Глава 11
Утро спокойное. Медики, человек тридцать, высыпали во двор. Здесь и замполит Чувела, и светленькая сестра Раечка — они высадились у школы и только на рассвете пришли сюда. Чувела по-прежнему красива, и даже царапина над изогнутой бровью ей идет.
Солнце. У нас тихо, а в Керчи все гудит. Гул доносится сильнее, чем ночью. Армия наступает!
В нашем полку солидное пополнение — ночью высадились два батальона пехоты (комбатов Железнова и Радченко), рота автоматчиков, противотанковый взвод, штаб, хозяйственники. Жить можно! Жаль, мой земляк, ведущий хирург медсанбата Ванин, по-видимому, погиб. Катер наскочил на мину. На катере были еще два врача, две сестры, шесть санитаров. На дно пошли автоклавы, биксы, передвижные операционные столы, прожекторы. Все-таки мы еще надеемся...
Эвакуация раненых почти сорвалась: катера причалили дальше, чем предполагалось.
Умываемся. Поливаю Кольке из котелка.
— А что? Здесь не так уж плохо,— встряхивает он длинными волосами, посматривая на виноградники, сопки.
Не переубеждаю. Так и я думал в первый день после высадки.
Рассказывает:
— Вы в ту ночь в один прием и высадились. А мы блуждали, блуждали, да так с мотоботами и не встретились. Вернулись. На вторую ночь дикий шторм, чуть не потонули... Пермякова за борт смыло — чудом спасся. А сейчас напоролись на немецкие баржи — еле пробились.
Пермяков с утра исчез. Колька говорит: «Старший врач пошел к Нефедову».
Спускаемся к пляжу — на гладком, зализанном песке — железные колья, на них надписи по-немецки: «Minen!»
Колька кривит губы:
— О!
По дороге рассказываю, что мы пережили за эти три дня в поселке.
— Лапа, а ты геройский парень,— говорит он вполне серьезно и даже с нежностью.— «Могло быть хуже»,— как говорил наш общий друг.
Вспоминаем Ромку и смеемся. Колька все расспрашивает:
— А где передовая?
— Везде, кругом...
— Колечко?
— Вроде... Но как бы фрицам сейчас самим не попасть в окружение.
— Точно. Из Керчи к нам двинут! Фрицам Сталинград маленький устроим!
Море взбаламученное, грязное: обломки мачт, снасти, пробковые пояса, канистры, фляжки, противогазные трубки, перемешанные с сором и водорослями, болтаются на волнах.
На берегу — подбитые ночью мотоботы. Прибило множество трупов. На разбитом катере стрельба. В трюме что-то горит, дымит, патроны трещат.
Колька поднимает резиновый кисет — внутри красноармейская книжка. Фамилию солдата не разберешь, расплылась от воды; в книжке фотокарточка девочки с бантом, и надпись сохранилась: «Любимому папочке... Извини, что плохо вышла».
Солдат, наверное, из тех, что вчера тонул.
На складском дворе полно новых людей. Хозяйственники прибирают к рукам все, что только приглянется. Нам нельзя зевать! Встречаем Конохова.
— Вот чудеса в решете,— удивляется он.— Вчера не знал, куда высадился. Сейчас смотрю, да ведь в этом рыбачьем поселке наш пионерский лагерь был! Вот там в клубе столовая была. А вот по этой черепичной крыше, по сараю, Ленька-лунатик еще ходил... А на мысу — раскопки древнего города...
— Где Копылова? — спрашиваю я.
— Они с Чувелой и Пермяковым к Бате пошли. Надутый ваш старший какой-то. Спорили они, я слышал. Чувела хочет санроту с медсанбатом объединить, а Пермяков против.
— Объединиться — отличная идея,— одобряю я.— Ты, Колька и я будем ассистировать Копыловой. Пермяков терапией займется. Сестра операционная есть.
— Сейчас главное — наступать,— говорит Колька.— А там дело покажет. Объединиться, разъединиться...
На севере, в стороне Керчи, по-прежнему гудение. Чуть видна голубоватая полоска земли, и над ней вспышки, как над доменными печами.
— Там, где высадилась армия,— завод Войкова и старая турецкая крепость Еникале,— поясняет Конохов.
— Слушай, так это же совсем близко,— говорит Колька.
