... Чего это мы расхныкались. Хороним друг друга, что ли? И хорошо, что ты будешь в полку, по крайней мере это лучше, чем РП.

— Да, но я все дальше ухожу от хирургии. Вначале полевой госпиталь, потом РП, теперь полк.

Я с ней говорю откровенно. И потом, полк готовится в десант, а какой из меня десантник — полтора месяца на фронте.

— А ты знаешь, как я трусила, когда высаживалась?

— Ты, в десант?! Почему никогда не говорила об этом?

— На Малую землю... И знаешь, еще такая отчаянная оказалась — самой не верилось.

— Ах вот ты у меня какая! — обнимаю ее.

Она осматривается — не видит ли кто. Но во дворе все заняты своим делом. Стучат железом. Грюкают. Машины рычат, сигналят. До темноты бродим по двору. Валя показала, где она живет,— палатка маленькая. Как никогда хотелось тепла, любви. Ведь мы были так молоды, и мы были вдвоем. Когда еще сведет нас вместе столь переменчивая военная судьба?..

Спать она меня устроила с шофером в сарайчике. А утром команда:

— По машинам!

Колонна двинулась. Мне с ними по пути. Я примостился с Валей на грузовике, загруженном ящиками и тюфяками. Сидим высоко, как на арбе с сеном. Накрылись от пыли плащ-палаткой. Прижались друг к дружке.

— Встретимся с тобой в Крыму, Валь?! А, Валь!

— Обязательно встретимся! — говорит она, стараясь казаться веселой, а сама чуть не плачет.

В степи у развилки я схожу. Машина с красным флажком теряется в клубах пыли.

Глава 4

Шел я с направлением в полк, но так и не дошел.
Что случилось с этим врачом полковым, которого я должен был заменить, не знаю. Выздоровел, что ли? Когда явился я к начальству, разговор получился неожиданный. Начсандив, молодой, здоровенный, крест-накрест перепоясанный хрустящими ремнями, протрубил:

— Останетесь в медсанбате.

Что же! Прекрасно. Этого я и хотел. Может быть, профессор Тарковский, случайно узнав о моем переводе в полк, подсказал: мол, лучше молодого специалиста использовать как хирурга. Если так, молодец старик!
Все-таки сколько добрых людей на свете!

Когда я уходил из распределительного пункта, доктор Горев, подарил «Севастопольские письма» Пирогова и открытку с клодтовскими конями и на ней в уголке надписал: «Приедете — повожу по Ленинграду».
А шофер Лысый сам предложил обменяться обувью. «Разве врачу в полк можно так заявиться — авторитету не будет».
Теперь вместо ботинок и голубых обмоток у меня брезентовые сапоги.
Нет, на этот раз мне поразительно везет. Вышел от начсандива — вижу, во дворе знакомая плотная фигура, багровое лицо майора Ванина. Я с ним немного работал в Геленджике. Он меня тоже узнал.

— Никитин, что ты здесь делаешь?

— Ординатором направили. А вы?

— Ведущий хирург.

Обрадовался — какая красота! И Ванин по-моему, обрадовался, хлопнул меня по спине:

— Отлично, земляк... Будем вместе трудиться... Раненых, правда, пока нет...

Встал я чуть свет. Разбудила крыса. Прыгнула прямо на голову — благо был укрыт плащ-палаткой. Вскочил, увидел, как она метнулась в угол, вильнув голым хвостом. Соседа моего, лейтенанта Игоря Конохова, не было. За стеной еще похрапывали.
Вышел из хибарки. Игорь, долговязый, с косыми бачками, в брюках, без рубашки, делал зарядку, приседал, хлопая себя по ребрам.

— Чего так рано, доктор? — весело обратился он ко мне.

— Крыса...

— Их здесь до черта.. Людей совсем не боятся.

Прохладно. На крышах и на траве сверкает роса.
Вчера я не успел рассмотреть место, где мы находимся.
Вот она кругом, таманская степь, пепельно-холмистая. Вытянутые овечьи кошары-загоны. Под соломой низенькие мазанки. Лиман белеет. В чистом голубовато-сквозном небе пролетают косяки птиц.
Игорь кончил зарядку, подходит ко мне.

— Вот я строен и высок, так как пью томатный сок! — шутит он.— Помнишь, Никитин, до войны «Огонек» рекламировал соки?..

Во дворе появляются девчата — идут умываться к колодцу. Одна большая, пышногрудая, косы тяжелые распущены, вторая — ни рыба ни мясо, никакая, а третья — глаз не оторвешь, смуглая, вразмах брови дразнящие и ямочка на подбородке.

— Физкультпривет! — Игорь машет им рукой.

— Привет, если не шутишь,— за всех отвечает третья.

— Вот та, с косами,— поясняет Игорь, — операционная сестра Ксения, в синих галифе капитан — врач Копылова, «цыганочка» Чувела — замполит.

Дымит походная кухня. Повар открывает котел, аппетитно запахло гуляшом. У сарая, поджав под себя ноги, черный, как жук, сидит санитар-азербайджанец и тюкает молотком: исправляет носилки.

— Ахад, как жизнь молодая?! — кричит Игорь.

— Нишиво,— отвечает санитар.— Починка мало-мало...

Посреди двора — двухмачтовая палатка со вставными окнами из плексигласа — наша операционная. Новенькое оборудование получили. Хирургические столы — прима.
После завтрака занятия. Собираемся в хатенке, где живет Ванин. Рассаживаемся на досках, положенных на ведра, и на скрученных матрацах.
Интересно, зачем замполит пришла? Сегодня лекция об ампутациях, чисто медицинские вопросы. Ванин раскрывает операционный атлас.

— Вспомним анатомию конечностей...

Чувела, наклонив курчавую голову, что-то записывает в блокнот.
Игорь мне шепчет:

— Не люблю эту операцию... Калек делает...

— А если выхода другого нет?

В голове мелькают люди на носилках, в колясках, протезы скрипучие, ноги — деревяшки...
Ванин продолжает:

— Ампутацию гильйотинную запрещаю делать.

Голос Копыловой:

— Гангрена...

Ванин:

— Это единственный случай, когда она допустима... Должны знать как свои пять пальцев ампутацию по Пирогову и Куприянову.

Он подробно излагает ход этих операций. Для меня это кстати. Всего два месяца, как получил диплом врача. Курс наш был ускоренный — торопились на фронт, практикой не похвастаешь.
Про себя повторяю операцию зрительно... Круговой разрез мягких тканей до глубины фасций и разрез мышц до кости, по краю сократившихся мышц... Так... Второй разрез по уровню оттянутой кожи. И потом: распил кости, перевязка крупных артерий. Так... Есть. Высоко отсекаем нерв (нога дергается). Снимаем жгут. Самое страшное — момент, когда отсекаешь сосуды. Вдруг отпустишь жгут — и все эти завязки — лигатуры лопнут, соскользнут, и кровь ударит фонтаном... И еще жутковато, когда пилишь кость — такой звук, будто кость кричит.

Под вечер с Игорем идем к лиману. Стаи вспугнутых птиц поднимаются над камышами. Шум от крыльев, словно ветер раскачивает лес. Пахнет гнилью.
«Гыл, гыл, гыл» — проносится туча над годовой.

— Уточка-лыска, она скопом летает,— говорит Игорь.— Дичи здесь о-го-го! Охотился. Я ведь керченский.

Под ногами что-то трещит. Игорь нагибается, поднимает красновато-желтый черепок.

— Обломок амфоры... Вот это да! Видишь, клеймо гончара-мастера.

Бережно, с нежностью проводит он пальцами по черепку, будто это не глина, а хрупкая драгоценность.

— Дома у меня такая коллекция была... Терракотовые статуэтки, светильники, лекифы античные.

Я удивлен.

— Эх ты, голова, на этих местах древние города стояли. Государство громадное — Боспорское — со столицей Пантикапеей, это где теперь Керчь.

Игоря нельзя узнать, какой-то ошалелый.

— На раскопках пропадал. За греческий взялся... Страбон... Геродот... Гомер.

— Я сам Гомера люблю.

— Помнишь, из «Одиссеи»?.. К нам как раз подходит:

...Тут Зевес, заблистав, на корабль громовую
Бросил стрелу; закружилось пронзенное судно, и дымом
Серным его обхватило. Все разом товарищи были
Сброшены в воду, и все, как вороны морские, рассеясь,
В шумной исчезли пучине...

— Думаешь, и такое может быть?

— Десант через пролив — не прогулка.

Занятия по хирургии продолжаются ежедневно. Ванин проводит их с врачами. Копылова занимается с сестрами и санитарками. Она, оказывается, вояка. На гимнастерке Звездочка — получила за Малую землю.

— Под Новороссийском эта тихоня сделала двести ампутаций,— говорит Конохов.

Вот тебе ни рыба ни мясо, думаю я.
Что ни делаем, все направлено на подготовку к десанту.

Потери в десантах по медстатистике (доклад Ванина) большие: тридцать — сорок процентов людского состава. Скрупулезно просматриваем медицинское имущество: ремонтируем палатки, носилки, укладываем белье, перевязочный материал, проверяем инструментарий, расфасовываем медикаменты.
Раненых нет, за всю неделю первый случай — боец подорвался на мине. Ранение тяжелое, в живот. Копылова будет ассистировать Ванину, я — давать наркоз.
Раненый потерял много крови.

— Сердце выдержит,— выслушав, говорит Ванин.

