Заголовок сообщения: Керчь в Великую Отечественную Войну.
Сообщение добавлено...: 28 окт 2010, 21:15
Фотоманьяк
Зарегистрирован: 10 мар 2010, 21:06 Сообщений: 20503 Изображения:3 Откуда: Город Герой Керчь Благодарил (а): 7012 раз. Поблагодарили: 11201 раз. Пункты репутации: 80
Керчь в годы Великой Отечественной Войны.
Оставлен Красной Армией 16 ноября 1941 года. Освобожден 30 декабря 1941 года войсками Закавказского фронта при поддержке Черноморского флота и Азовской военной флотилии в ходе Керченско-Феодосийской десантной операции.
Освобождавшие соединения:
Закавказский фронт:
51-я армия:
часть сил 83-й стрелковой бригады (полковник Леонтьев Иван Павлович);
302-я горнострелковая дивизия (полковник Зубков Михаил Константинович).
Черноморский флот:
Отряд моряков Керченской военно-морской базы (капитан 3 ранга Студеничников Александр Федорович);
Дивизион канонерских лодок (капитан 3 ранга Гинзбург Григорий Исаакович):
Канонерская лодка «Красная Абхазия» (капитан-лейтенант Шик Леонид Самойлович);
Канонерская лодка «Красная Грузия» (капитан 3 ранга Катунцевский Григорий Васильевич);
Канонерская лодка «Красный Аджаристан» (капитан-лейтенант Покровский Владимир Михайлович).
Азовская военная флотилия:
Канонерская лодка № 4 (капитан-лейтенант Кузьмин Павел Яковлевич);
Канонерская лодка «Дон» (капитан-лейтенант Скрипкин Леонид Александрович);
Канонерская лодка «Днестр» (лейтенант Говоренко Николай Петрович).
Оставлен Красной Армией 15 мая 1942 года. Освобожден 11 апреля 1944 года войсками Отдельной Приморской армии и 4-й воздушной армии при поддержке Черноморского флота и Азовской военной флотилии в ходе Крымской стратегической наступательной операции.
Отдельная Приморская армия:
16-й стрелковый корпус (генерал-майор Провалов Константин Иванович):
383-я стрелковая дивизия (генерал-майор Горбачев Вениамин Яковлевич);
339-я стрелковая дивизия (полковник Василенко Гавриил Тарасович);
255-я морская стрелковая бригада (полковник Власов Иван Афанасьевич);
3-й горнострелковый корпус (генерал-майор Шварев Николай Александрович):
318-я горнострелковая дивизия (полковник Гладков Василий Федорович);
244-й отдельный танковый полк (подполковник Малышев Михаил Георгиевич);
1449-й самоходно-артиллерийский полк (полковник Рассказов Алексей Сергеевич).
4-я воздушная армия:
часть сил 329-й истребительной авиационной дивизии (подполковник Осипов Александр Алексеевич);
часть сил 132-й бомбардировочной авиационной дивизии (генерал-майор авиации Федоров Иван Логинович).
Черноморский флот:
369-й отдельный батальон морской пехоты (майор Григорьев Семен Тимофеевич);
Керченская военно-морская база (капитан 1 ранга Рутковский Владимир Иванович);
часть сил 11-й штурмовой авиационной дивизии (подполковник Манжосов Дмитрий Иванович);
часть сил 4-й истребительной авиационной дивизии (подполковник Любимов Иван Степанович)
Азовская военная флотилия:
Бригада бронекатеров (капитан 3 ранга Державин Павел Иванович).
Приказами ВГК и приказом НКО СССР наименование Керченских присвоено следующим соединениям и частям:
9-я отдельная моторизованная разведывательная рота (капитан Гуськов Павел Григорьевич);
98-й отдельный отряд (капитан Коротков Николай Панкратович);
1449-й самоходно-артиллерийский полк;
98-й гвардейский артиллерийский полк (подполковник Павленко Михаил Архипович);
1-я отдельная гвардейская минометная бригада (полковник Родичев Михаил Матвеевич);
97-й армейский моторизованный инженерный батальон (майор Видман Петр Иванович);
58-й отдельный гвардейский батальон связи (майор Казанов Вячеслав Александрович);
214-я штурмовая авиационная дивизия (генерал-майор авиации Рубанов Степан Ульянович);
329-я истребительная авиационная дивизия;
63-й ночной бомбардировочный авиационный полк (подполковник Топкий Василий Варфоломеевич);
366-й отдельный разведывательный авиационный полк (подполковник Бардеев Александр Петрович);
55-я отдельная корректировочная авиационная эскадрилья (майор Поляков Иван Васильевич);
369-й отдельный батальон морской пехоты;
163-й отдельный артиллерийский дивизион ВМФ (майор Скрипкин Павел Ильич);
25-й истребительный авиационный полк ВМФ (майор Алексеев Константин Степанович);
6-й дивизион сторожевых катеров (капитан 3 ранга Гнатенко Григорий Иванович);
13-й дивизион катеров-тральщиков (капитан-лейтенант Черняк Иван Григорьевич);
бригада бронекатеров;
102-й авиационный полк дальнего действия (подполковник Осипчук Борис Петрович).
Войскам, участвовавшим в боях при прорыве обороны противника и освобождении города и крепости Керчь, приказом ВГК от 11 апреля 1944 года объявлена благодарность и в Москве дан салют 20 артиллерийскими залпами из 224 орудий.
Указом Президиума Верховного Совета СССР от 14 сентября 1973 года городу Керчь за выдающиеся заслуги перед Родиной, массовый героизм, мужество а стойкость, проявленные трудящимися Керчи и воинами Советской Армии, Военно-Морского Флота и авиации в годы Великой Отечественной войны, и в ознаменование 30-летия разгрома фашистских войск при освобождении Крыма присвоено почетное звание «Город-Герой» с вручением ордена Ленина и медали «Золотая Звезда».
Заголовок сообщения: Керчь в Великую Отечественную Войну.
Сообщение добавлено...: 25 сен 2016, 21:21
Старожил
Зарегистрирован: 19 окт 2012, 08:35 Сообщений: 1250 Откуда: Москва Благодарил (а): 105 раз. Поблагодарили: 557 раз. Пункты репутации: 12
Айнзатцгруппа D в Крыму. Несколько эпизодов. Ноябрь-декабрь 1941 года.
"Город Керчь располагается в восточной части Крыма и принадлежал к зоне ответственности зондеркоманды 10b (Sk 10b). Здесь действовала малая часть Sk 10b под командованием гауптштурмфюрера Фингера. Военно-административная власть в городе принадлежала местной комендатуре I (V) 287 (Ortskommandantur I (V) 287), которая раньше располагалась в Феодосии и 19 ноября была переведена в Керчь. Город был сильно разрушен, хлебозавод, фабрики колбас и макаронных изделий также лежали в руинах. Начальник местной комендатуры, майор Нойманн, к 22 ноября произвел подсчет местного еврейского населения. Комендатура оценивала число евреев в городе от 10 000 до 12 000 человек. К этой дате регистрация еврейского населения еще не была завершена, однако подразделение Sk 10b Фингера уже торопилось начать ликвидацию евреев. Дело в том, что местная комендатура уже сообщила командованию тылового района (Korück 553), что «из-за находящегося под угрозой продовольственное снабжение города» требует ускорить ликвидацию евреев, хотя к 22 ноября регистрация населения города еще не была завершена. По более поздним данным местной комендатуры, из 50 000 населения города евреи составляли около 15%, то есть около 7500 человек. В первые дни декабря была проведена ликвидация 2500 евреев. Местная комендатура I (V) 287 организационно поддержала эту акцию: евреев доставляли к месту казни транспортом 46-й пехотной дивизии Вермахта, боеприпасы также предоставил Вермахт. Большие ящики с патронами стояли поблизости от противотанкового рва и каждый стрелок мог брать любое количество патронов как для карабина, так и для пистолета-пулемета. При температуре -20 градусов жертв доставляли к месту казни, служащие вспомогательных подразделений (Hiwi) подгоняли их ударами дубинок. В месте сбора у жертв отнимали деньги, часы и другие личные вещи. Верхнюю одежду срывали с людей, а также срывали верхнюю одежду и обувь у детей. В стороне от места, где разгружали грузовики, лежала огромная куча одежды, шуб, детской обуви, шапок и часов. Тем временем для персонала Sk 10b было налажено отличное продовольственное снабжение, так как акция обещала быть долгой. Стрелки были снабжены теплой одеждой, едой и теплыми напитками (в том числе и глинтвейном). Sk 10b еще никогда не участвовала в ликвидации такого уровня. Для всех членов зондеркоманды эта акция являлась новым уровнем преступлений, но также и «огромной нагрузкой», исходя из которой, руководство зондеркоманды делало все, чтобы ликвидация проходила комфортно для персонала. Во время акции группу жертв загоняли в ров. Люди должны были встать на склоне рва лицом к склону. Некоторым жертвам делали «исключения»: семью из женщины, мужчины и двух детей расстреливали отдельно от остальных. Во время казни бывало, что маленькие дети ползали по трупам, непонимая что происходит. Немецкие стрелки убивали их выстрелом в затылок. Многие жертвы понимали и говорили по немецки. Один из мужчин презрительно бросил – «Если вы стреляете, так стреляйте нормально, ради Гитлера». Ёзеф Ф. на процессе в Мюнхене 13.2.1965 года показывал:
«В то время как я смотрел на эту бойню, внезапно передо мной возникла девушка с поднятыми руками, которая говорила: «Пожалуйста, пожалуйста, оставьте мне жизнь, ведь я еще так молода. Моих родителей уже убили. У нас не было дома радио, у нас не было запрещенных газет. Богатые евреи уже давно исчезли на машинах и самолетах. Почему вы убиваете бедных евреев. Мы никогда не ругали немцев. Скажите им, что я еще так молода и мне надо жить! Пожалуйста!» При этом девушка подняла руки в мольбе и смотрела мне в глаза. Насколько я помню, девушка была в возрасте студентки, или только что окончившей школу. Говорила она свободно по-немецки без акцента, имела коричневые волосы и никак не была похожа на еврейку. Один из стрелков автоматчиков крикнул мне: «Тащи ее сюда»! Я ответил, что не буду этого делать. Девочка также услышала этот приказ и бросилась ко мне: «Пожалуйста, пожалуйста, не делайте это!» После этого автоматчик подошел сам. Когда я пытался успокоить девушку и она смотрела мне в глаза, он выстрелил из пистолета-пулемета ей в висок. Она упала мне под ноги. После этого солдат SS сказал мне, что я могу ее оттащить к остальным трупам».
У других членов расстрельной команды пробудилась дикая алчность, как например у Роберта Барта – он хотел взять две шубки убитых детей себе, чтобы отправить их в Германию своим детям. Только после вопроса другого члена зондекоманды, не стыдно ли ему делать такое, он отложил детскую одежду в сторону. До 20 декабря зондеркомандой 10b было убито также некоторое количество крымчаков. После убийства все их имущество было конфисковано. Более-менее ценные вещи забрали себе служащие полевой комендатуры и SD, а остальные вещи решено было продать местному населению.
На фото – так называемый Багеровский ров близ Керчи. Это было одно из мест массовых убийств нацистами советских граждан. Портретное фото – Отто Олендорф, командир айнзатцгруппы D. Карта действий айнзатцгруппы в сентябре - декабре 1941 года."
Источник - Andrej Angrick: Besatzungspolitik und Massenmord. Die Einsatzgruppe D in der südlichen Sowjetunion 1941-1943. Hamburg Edition, Oktober 2003. S. 354-358.
Заголовок сообщения: Керчь в Великую Отечественную Войну.
Сообщение добавлено...: 28 сен 2016, 08:49
Фотоманьяк
Зарегистрирован: 10 мар 2010, 21:06 Сообщений: 20503 Изображения:3 Откуда: Город Герой Керчь Благодарил (а): 7012 раз. Поблагодарили: 11201 раз. Пункты репутации: 80
Немецкая этнографическая карта Крыма. На ней обозначены зоны проживания разных этнических групп. Такие материалы помогали нацистам отлично ориентироваться в Крыму в плане уничтожения или защиты определенных групп населения. Евреи и крымчаки подлежали полному уничтожению, татары и этнические немцы подлежали охране и защите. В верхнем правом углу карты наклеен ярлык: "Карта составлена батальоном Waffen-SS специального назначения (Bataillon der Waffen-SS z.b.V.) по этнографической карте Крымской АССР русского профессора Филоненко 1931 года".
Заголовок сообщения: Керчь в Великую Отечественную Войну.
Сообщение добавлено...: 26 окт 2016, 19:53
Фотоманьяк
Зарегистрирован: 10 мар 2010, 21:06 Сообщений: 20503 Изображения:3 Откуда: Город Герой Керчь Благодарил (а): 7012 раз. Поблагодарили: 11201 раз. Пункты репутации: 80
Заголовок сообщения: Керчь в Великую Отечественную Войну.
Сообщение добавлено...: 11 ноя 2016, 12:21
Мастер Слова
Зарегистрирован: 27 сен 2013, 13:21 Сообщений: 286 Откуда: Город Керчь Благодарил (а): 120 раз. Поблагодарили: 86 раз. Пункты репутации: 10
Л.Венедиктов (Керчь)
«К выполнению задания приступить»
Об участии войсковых формирований в ликвидации последствий войны 1941-44 гг. на территории города Керчь
Уходят в вечность те, кто после самой опустошительной войны в истории человечества возрождал города и веси нашего полуострова Крым. Они сделали все, что было в их силах по возвращению этой земли в пригодное для жизни состояние. Это – уже история.
Одной из страниц этой истории является очистка восточного Крыма, четырежды ставшего рубежом вооруженного противостояния, от наследия войны – смертоносного металла.
Об этой боевой работе – предлагаемое читателям наше документальное обобщение.
О попытках республиканских и городских инстанций использовать в 1944-46 годах в работе по очистке жилой и промышленной зон Керчи от разбросанных боеприпасов и неизъятых инженерных мин зеленой молодежи (незамужних женщин и несовершеннолетних юношей, в т.ч. допризывного возраста) изложено автором предлагаемого исследования в научной статье «Боевые действия после войны». («Керчь военная», изд. Керчь, 2004. с.с. 349-398)
Работа бойцов-минеров из числа молодежи под руководством местных организаций ОсоАвиаХима составила как бы первый период в истории разминирования Керчи, и относится к середине 40-х годов. Последующие два периода – 1947-50 гг. и 1960-98 гг. характеризуются проведением очистки территории города и примыкающей акватории от взрывоопасных предметов (ВОП) силами войск Одесского военного округа и ЧФ и специальных формирований на базе военкомата из числа резервистов-саперов.
В распоряжении автора находятся некоторые копии документов из переписки Керченского ГВК и горисполкома, решений последнего по вопросу разминирования, воспоминания участников работы по очистке города от ВОП, личные их документы, содержащие сведения о масштабах изъятия и уничтожения боеприпасов по отдельным годам и объектам в исследуемые периоды.
Следует отметить, что наиболее информативный и содержательный массив документов по результатам выполнения заявок на разовые мероприятия по разминированию и планам по сплошной расчистке местности силами личного состава инженерно-саперных подразделений Вооруженных Сил и специальной команды при горвоенкомате – утрачен в 1993 г. и в 1996 г. при ликвидации этих формирований.
В процессе обобщения сведений по отдельным наиболее опасным объектам, подлежащим вскрытию и очистке от ВОП, автор столкнулся с представляющими особый интерес для исследования истории боевых действий на Керченском полуострове фактами, требующими дальнейшей проверки и освещения. Таковы обстоятельства обнаружения в 1964 г. архива, по-видимому, оперативного Управления Крымфронта в Малой Крепости и сообщение от заявителей в 2000 году о наличии в горе Митридат подземного пункта связи либо командного пункта 51-й Армии, заминированного и ликвидированного по приказу командования вместе с техникой и личным составом в момент оставления Керчи в мае 1942 г.[1]
Фактическая сторона работы по разминированию Керчи в упомянутые годы в каких-либо изданиях не освещалась; первоисточников по этой теме, кроме газетных публикаций относительно единичных эпизодов и отдельных их участников, не имеется. В фонды и архив КИКЗ по периоду 1947-98 гг. никакой информации о разминировании до 2003 г. не поступало.
Из документов, имеющихся в распоряжении сотрудников КИКЗ, следует, что первый период разминирования города – апрель 1944 г. – конец 1946 г. включал в себя работы по очистке жилой зоны и ближайших земельных угодий, где должны были возникать огороды, столь необходимые горожанам, и подсобные хозяйства, призванные обеспечить предприятиям продовольственную базу для своих работников. К июню 1944 г. в Керчи уже было занято под две тысячи огородов до 235 гектаров, а под 35 подсобных хозяйств – 520 га.[2]
В первой части исследовательской работы – «Боевые действия после войны» упоминается о выполнении задач по разграждению территории города саперами из частей ОПА. Только с апреля 1944 г. по май 1945 г. воины Одесского военного округа под общим руководством начальника Управления инженерных войск полковника Данилова В.Л. сняли и обезвредили на освобожденной территории округа около 1 млн. 300 тыс. артснарядов и других ВОП. Они проверили более 100 тыс. кв. км территории, свыше 55 тыс. км железных и шоссейных дорог, 2669 населенных пунктов. Обучение бойцов-минеров из числа добровольцев, которых было подготовлено около 10000, занимались 500 опытных военнослужащих из числа солдат, сержантов и офицеров.[3][*]
Доля крымских жителей в этой статистике такова: за первые 3,5 месяца после начала работы ОсоАвиаХимом было подготовлено 533 инструктора и бойца-минера (в Керчи – 136 чел.), которые проверили и разминировали площадь в 3211 кв. км (площадь Керчи в то время составляла 102,5 кв. км или 10244 га), ими было обезврежено 173500 инженерных мин (керчанами за первый год было выявлено около 60,5 тыс. таких единиц), артиллерийских мин и снарядов – 549546, авиабомб – 15651, собрано мин-«хлопушек» — 16824, а всего разного типа взрывоопасных боеприпасов – 1.096.437 единиц.
За год с участием осоавиахимовцев Крыма была проверена и очищена от мин и боеприпасов площадь в 17854 кв.км (или 70% всей территории Республики), где обнаружено 213 минных полей, из них разминировано 129 с 155276 единицами ликвидированных инженерных мин.[4]
Многочисленные несчастные случаи из-за продолжавшей оставаться значительной засоренности города взрывоопасными предметами в конце 40-х годов вынудили руководителей Керчи вновь обратиться к военному командованию с просьбой о выделении войсковых подразделений для ускорения работ по сбору и уничтожению неприбранных боеприпасов.
В информационный оборот ныне введено утверждение, что после 1946 г. до 1963 г. в Керчи не проводилось плановых работ по разминированию. В частности, в газете «Керченский рабочий» от 18.07.2000 г. (№83) автор В.Солина в своей заметке воспроизвела отчет на заседании Керченского горисполкома Начальника штаба Гражданской обороны Галочкина С.В. по вопросу защиты населения города в чрезвычайных ситуациях. Докладчик утверждал, что плановые работы по разминированию города были прекращены в 1947 г. и возобновились лишь в 1963 г., в связи с участившимися случаями подрыва граждан, а с 1964 по 1989 гг. вновь плановых работ не было. Эта публикация вводит в заблуждение тех, кто интересуется историей данного вопроса, и свидетельствует о легковесности в подходе к освещению данной проблемы. В действительности работа по ликвидации последствий войны на территории Керченского полуострова командованием ОдВО в 1947-50 гг. так же планировалась и производилась.
В книге «Одесский Краснознаменный» сказано: «Войска продолжали вести большую работу по разминированию территории округа. В мае 1950 г. развернулись
работы по сплошному разминированию бывших районов боевых действий. К этой цели было привлечено 2776 военнослужащих округа».*
Из армейских наставлений известно, что сплошная очистка местности проводится на площадях, где точно установлено наличие взрывоопасных предметов. До этого проводится разведка намеченного участка. Определив каждому саперу полосу подлежащей очистке от ВОП местности (т.н. ячейку), командир отдает команду: «К выполнению задачи приступить». Сдача своему командиру очищенного от ВОП участка каждым сапером производится персонально. Это очень важное положение.
В марте 1950 г. в Керчь по приказу командования ОдВО прибыл для разминирования 169 отдельный стрелковый батальон из 13 стрелковой бригады (г. Феодосия). Следует отметить, что еще ранее, в апреле 1947 г., одна из рот этого батальона уже участвовала в очистке от ВОП поселка Аджимушкай, района горы Митридат. Тогда при работах по разминированию три неопытных солдата из этой роты в результате подрыва получили тяжелые ранения. Поэтому в 1950 г. при выполнении работ к кождому стрелковому взводу были прикомандированы обученные саперы из саперного батальона бригады, оснащенные миноискателями. В архиве КИКЗ имеются воспоминания участника разминирования в составе 1 роты (командир – капитан Рыжков) из названного выше 169 стрелкового батальона – Баштового Николая Игнатьевича. Он указывает, что личный состав в поселке Аджимушкай разбил палаточный городок в районе наружного колодца. Здесь, в поселке, было ликвидировано минное поле. Однако очистить всю территорию саперы не смогли. На месте обычного построения роты на развод и вечернюю поверку оказалась неразоруженная противопехотная мина. При попытке провести контрольное обследование территории именно на ней подорвался рядовой Уткин.
Баштовой Н.И. отмечает: «Работа велась в течение месяца каждый день в светлое время суток. В дни отдыха личный состав имел возможность встретиться с артистами, которые здесь же, в Аджимушкае, давали концерты для воинов-саперов.
Напряжение в работе было высокое. В период дальнейшей работы в Катерлезе один солдат скончался от сердечного приступа». Отличившиеся воины 169 ОС батальона в приказе по войсковой части от 06.11.1950 г. № 022 были поощрены командованием, о чем свидетельствует архивная выписка из приказа по части.[5]
В этот же период в районе Керчи и пос. Бондаренково (Булганак) работали воины из инженерно-саперного батальона, в/часть 91157 (постоянное место дислокации – пос. Альма Симферопольского района). Здесь с апреля по сентябрь 1950 г. участвовало до роты саперов. Один из них – ныне проживающий в Керчи – Бабич Иван Евдокимович вспоминает, что «все саперы были оснащены миноискателями с квадратной рамкой гетеродинного блока, а во след идущие солдаты – щупом (двухметровая, трехколенная деревянная рукоятка с металлическим острым наконечником длиной более 25 см)».[6]
В этот, второй период, к работам по разминированию Керчи привлекались также призывники 1929 года рождения. Участник такой команды – керчанин Иващенко Владимир Николаевич, вспоминает, что работа во взводе минеров засчитывалась как срочная служба. Горисполком через предприятия оформлял с участниками разминирования «Трудовое соглашение» на период работы по поиску и ликвидации ВОП. Каждому минеру полагалась ежемесячная оплата в размере 600 руб., за ним сохранялась должность, непрерывный стаж и все льготы по основному месту работы.[7]
Разминирование площадей территории в Крыму проводилось по разработанному плану на основании заявок, поступавших от городских и районных Советов через военкоматы в Военный Совет ОдВО. По завершению плановых работ на конкретной территории, сюда выезжали контрольные группы разминирования, состоящие из офицеров и подготовленных специалистов — сержантов. Они проводили практическую проверку до 5% разминированных площадей и объектов, которые не удалось разминировать из-за наличия ВОП с элементами неизвлекаемости. Контрольная группа составляла акт–предложение об использовании разминированных территорий. Далее, приказом Командующего округом, назначались экспертные группы в составе 2-3 офицеров со средствами передвижения, разминирования и связи, которые на основе актов контрольных групп на местах, подлежащих сдаче, проводили окончательную ликвидацию неуничтоженных до этого ВОП вследствие их неизвлекаемости, и с участием представителей местных Советов подписывали Акт о сдаче территории в эксплуатацию.[8]
В Керченском государственном городском архиве копий таких актов не хранится, т.к. номенклатурой предусмотрено только формирование архивных дел с решениями и протоколами заседаний горисполкома. В самом Керченском горисполкоме каких-либо документов о выполненных работах по разминированию за всю их историю не имеется, хотя по Инструкции военного ведомства четвертый экземпляр Акта на выполненные работы с выкопировкой карты передается местной власти на хранение.
Третий период охватывает 1960-1998 гг., когда разворачивалось интенсивное жилищное строительство и восстанавливались производственные мощности. Этот период характерен тем, что здесь стала осуществляться тактика сплошной ликвидации ВОП с применением инженерной техники и механизации. Вместе с тем, именно в этот период, в силу влияния объективных причин (длительность прошедшего времени с момента окончания боевых действий, изменения в физических свойствах местности и предметов на ней), участились случаи получения криминального доступа к ВОП и вооружению времен войны, до этого сокрытых от посторонних лиц.
В третий период были достигнуты наиболее ощутимые результаты в очистке территории бывшей Колонки и завода Войкова, Малой Крепости, Бандаренковских очистных, Эльтигена.
К особо опасным участкам очищенной в начале третьего периода от ВОП территории Керчи можно отнести склад с немецкими инженерными минами на ул. Чкалова (в 1956 г. здесь ликвидировано около 2 тыс. единиц); полотно и примыкающая полоса территории железнодорожной ветки от бондарного завода на ст. Керчь-II и часть окружной дороги на ЖРК (в том же году здесь ликвидировано несколько десятков немецких невзорвавшихся бомб и тысячи других ВОП); обезвреженные в 1967 г. – территория пляжа в районе ул. Айвазовского (500 кг бомба), сквер возле ж/д вокзала и стройплощадка на месте закладки универмага «Чайка» (авиабомбы по 100 и 250 кг).
В начале 60-х годов у руководства города возникли проблемы с освоением новых стройплощадок. В числе таковых была территория под цех № 20 завода «Залив», цеха стрелочных переводов завода им. Войкова, прибрежная зона района паромной переправы, морского торгового порта. Особо засоренными боеприпасами участками местности в тот период считались коса Тузла с глубинами на подходе до 3-х метров и местами бывших причалов, район мыса Змеинка, территория бондарного завода и судоверфи (ныне – «Югсудоремонт»), поселок Аджимушкай с каменоломнями. Участок территории между заводом «Залив» и нынешним районом аглофабрики ЖРК, где в войну находились цеха по изготовлению вооружения, при проверке дал множество опасных находок: в илистом грунте оказались «захороненными» сотни гранат Ф-1, здесь же были обнаружены 5 немецких невзорвавшихся бомб весом от 100 до 500 кг.[9]
Работы по ликвидации ВОП проводились силами 174 отдельного инженерно-саперного батальона, дислоцировавшегося с 1962 г. в микрорайоне Марат в Керчи. В этот период батальон был кадрированным. Всего срочнослужащих было около 35 человек, остальной личный состав – офицеры. В батальоне по штату было пять рот: инженерно-дорожная (два взвода дорожных, один – мостостроительный, командир роты – капитан Ермошин Н.В.), инженерно-техническая, десантно-переправочных средств, понтонная и саперная. Солдаты были только во взводе разведки (7-8 чел.) и в саперной роте. В связи с завязками по разминированию на задания выезжали офицеры, в основном – из саперной и инженерно-дорожной рот. Заявки шли через горвоенкомат, через горотдел милиции, иногда заявители приходили в часть непосредственно.
К наиболее активным участникам по разминированию в 1967 г. относятся сверхсрочники из инженерной войсковой части старшины Скрипка Леонид Георгиевич и Кваша Дмитрий Афанасьевич, позднее награжденные орденом Красной Звезды.
Непосредственным руководителем саперных групп и исполнителем разминирования на этих и других участках в 1965-67 гг. был командир саперной роты 524 мотострелкового полка капитан Будович Гай Владимирович (в середине 60-х годов — помощник полкового инженера 362 МСП, ныне майор в отставке).* По его воспоминаниям, всего за один 1965 год саперным отрядом из инженерно-саперной роты 362 мотострелкового полка и саперной роты 174 отдельного инженерно-саперного батальона (всего около 200 чел.) было изъято до 25000 ВОП, в том числе – немецких противопехотных мин «Шпринген-С» около 2 тыс.
Дальнейшее освещение степени интенсивности работ и состава сил при этом выполнено автором последовательно по объектам и участкам городской территории.
В 1964 г. особо опасной стала считаться территория разрушенной в ходе боевых действий Малой Крепости (район Цементной слободки). В декабре 1963 г. здесь подростками были извлечены через лаз, образовавшийся из-за проседания грунта над развалинами крепости, боеприпасы и стрелковое оружие в готовом к применению виде и состоянии. Работы по ликвидации арсенала в подземных хранилищах Малой Крепости начались в зимние месяцы 1963-64 гг.
Вскрышные работы, выполненные вручную силами команды саперов в составе, примерно, 25 человек в начале 1964 г. оказались неэффективными. Саперами руководили капитан Басов Дмитрий Иванович и старший лейтенант Будович Г.В. Взорванные в войну подземелья крепости представляли собой хаотично наваленные груды бутового камня, кирпича и грунта. Как выяснилось, каждое из хранилищ состояло из земляного вала с насыпью до 2-х метров, каменной кладки из бута толщиной до 2,4 м, свода в четыре кирпича. Размер каждого хранилища: длина – 20 м, ширина – 4,5 м.** В такой ситуации было принято решение о применении военной инженерной техники. Первоначально в котлован ввели армейский путеукладчик на гусеничном ходу, затем был применен бронетранспортер с навесным бульдозерным ножом. Однако выполнение задачи по снятию грунта толщиной более 4-х метров эти механизмы не смогли обеспечить.
Через городские власти руководители расчистки территории Малой Крепости добились выделения бульдозера с механизатором, готовым к выполнению задач, сопряженных с риском для жизни. Таким специалистом, после ряда неудачно подобранных кандидатур, оказался тракторист с железорудного комбината Вислоушкин Николай Иванович, впоследствии награжденный медалью «За отвагу» (Указ ПВС СССР от 09.05.1965 г.).[10] Работа Вислоушкиным выполнялась на бульдозере С-100, ширина захвата ножом – 3,5 м. Работа велась с утра до 17.00 часов. На место работы он доставлялся автомашиной войсковой части. Механизм оставался на рабочей площадке, которая охранялась военным постом. Ножом бульдозер снимал по 5-10 см грунта. Руководил работой сапер-офицер. При вскрытии оказавшегося у поверхности земли боеприпаса работа приостанавливалась, сапер удалял с площадки находку. Такая работа с помощью механизма Вислоушкина длилась по 1,5-2 месяца, а всего, с перерывами, механизатор проработал здесь около 6 месяцев, до июля 1964 г.
В период с декабря 1963 г. по июнь 1964 г. саперы извлекли из подземных галерей Малой Крепости более 70 тыс. ВОП и 33 млн. боевых патронов. Только в одном из подземных казематов было обнаружено и извлечено более 400 снарядов от немецкого шестиствольного миномета. О напряженности труда военных саперов здесь свидетельствуют такие цифры: только за один из мартовских дней 1964 г. саперы извлекли из-под завалов 400 минометных мин, 850 зенитных снарядов, 105 противотанковых гранат, 220 коробок из оцинкованного железа с патронами. Всего было очищено 700 погонных метров хранилищ.[11]
История разминирования Малой Крепости включает в себя обнаружение офицерами Басовым и Будовичем с участием солдат нескольких ящиков с документами, относящимися к периоду намеченного наступления советских войск в мае 1942 г. в ходе боев за Крым. Подготовленный к уничтожению путем подрыва фугаса архив тогда находился в одном из казематов в южной части форта. Благодаря высокому профессионализму участников разминирования эти документы в полной сохранности были переданы в марте 1964 г. командованию ОдВО. За проделанную в Малой Крепости работу Басов Д.И. и Будович Г.В. Указом ПВС СССР от 08.05.65 г. были награждены орденом Красная Звезда. Тем же Указом были награждены этим орденом командир 174 ОИСБ подполковник Липсток Павел Иванович и старший сапер-ефрейтор Чабан Юлиан Андрианович.[12]
История разминирования Малой Крепости на этом не заканчивается. В связи с гибелью четырех граждан работы здесь были возобновлены в 1989 г. Оказалось, что, несмотря на охрану территории, оставалась возможность делать шурфы в грунте, куда стали проникать подростки. Гибель их вынудила руководство города через военное командование развернуть вновь работы по окончательной ликвидации бывших артскладов Крымского фронта на территории Крепости.
Следует отметить, что характерным обстоятельством в ходе разграждения Керчи является неоднократное ослабление внимания рууководства города к обеспечению непрерывности в работе по очистке от ВОП конкретного участка территории города. Это выражалось в постепенном сворачивании работы механизаторов, в прекращении выделения транспортных средств и т.д. Вслед за этим при такой обстановке военное командование шло на отказ от продолжения плановых работ по разминированию.
Работа в Малой Крепости в 1989 г. велась саперами из числа резервистов, приписанных к саперной части на Марате, в количестве 7 человек под командованием подполковника Дегтяренко Владимира Павловича при участии майора Надточия Василия Васильевича (Начштаба части) и сапера-эксперта Будовича Г.В. Последний являлся руководителем работ, которые продолжались здесь в 1990-1992 гг. Участником разграждения в Малой Крепости являлся экскаваторщик морского торгового порта Калюля Владимир Викторович.[13] В своих воспоминаниях он указывает: «На третий и четвертый сезон под руководством саперов-военнослужащих я участвовал в расчистке заваленных складов и подземных хранилищ Малой Крепости. Здесь работали другие механизмы для снятия слоя грунта над складскими каменными помещениями. (Например, Беленков Сергей Алексеевич – бульдозерист с ЖРК, проживающий в селе Приозерном, примеч. мое, Л.В.). Экскаватором чистил промежутки между простенками, заполненные землей, камнями, железным хламом.
Прочистил около десятка хранилищ. Галереи тянулись до 30 метров. Потом прочистку закончили засыпкой всех пустот и траншей между кладками. Завершающая работа в 1993 г. длилась месяц. Горисполком меня премировал пятьюдесятью гривнями.»
За 1989 г. здесь было обнаружено и уничтожено 6 тыс. ВОП. Сложность работ по ликвидации этого опасного участка городской территории вынудила горисполком принять 28.08.1990 г. очередное решение «О проведении работ на обнаруженном армейском складе в районе «Малой Крепости». С привлечением 7 резервистов-саперов за 1990-91 гг. здесь было обнаружено и уничтожено 16 тыс. ВОП. При окончательном завершении работ по разминированию бывших артскладов в Малой Крепости в 1996 г. вновь было обнаружено и ликвидировано еще 4000 ВОП. А всего в Малой Крепости, по подсчетам Будовича Г.В., было изъято 105 тыс. различных боеприпасов, сдано государству около 30 млн. боевых патронов.
Малая Крепость – это уникальное явление в природе разминирования. Работы здесь продолжались более 30 лет. За прошедшие годы там погибло 52 человека из числа местных жителей.[†]
В начале 60-х годов внимание властей привлекла территория поселка Аджимушкай. В декабре 1962 г. в Аджимушкайских каменоломнях потерялись местные подростки. В ходе их поисков были обнаружены, а затем уничтожены военными саперами боеприпасы времен Великой Отечественной войны. Продолженные до марта 1964 г. работы здесь позволили ликвидировать более 5 тысяч советских и трофейных ВОП. Этот случай положил начало планомерной очистке территории каменоломен от взрывоопасной техники. Работы продолжались до 1989 года, с перерывами. В выездах по заявкам жителей при обнаружении в пос. Аджимушкай ВОП участвовал капитан Ермошин Николай Васильевич. На его счету за 1972-73 гг. значатся ликвидированными 20 тыс. ВОП.[14] В своих воспоминаниях он указывает: «Когда поступают заявки, возникает вопрос – где взрывать? Установленное место было на стрельбище, возле дер. Джарджава. Но это было неудобным районом, взрывпредметы приходилось везти из Аджимушкая через весь город.
В 70-е годы Аджимушкай носил название «Партизаны». Здесь я использовал два места для подрыва: около действующего колодца, в предвходовой части выработки, и в районе карьера со стороны пос. Войкова. Еще одно место было в районе трансформаторной будки в дер. Булганак (Бондаренково)… В Аджимушкае рвать приходилось раз двадцать».
Есть правило, что уничтожение ВОП производится только под личным руководством наиболее опытных офицеров. Однако эта мера не спасает от нарушения требований мер безопасности и от чрезвычайных происшествий. Особо чревата трагическими последствиями торопливость при осуществлении ликвидации изъятых ВОП. Н.В.Ермошин в своих воспоминаниях указывает: «В Бондаренково была штольня с наклоном в выработке. Она была удобным местом, ибо осколки при взрыве не разлетались, и не требовалось дополнительного оцепления на флангах. Один раз готовил в том тоннеле подрыв очередной партии ВОП, участвовали сапер рядовой Макарихин и шофер-солдат. Оба спустились вниз, но вижу, что-то долго работают там. Спустился я тоже, смотрю – шофер тащит на себе Макарихина. Тот без сознания, да и шофер еле идет. Подскочили мы вдвоем с кем-то из наших саперов, чтобы помочь, но чувствую, что ноги становятся ватными, дурнота подступает. Вот-вот «отключусь». Наверху оказался местный тракторист. Он сообразил, что тут что-то не так. Сообщили в часть, вызвали «скорую». Солдат-санитар в противогазе тоже «завалился». Стало понятно, что в штольне – окись углерода. Ее противогаз не фильтрует. Выяснилось, что в выработке накопился газ после последних взрывов, которые ранее проводились нашими предшественниками-саперами. От сильного взрыва и обвала «запечатался» край выработки, и продукты сгорания остались под землей в большой концентрации. Смерть может наступить через 15 минут пребывания в окиси углерода».
Майор Ермошин Н.В. в 1972 г. был награжден орденом Красной Звезды.
Как выяснилось, в каменоломнях боеприпасы находились на глубине до 10-12 метров от поверхности. Работы по изъятию и уничтожению выполнялись офицерами-саперами из инженерно-саперного батальона (в/части 21610 «М») под руководством подполковника Дегтяренко В.П. с привлечением 20 солдат из числа резервистов. В работе постоянно участвовали майор Яковлев Михаил Юрьевич, майор запаса Краснослабодцев Алексей Васильевич, участвовал в уничтожении ВОП Будович Г.В. Майор Яковлев сам неоднократно возглавлял работу. Он был награжден орденом Красной Звезды.
В последующие годы, после нового случая подрыва местного юноши, в Аджимушкае был обнаружен и уничтожен склад боеприпасов, в основном – с советскими 45-мм снарядами, в ликвидации которого приняли участие Будович, Яковлев, Дегтяренко, Надточий. Было ликвидировано 13 тысяч артснарядов. При вскрытии этого склада был применен экскаватор марки «Липхер», на котором здесь работал экскаваторщик Калюля В.В.
Он вспоминает: «Жена не знала, на какую работу я отправляюсь. Потом она говорила знакомым, что не могла возражать, ибо знала, что муж не смог бы отказаться по своему характеру. Первая летняя работа была в Аджимушкае. За Мемориалом, в северном направлении, метрах в 300-х, был обнаружен в выработках склад боеприпасов со времен войны. Там бульдозер срезал слой земли на площадке, примерно, 30х50 м. Этот слой бульдозер отгреб. Свод обвалился. Я ковшом экскаватора выгребал почву, каменное крошево, мусор, вместе с этим – снарядами, мины, весь хлам. Саперы разбирали этот отвал. Руководил работами Михаил Яковлев».
В пос. 3-й Самострой (район Аджимушкая) в том же 1989 г., в течение сентября–октября был ликвидирован бывший склад боеприпасов. Как установлено, немцы приспособили местный колодец для захоронения разобранных снарядов от американских скорострельных пушек «Эрликон». С использованием советских военнопленных латунные гильзы отделялись от боевой части, а боеголовки шли на свалку, в этот колодец. Его верхняя часть имела в просвет размер небольшой комнаты (примерно 3х4 м), глубина составляла до 5 метров. Ковш экскаватора можно было опустить только на 3,3-3 м (Впоследствии колодец с остатками неизвлеченных ВОП был забетонирован саперами). Калюля вспоминает: «Внизу работал Надточий Василий Васильевич. Он наваливал боеприпасы в ковш, а я поднимал их наверх, сваливал в кучу для разборки. В один момент я услышал хлопок – сработал взрыватель снаряда. Поранен был Надточий. Ему осколком задело бок».
Сам В.Надточий, бывший в этом месте руководителем работ, в своих воспоминаниях указывает: «В колодец я опускался и поднимался на ковше экскаватора. Внизу укладывал снаряды в ковш, а на поверхности складировал их по 2 тыс. штук. Потом вывозили для уничтожения. Всего было вывезено около 13000 боевых и тысяч восемь — выхолощенных (в них выплавлен был тротил). Последний мой боеприпас – это бомба, которая была извлечена из грунта при расчистке площадки под строительство дома по ул. Марата (рядом с военным городком). Ее взорвали за кладбищем в поселке Партизанский. В 1990 г. мне был вручен знак Министерства Обороны – «За разминирование». На моем счету – участие в работе по трем складам и уничтожение россыпью обнаруженные боеприпасы. А всего за тридцать месяцев работы по разминированию я принимал участие в ликвидации около 31 тыс. ВОП».[15]
В 2000 году работа по разграждению трассы газопровода в направлении микрорайона завода им. Войкова, вблизи пос. Аджимушкай, привела к обнаружению и уничтожению 1000 советских ВОП, в т.ч. 45-мм – 76-мм снарядов и 82-мм мин, гранат. Можно констатировать, что район бывших боевых позиций советских войск и прилегающая местность по линии соприкосновения с противником в ноябре 1943 – апреле 1944 гг. наиболее засорены неликвидированными до сих пор боеприпасами, которые ежегодно обнаруживаются на этой территории.
Иногда обнаружение и ликвидация боеприпасов и бомб были сопряжены с обстоятельствами, которые можно назвать уникальными в своем роде. Так, в 1989 г. на ленточном конвейере цеха по производству кирпича на Керченском ЗСМ рабочий обнаружил авиабомбу. Оказалось, что взрывоопасный предмет с заводского карьера, где берется глина, был погружен в самосвал, попал в емкость для замеса сырья, и оттуда, не взорвавшись при всех названных технологических операциях, очутился на конвейере.
В 1992 г. в карьере, вблизи поселка 3-й Самострой, экскаватором была извлечена из грунта авиационная бомба весом до 100 кг. При этом хвостовой частью она оказалась зажатой зубьями ковша. Отделить ее вручную от агрегата вызванные саперы из войсковой части не смогли. Было принято решение размонтировать рабочий механизм экскаватора, технику убрать из карьера, а бомбу взорвать вместе с ковшом. Операция прошла успешно и с наименьшим ущербом для механизаторов.
К числу участков местности в районе Керчи, вызывающих повышенное внимание городских властей и специалистов из саперного подразделения, относятся очистные сооружения в Бондаренково. В ходе многолетнего строительства жилого фонда и промышленных сооружений в последние 30 лет военным саперам приходилось направлять основные усилия на разграждение, в первую очередь, намеченных стройплощадок. Перенос центра тяжести работ по сплошному разминированию в районе Бондаренково в те годы был исключен. Тем не менее, поиск и ликвидация ВОП здесь начались уже в 1965 г. Между Бондаренково и Аджимушкаем были обнаружены отдельные участки противотанковых и противопехотных немецких минных полей. Работа выполнялась под руководством Будовича силами команды из 27 саперов его подразделения из числа призванных резервистов.
В том же году при работах здесь, а также на железнодорожной ветке завода им. Войкова, где в войну разгружались боеприпасы, в районе Змеиного мыса было изъято и уничтожено 16 тыс. ВОП.
В 1968 г. район бывшей передовой на рубеже Бондаренково-Катерлез был очищен от 6 тыс. ВОП.
В 1970 г. проверка территории вокруг этих населенных пунктов и деревни Джарджава (будущая стройплощадка межколхозного стекольного комбината) позволила ликвидировать 16 тыс. ВОП. В этой работе участвовали воины из 9-го отдельного инженерно-саперного батальона в количестве 30 человек.
К разграждению местности, по которой проходила передовая линия (район Бондаренково, Глазовка, Аджимушкай) военным саперам пришлось вернуться в 1977 г. Вновь были призваны из запаса 25 саперов, числящихся за 9-м отдельным инженерно-саперным батальоном. Итогом этого стала ликвидация 17000 ВОП. В 1991-93 гг. в районе очистных сооружений пос. Бондаренково было извлечено и уничтожено 2,5 тыс. ВОП. По мнению ведущих специалистов из числа саперов, имеющих многолетний опыт обезвреживания боеприпасов времен войны 1941-44 гг. на территории Керчи, разграждение района очистных сооружений является одной из насущных задач в ближайшие годы.[‡]
Каждая боевая операция, каковой является расчистка военными саперами разведанной территории, хранящей в себе взрывоопасные предметы, начинается с команды руководителя: «К выполнению задания приступить!» Таково требование Инструкции, определяющей и регламентирующей каждый элемент такой операции. Только неукоснительное соблюдение Положений этой Инструкции, составляющих как бы спрессованный в лаконичные строки многолетний, нередко – трагический, опыт многих поколений минеров спасает от ошибки, как правило – единственной и последней. Таково убеждение профессионалов из числа тех, с кем автору пришлось обобщать опыт работы по разминированию Керчи.
Ветераны-саперы свидетельствуют, что взрывпредметы, даже если они были «похоронены» в годы войны глубоко под землей, с годами поднимаются ближе к поверхности. Земля как бы выталкивает чужеродные тела. Мины, снаряды, авиабомбы оказываются обнаженными и опасными.[16]
По мнению саперов-экспертов в этом отношении наиболее угрожаемыми продолжают оставаться поля и высоты (кроме пос. Бондаренково) так же в районе Эльтигена, пространство косы Тузла. В Героевке (Эльтиген) в 1968-69 гг. моряки из подразделения аварийно-спасательной службы ЧФ провели большие работы по подъему 19 единиц погибших в бою плавсредств. Здесь было извлечено свыше 12 тыс. ВОП. Работы по ликвидации выполнялись под руководством Будовича Г.В. силами саперного отряда из 524-го мотострелкового полка 157 МСД. В 1971 и 1074 гг. в районе Эльтигена работы по разграждению были возобновлены. Течением и оползнями было обнажено до 7 тысяч ВОП, собранных впоследствии саперами в районе Эльтигена и косы Тузла. В 1991-93 гг. здесь еще было изъято из бывших блиндажей и траншей около 2 тыс. единиц ВОП немецкого производства. Особая страница в истории – разграждение в 1966-68 гг. территории вблизи населенных пунктов Жуковка, Осовины, Юркино, Мама-Русская, акватории морского торгового порта, в районе причалов Камыш-Буруна-ЖРК – то есть мест высадки наших десантников в 1941 и 1943-44 гг. На бывшем плацдарме северо-восточной оконечности Керченского полуострова во второй половине 60-х годов саперами было ликвидировано 10 тыс. ВОП, вблизи Камыш-Бурунской ТЭЦ и ЖРК – 20 тыс. ВОП. Морской торговый порт и его акватория активной очистке подвергались в 1965-67 годах. В работах по подъему боеприпасов здесь участвовали водолазы. Среди них известен – Станислав Тишин, награжденный в 1968 г. медалью «За боевые заслуги». Ставшая в 1943-44 гг. ареной боевых действий по освобождению города, территория бывшей Колонки и завода им. Войкова таила до 1965-69 годов десятки тысяч невзорвавшихся боеприпасов и бомб. При подготовке площадки под строительные и восстановительные работы на заводе им. Войкова был обнаружен склад с немецкими артиллерийскими и инженерными боеприпасами, сосредоточенными в большой количестве в подвалах обжигательной печи (сорокаметровые трубы диаметром 8 метров). Состояние взрывателей и корпусов ВОП, изъеденных известью, требовало уничтожения на месте. Но это могло повлечь повреждение рядом расположенного механического цеха. Благодаря мастерству саперов и точному расчету при направленном подрыве ВВ трубы легли в противоположное от цеха место. Наиболее интенсивные работы по разминированию развернулись здесь в 1973 г. Но и в 1991-93 гг. на этой территории было извлечено еще не менее 3 тысяч единиц ВОП. Через год, в 1973 г. вновь начались массированные мероприятия по очистке города от ВОП. Ожидалось вручение Керчи Золотой звезды Героя, и предполагался выезд в этой связи члена Политбюро ЦК КПСС Министра Обороны маршала Советского Союза Гречко А.А. Особое внимание было уделено проверке массива горы Митридат. Участник этой работы и исполнитель акции по уничтожению ВОП Будович Г.В. вспоминает: «В октябре 1973 г. мне была вручена грамота от командующего войсками ОдВО за подготовку Керчи к акту вручения Золотой звезды города-героя. Приезжал маршал – Гречко. Его спецкоманда обследовала все маршруты и объекты пребывания маршала на предмет наличия ВОП. А я с саперами обнаружил скрытые от глаз 9-11 снарядов и мин, в том числе – в зоне Митридатской лестницы, по которой Гречко должен был всходить к месту митинга. Эта находка потребовала от организаторов более широкого охвата проверочными мерами».[§] В период 1975-76 гг. наиболее характерным результатом очистки городской территории является ликвидация 1,5 тысяч немецких авиабомб в районе, примыкающем к аэродрому (450-й квартал). На территории в 10 га методом поиска миноискателем и щупами были извлечены из земли зажигательные, кассетные, кумулятивные авиабомбы весом от 2 до 5 кг, и фугасные от 10 до 50 кг.