— Километров двадцать пять...
Возвращаются Чувела, Копылова и Пермяков. Женщины идут решительно, настроение воинственное. Пермяков отстал, нехотя передвигает ноги. Чувела, оказывается, с утра успела все осмотреть и с ходу набрасывается на меня:
— Из школы раненых не эвакуировали!
— Знаю. Не успели сюда подтащить...
— Давно нужно было часть раненых перенести. Удобное место на берегу.
— Наших раненых мы отправили.
— А то — чужие? Наши — ваши?!
Мне этот разговор не нравится. Красивые глаза могут быть и злыми. Чего ей нужно?
Отвечаю дерзко:
— Я полковой врач и отвечаю за раненых полка.
— Вот-вот, к сожалению, не вы один так думаете. Пожалуйста,— обращается она к Пермякову.
Пермяков, часто моргая, подходит к Кольке:
— Соберите всех офицеров... Так сказать, гм... разговор...
Собираемся в сарае, где ночевали медсанбатовцы. Разговор короткий. Полк готовится к наступлению, нам нужно быть наготове.
— Санрота объединяется с медсанбатом — так требует обстановка,— без вступления рубит Чувела.— Распылять силы непозволительно!
— Мы вот распределили, кто чем будет заниматься,— продолжает Копылова.
Чувела передает ей блокнот. Копылова читает:
— «Копылова и Никитин — хирурги санбата, Горелов отвечает за доставку и эвакуацию раненых, Мостовой — начальник аптеки, Ксения Герасько — операционная сестра, Чувела отвечает за питание, размещение раненых и, конечно, за политработу. Пермяков и Чувела возглавляют медсанбат». Да... Санинструктора Пыжова (Рыжего) забирают в батальон — там нужно как можно быстрее усилить медсостав.
— Считаю, нам нужно немедленно строить землянки и блиндажи для раненых,— добавляет Чувела.
Пермяков молчит, как будто его ничего не касается. А ведь он среди нас старший по званию — капитан. Только в конце раскрывает рот:
— Смысла зарываться в землю не вижу. Под Керчью большое наступление.
— А вдруг придется задержаться здесь на неделю-две? — возражает Копылова.
— Не думаю... Все решится за несколько дней, а может быть, и часов.
— Товарищ капитан, вы, кажется, слышали приказ полковника Нефедова? — вспыхивает Чувела.
— Нефедов согласился на объединение санроты с санбатом... Внутренние, чисто медицинские дела мы должны решать сами.
Да, в данном случае Пермяков прав, думаю я. Какого черта мы будем теперь здесь торчать? Безусловно, рванем вперед!
Батальоны нашего полка начинают наступление в 11.00. Бой за сопки — их пять на левом фланге. И где-то там комбат Чайка, связь с которым наладили. Молодчага, до сих пор держится. Немцы на рассвете перебросили часть своих сил к Керчи — это нам на пользу.
С Копыловой направляемся в операционную. Это та самая комната в клубе, которую я намечал под перевязочную.
Губастый санитар Петро снаружи закладывает кирпичами оконный проем до половины. Операционная сестра Ксеня и сестричка Рая заканчивают уборку.
Обсуждаем с Копыловой наши возможности, какие операции сможем делать.
— В нашем распоряжении только малый операционный набор,— говорит она,— брюшная полость, черепники отпадают.
— А как без автоклава?
— Используем стерильные пакеты. Стерильных салфеток у нас много.
— Инструменты стерилизовать придется на керосинке.
— Раздобыть ее здесь можно?
— Думаю, достанем — пороемся в хатах.
— Хлорэтил есть, литра три новокаина, фонарь «летучая мышь», таз, кружка Эсмарха...— перечисляет Копылова.
Негусто, что и говорить.
На хоздворе санитары вытаскивают из сараев, подвалов разный хлам: старые кадушки, обрезки сетей, бечеву. Они оборудуют пристанище для раненых. Копают щели.
Санрота тоже переходит сюда. Будем жить в сарае. Командует всеми делами старшина Шахтаманов. Дагестанец. Верткий, длинноносый, горластый — носится по двору:
— Ай-да-лай... Давай нажимай!
Останавливаю его:
— Слушай, старшина, отпусти Давиденкова.