Мне помогает санитар Петро, губастый, на голове марлевая косынка. Он давно работает в медсанбате, вполне может заменить хорошую сестру. Петро привязывает раненого к столу, держит за руки. Я накладываю маску на бледно-цианотическое лицо. Из черной капельницы — «кап-кап» — падает эфир.
Ванин вскрывает брюшную полость, делает ревизию. Сразу видно — Копылова на своем месте. Без лишних слов знает, где нужна ее помощь. У нее умные, проворные пальцы.

— Так, так,— мурчит Ванин, причмокивая.— Решето...

Кишечник пошматован осколками.

— Резекция!

Удаляет часть желудка и около метра тонкого кишечника.
Я настороженно слежу за пульсом, дыханием. Все идет по всем правилам искусства, как по-латыни говорят,— «lege artis».
Но перед концом операции вдруг нарушается ритм дыхания. Зрачки расширены, не дают никакой реакции на свет.
Петро подталкивает меня в бок, но я сам вижу, что дело неладное.

— Степан Петрович! Зрачки...

Ванин меняется в лице:

— Снять маску... Лобелин...

Ввожу лобелин. Минута, две, три... Дыхание восстанавливается.
Выходим из палатки. Ванин потягивается, закуривает.

— Могли потерять человека.

— Шоковое состояние.

— Нет. Наркоз передозировал...

— Но я давал его по всем правилам...

— Доза определяется не только мерой и весом. Клинически!

Неприятно слушать. Ведь я не один раз давал наркоз. Стою и носком сапога сгребаю песок.

— Ладно, без сантиментов. Тут мы все прошляпили, без ошибок не бывает. Смотри, землячок, курган похож на террикон, а?

Показывает пальцем на сопку. Она иссиня-черная, угольная. Это от облака тень так упала. А в полоске солнечного луча, по скату, жаровые отблески, точно внутри сопка раскалена.

— Не хватает только вагонетки,— говорю.

— Из дому что-нибудь получил? — спрашивает.

— Нет,— уныло мотаю головой.

В медсанбат нагрянул главный хирург армии Тарковский.
Вылез из машины в папахе, как каланча. Пыхтит. Заметил меня:

— Переезжая сваха... Уже здесь? Доволен?

— Так точно, товарищ полковник.

Провели учебный сбор. Выстроились в шеренгу во дворе: врачи, сестры с санитарными сумками, операционными наборами, биксами; санитары со свернутыми носилками на плечах. Тарковский прошел вдоль ряда.

— В десанте тысячи непредвиденных случаев — всего не учтешь. Главное: уметь действовать не только всем вместе, но и отдельными группами,— сказал он.

Потом начал задавать вопросы. У Петра спросил:

— Как остановить кровотечение, если рана у основания нижней конечности?

Ответил четко.

— Противошоковое средство? — это вопрос Игорю.

— Водка... Грелки. Морфий. Жидкость Тарковского.

Тарковский усмехнулся. Кровезамещающая жидкость — это его нововведение, его конек. Игорь смикитил, специально сказал. Хотя лучше в таком случае раненому перелить кровь.

Проверил и меня:

— Каким швом будете ушивать рану грудной клетки?

— Тройным.

Тарковский не обошел вниманием и санитара Ахада. Все рассмеялись, когда Ахад на вопрос, какое снаряжение он возьмет в десант, крикнул:

— Два носилка, один котилка...

Пошли в операционную. Как будто по заказу, привезли раненого. Тоже подорвался на мине. Покалечены ноги.
Копылова и я обрабатываем рану. Тарковский шутит с раненым:

— В виноградники, наверное, лазил?

— Никак нет, товарищ полковник. Серого моего хлопушкой подранило у лимана. Помочь хотел. И сам вот...

— Серый — конь, что ли?

— Ишачок. Он со мной службу нес и на Кабардинском перевале, и на Темрюке — ящики с патронами доставляли, продукты. Понятливый. Как только бомбежка начнется, кричу ему: «Ложись!» — и сразу ложится. Потом: «Отбой» — поднимается... И пошел дальше.
Операция прошла хорошо.

...Лежим с Игорем на тюфяках, с открытыми глазами. В окошке мерцают звезды. Шурудят в углу крысы. Игорь, задрав ноги на подоконник, курит. У него полуметровый мундштук из камышины. И эти, словно приклеенные, косые бачки. Оригинал!
Перед сном любим почитать, поболтать.
Перелистываю «Севастопольские письма» Пирогова.

«7 апреля 1855 г. Погода здесь хороша. Перед нашим окном расцвела акация. Провожу день и ночь на перевязочном пункте — в дворянском собрании. В танцевальном зале лежат сотни ампутированных, а на хорах и биллиарде помещены корпия и бинты...»

Думаю, сколько раненых спас Пирогов от верной гибели.
Наркоз, сортировку, гипсовую повязку он впервые широко применил в осажденном Севастополе.
С лимана доносится трескучее кряканье деркача. Какая-то неведомая птица тянет-жалуется: «уит-уит-уит».
Игорь, причмокивая, блаженно втягивает дым от папиросы.

— А наш замполит толково выступала,— говорит он.

— Молодец...

— Женщина — мечта...— Он привстает. — «Вышла из мрака младая, с перстами пурпурными Эос...» Первый раз такого политрука встречаю... В Новороссийске, на Малой земле была... Сама — историк.

Говорим о вчерашней политбеседе. Ее проводила Чувела. Немного волновалась — нужно, не нужно — все поглядывала на свои большие мужские часы на руке. А рука у нее тонкая. Белые-белые зубы. Нос с горбинкой. Красива, ничего не скажешь. Такая любого захватит, сагитирует.
Ожидали обычную политинформацию. А она преподнесла блестящий этюд из бурной истории Керченского полуострова! Рассказывала о римлянах, гуннах, турках, заливавших берега Черного и Азовского морей кровью наших пращуров.
И о лихих запорожцах... Адмирале Ушакове... Не очень далекой гражданской войне.
Затем по-деловому обрисовала сегодняшнюю обстановку в Крыму. На Крымском полуострове сейчас отрезаны немецко-румынские группировки 17-й и б-й армий. Войска 4-го Украинского фронта сидят на Перекопском и Чонгарском перешейках.

Енекке — главнокомандующий немецко-румынскими войсками — заверяет, что Крым он никогда не сдаст. «Krim — unbezwinbare Festung!» (Крым — неприступная крепость!) Но пусть лучше генерал-полковник вспомнит Сталинград — как он едва ноги унес из сталинградского котла...

— Енекке считается лучшим фортификатором в Германии,— замечаю я.

— Лучшим не лучшим, а его «Голубая линия» лопнула,— говорит Игорь...— Немцы в Крыму, как в мышеловке.

Во дворе заурчала въехавшая машина.

— Наша?

Игорь лежит ближе к двери, поворачивает голову.

— Наверное, из полка.

Последнее время часто приезжают из полков в аптеку за медикаментами.

— Мостовой, Савелий,— доносится резкий голос со двора.— Побыстрей!

Прислушиваюсь. Очень знакомая интонация голоса.
Встаю, выхожу во двор. Темно. Кто-то, кряхтя, тащит громадный тюк.
Зажигаю фонарик. Не может быть! Передо мной Колька... Горелов Колька! Он бросает тюк на землю. Трясем друг друга, радостно смеясь.

— Живой, черт,— кричу я.— Что же ты раньше не появлялся?

— Как?.. Я уже сюда два раза с аптекарем Савелием приезжал! — И с гордостью спешит сообщить: — Меня, брат ты мой, контузило на Малой. Засыпало землей. Я тебе потом все расскажу.

— И меня осколком... У Волчьих ворот.

Горелов уже старший лейтенант. Полевые широкие погоны, портупея, значок, гвардейский. Вояка! Только волосы по-прежнему студенческие, длинные, как у молодого Горького.

— Ромку — «могло быть хуже» — не встречал? — спрашиваю.— Ведь его тоже на Малую направили.

— В лазарете он лежит... В наступлении был — ни царапины, а позже, на марше споткнулся о железяку — и перелом большеберцовой.

— Ну а ты, ты доволен, что в полку?

— Во! — показывает он большой оттопыренный палец.— А ты?

— Тоже... Здесь ведущий хирург — наш донбассовский...

С Колькой могли бы говорить до утра. Но машина уже загружена, и фельдшер-аптекарь, приземистый, квадратный, с намеком хекает:

— Хе-хе... Все.

Уславливаемся, что денька через два он снова заглянет ко мне, но так, чтоб уж посидеть, потолковать по душам.

...А получилось иначе.

На следующий день, прямо с концерта — у нас выступал ансамбль песни и пляски,— меня вызвал начсандив. Так же, как и в первый раз, когда я пришел к нему, майор, не поднимая глаз, хрустнул новыми ремнями и протрубил:

— Никитин, направляешься в полк.

Глава 5

Такая досада меня взяла за эти бесконечные переводы с места на место, что я даже не прощаюсь ни с кем. Вернее, прощаюсь только с Игорем. Пусть он сам скажет остальным. Складываю быстро свои манатки, вещмешок — за плечи и тайком ухожу.
Дорога в полк прямо через степь. Пытаюсь настроиться на философский лад. В конце концов, буду с Колькой в одном полку. А с медсанбатом встречусь на крымском берегу.
И все-таки грустно. Как приживусь на новом месте? Плохо, когда тебя не знают. Да еще перед десантом.

Иду, взбивая пыль. Блеклое солнце закатывается. Вокруг серая, сухая трава: колючий чертополох, плотный ветвистый донник, старый полынок. У дороги валяются немецкие автомашины без радиаторов. Носом в бурьян уткнулись изуродованные орудия.
Вдали выгоревшие холмы с йодисто-черными, голыми лбами. Над ними грачи...