Прошедшее последнее десятилетие из длящегося третьего периода работы по очистке города от ВОП силами военнослужащих характерно созданием штатного саперного подразделения при горвоенкомате. Решение Керченского горисполкома о создании и финансировании этой команды датировано 13 декабря 1991 г. Принятие такого решения, как уже случалось неединожды ранее, было вызвано фактами гибели граждан на участках местности, где начиналось строительство промышленных и жилых объектов, автогаражей, лодочных кооперативов, расширением территории коллективных садов и огородов, а также – в связи с участившимися обращениями граждан, руководителей организаций и предприятий. Впредь проведение земляных работ разрешалось осуществлять только согласно акту, выданному саперным подразделением. Такой же порядок предусматривался при открытии зон отдыха, баз, пансионатов, детских лагерей.
В состав саперного подразделения при горвоенкомате вначале были зачислены саперами состоящие в запасе Мартынец Георгий Степанович, Донченко Иван Федорович, Завгородний Руслан Анатольевич, Биляев Владимир Иванович, экскаваторщиком — Калюля Владимир Викторович. Позднее других в состав группы вошел Краснослободцев Алексей Васильевич. Оклад сапера устанавливался в 1700 руб., экскаваторщика – 1900 руб.
При убытии в составе группы на разминирование конкретного объекта Керченский горвоенком издавал приказ по ГВК. Такой же приказ издавался по завершении работ. Руководителем группы саперов в 1991-93 гг. был майор запаса Будович Гай Владимирович. При каждом уничтожении собранных ВОП за подписью горвоенкома и членов комиссии от ГВК и войсковой части 21610 составлялся акт о произведенном подрыве, утверждавшийся командиром этой войсковой части как начальником гарнизона. Так, в акте от 11.05.92 г. об уничтожении ВОП, обнаруженных на объектах Малой Крепости, сказано: «уничтожены путем подрыва в карьере в районе пос. «Партизанский» — фугасных авиабомб (100 кг) – 2, артснарядов 152-мм – 31 шт., артснарядов 130-мм – 17 шт., мин 82-мм – 41 шт., мин 58-мм – 131 шт. Для подрыва использовано 100 кг ВВ и 50 шт. электродетонаторов». По подсчетам руководителя работы саперного подразделения при ГВК Будовича Г.В. к июню 1993 г. личный состав обнаружил и уничтожил 24000 ВОП и 78 авиабомб (от 50 до 500 кг). При этом, только по одиночным заявкам саперы извлекли и ликвидировали по городу и ближайшим окрестностям: авиабомб – 46 шт., артснарядов – 239 шт., минометных мин – 13 шт., гранат разных систем – 78 шт., взрывателей – 19 шт. (в основном, системы все советские).
Проанализируем интенсивность работы саперов группы в течение полного года, опираясь на «Журнал учета выполненных заявок», начатый 12 февраля 1992 г. и оконченный 12 марта 1993 г.
С марта 1992 г. по март 1993 г. по заявкам граждан и организаций саперная группа ГВК выезжала на места 105 раз. При этом – в марте 1992 г. – 19 раз, в апреле – 12 раз, в мае – 16 раз, в июне – 6 раз, в июле – 13 раз, в августе – 10 раз, в сентябре – 8 раз, в октябре – 10 раз, в ноябре – 2 раза, в декабре – 1 раз. В январе и феврале 1993 г. заявок не зафиксировано. В марте было 6 заявок. В марте 1992 г. отмечены дни, когда принималось по несколько заявок. Так, 27.03.92 г. обнаружены боеприпасы по Феодосийскому шоссе, 32, на кирпичном заводе, в пос. Бондаренково, по ул. Орджоникидзе, дом 28/10.
Изучение записей в журнале учета показывает, что между днем приема сообщения и датой изъятия боеприпасов проходило не более 1-2 суток. Однако отмечены случаи реагирования саперов группы только через несколько дней, до двух недель. Так, заявка от 27.03.1992 г. по адресу: Феодосийское шоссе, 32 была реализована только 10 апреля, при этом были уничтожены снаряды калибра 76-мм в количестве 7 шт. Ликвидация 21-мм мины на кирпичном заводе по заявке главного механика от 27.03 была осуществлена лишь 15 апреля.
В выполнении заявок в этот период участвовали Будович, Краснослабодцев, Донченко, Мартынец, Демидович, Долгих, Сапьянов, Завгородний.
Судя по заявкам, районами наибольшей концентрации послевоенных находок боеприпасов на территории города продолжали оставаться: пос. Аджимушкай (82-мм мины, снаряды 45-мм – 105-мм, гранаты, взрыватели), пос. Бондаренково (снаряды, авиабомбы), район стеклотарного завода – Кирпичного завода, ул. Перекопской (снаряды, минометные мины, авиабомба), район ул. Пошивальникова – ул. Строителей (минометные мины), ул. Айвазовского (снаряд, гранаты), Цементная слободка – Малая Крепость (снаряды 122-мм -152-мм, 76-мм минометные мины), Большая Крепость (авиабомбы, снаряды), центр пос. Аршинцево (снаряды), Феодосийское шоссе (авиабомбы, снаряды 76-мм – 152-мм, мины 500-м), территория завода Войкова и ЗЖБИ, садового кооператива «Войковец», пляжа в районе ул. Сморжевского (снаряды 76-мм – 152-мм, мины 82-мм, взрыватели от авиабомб), 3-й Самострой (гранаты), сельхозугодия «Долина любви» (снаряды, минометные мины), дер. Катерлез (авиабомбы), мыс «Змеиный» (снаряды). Данный перечень подтверждает представление о том, что наиболее засоренной продолжала оставаться территория, по которой проходила линия обороны в 1941 г. и 1942 г. и линия соприкосновения с противником в конце 1943 – весной 1944 гг. Характерным является то, что случаи обнаружения инженерных мин (немецких с металлическим корпусом) в анализируемый период являются единичными.
Наибольшее число находок, по-видимому, надо связывать с началом весенних сельхозработ в черте города и его окрестностей (дер. Войково, Бондаренково, «Долина любви»), а также с выполнением нулевого цикла в процессе разворачивающего строительства (ул. Горького, 14, гаражные кооперативы «Солнечный», «Сигнал»).
В 15 случаях в «Журнале» саперного подразделения ГВК имеется отместка «ВОП не обнаружены», что, вероятно, свидетельствует о постепенно выработанной с привлечением средств массовой информации осторожности граждан в сомнительных случаях. К концу деятельности группы число ложных вызовов заметно возросло.
Особенностью работы саперов в этот период явилось обнаружение и извлечение боеприпасов и средств взрывания второй категории, т.е. прошедших через канал ствола, а также поврежденных механическим воздействием либо в результате природных факторов и ставших опасными для их транспортировки к месту подрыва. Таких ВОП за год по заявкам были ликвидировано 201 единица, в т.ч. – 28 авиабомб, 67 ручных гранат, 68 снарядов, 22 минометные мины, 16 взрывателей (примерно, 40% от общего количества).
Для исследователя особый интерес представляет число боеприпасов, невзорвавшихся при их применении в ходе боев, и их процент ко всем обнаруженным ВОП соответствующей категории. Имело бы существенное значение для оценки конкретных результатов деятельности антифашистов на германских предприятиях по производству боеприпасов в годы войны знание нами процента невзорвавшихся при их применении таких боеприпасов, как авиабомбы, минометные мины, ручные гранаты.
Однако, как показали исследования, четкого разделения на боеприпасы, подвергшиеся воздействию от времени и природных факторов в учетах войсковых саперных подразделений и группы ГВК не применялось. Более того, если при анализе учетов выделить германские боеприпасы представляется несложным по особенностям их калибра, то ликвидированные авиабомбы такому рассмотрению не поддаются в связи с фиксацией в учетах только их весовой характеристики.
К работе по ликвидации авиабомб, обнаруженных на территории Керчи и ее окрестностей был допущен один специалист – Будович Г.В. (по существовавшему положению такие работы должны были проводиться только военными саперами из войсковой части, дислоцированной в г. Мариуполе).
На его счету уничтоженные в 1989-90 гг. 7 авиабомб по 50-100 кг, обнаруженные в районе Цементной слободки, в 1991 г. – 100-килограммовая фугасная бомба, найденная на кирпичном заводе, в 1992 г. – 2 фугасные бомбы по 100 кг, извлеченные возле школы на Индустриальном шоссе, 9 таких же бомб на территории завода им. Войкова, пивзавода, на стройплощадке портовой больницы, в 1993 г. – 500-кг фугаска на Эльтигене, в 1994-95 гг. фугасные авиабомбы по 100 кг на стройплощадках по ул. Чкалова и ул. Генерала Петрова.
По заявлению наиболее опытного и бессменного участника разминирования города и его окрестностей Будовича Г.В., у него сложилось твердое мнение, что число встречавшихся германских боеприпасов, в том числе – авиабомб, с отказом превышает советские в 3-4 раза.
Саперная группа при Керченском горвоенкомате прекратила свое существование в июне 1993 г. в связи с окончанием финансирования горисполкомам. В этот же период по приказу командующего ОдВО в Керчь была передислоцирована инженерно-саперная рота общевойсковой бригады в/части А-04382 (г. Феодосия), размещавшаяся на Марате. С марта по июнь 1993 г. с личным составом роты (в/часть А-0289, командир – капитан Дубровский Владимир Богданович) проводились плановые занятия по специальности, к проведению которых в качестве сапера-эксперта привлекался Будович Г.В.
Согласно решению Командующего ОдВО от 10.10.1994 г. по окончательному завершению вскрытия и обезвреживания хранилищ Малой Крепости (Цементная Слободка) подразделение А-0289 с 01.08.1995 г. приступило к работе здесь. В весеннее-летние месяцы 1996 г. было изъято и уничтожено 3000 артснарядов, минометных мин, гранат и других ВОП. А всего военные саперы за 1995-97 гг. уничтожили здесь свыше 13000 единиц ВОП.
Личный состав роты в эти годы привлекался к ликвидации обнаруженных в акватории Керченского пролива взрывоопасных боеприпасов.
Наиболее характерным является отмеченный в документах случай обнаружения и уничтожения морской мины образца 1926 года вблизи тела Генмола в июле 1994 г. Мина весом около 600 кг с зарядом ВВ, приблизительно, 150 кг (эквивалент 500-килограммовой бомбы) находилась на глубине 1,5 метра в 250 метрах от берега. Привод ударно-механического действия, что исключало ее подъем и буксировку. По решению саперов-экспертов Будовича Г.В. и Яковлева М.Ю. уничтожение мины было проведено на месте 2 июля 1994 г. Для обеспечения безопасности населения и строений, расположенных вблизи места работы, была выполнена обваловка мины из мешков с песком, прекращено всякое движение людей и транспорта в радиусе 1,5 км от набережной и в 2 км по воде. Для заполнения 300 полиэтиленовых мешков, полученных с предприятий «Керчьрыбпрома», потребовалось доставить около 200 тонн песка.
В работе участвовал Будович Г.В., старший отделения водолазов 823 группы спасательных судов ст. лейтенант Павлов В.И., сапер-водолаз, обнаруживший мину и подготовивший вместе с личным составом ее ликвидацию согласно расчетам экспертов — Свиридов А.Ю.
Работа по ликвидации последствий войны путем изъятия со дна Керченского пролива и уничтожения боезапаса, в том числе оставшегося на погибших плавсредствах, напрямую была и остается связанной с судоподъемом, которым занимались 823 группа спасательных судов (СС) ЧФ и Керченская группа аварийно-спасательных и подъемно-технических работ (АСПТР) Одесского экспедиционного отряда ЧМП. На дне пролива и в южной части Азовского моря вплоть до 1988 г. оставались неубранными сотни останков судов, участвовавших в операциях нашей и немецкой стороны по овладению Керченским полуостровом. До настоящего времени здесь значатся учтенными гидрографической службой ЧФ 105 единиц с глубинами над ними и 53 – без глубин над затонувшим плавсредством, представляющими ныне подводное препятствие. Значительная часть из них таит в себе оставшийся со времени военных действий боезапас, которым так же устлано дно вблизи самого судна. Учтено не менее 20 таких участков вдоль азовского побережья полуострова и Керченского пролива.
Необходимо отметить, что работа по изъятию со дня моря взрывоопасных предметов в ходе подготовки судоподъема в обязательном порядке была связана с предварительным обследованием района и обвехованием обнаруженных объектов. Такие операции по определению точек на морском дне и их привязке к системе действующих координат выполнялись гидрографической войсковой частью 70082. Многие годы этой частью командовал капитан 1-го ранга Тупик Леонид Юлианович. Ветераном этой части является старший производитель работ Козлович Валентина Дмитриевна. Она рассказывает: «Перенос на карты всех, таящих в себе опасность, объектов делается с большой точностью путем засечки прибором (секстантом) не менее трех береговых точек опорной сети. Это позволяет выдавать информацию об объектах с точностью до 10 метров на море и до 2-х метров на берегу. Так, при обследовании в 1975 г. ближней акватории водолазами АСПТР по договору с Азовским морским пароходством работниками гидрографической службы были обвехованы 38 точек, в результате было поднято 8 затонувших судов, 4 морские мины, 144 артснаряда. В 1976 г. работа по точкам 39-58 и девяти ранее обвехованным позволила поднять 68 затонувших судов и подводных препятствий вместе с 231 взрывоопасным предметом. В 1977 г. обвехование точек с 59 по 65 было продолжено. Водолазами обследовано и подготовлено к подъему 19 затонувших судов. Тогда было изъято 1076 единиц ВОП. В 1988 г. крупных остатков судов на дне пролива было учтено 240, к 2000 году их осталось 153». [17]
Как правило, работа по подъему обвехованных остатков судна начиналась (и начинается) с уборки боезапаса на борту либо вокруг покоящегося на дне плавсредства. Эту работу выполняли специально обученные взрывному делу водолазы из группы АСПТР и группы АСС ЧФ (в/часть 49299). История этих подразделений заслуживает отдельного освещения.
Керченская группа аварийно-спасательных и подводно-технических работ (АСПТР) была создана в 1956 году. В числе 200-т работающих к 70-м годам имелось более 50 водолазов. До начала 80-х годов водолаз-подрывник, занимавшийся изъятием с морского дна взрывоопасных предметов, в т.ч. морских мин, получал надбавку в 15% от должностного оклада. Затем, по настоянию профсоюза, работа по разминированию пролива водолазами АСПТР была запрещена, а надбавка снята. Однако несанкционированная очистка от ВОП корпусов плавсредств, намеченных к судоподъему группой АСПТР, продолжалась и далее, чтобы не задерживать операции судоподъема.
Поднятые со дна боеприпасы вывозились на берег в шлюпках личным составом пиротехнических подразделений и саперами войсковых формирований в Керчи. Морские мины на дне пролива уничтожались на месте накладными зарядами, которые укладывали водолазы-взрывники. Операция выполнялась с участием специалистов из организации «Взрывпром» и под их контролем.
Некоторое представление о степени опасности и засоренности пролива ВОП могут дать следующие примеры. В 1968 г. при ликвидации остатков опор моста на Керчь-Еникальском судоходном канале водолазы АСПТР обнаружили и подготовили к взрыву две немецкие донные мины, оставшиеся здесь со времен войны. Ранее, в 1967 г. в Малой бухте морпорта были обнаружены и извлечены 3 авиабомбы. В 1965 г. за 5 летних месяцев водолазы АСПТР извлекли из неизвестного судна на дне бухты более 1400 снарядов и минометных мин, 20000 детонаторов, 7400 тротиловых шашек. В 1977 г. водолазы группы обеспечили подъем обнаруженного в проливе самолета ИЛ-2 с боезапасом на борту. Тогда же они извлекли и передали саперам более 1000 ВОП, в том числе на обнаруженном затонувшем в войну и поднятом в 1977 г. мотоботе.
При работе по очистке от ВОП дна акватории пролива возникали критические ситуации. Участник работ водолаз 1-го класса Козырев Анатолий Григорьевич вспоминает: «В 1964 г. в Камыш-Буруне работали по разделке затонувшего в войну плашкоута от 40-тонного крана. Разделывал днище. Вдруг вижу – буек. Попросил подать «конец», чтобы поднять его. В несколько попыток все же вытянули этот «буек». Оказалась бомба без стабилизатора».[18] (Она была ликвидирована саперами под руководством подполковника Липсток П.И. и при его личном участии, примечание мое Л.В.).
Другой ветеран АСПТР водолаз 1-го класса Хмелевцев Владимир Иннокентьевич сообщил такой факт: «После войны в проливе остались опоры моста, они мешали судоходству и рыбалке… Работали в одном месте, брали со дна нечто, похожее на сваю, обросшую ракушками и донными отложениями. С трех раз не могли взять этот предмет, но все же подняли на палубу. Боцман стал осматривать этот предмет длиной более 2-х метров и диаметром, примерно, 300-400 мм. Отбивает ударами нарост и ржавчину. Что-то не похоже на кусок сваи… Оказалось, что это бомба-мина».[19]
Изложенные факты дают представление о постепенно сложившемся достаточно низком уровне мер безопасности, с которым водолазы группы подходили к обработке обнаруженных неизвестных предметов. Налицо притупление чувств опасности, вызванное интенсивностью работы по уборке в 1962-78 гг. многочисленных завалов военных лет на дне Керченского пролива.
Интересно проследить географию скопления на морском дне оставшихся после войны боеприпасов и военной техники, уборкой которых занимались водолазы группы в шестидесятые-семидесятые годы, и интенсивности их труда при этом.
С 18 июля по 29 10.62 г. в ходе очистки акватории СРЗ и устья речки Приморская за 36 водолазных смен и затраченных 112 подводно-водолазных часов специалисты группы АСПТР подняли 7 ящиков (по 24 шт. в каждом) взрывателей к авиабомбам, 13 артснарядов калибра 45 мм, один гаубичный артснаряд 122 мм. Этот боеприпас находился на борту затонувшей на глубине 5 метров сухогрузной несамоходной баржи, литерный номер «Б-37» (35 м длины, 8 м ширины, с тремя грузовыми трюмами). Баржа погибла в ноябре 1941 г. от взрыва авиабомбы у Широкого мола в порту Керчь; в 1945 г. была поднята и притоплена в выше названном в начале описания этого случая месте. При этом носовая часть баржи оказалась прошитой тремя железобетонными сваями при строительстве причала. Из 97 рабочих дней – четвертая часть времени ушла на размыв грунта в трюмах, с палубы и бортов с целью поиска боеприпасов. Было размыто 700 м3 грунта. Боезапас поднимался вручную на шлюпку и затем передавался на берег. Работа выполнялась под руководством специалиста из ОдВО, т.к. командование ближайшей войсковой части аварийно-спасательной службы ВМС отказалось от участия в работе. Отличились водолазы Кириллов В.Д., 1922 г.р. (стаж работы водолазом – 20 лет), Марусик И.Л., 1929 г.р. (стаж – 12 лет), Сердюченко В.А., 1935 г.р. (стаж – 7 лет), Цеханович Б.В., 1937 г.р. (стаж – 5 лет).[20]
При планировании строительства нового причала в Малой бухте морпорта в 1964 г. обнаружились остатки бывшей баржи «Туапсе», которая была поднята еще в послевоенные годы, но вновь оказалась подводным препятствием.
В момент размыва грунта для подъема остатков корпуса водолазы обнаружили вокруг баржи наброску боеприпасов, в основном – минометные мины. В конце 1964 г. водолазами группы АСС ЧФ этот боезапас с поверхности грунта был убран, но при дальнейших работах по отмывке водолазами АСПТР баржи «Туапсе» вновь обнаружился этот тип боеприпасов. Такие случаи повторялись неоднократно. В этой связи возникла необходимость подготовить из числа водолазов АСПТР специалистов-взрывников (саперов). Через местные власти такое обучение при в/части 05917 (командир подполковник Липсток) прошли водолазы Корж В.В., 1932 г.р. (стаж водолазных работ – 12 лет), Ращупкин Н.И., 1938 г.р. (стаж – 4 года), Санников Н.П., 1937 г.р. (стаж – 3 года). В марте 1966 г. по заявке Керченского морского порта группа АСПТР приняла обязательство по подъему транспортно-десантного мотобота водоизмещением 18 тонн, перебитого взрывом мины пополам и затонувшего на подходном канале. После отмывки 83 м3 грунта из внутренних помещений мотобота было удалено множество минометных мин, патронов, винтовки. На эту работу ушло в мае-июне более 37 дней.
Тогда же, в 20 м от «головки» Широкого мола было устранено подводное препятствие — остатки конструкции сухогрузной баржи длиной 11 м, шириной – 9 м. Грунтоуборочные работы в этом месте прекратились в связи с обнаружением вокруг и внутри фрагмента баржи артснарядов калибра 120-205 мм, минометных мин, взрывателей, патронов. Отмывку, остропку и подъем в лотках боеприпаса осуществляли водолазы АСПТР, а погрузку в шлюпку и вывоз для уничтожения выполняли военные саперы ВМФ. В результате работы с 8 мая по 19 августа 1965 г. (подъем самого боезапаса начался 11 августа) было извлечено 27 шт. артснарядов, более 240 шт. минометных мин.
В 1965 г. всего по акватории морпорта и Керчь-Еникальского канала было убрано 370 шт. артснарядов, 1035 шт. минометных мин, 14 шт. авиабомб, разных взрывателей и детонаторов – 255 шт. Размыв грунта при этом составил 200 м3.
В 1975 г. проводились наиболее трудоемкие и опасные работы по ликвидации подводного препятствия в Керченском проливе – затонувшего в марте 1942 г. при подрыве на мине сухогруза «Восток» водоизмещением 6000 т. (длиной 90 м, шириной 13 м). Одной из причин сложности работ на «Востоке» явилось его нахождение во взрывоопасном районе. В течение всего периода на этот объект четырежды вызывались специалисты-саперы ЧФ для подъема и уничтожения обнаруженных при разделке судна боеприпасов. 19 мая 1975 г. здесь была уничтожена магнитная мина, извлечены из трюмов и ликвидированы 63 шт. артснарядов калибра 45 мм.
В 1975 г. из 38-ми точек по заявкам было обследовано водолазами АСПТР – 12 в Азовском море, 26 – в Керченском проливе.
В 1975-77 гг. в акватории Керченского пролива были проведены наиболее интенсивные водолазные работы по обследованию подводных препятствий и подъему их. Нагрузка на водолаза доходила в год до 400 часов и более. Водолаз I класса Постников А.М., 1928 г.р. (стаж подводных работ – около 30 лет), к концу 1975 г. имел наработку 7763 часа, а к началу 1978 г. – 10385 часов под водой.[21]
При подъеме самолета ИЛ-2 (штурмовик), находившегося в точке 57 (Ш. — 45º16’80», Д. — 36º53’75») были приглашены специалисты из в/части 63815 (дивизион АСС ЧФ) для ликвидации авиабоезапаса.
26 августа 1971 г. в крыльях ИЛ-2 были изъяты патроны 7,62мм от пулемета ШКАС в количестве 510 шт., снаряды от пулемета ВЯ калибра 23мм – 150 шт. Корпус был без хвостового оперения, с частично разрушенными крыльями. Глубина нахождения самолета – 4,2 м, над ним глубина 2,8 м. Остропка самолета осуществлялась за мотор как наиболее прочную часть самолета. Подъем осуществлялся 16-тонным краном Керченского морпорта, самолет был доставлен в Керчь с таманского залива на плашкоуте «Ока».
В апреле 1977 г. специалисты в/части 63815 при участии водолазов извлекли из затонувшего тендера (длина 12 м, ширина 3 м) 37-мм пушку, 364 шт. минометных мин, 13 шт. противотанковых гранат, 108 шт. артснарядов 45мм, 82 шт. – калибра 37мм, 150 шт. – калибра 20мм. По акту от 27.07.77 г. специалисты из этой в/части в период с 28.03 по 20.05, с 24.08 по 01.09.77 г. уничтожили 945 взрывпредметов. При этом в акте отмечено, что переданы в музей пулемет ШКАС – 7,62мм, пушка ВЯ – 23мм, винтовка – 3 шт. Однако каких-либо подтверждающих данных по этому вопросу в КИКЗ не найдено.
Изложенные примеры дают представление о том, что значительная часть затонувших судов с боеприпасами еще в послевоенные годы подвергалась обследованию и перемещению, но без тщательного осмотра на наличие боезапаса либо вовсе без применения такой методики. С годами это привело к естественному заглублению в грунт или к разбросу взрывоопасных предметов в зоне обследования, что сделало дальнейшие работы по ликвидации боезапаса более опасными, сложными и трудоемкими. Имеется подготовленная в 2001 году сотрудниками отдела гидрографических работ Керченского района государственной гидрографии карта акватории Керченского пролива с нанесенной обстановкой (исполнитель – инженер-гидрограф Козлович Валентина Дмитриевна).
На карте учтено 100 точек, где на дне пролива обнаружены остатки судов, в т.ч. – 26 уже опознанных (баржи, катера, мотоботы, транспортные суда). Зафиксированы и обозначены на карте места подъема в послевоенные годы 15-ти судов и 1-го самолета.
Очевидно, что будущие работы по изъятию со дна пролива и ликвидации ВОП предстоит выполнять пиротехническому подразделению, в т.ч. водолазам, из в/части Министерства по чрезвычайным ситуациям (МЧС) – Д-0120.
Это воинское формирование возникло в Керчи в 1996 г. одновременно с ликвидацией 823 группы спасательной службы (СС) ЧФ. Характерным является то, что какой-либо преемственности с момента прекращения деятельности одной части и начала работы по очистке города и акватории силами и средствами другой – не складывалось.
По имеющимся неофициальным учетам на побережье и прибрежной северной и юго-восточной части Керченского пролива и южной части Азовского моря имеется не менее 20 участков, засоренных взрывпредметами времен Великой Отечественной войны, которые могут быть опасными еще 30 лет.
Воинские формирования специального реагирования зарождались в зоне Керченского пролива еще в 1929 г. Тогда здесь была сформирована Керченская партия «ЭПРОНа» (экспедиция подводных работ особого назначения), созданная в стране в 1921 г.
В 1941 г., с началом войны, Керченская партия была передана в состав ВМФ. В 1942 г. Черноморский «ЭПРОН» ВМФ был переименован в аварийно-спасательную службу ЧФ и оставался в его составе до 1956 г. В этом году АСС ЧФ была разделена на две составляющие – АСПТР и АСС ЧФ. Служба аварийно-спасательных и подводно-технических работ перешла в состав Министерства морского флота, приняв на себя задачи судоподъема объектов времен ВОв. Ликвидация боезапаса была возложена на АСС ЧФ.
Еще в 1944 г. из Новороссийска в Керчь прибыла войсковая часть 99029 — дивизион АСС ЧФ. Вначале имелась небольшая аварийно-спасательная партия: до 4-х судов и человек 25 персонала. Эта в/часть существовала до 1957 г. Некоторые преобразования повлекли переименование в в/часть 49299, которой она значилась до 1961 г. Затем в/часть стала называться 410-м отдельным дивизионом АСС ЧФ в составе бригады строящихся и ремонтируемых судов (в/часть 22915). Командиром дивизиона был капитан 3-го ранга Воробьев. Последним командиром 410-го дивизиона был капитан 2-го ранга Кадацкий Александр Петрович (до 1981 г.).
В феврале 1976 г. этот дивизион стал называться в/частью 63815. Он продолжал оставаться в составе строящихся и ремонтируемых кораблей. В 1981 г. дивизион был переформирован в 823-ю группу АСС ЧФ. Группу формировал капитан-лейтенант Лукин Герман Николаевич. Группа в том же составе просуществовала до 1984 г., когда в октябре была переименована в 823-ю группу спасательных судов с подчинением Феодосийскому отделу тыла ЧФ (757-й отдел тыла флота, в/часть 62717).
В 1985 г. командиром группы был капитан 3-го ранга Мангупли Уриэль Моисеевич. Месторасположением части была территория причала напротив бывшего кинотеатра «Ударник» (Таманский причал и Генуэзский мол). Последним командиром части был капитан 3-го ранга Удалов Геннадий Дмитриевич. При нем якобы были уничтожены все дела с приказами на производство специальных работ в Керченском проливе и акватории Азовского и Черного морей (данные бывшего начальника штаба группы В.Харитонова). История 823-й группы СС ЧФ закончилась 31.12.95 г. в связи с разделом флота.[22]
Известно, что капитан 3-го ранга Кадацкий сдал в 1964 г. в минно-торпедный отдел ЧФ карту затонувших в войну судов в зоне Керченского пролива и Азовского моря. Других каких-либо обобщенных документальных сведений о результатах работы личного состава этой группы по ликвидации последствий войны в проливе и примыкающих участках акватории двух морей не имеется.
Как вспоминает бывший начальник штаба Керченской бригады строящихся и ремонтирующихся кораблей ЧФ капитан 2-го ранга в отставке Камский Борис Львович, которой была подчинена 823-я группа АСС, в состав последней входили: спасатель подводных лодок – «СС-13» (экипаж военный), спасательный буксир «Буран» (экипаж военный), морские водолазные боты – «ВМ-5» (военный экипаж), ВМ-86 (экипаж гражданский), ВМ-108 (экипаж гражданский), водолазные рейдовые катера – ВРД-77, ВРД-1075 (экипажи гражданские), морская спасательная баржа – МБСС-200 (гражданский экипаж), пожарный катер – ПЖК-4 (гражданский экипаж), береговая аварийная партия (военные моряки во главе с офицером, старшина водолазной группы – мичман).[23]
В задачи группы входило:
1. Оказание помощи (спасение) терпящим бедствие подводным лодкам и надводным кораблям и судам.
2. Тушение пожара на кораблях, судах и в портах.
3. Очистка от взрывоопасных предметов акватории пляжей.
4. Подъем кораблей и судов, затонувших в годы войны.
5. Разделка на металлолом плавсредств, поднятых с грунта и списанных с флота.
6. Обеспечение проводки подводных лодок, транспортируемых в плавдоках из Мариуполя до Феодосии и обратно после ходовых испытаний.
В активе 823-й группы – разминирование совместно с личным составом 137-го дивизиона рейдовых тральщиков нескольких неконтактных мин в районе Феодосии и Керчи, при котором отличился флагманский минер Феодосийской базы ЧФ капитан 3-го ранга Хуциев Сурен Александрович.[24]
В задачу исследователя по рассматриваемой теме входит обобщение материалов лишь по одной задаче, решавшейся личным составом аварийно-спасательной службы, в т.ч. 823-й группы СС – очистка акватории Керченского пролива и примыкающей к полуострову южной части Азовского моря от последствий войны.
Наиболее информативный материал в распоряжение автора получен по катерам ВРД-249 и ВМ-5 (водолазно-рейдовый и водолазно-морской).[25] В 80-90-е годы капитаном на последнем был Житецкий Вадим Константинович, бывший командир 132-го дивизиона морских и рейдовых тральщиков, капитан 2-го ранга в запасе. Старшим водолазным специалистом последние годы был Глуздань Василий Владимирович. Водолазами работали Рощупкин Николай, Санин (др. данных нет), Лахно Евгений, Молодчинин Владимир Иванович. По воспоминаниям Житецкого В.К., на счету водолазов ВМ-5 с 1982 г. по 2000 г. – более 150 тысяч поднятых боеприпасов, в т.ч. – в Керченском проливе и южной части Азовского моря.[26]Известно, что в зону ответственности формирования АСС Керчи входила акватория Азовского и Черного морей от Ростова-на-Дону до Адлера, и по Крыму – левое побережье до Феодосии. Полного представления о степени интенсивности и сложности работы по извлечению боеприпасов силами личного состава 410-го дивизиона, а затем – 823-й группы АСС ЧФ в акватории, примыкающей к Керченскому полуострову, автору составить не удалось в силу отсутствия официальных документов, обобщающих итоги работы.[27] Однако отдельные сохранившиеся записи, в т.ч. в водолазном журнале одного из рейдовых водолазных катеров – ВРД-249, охватывающие определенные периоды расчистки морского дна от ВОП, позволяют судить о напряженности труда водолазов военно-морской аварийно-спасательной службы в Керчи. Имеется рукописная таблица, составленная водолазом с ВРД-249 Песчанским Ф.Д. в 1976 г. в связи с представлением к награждению членов экипажей, в т.ч. водолазов, за работу по обезвреживанию морского дна в зоне ответственности АСС ЧФ в Керчи. Согласно этому подсчету с 1965 г. по 1975 г. водолазами было изъято с обследованной площади в 10284025 м2: морских мин – 23, торпед – 6, авиабомб – 80, артснарядов – 13523, гранат – 522, а всего – 19367 единиц ВОП. За следующий 1976 г. обследовано 1300000 м2, с которых поднято 428 единиц ВОП, в т.ч. 376 артснарядов.[28]
Только в 1965 г. водолазами АСС было поднято 2 тендера, 5 мотоботов, 1 сейнер, 1 бронекатер, 2 морских охотника.
В работах по подъему боезапаса на ВРД-249 в эти годы участвовали водолазы Климов В.Н., Тишин В.П., Песчанский Ф.Д., Лобань И.Т., Котляров А.М., б.мичман Блохин В.И., мичман Гавриленко В.Ф., мичман Чайка, Задорожный В.Ф., Воловой В. Все они, в т.ч. и гражданские специалисты, были обучены и подготовлены для такой работы специально.[29]
Из записей в водолазном журнале ВРД-249[30] в период, например, с начала и до конца 1974 г. наиболее напряженная работа по обследованию дна и подъему боезапаса велась вблизи Широкого мола Керченского морского торгового порта, в районе Переправы, напротив мыса Змеиный и вблизи косы Чушка. Например, плановые работы в районе Широкого мола в 1974 г. начались в мае с обнаружения трех минометных мин. Работу выполнил водолаз Котляров А.М., находясь под водой в течение 2-х часов 55-ти минут. Мины он уложил под причал для последующего подъема.
В июле того же года водолазы вновь приступили к обследованию Широкого мола. В этот раз Задорожный В.Ф. поднял и уложил в деревянный ящик для подъема наверх 1 авиабомбу, 2 – 120-мм и 1 – 82-мм минометные мины, 2 – 45-мм снаряда, затратив на это 3 часа. Водолаз Песчанский в этот же день, находясь на грунте после него (одновременная работа с боезапасом двух водолазов исключена) за 3 часа поднял и уложил в ящик 8 – 120-мм, 10 – 51-мм минометных мин, 1 – 100-мм и 5 – 45-мм снарядов.
Спустившийся в конце рабочего дня водолаз Котляров А.М. за 2 часа 15 минут извлек и подал наверх 2 – 100-мм снаряда и 4 – 51-мм минометные мины.
В районе причала бывшего рыбцеха на косе Чушка в период с 25.06.74 г. по 15.07.74 г. водолазы провели тщательное обследование дна на глубине 3-4 метров с применением ходового конца. За каждую рабочую смену, длившуюся от 3-х часов до 2-х часов 45 минут пара водолазов протралила от 800 м2 до 2000 м2. При этом, в отдельных случаях, обнаруженный ВОП обозначался буйком, и работа продолжалась. В день работало по две пары водолазов. За девять спусковых дней водолазы ВРД-249 убрали с названной выше точки (р-н рыбцеха) 4 минометные мины, 5 снарядов разного калибра, 20 унитарных патронов и гильз, ящик патронов от ДШК, потратив на обследование 16300 м2 и подъем боезапаса 100 рабочих часов в течение 17 водолазных смен.[31]
За период с сентября 1975 г. по июль 1976 г. этим же личным составом проведена работа по уборке боезапаса, в том числе вокруг места гибели в годы войны транспортного судна «Восток», подорвавшегося на мине вблизи мыса Фонарь. Куски судна возвышались на дне до 8 метров, глубина над носовой частью составляла около 4 метров (общая глубина в точке на Чушкинском колене судоходного канала 12 м). Обследование было осуществлено с 18.07 по 24.07.74 г. водолазами ВРД-249. Временно работы здесь были приостановлены.
24.09.75 г. водолазом Котляровым с глубины 11 м в районе гибели «Востока» за 2 часа 25 минут было поднято на поверхность 15 – 45-мм снарядов, обнаруженных им. В следующую смену Песчанский Ф.Д. поднял здесь и подал наверх еще 9 – 45-мм снарядов. На следующий день водолазы Песчанский и Котляров обнаружили на грунте и обозначили буйками 19 – 45-мм снарядов. Укладывал и подавал наверх эти боеприпасы водолаз Климов, потратив на это 3 часа 10 минут.
В мае-июне 1976 г. водолазами с участием экипажа ВРД-249 произведено обследование акватории пляжной зоны в районе Эльтигена. В первый же день – 18.05.76 г. на глубине 8 м Котляров А. и Панкевич В. подняли и остропили 5 ящиков с 45-мм снарядами (100 шт.), обследовав 2 тыс. м2 по ходовому концу. 20 мая водолаз Котляров А.М. поднял 20 – 45-мм снарядов, а Песчанский – 22 – 45-мм снаряда. На следующий день им же здесь было изъято 30 – 45-мм снарядов. Климов в свою смену за 3 часа поднял наверх 16 – 45-мм снарядов, лежавших на глубине 8 м. Температура воды в эти дни была 13-14ºС.
В районе Переправы и косы Чушка работы были продолжены летом 1976 г. Был обнаружен на глубине 6 м фрагмент затонувшего судна длиной 8 м и шириной 4 м с боезапасом. В течение 18.06 – 30.06.76 г. водолазами ВРД-249 было изъято со дна и из занесенного песком корпуса затонувшего судна 13 – 130-мм снарядов, 23 – 82-мм и 18 – 120-мм мин. Для этого пришлось обследовать 12000 м2 дна и убрать из судна 14 кубометров наносного грунта.[32]
В течение июня 1976 г. при температуре воды от 16º до 20º водолазы произвели спусков: Песчанский – 13 (36 часов 29 минут), Климов – 13 (37 часов), Котляров – 2 (5 часов 30 минут), Задорожный – 2 (5 часов 38 минут) и т.д.[33]
Мы видим, что нагрузка на водолаза в течение активного поискового сезона оказывалась разная. При выполнении работ по обнаружению боезапаса требовалось обследование достаточно обширной площади. При этом, в определенных точках происходила сплошная очистка дна. Работа выполнялась парами водолазов с применением ходового конца, как правило, длиной 50 м. В некоторых случаях уборка обнаруженного боезапаса осуществлялась в два этапа: сначала обвехование путем выставления буйка, а затем — остропка и подъем для перегрузки в шлюпку. Операция по подъему исполнялась только одним водолазом. Напряжение в ходе рабочего дня было значительное, ибо элементы уборки боезапаса (переноска, укладка, остропка ящиков с боезапасами) в течение 180 минут выполнялись на немалой глубине – от 8 до 12 м, в условиях замутненности воды и стесненности пространства на борту обследуемого судна. Здесь требовались высокая квалификация водолазов, из самообладание и твердое знание особенностей работы с боезапасом на дне.
По мнению многих ветеранов аварийно-спасательной службы, в т.ч. – капитанов судов, где были гражданские экипажи, оказавшиеся наиболее стабильными из числа участвовавших многие годы в подъеме боезапаса в акватории Керченского полуострова, легендарными личностями в этих коллективах стали водолазы Климов Валентин Николаевич, Песчанский Федор Данилович, Котляров Александр Михайлович. До настоящего времени на ВМ-5 трудится водолазный специалист Глуздань Василий Владимирович.
В.Н.Климов профессию водолаза получил в Рижской Объединенной военно-водолазной школе в 1950 г. В Керчи стал работать в в/части 49299 (АСС ЧФ) в 1961 г. Стаж подводных работ более 7 тыс. часов. Среди гражданских водолазов в те годы (их было около 30 чел.) он один имел специальность взрывника. (Военным водолазам с боезапасом работать было запрещено.) Он вспоминает: «Интенсивные работы в 1963-64 гг. проводились в Героевке. За год здесь были подняты остатки 97 судов (фелюги, катера, СЧС, бронекатера и т.д.). Дальше от берега стояли ВМ-5, ВМ-108, имея по две водолазные станции. Ближе к берегу – ВРД (водоизмещением 30 тонн). Наша работа заключалась в тралении дна в намеченном квадрате, обнаружение боеприпасов, подъеме их или подготовке к взрыву на месте… Под водой предметы облегченные. Но поднять 130-мм снаряд весом более 50 кг непросто: его надо оторвать ото дна, для этого в скафандр набирается воздух и водолаз всплывает… По моим подсчетам я ликвидировал 10700 единиц ВОП, в т.ч. 11 гальваноударных и 2 магнитные мины. Я и другой водолаз-подрывник Исаев Николай получил медаль «За боевые заслуги» (Указ ПВС СССР от 18.05.70 г.».[**]
После окончания в мае 1956 г. Балаклавского учебного отряда стал водолазом Песчанский Федор Данилович. В Керчь о прибыл в 1957 г. Дослуживал командиром отделения на ВРД-273, перешел водолазом на ВМ-108, потом – на ВРК-223, где был гражданский экипаж. В 1972 г. получил квалификацию I класса. Водолазный стаж – 31 год (10 тысяч часов).**
Надбавку за работу с боезапасом водолазы АСС ЧФ не получали.
Одногодок Песчанского (1937 г.р.), все время проработавший вместе с ним на разминировании Керченского пролива – Котляров Александр Михайлович вспоминает: «Учеба в Балаклавском учебном отряде длилась 8 месяцев. Нас, 7 человек в январе 1958 г. прибыло в Керчь в в/часть 22915 (410 дивизион АСС ЧФ). Казарма была в 2-этажном доме в глубине двора, на ул. Свердлова, где теперь автомагазин. Попал на ВРД-272. Экипаж: 7 водолазов (две станции по 3 чел. и старшина), два моториста, рулевой-радист… Дивизион из военного стал полугражданским: ВМ-108, ВМ-86, МВСС-5200 были с гражданскими экипажами… После 1973 г. был на РВК-249 (потом катер ушел в Севастополь). В 1987 г. вышел на пенсию. С момента военно-морской службы до конца работы водолазом набрал 10 тыс. подводных часов».***
С 1981 г. работает в аварийно-спасательной службе ЧФ Василий Владимирович Глуздань. Специальность эту приобрел еще в 1961, до военной службы. Все время работает на ВМ-5, стаж подводной работы – 32 года (11 тыс. часов). Глуздань принимал участие в ликвидации последствий гибели в Новороссийской бухте теплохода «Адмирал Нахимов» в сентябре 1986 г. В 1992 г. был привлечен к испытаниям нового водолазного вентилируемого снаряжения. Ранее – в 1974-76 гг. он был занят на обеспечении испытаний глубоководного аппарата «ТИНРО-2». Неоднократно участвовал в подъеме боезапаса с погибшей в войну баржи «Ленинградская». С глубины 19 м вместе с другими водолазами своего экипажа они подняли с нее в 1984 г. около 500 снарядов и мин, а в 1987 – более 550 ВОП, свыше 120 тыс. патронов и 100 гранат. Боезапас был в ящиках и россыпью. Работа оказалась особо опасной. Глуздань вспоминает: «Часто снаряд в руках разделялся на гильзу и боеголовку. Наш водолаз Санин в один из моментов работы вдруг услышал шипение снаряда, подумал – «конец». Оказалось, что это выходил воздух из гильзы…» В Геленджике, в конце 1986, Глуздань подготовил к взрыву три стокилограммовые авиабомбы. Подрыв производился, как всегда, электроспособом, заряд – по 4 килограмма в каждой бомбе. Глуздань участвовал в ликвидации летом 1998 г. 398 артснарядов и мин в районе причала рыбколхоза им. Нахимова.[††]
Приведенная выше статистика изъятия из акватории взрывоопасных предметов силами экипажей формирований АСС ЧФ на Черном море на протяжении 1964-98 гг. говорит о том, что масса ВОП на дне акватории в районе бывших боевых действий, практически, не уменьшается: море ежегодно «отдает» то, что было десятилетиями скрыто под толщей песка и ила.
Изучение материалов по разминированию, анализ фактической стороны этой работы, содержащийся в воспоминаниях участников очистки суши и акватории Керченского полуострова от ВОП, приводит к выводам, которые складываются в следующий ряд:
- Места обнаружения боеприпасов времен Великой Отечественно войны, в значительной степени, привязаны к бывшей линии соприкосновения противоборствующих сторон в 1943-44 гг. и рубежам обороны в 1941-42 гг. В прибрежной зоне такими участками являются прежние причалы и та акватория, где высаживались десанты и происходила доставка боеприпасов;
- Большинство обнаруживаемых до сих пор боеприпасов и значительная часть ликвидированных в течение сорока прошедших лет ВОП является артснарядами, минами, взрывателями, гранатами советского производства. О происхождении обнаруженных крупнокалиберных авиабомб мнение специалистов-саперов однозначное – они немецкого производства;
- Высок процент несработавших боеприпасов и авиабомб германского производства, в чем усматривается положительный результат деятельности антифашистского подполья на территории рейха;
- Наиболее опасными оказываются обнаруженные ВОП, деформированные в прошлом в результате воздействия внешнего взрыва, что, вероятно, надо связать с недостаточно квалифицированными действиями бойцов-минеров из числа молодых осоавиахимовцев в период разминирования в 1944-46 гг.;
- Не вызывает сомнения, что процесс ликвидации взрывоопасной обстановки по Керчи теоретически планировался, однако, как показала жизнь, очередной раунд разминирования вызывался каждый раз новой серией подрывов на боеприпасах либо с получением криминального доступа к местам их обнаружения в грунте, чаще же – осложнением обстановки на участках территории, подготавливаемой под стройплощадки для нужд города;
- Сплошная очистка города так и не завершена до сих пор, хотя сам термин – «сплошная» многократно закладывался в организационные документы по разминированию, начиная с 1944 г. Не вскрыты завалы на территории Аджимушкая и вблизи него, не обезопасены очистные сооружения в Бондаренково, прибрежная зона косы Тузла, где была перевалочная база артснабжения Крымфронта, акватория Эльтигена и северо-восточной части Керченского полуострова;
- Итоговые цифры по результатам разграждения территории полуострова и прибрежной зоны, приводимые в зафиксированных воспоминаниях и отражающие степень засоренности взрывоопасными предметами Керчи и ее предместий, должны восприниматься исследователями с поправкой на субъективность человеческой памяти, на имевшие место элементы традиционной приписки результатов.
_________________ Не обижай искателя зазря Он- высших сфер безвольная ноздря Плати ему зарплату и люби Не спорь, не залупайся, не груби
Заголовок сообщения: Керчь в Великую Отечественную Войну.
Сообщение добавлено...: 15 ноя 2016, 20:51
Фотоманьяк
Зарегистрирован: 10 мар 2010, 21:06 Сообщений: 20503 Изображения:3 Откуда: Город Герой Керчь Благодарил (а): 7012 раз. Поблагодарили: 11201 раз. Пункты репутации: 80
Симонов Константин Михайлович
Из книги "Разные дни войны. Дневник писателя"
Сорок второй
Глава третья
...Вернувшись в Москву 4 февраля, я до двадцатых чисел сидел в Москве, заканчивая «Русских людей». Едва я успел поставить точку на первом черновике, как Ортенберг именно в этот вечер вызвал меня и спросил, как обстоят дела с пьесой. Я сказал, что она дописана до точки, осталась только правка.