— Товарищ дохтур! Давиденков за пять человек вкалывает! Да?
— Ну, Плотникова, керосинку нужно достать для операционной и керосину.
— Ай-да-лай... Сам все сделаю... Да? Договорились.
Что ж, операционная у нас получается неплохая. Конечно, ей далеко до махачкалинской клинической, где работал Антон — так мы называли между собой профессора Антона Ивановича Цанова... Там пол паркетный блестит, над универсальными столами бестеневые цейсовские лампы, окна во всю стену с матовыми стеклами, подвижные столики с инструментарием...
А мы громадную комнату разделили плащ-палаткой: в меньшей части стол из стандартных ящиков, фонарь привешен на стене — здесь будем раздевать раненых, брить.
В операционной два кухонных стола — мы с Петром устанавливаем их.
Петро недовольно оттопыривает и без того толстые губы.
— Какой у нас стол раздвижной был в медсанбате! Вы же оперировали на нем, помните? С майором Ваниным...
— Хороший хирург,— говорю я.— И человек...
— Они еще приедут... Не может быть, чтоб так просто...
Появляется Шахтаманов.
— Керосинка-меросинка примус родил,— скалит он белые зубы. Действительно, притащил и керосинку, и примус.
— Канистра с горючим тоже есть... Да?
— Шахтаман, а ты нам автоклав родить не сможешь?
— Ай-да-лай... Попитка сделаем... Да?
Как мы справимся без Ванина? Страшновато. Такое чувство, будто снова должен высаживаться на неведомый клочок земли.
Копылова старше меня всего на два года. Тоже, как и я, самостоятельно почти не работала — всегда рядом был кто-нибудь, кто направлял, приходил на помощь в сложную минуту.
Скальпель — спасительное, но при ошибке и смертельное оружие. Копылова тоже нервничает, мелкими зубами прикусывает белесую обветренную губу.
— Не захватила хирургический атлас... Нужно же!
А мне сейчас видится Антон — большеглазый, горбоносый бог в белой докторской шапочке, со щетиной седоватых усов, пробивающихся сквозь марлевую маску. Да, скоро я буду здесь держать экзамен. Через какой-нибудь час он будет придирчиво наблюдать за мной. Но пока я вижу его там, в Махачкале, в операционной. Наклоняется над эмалированным тазом, моет короткопалые волосатые руки. Глаза поблескивают, бегают. Он мурлычет:
— Туялоска, туялоска,
Не фортуна, туялоска...
Антон — грек, родом из Крыма. Эту старинную песню — так он нам говорил — пели греки-рыбаки, когда возвращались с лова домой.
Операционная сестра подает ему перчатки — с треском, сразу пятью пальцами он втискивает кисть в резиновую оболочку. Студенты полукругом у операционного стола, среди них и себя вижу — худой, вытянул шею.
Ассистент, как тореадор, набрасывает простыню на распластанного больного. Антон творит — работает четко, быстро, виртуозно. Аппендицит — шесть-семь минут, внематочная беременность — пятнадцать минут, обработка бедра по Юдину — минут сорок. Операции делает почти бескровно. Раны сухие. Все видно.
— Ad oculus! — твердит он нам...— Под контролем глаза.
Говорить он любит. Объясняя, сыплет своим барабанным голосом имена, способы, приемы; по-латыни, на французском, немецком: «Бильрот... Stomia — соустье... Федоров... Extirpatio — полное иссечение. Ван-Гук... Симон...».
Удивительно, как преображаются его пальцы — толстые, короткие, в нужный момент будто вырастают, удлиняются, становятся ловкими, гибкими, вездесущими. Все получается красиво, даже торжественно. Поистине «дивная богиня — наука хирургия»!
Я несколько раз ассистировал ему: торопился, терялся, особенно, когда нужно было зажать и перевязать кровоточащие сосуды. Ощущаешь теплую кровавую жижу, пальцы не слушаются.
Антон ворчал, бил пинцетом по костяшкам моей кисти.
— Учись двумя, тремя пальцами завязывать узлы. Чтоб ни кровинки! Пальцы хирурга — пальцы музыканта!
Антон сам хорошо играл на скрипке. И я стал тренировать пальцы. На мандолине часа по два упражнялся. Учился вязать узлы вслепую. Все чаще задерживался в анатомке.