Налетает ветер. Взвились песчаные вихри, закружился сор, пучки сухой травы. Покатились шары перекати-поля. Запахло горьковатым кизячным дымом.
Меня нагоняет подвода с большой водовозной бочкой. На бочке восседает пожилой солдат в папахе. У него сморщенное коричневое лицо, усы обвислые.

— Слушай, не в триста третий?

— Чего? — подставляет ладонь к уху.

— В триста третий едешь? — кричу.

— Так точно,— ухмыляется солдат, показывая беззубый рот.— Садитесь... В гвардейский домчим...

Примащиваюсь сзади.

— Гнедые-вороные... Ну-ка, прокачу! — взмахнул кнутом ездовой. Проехали чуток. Папаха поворачивается:

— Перелазьте сюда. Веселей будет.

Старик разговорчивый. Шепелявит:

— Вы што ж, из фельдшеров будете? У нас в полку парочка — Рябой да Рыжий! Я им так и говорю: «Рябой да Рыжий, самый народ бесстыжий...» Пристали с прививками ко мне, как лист банный к одному месту... А у меня конь.

— Врач я...

— Угу...— протягивает он.— Меня с доктором нашим Погорелым на косе Бутазской контузило, засыпало — на слух повлияло.

— Гореловым,— поправляю его.

— А вы откуда знаете?

Объясняю — вместе учились в Махачкале, в институте, дружок мой.

— Парень подходящий. Ничего не скажешь. А я сам — тоже медицина. Санитаром числюсь. Но я все могу. И коком-поваром могу. И за конем могу. Какое дело срочное есть — кого послать? Дронова... В первую шеренгу... Хоть и зубов нема...

— А чего не вставите?

— Вставлял... Под Горячими Ключами. Я минометчиком, значит, был. Расчет весь перебило — один остался. Выпущаю мины, жарю по немцу, ствол аж красный. А тут, откуда ни возьмись,— генерал, генерал Провалов. «Чего, старина, делаешь?» — говорит. «Как чего, воюю»,— говорю. «Кончай воевать, ты что, не видишь, немца-то уж далеко отогнали... И ранен, вижу. Зубы-то что, вышибло?» Этого я в запарке не заметил. Написал генерал записку — направили в госпиталь. Зубы мне сделали — протез. В полк воротился, но и месяцу не прошло — переломился протез.

Льдисто блеснул лиман. Кружит-тарахтит «кукурузник». Правее, на буграх, торчат несколько дзотов. А дальше, в промежутках между буграми, в ложбине, виднеются похожие на юрты круглые, аккуратные домики.

— Вот тут и полк наш стоит... Где немецкие балаганы...

Я думал, увижу машины, орудия, подводы, массу людей.
А на месте, которое указал Дронов, никакого движения, почти пусто.

— Все замаскировали бурьяном,— поясняет он.— Батя так приказал, это наш командир, полковник Нефедов — во, человек! Он из морячков. Я с им у бригаде еще был. Теперь бригаду в полк переформировали... Бате дивизию давали, а он отказался. Тут, говорит, мои ребята — орлы, куда они — туда и я.

Подъезжаем к кибиткам.

— Ну, я на кухню,— говорит Дронов.— А вам прямочко, во второй балаган с того краю — там старший врач и вся санрота.

Захожу в кибитку. Шум. Фонарь «летучая мышь» горит, хотя и без него светло. Играют в домино. В кружке играющих замечаю квадратного рябого аптекаря Мостового Савелия, который приезжал с Колькой в медсанбат.
Напротив него сидит огненно-рыжий старшина, это, наверное, тот, второй, которого Дронов тоже назвал фельдшером. Аптекарь меня узнал, приподнялся.

— Товарищ военврач... Старший лейтенант Горелов на кухне. Скоро придет. Садитесь с нами.

Крутнув головой, показываю на мешок.

— Э, так вы насовсем...

— Значит, нашего полку прибыло,— вставляет рыжеволосый и представляется: — Санинструктор Пыжов...

Мне нужен старший врач. Аптекарь подводит к отгороженной фанерой комнатушке. Подмигивает: начальство!
Оттуда слышен смех. Сбрасываю вещмешок. Стучу.
С нар поднимается капитан в роговых очках. За столом сидит старший лейтенант — под носом жиденькие усики.

— Ну что ж,— почесывая длинную худую шею, суховато произносит капитан,— принимайте дела у Шалджана... Жаль, конечно, что раньше не прибыли...

— Да, у нас уже врачи по звеньям распределены. Готовимся...— вставляет старший лейтенант.— Придется с вами подзаняться.

— Вы, кажется, хирургией увлекаетесь? В полку черновая работа,— предупреждают меня увеличенные очками глаза.

Они не скрывают своего разочарования. Конечно, я понимаю. Но я не виноват...
Игра в разгаре. С азартом бьют ребята костяшками домино по фанере.

— Слабачки! — кричит Савелий.— Закрываю... считай — шестнадцать... тридцать пять... Вот так... Товарищ военврач, не хотите партию?

— Чего к человеку пристал,— сердито перебивает его Рыжий.— Давайте ваши вещички, возле меня место свободное.

Санинструктор ведет в угол к нарам.
Устраиваюсь. Вбегает Колька.

— А мне Дронов сказал... Как чувствовал — будем вместе.

Садится рядом. Сопит, довольный. Говорю, что старший врач не в восторге от моего прихода.

— А, плюй с десятого этажа! Он Арама все не отпускал. У него порок митральный.— И, понизив голос, добавляет:— Они с Лажечниковым как петухи надутые ходят. Подумаешь, академию закончили! А кроме отчетов да снятия проб на кухне — ни черта не умеют... Посмотрим, какими в десанте будут...

Колька рано утром уходит на тренировку к лиману. Разбредаются из балагана и другие. Аптекарь Савелий, врач Арам и я остаемся.
Аптекарь составляет списки на медикаменты. Арам роется в вещмешке. Худющий, черные густые волосы. Дышит натужно, через рот.

— Горелов на тренировку взял и ребят вашего звена,— говорит аптекарь.

Киваю головой — Колька еще вчера предупредил.

— Ну, что, Арам, идем!

— Давай пошли...

Принимаю у него дела. Собственно, и принимать нечего. Просто нужно ознакомиться с полком. У Шалджана две тетрадки — в одной записи, проверка по форме № 20, на педикулез; в другой заметки разные: кому из бойцов надо заменить обувь, одежду; затем учет имущества звена, расписание занятий по санитарной помощи. Он отдает тетрадки.

— Да... Ботинки обменить Шашкину не забудь,— напоминает Арам, когда мы проходим по лагерю...— Нажми на АХЧ — это первое. Второе: наличие пакетов индивидуальных проверяй — по три штуки каждому бойцу положено. Вот списки.

Почерк у Арама неразборчивый, прошу, чтоб он читал.

— Санобработку все прошли... Баня была...

Полк закопался в землю. Автомашины в ямах-капонирах. И орудия там же прикрыты камышом. Землянок множество, вчера я их просто не заметил — они под цвет бугров. Есть и палатки. Кухни полевые тоже в ямах замаскированы. На пологих холмах пасутся кони. Солдат в кубанке, напевая, возится с соловым жеребчиком, подковы проверяет, что ли.
Длинный сарай — продовольственный склад. Возле сарая и внутри столбы высотой метра полтора с козырьками из жести. На столбах стеллажи, на них мешки с продуктами — так сохраняют продукты от мышей.
Начпрод с солдатами раскладывают на брезенте по кучкам консервы, концентраты, сухари. Десантные пайки.

— Уезжаем, Арам?

— Да...

— Зайди, на дорогу дам аргентинскую консерву...

— Раньше так хотел уехать,— вздыхает Арам.— А теперь, когда ехать, сердце болит... Но не так, не от болезни... Вернусь в полк обязательно. Понимаешь, это мне коса Бугазская, десант... простудился.

— Вернешься,— убежденно говорю я.

Но думаю, его комиссуют. Колька уверял, что сердце у Арама шумит, как примус.

...В обед встречаемся с Колькой. Он мокрый от пота, перепачканный глиной. Ребята его тоже замурзанные, с носилками, санитарными сумками, плащ-палатками, автоматами. Они долго отмываются, фыркают.

— Солдаты на лимане еще вкалывают,— говорит Колька.— И ночью будут... Обед туда повезли.

— Жрать хочется, умираю,— крякает санинструктор Мишка Рыжий.— Целого барана съел бы.

— А гузку заячью не желаешь? — ухмыляется Савелий.

— Тебе я вообще бы ничего не дал,— косится Рыжий.— Зад свой за целый день не отсидел?! Бюрократ...

Усаживаемся за стол во дворе. Уминаем тушеную зайчатину с картошкой. Кости сладкие, хрумтят под зубами. Особенно старается санитар Давиденков — здоровила, челюсти у него, как жернова.

— Наш Ивашка — ничего разбирашка. И кости перемелет,— замечает Дронов.

А сам нажимает на подливку: хлеб макает и чмокает.

— Батя сегодня был на лимане... Проверял,— рассказывает Колька.— С часами стоял на обрыве и засекал по секундомеру, как быстро высаживаемся, окапываемся... Похвалил, сказал: «Добро!» А Батино «добро» — это!

Колька восторженно закатывает глаза.
Батя! С каким обожанием произносят здесь его имя. Представляю его бородатым, сильным, лет пятидесяти или старше.

— Да что ты! Он еще молодой. Тридцать пять — не больше. Это его так любя называют. Батю я только по Малой земле знаю, но скажу одно: за ним бойцы в огонь и в воду пойдут. Он чем-то на Чапая смахивает — не по виду, по духу.