— Это хорошо, — сказал он. — Завтра утром полетишь в Керчь.
— А что там?
— Там Мехлис. Надо полагать, на днях там что-то начнется, и поэтому следует торопиться.
Я спросил, как полечу, один или еще с кем-нибудь.
— Один. Там у нас и так уже трое: Слесарев, Бейлинсон и Темин.
На следующий день мы вылетели с Центрального аэродрома довольно поздно, часов в девять утра. «Дуглас» был грузовой, в нем везли несколько больших ящиков с танковыми моторами и десяток поменьше — с детонаторами. Пять или шесть пассажиров пристроились кто где, между ящиками. Рядом со мной сидел бригадный комиссар Емельянов, которому предстояло стать начальником политуправления Крымского фронта. Но это выяснилось впоследствии, а пока он просто летел к Мехлису по его вызову.
Погода стояла холодная, и к тому времени, когда «дуглас» сел в Сталинграде, я порядочно замерз. В Сталинграде долго заправлялись бензином, потом несколько раз запрашивали погоду... В конце концов заночевали на аэродроме. От города было довольно далеко, ехать не на чем, и я так и не попал тогда в Сталинград.
На ночлеге моим соседом оказался какой-то полковник, который назавтра улетал из Сталинграда в Саратов. Несколько дней назад я получил из эвакуированного в Саратов МХАТа от Хмелева письмо с просьбой связаться с ними: они узнали, что я пишу военную пьесу. Из Москвы я ответить не успел, а тут, на ночлеге в Сталинграде, написал ответное письмо Хмелеву и сделал к нему приписку, чтобы подателя этого письма непременно устроили на спектакль. Показав эту записку полковнику, я был совершенно уверен, что теперь-то письмо дойдет по назначению. Так оно потом и оказалось.
На следующее утро мы вылетели из Сталинграда и, по расчету времени, уже подлетали к Краснодару, как вдруг из кабины летчика раздались резкие гудки.
Наш самолет был оборудован фонарем для стрелка, врезанным примерно посередине фюзеляжа в потолок. Задремавший стрелок быстро залез на свою подставку и стал там, в фонаре, крутить спаренные пулеметы. Покрутил и начал стрелять, очередь за очередью. Я читал какой-то роман, уже не помню какой, и, когда стрелок полез на свою подставку и начал палить из пулеметов, мне стало не по себе, я оторвался от чтения, но потом, решив, что — смотри не смотри — все равно делу не поможешь, пересилил себя и опять уткнулся в книгу, хотя при этом продолжал считать очереди. После десятой очереди стрелок крикнул:
— Отвернул!
Из кабины вышел штурман, долго смотрел, прижавшись к окошку, и подтвердил:
— Отвернул.
Тогда я тоже посмотрел в окошко: далеко в небе маячил удалявшийся маленький самолет, кажется, истребитель.
— По-моему, это наш, — сказал штурман. — Я почти уверен, что наш. Но в другой раз будет знать, как подходить с хвоста. Раз подходит с хвоста, надо по нему бить, а то «наш, наш», а потом как по ошибке вмажет в тебя да потом еще донесет, что сбил «юнкерс»...
Через полчаса после этого мы уже без происшествий сели в станице Крымской. Я думал, что мы летим прямо до Керчи, но оказалось, что у летчиков полетный лист только до Крымской; самолет должен сдать там грузы, а мы, пассажиры, отправимся дальше как бог даст!
Приемщиков грузов на аэродроме в Крымской не оказалось, грузы, видимо, должны были принимать в Керчи, но полетный лист был до Крымской, и приказ есть приказ, летчики лететь дальше отказались: над Керченским проливом барражировали «мессершмитты».
В общем, несмотря на уговоры, они дальше не полетели, а мы отправились в штаб авиадивизии, которая пока стояла здесь, в Крымской, но завтра должна была перебазироваться на Керченский полуостров.
В этот день долететь до Керчи нам так и не удалось. Переночевав в Крымской, мы утром вылетели в Керчь на ТБ-3.
Нам сказали, что над Темрюком нас должны будут встретить истребители. Подлетев к Темрюку, мы сделали три круга над аэродромом, и истребители действительно сразу же после этого поднялись и аккуратно сопровождали нас до самой Керчи.
Сделав полукруг над Керчью, мы сели на аэродром неподалеку от противотанкового рва, в котором немцы убили и закопали больше семи тысяч человек.
Потолкавшись на аэродроме, двинулись в Керчь. Там выяснилось, что политуправление Крымского фронта в этот же вечер переезжает в село Ленинское, к новому месту расположения штаба. В оставшееся до отъезда время я зашел во фронтовую газету и встретил там ее редактора, полкового комиссара Березина, У которого когда-то в 1939 году, в Чите, спал одну ночь на редакционном диване, перед тем как лететь на Халхин-Гол.
В политуправлении шла обычная суета, связанная с переездом на новое место, но к ночи мы все-таки выехали. Ночь была темная, моросил дождь. Я по обыкновению почти всю дорогу проспал и удивился тому, как мы быстро приехали.
Довольно долго проплутав по грязным улицам села, мы наконец добрались до дома, где нам предстояло ночевать, и завалились спать — Емельянов и приехавший вместе с ним тоже на работу в политуправление фронта бригадный комиссар Веселов вдвоем на кровати, а я на какой-то шатучей брезентовой койке, напоминавшей носилки, но только на длинных подставках. Койка ходила подо мной ходуном, скрипела и шаталась, но усталость помогла быстро заснуть.
Проснувшись, я узнал, что наступление уже началось не то в пять, не то в шесть утра. Погода была отвратительная: дождь уже не моросил, как вчера, а лил не переставая. По улицам села приходилось ползать, как мухе по меду, с трудом выдирая ноги из грязи. Небо висело над самой землей.
В политуправлении шла суета, связанная с переменами: Емельянова только что назначили начальником политуправления, а прежний начальник еще не уехал, ходил тут же. Заменяли одних работников другими, кого-то назначали, кого-то перемещали, кого-то понижали.
Я целый день тщетно бился в поисках машины. Нужно было ее добыть, чтобы добраться до штаба 51-й армии, в которой, по словам знающих людей, должны были происходить наиболее интересные события.
К командующему фронтом генералу Козлову после знакомства с ним в январе в период Феодосийской операции желания идти с просьбами не было, к Мехлису не удалось пробиться через его порученца, который сам был бригадным комиссаром, попутной машины до штаба 51-й так ни одной и не попалось, и я проторчал целый день в Ленинском.
Наконец ночью, уже потеряв надежду добыть машину, я все-таки еще раз пошел к Мехлису. Но попал в предотъездную горячку; Мехлис сам уезжал в 51-ю армию. На приеме у него в адъютантской сидели и ждали незнакомые мне генералы. Один из порученцев Мехлиса, Амелин, сказал мне, что я явился не вовремя, что Мехлис очень занят, принять меня не успеет, да и вообще машин нет. В ответ на мою просьбу прихватить с собой в армию на какой-нибудь из их машин ответил, что посадить меня с собой тоже не смогут, все места заняты.
Увязая в грязи, я пошел в хату, где мы накануне ночевали. Дождь все лил и лил. И я подумал, что если такой дождь будет продолжаться и завтра, то, наверное, вообще ни на какой машине не проедешь.
Вернувшийся ночевать Емельянов был такого же мнения и посоветовал мне плюнуть на машины и ехать в армию верхом. Нельзя сказать, что меня обрадовала такая перспектива. Если не считать детства, когда меня, еще совсем маленького, в военном городке, бывало, на минуту-другую подсаживали на коня, я никогда в жизни верхом не ездил. Но делать было нечего, главное было выбраться отсюда в армию. На лошади так на лошади.
Емельянов, уже начавший входить в права начальника политуправления, кому-то что-то приказал, и утром к нашей хате подъехал коновод с двумя лошадьми. Коновод был рябоватый и рыжеватый пожилой солдат по фамилии Кучеренко. До штаба 51-й армии нам предстояло ехать 35 — 40 километров. Где-то на полпути возле железнодорожной станции мы должны были заехать на пункт связи и переменить лошадей, а этих послать обратно.
С помощью коновода я вскарабкался на лошадь и, едва мы выехали за окраину села, понял, что, наверно, мне на все ближайшие дни придется стать кавалеристом. На дороге стоял сплошной рев буксующих машин. Они то стояли в грязи — ни взад, ни вперед, — то ползли по ней так медленно, что мы обгоняли их на своих клячах. Моя лошадка была вроде той, на которой д'Артаньян въехал в Париж, — неопределенного цвета и возраста. Впрочем, то, что она была не первой молодости, оказалось к лучшему. Не проявляя инициативы, она трюхала вслед за лошадью коновода, а мне только это и требовалось. Ехали медленно. Копыта увязали в грязи.
Наконец часа через четыре, проехав, по моим расчетам, около двадцати километров, мы добрались туда, где нам предстояло менять лошадей. Железнодорожная станция была забита людьми и гружеными повозками. Все тонуло в грязи. Вокруг станционных зданий и между путями было много воронок. Почти все дома были полуразбиты. Кое-где на земле валялись остатки немецкого снаряжения, снарядные ящики, залитые грязью снаряды, брошенные немцами и румынами еще в январе при их отступлении от Керчи.
На путях грузился эшелон, состоявший из открытых платформ. На платформы тесно набивалась пехота с пулеметами. На некоторые платформы втаскивали легкие орудия. Было очевидно, что если такая, как сегодня, погода удержится и в ближайшие дни, то железная дорога станет на это время единственным реальным видом транспорта.
Меж трех разбитых снарядами халуп стояла одна совершенно целая, и в ней размещался пункт связи, который мы искали. Мы спешились. Коновод пошел выяснять, сменят ли нам здесь лошадей. Но ему отказали, и он вернулся.
Тогда пошел я. Я был в ватнике и с головы до ног заляпан грязью. Увидя мой затрапезный вид, щеголеватый младший лейтенант, командир пункта связи, сначала не хотел мне давать лошадей, но, когда я раскипятился, что я старший по званию, что я из Москвы и т. д. и т. и., он отдал мне своего собственного коня, который плясал так, что его с трудом удерживал коновод. Не знаю уж, почему он мне дал именно этого коня. Скорей всего в отместку, чтобы неповадно было в другой раз повышать голос.
Во всяком случае, лейтенант и его подчиненные, должно быть успевшие увидеть, как я подъезжал к их хате, и оценившие уровень моего кавалерийского искусства, столпились на улице, с нескрываемым интересом ожидая, как я буду садиться на этого лейтенантского коня. Отступать было поздно. За дорогу я уже раза три слезал с лошади и снова влезал и сейчас, к большой своей радости, сунув ногу в стремя, довольно ловко, как мне самому показалось, вскочил в седло.
Но это было пределом моих достижений. Едва я вскочил в седло, как конь, совершенно не обращая на меня внимания, понесся по улице, свернул раз, потом другой раз, куда ему вздумалось, и, выскочив на железнодорожную насыпь, галопом понесся прямо по шпалам, налетая грудью на разбегавшихся людей. Он несся по шпалам, а я думал только об одном — как бы не свалиться! В конце концов от беспомощности и злости у меня подкатил комок к горлу, и я, перехватив поводья покороче, вцепился в них с такой силой, что конь задрал голову и остановился.
Не желая больше рисковать, я поспешил слезть с него, и тут-то и произошло самое постыдное: проскакав целый километр и все-таки не свалившись, теперь, уже слезши и поставив ногу на землю, я зацепился вторым сапогом за стремя и растянулся во весь рост в грязи, к счастью не выпустив из рук повода.
Едва я успел встать, даже еще не утерся, как меня догнал коновод, и я тут же благоразумно решил, пока не поздно, обменяться с ним. И дальнейший путь трюхал сзади него примерно на такой же смирной, немолодой лошадке, на какой ехал вначале.
Часов в пять вечера, измученный с непривычки кавалерийской ездой и окоченевший от ветра и дождя, я наконец добрался до деревни, где помещался штаб 51-й армии. По карте выходило, что мы проехали 36 километров.
Но штаба здесь уже не было, остался только пункт сбора донесений, где мне после предъявления документов сообщили, что штаб переехал в другое место, поближе к линии фронта, километров за восемь отсюда.
Я снова взгромоздился на лошадь, и еще через полтора часа, уже почти в темноте, мы наконец добрались до маленькой деревни, наполовину разбитой артиллерией. Улицы ее были затоплены грязью, а дождь все лил и лил.
Раскорякой, на непослушных ногах я влез в ближайшую хату, и там мне подтвердили, что на этот раз все в порядке: мы действительно добрались до штаба 51-й. И даже сообщили обрадовавшую меня подробность, что секретарем Военного совета у них в 51-й по-прежнему Василий Васильевич Рощин, с которым я подружился в Крыму в августе — сентябре 1941 года.
Оставить у себя коновода и лошадей я был не вправе, меня об этом заранее предупредили, так что пришлось прощаться с Кучеренко. За дорогу мы с ним успели о многом переговорить. Это был немолодой, спокойный, милый человек; уйдя вместе с армией из родного села где-то на Дону, он оставил там жену и дочь, как он уверял, красавицу. Мы по дороге перекусили с ним и распили водку из моей карманной фляжки. Я шутил, что после войны приеду свататься к его дочери, он посмеивался, а в общем, расставаться было жаль, мне во всяком случае. Кстати, потом я вспомнил наши разговоры с Кучеренко в дороге и некоторые подробности их включил в рассказ, написанный для «Красной звезды» после возвращения из Крыма. Рассказ с самого начала вышел не особенно удачный. Но в газете напечатали с сокращениями, и он от этого стал еще хуже.
Простившись с коноводом, я разыскал Рощина. За те полгода, что я его не видел, у него поседели виски. Он жил в маленькой комнатке рядом с кухней в халупе, пристроенной к дому, где жил командующий армией. Не задавая мне лишних вопросов, он сразу же сделал все необходимое: дал мне водки — согреться, покормил и пристроил на свободную койку. Сделав все это, он ушел по делам, а я, несмотря на усталость, долго не мог заснуть — так с непривычки ломило спину после верховой езды.
Вернувшись ночью, Рощин присел ко мне на койку. В 51-й армии уже вторую неделю был новый член Военного совета, вступивший в эту должность вместо Андрея Семеновича Николаева. Я уже слышал об этом в штабе фронта, но точного ответа, Что произошло с Николаевым, там так и не получил. Одни говорили, будто бы снят, другие, что нет, не снят, а куда-то переведен.
— Не переведен, а снят, — сказал Рощин.
И со своей обычной спокойной иронией начал рассказывать мне обо всем, что произошло в Крыму после моего отъезда в конце сентября 41-го. Рассказывал и о Николаеве, не скрывая своего сожаления.
Рассказывал, какой Николаев хороший человек и как они отступали в октябре и ноябре 41-го к Керченскому полуострову, как дрались на Акмонайских позициях, потом под Керчью, и как ему самому пришлось быть почти все время с Николаевым, и как тот в последние дни боев под Керчью был уже не просто, обычно для себя, безоглядно храбр, а, видимо, по наблюдениям Рощина, искал смерти и не находил ее.
Когда я услышал это от Рощина, мне показалось, что это похоже на правду. Тут не могло быть трагической позы, Николаев вообще ни в малейшей степени не был человеком позы; но я вспомнил теперь свой разговор с ним в Крыму еще до начала боев, когда он без нажима, очень просто сказал врезавшуюся мне в память фразу: что 51-я армия не пустит немцев в Крым, что он отвечает за это жизнью и обязан не пустить их или умереть. Очевидно, в соответствии с этими собственными, сказанными тогда перед началом боев словами он и жил последние дни в Крыму на последних кусочках крымской земли.
Но снят с должности он был не тогда, а теперь, в феврале, уже после того, как 51-я армия высадилась и освободила Керчь. По мнению Рощина, снятие это было несправедливым, Рощин считал, что Николаев пострадал не столько из-за себя, сколько из-за обманутых ожиданий, из-за общей обстановки, сложившейся особенно тяжело после того, как сосед, 44-я армия, у которой сразу бомбежкой выбило весь Военный совет, не удержалась в Феодосии.
А 51-я, по мнению Рощина, как раз вела себя в этой тяжелой обстановке неплохо и удержала перешеек.
Говоря о нынешнем наступлении, Рощин воздержался от прямых оценок, но, судя по тому, как он грустно улыбался, мне показалось, что продолжавшееся второй день наступление уже не вышло и немаловажную роль в этом сыграла неожиданная чудовищная погода, из-за которой застряло все, в том числе и танки.
Утром, чуть свет, я пошел к командарму 51-й генералу Львову.
Львов был плотный красивый человек лет пятидесяти, с седеющими волосами и густыми седыми усами. Он сидел на лавке у стола в высоких, выше колена, болотных сапогах со шпорами и похлопывал по ним плеткой. С первого взгляда он произвел на меня впечатление человека угрюмого и неразговорчивого. Хотя, наверно, опрометчиво относить мое тогдашнее впечатление вообще к характеру этого человека. Дни были исключительно тяжелые, действия неудачные, и, может быть, именно этим объяснялась бросившаяся мне в глаза угрюмость Львова.
Я спросил генерала, куда, в какие части его армии он посоветует мне ехать. Помолчав с полминуты, он, в свою очередь, спросил:
— На коне ездите?
Я с запинкой сказал, что езжу.
— Так вот, я буду сегодня объезжать все части, — сказал Львов.
Что мне оставалось? Я ответил, что рад буду его сопровождать. Он угрюмо хмыкнул и, вызвав адъютанта, приказал приготовить для меня лошадь получше и коновода. Слова «лошадь получше» меня испугали, я с тревогой вспомнил лейтенантского коня, но теперь, после того как я сказал генералу, что езжу на коне, делать было нечего.
Я забежал к Рощину и предупредил его, что уезжаю со Львовым верхами. Услышав слово «верхами», Рощин усмехнулся. Улыбка его не сулила добра. У крыльца уже стояли лошади с коноводами, и мы выехали кавалькадой человек в десять. Львов, его адъютант, их коновод, я и мой коновод, начальник инженерной службы армии и еще несколько командиров.
Уже через четверть часа я понял, что одно дело ездить вдвоем с коноводом на тихо трюхающей вслед за ним лошадке, другое дело ездить со Львовым. Генерал ехал размеренной крупной рысью, от времени до времени слегка подхлестывая лошадь. Хотя дорога была отвратительная, местами на полметра залитая жидкой грязью, Львов редко переходил с рыси на шаг.
Не помню всех подробностей дня, но хорошо помню, что Львов в дороге так ни разу и не оглянулся, не посмотрел на ехавших за ним, поспевают ли они. По приказанию Львова лошадь мне была дана хорошая, и поэтому я поспевал. Но километров через десять часть ехавших уже отстала. Теперь в нашей группе, не считая коноводов, ехало только четверо: Львов, его адъютант, начальник инженерной службы и я, грешный.
Мы переехали через железную дорогу, миновали линию наших проволочных заграждений, передний край, откуда началось наступление, и перед нами открылась картина всего, что происходило здесь в последние два дня. Грязная узкая дорога вилась меж полей, которые мало чем отличались от нее по виду: та же самая грязь, только не утоптанная. На дороге, на объездах, в балках и в балочках — всюду виднелись застрявшие машины. Они ревели и рыдали, моторы выбивались из сил, но никакие человеческие и нечеловеческие усилия, никакой мат не могли сдвинуть их с места. Под диким дождем, лившим без передышки третьи сутки, солончаковые почвы чудовищно развезло. Все вокруг буквально плавало в грязи. Даже тракторы там, где они двигались, а не стояли, ползли со скоростью полукилометра в час, и в том, как они двигались, была, пожалуй, еще большая безнадежность, чем в зрелище стоявших машин.
Мы быстро проехали через ничейную зону. Потом по ходуном ходившим, наспех сколоченным мосткам перебрались через противотанковый ров и миновали первую линию румынских проволочных заграждений и окопов.
Зрелище, которое я увидел вслед за этим, должно быть, никогда не забуду. Слева и справа от дороги, насколько хватало глаз, тянулось огромное грязное поле, истоптанное так, словно по нему долго ходил скот. На этом грязном поле с кое-где торчащими пожелтевшими стеблями прошлогодней травы и с бесчисленными мелкими минными воронками лежали трупы. Редко на войне я видел такое большое количество трупов, разбросанных на таком большом и при этом легко обозримом пространстве. Это были румынские минные поля, расположенные между первой и второй линиями их обороны. Поля эти тянулись примерно на километр вглубь, и на них лежали бесчисленные трупы — румынские и наши. Сначала, убегая с первой линии обороны, на эти собственные минные поля нарвались румыны. А потом, очевидно, на них же нарвались и наши, спешившие через эти поля вперед, вслед за отступавшими румынами. Мертвецы чаще всего лежали ничком, как упали на бегу — лицом в землю, руки вперед. Некоторые сидели в странных позах, на корточках. У некоторых оставались в руках винтовки, у других винтовки лежали рядом. Румынские странные, непривычные высокие черные бараньи шапки, наверное, некрепко державшиеся на головах, валялись рядом или впереди.
Не знаю, прав ли я, но я мысленно восстановил по этому зрелищу картину того, что произошло здесь. Румыны, когда мы ворвались на первую линию их позиций, а может быть, даже и раньше, когда мы накрыли ее артиллерийским огнем, бросились бежать. Наверное, забыв при этом, что позади них, между их первой и второй позициями, лежат их собственные минные поля, забыв о том, что через эти поля есть только немногочисленные узкие проходы, они бросились бежать прямо по этим минным полям, густо начиненным не только противотанковыми, но вдобавок к ним еще и противопехотными минами. Они бежали так густо, что на каждого человека, наступившего на мину и разорванного в клочья, приходилось еще по нескольку трупов, пораженных осколками. Они-то, эти мертвецы, и напоминали сейчас людей, прилегших отдохнуть или споткнувшихся на бегу и упавших.
А потом, через какой-то интервал времени, очевидно недостаточный для того, чтобы заметить катастрофы, происшедшей с румынами, наши, ворвавшись в первую линию окопов, сразу же бросились дальше, вслед за румынами, и сгоряча нарвались на то же минное поле.
Зрелище было настолько тягостное, что Львов, служивший штабс-капитаном еще в старой армии, человек, которому, должно быть, за три войны вид смерти был не в новинку, начал горько материться.
В первый раз за дорогу он остановил коня и, подозвав армейского инженера, стал яростно ругать его за скверную разведку минных полей противника. Километра через три, не знаю, то ли напуганный предыдущим выговором, го ли в самом деле вспомнив какие-то свои сведения о румынских минных полях, начальник инженерной службы галопом обогнал съехавшего с дороги Львова.
Львов хотел сократить путь и спрямить его через поле. Армейский инженер, обогнав его, воспротивился, заявил, что по его сведениям, как раз вот это поле, тянувшееся вперед на два километра, заминировано румынами. Львов иронически посмотрел на него и сказал:
— Ваши сведения ни к черту не годятся, я им больше не верю.
— Здесь все действительно точно, товарищ генерал-лейтенант, — сказал полковник. — Здесь действительно минировано, я точно знаю.
— Ничего вы точно не знаете, — с угрюмой иронией сказал Львов. — Вот мы сейчас проверим точность ваших сведений.
И он направил коня прямо через предполагаемое минное поле. Инженеру, адъютанту, коноводам и мне не оставалось ничего другого, как следовать за командующим. Копыта лошадей увязали в грязи, и мы ехали через это поле, наверно, целых полчаса. Чувство опасности немного смягчилось для меня тем природным недоверием, которое сопутствует человеку, еще ни разу до этого не подрывавшемуся на минах.
Наконец, сократив наискосок расстояние, мы выехали на другую поперечную дорогу, и Львов, во второй раз остановив коня, все с той же угрюмой иронией спросил инженера:
— Ну, так где же ваше минное поле?
— Мы проехали через него, — упрямо сказал полковник.
Львов молча посмотрел на него и поехал дальше.
Еще через километр мы проехали мимо огневых позиции «катюш». И едва проехали, как за нами побежал кто-то из командиров, крича, чтобы мы свернули в сторону, потому что сейчас будет залп.
— А что, у вас такая траектория, что нас за головы заденет? — спросил Львов.
— Нет, но все-таки неприятно, — сказал командир.
— На войне все неприятно, — хмуро сказал Львов и поехал дальше.
Мы отъехали метров сто, когда позади нас раздался залп. Впечатление было сильное. Через наши головы бил целый дивизион тяжелых эрэсов. Лошади плясали как бешеные, и я чуть не свалился в грязь.
Единственный раз я увидел на лице Львова улыбку. Сдерживая лошадь, он улыбался, глядя на «катюши», и, следя за полетом их снарядов, бормотал про себя что-то вроде «здорово, черт возьми». Во всяком случае, так мне показалось по движению губ. Стоял такой дикий грохот, что услышать слова было нельзя. Дальнейшее, виденное на протяжении всего этого дня, говорило о том, что наступление явно не удается, и Львов, как мне казалось, прекрасно понимал это сам.
Все завязло в грязи, танки не шли, пушки застряли где-то сзади, машины тоже, снаряды подносили на руках. Людей на передовой было бессмысленно много. Ни раньше, ни позже я не видел такого большого количества людей, убитых не в бою, не в атаке, а при систематических артналетах. На каждом десятке метров обязательно находился подвергавшийся этой опасности человек. Люди топтались и не знали, что делать. Кругом не было ни окопов, ни щелей — ничего. Все происходило на голом, грязном, абсолютно открытом со всех сторон поле. Трупы утопали в грязи, и смерть здесь, на этом поле, почему-то казалась особенно ужасной.
Немецкие орудия не слишком густо, но беспрерывно и настойчиво обстреливали все это пространство. Наконец мы въехали на холм, где был наблюдательный пункт командира дивизии Волкова.
Высокий, в хорошо пригнанном обмундировании, в перекрещенном ремнями ватнике, он отвечал на вопросы рассерженного Львова с достоинством и равнодушной сдержанностью человека, который уже понял, что с наступлением не получается, а раз не получается, командующий рассержен этим, иначе и быть не может. И по выражению лица и по тону Волкова чувствовалось,что этот человек привык за последние дни к возможности смерти в любую минуту и сейчас, среди всего происходящего, равнодушен и к орденам и к нагоняям.
Части дивизии наступали. Справа виднелись лиманы Азовского моря. Впереди был виден узкий язык какой-то воды — не то лимана, не то речки. Наступающие цепи переходили сейчас эту речку или лиман вброд, поднимались на ту сторону по отлогой возвышенности, на гребне которой были румыны. Отсюда, с холма, с наблюдательного пункта было хорошо видно, как в одних местах атакующие толпились гуще, в других растягивались в редкую цепочку, как они шли вперед в одном месте медленнее, в другом быстрее, как рвались вокруг мины, и люди то залегали, то вновь вставали и шли.
Через наши головы били наши пушки. Немцы и румыны тоже били из орудий. Несмотря на то, что там впереди в каких-то местах еще продолжалось продвижение вперед, во всем вместе взятом, в воздухе ощущалась потеря надежды на успех. И чувствовалось это даже в тех приказаниях и нагоняях, которые давал Львов, какими бы они суровыми ни казались.
С правого фланга поехали на левый. По дороге снова увидели танки, застрявшие в грязи и двигавшиеся со скоростью не больше километра в час и поэтому заведомо безнадежно не поспевавшие в эту распутицу за пехотой, оказавшиеся сегодня уже не в состоянии помочь ей, но продолжавшие двигаться вперед в силу приказа.
День был не только дождливый, но и туманный. Туман висел, казалось, всего в ста метрах над головой. Львов по дороге на левый фланг заезжал еще в две бригады, и я почувствовал, что мне не следует больше присутствовать при тех тяжелых разговорах, которые однообразно возникали в этот день. В ожидании Львова я топтался вместе с коноводами на открытом поле. Погода была нелетная, но немцы на этот раз с погодой, очевидно, решили не считаться и все-таки летали. В первый и пока единственный раз за всю войну я видел эту необычную, непохожую на другие бомбежку. Облака и туман висели над полем. При этом продолжал идти дождь. Но немецкие «юнкерсы», как большие рыбы, выныривали из тумана почти на бреющем, били из пулеметов и, сориентировавшись, снова исчезнув в тумане, уже оттуда, откуда-то сверху, невидимые, сбрасывали бомбы. Должно быть, они делали так потому, что вырывались из тумана слишком низко, бомбить с этой высоты было бы опасно для них самих.
У меня, да, наверное, не совру, если скажу, что и у коноводов, настроение было не из лучших. Хотелось одного — чтобы поскорее стемнело. Халупа, в которой я сегодня ночевал, казалась желанным домом.
Во время бомбежки мы с коноводами несколько раз спешивались, чтобы побыстрей лечь на землю, если бомба упадет близко. Я из чувства самосохранения старался стать между двумя лошадьми. Как только мы спешивались, так ноги увязали в грязи по колено, и каждый раз, чтобы снова сунуть сапог в стремя, приходилось руками сдирать с него пудовую грязь.
Дело близилось к вечеру. Мы подъезжали к левому флангу армии, где у нее в районе железной дороги, шедшей из Керчи на Владиславовку, был стык с соседней 44-й армией. Владиславовка по плану должна была быть взята в первый же день, но еще не была взята и сейчас, на третий. Немецкий бронепоезд систематически бросал оттуда свои тяжелые снаряды. До левофланговой дивизии мы добрались почти в темноте.
Ее командный пункт и командные пункты поддерживавших ее артиллерийских полков — все буквально по горло сидело в грязи, в ямах и рытвинах, кое-где прикрытых плащ-палатками. От времени до времени то тут, то там рвались немецкие снаряды. Львов провел здесь полчаса, разговаривая с командиром дивизии и с командирами артиллерийских полков. Сзади, несмотря на темноту, «юнкерсы» продолжали сбрасывать бомбы через облака.
В полной темноте мы тронулись назад по единственному сухому месту вдоль полотна железной дороги. Но оказалось, что ехать там почти невозможно. Повсюду вдоль насыпи были вырыты бесконечные ямы и ямки, прикрытые шинелями и плащ-палатками, и всюду в этих ямах и ямках отогревались и обсушивались солдаты.
Мы поднялись наверх и поехали прямо по шпалам. Потом свернули с железнодорожного пути на какую-то дорогу, вернее, подобие дороги. Львов и на обратном пути всюду, где это было возможно, ехал рысью.
По моим расчетам, мы сделали за день километров шестьдесят. Моя лошадь стала спотыкаться и по временам отставать. Я подхлестывал ее изо всех сил, боясь, что если отстану, то заночую где-то в этой грязи, не найдя дороги. Уже ночью мы подъехали к Акмонаю. У железнодорожного полотна в разбитых сараях горел неожиданно яркий свет. Заваривали автогеном пробоины в танках. Коновод сказал, что теперь остается около шести километров.
Сделав эти последние шесть километров и где-то около штаба отдав лошадь коноводу, я еле добрел до хаты Рощина. Помню, он пытался уговорить меня поесть, но, хотя я ничего не ел с самого утра, у меня даже поесть не было сил. Стащив около печки сапоги, я добрался до койки, упал на нее плашмя и заснул как мертвый.
Следующий день был обычным штабным днем корреспондента с очередным посещением разведотдела и отдела по работе среди войск противника, с чтением разведсводок, политдонесений и протоколов допроса пленных.
Остальную часть дня я отлеживался после вчерашней и позавчерашней верховой езды...
На этом месте прерву записи военного времени.
Пригревший меня тогда в своей хате секретарь Военного совета 51-й Крымской армии Василий Васильевич Рощин, как это явствует из его личного дела, был к началу войны тяжело больным человеком и жил в Крыму из-за своего туберкулеза. Это не помешало ему пойти с первых дней в армию и провоевать до конца войны. Пройдя обе горестные крымские эпопеи и сорок первого и сорок второго годов, он после этого участвовал в боях под Сталинградом и закончил войну в Германии в должности начальника отдела штаба все той же 51-й армии.
Несколько слов о том, чего я тогда не записал в свой дневник. На самом деле в тот день я не только ходил в разведотдел и не только отлеживался после верховой езды в хате у Рощина, но еще и писал стихи, законченные спустя несколько лет, а напечатанные еще того позже, после войны.
Не берусь вспомнить, какие строчки этих стихов первоначально легли на бумагу тогда, а какие написаны позже, но, что эти стихи были начаты именно в тот день, помню хорошо. Точно так же, как всегда буду помнить, где именно тридцатью годами позже, на разбитой бомбами и залитой ливнями дороге, идущей к 17-й параллели, застряли в памяти первые строчки «Чужого горя не бывает» — поэмы о Вьетнаме, которую я писал, вспоминая нашу далекую уже войну.
Стихи, начатые там, на Керченском полуострове, в халупе у Рощина, по-своему тоже дневник:
...Мы только полчаса назад Вернулись с рекогносцировки, И наши сапоги висят У печки, сохнут на веревке.
И сам сижу у печки, сохну. Занятье глупое: с утра Опять поеду и промокну — В степи ни одного костра.
Лишь дождь, как будто он привязан Навеки к конскому хвосту, Да свист снаряда, сердце разом Роняющего в пустоту.
А здесь, в халупе нашей, все же Мы можем сапоги хоть снять, Погреться, на соломе лежа, Как видишь — письма написать...
Во-первых, чтоб ты знала: мы Уж третий день как наступаем, Железом взрытые холмы То вновь берем, то оставляем.
Нам в первый день не повезло: Дождь рухнул с неба, как назло, Лишь только, кончивши работу, Замолкли пушки, и пехота
Пошла вперед. А через час Среди неимоверной, страшной Воды, увязнувший по башню, Последний танк отстал от нас.
Есть в неудачном наступленье Несчастный час, когда оно Уже остановилось, но Войска приведены в движенье.
Еще не отменен приказ, И он с жестоким постоянством В непроходимое пространство, Как маятник, толкает нас...
Все свыклись с этой трудной мыслью: И штаб, и мрачный генерал, Который молча крупной рысью Поля сраженья объезжал.
Мы выехали с ним верхами По направленно к Джантаре, Уже синело за холмами, И дело близилось к заре.
Над Акмонайскою равниной Шел зимний дождь, и все сильней, Все было мокро, даже спины Понуро несших нас коней. Однообразная картина Трех верст, что мы прошли вчера, В грязи ревущие машины, Рыдающие трактора.
Воронок черные болячки. Грязь и вода, смерть и вода. Оборванные провода И кони в мертвых позах скачки.
На минном поле вперемежку Тела то вверх, то вниз лицом, Как будто смерть в орла и решку Играла с каждым мертвецом.
А те, что при дорого самой, Вдруг так похожи на детей, Что, не поверив в смерть, упрямо Все хочется спросить: «Ты чей?»
Как будто их тут не убили, А ехали из дома в дом, И уронили, и забыли С дороги подобрать потом. А дальше мертвые румыны, Где в бегстве их застиг снаряд, Как будто их толкнули в спину, В грязи на корточках сидят...
Все. Даль над серыми полями С утра затянута дождем, Бренча тихонько стременами, Скучают кони под окном.
Сейчас поедем. Коноводы, Собравшись в кучу у крыльца, Устало матерят погоду И курят, курят без конца.
Возвращаюсь к прозаическим записям.
...Поздно вечером я познакомился в штабе армии с человеком, к которому мне посоветовали завтра присоединиться, когда он поедет в войска. Его звали Николаем Ивановичем; у него была неприметная внешность, и мне показалось, что он застенчив настолько, что его словно бы стесняет присутствие других людей, в данном случае мое. Он коротко сказал мне, что действительно завтра с утра поедет верхом объезжать части и если я хочу, то могу ехать вместе с ним. Я сказал «да, хочу», подумав про себя, что, как видно, судьба и дальше судила мне быть кавалеристом.
Мы выехали на рассвете на двух понурых лошадках. Лошадь у Николая Ивановича была не лучше моей, и сам он как-то понуро сидел на ней, и все в это утро было понуро: и небо, и земля, и все на свете.
Повторялась почти в тех же самых подробностях позавчерашняя поездка со Львовым. Сначала мы ехали мимо застрявших в грязи машин, которые засосало за сутки еще глубже в землю, мимо завязших в грязи тракторов и танков, мимо минного поля с трупами... Дорога вела нас в ту же, что и вчера, дивизию к полковнику Волкову. Только день был хотя и дождливый, но не такой туманный, как вчера, и немцы, пользуясь лучшей погодой, систематически бомбили дороги.
Сначала для нас лично все сходило благополучно, бомбили где-то далеко — то справа, то слева, но потом на одной из развилок, около застрявшего в грязи танка, бомбежка застигла и нас. Девятка «юнкерсов», вываливаясь из гораздо более высоко, чем вчера, стоявших облаков, в несколько заходов бомбила все кругом этой развилки.
Николай Иванович с лошади не слез, да и, наверное, если бы мы слезли и легли, то лежа не удержали бы за поводья бесившихся от грохота бомбежки лошадей. Лошади плясали и вертелись, как на цирковой арене; пытаясь удержать свою, я два или три раза едва не полетел с седла. В конце концов мне удалось подъехать к застрявшему танку, подогнать вплотную к нему лошадь и, схватившись рукой за пушку, придержать около танка лошадь. Там, около танка, я был хотя бы с одной стороны прикрыт.
Бомбежка прекратилась, и мы поехали дальше.
Так же как и вчера, было много жертв — и убитых и раненых. В нескольких шагах от нас слева от дороги кто-то стаскивал с убитого сапоги. Николай Иванович сначала проехал мимо, потом повернул было коня, но махнул рукой и поехал дальше.
Через полчаса после этого, когда мы приехали к полковнику Волкову, тот, вытянувшись, доложил обстановку. Доложил нормально, с должной выправкой. Но в глазах у Волкова я прочел при этом невысказанный упрек, адресованный Николаю Ивановичу: «А вы для чего ко мне приехали? Еще и вы будете у меня на голове сидеть?..»
Николай Иванович счел нужным, однако, проделать все, что полагалось. Вслед за Волковым выехал прямо на коне на гребень холма, долго смотрел в бинокль и, когда, как положено в таких случаях, его предупредили, что тут нельзя долго стоять, тем более с лошадьми — могут засечь, обстрелять и убить, — ответил, что это не суть важно. Перед тем как ему сказали об опасности, он, кажется, уже собирался съехать с холма, но теперь, когда его предупредили, проторчал на холме еще лишних пятнадцать минут, лишних потому, что все, что отсюда можно было увидеть, он уже увидел в первые минуты.
Кстати сказать, открывшаяся с холма картина была та же самая, что вчера. Это больше всего и поразило меня своей безрадостностью. Так же виднелся впереди переходивший в речку лиман, так же через этот лиман на лежавшую за ним высоту шла пехота, не выполнившая вчера поставленной перед ней задачи и пытавшаяся сделать сегодня то, что не вышло вчера. Николай Иванович наблюдал за полем боя и задавал время от времени вопросы. Командир дивизии отвечал на них. Потом, получив ответы на свои вопросы и, очевидно, решив, что простоял здесь, на этом месте, где его могли убить, достаточно долго, Николай Иванович простился с Волковым и поехал дальше.
По дороге в другую дивизию мы заблудились и вместо того, чтобы ехать в деревню Тулумчак, куда нам нужно было попасть, чуть было не заехали в деревню Корпеч, занятую неприятелем. Однако все-таки не заехали, вовремя вернулись и, ориентируясь, куда нам теперь ехать, долго стояли на каком-то холме, наблюдая, как, безнадежно утопая в грязи, ползут по ней наши танки.
Постояв, двинулись снова. По дороге было видно, как немцы девятками заходят на бомбежку, но теперь они бомбили далеко от нас.
Наконец мы добрались до небольшого холма, по которому подымался ход сообщения. Ход вел в блиндаж на командный пункт нужной нам дивизии. Оставив лошадей под холмом, мы пешком взобрались на него сначала по склону, потом по ходу сообщения, влезли в блиндаж, где сидел начальник штаба дивизии (командир дивизии был впереди в полку), и неожиданно для себя провели в этом блиндаже около двух часов. Причиной такого долгого сидения было то, что через полчаса, когда мы уже собрались уезжать, немцы открыли, может быть, с того же самого бронепоезда, что и вчера, сильный огонь как раз по холму, где мы были. Блиндаж содрогался от близких разрывов тяжелых снарядов. Все мы ждали, попадет или не попадет, и старательно разговаривали на отвлеченные темы, чтобы показать друг другу, что не боимся.
Проверяя себя в таких случаях, обычно поглядываешь на других. Я несколько раз смотрел на Николая Ивановича. Он сидел в этом сыром блиндаже на узкой скамейке спокойно и неподвижно, уставившись глазами в одну точку. Казалось, что он не боится, не нервничает, а просто ждет.
Обстрел все продолжался. Николаю Ивановичу предложили перекусить, но он почему-то отказался, к моей досаде, потому то мне как раз очень хотелось есть, как это обычно со мной бывает, когда мне страшно или не по себе.
Обстрел кончился примерно через час. У начальника штаба возник какой-то вопрос к Николаю Ивановичу, и тот попросил меня сходить пока за коноводами и лошадьми, подогнать их поближе сюда, чтобы ехать дальше.
Еще в начале нашего сидения в блиндаже туда пришел артиллерийский полковник, грузин — худощавый, немолодой и усталый человек. Пока мы пережидали в блиндаже обстрел, он оживленно рассказывал о разных событиях этого дня, напирая главным образом на разные мелкие подробности. Когда общая картина происходящего невеселая, людям особенно хочется рассказать хоть о чем-нибудь хорошем и удачном. Должно быть, поэтому полковник-грузин несколько раз возвращался к рассказу о подвигах одного из своих наводчиков и хвалил свою батарею, которая всего с шести выстрелов разбила немецкий артиллерийский наблюдательный пункт.
Услышав, как Николай Иванович посылает меня за лошадьми, и поняв из его слов, что мы собираемся уезжать, полковник попросил у него разрешения отбыть — отправиться на огневые позиции. Мы вышли вместе с ним, я пошел направо по склону за лошадьми, а он свернул налево, по ходу сообщения.
Лошади с коноводами были довольно далеко. Едва я сделал пятьдесят шагов, как начался новый артиллерийский налет, и я вернулся в блиндаж. Едва я вошел, как вслед за мной в блиндаж вскочил кто-то из штабных командиров и сказал, что полковник-артиллерист, тот самый, с которым я расстался всего несколько минут назад, смертельно ранен в живот осколками одного из первых снарядов прямо в ходе сообщения.
— Где же он? — спросил Николай Иванович.
— Его уже понесли.
— Понесли, — сказал Николай Иванович. — Да... И больше ничего не прибавил.
Обстрел и на этот раз длился довольно долго. Опять блиндаж трясся и ходил ходуном, опять нам, уже во второй раз, предлагали перекусить. И Николай Иванович опять отказался. Наконец все опять стихло.
Мы сели на лошадей и поехали дальше.
Не знаю почему, но так уж это было: как и накануне, я видел в этот день много убитых, но меня почему-то больше всего испугало на этот раз не зрелище лежащих в степи мертвых тел, а это внезапное смертельное ранение грузина-полковника, с которым я, с живым и здоровым, разговаривал всего за две или за три минуты до того, как для него все будет кончено, с которым мы, казалось, вот только что, только что вышли вместе из одного и того же блиндажа — я направо, а он налево...
В стрелковую бригаду, куда нам надо было попасть, мы ехали долго, канительно, путаясь, увязая в грязи. Немцы продолжали методический артиллерийский обстрел. Снаряды летели над нашими головами и рвались где-то сзади. Звук полета был отвратительный, визжащий, а разрывы где-то там за спиной напоминали далекое чавканье громадного зверя.
Два раза попали под бомбежку. Оба раза слезали с лошадей и садились на них снова, вымокшие и грязные.
Наконец после долгих блужданий все-таки нашли наблюдательный пункт стрелковой бригады — глубокий окоп с ячейками, вырытый на небольшом холмике. Окоп был по щиколотку залит липкой грязью.
Командир бригады Петрунин, обросший, с трехдневною щетиною, в помятой каске, в ватнике, перепоясанном обтрепанными ремнями, весь заляпанный грязью, потный, потому что он только что прошагал по грязи из батальона, который водил в атаку — неудачную, как и все, что происходило в этот день, — показался мне хорошим командиром, влипшим в неудачное дело.
Он был очень расстроен и, не стесняясь присутствием начальства, ругался и сетовал, со слезами в голосе говорил о том, что всего два дня назад у него была бригада, а теперь только остатки от нее и ему обидно, что пришлось положить столько людей, чтобы продвинуться всего на каких-то паршивых три километра. Он уже имел приказ согласно ранее намеченному плану атаковать еще раз лежавшее впереди селение, предполагалось, что его можно будет с ходу захватить в лоб, потому что наши танки к этому времени уже обойдут его с двух сторон. И танки — мы их видели по дороге — действительно уже начинали выползать недалеко отсюда на равнину, но двигались они по грязи так медленно, что было абсолютно ясно — до темноты они никак не успеют обойти это селение, которое должна атаковать бригада Петрунина.
А между тем Петрунину нужно было начинать новую атаку этого селения ровно через час, то есть тогда, когда танки еще не успеют и не могут успеть обойти его с двух сторон, как это им приказано.
Мы долго стояли и смотрели, как движутся танки. Было уже ясно, что из этого ничего не выйдет, что они не успеют. Минутами мне казалось, что вот сейчас, сейчас каким-то чудом они пойдут быстрее, чем шли, и все уладится, все сразу пойдет хорошо... Но они не могли пойти быстрее и не шли, и ничего не улаживалось. И когда настало назначенное время, Петрунин, с остервенением махнув рукой, дал по телефону приказание своему батальону атаковать это селение одному, без танков.
А еще через сорок минут, как и следовало ожидать, атака задохнулась.
Николай Иванович уже собрался ехать, как вдруг пришло донесение, что не то румыны, не то немцы перешли в контратаку против одного из батальонов бригады Петрунина, и Николай Иванович после этого не счел возможным уезжать и остался — ждать, как развернутся события.
Темнело, по-прежнему лил дождь...
Румынскую контратаку благополучно отбили. Когда ее отбили и получили донесение об этом и подтверждение этого донесения, Николай Иванович решил, что теперь, после этого, ему можно отсюда уехать, что он вправе это сделать.
Мы ненадолго заехали еще в одну дивизию и на обратном пути долго плутали по полям, отыскивая дорогу. В штаб армии вернулись глубокой ночью. Я спросил Рощина, какое положение сложилось к концу дня на фронте. Он сердито отмахнулся от меня.
— Я думал, что вы мне расскажете, вы же оттуда!
Я ответил, что не имею ни малейшего представления о том, что и как на самом деле реально происходит. Есть только общее горькое ощущение неудачи.
Рощин сказал, что ощущение у меня правильное и что мы сегодня за весь день так и не продвинулись дальше.
После этого я пробыл в частях 51-й армии еще один день, в течение которого не произошло ничего утешительного. К ночи мы снова нигде не продвинулись, и я окончательно понял, что все кончилось неудачей. У меня и раньше возникало чувство, которое еще раз подкрепилось здесь, в Крыму, событиями этих дней, что если ни в первый, ни на второй, ни на третий день не происходит решительного рывка вперед, значит, наступление не вышло и не выйдет впредь до новой перегруппировки и нового удара.
Посоветовавшись с Рощиным, я решил ехать в штаб фронта и, получив лошадь и коновода, двинулся обратно в Ленинское.
Должно быть, я уже успел притерпеться к верховой езде, во всяком случае, обратную дорогу до Ленинского мы с коноводом одолели за каких-нибудь семь часов. По дороге нам встретилась шедшая в сторону передовых свежая дивизия. Она топала по грязной, разбитой дороге и по обочинам. Молодые безусые люди, новые каски на головах, свежее, еще не потрепанное обмундирование. Шли ладно и аккуратно, аккуратно тащили пулеметы, аккуратно везли минометы. И у меня возникало в душе щемящее чувство при виде этих людей, которые сейчас вот так спокойно, складно и дружно идут, а через день, через два или через неделю попадут в пекло боев...