Но я знаю, все эти сомнения, неуверенность в себе — только перед началом работы, точно так, как у солдата перед первой атакой. Все до первого раненого, до первого разреза скальпелем, а потом? Видишь размозженные сосуды, растерзанные мышцы, раздробленные кости — раздумывать, некогда: нужно действовать, спасать жизнь. Чувство ответственности делает тебя решительным.
Раненые стали поступать в операционную еще засветло. Это Колькина работа. Доставляют их санитары Давиденков, Халфин, Плотников и Ахад. Бой продолжается. Из окошка видна верхушка дальней центральной сопки. Там дым, взрывы. Немцы сдали ее и теперь обстреливают.
Выхваченные из боя раненые сгоряча курят, курят. Между затяжками говорят, что наши заняли уже две сопки.
— Керчь в гриву, а мы фрицу в хвост — рази он теперь выдержит,— захлебывается не то от боли, не то от возбуждения парень в серой окровавленной кубанке.
Солдат постарше, с перевязанной рукой, которую он поддерживает у груди, как младенца, говорит:
— Метров триста проскочили... Потом гранатами... Фриц было хвост поднял, так мы в штыки ринулись и... погнали...
И другие уверены, что наши сегодня погонят немцев далеко.
Обработка ран, перевязка крупных сосудов, ампутации... Безостановочно.
Оперируем с Копыловой в резиновых перчатках, не снимая их: сполоснем руки в тазу в растворе нашатырного спирта — и дальше.
Рая дает наркоз. Эфира мало, прибегаем часто к местному обезболиванию — «замораживаем» раны хлорэтилом. Раненые люто матерятся. Петро с трудом, напрягаясь до хруста костей, удерживает бедняг на столе.
— Потерпи, дорогой, ну потерпи,— уговаривает Рая то одного, то другого, вытирая салфеткой мокрые лбы.
Нам крепко помогает Ксеня. Она опытная операционная сестра.
Осложнение. Застряли с Копыловой — перебита плечевая артерия, никак не можем перевязать ее. Наверное, устали — три часа у стола без передышки. И свет фонарный плох — тени от рук, скальпеля, колеблясь, загораживают рану.
— А выше? В проекции попробовать разрез,— подсказывает Ксеня. И подает мне желобчатый зонд. Копылова делает взмах скальпелем дальше от раны, в пределах здоровой ткани. Я отодвигаю зондом край двуглавой мышцы. Ищем артерию. Ага, вот где ты, голубушка! Подвожу лигатуру. Все в порядке. Зря нервничали.
Часов в семь приносят сержанта, раненного в грудь. Задыхается. Лицо — сплошной синяк. Кашляет кровью.
Давиденков говорит:
— Из отряда Чайки.
Раненый слова сказать не может. От недостачи кислорода глаза лезут на лоб. Слышно, как булькает кровь в ране.
— Открытый пневмоторакс,— бросает Копылова.
Иссекаем края раны, зашиваем плевру, приближая ребра друг к другу. Рая вводит атропин. Раненый воскресает. Уже ворочает языком.
— Живьем хотели нас взять... Трех хлопцев потеряли... Чайка вывел.
— Чайка сам цел?
— Пуля его не берет.
Начали обрабатывать рану на голени — гул, рев врывается в операционную. Кто-то орет истошно:
— Воздух, воздух!
Бросаюсь к окну — немецкие самолеты. Жуткий рев словно раздувает помещение. Показываю жестами Копыловой и Ксене, чтобы спускались в подвал, но они не трогаются. Ксеня невозмутимо держит руки перед собой, пытаясь сохранить стерильность. Копылова прикрывает рану салфеткой. Раненый клацает челюстью. Опять задыхается. Порывается встать. Петро, наваливаясь, удерживает его.
— Рая, марш в подвал, успокой раненых,— кричу ей на ухо.
Вой нарастает. Наверное, пикируют. Взрыв. Дом трясет, кажется, расходятся стены. Куски штукатурки, дранки сыплются на операционный стол. «Звяк, звяк» — в эмалированный таз, рикошетя, упал осколок. Внезапная тишина, и снова рев над головой и — «дррр! та-та-та...».
По крыше застучало, затарахтело дробно. В проеме окна метнулась тень остроклювого «мессера»... Сволочь, бьет из пулемета.