Пристраиваюсь со своим звеном к батальону майора Чайки: идем на тренировку. Бойцы в полной выкладке: тащат пулеметы, минометы и даже сорокапятки. Мы тоже со своим медимуществом.
Туман густо затянул плавни, балки. Пепельным кружком стынет солнце. Мишка Рыжий по дороге говорит, что с десантом нужно торопиться. Вот-вот задуют норд-осты — труднее будет форсировать пролив.

— Задержка только из-за саперов... Немцы при отходе уничтожили все причалы... А так полк хоть сейчас в десант... Вот посмотрите, как штурмовые группы действуют. Это Батя ввел. Каждая по сорок человек — для штурмовки дотов, дзотов... Им придается миномет, противотанковое оружие, станковый пулемет, сорокапятка...

Отшагали километра два. Поднялся ветер, солнце блеснуло — туманный дым стал рассеиваться. Показался белесый от соли, наполовину высохший лиман — волны дробленые, мелкие.
Берега глинистые, в трещинах, кручи. Шелестят заросли пожелтевшего камыша, кричат чайки-крячки. Побережье перекопано: траншеи, ячейки, солончаковые валы.
Останавливаемся под обрывом — здесь вырыта большая продолговатая яма, по форме напоминающая баркас. Это наше условное судно. Тренировку, высадку на настоящих катерах проводили раньше, у Тамани. Я пока не учитель, команду передаю Рыжему.
Присаживаемся на корточки; нас шестеро, Савелий снова не пошел — занят аптечными делами.

— Мы его утопим,— говорит Рыжий.— Он плавает как топор.

Ребята моего звена уже все побывали в десантах, вон и покалечены — у Давиденкова правый глаз почти не видит, у Плотникова ранение в голову было — втянутый шрам на виске... Но Рыжий все равно напоминает о «мелочах», которые десантник никогда не должен забывать. Снаряжение и оружие должно быть так подогнано, чтобы не стесняло свободы движений. Спички, документы нужно завернуть в непромокаемый мешочек. На корабле, при переходе, не передвигаться без толку, соблюдать скрытность, светомаскировку. В случае если корабль подобьют — не зевай, вместе с командой откачивай воду, латай пробоину. А попадешь в воду далеко от берега, тоже не теряйся — быстро разденься и плыви.
Старина Дронов жмурит глаза.

— И на добра коня спотычка живет... Я когда на Малую высаживался, зацепился за какой-то крюк на катере и... повис. Ребята все на берег. Немец лупит снарядами, а я висю. Так бы и пропал ни за понюшку табаку. Спасибочко матросу. «Ты,— говорит,— что ж, отец, на просушку себя повесил?» И снял.

— Дронов, кончай шарманку,— перебивает его Рыжий и кричит: — Приготовиться к высадке... Берег!..

Выскакиваем из нашего «судна» и, пригибаясь, бежим к кручам. Карабкаемся наверх. Выбираем место для укрытия раненых — пещеру. Теперь я беру на себя инициативу. Отрабатываем с санитарами способы выноски раненых с поля боя и оказание первой помощи. Вначале раненого, которого изображает Дронов, санитары по одному волокут на шинели, на плащ-палатке. Это просто. Потруднее — санитар должен оттащить раненого на спине, с помощью лямки или двух ремней.
Когда очередь подходит, чтобы нести Давиденкова, начинается спор:

— Ну его к черту... Такого медведя тягать — он жрет много,— ворчит болезненный Плотников.— Пудов семь в нем.

— Грузовик с прицепом надо,— поддакивает Дронов.

— А если такой раненый по-настоящему попадется — тоже спорить будете? — спрашиваю я.

Аня-толстушка вызывается:

— Я потащу. Я сильная...

Давиденков, сутулясь, пожимает плечами, трет лоб здоровенной ручищей и ни с того ни с сего говорит:

— А я рояль могу сам перетащить...

Ребята, кряхтя, чертыхаясь, возятся с Давиденковым. Потом перевязываем друг друга. Ветер бросается колючками. В глаза лезут соринки. Делаем перекур. Наблюдаем, как работают бойцы из батальона Чайки. Наши занятия но сравнению с их — игрушка. Попробуй с пушкой вылезти на кручу! Они ее на плечах... И пулеметы втягивают. И ящики со снарядами.

— Ура-а-а! — орут и, одолев вершину, мчатся к дзотам, а оттуда пулеметы бьют, дымовой завесой загораживаются.

Чуть дальше дзотов, на бугре, стоит комбат Чайка — высокий, молоденький, в кубанке с красным верхом и белыми полосками. Он резко машет рукой. Недоволен.

— Отставить! — кричит.— Так вас десять раз фриц на тот свет успеет отправить... Короткими перебежками!.. Пузом, пузом землю пахать...

Спускается, надевает маскхалат и быстро-быстро, извиваясь телом, как ящерица, подползает к доту. Бросает гранату. Показывает, как хватать на лету гранату противника.

— Во, фокусник! — ахает Дронов.

— Разведчик он бывший — вот он кто... И спортсмен,— поясняет Рыжий.

Потом бойцы роют окопы. Копаем и мы. Не очень приятная работа.

— Этому научились за полтора года,— ворчит Плотников.— Теперь наступаем — на черта они сдались...

— Таких, как ты, знаешь, как Батя называет? — говорит Аня.— Ура-герой...

— Окоп — это жизнь... Вот когда спрятаться некуда, запоешь лазаря! — говорит Рыжий.— На Бугазской косе как прижали...

Это он рассказывает для меня.

— Коса узенькая — метров шестьдесят — семьдесят, но длиннющая. Змеей извивается... Слева тебе море шумит, справа — лиман голый. Бригада морская (не наша) высадилась, да неудачно. Высотки немец здорово укрепил, а они не учли этого и попали в ловушку. Он бы всех и уложил там, не высадись Батя. Пришлось нам брать укрепления в лоб. Немец бомбит, бьет из пушек, паразит,— укрыться негде. Кругом песок — и ни кустика тебе...

— Котелками окопы копали,— вставляет Дронов.

— Водой смочишь песок, чтоб держался... Снаряд как разорвется — все осыплется,— гудит Давиденков.

— С Погореловым меня там засыпало,— напоминает Дронов, показывая на ухо.

— Сколько тогда наших полегло, ох, мамочка! — вздыхает Аня.— Песок белый стал красным-красным. Устинова — капитана чернявенького помните? Того, что не курил, не пил? Как девчонка. Помкомбатом у Радченко был... Все пел...

— Песни он, точно, любил,— продолжает Рыжий,— голоса, правда, не было, горлом брал — молод, двадцать один годок. Его любимая...— Рыжий хрипловато затягивает:



...Голову парню снесло. Перед этим его к награде представили. Приползли из политотдела двое вручать ему Звездочку, и, нужно ж, мина ротная разорвалась у капитана прямо на каске. У политотдельцев — ни царапины. Три дня брали проклятую высотку. Немец ух как держался, а нам — кровь из носа — с косы его нужно было выбить; оттуда дорога прямая на Тамань. Потом нам «катюш» подбросили — как врезали!..

После окопов мы еще раз «высаживаемся» — штурмуем кручи. Стреляем из автоматов по мишени, бросаем гранаты. Так проходит день. Когда расплывчатое солнце начинает садиться за грядой высоких сопок, мы вместе с батальоном возвращаемся назад. Шагаем с песнями, со свистом:

Глава 6

Над лагерем низко пролетает «кукурузник». Видно летчика, машет рукой. Это Танюшка привет посылает. В нескольких километрах от нас стоит женский авиаполк. Ребята его называют «Танькин полк», потому что у них командир и комиссар Татьяны, и еще девчат пятнадцать Тань. Вечерами наши морячки тайком «пикируют» к своим соседкам, правда, почти безрезультатно: насчет свиданий у авиаторов очень строго.
Медики — народ скромный. Какие уж там свидания? Если ходим в их сторону, то разве только за виноградом.
За холмами тянутся желто-бурые заросли медовой шаслы. Солдаты тащат переспелые ягоды ведрами, в плащ-палатках, рогожах.

Я собираюсь в батальон Чайки — надо провести беседу о туляремии. Разносчики этого заболевания — грызуны. Раньше я никогда не представлял, что их может быть такое скопище. Маленькие, серые твари с белыми полосками на спине кишат всюду. Пробовали ставить ловушки, травили ядами, обкапывали землянки и палатки — мало толку. Осатанелые, проникают куда угодно. Прогрызают вещмешки, портят сапоги, объедают погоны.
Виноват голод. Вокруг запущенные, голые, бесплодные поля — мыши рыщут в поисках пищи. За армией бегут.
Из медиков Колька персонально отвечает за борьбу с грызунами. Но что он, бог? Злится. А мы подначиваем. Савелий кричит:

— Горелов, есть новое средство против мышей!..

Колька сомневается — подвох, но все-таки спрашивает:

— Без трепа?

— Стопроцентное...

— Так какого ж ты хрена молчал?

— Поймай мышь и в глотку ей керосина...

А вот Сашка Басс-Тихий, наш повар, вчера в обед действительно отличился. Я дежурил и пошел на кухню снять пробу. Ребята возвращались с похода. Слышно: «Цыганочка, топай-топай...» Пухлощекий Сашка стоит с черпаком у котла, снял крышку.

— Товарищ военврач!.. Один момент.

И вдруг, откуда ни возьмись, огромная крыса... Шлеп на трубу, завизжала: труба раскаленная.
Я ахнул... крыса летела прямо в котел. Но Сашка изогнулся, подпрыгнул, как мячик, и на лету подхватил ее черпаком.

— Вот проклятая, чуть сердце не остановилось,— выдохнул он.