Утром следующего дня наши зенитки подбили над самым Ленинским немецкий «юнкерс». Летчики были взяты в плен, и в числе их не то капитан, не то майор — командир немецкой разведывательной эскадрильи. Узнав, что их допрашивают в разведотделе, я пошел туда и стал дожидаться разрешения поговорить с ними в комнате, соседней с той, где их допрашивали. Вдруг из этой второй комнаты выкатился толстый помощник Мехлиса, которого раньше в редакции, когда он еще был газетчиком, все запросто, непочтительно звали Пашей. Выкатился и раскричался, чтобы отсюда немедля убирались все лишние, что разведотдел — это вам не пункт сбора донесений! В общем, вел себя так, словно сам никогда не работал в газете, и ни в какую не хотел войти в наше корреспондентское положение. Как я его ни урезонивал, он все равно орал, чтобы мы убирались. Ничего не поделаешь, пришлось убраться, так и не воспользовавшись случаем поговорить с пленными немецкими летчиками в надежде хоть что-нибудь сделать для газеты.
Во второй половине дня мы с нашим корреспондентом по Крымскому фронту Бейлинсоном влезли на попутный грузовик и поехали в Керчь. Уже подъезжали к ней, когда начался воздушный налет: рвались бомбы, со всех сторон лупила наша зенитная артиллерия, в воздухе перекрещивались пулеметные трассы... Но делать было нечего, надо было добираться до дома, где устроились корреспонденты «Красной звезды». До этого мы ссадили у госпиталя раненого, которого взяли в кузов грузовика по Дороге. Всю дорогу до Керчи сыпал снег пополам с дождем, озябший раненый старался держать на весу простреленную в предплечье руку, а я, сидя с ним рядом, на ухабах держал его самого, чтобы его не ударяло о борт.
У корреспондентской квартиры мы вылезли мокрые и замерзшие и поднялись по выходившей во двор зыбкой деревянной лестнице в маленькую комнату на втором этаже. Наш краснозвездовский фотокорреспондент Темин, к нашей радости, оказался на месте, но, к нашему горю, у него не оказалось ничего — ни поесть, ни выпить, хоть шаром покати. Бейлинсон предложил сходить в морскую столовую керченской флотской базы, сказал, что уже один раз там был и нас, хоть мы и не флотские, наверное, пустят туда.
Зенитки лупили вовсю, и мы старались идти впритирку к стенам домов и побыстрее, перебежками. Шли в хорошем темпе и через двадцать минут оказались в кают-компании флотской базы.
Там за одним из столов сидели моряки, пригласившие нас подсесть. Во главе стола сидел командир базы контр-адмирал Фролов. Он ужинал, морщась от боли, вся голова его была так плотно перебинтована, что было не совсем понятно, куда он вливает водку и откуда исходит его голос. Накануне в штаб моряков было прямое попадание бомбы, несколько человек было убито, Фролову сильно разбило голову, вдобавок зацепило несколькими осколками, но он оставался в строю и продолжал командовать базой.
Вскоре кончилась бомбежка, а за ней и зенитная стрельба. И мы уже без этого аккомпанемента довольно долго говорили с Фроловым. Судя по этому и еще по двум разговорам, которые у нас были с ним до моего отлета из Керчи, он показался мне человеком острого и озорного ума.
Я пробыл в Керчи несколько дней. Был за эти дни у командующего ВВС Крымского фронта, ездил в авиационный полк, разговаривал с летчиками, ходил над Керченским рвом. Он был уже закопан, по все равно имел страшный вид — из-под земли то здесь, то там высовывалась то нога, то рука, то обрывок полуистлевшего тряпья.
Два дня я разговаривал с керченскими партизанами и сделал для газеты единственное реальное за всю поездку дело: собрал материалы для очерков о борьбе в керченских каменоломнях...
В дневниковых записях я ограничился только упоминанием об этой героической странице истории города. Но в блокноте сохранился рассказ, записанный мною со слов Николая Ильича Бантыша, начальника штаба партизанского отряда имени Ленина:
«Родился в деревне Маяк под Керчью в 1910 году. Русский. Сам рыбак. Начал рыбачить с тринадцати лет. Наша деревня вся рыбачья. Был на действительной в армии. Кончил школу связи. Вернулся младшим командиром. С 37-го года в партии. Три брата в армии, двое из них саперы. Работая начальником цеха на рыбозаводе, дважды подавал заявление в военкомат. Потом райком партии включил меня в состав партизанского отряда. Мне предложили, и я согласился. Не то что согласился, а боялся, чтобы меня почему-нибудь не выключили! Потом меня назначили начальником штаба, и мы подготавливали людей и все необходимое.
Когда немцы подходили к Керчи, ребята днем продолжали работать, а по ночам готовили скалу — возили продукты, боеприпасы, цемент для изготовления резервуаров для воды. К четырнадцатому ноября наш отряд был в полном сборе. Было роздано оружие — винтовки, пулеметы, гранаты. Мы к тому времени уже несли охрану скал. В этих скалах ведь так: только потуши свет — и ты погиб, хоть родись там, в этих скалах, но потуши свет — и ты погиб!
Нас в отряде было пятьдесят пять мужчин и пять женщин. Мы забрались в глубину и часть выходов за собой заложили. К двадцать первому ноября немец выгнал население, которое гнездилось в крайних коридорах, и двадцать второго добрался до нас. Начал разбирать заложенные галереи и обстреливать. Мы отвечали огнем, а потом заложили в проходах на пути немцев фугасы и взорвали их. Слышали крики и стоны. Скалы очень чувствительны на толчки, а на голос отзываются глухо.
Мы знали места, где скалу можно пробурить сверху. И вот слышим — бурят! Мы уже приготовили камень, чтобы подложить, подпереть, чтобы немец не заметил момента, когда бур пройдет насквозь. Но они не прошли насквозь буром, бросили.
Особенно остро у нас было с водой. Давали по два стакана на сутки. Никто лишних даже двадцати граммов воды не мог получить без разрешения. Уже на третий день, когда мы там находились, немцы стали насильно сгонять население и заставлять его замуровывать наши ходы наружу цементом, а там, где было трудно замуровать, заваливали их с помощью взрывов. Старались оставить в каменоломнях всего несколько отверстий, у которых встала немецкая охрана.
Однажды зашли в такое отверстие двое немцев. Мы им дали погулять. Один из них был такой храбрый, что ходил с факелом. Потом мы их застрелили. Хотели взять, обыскать, но немцы сверху не давали, бросали кругом трупов гранаты, а потом заложили дырку и взорвали над трупами скалу, похоронив их под нею.
Вырываться из-под скал наружу бывало трудно. В скалу вот так — тук-тук — постучишь, и слышно на два метра, а когда идешь со светом — а без света нельзя, — то не только слышно, а и видно издалека. Однажды мы незаметно проделали новую дырку в скале, и Виктор Иудин полез через эту узкую дырку. Только стал вылезать, а ему штык к спине приставили, но немец растерялся, и Иудин успел ускользнуть обратно.
Немец держал над скалами чуть не целый полк, сделал укрепленные точки с амбразурами, насажал автоматчиков. Они думали, что нас тут, внизу, очень много, а у нас на самом деле не хватало людей для всех дежурств, где требовалось дежурить. Дежурили часто, через сутки. Один из нас — Кочубей — пошел в разведку. Днем выполз на исходную позицию, а ночью вылез и добрался в город на завод. Когда вернулся, сообщил нам, что Москва и Ленинград окружены и что немцам в Крыму обещают дать отпуск после взятия Севастополя. Так мы узнали, что Севастополь все же не взят! Но самое хорошее было то, что наши сбросили в Керчи листовки населению, что Новый год будем встречать вместе! Когда Кочубей с этой листовкой ночью добирался к нам обратно, он ошибся, наткнулся на заложенную стенку. Сзади светили немецкие ракеты. Он разобрал за ночь стенку и к рассвету с окровавленными руками упал к нам.
В каменоломнях естественного света никакого не было — полный мрак, совершенная темнота. Оставалось надеяться только на свечи, лампы и фонари. С дежурных постов имелась проводка — телефон, и было запасено на два с половиной месяца воды. Были у нас морские суточные часы, я сам следил за ними и перекидывал листы на календаре. Календарь работал без ошибки, а часы ушли часа на два вперед.
Раз в день после завтрака была раздача воды. Получил свою воду, что хочешь, то и делай! Когда немец начал активно рвать скалу, мы на тридцать процентов сократили еду, чтобы дольше продержаться. Пищу раздавали женщины, и на раздаче воды была женщина — начальник водрежима, так мы ее звали. В первые дни у нас был хлеб, но там, под землей, сырость, все цветет и преет, так что мы правильно сделали, что запасли муку, пекли из нее. Когда была годовщина товарища Сталина, попросили начальника водрежима Анну Родионовну испечь нам пирог с брынзой, а до этого ко Дню Конституции она напекла пирожков.
Один раз начальник продовольствия Войтенко задумал сделать винегрет, всем хотелось острого, попросил разрешения, я было разрешил, а потом вспомнил — ведь бураки и картошку надо же варить в кожуре, значит, вода пропадет! Иду к нему, говорю — отменяю ваш винегрет, а он украинец, говорит: «Чого?» Я говорю: а куда ты денешь воду с картошки и бураков? Он говорит: «С картошки пойдет на суп». А с бураков? Он стал в тупик, и пришлось запретить.
Грязь там, под землей, знаете какая? И вот вдруг выпал снег, через дырки нападал в галерею. Тут все, а особенно женщины, стали просить у комиссара Черкеза пустить их из-под носа у немцев снегу поворовать. Пошли принесли, стали головы мыть, а кто и до пояса! В скалах кое-где сверху капает вода чистая. Каждый завел себе банку и подставлял — такой был добавочный паек, за которым ходили. Иногда далеко. Двое пошли и чуть не заблудились.
Один из наших дежурных заснул на посту, раз заснул, второй раз заснул, мы вызвали его и вызвали начальника разведки, Зайченко Анания Семеновича. Говорим: отведите его и расстреляйте. Зайченко его повел, но потом по дороге говорит: вернись. Попроси прощения! Он вернулся, попросил, и мы его простили.
С двадцать пятого на двадцать шестое декабря услышали сильную стрельбу и бомбежку. Из наших дырок в скале видели, как проходят мимо немецкие колонны. Мы стали их обстреливать, они разбегались, а потом начали бить по нас минометами. Двадцать седьмого сделали вылазку. Кисляков из пулемета заглушил амбразуру, откуда по нас бил немецкий пулеметчик, а мы зажигательными пулями зажгли стоявшую поблизости радиостанцию. Немцы нас все еще продолжали охранять. Начали снимать охрану только двадцать девятого утром. Мы вышли наверх и стали бить по отходящим немцам.
Представьте себе, выйти наверх, кругом воздух, и стоишь во весь рост! Вынесли из-под земли и воткнули в скалу наше знамя. Потом пошли к деревне Аджимушкай, ворвались в нее и освободили там сидевших у немцев заложников. По дороге вывели из строя шесть машин и в одной из них захватили документы штаба полка.
Мы бы сделали, наверно, еще больше, но когда вышли наверх — солнце и снег, как слепые, почти ничего не видим! И верилось, и не верилось, и сам не знаешь, ты ли это или не ты. Напечатали приказ и расклеили, что власть в Сталинском районе отныне принадлежит партизанскому отряду имени Ленина, у нас портрет его там, под землей, висел...»
Я вторгся этим рассказом в свои дневниковые записи, потому что в общей атмосфере тех керченских дней февраля — марта сорок второго года была и эта торжествующая нота, звучавшая в голосах людей, выстоявших, вырвавшихся с оружием в руках наверх, на свет божий, навстречу нашему десанту.
— По Керчи и ее окрестностям я ездил все на той же редакционной «эмке» с брезентовым верхом, на которой когда-то, в сорок первом, добирался из Москвы в Севастополь. Теперь она была уже и вовсе потрепанная, чихала и фыркала, но все-таки ползала. Во время нашего прошлого отступления из Крыма ее удалось вывезти через Керченский пролив, потом на ней ездили корреспонденты где-то под Ростовом, потом на Северном Кавказе, и наконец она снова переправилась сюда, чтобы на этот раз окончить свои дни здесь во время нашего второго отступления из Керчи.
Хочу сказать то, что думаю об этом отступлении. Катастрофа произошла через два месяца после того, как я уехал отсюда, из Керчи после нее, задним числом, мне можно и не поверить, но тогда, когда я возвращался из армии сначала в Керчь, а потом в Москву после зрелища бездарно и бессмысленно напиханных вплотную к передовой войск и после связанной со всем этим бестолковщины, которую я видел во время нашего неудачного наступления, у меня возникло тяжелое предчувствие, что здесь может случиться что-то очень плохое.
Войск было повсюду вблизи передовой так много, что само их количество как-то ослабляло чувство бдительности. Никто не укреплялся, никто не рыл окопов. Не только на передовой, на линии фронта, но и в тылу ничего не предпринималось на случай возможных активных действий противника.
Здесь, на Крымском фронте, тогда, в феврале, был в ходу лозунг: «Всех вперед, вперед и вперед!» Могло показаться, что доблесть заключается только в том, чтобы все толпились как можно ближе к фронту, к передовой, чтобы, не дай бог, какие-нибудь части не оказались в тылу, чтобы, не дай бог, кто-нибудь не оказался вне пределов артиллерийского обстрела противника... Какая-то непонятная и страшная мания, с которой мне не приходилось сталкиваться ни до, ни после.
А как только вы отъезжали на десять километров в тыл, вам уже не попадалось на глаза ничего — ни войск, ни узлов противотанковой обороны, ни окопов, ни артиллерийских позиций.
От фронта до Керчи тянулось почти пустое пространство. Даже на линии знаменитых Акмонайских позиций не было вырыто ни одного нового окопа, а старые, оставшиеся от прежней обороны, были изуродованы: проходившие вперед войска нарыли там себе со всех сторон норы, должно быть, грелись по ночам. Нет, я не лгу, говоря, что тяжелые предчувствия у меня возникали в душе уже тогда, в феврале и марте.
Пробыв несколько дней в Керчи, я еще раз поехал в штаб ВВС и узнал, что войска перешли к обороне, начинается перегруппировка, предстоит подготовка к новым действиям.
Решив, что раз так, то я при всех обстоятельствах успею слетать в Москву, где мне до зарезу нужно было пробыть хоть несколько дней, чтобы закончить «Русских людей», я, договорившись с редакцией, утром 8 марта сел на «Дуглас», шедший в Москву. Кстати, вез меня на своем самолете тот самый симпатичный бородатый летчик Боев, который через четыре месяца на бреющем полете воткнулся в какой-то курган за Ростовом. Боев покалечился, а оказавшийся в числе его пассажиров возвращавшийся из Севастополя Евгений Петров разбился насмерть.
Сделав короткую посадку в Краснодаре, мы через пять часов были в Москве. Так закончилась эта моя поездка, с точки зрения газетчика, самая неудачная из всех, что пока были, а с точки зрения человека, который будет писать о войне через десять лет после нее, быть может, одна из самых важных...
Прошло не десять, а почти тридцать лет после конца войны и нашей победы, но я все еще не могу перечитывать эти страницы дневника без боли и горя. Неудачное наступление, свидетелем которого я тогда оказался, было прямым преддверием всего дальнейшего. И во время февральской неудачи, и во время майского поражения Мехлис, действовавший на Крымском фронте в качестве уполномоченного Ставки и державший себя там как личный представитель Сталина, подмял под себя образованного, но безвольного командующего фронтом и всем руководил сам. Руководил, как может это делать человек лично фанатично храбрый, в военном отношении малокомпетентный, а по натуре сильный и не считающийся ни с чьим мнением. Мне рассказывали, что, когда после катастрофы в Крыму Мехлис явился с докладом к Сталину, тот не пожелал слушать его, сказал только одну фразу: «Будьте вы прокляты!» — и вышел из кабинета.
Я поверил в этот рассказ, во всяком случае, в его психологическую возможность.
И еще больше укрепился в своем ощущении, прочитав в книге А. М. Василевского «Дело всей жизни» о том, с какой чрезвычайной строгостью Ставка в своей директиве от 4 июня 1942 года отнеслась к поражению в Керчи, несшему за собой тяжелые последствия для Севастополя: «Основная причина провала Керченской операции заключается в том, что командование, фронта — Козлов, Шаманин, Вечный, представитель Ставки Мехлис, командующие армиями фронта, и особенно 44-й армии — генерал-лейтенант Черняк и 47-й армии — генерал-майор Колганов обнаружили полное непонимание природы современной войны...»
Перечитывая свои записи, я с горечью вспоминал многих людей, которые погибли в ту весну в Крыму, не дожив ни до Сталинграда, ни до Курской дуги и так и не успев увидеть своими глазами, как меняется война, как она поворачивается с Востока на Запад.
Среди многих погибших там весной 1942-го были и те, чьим спутником я был и о ком упоминал на страницах своих записей, — и Николай Иванович, и генерал-лейтенант Владимир Николаевич Львов. В первую мировую войну — подпоручик (а не штабс-капитан, как сказано у меня в дневнике), в гражданскую войну — командир бригады, в двадцатые годы — военный советник в Монголии и Китае, этот опытный и мужественный человек, не погибни он в первые же дни боев на Керченском полуострове, наверное, мог бы еще много сделать на этой, четвертой на его веку войне.
Конечно, к моей радости, я не раз встречал потом на войне тех, кто остался в живых, пройдя невредимым через тяжкую крымскую эпопею весны сорок второго. Но они даже в дни самых больших побед не любили вспоминать о ней.
На разные воспоминания тянуло людей во время войны, в том числе и на трудные. Но на воспоминания о случившемся тогда на Керченском полуострове — нет, не тянуло!
Заголовок сообщения: Керчь в Великую Отечественную Войну.
Сообщение добавлено...: 17 ноя 2016, 00:05
Фотоманьяк
Зарегистрирован: 10 мар 2010, 21:06 Сообщений: 20503 Изображения:3 Откуда: Город Герой Керчь Благодарил (а): 7012 раз. Поблагодарили: 11201 раз. Пункты репутации: 80
Полуян Пётр Матвеевич
Из книги "Моя война".
Аннотация издательства: В книге рассказывается о боевом пути четырех авиационных полков Красной Армии в период Великой Отечественной войны. О радости побед и горести поражений. Имена героев книги подлинные.
Об авторе:
Скрытый текст:
Полуян Пётр Матвеевич родился в 1915 году в семье рабочего, в Ростовской области, на станции Каял. Учился в городе Ростов-на-Дону, затем работал на заводе "Ростсельмаш". С 1937 г. — в рядах Красной Армии, служил на Дальнем Востоке. Летом 1941 г. полк, в котором служил Полуян П.М. (84 иап) был переброшен с частями ЗакВО в Иран. Цель — обезопасить южные границы СССР. Во время Великой Отечественной войны воевал в 84, 743 иап на Сталинградском фронте, с 389 авиационным полком воевал на Калининском и 1-м Прибалтийском фронтах. Служил авиационным механиком, а в конце войны адъютантом командира полка. Награждён орденами Красной Звезды, Отечественной войны, медалями "За оборону Кавказа", "За оборону Сталинграда", "За взятие Кёнигсберга", "За победу над Германией" и другими. Член ВКП(б) с 1944 г. Войну закончил в звании старшего лейтенанта в г. Кёнигсберге. Демобилизовался из армии в 1946 г. после Войны жил и работал в Иркутске. С 1946 по 1950 гг. — диспетчером в аэропорту. С 1950 по 1979 гг. — в тресте "Востсибнефтегазгеология". Скончался в Иркутске в 1993 г. Книга написана автором в 1989 г.
Глава четвертая.
Керченский полуостров
Из Краснодара в Крым
Историю Керченского полуострова не перехитрить. Следы остаются. Не я, оставшийся в живых, об этом говорю, об этой трагедии могут еще ярче вспомнить те, кто тоже был там весной 1942 года.
Немецко-фашистские войска после катастрофы, которая с ними произошла под Москвой, сконцентрировали на советско-германском фронте более 200 дивизий, рассредоточили их между Орлом и Лозовой длиной почти 500 километров. В апреле 1942 года фашисты начали наступать на Харьковском и Курском направлениях. Не считаясь с огромными потерями в живой силе и технике, рвались захватить Воронеж, выйти на просторы Кубани и Северного Кавказа, овладеть стратегическими запасами бензина. Тем самым лишить Красную Армию, ее механизированные части и авиацию горючего.
Но планы гитлеровских генералов были обречены на неудачу. Они встретили героическое сопротивление Красной Армии и тогда двинули свои орды в сторону Крыма, чтобы овладеть главной военно-морской базой на Черном море, гордостью русских моряков — Севастополем. Из газет и политинформаций, которые проводились, нам стало известно, что правительство страны из Москвы эвакуировали в Куйбышев и тело В. И. Ленина тоже увезли. Упорно ходили слухи, что И. В. Сталин в Москве, так как он представитель партии и народа. Это вдохновляло воинов на фронтах, а труженики тыла своим самоотверженным трудом вносили свою лепту в победу над врагом. В то время обстановка и в Крыму резко осложнилась.
11 танковая армия Эриха фон Манштейна смяла нашу оборону в Крыму и вторглась на полуостров. Гитлер приказал фон Манштейну овладеть Севастополем. Манштейн уже предвкушал блеск своей военной славы, ведь за взятие Севастополя он получит повышение и несомненно будет жалован в фельдмаршалы. Однако у села Николаевки, что находится на пути к Севастополю, моторизованная бригада генерала Циглера и следовавший за ней вплотную армейский корпус были остановлены орудийными выстрелами с батарей береговой обороны главной базы Черноморского флота. Человека, который остановил бригаду Циглера, звали Иваном Ивановичем Заикой. Он задержал немцев не для минутного ошеломления: четыре дня батарея со штатом в сто двадцать человек вела смертельный бой с силами, превосходившими ее в сотни раз! Потери немцев невозможно было подсчитать. С 30 октября 1941 года и началась героическая оборона Севастополя, длившаяся двести пятьдесят дней и ночей.
В мае 1942 года город немцы взяли, но какой ценой им обошлась эта победа! Вокруг Сапун-горы лежали тысячи убитых солдат и офицеров непобедимого генерала фон Манштейна. Доказательство тому, когда наши освободили в 1943 г. Севастополь, несчетное количество деревянных крестов. За время боев за Севастополь Сапун-гора девять раз переходила из рук в руки.
Возвращаюсь к событиям 1942 года, связанным с нашим авиационным полком.
В феврале наш полк по тревоге вылетел из Махачкалы и взял курс в сторону Краснодара.
На аэродроме в Краснодаре командир полка Петухов мне сказал: «Ты полетишь на фронт со всем техническим составом полка на СИ-47. Твой «УТИ-4» поведет штурман полка капитан Вишняков, во второй кабине полетит начальник штаба Гукасов». Я невольно подумал:
«Баба с возу, кобыле легче. Не буду бегать по аэродрому, разыскивать бензозаправщик и уговаривать шофера, чтобы первым стартером завел «УТИ». Пусть эту работу выполнит Гукасов».
Перелет был длительным, но вот появился и долгожданный Краснодар. Полк уже произвел посадку и зарулил на стоянки. В это время сел и наш «дуглас». Технический состав разбежался отыскивать свои машины, чтобы в первую очередь на стоянках укрепить самолеты штопорами. Такую же работу по «УТИ-4» выполнил и я.
Аэродром в Краснодаре огромный, здесь в то время стояло несколько полков, тут были кроме нас И-16, совсем новые ЛАГи и «Чайки».
Ежедневно в небо поднимались полки, улетая на фронт. С наступлением темноты приступали к ночным тренировочным полетам истребители. Жизнь на аэродроме кипела круглосуточно, во всем чувствовалось, что фронты ведут ожесточенные бои и постоянно ждут своих крылатых помощников, которые обязательно прилетят и не позволят господствовать немцу в воздухе.
По прибытии в Краснодар наш полк вошел в ПВО города. В один из дней дежурило звено «Чаек» лейтенанта Виктора Бородачева. Их подняли в воздух по сигналу красной ракеты. Взлетев звеном, они, набирая высоту, ушли в сторону Тихорецкой. Я в это время с мотористом Чмоной находился на своей стоянке. Примерно минут через сорок мы по звуку моторов определили, что к аэродрому приближается немецкая «рама». Ее сопровождали наши «Чайки». И перед кабиной давали пулеметные очереди. Все поняли, что «раму» «Чайки» решили посадить и взять, как говорится, «живьем».
«Рама» вошла в зону аэродрома, как порядочная, сделала круг над ним и, по всем правилам зайдя на «Т», произвела посадку. Не разворачиваясь, уткнулась в границу аэродрома. Немцы выключили моторы. Все, кто был на аэродроме, устремились к «раме»— кто бегом, кто на полуторке. Умчались даже стартеры. Со всеми убежал и я. Наше звено в это время произвело посадку. Первыми к самолету подъехали полуторки, стартеры. Народу прибежало много. Подбежал к «раме» и я. Мне с кузова кричат: «Близко не подходи, они могут открыть огонь!» На мгновение установилась тишина. Из кабины «рамы» никто не выходил. Все члены экипажа сидели на своих местах, на наши сигналы не отвечали. И мы поняли — не дождавшись, когда к ним подбегут русские, они все застрелились. Экипаж «рамы» состоял из женщин.
Поскольку обстановка на Крымском фронте резко изменилась, командование Северо-Кавказским фронтом дало приказ нашему 743 ИАП вылететь в Керчь. Полк вылетел из Краснодара по маршруту. Погода внезапно испортилась, и мы были вынуждены произвести посадку в Тихорецкой. Аэродром грунтовый, расположен юго-восточнее, почти у самых хат города. Сечет противный мелкий дождь, сопровождаемый прерывистым ветром. Произвел посадку и «дуглас» с техсоставом, на котором прилетел я. Укрепили на штопора самолеты. Погода явно нелетная, придется неизвестно сколько «загорать». Поскольку аэродром запасной, то кроме заправщиков ГСМ, нет ни столовой, ни ночлега. В таких случаях надо проявлять солдатскую находчивость. Летчики ушли искать себе жилье. Мы все, кто где смог, приспособились спать на чехлах в «Дугласе». Завтракать и обедать ходили в столовую вокзала. Непогода нас задержала на три дня, взлетно-посадочная полоса размокла, в некоторых местах стоят лужи. Наконец после обеда выглянуло солнце, по небу, обгоняя друг друга, помчались облака. Погода улучшилась, и у нас настроение улучшилось. Простоит так до вечера и, если не будет дождя ночью, то завтра мы простимся с Тихорецкой. Но уже к концу дня, когда солнце спряталось за деревьями, полк начал вылетать. Так как полоса была еще сырой, летчики взлетали при помощи форсажа. По маршруту до Керчи будет станица Крымская. Там хороший грунтовый, но укатанный аэродром. На нем стоит много И-16, это нам хорошо видно из иллюминаторов. Отсюда рукой подать, лететь не более 10 минут. Керчь. Погода резко меняется. В салоне СИ-47 почти потеплело. Иллюминаторы покрылись туманом, по ним текут слезы, плоскостей не видать. «Чайки» первыми произвели посадку в станице Варениковской. СИ-47 резко погасил скорость и с ходу произвел посадку. Светлого времени хватило в обрез. В Варениковской стоял БАО, он нас встретил хорошо. В столовой накормили вкусным обедом, разместили всех спать в школе. Были уже приготовлены постели и хорошо протоплены печи.
Варениковская—станица казачья, много добротных домов. В каменном одноэтажном доме расположен маслозавод, на нем, в основном, работают эвакуированные из Одессы. На окраине станицы протекает небольшая река с крутыми берегами, стоит водокачка, которая обеспечивает полив колхозных огородов.
Мужчин-казаков нет, ушли защищать Отечество. В станице остались казачки, все повязали лица белыми косынками. Девушки оставили узкие щели у глаз, чтобы подсмотреть какого-нибудь симпатичного лейтенантика.
Вечером в клубе маслозавода—танцы под баян. Такое объявление повесили у здания школы, куда нас местные власти поместили для проживания.
Через два дня утром, после завтрака, все направились к своим самолетам, чтобы подготовить их к вылету. Погода стоит такая, как была в Тихорецкой. Со стороны моря и Керчи на нас движутся сплошной стеной темные облака высотой примерно 400—500 метров. Погода явно нелетная, командование приняло решение подождать до обеда. Возможно, погода улучшится, а не улучшится— поднять одну «Чайку» на разведку погоды. Так как на войне время ценится дороже золота, этот ответственный полет в такую ненастную погоду доверили выполнить лейтенанту, штурману первой эскадрильи Виктору Бородачеву. Среди своих товарищей он пользовался заслуженным авторитетом. Он первым, еще когда мы стояли в Ереване, овладел ночными полетами, взлетал и садился «вслепую» по приборам. Такие данные о нем мне рассказал инспектор по технике пилотирования 84 ИАП(А) старший лейтенант Василий Москальчук.
Виктор был высокого роста, спортивного склада, хорошо играл в волейбол и по тем временам далеко толкал ядро. Характер ас имел спокойный, с товарищами был вежливым.
Аэродром мокрый, дождь перестал. В такую погоду, когда все вокруг тихо, даже птицы не летают, а ему хоть бы что, идет спокойно, лицо сосредоточено и вдумчиво. Подходит к своей «Чайке», надевает парашют, залазит в кабину, запускает мотор и, прогревая его, так газует, что сзади трава ложится до земли. Ручку управления постепенно берет на себя, рули глубины тормозят воздушную струю. Хвостовое оперение от земли поднимается в горизонтальное положение, летчик постепенно отпускает тормоза, дает мотору максимальные обороты. Затем форсаж. Мотор ревет. Самолет первые секунды, как по принуждению, медленно набирает скорость. Но вот уже от земли отрыв. Мгновенно убираются шасси, самолет пролетает около пятидесяти метров у земли и свечой уходит ввысь навстречу облакам, оставляя сзади за собой гул мотора. Не прошло и часа, как Виктор взлетел. Но вот где-то в облаках шум мотора «Чайки». Все, кто был на аэродроме, догадались и обрадовались, что Виктор из разведки вернулся. Он вывалился из облаков на окраине аэродрома, не делая стандартного круга над аэродромом с прямой, на минимальной скорости по всем правилам посадил «Чайку» на три точки. До его возвращения на аэродром прибыло руководство полка во главе с командиром полка С. М. Петуховым. Вместе с ним прибыл начштаба Гукасов и штурман полка Вишняков. Виктор по всем правилам Устава строевой службы доложил комполка, что задание на разведку погоды выполнил. Со стороны моря и города Керчи на нас движутся сплошной стеной дождевые облака. Нижняя кромка облаков от земли 400—500 метров. Не теряя ни одной минуты, летчики и техники устремились к стоянкам своих самолетов. Кто надевал парашют, кто запускал мотор. Не прошло и десяти минут, как все летчики сидели в кабинах, ожидая сигнала на вылет. Первым взлетело звено управления, за ним по порядку номеров эскадрилий взлетели все. На аэродроме остался один СИ-47. Быстро погрузив инструмент и штопора, мы по лестнице заскочили в салон. Загудели моторы, самолет развернулся и стал набирать взлетную скорость. Внутри весь фюзеляж трясло, нас бросало с места на место, пока шасси не оторвались от земли. Не успели прийти в себя после взлета, как самолет лег на левое крыло, выровнялся и неожиданно произвел посадку. Техник СИ-47 открыл дверь. Вышел из своей кабины командир и всех предупредил, чтобы мигом разгрузили самолет. Здесь не тыл, рядом фронт, может внезапно появиться «мессер» и от СИ-47 останутся одни воспоминания. Техник СИ-47 открыл дверь, поставил лестницу, и все мы, как по боевой тревоге, начали сбрасывать на землю имущество. Не прошло и десяти минут, как самолет был пустой.
Аэродром в Керчи
Аэродром в Керчи расположен юго-восточнее города, почти рядом с окраиной. Стоит он как бы в низине. Со стороны пролива граница взлетно-посадочной проходит почти рядом с водой. Нам отчетливо был слышен плеск волн. Вода в заливе ледяная, недавно растаяли последние глыбы льда у берега, воздух прохладный. Но конец апреля в Крыму — это начало весны, и она бурно вступает в свои права. На склонах и в балках зеленеет трава. Ночи прохладные, а днем начинает припекать солнце. На окраинах аэродрома стаями взлетают и садятся перепела. Порывистый ветер помогает подсохнуть аэродрому. Залив покрыт небольшими волнами, которые, добежав до берега, теряют свой след. Над волнами стаями парят белокрылые чайки. Отыскав на поверхности воды мелкую рыбешку, они камнем летят вниз, мгновенно ее хватают и глотают буквально на лету. Такую картину можно наблюдать ежедневно.
Первые дни прошли спокойно: не слышно ни разрывов бомб, ни артиллерийских канонад, не ведет воздушную разведку немецкая авиация. Кругом тихо. Нам даже не верится, что мы на фронте и недалеко, совсем рядом—фашисты. Вокруг стоит тишина, но она нас пугает и настораживает. Как это бывает часто—затишье обманчиво, перед бурей всегда тишина. Во избежание внезапного налета немецких самолетов на аэродром, весь летный состав полка неотлучно находится на стоянках своих самолетов. Летчики заняли свои места в кабинах по боевой готовности № 1.
О чем думало военное начальство и советские органы власти перед войной, о которой так много говорили везде и повсюду? Что вот-вот она должна начаться, а Керчь со всех сторон не укреплена. Куда ни глянь — нигде не увидишь ни зенитки, ни пулеметной установки. Война идет уже почти год. Аэродром с воздуха видать, как на ладони—подлетай и бомби его днем и ночью. Только вовремя сбрасывай бомбы, она себе сама цель найдет— не попадет в самолет, упадет на взлетно-посадочную полосу и выведет ее из строя. Об этом все думали, но мало кто тогда об этом мог говорить. Когда улетел СИ-47, мы занялись своими самолетами: кто вворачивал штопора, кто маскировал их кустами. Вооружившись лопатами, начали рыть себе щели, чтобы спрятаться вовремя от налета вражеской авиации. Работа продвигалась быстро, лопата легко входила в землю, как нож в сливочное масло. Это не Иран, где вся земля полопалась от зноя и солнца и крепкая, как камень. Вырыть себе щель—это почти полная гарантия, что немец специально не попадет в нее бомбой. Может угодить шальная, но о таких случаях я ни от кого не слыхал. Все мы на себе испытали, что пришел конец нашей относительно спокойной жизни, и часто вспоминали персидский базар в Иране и мирную жизнь в Махачкале. Война идет рядом, враг топчет родную землю, безжалостно уничтожает русский народ. Надо честно выполнять свой служебный долг и воинскую присягу, которую ты торжественно принял.
Мы с мотористом Чмоной вырыли себе спасательную щель, аккуратно замаскировали самолет, укрепили на штопора, чтобы внезапный ветер не опрокинул самолет. Целый день ушел, как говорят, на хозяйственные и организационные работы. Поскольку я вместе с «УТИ-4» числился при звене управления, то на следующий день утром главный инженер приказал мне и Чмоне готовить к вылетам «Чайки» руководства полка. Начальник штаба вместе с адъютантами эскадрилий ушел на окраины по домам, чтобы разместить летный состав на отдых и ночевку. Но ничего из этого не вышло. По рассказам адъютантов, все рыбацкие хаты, которые стояли у склона возле аэродрома, были «оккупированы» руководством и сотрудниками БАО. Командир полка вызвал к себе в штаб руководство БАО и приказал немедленно установить и утеплить палатки для отдыха и сна личного состава. Первая ночь, как говорят, окончилась неудачно. Спали кто где мог: кто в финском домике, кто на чехлах под плоскостями. Но к концу следующего дня все спали в палатках с набитыми сеном матрацами. Рано утром первым поднимался технический состав и готовил материальную часть к боевым вылетам. Выпадала в первых числах неблагоприятная погода. Лепил с ветром снег, и масло в моторах стыло, моторы не запускались. Приходилось сверху капоты накрывать чехлами, под моторы ставить паяльные лампы, разогревать масло в картерах. Но стоит вылезти из-под мотора наружу—моментально прорывается холодный воздух со снегом, и вся работа и старание насмарку. Но духом не падали, с трудностями справлялись. Все равно масло в картерах разогревали, запускали моторы, и в назначенное время самолеты были готовы к вылету.
Грунтовый аэродром размок. От взлетов и посадок образовались глубокие колеи. Выглядит так, как будто его вспахали плугом. Потаскала бы полуторка каток вдоль несколько раз, но где ты его возьмешь? Будут взлетать «Чайки» по нескольку раз в день — аэродром выйдет из строя. Надо несколько дней, чтобы полоса подсохла, тогда легче будет летчикам взлетать и садиться. Сейчас все полеты в сторону Новороссийска. Наши самолеты прикрывают с воздуха военные караваны, которые следуют в сторону Севастополя с войсками и военной техникой на помощь защитникам города, которые ведут упорные кровопролитные бои с превосходящими силами фашистов. Выпадали и такие дни, когда рев моторов на аэродроме не утихал с раннего утра до заката солнца. Эскадрилья за эскадрильей взлетали и садились челночно. Летчики физически сильно уставали. В день производили до четырех боевых вылетов. Немалая нагрузка выпадала и на технический состав. Надо вовремя приготовить самолет к очередному боевому вылету: осмотреть, ликвидировать пробоины, заправить ГСМ, пополнить боекомплектом. Автостартер все время в работе. Чтобы вовремя взлетели «Чайки», техники-механики раскручивали вручную эллексы, от оборотов которых стояли пронзительные звуки. Сотрудникам БАО тоже выпала немалая забота. Рано утром завтраки нам привозили на стоянки самолетов, вместо обедов привозили ужины. Обедом кормили вечером, когда заканчивались боевые вылеты. Была установлена большая палатка, в ней из досок установили длинные столы. Стульев нет, стоят деревянные лавки. В больших тарелках нарезан хлеб, возле ложки и вилки стоит тонкий стакан, налит наполовину водкой. На обед никто не жаловался, кормили хорошо. На первое—борщ украинский с мясом, второе предлагала официантка,—котлеты с тушеной капустой или жареную рыбу. На третье — компот. После напряженной дневной работы и такого обеда все уходили на отдых в палатки и моментально засыпали.
На третий или четвертый день над аэродромом показался санитарный У-2, произвел посадку и подрулил к финскому домику, где размещался наш КП. Летчик выключил мотор, винт несколько раз провернулся вокруг своей оси, мотор чихнул и замолк. Из горбатого фюзеляжа самолета спрыгнули два военных инженера 3-го ранга. В голубых петлицах по одной шпале. Оба среднего роста. Одному можно дать лет 35, другой постарше, с седыми висками, на груди медаль «XX лет РККА». Мы их по-военному приветствовали. Они тоже нам отдали честь и спросили, где размещается командование полка. Мы указали на финский домик, а сами подумали, что явилось какое-то начальство с очередной проверкой. Но гадать не стали и решили ждать, чем закончится этот визит. Через некоторое время из КП вышел командир полка Петухов, следом за ним — прилетевшие. За ними шли начальник штаба Гукасов, главный инженер Блохин, замыкал шествие штурман полка Вишняков. Все подошли к «санитарке» и между собой о чем-то оживленно разговаривали. Я стоял вместе со своим мотористом Чмоной возле своего «УТИ». Блохин, увидев нас, жестом подозвал к себе и дал распоряжение разгрузить «санитарку». Открываю дверцу и вижу, что на полу фюзеляжа лежит куча каких-то металлических предметов серебристого цвета, толщиной примерно в трехдюймовую трубу, прикрепленных к металлическим кронштейнам, и куча электропроводов. Не прошло и двадцати минут, как весь груз лежал на земле. Гости взяли один комплект (две штуки) и все направились к «Чайке» звена управления. Возле самолета быстро образовалась толпа наших товарищей. Один из прилетевших попросил инструмент и начал устанавливать под плоскости две установки, похожие одна на другую. Металлические, длиною около метра, серебряного цвета стержни, диаметром примерно три дюйма, закрепленные на металлических салазках. Инженер размотал и укрепил внизу электропровод, второй конец с красной кнопкой провел в кабину летчика и закрепил возле тормозного рычага. Получилось так, что правая рука была под красной кнопкой. После стало известно всему полку, что это новое вооружение называется PC (реактивные снаряды) и устанавливается под плоскости истребителей ВВС Красной Армии. Силу огня этих реактивных снарядов я видел случайно на аэродроме в первых числах апреля. С боевого задания возвратился младший лейтенант Толя Пресняков. Когда он произвел посадку и начал разворачивать «Чайку», чтобы зарулить на стоянку, он случайно перчаткой коснулся красной кнопки. Мгновенно из-под нижних плоскостей вылетел огненный шар в диаметре примерно четыре метра, длиною примерно пятьдесят метров. От внезапного шума и огня окружающие не могли сообразить, что произошло. Кто где был, попадали от страха на землю. Огонь бушевал минут двадцать, и черный дым медленно поднимался в воздух. На этом месте земля выгорела, как будто по ней прошел своей огромной лопатой бульдозер.
Когда наш полк вылетал на прикрытие военных караванов, идущих из Новороссийска с войсками и боевой техникой к героически сражавшемуся Севастополю, разгорались воздушные бои с «мессершмиттами» и «фокке-вульфами». В это время немецкие асы не знали и не предполагали, что под нижними плоскостями «Чаек» установлено по два PC, и если немец попадал в прицел, то от него ничего не оставалось, кроме бело-синего пепла.
Падать в волны Черного моря было некому. Таких примеров было предостаточно. Летчики докладывали, что после таких случаев немецкая авиация с нашими «Чайками» в воздушные бои старается не вступать и на полных газах удаляется восвояси.
По возвращении с боевого задания летчики с нами первыми делились своими впечатлениями — сколько прикрывали барж с войсками, какую караваны доставляют военную технику. Авиация противника близко к нашим «Чайкам» не подходит, боится повторить роковую ошибку своих предшественников. Наши летчики беспредельно горды, что советские замечательные ученые изобрели такое грозное оружие как PC. Это оружие спасло от смерти не одну жизнь наших асов. Кончится боекомплект, огонь вести нечем, пулеметы не стреляют, враг атакует в надежде сбить русского, но не тут-то было. Внезапно летчик нажимает на красную кнопку—кто попался в прицел—поминай как звали. По возвращении из очередного полета в первую очередь летчик давал оценку работе мотора, отдельных агрегатов, и особо отмечал работу пулеметов. Короткие дают очереди, на одиночных заклинивают—здесь оружейники несколько раз все от начала аккуратно проверяют.
Самолет не взлетит, пока не убедятся, что стрельба будет без единой задержки. Были моменты, когда время возвращения летчика на аэродром уже истекло, место стоянки самолета пустое. И как себя ведут те, кто готовил его к вылету? Нервы напряжены до предела, на месте не стоят, все время ходят взад и вперед, продумывают в уме все варианты, что могло случиться. Прикрывают ладонями глаза от солнца и пристально всматриваются в небо и горизонт, не замаячит ли силуэт самолета, и не дойдет ли до слуха звук работы мотора. Техник и летчик так изучили звук своего мотора, что могут определить его среди десятка других моторов. Вдруг внезапно на высоте покажется знакомый силуэт или бреющим верхушки темного леса. Сколько радости и восторга! Такое чувство трудно описать, его надо лично пережить. Поэтому дружба между летчиками и техниками была крепка, как сталь.
В третьей эскадрилье служил младший лейтенант со смешной фамилией Рыжий. Ростом ниже среднего, атлетического телосложения. Если бы он занимался спортом, то я бы ему порекомендовал заниматься тяжелой атлетикой, такими физическими данными он обладал. Ему ничего не стоило взять под мышку баллон с воздухом, а баллон тяжелый. Парень был крепыш, характер спокойный. Ни с кем никогда он не вступал в споры. Тихий, скромный товарищ. Но стоит ему сесть в кабину самолета, он сразу становится другим. Кто с ним летал на боевое задание, отзывался о нем только положительно. Без страха держался на своем месте, уверенно прикрывал ведущего. На него надеялись, как на каменную гору. Был внимателен, своего места в строю не покидал. Он был храбрым и смелым воздушным бойцом. За десять дней в воздушных боях лично сбил семь вражеских самолетов. Как рассказывали его друзья, он немцам, которые выбрасывались на парашютах, не давал приводниться в море—рубил стропы плоскостями, и фриц вместо обещанной ему виллы на Черном море кормил акул. За отличное выполнение боевых заданий он был награжден двумя орденами боевого Красного Знамени. Такой награды младший лейтенант был удостоен в полку первым.
В одном из воздушных боев с «мессерами», когда наши «Чайки» сопровождали военные караваны, был ранен командир полка Петухов. Его самолет произвел посадку в конце посадочной полосы, но не развернулся, чтобы рулить на стоянку, а стал, как вкопанный, винт остановился. Все, кто наблюдал за посадкой, в том числе и я, на всех парах помчались к его самолету, поняли, что произошло ЧП. Но первой подъехала «санитарка». Когда подбежал я, врач уже отстегивал у Петухова парашютные замки. Вдвоем подняли его из кабины. Я заметил на полу кабины кровь, голенище правого сапога разорвано, шерстяной носок весь покрыт кровью.
Врач моментально искромсал на куски остатки сапога, тут же выше раны наложил резиновый жгут, перебинтовал рану. От потери крови лицо Сергея было бело, как полотно. «Санитарка» увезла его в санчасть БАО, которая стояла под горой, напротив аэродрома. На следующий день, утром, когда полк по-прежнему выполнял свои боевые вылеты, я отправился в санчасть, узнать о его состоянии и долго ли он будет лечиться. Врач мне сказал, что пуля пробила мягкие ткани ниже колена, кость не задела. Дней через десять—пятнадцать он будет а строю, но первое время придется ходить с палкой. Сестра, молодая курносая казачка, принесла мне белый халат и проводила меня в палату, в которой лежал мой друг. Моему приходу он обрадовался, мы обнялись. Его лицо было по-прежнему бледное, он много потерял крови. Знал мою дружбу с командиром полка начальник штаба Гукасов. Сам он из-за неотложных повседневных дел не мог прийти в санчасть проведать командира полка и дня три или четыре давал мне свою папку с приказами и распоряжениями, чтобы Петухов подписал бумаги. Приносил я ему шоколад, папиросы, докладывал, какие в полку новости, кто из летчиков отличился в воздушных боях и кто не вернулся с боевого задания. Об этом и писал ему Гукасов. Тот, кто лежал в госпитале на войне, тот хорошо знает, какая там атмосфера. Когда в трудные дни посещают товарищи, настроение улучшается. Но полк в такое напряженное время не может находиться без командира. И к нам назначили нового командира капитана Джусова, был он лет пятидесяти, по национальности осетин, среднего роста, физически крепок, видимо, занимался штангой или гирями. Летчики, с которыми он знакомился, говорили, что у него не ладонь, а тиски. По характеру вспыльчив, но тут же сразу отходит. На плечах гимнастерки четко выделяются вытертые следы парашютных лямок. Его вид говорил о том, что он летает много и провел не один воздушный бой. Свидетельство тому — на его груди два ордена Красного Знамени и юбилейная медаль «XX лет РККА». Новый командир лично с начальником штаба обошел все стоянки самолетов. Технический состав по званию и фамилии ему докладывали, но руки жал не всем. Подошел к стоянкам самолетов звена управления, где числился и мой «УТИ-4». Я ему доложил, кто я, и назвал свою фамилию. Он посмотрел на меня и сказал: «Первый раз вижу русского с армянской фамилией». Где служил и кем он был—об этом нам, рядовым и сержантам, было неизвестно, но его награды и возраст говорил о другом—быть ему не капитаном, а минимум подполковником. В первые дни, когда прислали его в полк, он на боевые задания не летал, сидел в штабе, знакомился с личным составом по личным делам.