Из подвала слышатся крики. Бежим. Одного убило и двоих ранило — осколки залетели в крохотное окошечко, чуть выглядывавшее над землей.
Приводим в порядок операционную и продолжаем оперировать.
Снова налет — возле входа торчит бомба, не разорвалась.
Чувела считает, что операционную отсюда нужно переводить, предлагает водохранилище, где был КП Нефедова.
Моряки приносят на плащ-палатке лейтенанта. Раздели— ахнули: нет живого места — ноги, руки, голова, бок истерзаны осколками. Лицо обгорело. Удивительно, раны не свежие. Сам он весь в грязи, в крови, мокрый, вымученный.
Остановили кровотечение, почистили раны. Не нравятся ноги: раздробленные кости. Раненый почти в шоковом состоянии.
— Рая, возьми одну ампулу кровозаменителя из НЗ,— говорит Копылова и вздыхает.
Наше НЗ — всего десять ампул с кровозаменяющей жидкостью Тарковского.
Моряки не уходят, ожидая конца операции. Когда лейтенанта выносят (он еще спит под наркозом), угловатый старшина с золотым зубом, переминаясь, спрашивает:
— Лейтенант наш жить будет?
— Состояние тяжелое. Крови много потерял.. Двадцать шесть ран... Почему поздно принесли, ведь ранен он не сегодня?
— Так он трое суток пролежал на нейтралке... Подобрали, когда третью сопку отбили. Думали, не живой,— глухо, словно в кулак, говорит старшина.— Трупы навкруг... А он как застонет: «Пить...», а сам лежал-то у ямы с водой... Мы к лейтенанту, а там мин понатыкано, как картошки. Так мы привязали крючок на веревке, зацепили за одежду и потащили. Вот тогда и раны, видать, растревожили.
— Как же лейтенант попал туда? — допытывается Петро.
— Это еще в ночь, когда высаживались. Ему Героя нужно дать.
Противотанковая рота Щитова — пятьдесят моряков — одной из первых высадилась в поселок и попала на минное поле. Лейтенант сразу подорвался. Остальные залегли. Немцы немилосердно палили из орудий, минометов.
Когда Щитов очнулся и огляделся вокруг, понял: оставаться на месте — значит всем погибнуть. Нужно поднять людей, во что бы то ни стало поднять.
— Ко мне! — закричал он.
Два бойца и этот угловатый старшина бросились к командиру. Он приказал положить себя на плащ-палатку и нести вперед.
— За мной, кто знает Щитова, за мной!
Рота рванулась в атаку.
— Пробились на высотку, а там перемешались свои, чужие,— рассказывает старшина.— Врукопашную: ножами, лопатками. Лейтенанта мы в сторонке, обок блиндажа положили. А потом немец танки бросил и как шуганул нас с сопки, в такой каше не успели лейтенанта забрать.
...До глубокой ночи работаем. Гимнастерки, халаты мокрые. Устали смертельно, больше пятидесяти раненых прооперировали. Выхожу на воздух. Ветер с моря обдает влагой. Свистит. Опять шторм.
— Доктор, вставайте, доктор! — кто-то тянет меня за сапог. Вставать неохота. Тело болит, будто побитое. Еще бы поспать. Опять теребят.
— Сейчас,— ворчу я и приподнимаюсь. Рядом похрапывает Колька — он пришел с передовой перед рассветом. Я так и не мог проснуться, хотя смутно понимал, что Колька укладывается возле меня. Он скрутился бубликом, весь в грязи. Подальше от него шумно, с присвистом храпит Давиденков, в глубине, в темноте, Пермяков скрипит зубами.
Дронов в сарае возится у догорающего костра, дымок обволакивает большой черный котел.
— Чаю похлебайте,— предлагает Дронов.
— А чего-нибудь посущественнее нет?
— Пайка колбасы... Сухари.
Наскоро съедаю колбасу, выпиваю кружку солоноватогорького кипятка и выхожу во двор. Навстречу бежит Чувела.
— Я уже была у Нефедова — дал «добро». Связисты вытряхиваются из водохранилища.
— Значит, перебираться.