— Тебя, Басс, наградить нужно.

— Значок «Отличник повар» у меня есть.

— За ловкость наградить.

— Только вы никому не рассказывайте. А то могут подумать, что крысу ту я из борща выловил...

Даю слово молчать. Но Сашка не вытерпел, сам рассказал. К вечеру весь полк знал о его «подвиге».

...Налицо уже все признаки, что скоро будем высаживаться. Привезли — я сам проверил — теплые вещи. Срочно сдаем зачеты по листовке «Советы десантнику». Инспектора за последние дни просто осточертели. О них ходят злые анекдоты.
Была среди ночи тревога учебная. Приехал генерал из Главной ставки — проверял, как вооружен, обмундирован полк.
Тогда я впервые мельком увидел Батю — Нефедова. Внушительный. Шапка с крабом золотым. Окает баском: «Добро, добро». Ординарец Бати старшина Алексашкин —юркий, занятный (к нам частенько наведывался) — рассказывает, что Батя последнее время с комбатами уезжает куда-то на целый день. А ночами в штабной палатке свет не гаснет до утра. Над картами головы склонились- Комбаты с Батей разрабатывают предстоящую операцию... Что? Как? Где точно? Пока это тайна.
У нас тоже есть карта. Немецкая, трофейная. Подробная — каждый бугорок, каждая дорожка, не говоря уже о населенных пунктах Таманского и Крымского полуостровов,— все обозначено.
Странно, когда читаешь на чужом языке названия наших поселков, станиц, городов.

— И наше место, Красный партизан, есть... Паразиты!

— А вот Керчь... Камыш-Бурун... Минными полями все позагородили.

— Какой он, этот Крым? — мечтательно говорит Савелий.— Давно хотел побывать на курорте.

— А я был в Ялте,— хвастает Алексашкин, сияя безбровым лицом.— Из Одессы турне на теплоходе «Абхазия»! Подошли к вечеру — блеск! Горы синие, пальмы на набережной... Ресторан-поплавок. Все в огнях! И джазик... Соло на саксофоне, вальсик: Та-ра-да-ра... Та-ра-да-ра...» — Алексашкин подражает саксофону — сам музыкант, играл в духовом оркестре.— В общем — рай! Только гроши нужны.

— Ну, а как насчет курортниц? Небось, капельдудкин, романы закручивал? — допытывается Савелий.

— А ты как думал...

Начинается рассказ о встречах с потрясающими женщинами. О прибое, лунных дорожках... О мускатных винах.

— Зима там бывает?

— Розы на кустах круглый год. Цветут и благоухают!

Наверное, многое выдумывает Алексашкин, но его слушают. И я слушаю и пишу маме письмо на Урал. Карандашом на листке, выдранном из непонятно как сюда попавшей конторской книги.

«Дорогая мама! Пишу тебе из новой части, гвардейской. Ребята в санроте хорошие; за несколько дней, что я здесь, все стали родными. Сейчас мы на пороге больших событий. Кажется, пришло время попробовать краснобоких яблочек».

Последние два слова вывожу большими буквами. (Это я так зашифровал Крым).
К нам в городок на базары часто наезжали чернолицые, в фесках торговцы из Крыма. Они привозили яблоки, продолговатые, с красными щечками. Сладкие. Привозили сухой инжир, нанизанный на нитки. Мама покупала инжир про запас: если зимой кто простудится — варила ягоды с молоком.
Крым для меня — синяя сказочная страна! Вспоминаю фотографии из домашнего альбома. Нюся, мамина сестра, в Симеизе забралась на скалы, которые выдаются в море и чудно называются: Дива и Монах... А море искристо-веселое, жмурое, как будто в нем растопили солнце.
И еще на мамином столике, перед зеркалом, стояла коробочка из крымских мелких ракушек с высушенным крабом на крышке.. И большая раковина, закрученная, как улитка. К уху приставишь — море шумит.

Пишу дальше: «Послал письмо в Донбасс тете Нюсе и бабушке. Ответа пока нет. Но вы, наверно, скоро сами будете там... Узнайте обязательно, где Нина, что с ней?».

Голос Алексашкина прерывает мои мысли.

— Доктор, может, вы, как новый человек, на Батю повлияете. Ничего не ест.

У Нефедова не так давно была желтуха.

— Ему на сахар нужно нажимать,— продолжает Алексашкин.

— Ты, профессор кислых щей! Глюкозум сеу декстрозум,— щеголяет латынью Савелий.— А чего сам на него не повлияешь?

— В том-то и дело, что характер его знаю... Если чего надумает, не удержишь... Какой он, я еще в сорок первом узнал, в Одессе. Лекции он нам читал.

— Что ты загибаешь! — возмущается Мишка Рыжий.— В Севастополе он комиссаром был на крейсере «Коминтерн».

— В начале войны, точно, был на крейсере, а осенью сорок первого перевели в политуправление Чефе.. Загибаешь! Слушай лучше...

Заявляется он в Новороссийскую дивизию. В Одессу... Лекции нам читать про политику. Ну, а мы — как раз в наступление... Концерт утром румынам дали — как шуганули их!.. А к ночи потеряли связь с командованием — разбрелась братва. Бродим, по колени ноги оттопали... Тут и повстречали Батю. В черной моряцкой форме. Он, значит, свой вещмешок с лекциями оставил в штабе, в Одессе,— и с нами в бой... Я ему свою плащ-палатку дал, а то он выделялся среди пехтуры. Связным меня назначил, задание: собрать всех до кучи.
Собрали — получился целый батальон... Двое суток под его командой дрались. Да как дрались!.. А из Севастополя в Одессу звон — телефоны лопаются: «Где лектор?» А лектор воюет.

— Воюет...— повторяет Савелий.— Это на него похоже. Ты, Алексашкин, прав, с тебя пол-литра. Но вот ты тут говорил, что был в музыкантской команде. Чего ж в бой поперся?

— Не, тогда я уже в разведроте, командиром отделения...

— А в ординарцы к Бате?

— Э, это в конце сорок второго... После ранения.

Погода портится. Похолодало. Туман сивыми космами ползет, лепится по степи. В балках лежит, точно спрессованный, долго не расходится. А над лиманом густой, молочно-синий, паром клубится. Идет валовой перелет птиц. Гуси, журавли, утки, цапли, кулички. Летят клиньями, цепочками, облачками-шарами. В сторону Керченского пролива. И словно зовут: "Давай братцы, давай за нами!"
А то задует ветер северо-восточный — совсем зимний, пронизывает до костей. Ребята шутят:

— Вот жара, аж зуб на зуб не попадает.

Приводим себя в порядок. Устраиваем баню.

— Стричка, бричка и мойка волосей! — провозглашает щупленький лысоватый парикмахер Халфин.

На этот раз он не жалеет "Тройной" одеколон. От нас пахнет за версту.

Еще раз проверяем медицинское имущество, которое должны взять в десант. Оно разделено на три звена. Упаковано в специальные ящики, вещевые мешки и санитарные сумки. Просматриваем содержимое сумок: перевязочный материал, жгуты, стерилизатор со шприцами, пинцетами, скальпелями, зажимами, ножницами. Еще медикаменты: противостолбнячная сыворотка, пантопон, камфора, кофеин, йод.

— Колька,— прошу я.—Подкинь, пожалуйста, немного пантопона.

Он, знаю, запасливый. Точно! Дает десять ампул.

— Могу две иглы дать...

Мы будем на разных судах. Случись, одно звено пойдет ко дну — другое должно заменить его.

— Если придется окунуться — все это барахло того...— замечает Колька.— Достать бы спасательные круги и приказать к ним мешки, ящики. А? Идеи?

— Слушай, Коль, на тренировке Мишка Рыжий говорил: на судно сядем — ботинки расшнуровать и на белье тесемки развязать, чтоб быстро в воде раздеться, если чего... Как на это смотришь? Ты ведь высаживался на Малую.

— То не десант... Я на шапочный разбор попал. Вот когда Куников высаживался! Зимой... Триста морячков... О комбате Куникове я слышал уже не раз. Храбрый командир, стратег. Под Ростовом он со своими ребятами чуть было не взял в плен генерала Клейста, танкового бога. В обороне Новороссийска куниковцы отстояли берег Цемесской бухты... Немцы за его голову большую награду назначали.

— Имя интересное у него — Цезарь. А профессия — газетчик.

Молчим. Развязываем мешки, вытряхиваем плотные рулоны сетчатых шин.

— Ну и бывают сволочи,— ругается Колька.— Ко мне сегодня в санчасть явился один деятель... С триппаком... Чует, вот-вот десант, и специально, гад, заразился...

— И что же ты?

— Что? Пришлось дать направление в госпиталь. Не будешь же спринцевать ему канал в десанте... Батя узнает — голову свернет, в полк он уже носа не покажет...

Вечером смотрим кино. В балочке, похожей на кратер, на дне вкопаны два столба, на них белое полотно. Солдаты расположились как в цирке. Пока киномеханик перекручивает ленты, стоит говор, смех, гул вокзальный. Дым густой. Нам выдали табак «Таманский».

— Недавно за Тамань воевали, а теперь она уже угощает своим табачком, а? — улыбается Колька.

Здорово, даже не верится. Закуриваем с большим удовольствием.
Замечаю, почти у всех наших солдат из-под расстегнутых воротников выглядывают тельняшки. Откуда столько понабрали?

— А ты поближе присмотрись,— говорит Колька.— Это же кусочки тельняшек. Одну тельняшку раздобудут, разрезают на тридцать — сорок лоскутков и нашивают. В десант все хотят идти моряками.