В Краснодар с Сашей Коновским
Апрель в Крыму капризный. Погода за день меняется по нескольку раз. Дождевые облака, порывистый ветер с моря — погода явно нелетная. Воздух влажный. Туман. В такую погоду не видать друг друга на расстоянии десяти — пятнадцати метров. В Крыму это закономерно и удивляться нечему — земля парит, наступает весна. Перепела и те сидят в траве, не летают, а самолеты тем более. День подходил к концу, солнце скрылось за горизонтом. Прибыли солдаты из БАО, чтобы охранять ночью самолеты. Мы собираемся уходить в столовую на обед и затем на сон в палатки. Ни с того ни с сего на стоянке появляется рассыльный и говорит мне, чтобы я явился в штаб к главному инженеру полка. Раздумывать времени у меня не было, примерно через пять минут я стоял навытяжку перед главным. Он меня спрашивает о готовности «УТИ» на вылет. Я ему отвечаю, что машина готова.
— Завтра утром еще раз все внимательно проверь. Как только прояснится погода и подсохнет аэродром, полетишь с младшим лейтенантом Коновским в Краснодар. Там на аэродроме в авиационных ремонтных мастерских вам заменят мотор и шасси. Капитан Вишняков, когда летел из Краснодара в Керчь, заявил, что плохо тянет мотор, из выхлопных патрубков идет коромыслом дым и что на таком самолете рискованно летать на оперативную связь.
Мотор «УТИ-4» свой ресурс выработал еще тогда, когда мы стояли в Махачкале. Перед вылетом на фронт надо было весь летный состав проверить по технике пилотирования. Самолет почти ежедневно находился в воздухе по шесть—семь часов, с самого утра и до заката солнца. Таким режимом и загнали мотор, как лошадь загоняют страшной гонкой.
Через два дня летная погода восстановилась. И мы стали готовиться к полету. Внимательно проверили самолет, запустили мотор, испытали его на минимальных и максимальных оборотах. Перед тем, как занять свои места в кабинах, Саша мне говорит: «Петя, во время полета будь внимателен и смотри за воздухом, чтобы нас внезапно не атаковали «мессеры». Да, немцы сейчас охотятся за нашими транспортными самолетами, которые доставляют в Новороссийск боеприпасы для военных караванов, а также за нашими У-2, в которых летает большое начальство и офицеры связи. Наш самолет вооружения не имеет, полетим на бреющем. Распустившаяся зелень кубанских садов будет маскировать наш полет. Мотор работает на максимальных оборотах, из выхлопных патрубков летит неприятный запах перегоревшего масла. Через полчаса полета показались окраины станицы Крымской: Саша набрал высоту метров триста. Входим в зону аэродрома. С этой высоты видим весь аэродром. Размеры внушительные, по обе стороны у границ аэродрома стоят И-16. Взлетно-посадочная полоса свободна. Сделав круг над аэродромом, посадку произвел Саша нормально, зарулив на свободную стоянку. В Крымской Саша повстречал своих бывших курсантов-однокашников, с которыми учился и окончил перед войной знаменитую «Качу»— школу истребителей имени Мясникова. Его товарищи тепло обнимали и крепко жали руку. Я осмотрел самолет. Подошел бензозаправщик, дозаправил самолет. Так как светлого времени оставалось в обрез, мы взлетели. Саша прошел на бреющем возле стоянок И-16, где остались его школьные товарищи, прощаясь с ними, покачал несколько раз плоскостями, и мы ушли в сторону Краснодара. Высоту не набирали, летели низко, примерно в тридцати—пятидесяти метрах от земли. Под плоскостями проносились кубанские хаты, крытые соломой. Видно, как на усадьбах работают казачки. Машут нам руками. Деревья зеленые, здесь тоже весна. При подлете к Краснодару погода стоит отличная, полнейший штиль. У тех, кто топит печи, дым стоит свечой. В воздухе находились не более часа, а моя шея без привычки горит, словно ее смочили спиртом — это результат того, что во время полета крутил шеей, наблюдая за воздухом. Тогда я понял, для чего выдают летчикам шелковые шарфы. Саша доверял мне вести по курсу самолет, сам в это время отдыхал и наблюдал за воздухом. Чем дальше мы удалялись от фронта, тем меньше становилась опасность. Видели мы, как на большой высоте в сторону Кавказа летели на разведку немецкие «рамы», проверяли, что происходит у нас в тылу, а И-16 звеном пытались их перехватить и уничтожить.
Планы гитлеровцев были грандиозные. Их верховное командование далеко смотрело вперед—в первую очередь овладеть военно-морской базой на Черном море— Севастополем. Завладеть Крымом. Покорить огромные богатства кубанских степей. Завоевать Северный Кавказ и завладеть Закавказьем. Не считаясь ни с какими потерями своих солдат и офицеров, во что бы то ни стало завоевать Сталинград. Но это только на бумаге. Армии Закавказского фронта стояли насмерть, перемалывая живую силу гитлеровцев в пепел и прах.
Краснодар. Саша произвел посадку. Аэродром в Краснодаре огромный, взлетно-посадочная полоса бетонирована. Звеньями поднимаются в воздух «Чайки», И-16. Эти старые марки наших истребителей, изготовленные в довоенное время, считались первоклассными машинами, состояли на вооружении ВВС РККА. Здесь же на станках и новые истребители, выпущенные нашей авиационной промышленностью уже во время войны. Это были ЛАГ-3, изготовленные из многослойной древесины.
Гул моторов на аэродроме не умолкал. Летчики отрабатывали в зоне тактику воздушного боя, стрельбу по конусу. Всюду готовились к воздушным боям. Боевые летные полки в это время остро нужны были фронтам. Немец господствовал в воздухе. Все это очень хорошо понимали, и потому учеба шла по уплотненной программе, ежедневно. Мы поставили свой самолет на свободную стоянку и ушли разыскивать руководство авиамастерских. Начальником был военный инженер 2-го ранга, мужчина лет пятидесяти. Мы ему вручили свое письмо, он внимательно прочел его, некоторое время подумал и спрашивает нас: «Как там, в Крыму, немец теснит Красную Армию? Печать мало освещает бои в районе Севастополя. Это мой родной город, в нем я вырос, там -мои родители». Саша говорит ему: «Мы ежедневно конвоируем военные караваны с войсками и боевой техникой. Севастополь сражается с фашистами не на жизнь, а на смерть». От таких известий инженер заметно расстроился. На нашем письме он дал распоряжение начальнику цеха, чтобы за пять дней заменили мотор и шасси на нашем «УТИ», покрасили самолет. Он нас предупредил, чтобы мы сняли часы, рабочие могут снять—виновника не найдете. Самолет подрулил к мастерским, подошел бригадир, я с ним оформил приемосдаточную ведомость. Сдали свои продовольственные аттестаты, нам выдали продовольственные талоны в столовую, но с жильем плохо. Все палатки переполнены, решили пойти в город, подыскать квартиру. Зашли в несколько домов, ответ казачек, как будто они сговорились между собой, был один — свободной комнаты нет. Вышли на центральную улицу с названием Красная. Против сквера повернули направо, увидели одноэтажный каменный дом и решили войти во двор. Нам навстречу идет хозяйка дома. Мы с ней поздоровались и сказали, что ищем дней на пять себе жилье. Хозяйка говорит, что в доме проживают такие же четверо военных, как и мы. А в летнем флигеле стоят две кровати, если нас устроит, можем располагаться. Мы время тратить не стали, лучшего нам жилья в незнакомом городе не найти, и мы остановились здесь. Ходить в столовую из города три раза в день невыгодно, и мы получили продукты сухим пайком. Нам выдали сухари, сухую колбасу, соленую рыбу, крупу, чай, сахар, лавровый лист. Саше, как летчику, выдали шоколад. Позвали хозяйку и попросили ее из этих продуктов готовить нам завтрак и ужин. С продуктами в городе было плохо, продовольственные магазины были почти пусты. В Краснодар каждый день прибывали эвакуированные. Хозяйка заметно растрогалась, на глазах появились слезы. Днем ходили по городу, знакомились с его жизнью, от нечего делать ходили в кино. Обедали днем в городской столовой, один раз посетили городской драмтеатр, смотрели постановку «Васса Железнова». Главную роль играла всем известная народная артистка Союза ССР Пашенная. В зрительном зале аншлаг, гражданских никого нет, куда ни посмотри — везде в петлицах кубики, шпалы, рядовых мало. Первое действие окончено, мы решили пойти перекурить. В курилке дым стоит коромыслом, дышать нечем. Вышли в фойе, здесь много кубанских казаков — кубанки с малиновыми верхами, брюки с лампасами, у многих на черкесках правительственные награды. Были и те, кто носил у всех на виду георгиевские кресты. Они стояли отдельно, привлекая на себя внимание окружающих. Это доказательство тому, что Краснодар не просто рядовой город, а столица кубанских казаков. На следующий день позавтракали, решили пройтись по центральной улице. Погода стояла отличная, в садах буйно цветут яблони, куда ни посмотри — все вокруг зеленое. Краснодар переполнен эвакуированными, они расположились прямо на газоне сквера, разложив свое жалкое имущество. На узлах спят малые дети. Измученные старики и старухи готовят пищу, смастерив печь из нескольких кирпичей, дым разъедает глаза. Стоит сплошной человеческий гул, на белорусском, украинском языках, и все, как сговорились, промывают кости Гитлеру. Народу по обе стороны улицы было, как говорится, под завязку. Доехали они до теплых краев России, но какие они перенесли мучения и потери! Смотреть на них без жалости невозможно.
Внезапно мы услышали звук духового оркестра. Со стороны гостиницы в сторону вокзала посреди мостовой улицы шел взвод музыкантов, за ними шагом шла конница, звеня подковами. В каждом ряду по четыре лошади разных мастей, кони все упитанны, как на подбор, сбруя начищена до блеска, как на войсковой смотр, седла мягкие, как подушки, в седлах молодые и средних лет казаки. У всех традиционные из-под кубанок выглядывают чубы. Все казаки молодцы, у каждого у пояса висит, спрятанная в ножны, сабля. У каждого казака с левой стороны лошади идет разодетая в свои лучшие наряды молодая казачка. Тут и жены, и невесты, каждая держится за левое стремя правой рукой, рыдают и обливаются слезами, чуть не падая на колени. Они хорошо понимают, что война идет не на жизнь, а на смерть и редко кто вернется домой живым, некоторые погибнут, часть из них—пропадет без вести, а незначительное количество в свои семьи возвратятся калеками. Те, кто вернется домой из плена после войны, второй раз в своей жизни перенесут трагическую судьбу. Сидящие вверху вандалы их плен расценят как измену Родине. Отправят в распоряжение ГУЛАГа, который находится на Дальнем Востоке, в городе Свободном, а оттуда на Север, в концентрационные лагеря, искупать свою «вину» перед Родиной, многие, а их было большинство, будут взяты в плен, когда были ранены или контужены.
Мы решили дойти до вокзала и посмотреть, куда их увезут—в сторону Ростова или прямо в Закавказье, потому что шествию казаков не было конца и края. Не доходя до вокзала метров пятидесяти, стояла сплошная стена народу. На первом пути вправо от вокзала стоял длинный товарный состав, вагоны были все пульмановские; протолкаться вперед бесполезно. Двери были открыты, по широким деревянным настилам казаки заводили своих четвероногих друзей, посередине оставался широкий проход. С правой и левой стороны в ряд стоят кони. Чтобы лошадь не вышла на середину вагона, им до груди установлены толстые деревянные доски. В проходе тюками аккуратно уложено почти до потолка сено.. От провожающих слышны стоны, плач, поцелуи, объятиям нет конца. Тут же возле вагонов гармонист растягивает вовсю меха своей двухрядки, разливается в толпе казачья старинная песня «Распрягайте, хлопцы, коней, той лягайтэ спочивать».
Вдоль состава неожиданно показались два всадника. Впереди ехал средних лет генерал, на полкорпуса отставал от него его ординарец. Под генералом не жеребец, а красавец масти серой, весь в яблоках. Он не привык ходить шагом и все время гарцевал. От длительного застоя он крутил головой, просился у седока: «Отпусти удила, дай мне волю, я люблю свободу, бегать и резвиться». Изо рта на землю падала белая пена.
Старые казаки между собой разговаривают: «Такому рысаку надо давать ежедневно по часу проминаться». «Застоялся, поэтому и гарцует». Мы с Сашей на этого красавца загляделись и подумали: «Не на войну его увозить, быть ему на ипподроме, развлекать и радовать людей, участвовать в бегах, завоевывать награды и призы и разводить потомство».
Погрузка лошадей и людей окончена, в вагонах двери полуоткрыты, последние мучительные минуты, вот-вот состав тронется. Плач не умолкает, казаки в вагонах не выдерживают разлуки и тоже рыдают. В голове состава и в хвосте стоят под парами два паровоза ФД. Увезут они драгоценный состав в сторону Грозного или в Закавказье. Там где-то формируются кавалерийские соединения. Оба ФД как будто между собой договорились, оглушительно гудят, от такой неожиданности провожающие закрывают ладонями уши. Состав с места набрал такую скорость, как бегун на стометровке, и за считанные секунды скрылся из глаз провожающих. Были люди, и не стало их, уехали защищать Родину сыновья, мужья, братья. Плач не умолкал, осталась одна надежда—ожидать треугольные письма. И так везде, по всей огромной нашей земле, провожают матери отцов, сыновей, дочерей на защиту своей Отчизны. А если собрать все слезы, то образуется огромная река. Чтобы равнодушно смотреть, как мучаются люди в тылу, надо иметь железные нервы и каменное сердце.
Не прошло и недели, как вылетели из Керчи, и нам показалось, что живем мы в Краснодаре более месяца. В родной полк тянет, там боевые друзья. Мы друг к другу привыкли, живем одними удачами и тяжело переживаем ЧП.
На следующий день позавтракали и решили проведать свой самолет, как идет ремонт и когда он закончится. В мастерской мы увидели, что наш самолет стоит на старом месте, к нему никто не дотронулся рукой. Возмущаться и требовать срочного ремонта было бесполезно. Посреди мастерских притянули на буксире три ЛАГа. Во время посадки скапотировали, винты скрючены, плоскости до половины изломаны, капоты моторов измяты, а машины новые, надо срочно отремонтировать и ввести в строй. Весь личный состав был брошен на восстановление новых ЛАГов. Их облепили со всех сторон мотористы, самолетчики, прибористы, вооружейники. При такой срочной работе тут не до нашего «УТИ». Мы подошли к начальнику мастерских. Он нам говорит:
«Если бы не ЧП, ваш «УТИ» был бы давно готов. Специалисты все заняты, приступайте к работе сами. Я вам всем дам одного моториста, с ним вы будете работать, он мастер на все руки». В этот же день был обесточен мотор, подошла лебедка и выдернула из соединений мотор. На следующий день были сняты и поставлены новые шасси. Моторист выписал со склада новый мотор. Работали с утра и дотемна в течение трех дней. Основная работа была закончена. Пришел приборист, заменил почти все аэронавигационные приборы. К концу дня подъехал на специальной тележке маляр, он покрасил самолет эмалевой зеленой краской, которая тут же сохнет. Под трафарет с обеих сторон фюзеляжа в красный цвет выкрасил звезды. Наш «УТИ» неузнаваем, как будто только что сошел с заводского конвейера. Пришли на свою квартиру уже вечером, привели себя в порядок, поужинали, изрядно устали и моментально уснули. Утром позавтракали, попрощались с хозяйкой, оставили продукты ей и ее детям.
Ушли на аэродром, я занялся аттестатом, Саша гонял мотор на всех режимах, пока я не пришел. Собрал в сумку формуляры, расписался мотористу в документах. Саша вырулил из мастерских, пошел получить полетный лист, попрощались с рабочими, с которыми за короткое время познакомились. Перед обедом взлетели из Краснодара курсом в сторону Крымской. Погода стояла пасмурная, нижние кромки облаков по прибору триста метров. Земля и станицы просматривались хорошо. На полях никто не работает, мужчины ушли защищать Родину. Изредка было видно—пашут быками землю казачки да подростки. Подлетели к станице Крымской, остался позади в тылу со своими муками и заботами Краснодар. Аэродром в Крымской был пустой, нигде не видать ни одного самолета, все они улетели на Крымский участок фронта. Произвели посадку, не успел Саша выключить мотор, как подъехал бензозаправщик. Я пополнил баки бензином. Отдохнув и перекусив минут пятнадцать, к нам подъехал автостартер, мы по кабинам, мотор мгновенно завелся, взлетели курсом на Керчь. Пронеслась под плоскостями знакомая нам Варениковка, через несколько минут показались силуэты Керчи, перелетели пролив, заходим на посадку. С воздуха хорошо видать, что аэродром пустой, все стоянки пусты. Произвели нормальную посадку и отрулили в сторону, где дымит кухня БАО. Пошли в штаб узнать, куда перелетел наш полк «Чаек». Нам сообщили, что дня три тому назад полк вылетел в населенный пункт с татарским названием Харджибие. Это в шестидесяти километрах севернее Керчи, в двух или трех километрах от берега Черного моря. «Лету минут пятнадцать, как увидите два ветряка, там и стоит ваш полк. Наше БАО будет его обслуживать, половина личного состава туда уже выехала на автомашинах, я оттуда утром приехал». Это нам давал такие пояснения начальник штаба БАО в звании капитана. Подъехал автостартер, наш мотор завелся, как говорят, с полуоборота, высоту Саша не набрал, решил лететь на бреющем. Погода неустойчивая, над нами висят темные дождевые облака, но осадков нет. Козырек не влажный, сухой. Мы увидели аэродром и наши «Чайки», самолет сел и подрулили к финскому домику. В нем находился КП. Для стоянок самолетов вырыты капониры, для маскировки сверху натянуты сетки зеленого цвета, под цвет травы. Несколько «Чаек» еще стояли на виду, капониры не были еще готовы, но работа продолжалась. Красноармейцев около сорока человек, рыли вручную лопатами землю. Работа тяжелая, но они работали старательно, дружно. Когда Саша выключил моторы и мы вылезли из кабин, из КП вышел начальник штаба старший лейтенант Гукасов. Он с нами тепло поздоровался и говорит: «Вам заменили самолет на новый?»—«Так отремонтировали, что нет никакой разницы от нового».
Он обошел вокруг самолета и говорит: «Молодцы краснодарцы, держат свою марку высоко». Подошли друзья, тепло поздоровались, расспрашивали нас, как живет тыл, что нового. Мы рассказывали, где были, что видели, как эвакуированные мучаются и живут в городе.. Описать, как живет тыл во время войны—это сложно и трудно. Со слов не опишешь, надо все видеть своими глазами. За наше отсутствие в полку новостей особых не было, а это главное, что летчики все живы и здоровы.
Когда мы были в Краснодаре, по центральной улице Красной много повылазило из своих нор бывших казаков. Это те, кого не призывали по своему возрасту в армию. Ходят важно, как индюки, на прохожих никакого внимания, они подоставали из своих сундуков свою казачью кубанскую форму, у некоторых на груди в ряд висят георгиевские кресты и медали за безупречную и верную службу царю и отечеству. Настроение у всех приподнятое, тихо между собой разговаривают, видимо, вспоминают свою лихую молодость. Прохожие на них оглядываются потому, что казачья форма от длительного хранения прохожим в нос бьет нафталином. Среди бывших служак было несколько дряхлых стариков, стоявших одной ногой в могиле. У них белые длинные усы, они удостоены четырех георгиевских крестов. К ним подходили, видимо, их подчиненные, становились перед ними навытяжку, отдавая честь. Владели в прошлом они саблей так, как солдат ложкой. Не одна полетела голова красногвардейца и командира, когда они верой и правдой служили своему атаману Корнилову. Когда мы возвратились в свой родной полк, нам стало известно, что полк летает на прикрытие военных караванов, идущих с войсками и боевой техникой на помощь осажденному Севастополю. Но Севастополь не просто город, а главная военно-морская крепость на Черном море, слава и гордость русского флота. В первый день войны немцам не удалось внезапно ударить с воздуха по городу, оборона была организована так, что зенитной артиллерией было уничтожено около 30 самолетов противника. Все до единого экипажи самолетов, которые ночью вылетели из румынского города Плоешти, ушли безвозвратно на дно Черного моря. И армия генерала фон Манштейна на окраинах и на дорогах, идущих к городу, ведет кровопролитные бои, сходу овладеть городом никак не может. На ее пути стоят насмерть морские пехотинцы, десантники, танкисты, морские летчики ведут упорные воздушные бои с противником с восхода и до захода солнца. Манштейн обещал Гитлеру взять Севастополь в начале апреля и своими обещаниями захлебнулся. Он не ожидал, что обороной города на суше руководит наш боевой опытный генерал И. Е. Петров. Его именем будет названа одна из площадей города. Защитники города проявляли такую стойкость и героизм, как сражались их предки времен Нахимова и Ушакова с турками, которые пытались овладеть городом.
Мне в Краснодаре Саша рассказал о капитане Вишнякове. В полку он появился как-то внезапно, но много летчиков, лейтенантов и младших лейтенантов, здоровались с ним так, как будто его знали давно. Саша мне говорил, еще в середине 30-х годов он служил в ГВФ рядовым пилотом в Московском управлении в матричном звене, которое ежедневно, в любую погоду, доставляло в большие города Советского Союза матрицы, с которых печатались свежие газеты. У него есть удостоверение пилота, подписанное начальником ВВС Красной Армии Алкснисом. Такое удостоверение было не у многих пилотов, они никому, никакому авиационному начальству не подчинялись. Вылетали в пургу, туман, в сплошную низкую облачность, в дождь и снег.
Задача перед ними стояла одна — вовремя доставить матрицу. В 1937 году, когда летчиков в стране было мало, его направили инструктором в Качинскую школу летчиков-истребителей ВВС. До войны он немало научил летать курсантов. Его выпускников можно было повстречать в нескольких истребительных полках ВВС Красной Армии. И в нашем полку немало было тех, кому он дал путевку в жизнь. Свой богатый опыт он передавал летному составу полка. Он был выше среднего роста, лицом привлекателен, телосложение атлетическое, из себя никогда не выходил, внешне спокоен, пользовался безукоризненным авторитетом. В общении с людьми всегда был прост и этим привлекал к себе окружающих. Лет около пятидесяти, ходил всегда в изношенном и вытертом добела на локтях и плечах от парашютных лямок в своем толстом реглане, сверху подпоясан комсоставовским ремнем, спереди в кобуре «ТТ», планшета для карт не носил, карту боевых действий авиации на Крымском фронте всегда держал свернутой за голенищем сапога. Батальоны аэродромного обслуживания, сокращенно БАО, были образованы еще до начала войны. Они обеспечивали авиационные полки боепитанием, ГСМ, выдавали форменное обмундирование, платили зарплату, при БАО был госпиталь для легкораненых. Во время боевых вылетов на старте с утра и до вечера неотлучно дежурила с врачом и фельдшером санитарная машина. В подчинении БАО была и столовая. С первых дней Великой Отечественной войны, поскольку личный состав авиаполка с утра и до вечера находился на аэродроме, режим работы столовой изменился. Завтраки привозили на стоянку самолетов, также вместо обедов привозили ужины. Обедом кормили вечером в столовой, никто не жаловался на качество обеда, все было приготовлено вкусно, каждый день блюда менялись. «Спасибо» повар за вкусный обед получал ежедневно, потому что он был не простой повар, а шеф-повар одного из бакинских ресторанов. Перед обедом, чтобы аппетитно покушать и хорошо отдохнуть, наливали по 100 граммов водки. Был такой приказ начальника тыла Красной Армии генерала Хрулева.
Полеты в Анапу
Время было примерно около двух часов, подошла полуторка на стоянку, официантки нас накормили ужином, машина ушла кормить остальных товарищей. Я с Чмоной наблюдал, как очередное звено взлетает на боевое задание. Вернулось с патрулирования то звено, которое взлетело раньше. Гул моторов на аэродроме не прекращался, летчики выполняют свою обычную боевую работу. Прибыл на нашу стоянку посыльный из КП и говорит мне, что меня вызывает капитан Вишняков. Я прибыл на КП и доложил ему: такой-то по вашему приказанию прибыл. Он меня спрашивает: «Готова ли «УТИ» к вылету?». Я ему отвечаю, что готова. «Еще раз все внимательно проверь, завтра утром полетим в Анапу, в штаб морского начальства, которое отправляет баржи с войсками и боевой техникой сражающемуся Севастополю. По докладу экипажей наших «Чаек», редко идет прикрытие, некоторые звенья свое время отбарражируют, а барж с войсками не видят. Надо к ним в Анапу слетать и взять у них график движения военных караванов. Вылеты производим впустую, зря жжем бензин, надо с ними разобраться, вылетать на прикрытие тогда, когда это необходимо. Связи с Анапой нет, связь будем поддерживать только полетами».
После перелета из Краснодара до Керчи, работал мотор не более двух часов, надо снять масляный фильтр, проверить, нет ли в масле металлической стружки. Стружки не оказалось, я успокоился, все было в порядке. Пошли с Чмоной в БАО, нам со склада выдали два парашюта. Прибыл перекладчик парашютов, свое дело он знал хорошо, проверил укладку, парашюты уложил в кабины. Самолет зачехлили, прибыли солдаты для охраны в ночное время самолетов. Сдали им под охрану и ушли на обед.
Утром в назначенное время я запустил мотор, хорошо прогрел его и подрулил на КП. Вышел капитан Вишняков, я ему доложил, что самолет к вылету готов. Он поздоровался со мной и Чмоной за руку. Чмона достал из кабины парашюты, помог сперва капитану, а потом мне пристегнуть лямки парашюта. Капитан занял свое место в первой кабине, я во второй. Не заруливая для взлета на Т, посмотрел, что в воздухе никого нет, дал мотору максимальные обороты, мгновенно с места набрал взлетную скорость, и я почувствовал, как он плавно оттолкнулся от земли, тут же убрал шасси и, не набирая высоты полета, на бреющем ушел в сторону Анапы. На бреющем лететь—это хорошо, цвет самолета сливается с цветом травы, но если повстречается «мессер», спасаться будет трудно, высоты нет, а самолет не имеет ни одного пулемета. Надежда одна — на мастерство, которым владеет Вишняков, он хорошо знает, на какой ему лететь высоте на безоружном самолете. Советовать ему, тем более мне, не летчику, на какой лететь высоте — это со стороны покажется смешным, да ему и летчики совет дать не могут, потому что он по мастерству пилотирования самолетов выше всех на две головы, это ходячая академия, ему давать советы в летном деле вообще некому. Он и только он может дать летчику совет, как выйти из сложной ситуации. На бреющем подлетаем к морю, оно штормит, высота волны метра два, это примерно около четырех баллов. Гребни волн белые, волны идут с правой стороны самолета в сторону берега. Он от нас далеко, темнеет только его нечеткий контур. Горизонт моря чистый, нет никого. Вишняков, не набирая высоты, ведет самолет над волнами и бреет по макушкам волн. Водяная пыль с воздухом мой козырек захлестывает, спину летчика мне не видать. Плоскости самолета от брызг блестят, словно их смазали маслом. Я подумал, что пилот меня испытывает на прочность и верность авиации, такой полет для жизни рискован, забарахли одна свеча, мотор чихнет, самолет мгновенно потеряет несколько метров высоты, а высоты у нас нет, вместо высоты—волны и море, поминай как звали. Я впервые за свою жизнь почувствовал состояние страха, не успеешь отстегнуть лямки парашюта—окажешься на дне моря, придавлен водой и самолетом. Есть слова в одной песне, которые поются «и никто не узнает, где могилка моя». Показались окраины Анапы. Вишняков со стороны моря разворачивает влево на девяносто градусов и с прямой, без захода в зону аэродрома, прямо со стороны моря производит посадку. Отрулил в сторону леса, выключил мотор. Отстегнув лямки парашюта, вылез из кабины, я проделал то же самое. Тут же подъехал бензозаправщик. Спросили у водителя, где находится штаб моряков, которые руководят военными караванами.
Водитель указал и предложил: «Садитесь в кабину, я вас подвезу—это далековато, надо аэродром пересечь, а там еще минут сорок шагать». Капитан сел в кабину, и бензозаправщик увез моего командира к водяному руководству.
Аэродром в Анапе с трех сторон защищен березовым лесом, посадку самолеты производили со стороны моря и взлетали тоже в сторону моря. Взлетно-посадочная полоса была возвышена, уходила в сторону моря, граница ее резко вертикально обрывалась вниз, образуя обрыв. До берега моря было не менее метров тридцати.
Самолет я осмотрел, пополнил баки бензином. От нечего делать, ожидая, когда вернется мой командир, я задаю вопрос водителю: «Ты что, из бывших моряков, которых на берег списали за провинность? Работаешь водителем, а носишь морскую форму».
Его мой вопрос, видимо, задел за живое, он с гордостью, как-то с пренебрежением мне говорит: «У нас на флоте дисциплина и порядок, морскую форму в Анапе носят все, начиная от контр-адмирала и заканчивая поваром». Вот такое у меня было знакомство в Анапе. Я заметил, что в лесу вырублены березы, оборудованы стоянки самолетов. Замаскировали так, что с воздуха не заметишь. Верхушки берез так между собой скреплены, что самолет находится в огромном шалаше. «Погода стоит летная, почему ваши «Чайки» не летают?» «Наш полк,—говорит водитель,—ночной, сейчас весь личный состав отдыхает. Идут баржи в сторону Севастополя, ночью их прикрывает с воздуха только наш один полк». Прождал я около двух часов Вишнякова, смотрю, идет он.
Попросил стартера, чтобы он мне завел мотор, я подрулил на Т, каждый пристегнул лямки парашютов. Он несколько секунд продержал мотор на максимальных оборотах, отпустил тормоза шасси, и мы взлетели в сторону моря. Высоту не набирал, летел на бреющем, стриг макушки волн лопастями винта. Уже знакомые брызги и водяной туман на козырьке кабины, ну вот под плоскостями появилась земля; страшное, неспокойное, с волнами, Черное море осталось позади. Вижу свой аэродром, стоянки родных «Чаек». Произвел капитан посадку, подрулил до КП, вылез и пошел к финскому домику. Меня встретил Чмона, он придерживал за консоль «УТИ», а я отрулил свой самолет на стоянку. Чмона меня расспрашивал, как мы летели, как работал мотор. Я ему рассказал самое главное, когда капитан до Анапы и обратно летел бреющим над волнами, и какое у меня было состояние. После такого полета я долго не мог успокоиться.
День подходил к концу. Летчики и техники «Чаек» уже пошли в сторону поселка. Будет обед, отдых и сон. Мы тоже с Чмоной сдали охране самолет и направились в поселок. Проходили мимо КП, руководство полка выходит из финского домика и тоже идет на обед. Выходит Гукасов с Вишняковым, мы поравнялись с ними. Вишняков говорит мне: «С сегодняшнего дня на оперативную связь дивизии и моряками в Анапу будешь летать со мной только ты. За свою летную службу я возил многих, но их хватало только на один полет. Ссылаясь на головокружение во время полета, тошноту и рвоту, придумывали всевозможные причины, чтобы со мной не летать». Не случайно Вишняков остановился на моей кандидатуре, чтобы я с ним летал на оперативную связь. Я не только не отказался, а, наоборот, согласился с ним летать. Летали мы по двум маршрутам: в штаб дивизии, который стоял в Багерово под Керчью, и к морякам в Анапу. Полет в дивизию проходил нормально, страха не ощущаешь, если внезапно откажет мотор — смело садись, куда ни посмотри — везде ровная степь, а лететь над волнами Черного моря—надо обладать большой смелостью, об этом я выше говорил. Я гордился перед своими товарищами, а они завидовали мне, что я летаю на оперативную связь именно с Вишняковым, авторитет которого среди летного состава был очень высок. А что такое вовремя осуществлять оперативную связь нашего полка с военными караванами, идущими с войсками к сражающемуся Севастополю, ясно любому товарищу. Как говорят, комментарии излишни.
Центральные газеты на своих полосах помещали статьи своих корреспондентов, какие идут упорные, кровопролитные бои на окраинах Севастополя. Какое яростное сопротивление оказывают гитлеровцам наши войска, дабы не дать овладеть им главной военно-морской базой на Черном море.
Апрель 1942 года на Крымском участке фронта для наших войск был трагическим. Об этом должны знать наши советские люди. Наш 743 ИАП стоял северо-западнее Керчи в 60 километрах, почти у самого берега Черного моря. Боевые вылеты полк производил почти ежедневно с раннего утра и до позднего вечера. На аэродроме гул моторов не умолкал, город Севастополь истекал кровью, нуждался в пополнении войск. По рассказам летчиков, из Новороссийска и Анапы целыми днями шли караваны с войсками, их надо было сохранить, и наш полк прикрывал с воздуха, чтобы караваны не потопили фашистские летчики.
Только начнет светать, а технический состав уже идет на аэродром готовить материальную часть к боевым вылетам, идут техники, механики, вооружейники, прибористы, чтобы по сигналу красной ракеты со старта в любую минуту взлетели «Чайки» на боевое задание. Работали так, как требует обстановка, и не один вылет не был отменен по вине технического состава. Выпадали такие дни, что полк боевых вылетов не производил — видимости никакой, земля парит, на аэродроме стеной стоит туман, а Вишнякову хоть бы что, приходит на стоянку, здоровается с нами и говорит мне: «Самолет к вылету готов?» Я ему отвечаю: «Да». «Тогда готовься,— полетим в Анапу». «При такой погоде даже жаворонки не летают»,—говорит ему Чмона. «Я летал при такой погоде, что видимости не было никакой, для меня любая погода летная».
Когда «УТИ» садился в такую погоду в Анапе, и он появлялся в штабе, морские бывалые летчики, дожившие до седых волос, удивлялись и восхищались его мастерству. Летать в такую погоду—это равно самоубийству, малейшая поломка—верная гибель самолета и летчика.
Просторы моря запасных площадок и аэродромов не имеют, куда ни посмотри — кругом вода, тобой овладевает такое чувство, что откажи мотор, и ошибку никто не сможет устранить. Беды не миновать, над волнами летит твой самолет и ты, надежда одна—только на мотор. Во избежание ЧП за ним надо своевременно следить, вовремя проводить регламентные работы, тогда будет мотор работать, как часовой механизм.
После каждого возвращения с боевого задания на свой аэродром каждый командир звена на отдельном листе бумаги описывал, как его звено выполнило задание. Сообщал, на какой высоте прикрывали с войсками и боевой техникой баржи, идущие морем в сторону Севастополя, в какое время, на каком отрезке местности вступал или нет противник в воздушный бой, сколько во время барражирования было встречено фашистских самолетов. Из таких вопросов и ответов составлялись оперативные сведения, передавались адъютанту эскадрильи, который эти донесения передавал на КП начальнику штаба полка. Из таких сведений составлялся ежедневный оперативный боевой отчет полка с указанием, сколько полк произвел самолето-вылетов, какие понес потери. Такой документ в военное время назывался боевым донесением и ежедневно передавался в штаб дивизии.
С этими штабными оперативными сводками я познакомился случайно. Как-то утром погода на аэродроме стояла нелетная, со стороны моря шли низко кучевые облака с пронизывающим ветром.
После завтрака на стоянку прибыл рассыльный с КП, который мне передал, что меня вызывает начальник штаба старший лейтенант Гукасов. Я немедленно прибыл и доложил, что по его приказанию явился. Он мне сообщил: «Сегодня ты с Вишняковым никуда не полетишь, ни в Анапу, ни в штаб дивизии. Да и море в такую погоду сильно штормит. Наверняка баржи стоят у причалов. У меня много скопилось боевых донесений и надо переписать их на чистовую для передачи в штаб дивизии. Войне не видать конца и края, мало ли что, какая тебе выпадет служебная фортуна. Хорошие штабисты и оперативники начинали свой служебный путь из писарей, штабное дело надо знать, хотя бы поверхностно».
В боевых донесениях появились данные о том, что в Крым прибыли новые фашистские истребители последнего выпуска «Фокке-Вульф-190». По скорости и мощи огня они превосходили наши «Чайки». Чтобы русские боялись «фокке-вульфов», не вступали с ними в воздушный бой, фюзеляжи самолетов были разрисованы цветными красками, изображающими львов, тигров, пиковых тузов. Тем самым асы Геринга рассчитывали посеять страх и панику в рядах наших «Чаек», но не тут-то было. Один из «фокке-вульфов» приблизился к нашим «Чайкам», когда они защищались и прикрывали друг друга каруселью. Овсянников внезапно пустил по фашисту один PC, от пикового туза остались рожки да ножки и бело-голубой пепел, который растворился над волнами Черного моря.
Эту картину мы наблюдали, когда наша эскадрилья защищалась от «фокке-вульфов», которых было около двадцати штук.
Погода, как ее все ждали с нетерпением, в конце концов установилась хорошая, после завтрака «Чайки» звеньями взлетали и уходили по боевому курсу в сторону Анапы, чтобы согласно времени по графику встретить и сопровождать военные караваны. Так целый день челночно взлетали одни, садились другие. В стороне от аэродрома пролетали на бреющем «мессера» и «фоккеры», якобы нас не замечали и проявляли свое равнодушие. Но на самом деле — это было по-другому, они уточняли, в каком месте и сколько наших «Чаек», чтобы одним ударом уничтожить материальную часть и вывести из строя личный состав, чтобы ни один летчик не успел взлететь. Все мы этот день, как они прошли мимо аэродрома, начали забывать, но немец, наоборот, он готовился, чтобы эту операцию провести успешно и до первых чисел мая нас не беспокоил.
На следующий день я с Вишняковым прилетел в Анапу к морякам. Мы запросто, как со своими старыми друзьями, здоровались с водителями автостартера и бензозаправщиков. Вишняков сел в кабину автостартера, я прыгнул в кузов, и нас водитель доставил к штабу моряков. Мы вошли в помещение и ждали в коридоре, когда нам готовили график движения барж на следующий день. Обстановка в штабе была напряженная, боевая. Из одной двери в другую влетали, как на крыльях, с папками под мышкой, штабисты при полной парадной форме. Лица у всех суровы и озабочены, по всему было видно, что в Севастополе тяжелое положение. Как они организуют доставку войск, от них тоже немало зависит. Видно по всему, что где-то в одном из этих кабинетов руководит общей операцией опытный адмирал или контр-адмирал. Здесь, в общем коридоре, нам встречались капитаны военных кораблей, летчики, морские представители наземных войск. Сумеют летчики обеспечить в открытом море прикрытие с воздуха военных караванов, значит, сохранят тысячи жизней командирам и красноармейцам. А от них во многом зависит судьба Севастополя. К нам подошел в звании капитана морской штабист с седыми висками, поздоровался с нами и сообщил, что несколько дней тому назад на крымский участок фронта переброшена из Европы большая группа асов Геринга, на новых последнего выпуска истребителях. «Фокке-вульфы» по скорости превосходят «мессера», имеют прекрасное вооружение. Асы имеют большой опыт ведения воздушных боев, летают в любую погоду. На фюзеляжах для страха и паники нарисованы всевозможные звери. «Будьте внимательны, когда будете возвращаться к себе домой».
За такое сообщение мы штабиста поблагодарили, но сами эту новость уже знали от своих летчиков, и что один из таких бандитов сгорел от PC Овсянникова.
График боевых вылетов с определенным временем по прикрытию караванов нашему полку задерживался, и нас пригласили на обед в морскую столовую. Находилась она недалеко от штаба. Столовая занимала помещение, где до войны отдыхали дети работников центрального аппарата ВЦСПС. Стоит это здание метрах в пятидесяти от обрыва берега, внизу плещется Черное море. У обрыва берега установлена высокая металлическая сетка, покрашенная в зеленый цвет. Вся территория покрыта цветочными клумбами. Аккуратно вымощены и посыпаны коричневым песком дорожки, по границам территории высажены несколько фруктовых деревьев, они цветут, поэтому и запах приятный.
Здание столовой двухэтажное, выстроено из красного кирпича в прошлом веке, в нем жил, видимо, какой-то знатный вельможа царского правительства или татарский хан. Внутри здание отделано в старинном стиле пол выложен цветным мрамором и хорошо видать узоры, стены тоже со вкусом полированы из различных пород дерева. В просторном зале по углам стоят из белого мрамора женские статуи, на второй этаж ведет трехметровой ширины металлическая лестница. Сверху перила блестят, как шлифованная бронза. По бокам, при подъеме По лестнице на второй этаж, стоят воины с мечами в руках, шлемы воинов и доспехи, в которые они одеты, моряки отдраили до блеска. Из центра потолка для освещения зала свисала огромная хрустальная люстра. В столовом зале поддерживался порядок и идеальная чистота. По всему чувствовалось, что моряки сохраняют традиции русского флота. Посреди зала в шахматном порядке расставлены столы на четыре персоны, покрытые белоснежными скатертями. Против каждого стула лежит пачка папирос «Наша марка», на столе стоит стеклянный прибор, в его гнездах торчат никелированные стаканчики с крышками под горчицу, перец, соль. Ни ложек с вилками, ни хлеба на столе нет. Сели за один из столов, ожидаем, когда нам подадут обед. Ждали, ждали, к нам никто не подходит, ходит по залу официантка, но к нам не подходит. Заметил нас дежурный по столовой, подходит к нам и говорит: «По всему видно, что вы в нашей столовой первый раз, у нас порядок морской—подходите к раздаче и берите себе обед сами, что приготовлено поваром. У нас самообслуживание».
Мы увидели пузатые никелированные кастрюли с флотским борщом и ухой, блюда издавали вкусный запах. На противне лежали в ряд поджаренные и нарезанные на порции чебаки, залитые поджаренным луком. Стоит компот в стаканах, тут же белый и черный хлеб, бери столько, сколько съешь. Такой порядок нас удивил, потому что ни я, ни Вишняков в столовых самообслуживанием не занимались. Подходили к раздаче офицеры штаба и, несмотря на свои воинские звания, сами себя обслуживали. Обед нам понравился и надолго запомнился, потому что приготовлен был опытным коком.
Поблагодарив дежурного по столовой за вкусный морской обед, мы направились в штаб. График движения караванов с указанием времени Вишнякову вручили в оперативном отделе, который осуществлял проход барж по морю сражающемуся Севастополю.
После обеда погода в Анапе стала заметно портиться. Аэродром и окраины накрыли темные дождевые облака, со стороны моря подул ветер. Аэродром пустой, даже стартер бросил на произвол судьбы Т, ушел в свое подразделение. Я бегом добежал до автостартера и попросил его, чтобы он завел нам мотор,
Стартер удивился, что мы в такую погоду решили лететь к себе домой. Он выскочил из кабины, подбежал к «УТИ» и кричит: «Прикрепите на штопора самолет, беды не миновать», а Вишняков ему пальцем крутит, заводи, мол, мотор. Подошел к винту автозаправщик, и водитель соединил с храповиком конец стержня. Я вскочил в кабину и сидя кое-как заправил себе лямки парашюта.
Взлетели против ветра в сторону моря, вода стала темной, только гребни волн покрыты белыми лентами. Летели на бреющем, от волн метров десять-пятнадцать, самолет болтало влево и вправо, как щепку над волнами. Кончилось страшное и грозное море, под плоскостями мелькает ровная зеленая степь крымских татар.
Вот и поселок Харджибие, не более десяти домов, выстроенных из добротного круглого леса. Каждая усадьба обнесена высоким глухим деревянным забором. Все крыши домов под листовым коричневым железом. Усадьбы большие, внутри на цепях рыскают и носятся, как сумасшедшие, ростом с теленка разных мастей псы. У каждого хозяина свой во дворе вырыт колодец. Журавли стоят вертикально, редко можно было заметить, что они наклонялись. Днем воду, наверное, не брали, а брали только ночью. Днем не было видать никого, а стоит вам приблизиться к забору, как зверь-пес вместе с цепью набрасывается на забор, но где хозяева этих усадеб, крымские татары, для нас это была загадка. Если никто не подойдет за день к усадьбе — целый день будет стоять гробовая тишина. У нас на Дону таких усадеб нет, это не дома, а крепости. Только один раз нам пришлось встретить татар человек пять, когда они на подводе везли от ветряков муку. Одеты в разноцветные теплые стеганые халаты, обуты все в мягкие катаные ичиги, все, как один, лысые, ни у одного нет ни бороды, ни усов, торчат только редкие седые остатки, но физически, видимо, были еще крепкие. У всех были, как на подбор, борцовские фигуры. В контакт с нами не вступают, в усадьбы не пускают, взгляды к нам имеют враждебные. При встрече не здороваются, молчат. Головы наклонили, взоры устремили в землю, как упрямые быки. Чувствовалось в их поведении, что неспроста к Красной Армии у них враждебное отношение. Нам часто перед войной политруки на политзанятиях внушали, что наш советский многонациональный народ как никогда сплочен вокруг партии Ленина — Сталина. Все мы—единая семья. Когда началась война, сколько было изменников, шпионов, предателей Родины — об этом хорошо знают и фронтовики, и труженики тыла. Встретили таких мерзавцев и мы в Крыму в 1942 году, потеряли бдительность наши политруки и, в особенности, органы СМЕРШ. Никто не проверил ни один татарский дом, кто они такие, не обыскали их. С кем мы рядом живем и что хранится в домах. Бдительность мы не потеряли, потому что ее у нас не было. Дождутся своего часа татары, они будут с нами расплачиваться пулеметными очередями из своих чердаков, когда высадится с моря немецкий десант. Они покажут свою преданность новым хозяевам, которых так давно ждали.
Все мы жили в одном большом деревянном сарае, постель была простая — сеном набивали матрасовки, спали прямо на полу. К концу дня все после обеда шли на отдых и сон. Уставшими выглядели летчики, которые за день вылетали на боевое задание по три-четыре раза. Не раздевались и не снимали сапог, сразу погружались в сон—это нервная перегрузка организма брала свой верх. Штаб полка тут же размещался недалеко от нашего сарая в небольшом деревянном домике. Вместе с нами располагались и службы БАО. Под санчасть и госпиталь хорошо были оборудованы палатки, в госпитале уже лежали первые раненые наши товарищи. Наш аэродром хорошо просматривался со всех сторон, потому что стоял на ровном месте. Куда ни посмотри — везде степь, в сторону Керчи видны бугры, балки, но это далеко от нас. По одной и той же дороге мы пешком ходили на аэродром, к концу дня тоже возвращались по этой дороге в поселок. Какой-то умелец на обочине дороги вырыл круглую, глубиной до пояса, яму, в центре установил деревянный кругляк, поставил металлическую втулку, смазал ее солидолом, внизу вбил металлические штыри, чтобы втулка не опускалась вниз, одел простое крестьянское колесо от телеги, на него укрепили пулемет, кругом валяются гильзы, ящик деревянный, полный патронов, и длинная брезентовая лента. Набивай ленту патронами и открывай по фашисту огонь, все цело и исправно. Заниматься этим делом мы не стали, потому что времени для этого у нас не было, каждый был занят своими заботами. Полк вылетал на боевое задание и по-прежнему боевая работа на аэродроме не утихала ни на минуту. Гул моторов стоял целый день, а я с Вишняковым в летный день после ужина взлетал на «УТИ» в сторону Анапы за очередным графиком по прикрытию военных караванов, следующих в Севастополь. Сколько раз я с ним ни летал в Анапу, он выполнял полет только на бреющем. Мне было страшно первый полет, но постепенно боязнь моя стала проходить, я привык видеть рядом волны, беспокоило только одно, чтобы не чихнул мотор, виноват буду только я один. Поэтому я изучил свой мотор, как свои пять пальцев, и мог узнать его звук среди других моторов.
Потери, потери
Работа на аэродроме подходила к концу, сядет последнее звено, все летчики уйдут в столовую на обед. Технический состав еще задержится на аэродроме— некоторые будут заправлять самолеты ГСМ, другие устранять пробоины и проверять работу мотора, оружейники пополнять боекомплект. Вот заходит на посадку звено младшего лейтенанта Толи Преснякова. Его правый ведомый Вася Платонов. Вот-вот «Чайки» коснутся колесами земли аэродрома, и мгновенно в хвост «Чайкам» пристроился «мессершмитт»— посылает длинную пулеметную очередь, самолеты объяты мгновенно пламенем, за считанные секунды погибли наши боевые товарищи. Их немец расстрелял сзади, когда до земли оставалось пять метров, бандитским методом, как говорят, из-за угла. В ясную погоду немцы поднимались на высоту 1000 метров и со стороны солнца пикировали на наши «Чайки», когда те возвращались с боевого задания, имея в баках на исходе горючее, открывали внезапный огонь и, не вступая в воздушный бой, позорно улетали на свои аэродромы.