Раненых оставляем в клубном подвале — он все-таки крепкий. Подходим к водохранилищу. Савелий отбивается от связистов. Длинношеий в мичманке цедит сквозь зубы:
— На готовенькое, значит. Для вас делали? Салаги! — и сплевывает.
— Слушай, друг, может, сам к нам придешь за помощью... Мы тебя без очереди примем,— говорит аптекарь.
— Заткнись,— свирепо цыкает на него другой связист,— век бы вас не видать...
Они перетаскивают рацию и причиндалы к ней. Связистов было восемь человек. Двое из них с запасной рацией пока останутся здесь, остальные идут к сопке, ближе к КП полка.
Водохранилище вместительное и сухое — бетонированная цистерна. Местные жители использовали его для сбора питьевой воды. Савелий вымеривает пол.
— Семнадцать шагов в длину. Шесть — ширина... Подходяще. Высота тоже (подпрыгивает) — рукой не достать.
Связисты перегородили водохранилище досками — в одной части, меньшей, стояла рация, в другой — нары, столики. Роскошно жили.
В меньшем отсеке решаем сделать аптечный склад, там же будут жить Копылова, Ксеня, Мостовой и Петро. Большой отсек — в глубине операционная, а при входе перевязочная. Люк в потолке закладываем, оставляя только щель для вентиляции. Перетаскиваем и устанавливаем наше нехитрое имущество. Через два часа готовы к приему раненых.
На левом фланге наши и сегодня продолжают наступление. Немцы яро сопротивляются, контратакуют. Опять расхрабрились — под Керчью притихло, гул орудий чуть слышен. Но мы не верим, что там все поломалось. По солдатскому телефону слухи добрые. Одни говорят: наши вроде перегруппировывают силы. Другие: к нам прорвались оттуда два танка. Значит, жди еще. Третьи уверяют, что к поселку пробились на лодке партизаны — разведчики из Старо-Карантинских каменоломен.
Занимаемся ранеными, которых принесли под утро. В операционной темновато. Работать можно только при свете фонаря и коптилок. Желтые лица, рдяные простыни. Глухо позвякивают инструменты. Уверенная команда Копыловой: «Следующий!» Еще раз убеждаюсь, что Копылова очень выносливая. По-мужски крепкие руки. И нервы. Недаром сам Батя дал ей на Малой рекомендацию в партию — об этом мне сказала Ксеня.
Крики раненых оглушают — это отдается, как в колодце. На исходе эфир и перевязочный материал.
— А как дальше? — спрашивает Рая.
— Экономить,— отвечает Копылова.
Что значит экономить? Мы делим один флакон эфира, в котором двести пятьдесят кубиков, на пять-шесть человек. Если не прибудут катера или с самолетов не сбросят — не знаю, как будем жить.
В перерыве, часа в два, к нам заглядывает Колька.
— Ну, что, бюрократ, все цацки свои переписываешь? — поддразнивает он аптекаря.
— Noli me tangere — не тронь меня, я ассистирую.
Савелий сегодня помогает нам вести операционный журнал.
Дронов принес обед — жиденький суп из горохового концентрата.
— И дисерта есть,— он раскрывает чугунок. Там печеные бураки.
— Ты знаешь, какой номер отколол наш «академик»? — спрашивает Колька.
— Какой?
— Блиндаж себе строит.
— На кой черт?
— А вот на кой... После вчерашней бомбежки — мандраж... Ребята всю ночь раненых таскали, не отдохнули как следует, а он их заставил рыть... Вон, полюбуйся.
Выходим в траншею. Верно, на огороде, среди бурьяна, метрах в ста от водохранилища горбится почти готовый блиндаж. Давиденков и Плотников накатывают бревна.
— Вот и ответ Чувеле на вчерашнее разногласие,— кисло усмехаюсь я.
— Для раненых, значит, не нужно укрытий... А для себя? Мы еще вчера поддержали его. С этой минуты он для меня — ноль. Трус несчастный...— Колька сплевывает и закуривает. Погодя говорит мрачновато: — Теперь нам придется зарываться в землю по-настоящему, под Керчью заело. Фронт не прорвали. Я Ганжу из штаба видел...
— А разговоры о наших танках, партизанах?
— Звон... Танков не было. А партизан немцы перехватили. Вот так... Начинается осада.
Вход
Регистрация
Галерея
FAQ