Замелькали кадры «Суворова» — в главной роли Черкасов... Здесь он даже ростом меньше. Прыгает старикашка в парике. Но вот «Чертов мост». Суворов говорит солдатам перед трудным переходом:

— Воины земли русской! Орлами взвивались вы на самые высокие вершины Европы! Древняя слава шумит в ваших знаменах... Победу несете вы на острие штыков.

По коже будто ток пробежал от этих слов. Горячеет в груди.

— А ведь старик для нас говорит...

Ночью в три часа тревога. Вначале думали, очередная учебная. Нет — пахнет настоящим делом.
Пермяков, старший врач, объявляет:

— Быстро получить на складе обмундирование... И продукты. Имущество грузить на подводы.

Холодно, сыро. Спросонья на воздухе пробирает дрожь. На ходу в темноте ополаскиваю лицо ледяной водой из бочки.
Спешим к складу. А там — толкучка, галдеж. Нужно же, перед самым маршем додуматься обменивать обмундирование.

— Вот паразиты... Не могли вчера это сделать,— зло ворчат в толпе.

На складе ни черта не видно. Два фонаря — один у кладовщика, другой у того, кто просматривает и записывает вещи в аттестат и солдатские книжки.
Получаю шапку-ушанку, нижнее белье и диагоналевые брюки.
Продукты выдают на три дня. Консервы — тушенку или американскую колбасу — по банке на брата. Сухари, галеты, сахар. По бутылке водки на двоих, пачку табаку.
Полк выступил под утро. Движемся в темпе, хотя идти нелегко: песок. Но мы перед этим неплохо отдохнули. Ветер подгоняет в спину. Степь мне кажется другой, чем тогда, когда я шел с направлением в полк. Тогда — унылая, безлюдная, смурая. А сейчас ожила. Воздух наполнен ревом моторов. Как угорелые носятся «ястребки». Через равные промежутки с грозным рычанием пролетают тяжелые бомбардировщики. Скрипят повозки. Слышатся крики ездовых. Бряцание оружия. Топот сапог. Стук котелков. Фырканье автомашин.
А в груди чувство тревожно-восторженное. Началось! Началось! Началось!
Полк вытянулся в двухкилометровую колонну. Нас около двух тысяч. Медицина в хвосте. Большая часть медицинского имущества на подводах, укрыта брезентом. Часть несем на себе.

Рядом со мной идут: слева — Дронов, справа — Мишка Рыжий. Дронов кривоногий — семенит мелкими шажками, иногда смешно, вприпрыжку, сбиваясь с ноги.
Туда-сюда вдоль колонны колесит потрепанная эмка. В машине полковник Нефедов. Вижу крупное загорелое лицо с раздвоенным подбородком, шапку с золотым крабом. Машина притормаживает. Нефедов высовывает голову.

— Дронов, ты чего это не на подводе? — спрашивает он басом.

— Ходули свои еще тянут, товарищ полковник,— отвечает польщенный Дронов.

— В машину не хочешь?

Лицо Дронова вытягивается.

— А я чего, проштрафился? Стружку снимать?

Батя улыбается. Едет дальше.
Мишка Рыжий поясняет:

— У Бати привычка такая. Кто проштрафился — в машину, и так тебя там пропесочит... Без крика... Спокойно. Лучше бы накричал.

Поднимаемся на холм. С высоты хорошо видно, как в растянувшейся ленте колонны колышутся шапки, мичманки, пилотки. И кубанки: красные, малиновые, черные; кожаные, суконные, мерлушковые. Кони тянут орудия, повозки с боеприпасами, кухни.
На конях — наши два комбата. Чайка — на белом холеном жеребце.

— Красавец писаный! — восхищается Дронов.

Чайка на коне действительно как картинка. Сидит подбористо, легко. На груди бинокль. Хромовые сапожки с короткими голенищами обтягивают мускулистые икры. Он небрежно похлестывает плеткой по сапогу. Комбат 2 майор Железнов — косая сажень в плечах, в кожанке, тяжел — под ним крупный конь чуть не прогибается. А Радченко, самый старший из комбатов, угрюмый, нахмуренный, едет на подводе — нога после Бугазской еще не зажила.
Лошади в полку появились давно. В сорок втором, когда бригада отступала. Проходили через кубанские станицы, а там конефермы. Колхозники, чтобы не оставить немцам, пригнали табун в бригаду.

— Тогда у нас каждому по коню досталось,— вспоминает Рыжий.— И бидарка или арба. И девчат мы с собой прихватили. Из Краснодарского мединститута эвакуировались... Потом девчата так и остались в бригаде... Раечка — медсестра, Копылова — доктор.

...Все идем, идем. Небо затягивает тучами. Начинает моросить дождик. Песчаная дорога темнеет. Справа наплывает, обозначается курган — рыжий, облезлый.

— Пужай-могила,— говорит кто-то из солдат, идущих впереди, показывая на курган. Видно, солдат из здешних мест.

— Кого кто пужает, Витрук?

— Стари люды казалы, як произджалы на волах, так отутечко, у цьому мисци, у савани прывидение выходыло... И пужало...

— Сказки про белого бычка,— машет рукой Рыжий.

— А может, и правда,— вставляет Дронов.— Пустынь сущая... Мертвякам только и место. Ну, как здесь жить? Вот у нас в Осколе. Речка, лес!.. А сады какие — загляденье!

— Такэ говорыть, що и собака з маслом не зьисть,— сердится солдат.— Тут край богатющий! Рыбу рукамы ловы. Загородку з камыша в ерику зробиш, на байди пидплывай и черпаком... Карпы, чебакы, жерехы по пять — сим кил... А дыни — дубивкы, а вынограду, а вышни... Иж досхочу. А балык у Темрюку...

— Водочки за три пятнадцать и балычком закусить бы, а, Дронов? — подмигивает Рыжий.

— Балык — стоящая штука,— соглашается Дронов.— А все ж таки я бы здесь не жил. Соловьев нету...

Впереди меня, сбычившись, идет Давиденков. Он в ватнике. Плечи коромыслом. Нагрузился, как верблюд. Тащит две пары носилок, сумки, сундук. И гранатами обвешался.

— Будут гранаты — будет и харч,— мычит он, что-то жуя.

Смотрю на его мощную шею, плечи и вспоминаю дядю Павлушу. Вчера я получил сразу два письма — одно из Енакиево, отец уже дома, а второе от мамы с Урала — она с братом Вовкой пока остается там. Отец пишет: немцы зверски убили дядю Павлушу. До войны мы жили вместе, в одном дворе. Павлуша — это муж маминой сестры. Он работал на Софиевском руднике крепильщиком. Силища необыкновенная — мог поднять телеграфный столб. Он остался в Енакиево по заданию горкома партии. Сосед выдал... Бухгалтер, такой тихонький. С его сыном Жоркой я еще дружил. Так вот, при немцах этот тихонький бухгалтер — можно ли было подумать — стал помощником бургомистра. У дяди Павлуши при обыске нашли гранаты, винтовки... Его жестоко били в гестапо... Колонну арестованных гнали мимо нашего дома. Ленка, его дочь выбежала передать хлеба немного, а немцы прикладами. Дядю Павлушу вначале загнали в лагерь под Горловкой, а потом живым бросили в шурф...

В полдень привал. Перекусили. И опять в путь. Отмахали уже километров пятнадцать. Начинаем уставать. Несмотря на то, что я в легких сапогах — ступни как обожженные. И плечи стали свинцовыми. Аня, маленькая толстушка, в своих не по размеру кирзачах едва ноги передвигает. Сажаем ее на повозку. А каково пэтээровцам? У них плечи гнутся под «Петром Великим». Или минометчикам, которые на себе несут опорные плиты да еще на плечах, как винтовку, штыковую лопату... Пулеметчики волочат по песку на лямках свои пулеметы... Одному Давиденкову хоть бы хны.

— Я рояль раз сам тащил,— говорит он.

— А кроме рояля что-нибудь еще таскал — сколько об этом говоришь?

— Мешки с мукой и уголь грузил... И доски, когда грузчиком на промкомбинате работал.

Сильно потеет лоб. Вытираю рукавом. Дронов поглядывает на меня, достает из кармана гимнастерки платок.

— Доктор, хотите, подарю?

Вот чудак старина. Трогательно... Платочек маленький, обмереженный. Подарок принимаю. Немного погодя Дронов признается:

— На земле я ни шута не боюсь. А к воде сызмальства у меня страхи. Ну ее! Всё сом окаянный. Мальчонкой-сопляком на речке, на Старом Осколе, у берега бултыхался, а сом подкрался и хвать меня за левую пятку и под воду. Саженей сто протащил... Бабы, девки кричать стали, а я, видать, тяжел был для сома — и он бросил добычу. Всю шкуру на пузе содрал, как рашпилем. И на ноге отметину, свои зубья, оставил.... С той поры страхи.

— Ну, а как сейчас? Может, придется искупаться... Море!

— Тут разговору никакого быть не может. Все идут. Это я так, по расположению к вам рассказал.

Ребята говорят, что мы движемся к Тамани. Меж холмов впереди все время голубеет. Кажется, что море. Подходим ближе — никакого моря нет. Просто небо в просветах среди туч голубело.

— Памятник в Тамани запорожским казакам видели? — спрашивает меня Рыжий.

— Нет, не видел.

— С саблей казак стоит. И надпись, в точности не помню, но вроде: будем верно служить, турков бить и горилку пить.

— Здорово. Только надпись нужно переделать,— говорит кто-то из рядов.— Горилку глушить и фрицев бить.

— Как возьмем Керчь, вот сабантуй устроим...