Вот тогда мы поняли, что представляют из себя асы Геринга—мерзавцы, дикие звери. Нет, такими методами ведения войны вы нас не покорите, ваша карта уже бита под Москвой. Был выстроен весь личный состав полка, захоронили погибших летчиков в одной могиле. Мне этот траурный митинг показался коротким, но запоминающимся, выступающие у могилы клялись отомстить врагу за смерть товарищей. От постигшего нас горя все плакали. У многих это были первые слезы, а они запоминаются на всю жизнь. Перед тем, как опустить гробы в могилу, их останки завернули в их же парашюты. На аэродром уже опустились сумерки, захоронение подходило к концу, и вдруг, откуда ни возьмись, возле нас остановилась закамуфлированная «эмка», из нее вылез с большими усами в маршальской форме С. М. Буденный, он в то время командовал войсками Северо-Кавказского фронта. Ему доложил начальник штаба Гукасов, кто мы и что происходит, назвал фамилии погибших. Он возле нас постоял некоторое время и даже не снял фуражки, залез в свою «эмку» и на полных газах укатил в сторону Керчи. От такой неожиданной встречи и внезапного исчезновения из наших глаз все мы остолбенели и ничего не могли понять. Почему прославленный и любимый до войны народом герой гражданской войны так холодно проводил в последний путь сталинских соколов, которые до войны пользовались в народе огромным авторитетом. Такая встреча с Буденным у нас сохранилась в памяти надолго. Похороны окончены, установили на могиле деревянную тумбочку, из алюминия была установлена дощечка с указанием фамилий и имен, года рождения и года гибели. Укрепили на тумбочку красную звездочку, произвели из личного оружия прощальный троекратный залп. В такие траурные дни, еще до войны, когда в мирное время погибали летчики, что было очень редко, и причины гибели были разные, в авиаполках полеты не производились. Устанавливался трехдневный траур. В нашем 84 ИАП тоже был такой траур, когда мы стояли в Ереване, когда по оплошности техника самолета погиб старший лейтенант Евгений Шинкаренко. Сейчас идет война, траура не будет, завтра утром надо вновь подниматься в воздух. Все ушли в столовую и, надо отдать должное руководству БАО, для поминок они не пожалели ничего, все поставили на столы, чем были богаты. Изобилие закусок, нормы в белом и красном вине не было, кто сколько мог, выпивал. После первого принятого стакана в столовой стоял сплошной говор, какими были прекрасными погибшие товарищи. Кто-то громко в слезах пытался высказать свое чувство к погибшим, его товарищи тут же просили успокоиться. Опьянели сразу все, как по команде, видимо, подействовало нервное напряжение вместе с водкой и слезами. Расстроенные и убитые горем о потере товарищей, шатаясь и поддерживая в темноте друг друга, добирались до своего сарая, падали на матрацы и засыпали крепким сном. Утром следующего дня, хмурые и неразговорчивые, потрясенные вчерашним горем, направлялись на аэродром готовить материальную часть к очередным боевым вылетам. Гул моторов постепенно рассеивал наше тяжелее настроение, постепенно входили в ритм боевой работа. Весна в Крыму как-то быстро вступает в свои права, незаметно трава поднялась почти до колена, зайцы стаями носятся вокруг аэродрома и, не боясь человека, близко к нам приближаются, видимо, непуганые, за зиму изголодались. По утрам, часов до десяти, ежедневно стоят стеной густые туманы, как только блеснет солнце, техники прогревают моторы, садятся летчики в кабины, «Чайки» летят курсом в Новороссийск и Анапу, продолжая прикрытие наших военных караванов. Возвратилось звено лейтенанта Рыжего и произвело посадку, а его место над морем заняло звено Виктора Бородачева, штурмана эскадрильи. Патрулировали караваны на высоте восьмисот метров. Кончилось время Виктора—подлетело звено, которое займет его место над баржами и продолжит прикрытие. Покачиванием плоскостей собирает в строй свое звено, чтобы возвратиться на аэродром. Дает полный газ мотору, и в это время обрывается тяга сектора газа. Мотор обороты не набирает, самолет резко теряет высоту, до берега не менее километра, и камнем летит в море. Ведомые быстро определили, что гибели командиру не избежать. Одна «Чайка» кружит над командиром, а вторая устремилась к берегу, где стоят сторожевые катера. Проносится на бреющем, покачивает плоскостями и летит к месту падения. Моряки быстро сигнал бедствия поняли, один катер рванул к самолету, который терял высоту и, как глиссер, молотил воду винтом. Не дотянул до берега метров сто, самолет проглотили волны Черного моря, ушел он безвозвратно на дно морское. Над волнами Виктор вовремя успел открыть фонарь кабины и вместе с парашютом вывалился в воду, ведя борьбу с волнами, чтобы остаться в живых. Парашют быстро намок, потяжелел и начал тянуть хозяина на дно. Летчик отстегнул лямки парашюта, который ушел на дно.
«Я боролся с волнами столько, сколько мог, обмундирование намокло, держаться и вести борьбу с волнами стало невозможно, меня покидали последние силы, до берега далеко, не доплыву, сведет холодная вода ноги судорогой и поминай как звали. Не поверил своим глазам, ко мне мчался морской катер, чтобы спасти от смерти истребителя. Еще бы несколько минут, и мне пришел бы конец. Перегнувшись через борт катера, меня железной хваткой взяли за плечи руки моряков. Я мгновенно оказался на маленькой палубе катера». Улетели его ведомые к себе домой и не видели, что было с командиром, видели только то, что его самолет проглотили морские волны. Они и рассказали летчикам, как потеряли своего командира звена. День подходил к концу, некоторые экипажи уже ушли в поселок весть о гибели Виктора быстро в полку распространилась, но причины гибели никто не знал. Прошло уже почти два часа, надежды не было, что он живой. Все решили, что он затонул в море вместе со своим самолетом. Все были заняты своими делами и не заметили, как он внезапно появился и идет прямо на КП своим ходом. Мы бросились его обнимать и поздравлять с возвращением. Получилось так, что вокруг него образовалось кольцо, и он был окружен товарищами.
Просили рассказать, что с ним произошло, он на вопросы отвечал охотно, но когда увидел меня, то крепко обнял и при всех сказал, если бы не я, он бы утонул, потому что я его еще до войны научил плавать в бассейне в городе Ереване, и он мне многим обязан, и он будет помнить меня до конца своей жизни.
Расстался я с ним в 1942 году в Аджикабуле, когда наш полк 743 был расформирован, остатки полка были назначены в другие авиационные полки. Уже на фронте в Белоруссии зимою 1943 года я случайно увидел в «Огоньке» его снимок: он стоит возле мотора своего ЛА-5, на кителе видны многочисленные орденские планки. За время войны от лейтенанта дослужился до полковника, закончил войну Героем Советского Союза, окончил Военно-воздушную академию и после учебы был оставлен в ней на преподавательской работе, защитил диссертацию, последнее время работал начальником кафедры воздушного боя академии. Погиб в мирное время в Москве, возвращался домой и его зарезали в лифте, в доме, где он проживал.
О его послевоенной судьбе я узнал случайно в 1981 году.
В Иркутске летом проходила встреча молодежи Монголии с комсомольцами Иркутска. На эту встречу были приглашены почетные гости из Москвы и Улан-Батора. На встречу из Москвы прилетели космонавт дважды Герой Советского Союза В. Джанибеков и дважды Герои Советского Союза генерал-майор авиации в отставке А. В. Ворожейкин, на счету которого сорок шесть сбитых немецких самолетов. До войны он был комиссаром четвертой эскадрильи нашего 84 ИАП. При встрече я его сразу узнал, узнал и он меня. Он-то мне и рассказал о судьбе Виктора, что с ним произошло. О таких, как он, надо книги писать, фильмы ставить. Такие люди, как он, в первые дни войны воевали на устаревших самолетах, таких как И-16 и «Чайках». Ими не Родину защищать, а быть переплавленными в мартеновских печах. Мало написано воспоминаний воинов-фронтовиков, а каждому из оставшихся в живых есть, что вспомнить. Молодежь Монголии пригласила Ворожейкина, потому что он в 1939 г. воевал с японскими самураями, которые пытались завоевать Монголию, в районе реки Халхин-Гол. Когда мы с Вишняковым прилетали в Анапу, руководство по доставке войск в Севастополь никого не стеснялось, кто бы ни находился в коридоре, подходили к Вишнякову, просили его и умоляли, чтобы полк наш вылетал на прикрытие военных караванов, так как город славы русских моряков висит на волоске, защитники города проявляют невиданный героизм, предпочитают принять смерть, но город защищают доблестно и геройски. О судьбе Севастополя говорили сводки Совинформбюро и статьи центральных газет. Морские пехотинцы ведут упорные бои с частями и соединениями 11 Армии, которой командует генерал Эрих фон Манштейн. На некоторых рубежах обороны, в особенности на Сапун-горе, севастопольцы днем и ночью ведут рукопашный бой, стоят насмерть, но свои рубежи немцу не уступают.
Мне с Вишняковым приходилось в один и тот же день вылетать то в штаб дивизии, которая находилась в Багерово, то в штаб армии в Анапу.
По всему чувствовалось, что на Крымском участке фронта и в особенности в Севастополе обстановка складывалась не в нашу пользу.
Мое первое знакомство с «мессерами» состоялось в конце апреля. Я шел из поселка на аэродром. Внезапно метров в 20 от меня пронеслась на «бреющем» пара «мессершмиттов». Мне хорошо было видно, что на фюзеляжах были разрисованы пиковые тузы, под крыльями желтые фашистские кресты. Они развернулись у деревянных ветряков. Я, ни секунды не думая, с лету пригнул в кювет. На меня посыпались крупные куски земли, и я услышал удаляющиеся завывающие звуки моторов. Я подумал, если они охотятся за одиночками, то это не летчики, а воздушные бандиты.
Вокруг меня воцарилась тишина, которая обычно бывает в театре, когда опускается тяжелый занавес. В апреле месяце, в наш полк прибыл новый, уже второй после Петухова, командир полка капитан Иванов.
На боевые вылеты также, как Джусов, не летал, командовал полком, сидя целый день на КП. С личным составом знакомился по личным делам, подписывал приказы по полку и оперативную сводку. Его назначение прошло незаметно, а надо бы выстроить полк и зачитать приказ по дивизии. При встрече с подчиненными он часто шутил. Мы подготовили «УТИ» для очередного вылета. Самолет был осмотрен и заправлен ГСМ, ждали команды через посыльного, что «УТИ» надо подрулить к КП, как это бывало раньше, выйдет Вишняков, Чмона ему поможет пристегнуть лямки парашюта, и я взлечу с ним или в Анапу, или в штаб дивизии. Но на этот раз было по-другому. С КП к нам так бежал рассыльный, что противогаз бил его по затылку. Мы удивились и подумали, что случилось какое-то ЧП. Он перед нами остановился и, задыхаясь, доложил: «Командир полка срочно приказал подрулить самолет на КП». Рассыльный был молодой, первого года службы, свои обязанности выполнял добросовестно и честно. Мы между собой с Чмоной проговорили: «Молодой еще боец, мало каши съел». Подрулив на КП, я оставил работать мотор на минимальных оборотах, пошел доложить командиру полка капитану Иванову, что самолет к вылету готов. Он мне отвечает: «Сейчас я выйду и полетим с тобой (то есть со мной) в штаб дивизии».
До этого я его встречал среди летчиков, техников. Настроение у него было хорошее, со всеми шутил, рассказывал смешные анекдоты. Парень был хоть куда, но на этот раз, когда я ему доложил, его как будто подменили. У него такой взгляд, как будто его кто-то напугал, в голосе нет той бодрости и уверенности. Я подумал, вероятно, у него произошла какая-то личная трагедия. Его вид и поведение мне не понравились. Прошло некоторое время, Иванов вышел из КП и направился к "УТИ". Я ему по всем правилам доложил, что самолет к вылету готов. Чмона достал ему из первой кабины парашют, помог ему одеть его, пристегнуть лямки парашюта. Я также одел парашют и залез во вторую кабину. Он несколько раз прогазовал мотор на максимальных оборотах. В это время из КП выскакивает начальник штаба Гукасов, забирается на плоскость и кричит Иванову в ухо, что у него на весь личный состав полка готов наградной материал, и просит его слетать сейчас, так как у него есть еще ряд вопросов, которые надо решить в штабе дивизии. Иванов говорит Гукасову: «Поменяйтесь местами с механиком». Я поднялся из кабины вместе с парашютом, снял его и помог одеть его Гукасову. Отошел к консоли плоскости самолета. Иванов приподнял правую руку вверх, давая понять, что он готов к вылету. Я и Чмона под козырек отдали честь, желая благополучного, счастливого полета. Они оба, как по команде, ответили нам кивком головы. «УТИ» прямо с места стоянки, взлетев на небольшой высоте, убрал шасси, улетел в сторону Керчи. Когда умолк звук мотора «УТИ», выходит из КП капитан Вишняков и говорит нам, что с утра Иванов не в духе, все ему не так. Молчит, ни с кем ни о чем говорить не желает. Я говорю ему, что, возможно, получил письмо от родных тревожное. Вишняков мне говорит: «Когда вернется от начальства, я с ним поговорю. Нельзя быть таким, его настроение и поведение влияет на подчиненных».
На этом об Иванове разговор был окончен. Примерно часа через полтора, как улетели Иванов с Гукасовым в штаб дивизии, над аэродромом появился неожиданно У-2. Он произвел посадку. Самолет рулит в сторону КП. В передней кабине только летчик, вторая—пустая. У-2 подрулил до КП, летчик мотор не выключил, оставил работать на минимальных оборотах и быстро шагом вошел в финский домик. Но любопытство взяло верх, кто был свободен, подошли к У-2, ожидая, может, кто-нибудь в это время выйдет, и мы спросим, зачем к нам пожаловал У-2. Но гадать нам долго не пришлось, из КП выскакивает наш рассыльный и говорит мне: «Вас срочно вызывает капитан Вишняков». Что могло случиться? Я не мог даже предположить, что произошла какая-то непоправимая трагедия. Я вошел в финский домик, ничего понять не могу, все молчат, вид у всех испуганный.
Мне Вишняков говорит: «Полетишь на У-2 в штаб дивизии, самолет тебя ожидает»,
Я говорю: «Что произошло, объясните мне». Он мне говорит: «Прилетишь в штаб дивизии, там все увидишь и узнаешь, а когда вернешься, то всему полку расскажешь». Взволнованный и расстроенный, я влез в кабину, самолет взлетел в сторону Керчи. Не прошло и 20 минут полета, как самолет произвел посадку на окраине Багерово, где стоял штаб дивизии. У-2 подрулил к КП, я вылез из кабины, самолет ушел в сторону своей стоянки. Ко мне подошел подполковник атлетического телосложения лет примерно сорока пяти, на груди два ордена боевого Красного Знамени, левая щека покрыта мелкими белыми рубцами. Я понял, что это следы ожога. Подполковник уже где-то хлебнул горя, такое симпатичное лицо повреждено огнем. Война на лица и звания не смотрит, полковник или лейтенант, сержант или рядовой. Калечит всех подряд, кто бы ты ни был. Подполковник со мной поздоровался, он молчит, а мне куда соваться со своим званием, я же старшина. Тоже молчу, боюсь задать ему вопрос, ведь младший старшему вопросы не задает. Он посмотрел в сторону солдат, которые забрасывали яму лопатами, в некоторых местах из земли просачивался белый дым, вокруг валялись изогнутые и поломанные части сгоревшего самолета. Когда я летел на У-2, то понял и догадался, что произошло большое горе, а почему именно меня сюда привезли, я так и не догадался.
Подполковник мне говорит: «Ты был механиком «УТИ?». Я ему говорю: «Да».—«Видишь, вон стоит сарай?». Я ему говорю: «Вижу».—«Войдешь в него, сними ордена со своего командира полка и начальника штаба. Проверь, возможно, уцелели какие-нибудь документы. После чего явишься ко мне на КП». Когда я шел до сарая, расстояние было не более пятидесяти метров, но эти метры мне показались километрами. Я так шел, как будто меня толкали в спину, а я сопротивлялся. Земли под ногами не чувствовал, не помню, как отворил дверь и вошел в этот проклятый сарай. Меня одолела дрожь, не верил своим глазам, которые были полны слез. На земляном полу лежали два обгорелых черных трупа, покрытые обгоревшими регланами. Я дрожащими руками отвинтил боевой орден Красного Знамени, с другого обугленного трупа снял орден Красной Звезды. Их обоих трудно отличить, где Иванов, и где Гукасов — узнать невозможно, сплошное обгоревшее мясо с костями залито черной кровью вместе с землей.
Обгоревший наполовину орден Красного Знамени был Иванова, он его получил, как мне стало позже известно, за финскую кампанию, а Красная Звезда принадлежала Гукасову, тоже за участие в финской войне. Эмаль вся потрескалась и была темной, из кармана гимнастерки Иванова я достал сгоревшее удостоверение, в моих руках оно рассыпалось; из кармана Гукасова я извлек тоже удостоверение личности, чудом сохранившуюся его фотокарточку. Вынул фотокарточку из кармана—красивая, молодая женщина, на лице легкая улыбка, у дочери заплетенные косички с маленькими бантиками.
Очень тяжелая мне выпала ноша,— снимать с обгоревших трупов командира полка и начальника штаба их боевые ордена, которыми награждала их Родина за беззаветное и преданное служение.
Иванова назначили к нам командиром полка именно из этой дивизии. Здесь его хорошо знали. В дивизии были и те, с кем он воевал в Финляндии. Погиб рядом, это видели все, кто наблюдал за полетом «УТИ», а снять боевые награды с обгоревших трупов, на это никто не согласился. Командование дивизии и решило о гибели сообщить в наш полк, послать связной У-2 и прислать кого-нибудь, чтобы снять ордена и забрать кое-какие уцелевшие документы. Кого бы Вишняков не посылал на эту тяжелую работу, все находили причину отказаться. «Почему должен кто-то посторонний лететь, «УТИ» обслуживал Полуян, его машина, он должен лететь и больше никто»,—такое было окончательное решение капитана Вишнякова, который в это время исполнял обязанности и командира полка, и начальника штаба.
Вышел из сарая, будь он трижды проклят, от нервного напряжения сам весь дрожу, как будто нахожусь в госпитале в Тебризе, когда меня била и ломала тропическая лихорадка Папотаччи. В глазах полно слез, куда ни посмотрю—кругом туман, добрался кое-как на КП дивизии, доложил подполковнику, что его приказание выполнено и положил ему на стол то, что мог взять с обгоревших трупов: ордена, фотокарточку и удостоверения. Он посмотрел на меня внимательно и говорит:
«Да, видно сразу по твоему виду, что их гибель и тебя не обошла стороной, расстроился». Вызывает дежурного по штабу и говорит ему: «Сходите со старшиной в столовую, он выполнил трудную работу, устал и сильно расстроился». В столовую шли молча, вопросы друг другу не задавали. Вошли в столовую, я подошел к рукомойнику помыть руки и кое-как привести себя в порядок. Подошла с подносом молодая бравая казачка, на стол поставила холодную окрошку, жареную рыбу с тушеной капустой и компот. Пристально, с паузой, на меня посмотрела, немного постояла и ни слова не сказала, гордо повернулась и ушла. Подошел дежурный, с которым я пришел в столовую, он держал в руках запотевшую поллитру водки. Сел со мной за стол, налил полный с горбушкой тонкий стакан водки. «Выпей,—говорит,— успокой нервы. Такой порядок в нашей дивизии заведен. Когда теряем боевых друзей». Я ему отвечаю: «Такой порядок заведен не только в вашей дивизии, но и во всех частях и соединениях Красной Армии и Военно-Морском Флоте». Он на меня посмотрел удивленными глазами, возражать не стал. Откуда ему, младшему лейтенанту, все фронтовые порядки знать, он еще совсем молод, юнец, усов нет, верхняя губа покрыта мхом, мой ответ младшему лейтенанту, видимо, не понравился и дискуссия была окончена. После обеда я почувствовал облегчение, как будто с моих плеч сняли тяжелый груз. Когда шли мы из столовой, мне дежурный вкратце рассказал о капитане Иванове. Мне, говорит, стало известно только сегодня, когда он погиб. Наша дивизия формировалась в Дагестане в марте месяце, он был назначен в оперативный отдел, да, видимо, давно не летал. Несколько месяцев находился в штабе, был хорошим оперативным работником. Когда штаб дивизии узнал, что командир полка Джусов ранен и неизвестно, когда выздоровеет, командование назначило Иванова командовать вашим полком. Возможно, он был хорошим командиром полка на земле, но в воздухе результаты плачевные налицо, потому что давно не летал. Летчики после говорили, что «УТИ» машина в воздухе очень строгая. Для того, чтобы ее пилотировать в воздухе, надо 5—10 дней самостоятельно взлетать и садиться по коробочке. Перерыва пилотирования она не прощает никому.
На прикрытие военных караванов во главе полка как командир он не летал, командовал, сидя на КП, использовал свое служебное положение, решил доказать всему личному составу, что ему все доступно и позволено. Иванов как летчик эти качества давно потерял, технику пилотирования позабыл. Будь ты хоть генералом, а тренироваться надо своевременно. Взлететь он из Харджибие взлетел, но когда прилетел в Багерово, продолжал дежурный, видимо, решил пролететь над КП, чтобы на него обратили внимание, заложил глубокий крен. Высота полета была не более двадцати метров, самолет мгновенно перешел в штопор, он не мог его выровнять, мгновение, и врезался в землю. Эта трагедия произошла на глазах работников штаба дивизии. Подрулил на КП У-2 летчик тот же, с которым прилетел. Я коротко с ним был знаком, мы взлетели и благополучно вернулись в свой полк. Не вылезая из кабины, летчик вручил мне пакет, чтобы я передал в штаб полка. Он тут же развернул У-2 и, не набирая высоты, на бреющем ушел в сторону Керчи. Я передал пакет Вишнякову, в пакете лежали обгорелые ордена и остатки удостоверений личности. Капитан развернул отдельную бумагу, это был приказ по дивизии о гибели командира и начальника штаба нашего полка. Он зачитал другой приказ о назначении командиром 743 ИАП опять старшего лейтенанта С. М. Петухова. Приказ подписал генерал-майор авиации, фамилию позабыл, но твердо знаю, он имел звание Героя Советского Союза. Фамилия была грузинская, я случайно его видел один раз, он прилетал на И-16 к нам в полк, высокий, красивый грузин лет пятидесяти. Вот таким я запомнил командира дивизии. Вечером в столовой все меня расспрашивали о причинах гибели руководства полка. Я сообщил то, что мне рассказал дежурный по штабу дивизии, но самой катастрофы я не мог видеть и кратко сообщил, как я снимал ордена, а послали меня в Багерово потому, что «УТИ-4»— моя машина, я ее механик и в последний полет я ее выпускал, поэтому все вытекающие последствия. После катастрофы ложится особая ответственность на мои плечи. Многие видели с КП катастрофу. «УТИ» не вышла из крена и штопором врезалась в землю. Если бы отказал мотор и начал давать перебои, самолет мгновенно бы потерял высоту. Ответственность тоже бы лежала на мне. Я все варианты продумал в голове, может получиться так, что особист Мартынов заведет на меня дело и будет искать причину, чтобы меня обвинить, а себе перед своим начальством выслужиться, ему могут и воинское звание повысить. У меня, на худой конец, была одна надежная и верная защита — капитан Вишняков, который пользовался среди личного состава особым авторитетом. Я с ним на оперативную связь на этом самолете лично произвел 23 вылета. Он ни разу меня не упрекнул, что мотор «УТИ» работает плохо. Я в него верил и надеялся, что он меня от Мартынова убережет. Но о чем бы я ни думал, а состояние мое было удрученным, подавленным.
Была создана дивизионная комиссия по расследованию ЧП, тень вины, упавшая на меня, была снята. Признали виновным Иванова, так как мотор и агрегаты самолета были исправны, заключение — нарушение техники пилотирования.
Кроме прикрытия военных караванов, летчикам нашего полка почти ежедневно приходилось вести воздушные бои, участились случаи гибели. Почти ежедневно гибли какие ребята, им цены нет, они воевали с японскими самураями, участвовали в финской кампании, защищали Родину на довоенной материальной части, которая отставала от немецкой, как по скорости, так и по вооружению. Будь у нас другая материальная часть, наши летчики с немцем сражались бы так, как подобает сражаться русским за свое Отечество.
Вечером, после выполнения боевых вылетов, командование БАО устроило торжественные поминки. В один день полк потерял командира и начальника штаба. Потеря тяжелая, весь личный состав был в подавленном настроении, пили молча, не чокались, прощальные речи были короткие, но яркие. На следующий день, часов в десять утра, прилетел санитарный У-2 из Багерово, слух распространился по всем эскадрильям мгновенно— сегодня будут похороны Иванова и Гукасова. «Санитарку» прислали, чтобы на похоронах присутствовали наши однополчане. На похороны улетели старший политрук Якубовский и старший лейтенант, адъютант четвертой эскадрильи Концевой. «УТИ» сгорело, я остался, как тогда говорили, безлошадным. Больше не буду летать, отлетался. Оперативную связь будет выполнять теперь один Вишняков на «Чайке». Отдыхать пришлось недолго, на следующий день меня и моториста Чмону главный инженер оставил в звене управления, чтобы мы помогали техникам готовить к боевым вылетам «Чайки». Судьба распорядилась по-своему, кому из нас двоих остаться в живых, а кому погибнуть—не выскочи Гукасов из КП, задержись на несколько секунд, «УТИ» бы немедленно взлетел, лежал бы я рядом обгоревший с Ивановым. Но боевая жизнь на аэродроме ни на минуту не умолкала — одни звенья возвращались с задания, другие взлетали. Во второй половине дня на высоте примерно тысячи метров вела воздушный бой с «мессерами» наша девятка «Чаек»: построились в карусель, прикрывая хвост друг другу, тем самым не давая зайти себе в хвост «мессершмитту». Все, кто был на аэродроме, наблюдали за этим поединком минут сорок. «Чайки» все остались целы. «Мессера» не рискнули ближе подойти, хорошо зная, что под нижней плоскостью у «Чаек» стоит PC. Если кто-то рискнет сбить «Чайку», то мгновенно сам превратится в пепел. Когда фрицам удавался их варварский метод—сбивать на посадке наших, то на месте гибели своего товарища мы видели, что во время падения «Чайка» в воздухе мгновенно переходила в штопор, весь мотор уходил в землю, как гвоздь в доску, фюзеляж от страшного удара превращался в мелкие щепки вместе с плоскостями и хвостовым оперением, вокруг места падения земля дышала, как живая, из глубины вырывались языки пламени—это горело масло вместе с бензином, спасти летчику жизнь уже было бесполезно. Подходил трактор ЧТЗ, он металлическими тросами извлекал останки летчика, которые были вдавлены в скелет самолета бронеспинкой. Заворачивали его в парашют и по всем правилам фронтовой жизни хоронили своих товарищей. После возвращения с боевого задания наши летчики на КП докладывали, что сегодня день был особый, не похож на прошедшие, раньше шли отдельные баржи, в конвое было по четыре—пять барж, но сегодня идут из Новороссийска и Анапы сплошной широкой лентой и определить по дымам их количество невозможно, заметно прибавилось в воздухе наших истребителей, которые охраняют с воздуха баржи с войсками. Из сообщений центральных газет и ежедневных сводок Совинформбюро нам было известно, что город Севастополь, главная военно-морская база на Черном море, находится на осадном положении. На защиту города встали все жители, вместе с моряками сражаются их жены, дети, бои не утихают ни днем, ни ночью. Защитники проявляют мужество и героизм. Тогда впервые на Крымском фронте прошел слух, что защитники Севастополя в плен не сдаются и в плен не берут. В критический момент боя моряки обвязываются гранатами и бросаются под фашистские «пантеры» и «фердинанды», прославляя навеки свои имена. Такого сопротивления, какое фашисты встретили в Севастополе, они не встречали ни в одном европейском государстве. Наших моряков они прозвали «черная смерть», а слово «полундра» на немцев наводило дикий страх. Во время атаки моряк снимал с себя бушлат, брал наперевес автомат и шел во весь рост, не сгибаясь, на немца.
Полк целый день ожидал летной погоды, но наши ожидания были напрасны, с моря шли дождевые облака, плохая видимость, временами появлялся и рассеивался туман. Мы решили идти в столовую, как вдруг, откуда ни возьмись, прямо на нас летят на бреющем два «фокке-вульфа», мы мгновенно попадали на землю; когда они прошли над нашими головами, мы почувствовали запах выхлопных газов. Будь у фашистов выпущены шасси — нам обошлась бы эта встреча дорого. Погода стояла пасмурная, нас накормили ужином, и полуторка с поваром и официантками уехала в поселок. На аэродроме шла обычная боевая работа, технический состав и вооружейники работали так, чтобы ни один самолет не задерживался и вовремя взлетал на очередное боевое задание.
Поскольку я находился в звене управления, то часто приходилось бывать на КП; так как «Чайки» звена управления систематически находились на задании, по возвращении они рулили на КП. Мы их обслуживали и готовили к очередному вылету. «Чайки» улетели, мы остались возле КП. Погода резко начала портиться. Откуда ни возьмись, к нам подошли четыре бойца, у одного была винтовка, остальные были без оружия. Вид бойцов: нас насторожил, почему они так странно выглядят, выправки никакой, сами они и шинели на них грязные, небритые. За такой вид бойцам до войны старшина давал пять суток гауптвахты. Они возле нас остановились и попросили закурить, мы их угостили. В это время мимо нас на полном галопе пронеслась лошадь без седока, возле седла сзади лежал мешок, из дыры сыпалось зерно. Нас собралось человек десять, тут были и летчики, свободные от полетов, техники, механики, среди нас был и старший политрук Якубовский. Он подозвал к себе бойцов и начал их допрашивать вместе с особистом Мартыновым так, как будто они арестованы, откуда они идут, какой части и ее номер, что они дезертиры и изменники Родины, бросили передовую, предали своих командиров. Дескать, вас нужно без суда и следствия расстрелять по законам военного времени. Якубовский и Мартынов до того раскалились, что все время хватались за кобуры пистолетов. На такую сцену со стороны было смотреть противно. Оба они не успокоились и предложили бойцу сдать винтовку. Боец твердо стоял на своем: «Винтовку я вам не отдам, вы ее мне не давали, нам ее дали одну на троих, когда формировали часть, мы ею будем защищаться, нас не трожь, политрук, а то будет плохо». Они отошли в сторону, стали друг к другу спиной, сплотились, образуя круговую оборону. Вид у всех был такой измученный, у троих были обмотки, четвертый был обут в ботинки, но на босу ногу. Когда наши «следователи» успокоились, и наступила внезапная тишина, я неожиданно спросил: «Откуда вы, ребята, расскажите нам вкратце». Один из них начал громко, смело, без стеснения говорить, что происходит под Джанкоем и Симферополем: «Нас заставили под ружьем идти в атаку, грязь по колено, сплошной дождь, наши передовые части немцами измяты, остатки движутся в сторону Керчи. Обещанных танков, артиллерии и штурмовой авиации до сих пор нет. Все дороги размокли, везде грязь по колено, автомашины буксуют, войска несут огромные потери, командование войсками неизвестно где». Другой сказал: «Вместо того, чтобы нас расстрелять, как изменников Родины, вы бы нас лучше накормили, мы два дня крошки хлеба во рту не держали. У вас есть самолеты — полетите и посмотрите, что происходит на передовой». То, что нам сообщил боец, для нас было неожиданностью. Якубовский и Мартынов, понурив головы, молча ушли в финский домик, где располагался КП нашего полка. В это время в стороне между стоянок самолетов быстрым шагом двигались вдоль аэродрома человек тридцать солдат, они так стремительно шли, что дай им команду «стой»— бесполезно, они не остановятся. Шинели расстегнуты, без ремней, половина без головных уборов — они были похожи на бойцов Красной Армии, их вид говорил о том, что они недавно вышли из окружения — у всех, как у одного, были перебинтованы правые руки, подвешены на шею бинтом или ремнем. Из-под шинели личного оружия не было видно ни у одного. Как стало нам после известно, это были «самострелы». Они организовывались отдельными группами, самовольно бросали передний край обороны, отходили в сторону на определенное расстояние и приступали вершить над собой «черное дело». Один отходил в сторону метров на десять с винтовкой в руках, а тот, в которого будут стрелять, привязывает к правой ладони булку хлеба—прогремел выстрел, в правой ладони дыра, вокруг никакого ожога. Попробуй, докажи, что он «самострел», у него пробита правая ладонь, он на передовой ранен, идет в санчасть и получает справку—он инвалид. Но долго эта афера не продержалась — на третий день их отлавливали на переправе в Керчи, строили поротно и под силой оружия возвращали обратно сражаться с немцами. А тех, кто отказывался выполнять приказы командиров, к ним применяли оружие. Тут надо заметить, что все «самострелы» были нерусскими. На такой хитрый и коварный метод, чтобы не воевать против немцев и быть в глубоком тылу Родины, выдавать себя за раненого — на этот предательский шаг может решиться только трус и предатель.
7 мая день выдался напряженным—с утра и до заката солнца почти каждый летчик произвел по четыре боевых вылета, все ожидали возвращения звена «Чаек», которым командовал младший лейтенант Николай Медведев. Время патрулирования уже ушло, все ждали, что вот-вот они возвратятся, но минуты ожидания для всех оказались трагическими. Вокруг стояла зловещая тишина, все начали нервничать и систематически смотреть на горизонт, не покажутся ли черные точки самолетов, некоторые смотрели на часы, но наше ожидание не оправдывалось. Звено Николая Медведева с боевого задания не возвратилось. Все мы шли расстроенные, с поникшими головами, такой за день потери у нас еще не было. Шли, чтобы помянуть своих боевых товарищей, отдохнуть, пообедать, а завтра рано опять идти на аэродром, чтобы готовить самолеты к боевым вылетам. Не доходя метров пятнадцати до столовой, мы услышали страшный крик и плач. Официантки уже узнали, что звено Николая с задания не вернулось. Стол, за которым обедали летчики, был пустой, стояли стаканы с водкой, к ним никто не притронулся. У девушек все валилось из рук, все плакали, падали на пол подносы с обедами, валялась битая посуда. Такая трагедия запоминается надолго, такую потерю переживал весь личный состав полка—они были молоды, красивы и физически сильны, не успели обзавестись семьями, внезапно началась война, надо защищать Родину, враг коварный, имеет большой опыт ведения агрессивной войны.
Мой «крестный ход»
Наступило утро 8 мая 1942 года. Этот день в моей жизни оставил особый отпечаток. С поникшими головами, не говоря друг другу ни слова, мы шли на аэродром готовить к боевым вылетам оставшиеся в строю «Чайки». Май. Весна в Крыму в полной своей красе. Везде зеленая трава, много цветов, тепло, даже душно, земля испаряется, в балках стоит туман. Оставшиеся два звена «Чаек» продолжают выполнять боевые задания, но это уже не полк, полка уже почти нет — таким количеством самолетов долго не навоюешь. Стоит еще одна «Чайка» в звене управления, мы ее приготовили к вылету, но командир полка Петухов вместе с Вишняковым на стоянках тех самолетов, которые ведут патрулирование барж. Больше двух-трех дней нам не продержаться, мы будем без материальной части. Время подходило к обеду, к нам на стоянку управления подъехала полуторка, чтобы нас покормить. Время было около двух часов дня, и как на грех, словно по заказу, официантки поодевали белые халаты. Расположились кто на земле, кто на нижней плоскости «Чайки»— кушали обед, кто-то из ребят сказал девчатам: «Зачем вы одели белые халаты? Это заметный ориентир с воздуха, чтобы без промаху вас штурмовать и бомбить. Больше не одевайте белых халатов. Это неплохая цель для фашистских летчиков. Они уничтожают не только белые халаты, но и беззащитных мирных граждан». Мы покушали. Только от нас отошла полуторка, как неожиданно со стороны Симферополя, на высоте не более 100 метров, мы увидели приближающуюся к нам девятку «Ю-52» под прикрытием большой стаи стервятников—истребителей «мессеров» и «фокке-вульфов». Один «мессер» увидел, что идет автомашина, отвалил в сторону, снизился до бреющего и начал набрасываться на нее, как голодный коршун на свою беззащитную жертву. Он поливал свинцом из всех точек машину. За несколько секунд от наших кормильцев осталась полыхающая полуторка.
Убедившись в том, что она горит, фашист набрал высоту и подошел к своей многочисленной стае. Кто из находящихся в полуторке спасся, нам неизвестно. Все мы, кто был на аэродроме, бросились врассыпную спасать себя от бомбежки и штурмовики. Я бросился бежать к своей щели, подбегаю, а она уже полна, не раздумывая ни секунды, упал на верхнего. Начался такой кошмар и ад, что никто не мог поднять головы. Стоял такой гул от бомбежки, словно от артиллерийской канонады дальнобойных орудий. Две «Чайки» чудом между воронок под бомбежкой взлетели из своих капониров в сторону Анапы, но таких смельчаков оказались единицы. Бомбежка и штурмовка продолжалась примерно час. Командир полка Петухов С. М. посадил бывшего командира полка, раненного в ногу, капитана Джусова на правую плоскость, он обнял стойку, как мать родную. Как стало нам известно, во время полета струёй воздуха у него сняло сапоги, когда Петухов произвел посадку на аэродроме в Анапе, его пассажир был босым. Я оказался в щели на спине Якубовского, пулеметные очереди и бомбежка не умолкали ни на минуту, кругом столбы пыли, подо мной земля ходуном ходит. Я приподнял голову, чтобы посмотреть, что происходит на аэродроме. В это время оттуда, где стоят два ветряка, прямо на нашу щель на бреющем полете приближается «мессер» или «фокке-вульф»— в такой момент не до марки истребителя. Он пронесся рядом с нашей щелью, чуть-чуть не задевая винтом землю, на фюзеляже—разрисованный пиковый туз, на консолях плоскостей внизу желтые кресты. В кабине сидела и смотрела огромная морда фашиста величиной с большую тыкву. Видимо, нас он заметил и второй раз зашел, чтобы прошить нас пулеметной очередью. Когда он поравнялся с нашей щелью, я возьми и покажи ему кулак. Это заметил Якубовский, он во всю глотку заорал на меня, что я демаскирую личный состав полка и что он меня арестовывает на пятнадцать суток строгого режима.
Наглый фашист не успокоился, он решил третий раз штурмовать нашу щель, не выпускает нас на поверхность аэродрома. Гул мотора нарастал, лежим, не шевелясь, фашист открывает изо всех точек огонь, но по нам не попадает. Пули ложатся рядом так близко, что земля от пуль сыплется мне за воротничок. Гул мотора удалился, все вокруг стало тихо, бандит решил, что свое темное дело он сделал и, не набирая высоты, ушел на восток. Его можно было сбить, он почти рядом пролетел возле меня. Окажись у меня в руках граната, фашист не улетел бы, его могила могла быть в Крыму. От внезапного налета и варварской бомбежки мои товарищи не успели укрыться в щелях, им деваться было некуда, они бросились под плоскости самолетов, которые были выведены из строя в результате воздушных боев. У них были серьезно повреждены моторы, их надо было полностью менять, но менять не на что, моторов в запасе нет. «Юнкерсы» сбросили на наш аэродром 96 бомб, в основном, пятисоткилограммовых. Бомбы падали, как по расчету, сзади у капонира, и вся огромная масса земли накрывала «Чайки», под плоскостями которых укрылись летчики, техники и другие специалисты. Волею судьбы они оказались заживо захороненными. Для того, чтобы их откопать, надо минимум сотню бойцов с лопатами. Все это надо иметь под руками, время идет, для того, чтобы их спасти, нужны люди. Нас не более двадцати, чудом оставшихся в живых, надо бульдозер, где его. возьмешь? Никого не откопали, все они от недостатка-воздуха погибли. Чем мы им могли помочь—у нас никаких инструментов нет, только две ладони, а перед тобой гора земли. В четвертой эскадрилье в капонирах стояли три «Чайки», летчики не успели взлететь, от капониров и самолетов не осталось ничего, горели бензин и масло, разбросаны во все стороны части самолетов. За каких-то двадцать—двадцать пять минут от самолетов осталось одно воспоминание и скелеты фюзеляжей. День подходил к концу, со стороны моря на аэродром идет сплошной стеной туман так низко, что его можно руками хватать, а с неба падает мелкий дождь. В это время судьба нас уже разделила—кому быть живым, кому мертвым. Кто мог предвидеть и думать, что таким молодым и физически здоровым и красивым ребятам выпала такая суровая судьба быть заживо засыпанными на своей родной земле, у своего самолета. Туман внезапно рассеялся, солнце опустилось за горизонт моря. Мы направились в свой поселок, не прошли и двадцати метров и внезапно остановились, не поверили своим глазам: со стороны моря высадился немецкий десант. Недалеко от нас, метрах ста пятидесяти, наш поселок, штаб полка, госпиталь, там много лежит раненых летчиков, столовая, в сарае личные вещи, личный состав БАО. Дождь постепенно начал усиливаться. Куда нам деваться? Впереди немцы, сзади Керчь, до нее шестьдесят километров. Мы вернулись обратно к своему КП. Автомашины движутся в сторону поселка, идут медленно, борта автомашин обтянуты красным материалом. Пройдут несколько метров и остановятся. В кузовах рядом сидят зеленые шинели, все в касках. Опять медленно движутся, оглядываются, боятся, мерзавцы. Вокруг чужая незнакомая страна. Движутся без единого выстрела. По бокам автомашин идет пехота, как только остановятся автомашины—вся пехота от страха падает на землю. Чувствуют, что им скоро будет капут. В этот момент решалась судьба нашего 743 ИАП—кому быть раненым, кому погибнуть, кому взятым в плен, а погибшим счет уже открыт, мы их похоронили, как героев, деревянные тумбочки со звездочками уже стоят на окраинах аэродрома. Хоронили по всем правилам военного времени, но много осталось лежать под плоскостями самолетов на крымской земле. Схоронить не смогли, рядом был немец. Их сочтут пропавшими без вести, родные—матери, отцы, сестры, братья, возможно, получат повестки из военкоматов, что пропал без вести, а они погибли на родной земле. Личные дела всего состава полка, знамя полка — все сгорело, раненые остались в плену, а некоторые погибли. К поселку подъехали немцы, машины три или четыре. В кузовах полно немцев, подошла и пехота, рассуждать и чего-то ждать времени у нас не было. Вот так нам пришлось расплачиваться за беспечность дорогой ценой. Но самое страшное в ночь с 8-го на 9-е мая нас с Чмоной еще только ожидало. Это запомнилось, как говорится, на всю оставшуюся жизнь. Чудом оставшаяся целой одна «Чайка» после бомбежки со звена управления была исправна и невредима. Я со своим мотористом побежал в капонир в надежде на ней взлететь в сторону Керчи. Я продумал все, как надо взлететь на «Чайке», водил я в воздухе «УТИ-4», там все по-другому: чувствительное и четкое управление, с «Чайкой» не сравнить. Я неоднократно сидел в кабине «Чайки», запускал и прогревал мотор, знаю, где и как расположены агрегаты самолета, твердо убедился, что взлечу. Забираюсь в кабину, Чмона раскручивает механический эллекс запуска мотора, в воздухе стоит оглушительный звук, мотор запущен, Чмона убирает колодки, сейчас вырулю из капонира, сядет в обнимку на правую плоскость со стойкой Чмона, как сел Джусов на плоскость «Чайки» Петухову, и взлечу в сторону Керчи. Нам терять было нечего, рядом немцы — не оставлять же им исправный самолет. Будь что будет. Это решение мы оба приняли—только взлетать. Как только «Чайка» вырулила из капонира, откуда ни возьмись, мы своим глазам не поверили, во всю прыть бежит к самолету старший политрук Якубовский—лицо бледное, в глазах страх, в правой руке держит наголо «ТТ». Подбегает ко мне и кричит мне в ухо, как сумасшедший: «Быстрей вылазь из кабины. Я сейчас взлечу, проштурмую немцев, сяду и заберу вас обоих, все вместе улетим в Керчь». Мне ничего не оставалось делать, как подчиниться его команде. Куда мне против него сопротивляться—у него в петлице сидит шпала, а у меня четыре треугольника. Только я вылез из кабины, он тут же занял мое место и под шум работы мотора прокричал нам: «Ждите меня!» Мы, дураки, ему поверили, да и не верить у нас не было оснований. Ведь он комиссар, а комиссар в то время для подчиненного считался чуть ли не родным отцом.
Якубовский дает полный газ, не застегнув лямки парашюта, взлетает в сторону Керчи, даже забыл от страха убрать шасси. Мы остались стоять на месте, как вкопанные, он улетел.
На некоторое время мы онемели, не могли друг другу вымолвить слова, остолбенели; поскольку он поступил с нами, как изменник Родины, думать о нем у нас времени не было. Думать надо о себе и как можно быстрее, промедление смерти подобно. Кругом ни души, возле меня мой верный и преданный друг моторист Чмона. Я вбегаю в финский домик, где располагался наш КП, быстро все обшарил — на полу изорванные лежат бумаги, изорваны в мелкие клочья карты боевых вылетов, на столе лежит пустая ракетница, в другой комнате в углу стоит с диском автомат, хватаю его, выскакиваю из домика, прыгаем с Чмоной в щель. До нас доносились взрывы гранат и пулеметные очереди — это вели бой с немцами штаб нашего полка и сотрудники БАО. Немцы добивали тех красноармейцев и командиров, которые им оказывали сопротивление. Из госпиталя выскакивали в нижнем белье те, кто мог двигаться—их тут же татары расстреливали пулеметными очередями со своих чердаков. Никакой разведывательной работы особист Мартынов среди населения не проводил, не знал и не хотел знать, среди каких татар мы живем, проявлял свою дурость и хамство к своим красноармейцам, почти с каждым беседовал, выявлял неблагонадежных, не преданных Родине, неотлучно все время находился при Якубовском, все время ему поддакивал, ставил Якубовского в пример, как лучшего политрука полка. Он ему служил так, как легавая собака хозяину. Когда мы шли после бомбежки в поселок, он с нами тоже шел и вдруг как сквозь землю провалился наш преданный особист. Кого ни спрошу, кто видел особиста — вместо ответа мои товарищи отворачивали в сторону лица и молчали, а некоторые отвечают: «Не знаем и знать не хотим». Вот таким пользовался авторитетом среди личного состава полка служака из войск НКВД. Его отсутствие вызвало у нас подозрение, в такой ответственный момент, когда немец рядом, надо вокруг себя организовать людей, если нечем сопротивляться, нет у тебя никакого вооружения, отходить надо всем вместе, организованными, а у нас получилось по-другому: летчики взлетели кто куда, а оставшиеся на земле без руководства разбежались в разные стороны, спасая свою жизнь. Когда мы были рядом и в наших руках автомат—настроение наше улучшилось—нас двое, у нас оружие—это уже не одинокий боец, а группа. У нас один пистолет и автомат, в диске которого около пятидесяти патронов, есть чем уничтожать немцев и защищать себя. Нам из щели хорошо видать, совсем близко, рукой подать, как горит сарай, в котором мы жили, объят пламенем штаб полка, слышны длинные и короткие пулеметные очереди — это немцы добивают наших, кто сопротивлялся и не сдавался в плен. Не открывать огонь по немцам—это значит проявить трусость. Мы решили открыть по немцам огонь, не для того мы принимали военную присягу, чтобы отсиживаться в щели. Я даю длинную очередь по тем гадам, которые стоят возле автомашин, от внезапного огня хваленые вояки выбрасывают руки вверх и, как подкошенные, валятся друг на друга, а те, кто сидел в кузовах, внезапно попрыгали на землю, лежат, боятся приподняться. Я отдаю Чмоне автомат и говорю: «Дай очередь по крайнему дому, из чердака которого крымские татары обливали свинцом из пулемета наших безоружных, в нижнем белье, раненых. В упор расстреливали врачей, медсестер». Крыша дома задымила, и вскоре дом был объят пламенем, потому что диск нашего автомата был набит трассирующими патронами. После войны мы слышали, что товарищ Сталин всех крымских татар за их «темные» дела выслал на Колыму, а часть их как предателей была расстреляна.
Над нашими головами пронесся один «фокке-вульф» с обрубленными консолями, поливая нашу щель длинными очередями, но по нам не попал, так как на аэродром спустились сумерки. Он, видимо, не был уверен, что с нами покончил, зашел еще раз на нашу щель, для нас все обошлось благополучно. Немец поджег наш КП и, не набирая высоты, улетел в сторону Джанкоя. У меня при себе был «ТТ», а Чмона был вообще без оружия, но теперь он держал при себе недавно раздобытый автомат, хотя диск его был пустым, но все-таки оружие есть оружие. Дождь постепенно начал усиливаться, неровности на поверхности аэродрома заполнялись водой, образовывались лужи, а туман от испарения земли поднимался вокруг нас. Такое было состояние, что мы стоим в белой пене, видимость—ноль, дождь постепенно перешел в сплошной ливень. Такого дождя я не видел никогда, через считанные секунды мы были мокрые, на нас не было ни одной сухой нитки, выжимать такое обмундирование бесполезно, спрятаться от такого дождя невозможно—кругом голая и темная степь. Там, в наших капонирах, где стояли несколько часов тому назад «Чайки», образовались глубокие лужи, но для того, чтобы добраться до большака, надо преодолеть примерно тридцать километров. Расстояние длинное, земля под ногами становится тяжелой, огромного труда стоит вытащить сапог из грязи, сделать шаг и поднять ногу. В это время нам было все неудобным и тяжелым, после проливного дождя, который лил всю ночь, как из ведра, двигаться становилось с каждым шагом все тяжелее, обмундирование намокло, потяжелело и постепенно тянет, клонит к земле, нижнее белье тоже мокрое, прилипает к телу и становится тесным, мешает дышать. Короткими перебежками мы начали бежать между капонирами, самолеты были засыпаны землей, видно было только концы лопастей. Падая прямо в грязь, поднимались—опять бросок и опять плашмя на землю падали, а дождь, как назло, не перестает, льет, голову поднять невозможно. Вокруг нас свистели пули. Пошла вода по оврагам и балкам по пояс глубины. Дождь постепенно начал успокаиваться, мы все от головы до ног в грязи и мокрые. Аэродром и поселок Харджибие остались позади, в поселке видно, как полыхает пламя. Кое-как очистились и опять вперед, до большака еще далековато. Над нашими головами появляются знакомые с завыванием звуки моторов Ю-52, они сбрасывают САБы, разыскивают и уничтожают наши автомашины, которые увозят войска с передовой на переправу. Начинается очередная бомбежка, недалеко от нас разрываются бомбы и свистят осколки. Мы попадали на землю, мимо нас проносятся ЗИСы и полуторки, в кузовах под завязку, полно пехоты. Чмона возбужден и обрадован, что мимо нас проносятся на полных газах машины. Решили постоять и проголосовать, поднимая обе руки вверх, чтобы кто-нибудь остановился и подобрал нас. Но не тут-то было, нас обдавали автомашины грязью и мокрой глиной, давая моторам максимальные обороты. Я ему кричу: «В такую минуту никто нас не подберет, надо смотреть в оба, чтобы не попасть под колеса». Осветил немец местность, висят на парашютах САБы—видимость, как днем, с воздуха хорошо видать цель, бомбежка не прекращается, по-прежнему рядом свистят осколки, голову поднять невозможно. Улетели «юнкерсы», вокруг образовалась гробовая тишина, кое-где слышны стоны раненых, они просят о помощи. Лежат перевернутые от бомбежки наши знаменитые ЗИСы и полуторки, кузова объяты пламенем, в разные стороны раскатились баллоны, тут же догорают бочки из-под масла и бензина. Прошли мы это место и направились в сторону большака. После часа ходьбы услышали звуки моторов автомашин и тракторов, настроение сразу изменилось, ближайшая цель впереди. Идем по-прежнему без привалов, остановиться для отдыха минут на пятнадцать-двадцать опасно, весь организм разогрет, остыть — это значит подхватить воспаление легких. Я говорю Чмоне: «Если ты сильно устал, давай будем идти тише, медленней, но останавливаться нельзя, мы мокрые, а земля холодная». Вот так и добрались мы до большака, Чмона так возбудился и расстроился, что все время говорил: «Якубовский за свой поступок политруком быть недостоин, он нас предал, оставил немцам, в надежде, что мы отсюда не выберемся». Я говорю: «Его поступок заслуживает суровой кары военного времени. Таких, как он, надо ставить без суда и следствия к стенке. Остаться бы нам живым и невредимым, а время рассудит, кто из нас прав, кто виноват. Он рассчитывал на то, когда взлетал, что мы должны обязательно погибнуть, потому что рядом немцы, а до Керчи нам не дойти, до нее шестьдесят километров. Под дождем и сплошной бомбежкой выдержит не каждый». С восемнадцати часов вечера 8 мая и до утра 9 мая было много отдано сил и энергии, чтобы нам добраться до большака, а расстояние покрыли не малое, почти тридцать километров. Залезли по откосу на дорогу, до этого пришлось несколько раз снимать сапоги и выливать воду. Под ногами почувствовали камни, но двигаться тяжело, наши ноги ползут в разные стороны, грязь скользкая, она прикатана артиллерией и движением войск. Образовался раскисший слой воды и липкой, как глина, грязи. Долго мы и мучительно добирались до тракта, но наши надежды не оправдались. Сошли в сторону, идем тяжело, медленно, ноги вынимаем с большим трудом. Бывало, так засосет грязь, что из голенища босая нога оставляет в грязи сапог. Туман постепенно начал подниматься, видимость улучшилась. По обе стороны тракта валяется разбитая и разбросанная по степи военная техника, перевернутые артиллерийские орудия, наполовину сгоревшие ЗИСы и полуторки, валяются пустые артиллерийские ящики из-под снарядов, патронов, тут же разбросаны несколько десятков пустых артиллерийских гильз. По всему видно, что бой вели наши тяжелый и напряженный, сколько лежит убитых лошадей, подсчитать трудно. Они лежат во всевозможных позах, рядом лужи крови, шинелями накрыты убитые красноармейцы, смотреть на такую картину тяжело, дрожь пробирает до костей. Прошли метров двести пятьдесят молча, кругом тихо, никто не подает голоса, такое состояние, что мы находимся на заброшенном кладбище. С левой стороны тракта мы увидели — вертикально воткнулся носом в землю Ю-52, моторы и кабина почти полностью ушли в землю, плоскости от удара о землю посгибались. Не растерялись наши зенитчики, проявили мужество и героизм, рубанули его ночью, когда он варварски бомбил наши войска. За внезапную гибель своего прохвоста и воздушного бандита немцы жестоко нам отомстили: куда ни посмотри—везде лежат наши мертвые красноармейцы. В сводках Совинформбюро сообщалось, что на фронтах Великой Отечественной войны изменений не произошло, действительные факты умалчивались, было все наоборот: потеряли за один день авиационный полк, сотни лежат убитыми на большаке, не говоря о раненых. Тяжело видеть и описывать такую трагедию, вот она — частица нашей непобедимой Красной Армии, лежит мертвая в грязи, об этом молчали и не писали, что красноармейцы и командиры так бесславно погибают за свое Отечество.
Когда мы с Чмоной шли, он мне все время говорил: «Если останемся в живых после войны, приезжай, Петя, ко мне домой, у нас дом большой, большой огород, в саду много всяких фруктов, есть куры, индюки и петухи. Все это у нас было с матерью до войны, а что сейчас с матерью, не знаю, жива или фашисты убили, давно не получал от нее писем». Были у каждого из нас свои планы, но война их разрушила.
До конца 1942 года авиация фашистской Германии на всех фронтах Великой Отечественной войны, начиная от Баренцева моря и до Черного, завоевала господство в воздухе, потому что Россия от внезапного на нее нападения в первые дни войны потеряла более половины своих ВВС. Летчики не успели взлететь с аэродромов навстречу врагу, чтобы встретить его в воздухе. В результате бомбежек и штурмовок была полностью уничтожена материальная часть, много погибло летчиков и наземных специалистов, некоторые из них были ранены и взяты в плен. Об этом хорошо помнят наши руководители ВВС и те, кто остался случайно жив, а какая у нас была материальная часть? Довоенного образца истребители И-16 и «Чайки», бомбардировщики ТБ-3, которых прозвали «братской могилой», СБ и старый-престарый Р-5. О других образцах и говорить не приходится. А какое высокое звание было у наших летчиков, все восхищались и гордились, что они «сталинские соколы». Фашистская авиация имела превосходство над нашими самолетами, у них были сильные моторы, а если сильный мотор, то и скорость больше, превосходное вооружение. Они завоевали всю Европу, на них вкалывали все оборонные заводы завоеванных стран. Воздушные пираты владели большим опытом ведения воздушных боев. Наша авиация таким опытом не располагала. Воздушные бои были, но такого боевого опыта у наших летчиков не было. Мы воевали в небе Испании, на Халхин-Голе, в Финляндии, летали и тренировались по наставлению производства полетов, по инструкции, которая много лет называлась «НПП-38». А тех, кто нарушал эту инструкцию, снижался, например, во время тренировочных воздушных боев ниже пятидесяти метров, без объяснений и пререканий отправляли на гауптвахту. От таких нарушителей гауптвахта пустой не бывала.
В первых числах мая на Крымский участок фронта были переброшены из Европы отборные асы. У каждого было лично сбито в воздушных боях и уничтожено на земле до 100 самолетов. Летали в любую погоду, как днем, так и ночью. Таким мерзавцам была поставлена боевая задача: бомбить отступающие войска Крымского фронта, которые движутся на переправу ночью 8 мая по большаку в сторону Керчи. Такую массу войск надо обязательно охранять с воздуха, а чем охранять? За время пребывания на Крымском фронте я, кроме нашего 743 ИАП, ночных «Чаек» в Анапе и полка И-16 в Багерово, других полков не встречал. Они были там, на Большой земле, где-то на Кубани. Отступали по большаку, чтобы сбросить бомбу—целиться не надо — куда упадет, везде цель, а результаты налицо. Прошли не более километра, на большаке—ни души, изредка попадаются разбитые автомашины, догорают баллоны. Туман уже почти рассеялся, но солнце не показывается, оно закрыто плотными серыми облаками. Слышим знакомые, завывающие звуки моторов Ю-52—очередная бомбежка. Без разговора бросаемся плашмя в кювет, чувствую, что подо мной земля ходуном ходит, я обнимаю ее обеими руками, чтобы удержаться за нее, а она меня не слушает, медленно ползет из моих объятий. Всевозможные мысли лезут в голову: пусть меня мгновенно настигнет смерть, раненым быть не хочу, это обуза для родных, и мое многолетнее мучение. Других мыслей в это время у меня не было. Закончив свое темное дело, стервятники улетели. Первые минуты было тихо, вдруг стали слышны крики и стоны, зовущие о помощи. На локтях приподнялся, посмотрел вокруг, Чмоны возле меня нет, сколько ни кричал, он мне не отозвался. С этого момента я потерял своего боевого друга, больше мне не суждено было с ним встретиться. Это был мой верный и преданный фронтовой товарищ, такие, как он, в жизни, а тем более на войне, встречаются редко, но память о них остается на всю жизнь.
Мимо меня буксует, но тихо идет танкетка, я бегу сзади, пытаюсь за что-нибудь зацепиться руками, мне это удается. Держусь руками и ногами за корпус танкетки, как джигит за лошадь, которая мчится по арене цирка, но этой езде долго не быть, на повороте оказалась балка с водой, от резкого поворота танкетка легла на бок. Не удержался и я, меня выбросило в воду. Поплыл, не ведая, куда, с большим трудом на карачках вылез на берег, цепляясь руками за мокрую землю. Направился в сторону шоссе. Медленно, на полных оборотах, вдоль кювета, буксуя, двигался ЗИС. Шофер, парень лет 30, одетый в выгоревшую до серого цвета хлопчатобумажную гимнастерку, приоткрыв свою дверку, левой ногой стоял на подножке. Он во всю вселенную проклинал матом непроходимые русские дороги и свой ЗИС. Это были суровые слова, но правдивые. Я цепляюсь за задний борт и влезаю в кузов. На полу лежит полно раненых красноармейцев, на полу кровь, в крови шинели, противогазы, две или три винтовки. Они, не стесняясь и не обращая внимания на меня, кроют на все корки матом руководство Крымфронтом. В такую ненастную и дождливую погоду приказали идти в наступление, ногу из грязи не вытянешь, в такую погоду войска не наступают, а удерживают оборону. Это мысли рядового бойца, мысли правильные. Не проехав с ранеными и одного километра, наш ЗИС внезапно остановился. Шофер открыл дверку, повернулся к раненым и кричит: «Все, братва, приехали, бензобак пустой».
Наш ЗИС начали медленно, но уверенно обгонять другие машины, которые двигались параллельно. Опять фриц прилетел, бомбежка возобновилась. Кто находил в себе силы—бросались с кузова плашмя в грязь. Такую бомбежку, как нас бомбил немец, встречу когда-нибудь—не знаю, но о ней буду помнить всю жизнь. Дождь постепенно начал стихать, я поднимаюсь и продолжаю идти по направлению к Керчи. Не сдаюсь, сопротивляюсь бездорожью, в голове одна мысль:
«Остаться бы живым». Подошел к луже, очистился кое-как от грязи и, весь мокрый, продолжаю упорно двигаться только вперед. Там неизвестно, что меня ждет, но твердо уверен, скоро покажутся окраины Керчи. Много я видел всевозможных распутиц и дождей, но то, что сейчас увидел, увидел впервые. Движение по большаку продолжается, буксуют автомашины, ползут, как черепахи, гудят на все лады моторы, бросают под задние колеса шофера ломаные доски, пустые ящики, тянут друг друга на буксире и без конца и края проклинают отечественную технику.
Мой путь преградил впереди стоящий ЧТЗ, на буксире прицеплена дальнобойная артиллерийская пушка, по бокам лафета лежали артиллеристы: кто спит, некоторые проснулись и жадно курят самокрутки. Ствол гаубицы опущен и зачехлен, видимо, снарядов у них нет, но такую гаубицу немцу в руки артиллеристы не отдадут. В критический момент они поснимают прицелы, замки и другие основные части, разбросают и закопают в землю. Подошел к трактору, мотор выключен, по гусеницам добрался до кабины и открыл дверцу. На сидении, кроме тракториста, прижавшись плотно друг к другу, лежали три артиллериста, все спят крепким сном. Ребята, видать по фигурам, крепкого телосложения и выше среднего роста, потому что колени их торчат выше рычагов управления. Кое-как я влез в кабину ЧТЗ, ногам стать негде, на полу снятые сапоги. В кабине тепло. Простоял минут десять, тракторист открывает глаза и говорит: «Ребята, в нашем полку прибыло! Как видишь, летчик, места плацкартные все заняты, потерпи, обсохни, но долго на рычагах не просидишь». От неудобства я больше находиться в кабине не смог. Передохнув кое-как, поблагодарив тракториста за обогрев и уют, вылез из кабины и продолжил свой путь. Дождь почти перестал, но туман не поднимался. Стелился низко над землей. Вокруг стояла мертвая тишина.
Вскоре я увидел зрелище, которое никогда не забуду. Пройдя по большаку некоторое время, я не поверил своим глазам и остановился, как вкопанный. Вся правая сторона большака была усеяна убитыми, среди них было много раненых, они лежали прямо в грязи в лужах крови. Подсчитать их количество невозможно, вероятнее всего несколько тысяч красноармейцев. Послышались стоны раненых и просьбы о помощи, чтобы оказать этим беспомощным медицинскую помощь, нужно не менее санитарного батальона. Все они лежали на ровном поле в грязи. Я подумал, как они, эти безоружные и несчастные, могли погибнуть? Если бы их бомбили, то рядом были бы воронки от бомб, но воронок нигде не видно. Если бы была рукопашная, то наверняка лежали бы и немцы, но серых, мышиного цвета, шинелей среди наших нет. Они погибли ночью, их штурмовали Ю-52 и «фокке-вульфы», цель освещали САБы. Они лежали в таких позах, как их настигла смерть, у некоторых был такой вид, как будто они бежали, внезапно споткнулись, упали и лежали в такой позе. При виде этого и что я пережил, как не вспомнить стихи К. М. Симонова «Безымянное поле»:
Опять мы отходим, товарищ, Опять проиграли мы бой, Кровавое солнце позора Заходит у нас за спиной.
Мы мертвым глаза не закрыли. Придется нам вдовам сказать, Что мы не успели, забыли, Последнюю почесть отдать.
Не в чистых солдатских могилах — Лежат они прямо в грязи. Но, мертвых отдав поруганью, Зато мы живыми пришли...
Не правда ль, мы так и расскажем Их вдовам, и их матерям: Мы бросили их на дороге, Зарыть было некогда нам...
Пусть то безымянное поле, Где нынче пришлось нам стоять, Вдруг станет той самой твердыней, Которую немцам не взять.
Ведь только в Можайском уезде, Слыхали названье села, Которое позже Россия Бородином назвала.
Эти красноармейцы мне нет-нет да и приснятся во сне. Я кричу, просыпаюсь и дрожу. Дети мои говорят: «Папа, ты кричишь и стонешь во сне, спи на правом боку». Советы мне не помогают. Много лет прошло, как закончилась война, но те трагические дни мая 1942 года до сих пор живы.
А бомбежка большака не утихает, видимо, немец решил все живое уничтожить, смешать с землей. Он не только бомбил отступающие наши войска, но и нахально, упорно гонял по степи одиноких красноармейцев, успокаивался тогда, когда убивал из пулеметов свою жертву. Я подумал: «Если очередная бомбежка меня помилует, то я дойду до Керчи». От нервного напряжения я не слыхал ни одного бомбового взрыва, лежал на земле, встать на ноги не мог, приподнялся на локти, вокруг осмотрелся и пополз на четвереньках до большака, который блестел лысинами, размытый дождем. Вся земля от бомбовых ударов ходуном ходит, укрыться негде, надежда одна — обеими руками обнимать матушку-землю. Опять ползут в голову старые мысли, они меня пугают и настораживают: «Если меня настигнет смерть, так пусть все произойдет внезапно, неожиданно, мгновенно, только бы не ранение, а то останусь без руки или ноги—это самому в первую очередь мучиться, а также мучить родных и близких. А калека, как вам известно, это человек заранее обреченный». Такая мысль в моей голове постоянно торчала, как гвоздь в доске. Очередной взрывной волной меня отбросило в сторону, в грязь. Через некоторое время я пришел в себя, открыл глаза, из носа идет кровь, я повернулся на бок, грязной ладонью вытер лицо, лег на спину, чтобы из носа кровь перестала идти. Прошло минут 15, опять повернулся на бок и не поверил своим глазам: у моего лица торчала грязная голая человеческая нога, я ее потрогал рукой, она не пошевелилась и была холодна. Я сейчас, сколько лет прошло, удивляюсь сам себе, что остался живой. Я вспомнил и описал свою судьбу, которая выпала на мою долю, а сколько таких и более сложных боевых эпизодов хранится в памяти не одной сотни фронтовиков. Такую бы создать книгу, ей бы не было цены, потому что это живая память. Ни один бы писатель-фантазер не мог бы сравниться с такой документальной записью.
Советский народ хорошо помнит, что в результате внезапного нападения на нашу Родину, какой страшный удар приняли на себя войска Белорусского военного округа, а командование во главе с генералом армии Павловым в первые дни войны растерялось и не смогло организовать достойный отпор немцам. А у командующего округом генерала Павлова опыт боевых действий был, и он им владел. За его спиной была Испания, занимал высокий пост в штабе РККА и начальника бронетанковых войск, участвовал в Финской кампании, был удостоен высокого звания Героя Советского Союза. Он немало сделал хороших дел для укрепления боевой мощи бронетанковых войск РККА. Не посчитались ни с высоким воинским званием, ни с должностью командующего округом, без суда и следствия тройка военного трибунала вынесла ему приговор «расстрелять». Разрешите спросить, а за трагедию, которая произошла с войсками Крымского фронта с 8 на 9 мая на большаке под Керчью кто понес и какое наказание? Руководство Крымфронта отделалось испугом, их, видите ли, понизили в воинских званиях, сняли с должностей.
Война идет уже почти год, командование приобрело опыт ведения войны, били нас не зря немцы, учили, как надо воевать, так что опыта нам не занимать, и правы были те раненые бойцы, которые лежали на полу кузова, проклинали Козлова и Мехлиса, что их отсылали на верную смерть дабы угодить и доложить Сталину, что войска наступают. Не знаю, кто их действия одобрял и поддерживал, но то, что видел я своими глазами и лично пережил, какой страшный кошмар творился на шоссе, за те муки, за бессмысленную смерть беззащитных и безоружных красноармейцев руководство Крым-фронта заслуживает суровой военной кары, только расстрела. Как позже писал наш замечательный писатель-фронтовик К. М. Симонов, Ставкой был вызван в Москву Мехлис, Сталин ему сказал: «За трагедию, которая произошла с войсками Крымфронта, будьте вы прокляты» и вышел из кабинета, а Маршал Советского Союза Василевский в своей книге «Дело всей жизни» говорит, что Ставка детально изучила ход Керченской операции и мы, говорит он, пришли к выводу, что руководство войсками фронта со стороны командующего Крымским фронтом генерал-лейтенанта Козлова, члена Военного совета Шиманина, начальника штаба Вечного и представителя Ставки Верховного Главнокомандования армейского комиссара Мехлиса объявлено несостоятельным (а я бы выразился «преступным», их всех надо предать суду военного трибунала).
Я прошел один по большаку минут 30, изрядно устал, выдохся окончательно. Куда ни посмотри, кругом лежит наш брат-солдат во всевозможных позах, некоторые обняли обеими руками голову, защищаясь от огня, не успели подняться, так и остались лежать там, где настигла их смерть, другие лежат с распахнутыми шинелями, на груди блестят медали и ордена. Такие молодцы за свою жизнь могли постоять геройски. Все плотного телосложения, такие молодые и бесславно погибли.
Туман полностью рассеялся, видимость отличная. Утро 9 мая выдалось на большаке теплым, но душным, весна в полном разгаре, в балках и на склонах трава покрыта росою. Впереди я увидел, что маячит фигура человека. Стоит на месте, как вкопанный, его трудно узнать. Я подошел ближе и сразу его узнал. Это мой однополчанин, старший техник-лейтенант по спецприборам Леша Морозов, он выглядел внешне, как и я, весь в грязи, на нем не было сухой нитки, лицо бледное, он рыдает, из глаз льются горькие слезы, сам весь дрожит, челюсти дергаются. Я подумал, что он ранен, и спросил его: «Леша, что с тобой, ты ранен?» Он говорит: «Нет»— «А почему ты плачешь?— Он мне отвечает:
«Мне страшно смотреть на наших красноармейцев и командиров. Какую они приняли на себя мучительную смерть, я ихние лица и мертвые позы никогда не забуду. Такое страдание я вижу впервые, такое горе трудно не только описывать, но и рассказать». Я его успокоил, и мы, держась друг за друга, в обнимку, тронулись в сторону Керчи. Сделаем три-четыре шага вперед, остановимся, передохнем и опять вперед, так вдвоем двигаться легче, не так устаешь, как идешь один. Разговоры только об одном, за что и за какие грехи виноваты подчиненные, которые лежат на большаке? Ответ у обоих был один: предательство со стороны командования Крымским фронтом. Нас обгоняли ЗИСы, полуторки, танкетки, «эмки». Мы поднимали руки вверх, чтобы нас подобрали, но не тут-то было, как гудели моторы на максимальных оборотах, так и не сбавляя газа, проносились мимо нас, обдавая грязью и жижей,-окажись нечаянно на шоссе—задавят, вомнут в грязь. До чего страшна паника в войсках перед наступающим врагом. У каждого, кто бы ты ни был, какое бы у тебя ни было воинское звание, каждый в такой момент спасает свою собственную жизнь. Для того, чтобы привести войска в боевую готовность, надо применять решительные меры. Но в это время на большаке каждый сам себе — был командир, что хотел, то и делал, захочу—подберу одиночек, захочу — не подберу, меня никто не осудит.
Я спросил у Леши, как ему удалось без происшествий добраться до большака. Он мне отвечает: «Вчера вечером мимо аэродрома проходило штук 10 танкеток, мне на одну удалось сзади зацепиться, и я доехал до большака, пока хватило бензина. Как ни пытались танкисты попросить у проходивших автомашин бензина, никто не то чтобы дал, но даже не остановился. С танкеткой пришлось расстаться. Экипаж поснимал пулеметы, прицелы. Машину пустили на ходу в балку с водой. Мы свой путь продолжили, но недолго, сзади неслась и гудела, как на пожар, закамуфлированная «эмка». Шофер приоткрыл свою левую дверку, сзади сидели в синих фуражках два офицера, не смотрели по бокам, сколько и как лежит мертвых красноармейцев. Таким мерзавцам поднимать руки, чтобы нас подобрали, бесполезно, они от страха смотрели только вперед. Действует паника не только на рядовых, но и на особистов». Мне Леша сказал: «Примерно с полчаса назад прополз ЧТЗ, таща на прицепе дальнобойную пушку, на лафете лежал твой моторист Чмона, у него оторвана до локтя правая рука и перевязана санитарными бинтами. Я пробежал возле него несколько метров, пытался с ним поговорить. На мои вопросы он не отвечал, лицо было бледным». Когда мне Леша Морозов сообщил, что Чмона лежал без руки на лафете, мне стало больно и обидно, сколько вместе перенесли мучений и страданий, в трудную минуту шли по грязи, поддерживая друг друга объятиями, он ранен, а я цел и невредим. Я подумал, что вместе били немцев, вместе и умирать надо. Отыскать Чмону было невозможно, потому что впереди была масса войск вперемешку с боевой техникой. Мы продолжали идти, по-прежнему падая в грязь и лужи. С каждым движением нам становилось все тяжелее двигаться, сил было мало, но двигаться надо, потому что мы увидели окраины Керчи. Прошли не более 100 метров и встретились с милиционером, поздоровались и попросили у него закурить. Он нашу просьбу удовлетворил и подозрительно посмотрел на нас. Как бы неохотно спросил нас: «Откуда вы, такие красавцы, у вас такой вид, как будто с луны свалились?» Мы у него спросили, почему так тяжело дышать? Он нам отвечает: «Вон видите, в том рву лежат несколько тысяч советских граждан, расстрелянные немцами только за то, что они евреи и коммунисты. Захоронить как следует не успели, сверху кое-как набросали земли. Сейчас весна, трупы разлагаются, на могилу смотреть страшно: торчат ноги, руки, надо бы землей засыпать, бульдозера нет, людей мало. Это место, где лежат мертвые, называется Багерово». Мы вкратце, пока курили, рассказали о своей судьбе, и как оказались здесь. Он нам ничего не ответил, только крепко, по-русски выругался и сказал, что опять придется оставлять Керчь. Распрощались с милиционером, поблагодарили за перекур. Мы свой путь продолжили, Керчь уже близко, но идти в город в таком виде не решились. С левой стороны внизу склона стоит одинокая хата, мы решили подойти ближе, может, хозяева уже повставали. Постояли некоторое время у калитки, разговариваем между собой, зайти в дом или подождать, может, кто выйдет. В это время открывается дверь на веранде, выходит хозяйка дома и внезапно вскрикивает:
«Боже ты мое, откуда вы такие взялись, мабуть, с того свиту пришлы?» А вид у нас был не только страшный, но и измученный, как будто мы долго были в плену и долго добирались до своих. Она пригласила нас войти на веранду, а сама моментально бросилась растапливать печь. Загремели пустые ведра, помчалась до колодца по воду, чтобы теплой водой привели себя в порядок. Посреди веранды стоял стол, мы сели друг против друга, положив головы на руки, и моментально, как по команде, оба уснули непробудным сном. Хозяйка-хохлушка, когда мы проснулись, рассказывала, что она несколько раз пыталась нас разбудить, но ее хлопоты и старания были напрасны, от физического переутомления и нервных потрясений нас можно было брать за ноги и выбрасывать на улицу. Уснули мы примерно в 9 часов утра, а проснулись в 15 часов. Встали из-за стола нормально, а головы остались повернутыми на 90 градусов—немедленно начали друг другу массажировать шеи. Постепенно, с большим трудом, наши головы стали на свои места и мы приобрели человеческий вид, но шеи болели дня два. Мы рассказали хозяйке, откуда мы и почему у нас измученный вид. Она, долго не думая, крикнула своей малолетней дочери—ей примерно лет 7—8: «Быстро собирай необходимые вещи, пойдем в город к родственникам». Работа в доме закипела, только слышны голоса—это брать, это оставлять. За короткое время были собраны три узла вещей. На веранде возле широкого окна стоит детская деревянная кроватка на ножках, вверху по углам точеные деревянные шишки, рядом стоит окованный металлическими обручами старинный сундук. Хозяйка постелила клеенку на стол, за которым мы сидя спали, мы с Лешей сели за стол, она нас угостила холодной вареной картошкой и соленой капустой. Вверху угла образа, по бокам украшены красной бумагой, на стене висит любительская фотокарточка рыбаков, засиженная мухами. Молодые, чубатые ребята, человек шесть, стоят все босиком, штанины закатаны у кого до колен, у кого—выше. Стоят все в обнимку, улыбаются, и все как один в тельняшках. Поблагодарив хозяйку за угощение, все вышли во двор. Хозяйка, не закрыв даже дверь на веранду, бросила свой дом вместе с оставшимся имуществом на произвол судьбы, ушла с узлами в сторону Керчи.
Мы свернули влево и по откосу горы спустились вниз. Километрах в двух находился аэродром, на нем стояли несколько «Чаек». Настроение наше сразу улучшилось. Не теряли надежды, что, возможно, кого-нибудь встретим из своих однополчан. У Леши тоже личных документов нет, единственное доказательство, что мы из авиации, так это голубые петлицы с четырьмя треугольниками, а у Леши три кубика.
Накануне трагедии, которую мы перенесли под Керчью, я от нечего делать перед сном начал перебирать в несессере свои личные скудные вещи и машинально положил в нагрудный карман комбинезона несколько своих фртокарточек, которые хранились еще из Еревана. Так как комбинезон был больше моего размера, то я забыл, что они лежат в кармане, а они меня не беспокоили. Чувствовал, что вместе с фотокарточками лежит единственная, купленная в Иране, бритва шириной в два пальца, а на лезвии выгравирован крокодил. Бритва была изготовлена в Англии, ею можно бриться, как говорят, насухую, без применения на лицо мыла и порошка. С ней я не расставался ни днем, ни ночью, она все время была при мне. Но бриться в тех условиях, в которых я был, думать об этом мне не приходилось, надо было себя спасать. Когда мы с Лешей приводили себя в порядок, у хозяйки на окраине Керчи, я вдруг обнаружил в кармане комбинезона бритву и фотокарточки. От сырости и воды бритве хоть бы что, она ведь никелированная. Фотокарточки немного потускнели, я своим глазам не поверил: все мои фотокарточки были пробиты то ли пулей, то ли мелким осколком. Карман комбинезона имел сквозное отверстие. Свое богатство, с чем я остался, показал Леше. Он посмотрел внимательно, немного подумал и говорит мне: «Петя, ты счастливый, родился в рубашке, будешь жить долго, ведь смерть прошла почти рядом с сердцем». Не зря люди говорят, что тот, кто родился в дороге, будет счастливым, а ведь меня мать родила в телеге, так и не доехав до больницы.
Пока мы с Лешей спускались с кручи, несколько раз скользили и падали, обмывались и очищались от грязи в лужах. Подошли к границе аэродрома, все вокруг тихо, «Чайки» зачехлены, возле них видна одинокая фигура часового. Войной не пахнет, спят остатки сотрудников БАО. Никто из них не знает и не предполагает, что их товарищи из БАО и санчасть, которые нас обслуживали в Харджибие, уже лежат мертвые. Вдруг со стороны Керчи прямо на нас летит на бреющем немецкая «рама». Мы оба, как подкошенные, попадали в грязь. Если бы у «рамы» были выпущены шасси, она бы нас мгновенно вдавила в землю. Ничего не видя, мы от неожиданного страха почувствовали, что над нашими телами прошел теплый вихрь отработанных воздушных газов. Это воздушный разведчик и корректировщик летал на разведку наших отступающих войск, который подходят к Керчи, чтобы переправиться у перешейка на Большую землю.
Мы разыскали штаб БАО и сообщили в Строевую часть, что мы остатки 743 ИАП, которые чудом вырвались из Харджибие. Строевик записал наши фамилии и отправил в столовую, там нам выдали на двоих сухой паек, пол-литра водки, килограмм сухарей, сухой колбасы, 2 пачки папирос и предупредили, чтобы мы оба обязательно вечером прибыли на переправу. В самой Керчи я не был, но по рассказам тех, кто в ней был, я запомнил, что Керчь — город небольшой, одна центральная улица, домов каменных мало, в основном, одноэтажные, деревянные. Окраину со стороны аэродрома я хорошо запомнил: у берега перешейка стоят одинокие, маленькие дома, и, куда ни посмотри, везде висят на шестах рыбацкие сети, во дворах сохнет на веревках поддетая за жабры рыба. Возле сетей сидели на табуретках и штопали дыры крымские девчата и пожилые женщины. Возле них в стороне—длинные ленты сушеной на ветру тарани, и еще я запомнил, что края мостовой полопались. Это следы от первой сдачи нашими войсками Керчи немцам. Вот такой в то время мне запомнилась Керчь. Получив сухой паек, мы направились в сторону переправы. Так как аэродром находился на окраине города, то мы шли по берегу к переправе. Нам попадались разбитые лодки, куски рваных рыбацких сетей. Натолкнулись на баркас, в нем мы себе облюбовали укрытие, дождь перестал, но погода пасмурная. С залива тянуло сыростью, был полнейший штиль. От сухого пайка и водки ничего не осталось, одни воспоминания. Оставили свой баркас и направились в сторону переправы.
Мы продолжали свой путь вдоль берега залива. Кругом тихо, воздух не колыхнется, вода в проливе черная, на поверхности ни одного барашка, на берегу нам часто встречались мертвые молодые моряки. Они лежали, как живые, разбросав в стороны руки, усов у некоторых еще не было, на верхней губе пробивался легкий пушок. Кто в бескозырке, кто просто лежит с обнаженной головой. На «рябчиках» следы ила и песка. Мы подошли вплотную к одному моряку, у него разбросаны в разные стороны руки, одна нога полусогнута, одет в черный бушлат, на голове нет бескозырки, бледно-желтое лицо, ноги босые, мокрые, черные портки стянуты широким ремнем, мускулы сжаты, голова, гладко выбритая, с запекшейся раной выше уха, была откинута в сторону, стеклянные серые открытые глаза смотрели вверх, на толстой распухшей верхней губе торчали подстриженные усы. Казалось, будто он слегка улыбается. Пока мы смотрели на мертвого моряка, к нам подошли два краснофлотца с носилками.
Это была морская похоронная команда, которая складывала убитых в одно место. Старший у нас спросил, не видели ли мы мертвых на берегу. Мы ответили, что у берега видели убитых моряков, а что по ту сторону баркаса, мы не знаем. Мы спросили у моряков, как могли погибнуть эти товарищи? Они нам ответили, их было около 50 человек, они ходили в разведку на катере, когда возвращались домой, катер в море был обстрелян. В живых почти никого не осталось, живой один моторист, и тот ранен. Их катер весь в дырах, как решето.
Прибыли на переправу вовремя, как и было нам сказано строевиком. На переправе стоит единственный большой пассажирский пароход. Чем ближе мы подходили, тем четче до нас доносились голоса и крики командиров. Они руководили погрузкой раненых и спец- экипажей. К ним относились танкисты и авиация, а тех, кто в состоянии держать оружие в руках, строили в колонны и под командой командиров отправляли на окраину, защищать Керчь. Переправы, как таковой, мы не заметили, потому что ее не было, стоял единственный пассажирский пароход, название его мы не заметили, потому что были уже сумерки. Нам хорошо была слышна пистолетная стрельба, громко раздавались команды командиров, они формировали роты и батальоны. Много толпилось красноармейцев и моряков. Раненых и тяжелобольных несли на носилках. Сплошной стеной двигались те, у кого были перебинтована голова, у кого руки, у кого ноги. Стоял сплошной гул и русский мат. Много было и таких, которые сидели на корточках, к ним моментально подбегали санитары и стояли внизу, пока поднимутся на сходнях передние. Эта посадка напомнила мне эпизод из кинофильма «Служили два товарища», когда под ударами Красной Армии откатывались белогвардейские войска на юг нашей Родины и производили посадку в Новороссийском порту, чтобы замести свои следы и уплыть в Турцию. Таких, как мы, на пароход не посадят, надо искать представителя авиации, но в такой толпе вряд ли найдем. Отошли в сторону и увидели небольшую группу летчиков, человек 15, решили подойти поближе. Это оказались остатки нашего 743 ИАП, которые чудом оказались живыми. Они вечером 8 мая из Харджибие ушли своим ходом на запад в сторону дороги, которая шла параллельно берегу моря в сторону Керчи, и первыми покинули аэродром еще засветло. Старший политрук Якубовский подсвечивал карманным фонариком список полка, который держал в руках. Когда мы подошли к ним, он только начал перекличку. Он выкрикивал фамилии, ему тут же отвечали: «С нами шел, куда девался — неизвестно». Ответы были в основном стандартные: «Нет, нет, погиб, сгорел в воздушном бою, засыпан землей вместе с самолетом». За свою военную жизнь мне много раз самому приходилось вести перекличку личного состава взвода, отделения, эскадрильи, полка, но эту перекличку забыть до сих пор не могу. Он называет мою фамилию, короткая пауза, кто-то говорит: «Он остался на аэродроме». Я отвечал: «Здесь». Он не поверил ответу и повторил: «Где?» Я ему опять ответил: «Здесь». Закончив перекличку, он заметался, как зверь в клетке, видно по его виду и поведению, что он нервничает, потому что только я один знаю, как он прилетел в Керчь, других свидетелей нет. Был еще один свидетель — Чмона, но его среди нас нет, его уже, наверное, занесли на пароход. Он тяжело ранен, у него оторвана рука до локтя. Позже Якубовский будет предпринимать самые грязные методы, чтобы меня опозорить, унизить, избавиться от меня, потому что его действия будут известны всем тем, кто остался жив. И это даром не проходит. Теперь, чтобы сохранить свое звание и занимаемую должность, он пойдет на все. Мои предположения подтвердились полностью. Об этом речь пойдет ниже, когда мы будем в 25 ЗАП.
Мы подошли к берегу пролива в ожидании катера, а картина посадки раненых и спецэкипажей оставалась прежней. В воздухе стоял сплошной гул людских голосов. Быстрее, быстрее подняться по сходням на палубу, до нашего слуха начали доходить отдаленные гулы и раскаты орудий главного калибра береговой обороны то ли Новороссийска, то ли морских баз Керчи. Под нашими ногами земля ходуном ходила, такого гула и раскатов я не слыхал никогда. Все начали поговаривать, что Керчи долго не удержаться. Видимо, противник разгадал нашу оборону и обрушил на слабые места наших войск всю свою имеющуюся мощь, прорвал наши укрепления, расширяет образовавшуюся брешь, мнет под ногами нашу 44 Армию.
В сумерках подошел катер, сзади на буксире болтался баркас. По рупору нам дали команду произвести посадку. На катере по борту висело по 3 спасательных круга. Других средств спасения не было никаких. Баркас был голый, на нем не было даже весел, только по обоим бортам торчали по три металлических уключины для весел и три поперечные сиденья. Вот в таком я оказался салоне, выпало мне место у правого борта рядом с водой. Рупор перед тем, как отчалить от берега, громко прокричал, чтобы все мы не шевелились, на левый и правый борт не наклонялись, сидели спокойно. Мотор катера затарахтел, буксир натянулся, мы плавно, медленно ушли вперед, в сторону противоположного берега. Отошли от берега метров тридцать, над нашим катером и буксиром на высоте примерно двухсот метров прошли два Ю-52. Один из них сбросил над пароходом САБ, и моментально пролив, пароход и наши микрошхуны оказались освещенными, стало светло, как днем, цель была освещена. Второй Ю-52 зашел на цель и с небольшой высоты начал сбрасывать бомбы на палубу парохода. Наш катер и буксир находились от парохода метрах в тридцати. Немцу хорошо было видно наш маленький караван, сбрасывать бомбы на нас он не стал, потому что цель для него была мала, оба Ю-52 несколько раз зашли на цель, сбросили свой смертоносный груз. Палуба парохода пылала пламенем, с палубы летели во все стороны палубные надстройки, летели вверх всевозможные предметы, силуэты человеческих фигур с распахнутыми шинелями. На такую трагическую обстановку смотреть без содрогания невозможно, потому что гибли не только безоружные, но и раненые защитники Родины. Труба парохода медленно начала клониться вперед и беспомощно легла на палубу. Пламя такое разыгралось, что вода в проливе стала светлой. Весь пароход был объят пламенем, он горел, как пороховая бочка. Горел пароход потому, что не одна тонна масляной краски была израсходована на обновление вида парохода. Ни у одного начальника не возникла мысль, что безоружный пароход с ранеными надо охранять с воздуха. Однако таких мер не было принято. Такое было состояние парохода, как будто его заранее приговорили к расстрелу. Он стоял на месте, как мертвый, а немец безжалостно его бомбил и бомбил. Промахнуться было невозможно: куда ни брось бомбу, она упадет точно в цель. Он за короткое время так был избит и обгорел, что носовая часть наполовину ушла в воду, а кормовая часть приподнялась вверх, такое было положение. Пароход вместе с ранеными был обречен на гибель.
Наш буксир дошел почти до середины пролива, в баркасе нас человек двадцать. Были и раненые из наземных войск. Борт баркаса был почти на уровне воды, мотор катера вовсю старался давать максимальные обороты, чтобы быстрее нас приблизить к противоположному берегу. Если бы прошел небольшой ветерок, по проливу и заволновалась вода, были бы мы все до одного на дне, моментально стянет холодная вода судорогой ноги и руки, а до берега еще далеко, около полутора километров. Ширина пролива в самом узком месте около 3 километров. Все мы в это время думали только об одном: скорее бы показался берег. Посмотришь на часы, а стрелки, как мертвые, стоят на месте. Баркас не движется и стоит на месте, трудно и мучительно мы ожидали берега. Не дошел катер до берега метров пятьдесят, остановился. Капитан с катера через рупор во всю глотку дает команду: «Берег недалеко, рядом, рукой подать». Никто не пошевелился, все сидят на своих местах. Катер развернулся на 180 градусов, пауза, капитан молчит, молчим и мы на баркасе. Кто-то возьми крикни:
«Тяни до берега, мы не умеем плавать». Рупор отвечает:
«Я вас плавать не буду учить, вам было отведено время учиться плавать до войны». Опять пауза, рупор прогремел: «Прыгай в воду, сразу научишься плавать!» Он произнес такие слова, которых я никогда не слыхал. Эти слова в литературе не употребляются и на страницах не пишутся. Всех моментально как ветром сдуло с баркаса. Я приподнялся на руки и уперся обеими ногами в борт катера, оттолкнулся одновременно и ласточкой вошел в воду, под водой энергично работал ногами и руками до тех пор, пока хватило в легких воздуха. Вынырнул, набрал в легкие воздуха и попробовал ногами дно, ноги дно не почувствовали, я опять вынырнул и поплыл к берегу. Проделав взмахов 20 руками, я решил передохнуть, и неожиданно мои ноги почувствовали дно пролива. Добрался до берега. Лег на бок, постепенно отдышавшись, и услышал крики, зовущие о помощи. Это барахтались в воде те, кто не умел плавать. Те, кто добрался до берега, выходят из воды, шатаются во все стороны, как будто они пьяны. Тут же падают наповал на землю, кашляют, сморкаются, выплевывают воду изо рта вместе с песком. Не произносят ни одного слова, потому что все силы отданы без остатка, чтобы добраться до берега. Долго не раздумывая, я бросился в воду вытаскивать тех, кто просил помощи. Вытащил за волосы одного утопающего, второго зацепил за ногу в воде. Глубина была почти до горла. И начал приводить их в чувство искусственным дыханием. Оба товарища начали постепенно дышать, так как по очереди лежали животами на моих коленях. Трагически закончилась наша переправа через Керченский пролив. На том берегу в баркас сел двадцать один, переправились три пятерки, не досчитались шести человек. Утонули они потому, что они не умели плавать, а некоторым в холодной воде судорога свела ноги. Как нам было их жаль,— уцелеть под сплошной бомбежкой и обстрелом, 60 километров падать в грязь, быть промокшими до костей, перенести нечеловеческие муки, несколько раз смотреть смерти в глаза и утонуть в родной воде, не доплыв до берега несколько метров. Постепенно наша группа отдохнула, привела себя в порядок, а через пролив смотреть страшно: догорает пароход, немцы начали бомбить Керчь. В разных частях города горят дома, порт. Авиация противника господствует в воздухе. Наших истребителей по-прежнему ни одного.
Крымская земля и Керченский пролив остались за моей спиной. Оставшиеся в живых проклинали горькими словами и промывали все косточки руководству Крымфронтом. Ни в одном воспоминании участников этих трагических дней, что произошли в Крыму. 8 и 9 мая 1942 года не упоминается, даже большими военачальниками. Скупо и кратко об этом говорят Маршалы Советского Союза Г. К. Жуков и А. В. Василевский, а об авиации вообще ни слова, как будто ее там не было, и военные караваны с боевой техникой и войсками сами шли без прикрытия с воздуха на помощь осажденному Севастополю. Я полностью солидарен с писателем-фронтовиком К. М. Симоновым, который в мае 1942 года был в Крыму и лично видел, что произошло с нашими войсками. Он говорил, что описать это невозможно и страшно, а описать надо, чтобы наш народ знал правду о том, что произошло в Крыму. Правда в жизни бывает одна, несмотря на то, что она горькая. Я эту правду видел своими глазами и перенес на своих плечах, остался чудом в живых и до сих пор этому не верю. Подводя итоги своей боевой работы в Крыму, могу сказать откровенно, что сделал все то, что от меня зависело, как наземного авиационного специалиста. Обслужил более 60 боевых самолето-вылетов. Для того, чтобы выполнить эту работу, надо ежедневно рано вставать и, несмотря на непогоду, самолет должен быть готов в любую минуту взлететь. А с наступлением темноты подготовить его к завтрашнему дню, не считая тех вылетов на оперативную связь с капитаном Вишняковым на «УТИ-4», с которым я летал в дивизию и к морякам в Анапу. На берегу Большой земли спас от смерти двух утопающих, из автомата уничтожил несколько фашистов. В моей жизни Керчь и переправа занимают особое место. Где бы я ни был, что бы со мной не произошло в жизни днем или ночью на военных дорогах, Керчь все время со мной. Она оставила в моей памяти особый след. Не будь я физически крепким и не умей бы плавать, остался бы я лежать навсегда на большаке вместе с теми, которые просили о помощи. А каково было тем, кто был призван перед войной из запаса, сотни тысяч не умели плавать, поднять свое тело на турнике, марш-бросок на пять-десять километров не могли пройти с солдатской выкладкой. Эти красноармейцы к войне не были подготовленными, да и времени у нас не было, чтобы их подготовить. Война началась внезапно, призванные из резерва шесть возрастов к защите родины не были готовы, не хватало вооружения, одну трехлинейную винтовку выдавали на троих, вместо кирзовых сапог выдавали обмотки и ботинки, которые были на три размера больше. А какие были шинели у призванных—лучше не говорить, они, наверное, лежали на складах еще с времен гражданской войны. Вот и повоюй в таком обмундировании, а на фото и на политзанятиях Красная Армия непобедима. Красная Армия отступала, слабые не выдерживали тяжести отступления. Вели рукопашные бои; полки, дивизии упирались в озера, реки. Переправ не было, некоторые переправлялись кто на чем мог, тонули, так как сзади немец, в плен не сдавались, остатки чудом оставались в живых, сражались за честь и независимость своей Родины.