А я думаю о Лермонтове.
В нашей армейской газете писали, что музей Лермонтова в Тамани немцы разграбили, спалили. Староста так и сказал: «Если бы Лермонтов жил сейчас, то он был бы большевиком». Шкура!
Сколько лет было Лермонтову, когда он в Тамань примчался? Пожалуй, как мне, двадцать один. В бурке, приземистый, с черными как уголь глазами. Ожидал попутное судно, добирался в действующий отряд на геленджикскую кордонную линию. А пока ожидал — сколько приключений!
Контрабандисты. Девушка с развевающимися на ветру волосами. Песня о корабликах... Кораблики! Кораблики!
Спотыкаюсь и чуть не падаю. Размечтался.

К вечеру тучи заволакивают все небо. Дождь усиливается. Ветер резкий, холодный, бьет в грудь и лицо.
На Тамань мы не пошли — резко свернули на юго-запад. Месим грязь глинистую.

— Чего так людей мордуют,— ворчит санитар Плотников,— командиры мне тоже...

Он всегда чем-нибудь недоволен. Хорошо, плохо, все равно ворчит. Правда, сейчас мы все устали. Сам бы тоже поворчал.

— Морем пахнет,— шмыгает носом Рыжий,— значит скоро — стоп!..

Точно. Водорослями, рыбой потянуло... Еще плетемся с полчаса. И наконец остановка. Прямо в степи. К счастью, здесь много готовых землянок и щелей. Разбредаемся. С Дроновым подыскиваем блиндажик. Вползаем на животе — такой узкий вход, но внутри неплохо — тепло, сухо. Пол травой выстлан.
Отдыхаем. Дронов зажигает коптилку и начинает ворошить содержимое своего вещмешка: байковые портянки, белье, консервы. Вытаскивает всякую мелочь. Раскрывает плоскую трофейную коробочку из-под масла.
Там целый магазин: пуговицы, пряжки, лезвия, нитки, иголки, огрызок карандаша, зеркальце, зубной протез. И медаль «За боевые заслуги». Подержит в руках каждую вещицу, побормочет что-то и назад кладет. Глядя на него, я тоже поднимаюсь, вынимаю свое барахло, перебираю. Для чего? И сам не знаю. Может быть, инстинктивно... Прощаемся.

— Внучек у меня есть,— бормочет Дронов.— Сашок, Александр Сергеевич... Мы его Пушкиным прозвали. Смышленый — у него две макушки... На баяне играет. Песню какую услышит — в момент подберет...

Я его почти не слушаю... Говорить не хочется. Вынимаю томик Лермонтова, тетрадку с моими стихами. Просматриваю старые письма. Маленькие фото для паспорта. Продолговатое личико, тоненький носик, гладко зачесанные волосы стянуты на затылке ленточкой... Эту карточку Нина подарила мне в школе, на переменке, на лестнице. А перед тем, за два дня, всей школой ходили в культпоход на фильм «Аэроград». С экрана в темный зал врывались с ревом самолеты, самолеты. Но было не страшно.
А Нина сидела рядом теплая, близкая, и ее ладошка лежала в моей руке.
Как все меняется! Теперь настоящие самолеты-бомбардировщики тяжело гудят в ночи. А Нина — только воспоминание далекое, неосязаемое...

Колька просовывает в блиндаж патлатую голову.

— На... гранаты — сует он четыре чешуйчатые лимонки и запалы. Еще дает листовку — обращение командующего армией к десантникам.

«Родина приказывает опрокинуть и разгромить...»

Тяжело ухает. Совсем недалеко. Блиндажик вздрагивает. На голову сыплется песок.

— Наши дальнобойные.

— Через пролив по крымскому берегу... Ух, дают! — говорит Колька.— Там уже вроде Нижнегорская дивизия высадилась...

— А мы когда?

— Команды пока нет. Я в штабе кручусь... Но, сам понимаешь, каждую минуту...

Колька выползает, а мы с Дроновым засыпаем, хотя пушки все бьют. Спим часа три крепко, без сновидений.

— На погрузку! Вставайте! — дергает меня кто-то за ногу.

Вскакиваю. Это Мишка Рыжий. Бужу Дронова. Рассовываем гранаты по карманам. В руки — мешки. Вылезаю я, потом Дронов. Через пять-шесть минут звено в сборе, только Мостового нет.

— Где аптекарь?

— Старший врач вызвал.

— Черт, всегда у него причина,— злюсь я.

Прибегает Колька:

— Твое звено на посадку первым на «Молнию». Будешь вместе с батальоном Чайки высаживаться. А я с Радченко. Ну, до встречи на том берегу!..

Колька хлопает меня по плечу. Я притискиваю его к себе.
Мостовой наконец появляется. Запыхался.

— Сколько тебя ждать?! — ору я.

— А за аптеку Пушкин отвечать будет?.. Ящик один чуть не оставили, охламоны.

У разрушенной постройки присоединяемся к колонне. Вязкая, густая, чавкающая темнота. Сыплет дождик-мгичка. Идем быстро, хотя ничего не видно. Через ямы, лужи, бугры. Без разговоров. Только слышно на подъемах посапывание и тяжелое дыхание перегруженных людей. Шлепают, чвакают сапоги — сотни ног месят глину.
Давиденков с Плотниковым тащат медицинский форменный ящик. Он тяжелый. Позвякивают металлические ручки. Плотников кряхтит. Давиденков на ходу забирает у него носилки.

На пристань — крутой спуск. Ноги скользят. Ветер с моря, как скаженный, свистит, обжигает, хочет свалить. Справа, вдали — за выступом, короткие багровые вспышки. И гром. Бьют дальнобойные. С каждой вспышкой проступает из мрака черно-красная махина моря. Как бы продолжая орудийный гром, ревя, оно наступает на кручи, шарахает с размаху о причалы. Скрипят сваи. Гремят цепи. Громко хлюпает где-то под днищами судов. Спускаемся на берег. Под обрывом несколько блиндажей. Вразнобой, словно оголенные деревья в лесу, качаются мачты сейнеров, охотников, катеров. Чуть мерцают красные фонарики на корме.
На берегу большое скопление людей. Мы смешиваемся с ними. Только бы не растерять своих — одна мысль у меня в голове.

— Аня, Мишка, Дронов... Сюда... за мной,— повторяю вполголоса.

Слышат они, не слышат, но пока держимся все вместе.
Идет погрузка; удивительно, как только она возможна в такой тьме! Подъезжают грузовики, скупо намечая дорогу узкой полоской синего света. Люди — бесформенные тени — копошатся, передвигаются, согнувшись, втаскивают по трапам на суда ящики с патронами и минами, мешки с мукой, тянут орудия, вкатывают бочки с водой.
И все почти молча, привычно, ловко.
Мы пробираемся к сейнеру «Молния». Высокий, как мачта, в дождевике, у трапа стоит Чайка.

— Давай быстрей, Житняк! Не тяни резину,— приглушенно кричит он.

Командир минометной роты Житняк, с пиратской бородищей, пропускает, подгоняет ребят.

— Медицина, давай садись,— подает знак рукой Чайка.

Поднимаемся вслед за минометчиками.
Пока мы устраивались на сейнере, не слышали ни свистков боцмана, ни команды убрать сходни. Опомнились, когда уже отвалили от причала.
На носу уселись пэтээровцы, выставив вперед свои длинноствольные ружья, будто приготовились к абордажу. Житняковские хлопцы не сбросили с себя минометов. Так навьюченные и сидят вдоль бортов, и лопаты штыковые рядом.
Еще рота автоматчиков на палубе и связисты. Всего нас человек шестьдесят. Сейнер вооружен. На корме, на железной тумбе, установлен крупнокалиберный пулемет. Перед капитанской рубкой торчит пушка.

Быстро теряется берег. Теперь сплошная, кромешная тьма. Ветер обдает ледяным дыханием. Хоронимся, пристроившись на ступеньках у входа в кубрик.
Минометчики, уплотнившись в кружок, достают пайки и начинают жевать. Из фляжек забулькало. У меня за спиной сидит молоденький солдатик с птичьим носиком в завязанной на подбородке шапке-ушанке.

— Та ты выпей, Лопата! — уговаривает солдатика его сосед.— Оно легчей будет. Нам еще плыть и плыть... А потом пересадка на «тюлькин» флот.
Чувствую, как дрожит спина солдатика.

— А я плавать не умею,— тоскливо говорит он.

— Ничего,— крякает его сосед.— Крепка... На мотоботе, как к теще в гости, сухим на берег доставят. А сопли распускать будешь, тогда лучше бери грузило и сигай на дно.

Пока молчим. Разговор не клеится.
Но вот Савелий предлагает:

— А мы чего, хуже других? Давай, старшина, раскупоривай НЗ.

Мишка Рыжий достает водку, консервы. Пьем прямо из горлышка. Обжигает.

— Дай бог, не последнюю!

Пьет с нами и Аня. Закусываем тушенкой.
Открывается дверь. Из кубрика дохнуло теплом, светом, табачным дымом. Раздается смех. Морячок поднялся на палубу, вскоре возвращается, замечает Аню.

— Э, так не годится... Лучше держись за клеш — не пропадешь... Идем к нам! — И забирает Аню в кубрик.

Все больше и больше качает. Гудят ноюще снасти. Дождь усиливается. Мы вышли в пролив.

— Балла четыре, наверное, будет! — кричу я.

— Все шесть... Погодка — только выть,— отвечает Рыжий.— Фрицы не ждут...

Моряки чаще и чаще выходят из кубрика, и мы убираемся со ступенек. Бортовая качка. Ходить нельзя: палуба склизкая, судно так накреняется, что, кажется, вот-вот перевернется.
Я примостился у борта возле металлического ящика. Хочется о чем-то вспомнить и никак не вспомню. Полудрема. Наплывает. Уплывает... Донбасс... «Калачики, калачики, зеленая трава». Почему калачики? Шелковица! Мое дерево под окном. Паровозы. И мамин голос... Нет, бабушкин. Она по-украински кличет:

— Ивасыку-Телесыку, приплынь, приплынь до бережка!

Так я плыву... Плыву... Только зачем толкать? Зачем?..
Сильный удар — стукаюсь о борт. Оказывается, я заснул. Муторно. Голова трещит. Изжога от тушенки. Откидываю плащ-палатку. Непроглядная темь. Холод собачий — водка уже не греет. Мерзнут ноги, и я шевелю пальцами.

Где-то в тучах прячется немецкий самолет. Бросает осветительные ракеты-фонари. Приторно-яркий, дрожащий свет, как от вольтовой дуги. Медленно спускаясь на парашютах, ракеты вырывают из мрака громадные, неестественно белые горбы волн и черные провалы меж ними. Тучи в небе низкие, бегущие, разорванные.
На палубе все притихли — головы в коленки, скорчились, закутались плащ-палатками, дремлют. Только недалеко от меня один солдат, матерясь, блюет. Да у пулемета памятником застыла массивная фигура моряка.

...От пристани Комсомольской до Керченского побережья при нормальных условиях полтора часа хода. А мы идем, идем — кажется, вечность. Шторм и дождь разыгрались не на шутку.

— Заблукали, что ли? — мычит, продирая глаза, Дронов.

— Мотоботы никак не разыщем,— говорит Савелий.

В пути мы уже часа три. Если дальше будем так болтаться, то встретим рассвет в море. Мотоботы нам нужны обязательно: у керченских берегов мелководье, и сейнеры сами подойти туда не смогут.
Никто уже не спит. Молчат. Сейчас не до шуток. Связаны в этот час мы все одной веревочкой — невольно придвинулись друг к другу.
Все чаще опускаются осветительные ракеты. Прожекторы шарят, полосят по небу. Опять вырисовываются горбы, горбы волн. А погаснет свет — еще чернее, еще страшнее ночь.
Как только в этом хаосе волн, дождя, ветра можно что-нибудь найти?
На палубе говор: «Мотобот... Мотобот...»
Я его еще не вижу. Но все ребята уже на ногах. На сейнере глушат мотор. Слышно, как капитан орет в мегафон, сквозь рев ветра доносятся обрывки фраз, матюки:

— Мать вашу растак... Где болтались?

Из тьмы кричало:

— Рули... Рули заклинило...

— Давай подходи к борту! — хрипит капитан.

Мотобот долго не может приблизиться к сейнеру — мешают волны. Теперь вижу. Маленькое суденышко чуть приподнимается над водой. Как его только не зальет? Вот уже качается внизу у борта. С палубы сейнера до мотобота метра три. Эта высота для прыжка — ерунда, но ведь оба судна взлетают, качаются вверх-вниз, а между ними пролет, который кажется бездной бурлящей, клокочущей.
Все сгрудились у борта. Сейчас нужно будет прыгать. Если б это был уже берег, я бы прыгнул не задумываясь.
Пусть под самые пули, под огонь... Но в это железное корыто?! А палуба сейнера такая прочная, неуязвимая. Что-то противится внутри. Страх? Чувство самосохранения? Но это всего несколько секунд. Какое-то время никто не решается прыгнуть первым. Застыли.
Но морячки забегали, заметались по палубе.

— Прыгай! Полундра! — раздираются матросские глотки. И хватают, и тащат первого попавшегося бойца,— это тот самый, молоденький солдатик с птичьим носиком, в завязанной ушанке. Он упирается, вцепился руками в поручни. Тогда в толпу врывается бородач Житняк.

— А ну отхлынь.. Сами, без нянек...

И рявкает, трясет бородой:

— Прыгать!.. Ребя...

Мы перелазим через борт. И прыгаем один за другим в мотобот. Только удары тупые о железное днище: «гуп... гуп... гуп..».
Мотобот еще глубже зарывается в волны. За людьми летят деревянные и железные ящики. Их ловят Давиденков и еще такой же детина из минометчиков. Давиденков подхватывает и нашу Аню.
Быстро исчезает сейнер. Мотобот перегружен — теснота.

Волны обдают с ног до головы. Согнувшись, прижимаемся плечом к плечу. Подставляем водяным потокам развернутые плащ-палатки. Я на корме. За моей спиной тарахтит мотор — там рубка моториста. В рот, глаза лезет дым, гарь — трудно дышать. А железо скрипит, трещит дерево.
Берега пока не видно — впереди только вспышки и зарево. И голова рулевого над бронированным козырьком — белая повязка через лоб.

Хлещет дождь, хлещет. И прямо над нами, чертя небо раскаленными пунктирами, тяжело посвистывая, пролетают снаряды. С Тамани долбят, долбят побережье. Прижимаемся к самому днищу.
Растет грохот волн — значит близко берег. Хоть бы скорее, скорее... Нас пока не заметили. Лучи прожектора откуда-то слева скользят, шарят туда-сюда по воде и, не зацепив наш мотобот, укорачиваясь, перебегают в другую сторону, вырывая вдруг из темноты, словно на экране, узкую кромку берега и цепь крутых сопок с разбросанными под ними домишками. В глубине, за высотами, огненная полоса взрывов. Наши там уже ведут бой. На носу мотобота стоит матрос в накидке, шестом промеряет глубину. Рядом с ним бородач Житняк. Подвигаемся ближе к берегу. Приподнимаемся. Ноги как на пружинах.

— Берег! — кричит матрос мотористу.

Один мотор притихает. Житняк сам опускает шест.

— Два метра... вези дальше. Потопить мог бы и в Тамани...

— Чего вы там, раздолбай?! — матюкается моторист.

— Да вот, жлоб орет, что нет берега,— психует матрос.

— Давай вперед! — кричит Житняк.

Мотобот двигается вперед. Через несколько десятков метров — толчок, скрежет, суденышко уткнулось в песок. Это мель. До берега еще метров пятьдесят.

— Влево, вправо...

Мотобот маневрирует, чтобы не стать бортом к волне.
Приготовились к прыжку. Вдруг огненно-голубой луч прожектора с ходу пронизал мотобот. Ослепило, будто кулаком ударило по глазам. И тут же взвились десятки ракет и осветили весь берег и взморье. И загремело... И загрохотало... Огонь... Огонь... Огонь. Со всех сторон. Градом посыпались снаряды, мины. Разрывы запрыгали по волнам, вздымая смерчи воды. Светло как днем. Теперь замечаешь, что кроме нашего мотобота справа и слева от него на подходе к берегу с десяток таких же суденышек. Метрах в ста от нас взрывается и, как факел, вспыхивает мотобот — видны летящие вверх тела, куски железа, доски. Подальше другое судно, переломившись пополам, исчезает в кипящих волнах. Барахтаются люди — ныряют, выплывают. В багровых отсветах появляются головы, руки.

— На берег! Вперед! — размахивая автоматом, вопит Житняк и первым прыгает за борт, погружаясь в воду выше груди. Слов его не слышно, только видно перекошенное бородатое лицо. За Житняком прыгают остальные. Я окунаюсь в волны с головой, потому что сумка и вещмешок при прыжке съехали на грудь. Наглотался воды. Пока бултыхался, потерял из виду своих ребят.

— Аня!.. Аня!.. Давиденков! — кричу я что есть силы, но кто услышит меня в таком грохоте? Часть людей уже на берегу. Минометчики все еще сгружают ящики с минами.

А с нашего мотобота строчит пулемет: «ту-ту-ту...». Рулевой, с перевязанным лбом, бьет поверх домиков в место, откуда все время вылетают красные, синие, желтые стрелы трассирующих пуль.
Выскакиваю на песчаный берег, неуклюже переваливаясь, бегу за нашими автоматчиками, которые уже пробежали проволочные заграждения. Вывороченные железные колья. Воронки. Трупы. Песчаный откос. Сапоги увязают в зыбучем песке. Сползаю вниз. Ползу на четвереньках. Шинель тяжелая, набухшая, стопудовая. Штаниной цепляюсь за проволоку — оставляю кусок. Догоняю автоматчиков. Близко взрывается мина. Ожгло. Рот полон песку. Но цел! Впереди два дерева, за ними — дорога, но как раз в этом месте — поток трассирующих. Только не ложиться. Только вперед — это наше спасение.

Броском преодолеваем дорогу и мчимся к поселку. Мимо маленьких, багровых от дыма домиков, огородов. Мимо длинного каменного здания с оградой, через густой бурьян и канаву по воде, потом вверх по скользкой тропинке к черной расщелине между двумя сопками. Там, оказывается, большой овраг. Грохот взрывов и шум моря доносится уже глуше. И ветра здесь нет. В овраге вскоре собираются все остальные. Где ребята моего звена? Дождь продолжает лить. Дрожу, как цуцик. Одежда прилипла к телу, в сапогах — каша. Темь. Хожу, ищу своих по голосу, на ощупь. Натыкаюсь на мокрые шинели, белье, а то и голое тело. На дрожащих, лязгающих зубами.

— Из санроты кто есть? — спрашиваю.— Кто из санроты?

Набрел на аптекаря. Он без шапки, пританцовывает.

— Курорт, а? — еще шутит.

— Ребята где?

— Давиденков бежал со мной, где-то здесь... И Аня тоже.

— Никуда не уходи.

Он ничего не отвечает. Садится и выливает воду из сапог. Я шлепаю дальше.

— Из санроты кто есть?..