Много лет прошло после окончания войны. Просматривая газеты, я узнал, что в городе-герое Керчи работает отряд молодых следопытов и называется «Эльтиген». Я им написал письмо и описал свой боевой путь, а также свой полк, который стоял в 1942 году в Харджибие, а также что произошло со мной 8 мая, и какой дорогой ценой оплатили наземные войска за потерю Керчи. Как только пионеры получили мое письмо, они тут же отправили мне свой ответ, в котором говорили, что могилы моих друзей юности Васи Платонова, Толи Преснякова, Васи Пискунова сохранены и содержатся в образцовом порядке. Местечко, где во время войны стоял наш полк, сейчас называется не Харджибие, а Аджибай. Они попросили у меня фотокарточку, я им выслал. Они ответили, что мое фото поместили в комнате-музее среди тех, кто защищал Керчь в мае 1942 года.
В марте месяце, когда наш полк стоял в Махачкале, на Крымском полуострове был сформирован фронт в составе трех армий. По замыслу Ставки Верховного Главнокомандования он должен был освободить весь полуостров от немцев, но свою задачу не выполнил.
В это время из Москвы прибыл представитель Ставки Мехлис, с ним прибыл генерал-майор Вечный. Они должны были помочь командованию фронтом подготовить и провести операцию по деблокированию Севастополя. Мехлис остался верным своим привычкам: вместо помощи стал перетасовывать руководящие кадры, он заменил начальника штаба фронта Толбухина на Вечного. В войсках была нарушена оперативная связь, штаб фронта не знал, какими боевыми качествами владеет тот или другой командир корпуса, дивизии. Все надо было начинать сначала, но время было потеряно. Левый фланг, примыкающий к Черному морю, оказался слабым. Возник ряд организационных вопросов, наступление наших войск все время откладывалось. В это время враг не дремал и готовился, чтобы сбросить советские войска с Керченского полуострова и повернуть свои войска в сторону Севастополя, который каждый день перемалывает сотни гитлеровцев. О мужестве и стойкости севастопольцев почти ежедневно писали центральные газеты, как защищают свой город внуки и правнуки Нахимова и Ушакова, знал весь мир.
С начала и до мая 1942 года мне на комиссаров не везло. Якубовский со мной и Чмоной поступил, как предатель, и с тех пор у меня к ним потеряно уважение. Несколько лет тому назад я смотрел по телевидению кинофильм про нашего прославленного командира партизанского соединения, дважды Героя Советского Союза С. А. Ковпака. Там есть один запоминающийся момент: с гитлеровцами ведет бой отряд партизан, в котором находился комиссар Руднев. Ковпак вызывает к себе командира батальона товарища Корниенко и говорит ему: «Ты слышишь, там идет тяжелый бой». Тот Ковпаку отвечает: «Мне дальше говорить не надо. Я знаю, там комиссар Руднев». Такие были командиры и бойцы-партизаны, что за своего комиссара пойдут в огонь и воду. Руднев был действительно душой солдата.
Наш 743 ИАП прилетел на Керченский полуостров в середине марта в составе 4-х эскадрилий. Личного состава полк насчитывал около 140 человек. Сюда входили летчики, техники, механики, вооружейники, прибористы и руководство полка. Полк получил боевой приказ из дивизии прикрывать с воздуха конвой барж, идущих с войсками и боевой техникой морем из Новороссийска и Анапы к сражающемуся Севастополю. Прикрытие с воздуха было не простым делом. Над морем часто разгорались воздушные бои, много погибло немецких асов. Почти за двухмесячный срок на Крымском участке фронта наш полк потерял более 90 процентов летного состава. Поэтому финал для нас был очень тяжелым. В живых после переправы осталось 16 человек. Мы разбились на 3 группы по 5 человек. Двигались группа от группы с интервалом в 20—25 минут. Шли по обочинам, дабы не привлечь внимание «юнкерсов», которые сбрасывали на парашютах САБы, освещавшие тьму. Они разыскивали и бомбили остатки войск, которым удалось переправиться на Большую землю. Дорога в сторону Варениковки и ее окрестности были освещены, как днем. Немец летал над дорогой на высоте не более 100 метров. На дорогу сбрасывали бомбы серийно в надежде поразить цель.
Нам приходилось несколько раз падать опять в грязь и держаться обеими руками за землю, потому что она двигалась от бомбежки, как живая, были и такие немецкие асы, которые пролетали над нами на бреющем полете. Чтобы не порвались слуховые перепонки, мы уши закрывали ладонями рук, чтобы не остаться глухими. Вторая ночь пошла моим мытарствам и мучениям, конец будет этому когда-нибудь, мои силы уже на исходе, а немецкая авиация себя не успокаивает, решила добить остатки наших войск, которые уцелели. Я потерял счет за эту ночь, сколько мне приходилось падать, вставать и опять падать. Повторилось то, что было на большаке под Керчью. Немец обнаглел до крайности, долбит дорогу и ее окраины. Я невольно подумал, сколько раз рядом со мной падала смерть, переворачивала меня воздушной волной, подбрасывала в воздух, я терял сознание, полз на четвереньках среди раненых и убитых, лилась кровь из носа и ушей. Упорно боролся со смертью, не сдавался, шел и полз вперед. Судьба меня помиловала, я остался в живых—за это спасибо Господу Богу и спорту, который помог мне выбраться из Керчи, а те, кто был физически слаб, а их было немало, эту дистанцию не преодолели. Сошли с ее пути...
Наша пятерка, измученная, грязная, голодная, подходила к окраинам кубанской станицы Варениковки, которая стоит последней на Кубани перед Керченским проливом.
Ни с того ни с сего меня внезапно как будто ударило током по нижней челюсти, сразу разболелся зуб, но этому я не придал никакого значения. Подумал, что это ерунда, скоро пройдет, на эту мелочь не надо обращать внимания. Но эта ерунда все чаще меня беспокоила, бывало, так дернет зуб, что в глазах потемнеет.
На окраине мы увидели солдатскую полевую кухню, вокруг нее важно, медленными шагами, ходил средних лет повар. Одет в белый передник и колпак, он что-то кладет в котел, какие-то приправы, чтобы обед был приятным и вкусным. Запах обеда дошел до нас, у нас сразу слюнки потекли. Тут же возле кухни стоят молодые, рослые артиллеристы с котелками, ждут, когда повар будет их кормить, держат в руках ложки, а у некоторых ложки торчат за голенищами сапог. В стороне от артиллеристов собралась кучка молодых казачек, между собой ведут оживленный разговор, весело смеются, угощают одна другую семечками. Когда наша группа проходила мимо них, смотрели они на нас подозрительно, с испугом. Одна из девушек бросила в наш адрес реплику: «Они на военнослужащих не похожи, на них обмундирование, как у дезертиров, все в грязи, небритые, они переоделись и выдают себя за летчиков. Все они какие-то подозрительные типы». Такого оскорбления и унижения мы не ожидали на Большой земле. Если бы мы начали вступать в пререкания, не знаю, чем бы это закончилось, но уверен, что хорошего было бы мало. Мы решили оскорбления перетерпеть и смолчать. Все были без документов и доказать, кто из нас кто, было невозможно.
По окраине Варениковки протекает небольшая речушка, шириною не более 10 метров, видимо, глубокая, потому что на реке стоит водяная мельница. Своими деревянными лопастями по деревянным желобам подает на поля воду и орошает кубанские поля и огороды. Мы спустились по крутому берегу к воде, разделись и начали приводить себя и обмундирование в порядок, потому что, перед людьми в таком виде показаться стыдно. Достаточно того, что мы услышали в свой адрес от молодых казачек.
Внизу возле мельницы сидит на пне весь седой, как лунь, старик. Мы подошли к нему, поздоровались, попросили у него закурить. Он посмотрел на нас с удивлением, не сказав ни слова, достал из кармана штанов красиво вышитый кисет и аккуратно порезанную под цигарку стопку прямолинейных листочков из газеты. Пока мы сворачивали цигарки, старик нам сказал: «Рано вы, хлопцы, пораздевались, вода еще холодная». Спичек у нас не было, и старик дал нам свое кресало.Табак у него оказался самосадом, сам его садил, сам и выращивал. От первой затяжки я сам себе не поверил, что происходит со мной: дыхание сперло, дышать нечем, как будто я под водой, хватаю открытым ртом воздух, как рыба, выброшенная на лед. Внезапно начал бить страшный кашель, словно в горле застряла кость. Постепенно дыхание успокоилось, тут же бросил цигарку, такие же мучения начались и у моих товарищей. После первой затяжки от кашля на глазах повыступали слезы. Старик посмотрел на нас, усмехнулся в ус и проговорил: «Какой начал родиться слабый народ, поговорить и покурить не с кем». Поблагодарив старика за угощенье, мы ему сказали, что такой самосад мы никогда не курили, и что он нам запомнится надолго. Мы ушли одеваться, времени прошло почти час, как мы вывесили свое обмундирование на кустарники. Оно слегка подсохло. Мы двинулись в сторону аэродрома, при подходе к нему увидели, что на нем стоят три «Чайки». Это две, которые перелетели из Анапы, и одна — из Керчи. Ходить по станице и искать себе пристанища у нас уже не было сил, и мы решили зайти в первую попавшуюся хату, которая нам попадется на пути. Зашли во двор, вокруг все тихо, даже собака не лает. Постучали в окно, вышла молодая, красивая казачка, разрешила войти в хату. Кроме мальчика лет 5, в хате никого не было. В передней на полу в углу лежит на подстилке теленок, видимо, на свет появился несколько часов тому назад. Он еще слаб, на ноги встать не может, шерсть вся блестит, на лбу—маленькая белая звездочка. Хозяйка, недолго думая, постелила на стол клеенку, поставила 5 стаканов, нарезала на тарелку хлеба, из подполья достала полный кувшин холодного молока. Ребята с голодухи набросились на угощение. Я попробовал глоток молока и весь скривился, потому что молоко попало в щель на больной зуб. Хозяйка заметила, что я молоко не пью, хлеб не ем, и спросила, может, я молоко не люблю. Ей ребята отвечают, что меня немец ударил по зубам, поэтому не может пить молоко, зуб больной. Будь хозяйка немного посмелей и побдительней, спроси у нас документы — без скандалу и неприятностей не обойтись. Она бы подняла в хате такой крик, что все ее соседи бы поприбегали. Чтобы отвлечь хозяйку от ее любопытства к нам, мы ее спросили, где ее муж.
Она нам ответила раздраженно, не глядя на нас: «Там, где и все». На этом наше знакомство закончилось, рады тому что над головой крыша, от мытарств, которые мы перенесли, сразу, где кто сидел, моментально уснули. Я лег на лавку, подложив под голову руки. Личных вещей у нас ни у кого не было, остались на память немцу на крымской земле. Из оставшихся моих личных вещей, которые находились в несессере, мне жаль только памятную вещь — грамоту, выданную в штабе ЗАКВО за подписью заместителя командующего Закавказским военным округом товарищем Батовым П. И. за первое место в среднем весе по боксу в 1940 году. Чтобы успокоить боль, я все время курил и держал дым во рту, но это мало помогало. Закрою глаза—появляются красные шарики. Все время стонал, уснуть не мог. Все время думал, скоро ли придет автомашина и увезет нас в тыл. Ребята через хозяйку достали пол-литра первача, обмотали щеку и получился компресс. Все хлопоты оказались бесполезными, немного зуб успокоился, когда выпил стакан первача. Часто вспоминал нашего умельца доктора Амиросламова, уж кто-кто, а он бы нашел метод, чтобы я так не мучился. Но я его больше никогда не встречу и не увижу. Он остался лежать навсегда в Крыму вместе с моими боевыми товарищами, которые погибли во имя Победы, чтобы жили другие.
Только начал засыпать, вдруг загремела щеколда и послышался топот сапог. На кухню вошли старший лейтенант Петухов, капитан Вишняков и Виктор Бородачев. Я встал и поздоровался, остальные мои попутчики спали мертвецким сном. Капитан Джусов из Анапы тоже прилетел в Варениковку, но к нам не пришел. Виктор говорит, что он все время спит и часто ходит в лавку к армянину: снимает пробу красного вина. Нашего авиационного полка уже не существовало, остался командир полка Петухов, штурман полка Вишняков и штурман первой эскадрильи Бородачев и три «Чайки». Они у меня расспросили, кто остался в живых, и как мы добрались до Варениковки. Я вкратце сообщил, что было 8 мая в Харджибие, когда они улетели в Анапу, и как предательски поступил со мной и Чмоной Якубовский, как погибли наши, когда немец бомбил наш аэродром, и как они, спасаясь от бомбежки, прятались под плоскостями «Чаек» и были заживо засыпаны землей. Наконец-то пришла наша долгожданная полуторка, мы заняли места в кузове на деревянных лавках и поехали в тыл на формирование. Мы проезжали кубанские станицы, в огородах работали одинокие казачки. Поля были пустые, колхозников никого нет, они ушли защищать Родину. Нас довезли до станицы Крымской, эта станица нам немного знакома, мы в ней стояли, когда летели в Крым. Дороги до Тихорецкой были основательно разбиты. От непрерывной тряски на ухабах у меня зуб страшно разболелся. Я готов был выпрыгнуть из кузова и бежать в первую попавшуюся санчасть, но где ее здесь можно встретить, она от меня где-то далеко, единственная надежда на самого себя, боль надо терпеть. Это результат того, что я почти двое суток был под дождем и обнимал сырую крымскую землю. Источник
Заголовок сообщения: Керчь в Великую Отечественную Войну.
Сообщение добавлено...: 17 ноя 2016, 02:19
Старожил
Зарегистрирован: 13 дек 2014, 01:44 Сообщений: 1268 Откуда: Керчь Благодарил (а): 4098 раз. Поблагодарили: 928 раз. Пункты репутации: 22
Вопрос. Я в своё время готовила к изданию, переизданию книги А. И. Бойченко-Керченского "Фронт во дворе", "Изгои" - это те, где о Керчи в военное время. Они остались у меня в архиве. Может, поставить здесь?
Заголовок сообщения: Керчь в Великую Отечественную Войну.
Сообщение добавлено...: 17 ноя 2016, 06:58
Фотоманьяк
Зарегистрирован: 10 мар 2010, 21:06 Сообщений: 20503 Изображения:3 Откуда: Город Герой Керчь Благодарил (а): 7012 раз. Поблагодарили: 11201 раз. Пункты репутации: 80
Диогения писал(а):
Вопрос. Я в своё время готовила к изданию, переизданию книги А. И. Бойченко-Керченского "Фронт во дворе", "Изгои" - это те, где о Керчи в военное время. Они остались у меня в архиве. Может, поставить здесь?
Заголовок сообщения: Керчь в Великую Отечественную Войну.
Сообщение добавлено...: 20 ноя 2016, 02:21
Старожил
Зарегистрирован: 13 дек 2014, 01:44 Сообщений: 1268 Откуда: Керчь Благодарил (а): 4098 раз. Поблагодарили: 928 раз. Пункты репутации: 22
Александр Бойченко-Керченский трилогия НЕПОКОРЁННЫЕ НЕВОЛЬНИКИ книга первая ФРОНТ ВО ДВОРЕ
автобиография писателя
Скрытый текст:
АВТОБИОГРАФИЯ Я, Бойченко Александр Иванович, (в писательстве: Бойченко-Керченский) родился в РСФСР, Крымской АССР, гор. Керчи. Родители простые рабочие. Отец, Иван Фёдорович Бойченко погиб в 1941 году на Перекопе. Войну я прошёл от звонка до звонка. Пережил оккупацию, фашистские лагеря, освободили в 1945 г. 5 мая американцы в Австрии. После войны служил в армии шофёром. Демобилизовавшись, работал в разных организациях водителем. Эту специальность не любил. На работу шёл, как на каторгу. В 1976 году стал внештатным корреспондентом газеты «Керченский рабочий». Вскоре рискнул написать небольшой рассказ: «О чём напомнила старая дверь». Напечатали. С той поры пошли заметки, статьи, рассказы. Между делом писал трилогию: «Непокорённые невольники». Первая книга «Фронт во дворе» 256 стр. вышла в 1996, вторая: «Жив буду – вернусь» и третья: «Трудная дорога домой» 375 стр. в 2000 году. Сборник рассказов и очерков «Сердце не камень» 225 стр. в 2001 году. Исторический роман «Погоня за призраком» 216 стр. в 2002 году. Сборник детских рассказов «Пасхальное яйцо» 152 стр. в 2003 году. Все перечисленные книги изданы за мой счёт. Долгое время у меня не было средств, но я работал. Только в 2007 году появился спонсор. С его лёгкой руки вышла «Изгои» о малолетних узниках 212 стр., «Спираль» 178 стр. и следом – «Рождённый в гимнастёрке» дилогия 476 стр. На будущее думаю переработать трилогию «Непокорённые невольники». Есть ещё задумки, но это задумки… Естественный вопрос: «Почему не вступаю в писательский союз Украины?» Я русский, коренной крымчанин, и как большинство моих земляков Украину не признаём своим государством – считаем: Крым находится в оккупации. Надеюсь – подходит время, и Крым «вернётся домой». Это будет для нас Великий Праздник.
С уважением Бойченко Александр Иванович Член Межнационального Союза писателей Крыма, Малолетний узник фашизма, участник боевых действий ВОВ, Член «Керченского городского литературного объединения «Лира Боспора».
Имею награды: медали «За победу над Германией», «Ветеран труда», «Маршала Жукова» и 12 юбилейных медалей.
(автобиография написана автором в 2008 г.)
(глава из книги)
У ЛЕДЯНОГО МОСТА. МАШИНЫ НА ЛЬДУ.
Неожиданно ночью разыгралась погода: ударил сильный мороз, завыл свирепый норд-ост. Ветер выл и стонал, перегоняя снег с места на место. При лютом морозе снег сыпучий, как песок. И потому он несётся текучей струёй, словно горный ручей, по улицам, задерживаясь у сугробов и наращивая их. По такой погоде не разгуляешься. Выгляну в окно, а там снежный непроницаемый туман – белая стена. В самый разгул непогоды зовёт мать и говорит: – Отнеси деду молоко! – По такой погоде? – вздохнул я. – Ему же нужно что-то есть. Делать нечего. С большими потугами пробрался к нему через огороды. Увидев меня, он удивился: – Ты чего по такому бурану? – Да вот, мать пригнала с молоком. Я подал ему бидон. Он открыл крышку и удивился: – Здесь с полведра будет. – Мать сказала – по такой погоде не находишься, а молоко в коридор и брать, сколько нужно. Мы устроились с ним у окна, но в него ничего не видно, кроме снежных зарядов, которые проносятся мимо, образуя белую стену. – Знаешь, – отозвался дед, – по такой погоде становится пролив и Азовское море. – Ну и что? – удивился я. – Будто первый год? – Я к чему. В гражданскую войну творилось подобное, и по льду пошли войска… Старик много чего наговорил, но меня заинтересовало одно: как могли по льду идти войска с пушками и обозами. «А, – подумалось, – рассказывает байки про белого бычка!» Буря стихла на третьи сутки. Утро удивило тишиной. Только где-то слышалась приглушённая работа двигателя. Сразу определил – автомобильный. Выглянул на улицу. Над городом нависли рваные клочья туч. На востоке поблёскивают голубые окна неба. Ещё с вечера стонала и выла непогода, и вдруг тишина. О прошедшей буре напоминают лежащие поперек улиц, точно баррикады, высокие сугробы. Решил пойти в город и поискать работу, да и Орликом нужно что-то делать. В военкомат не решался идти. Хотелось отдать жеребца в хорошие добрые руки. Когда уже оделся, появились друзья. – Куда собрался? – удивился Ванечка. – В город. Дело есть. – А мы подумали – на переправу. – Отозвался Виталька. – Что я там забыл? – Все пацаны идут, – продолжал Ванечка. – Говорят, по льду войска переправляются. – Вы идёте? – Если ты пойдёшь, – отозвался Виталька. – А-а! травят! – отмахнулся я. – Вот и я говорю, – поддержал меня Ванечка. – Вы забыли, как прошлую зиму провалился под лёд, когда катался в бухте на коньках? Так у меня весу, как у воробья… Я смерил взглядом щуплую фигуру товарища и хмыкнул. Он в неизменном пиджаке с длинными, чуть ли не до полу, рукавами. Они казались пустыми, словно пожарные шланги без воды. А будёновка то и дело сползала на глаза, а он водворяет её на место, будто пустым рукавом. Перевёл взгляд на Витальку. Тот неопределённо пожал плечами. И тут вспомнился недавний разговор с дедом, и подумал: «Чем чёрт не шутит? Интересно посмотреть». – Ладно! – согласился я. – Когда идти? – Прямо сейчас, – отозвался Виталька. – Пацаны уже ждут. Примерно через час человек пятнадцать мальчишек отправились пешком на переправу. Это километров пятнадцать по снегу и бездорожью. Не подумав о том, что пока доберёмся до неё, и вечер настанет, а там комендантский час. Не говоря о ночлеге и еде. По улицам шли с песнями и шутками, бросались снежками. Главные улицы были расчищены от снега, зато на обочинах громадные, как торосы на море, сугробы. За городом уткнулись в заснеженное шоссе. Узкая колея, пробитая машинами, притомила, стало не до песен. Некоторые отставали и крадучись возвращались домой. Никто не предвидел такой трудной дороги. Хотя можно было предположить. Через километр – полтора за моей спиной сопел один Виталька. Я остановился. На порядочном расстоянии от нас, покачиваясь, словно пьяный, плёлся Ванечка. Он оглянулся и грозился на отступников, издали казалось, будто безрукий, машет культей. – Давай подождём? – предложил я. А Ванечка тем временем кричал во всё горло: – Слабаки! Что, кишка тонка? Взбаламутили народ и в кусты! – Эй ты, народ, – оборвал его Виталька, – не ори! Подгребай сюда! Подошёл Ванечка. Глянул я на его унылый вид, вздохнул и предложил: – Закурим? – Давай! – согласился Виталька. Закурили. Задымили. Помолчали. Кто о чём думал, а я о трудной дороге. Вдруг предложил: – Может, вернёмся? – Нет уж! – толкнул меня в спину Виталька и вышел вперёд. – А ты чего уши развесил? – прикрикнул он на Ванечку. И всё же нам повезло. Вскоре нас нагнала грузовая машина. Мы сошли с колеи на обочину, и оказались в сугробе, чуть ли не по пояс. Полуторка остановилась около нас. Шофёр спросил: – Куда путь держите? – на переправу, – в один голос ответили мы. Водитель не стал допытываться, зачем и почему. В такую погоду, по его мнению, без дела не шляются. – Сидайте, подвезу! Мы не заставили себя упрашивать и мигом очутились в кузове. Около часа нас трясло на ухабах по заледенелому снегу. Местами дорога как стиральная доска. Казалось, гусеницы танков или тракторов оставили выбоины. Мы лежали в кузове, прижавшись друг к другу. Разогретые ходьбой тела стали остывать и мороз пробирался под одежду до самых костей. Оставалось одно – терпеть. Высадил нас шофёр на пустынном берегу застывшего моря и сказал: – Приехали! Это и есть переправа. Машина пошла дальше к рыбацкому посёлку. Мы, промёрзшие до костей, толкались, прыгали, размахивали руками, но теплей не становилось от этого. – Братцы! – первым опомнился я. – Куда это он завёз? Кругом лёд да снег и никакого следа переправы. – Как на Северном полюсе! – отозвался Виталька. – Всё ты, Сухой, баламутишь. Удивляюсь, как это ты ещё не смылся. – Я друзей не бросаю, Виталичка. – Кончайте базар! – вмешался я. – Надо что-то думать! – Нас просто надули, – злился Виталька. – Какой дурак сунется на лёд, да ещё с машинами? Ванечка молчал. Он просто не мог говорить: лицо посинело, губы опухли, а зубы выбивали чечётку. Мне стало жалко его, и я предложил: – Давайте искать попутку! – Как же! – съехидничал Виталька. – Держи карман! Сейчас подадут экипаж на подносе. Будете топать одиннадцатым номером… Он ещё что-то говорил, а я смотрел вдаль. Там, за мутной дымкой, Кубанский берег. В ясную погоду хорошо видна коса Чушка, до которой около пяти километров. «И зачем меня сюда принесло? – подумалось. – И самому непонятно. Возможно, ради того, чтобы убедиться, что лёд есть лёд, а не железобетонный мост с перилами…» – Па-а-ца-а-ны-ы, – прервал мои раздумья Ванечка. – Ма-а-ши-и-ны! – О, ожил! – усмехнулся Виталька. – А я думал, хана Сухому! И в самом деле. Вскоре со стороны города послышался приглушённый шум моторов. Вот и колонна из полуторок появилась. Она выплыла из снежного тумана, поднятого колёсами, и шла прямо на нас. Мы, затаив дыхание, ждали, что будет? Машины прошли мимо, подошли к берегу и одна за другой, на расстоянии метров двадцать, пошли по льду на ту сторону пролива. – Ну, и что я говорил? – выбивал дробь зубами Ванечка. – А вы каких только собак не вешали на меня? – Ты, Сухой, – злился Виталька, – как хамелеон. Выбираешь ту окраску, которая тебе выгодна. То кричал, не может быть, а теперь утверждаешь обратное. Я глянул на дрожащего друга, и так хотелось поддержать его, но не знал, как. И решил держать нейтральную сторону. – Машины-то пустые были? – А всё же, пошли! – посмотрел на меня Ванечка с благодарностью. Уверен, и груженные пойдут… – И всё же, здесь что-то не так, – перебил меня Виталька. – Мне тоже так кажется, – согласился я. – Нужно глянуть на то место, где прошли машины. … Только мы сделали несколько шагов по льду, как нас остановил строгий окрик: – Стой! Стрелять буду! – В доказательство, что с нами не шутят, – лязгнул затвор, загоняя патрон в патронник. – Ни с места! Мы так и приросли на льду, словно примёрзли, и озирались по сторонам. Вокруг ни души. – Кто это мог кричать? – удивился я. Из-за огромного сугроба вышел часовой в огромном бараньем тулупе и с винтовкой со штыком, прижатой к животу. Если бы не винтовка, можно было бы подумать, что это обыкновенный сторож у магазина. Он тут же набросился на нас: – Вы чего шляетесь по военному объекту, чёрт вас возьми? Так недолго и пулю схлопотать! – Мы, дяденька, только глянем на то место, где прошли машины, и назад, – чуть не плача попросил я. – А то в городе всякое говорят. – Вы что, из города? – удивился часовой. – Да! Пришли посмотреть. В прошлом году катались в бухте на льду и проваливались, а здесь… Пустите, дяденька! – Ладно! Но недолго. Где-то здесь лейтенант. Поймает – стружку снимет!
На трассе обнаружили залитые водой брёвна и доски. Мороз сковал их так, что настил стал не хуже железобетона. – Во! Видали? – обрадовался я. – Говорил же, что лёд не выдержит… – Еру-у-н-да-а! – возразил Ванечка, клацая зубами. – Иду-у-ут же? Позже узнали, что вокруг металлургического завода Войкова был высоченный забор из брёвен, а теперь остались одни пеньки, словно на лесоповале. Вот и использовали их для настила. Рассмотреть как следует ледяной мост не дал командир в белом полушубке. Это и был грозный лейтенант, и тут же крикнул: – Вы откуда взялись, чертенята? Вот я вас! Он затопал ногами, словно собирался гнаться за нами. Мы мигом очутились на берегу и отошли подальше. – Теперь можно и домой! – облегчённо отозвался я. – По дороге согреемся. – Пешко-о-ом не пойду! – неожиданно заартачился Ванечка. – Ты же заколел! Синий, как баклажан! – убеждал его Виталька. – Всё равно не пойду! Мы до комендантского часа не успеем. – Тогда нужно уйти в деревню, – предложил Виталька. – А там что? – не понял я – Тётка по отцу! – Тогда другое дело, – согласился я. Не успели сделать и десяти шагов, как Ванечка остановился и прислушался: – Пацаны! Гудит что-то? – Машины? – спросил Виталька. – Не похоже, – пожал плечами Сухой. Мы прислушались. Я освободил прикрытое шапкой ухо и минуты через две проговорил: – Убей меня гром! Фрицы! Я его, гада, за тыщу километров узнаю. – Неужели?! – удивился Виталька. – Прошлую осень «Юнкерс», подлюга, гонялся за мной, будто я военный объект или танк. Если бы не провалился в яму, которая попалась на моём пути, хана бы мне. – Во-о-он! Смо-о-отрите! – крикнул Ванечка. – Фрицы! В голубой просвет между облаками выплыл желтобрюхий «Юнкерс» с торчащими, как у утки ноги при приводнении, колёсами. Следом за первым свалились ещё два. За проливом, на Чушке, заухали зенитки. В самолёты снаряды не попадали – рвались, не долетая. «Юнкерсы» шли прямо на нас. – Счас сыпанут, – прошептал Виталька. – Только непонятно, что здесь бомбить? – пожал я плечами, наблюдая за самолётами. И вот они срываются в пике один за другим. От них отрывались чёрными каплями бомбы и неслись с нарастающим воем, словно сирена воздушной тревоги. – Ложись! – крикнул я и зарылся головой в сугроб. Разрывы всё ближе и ближе. Одна бомба разорвалась с треском, словно где-то рядом разодрали гигантское полотно. Застрочили пулеметы, и гул моторов стал удаляться. Некоторое время мы лежали в снегу и ждали, не вернутся ли, но нет – улетели. Я и Виталька поднялись на ноги. – Вот, придурки! – проворчал Виталька. – Лёд бомбили! – Стоп! – спохватился я. – Лёд, говоришь? Теперь понятно. – Чего понятно? – уставился на меня товарищ с открытым ртом. – Фрицы переправу бомбили, вот что! – Так нет же никого? – не сдавался Виталька. – А им никто и не нужен. Они трассу разрушили. – Так вот оно что? А я и не сообразил. Теперь понятно, – согласился Виталька. Мы смотрели на Ванечку. Он лежал, зарывшись в снег, как сурок в норе, и даже перестал зубами стучать. – Чего не встаёшь? – спросил я. – Не охота! Пригрелся! – Чево? – удивился я. – В снегу и пригрелся? – Представь! Здесь теплей, чем наверху… – Ванечка замолчал и прислушался. – Ты чего? – насторожился я, зная острый его слух. – Стонет, вроде, кто-то. – Где? – Не могу понять, но недалеко. Метрах в двадцати от берега после разрыва бомбы зияла голубая полынья с плавающими в ней кусками льда. У самого её края в белом полушубке лежал командир. Тот, который прогнал нас. Это он стонал. Мы бросились к нему, но он остановил нас: – Не подходите! Лёд трещит. Найдите часового – у него верёвка. Часового нашли за сугробом мёртвым. Он лежал, раскинул руки, рядом винтовка. На тулупе небольшие дырочки. У меня тут же мелькнула мысль: «Из пулемёта». От неожиданности попятились, переглянулись и остановились. Растерянно уставились на покойника. Нам не верилось, что так бывает: несколько минут назад был живым, а сейчас остекленелым взглядом уставился в хмурое небо. – Что, так и будем глазеть на убитого? – пробормотал я. – Боязно, – вздохнул Виталька. – Верёвка на поясе, а там кровищи… – Живого бросили, а мёртвого боимся, – отозвался Ванечка. – Вот ты и давай, герой! – толкнул его в спину Виталька. – Ага! – отпрянул Сухой. – Придётся мне, – вздохнул я. – Вот так всегда, – разозлился Виталька. – Этот заморыш взбаламутит, а Санька отвечает. Ничего не сказав на это, я направился к убитому. Меня подталкивал внутренний голос: «Давай! Быстрей! Бросили раненого…» Вернулись с верёвкой к раненому. Увидев нас, он болезненно улыбнулся: – А мне подумалось – убежали. – Как можно, – возмутились мы. – Возле убитого часового, как на глухую стенку наткнулись, а потом взяли верёвку. – Трофимов убит? – Наповал, – вздохнул я. – Видно, из пулемёта… – Бросайте конец. Лёд трещит. Я размотал верёвку, сложил, как это делают степняки, когда ловят лошадей, и бросил. Раненый поймал, обвязал себя и крикнул – Разом, взяли! Мы рванули и побежали. Когда остановились, оглянулись, – где раньше лежал лейтенант, лёд обломился и белыми кригами плавал в голубой полынье. Спасённый был без сознания. Мы наложили на ноги жгуты и вернулись к убитому. Он стал застывать. С трудом стащили с него тулуп. Друзья тоже помогали. Я глянул не них и улыбнулся; укутали раненому ноги, с облегчением вздохнул: – Теперь порядок. Не поморозит. Лейтенант очнулся и сказал: – В сумке ракетница. Выстрелите красной. Бойцы помогут. Ванечка бросился к сумке. Виталька поймал его за шиворот: – Ну, нет, дружок! Как к покойнику – Санька, а стрелять Сухой! Я выстрелил красной ракетой в хмурое небо, с которого срывался лапастый снег. От города надвигалась чёрная, как бывает летом, словно грозовая, туча и как саваном заволокла небосвод. Вскоре повалил снег, да такой, что в полусотне шагов не отличишь человека от столба. Подошли бойцы с вешками. Это такие палки с пучками соломы на одном конце. Командира укутали в тулуп и на санках увезли. За старшего остался сержант. – Вы откуда? – спросил он. – Из города. – Чего вас чёрт принёс по такой погоде? – Посмотреть, как идут машины по льду. – Ишь ты! – он ещё хотел что-то сказать, но его позвали к телефону. Вернулся минут через десять и продолжил разговор. – Так вам в город? – Хотелось бы, – вздохнул я. – Помогу. Иванов! – крикнул он. – Отведи мальцов на трассу. Они заслужили. Командира спасли. Иванов, широкоплечий боец в зелёной фуфайке и в таких же ватных штанах, метров через двести остановился и сказал: – Стойте здесь! Скоро пойдут машины. Если не будут брать – шумнёте. знакомство у ледяного моста Снегопад усиливается. Перед глазами сплошная снежная стена. Под ногами всё растёт и растёт пушистый ковёр. «Если так будет продолжаться, – думаю, – через пару часов дороги не будет. Колею нужно будет пробивать заново…» Приятелям ничего говорить не стал, чтобы не разводить панику. Наблюдаю за Ванечкой. Он не перестаёт клацать зубами и корчиться от холода. Чтобы согреться, прыгает, размахивает пустыми рукавами, как подраненная птица. Вдруг остановился, сдвинул на затылок сползающую будёновку и объявил: – Гудят! Гудят, братва! Мы, как глухие, и туда, и сюда – словно в танке. Только через некоторое время расслышали, как где-то за снежной завесой бормочет мотор, потом второй… – Тайна, покрытая мраком! – вздохнул Виталька. – Где гудят машины – не поймёшь! – Раз поставили нас здесь, – пожал я плечами, – значит идут сюда! Ванечка молчал. Он клацал зубами и пританцовывал. Порой казалось, что холод вытрясет из него всю душу. Вскоре на берег выползла полуторка, укрытая брезентом, а за ней ещё с десяток. Все груженные: мешками, ящиками, бочками, тюками сена… Машины вытянулись в колонну и остановились. Из кабин выходили шофера, проверяли колёса, стукая по ним ногами, курили, балагурили. Мы несмело подошли и попросили подвезти. – Идите к командиру, – сказал рыжий старшина в куцей шинели. – Он на первой машине. В кабине головной полуторки с открытой дверью сидел старший лейтенант в распахнутом белом полушубке. Три алых кубика в петлицах гимнастёрки сразу бросились в глаза. – Дядя командир, – проговорил я тихо, – возьмите нас до города? Старший лейтенант задумчиво смотрел мимо нас, словно не замечал, и мысли его были где-то далеко. Вдруг его чисто выбритое лицо с маленькими усиками бабочкой оживилось, и взгляд остановился на стучавшем зубами Ванечке. – Ты что, закаляешься? – удивился он. – Не-е-е! – мотнул головой дружок. – Просто холодно. – Ишь ты, – хмыкнул командир. – Просто холодно. Да так недолго и в ящик сыграть! У тебя что, нечего надеть? – Не-е-ма-а, – едва выговорил Сухой. – Понятно! – проговорил офицер со вздохом, выглянул из кабины и крикнул: – Борис! Дрикер! Прибежал по рыхлому снегу рыжий старшина, у которого просились подъехать, и козырнул: – Слушаю, товарищ комбат! – Принеси фуфайку! В твоей машине под сидением, – видя недоумённый его взгляд, добавил. – Я клал. Через несколько минут старшина вернулся с новенькой зелёной фуфайкой. У нас завистливо загорелись глаза. Мы знали, что разжиться такой вещью не так просто и вздохнули. – Вот, принёс, – не по-военному доложил старшина. – Отдай этому доходяге! – кивнул на Ванечку комбат. – Так и знал, – буркнул старшина. – Раздаёте казённое имущество… – Ну и фрукт ты, Дрикер! Пацан замерзает, а ты жалеешь! Старшина поспешил исчезнуть, старший лейтенант с улыбкой смотрел ему вслед, а Ванечка, не теряя времени, сбросил с себя пиджак, надел фуфайку и передёрнул плечами. Видимо, согревался. – Ну, как? – через некоторое время поинтересовался комбат. – Как в печке! – Вот и хорошо! – улыбнулся командир. – Носи! Только свой пиджак натяни поверх. Теплей будет, и не запачкаешь фуфайку. А сейчас – по коням! То есть, по машинам! Тяжело груженые машины, одна за другой, входили в глубокую колею, пробитую в насте. В некоторых местах она полностью забита выпавшим снегом. Погода не на шутку портилась. У нас в Керчи часто бывает: летом вдруг нахмурится солнечный день, и хлынет дождь, а зимой – так же внезапно, повалит снег. А если с ветром – это уже стихия. Вот и сейчас. Вначале шёл медленный снег. Потом повалил, словно его вытряхивали из мешка, а следом задул небольшой ветерок. Чем дальше продвигались машины, тем сильней разыгрывалась непогода. «Вовремя мы смотались с переправы, – подумалось мне. – Застрянь ещё – пришлось бы ночевать…» Лобовое стекло забивает полностью. «Дворники» не в состоянии очистить его. Шофёр тут же приспособил меня: – Помогай стеклоочистителям рукой! – и показал, как это делать. Колея моментально стала заполняться снегом. Первой машине пришлось пробивать заново. Когда ей было не под силу, шофера спешили на подмогу. Кто с лопатой, а кто просто толкал. Смеркалось, когда командирская машина затормозила в центре города. Здесь было тише. За строениями ветер терял силу и гнал позёмку по утрамбованному снегу. Прохожих почти не было. Мелькнёт человеческая фигура и тут же исчезнет. Надвигался комендантский час, и никому не хотелось ночевать в комендатуре, в холодной камере. Когда полуторки стали, мы побежали к комбату – сказать спасибо. Он сидел в кабине с открытой дверью и разговаривал с рыжим старшиной. Увидев нас, оживился: – Путешественники! Как доехали? – На большой! – сказал за всех Виталька. – Как раз вовремя. – Почему? – Скоро комендантский час! – А вы успеете домой? – Успеем! Мы в переулок, где не ходит патруль, и бегом. Старший лейтенант обратил внимание на притихшего Ванечку, смотревшего на него виновато. – Чего приуныл, казак? – подмигнул он мальчишке. – Да вот… – замялся мой дружок. – Хочу спросить, фуфайку снимать или как? – Ах, вот ты о чём! – усмехнулся комбат. – Да нет! Это подарок. – Спасибо, дядя командир! – Не за что! Носи на здоровье и не продавай дрожжи! Старший лейтенант всё больше нравился мне. Чем? Возможно, тем, как обошёлся с нами и с Ванечкой. Хотя в душе завидовал товарищу, но он мой друг, и радостно, что он больше не стучит зубами от холода. – Товарищ командир! – неожиданно спросил я. – У вас лошадь есть? – А что? – У меня дома жеребец – если надо, возьмите. – Жеребец? – обрадовался комбат и сдвинул шапку на затылок. – И как он? – Красивый! – Я спрашиваю – на ходу как? – Огонь! Птица! – Если так – беру! Давай свои координаты. – Чево? – не понял я. – Адрес! Где найти твоего жеребца? Я назвал улицу и номер дома и предупредил: – Вы только быстрей приезжайте, а то мать грозится выгнать его. – Почему? – Враждуют! Бьёт его и кричит: «Бандит! Сожрал всё сено!» – Скажи матери – сена дадим. Прощайте! Машины пошли дальше, а мы шмыгнули в переулок и поспешили домой. Старший лейтенант появился во дворе через неделю. Я в это время чистил жеребца и ворчал на него: «Где ты так выкачался?» Комбат вошёл тихо и стоял у меня за спиной, любуясь Орликом. – Так вот ты какой! – услыхал я знакомый голос и обернулся. Говорил офицер в длинной кавалерийской шинели, весь в ремнях, на боку наган в потёртой кобуре. Голос знакомый, а в человеке едва узнал комбата. Сбили меня с толку шинель и фуражка. – Здрасьте, – растерянно пробормотал я. – Жеребец этот? – Он. Старший лейтенант обошёл вокруг и увидел шрам: – А это что за рубец? – Рана была. Лечил его. Сейчас ничего – здоров. – Если на ходу такой же, как с виду – заберу! – И как можно скорей! Комбат обернулся. На крыльце стояла обрадованная мать. Он приложил руку к фуражке и представился: – Михаил Григорьевич! – подумал и добавил. – Поважный! – Очень приятно! – расплылась в улыбке родительница. – Здесь будет формироваться батальон. Мне нужна квартира. – У нас есть комната с отдельным ходом – посмотрите! Взрослые вошли в дом, а я продолжал чистить Орлика. Только закончил и оседлал, вышел комбат и удивился: – Успел и оседлать? – И малость почистил. Его бы хорошо скребком, но у меня силы маловато. – Не беда! У нас есть, кому заняться этим вопросом. Тебя как звать? В этот момент вошла во двор Ольга. Она остановилась, разглядывая то военного, то жеребца, то бросая удивлённый взгляд на меня. А я подумал: «Целоваться пришла, а здесь…» Своим целованием она надоела мне до чёртиков, как говорят. Однажды даже губы опухли. Я покосился на неё и с издёвкой сказал: – Называют по-разному. Некоторые Шуркой зовут, хотя это имя я терпеть не могу. А вообще-то – Санькой. Ольга фыркнула, как злая дикая кошка, глянула на меня с презрением и ушла, а я подумал: «Долго не будет приходить?» Комбат проводил её заинтересованным взглядом, улыбнулся и сказал: – Зачем обидел девушку? – Какую девушку? – опешил я. – Вот эту, которая вышла! – Так это Ольга. И никакая она не девушка. Девчонка без соображения. Это она называет меня Шуркой. – Я понял. Так вот что, дружок! Иди, попроси у неё прощения. Женщины народ мстительный. – Ещё чего? Прощения просить у неё? Чего ради! – Как знаешь. Но после такой сцены вашей дружбе наступит конец. – Цаца какая! – буркнул я. Старший лейтенант окинул меня с ног до головы изучающим взглядом, улыбнулся и ничего не сказал. Он отрегулировал под свой рост стремена, вывел Орлика на улицу, вскочил в седло и, не прощаясь, ускакал, а из-под копыт вылетали снопы снега. Я смотрел на них, пока всадник с конём не исчезли за поворотом, а сам думал об Ольге: «Интересно, какого чёрта ей нужно было? Девушка! – хмыкнул я. – Ей до девушки, как до Москвы пешком…» – Шурка! – крикнула мать. – Чего там ещё? – огрызнулся я и пошёл на зов.
Заголовок сообщения: Керчь в Великую Отечественную Войну.
Сообщение добавлено...: 20 ноя 2016, 02:32
Старожил
Зарегистрирован: 13 дек 2014, 01:44 Сообщений: 1268 Откуда: Керчь Благодарил (а): 4098 раз. Поблагодарили: 928 раз. Пункты репутации: 22
Александр Бойченко-Керченский ИЗГОИ главы из книги (дневник Нэлли Ковбасы)
ЗАПИСИ НА ПАМЯТЬ А НА НАС НАПАЛИ ФАШИСТЫ
В понедельник, 23 июня, утром, когда только взошло солнце и постепенно начинает припекать, я отвела Славика в ясли, а сама пошла в детсад. Я была уже самостоятельная – осенью в школу. О начале войны мы не знали. Нам, детям, об этом не говорили ни дома, ни в детсаду. Только заметно было появление на улицах военных, люди озабоченно суетились. По дороге домой из детского сада, меня встретила ровесница, соседка по дому, и, словно хвастая, произнесла: – Ага, Нелька, а на нас напали фашисты. Я недоумённо глянула на подружку, ничего не понимая, и подумала: «Что это она ещё придумала? Не игра ли такая?» Последующие дни только и говорили о войне дома, во дворе и в детсаду. Воспитательница старшей группы учила нас: – Ребята, будьте внимательны. С посторонними людьми не разговаривайте и ничего не объясняйте. О подозрительных сообщайте в милицию. В то время по городу пополз слух, будто немцы сбросили с самолётов парашютистов-диверсантов. И началась словно эпидемия по ловле шпионов. Старшие мальчики подняли такую бучу, что милиции пришлось охолаживать их патриотизм. Мы, малыши, тоже шныряли по высоким зарослям кукурузы в поисках шпионов. Не соображая того, что настоящий враг просто уничтожит нас. Но вскоре «эпидемия» прошла. Нас стали занимать другие военные заботы. Инструктора обучали жителей тушить зажигательные бомбы. Мы тут как тут. Мы с упоением помогали обмазывать чердаки жидкой глиной, собирали бутылки под зажигательную смесь, оклеивали окна бумажными полосками крест-накрест. В детском саду разучивали боевые песни: «Мы танки ведём в лесу и в поле чистом, Дорогой скалистой, сквозь реки и снега…» Взрослые рыли щели-бомбоубежища – зигзагообразные траншеи, похожие на окопы, только шире, и накрывали брёвнами, досками, кусками железа и вообще всем, что было под руками. Дом наш постепенно пустел. Соседи уезжали в эвакуацию. Осталось несколько семей. Им оставляли ключи от квартир. Мама работала на заводе формовщицей. С началом войны цех перешёл к отливке гранат-лимонок. Папа был студентом, и в июне, перед началом войны, приехал на каникулы, и облегчённо вздохнув, сказал: – Ну, вот, ещё один удар, и конец учёбе. Но удара не вышло – началась война. В июле призвали в армию. Когда он вернулся из военкомата, угрюмый, с осунувшимся лицом, мы насторожённо смотрели на него. Наш квартирант, военный лётчик, пытливо глянул на растерянное лицо папы и спросил: – Как дела, Иван Митрофанович? – Дела, как сажа бела, – он вздохнул и добавил. – Везёт, как утопленнику! Забирают в артиллерию. Я не поняла смысла, но по тону ответа сообразила, что произошло что-то печальное. Мама была на работе, а когда пришла домой, выяснилось, что папа уходит на фронт. Утром провожали его. Помню, на остановке «Фабрика-кухня» папа вошёл в заполненный мужчинами вагон трамвая. Он помахал нам рукой, мы ответили. Вагоны дёрнулись и покатили дальше. Я заметила, что папа стоит неподалёку от окна с котомкой на спине. Он запомнился мне таким надолго. В школу пошли первого октября, занятия почему-то перенесли. Мы, первоклашки, шли сами. Никто нас не провожал – не было и цветов. Учились недолго, в конце октября начались сильные бомбёжки и школы закрыли. Первые бомбы попали в порт и боеприпасы в нём рвались неделю. Так громыхало, что почти все стёкла полопались в окнах. От воздушных налётов большей частью прятались на первом этаже под лестницей. Были случаи, когда дом вдребезги, а лестница стоит, как крепость. Постепенно народ привыкал к бомбёжкам и обстрелам, хотя эта привычка противоестественная.
ОККУПАЦИЯ
Немцы пришли в середине ноября, после уличных боёв. Грохотало, ухало, и выли мины несколько дней. Наша семья и соседи прятались под лестницей. Стоял сильный мороз. Было так холодно, что казалось, будто весь мир промёрз насквозь. Кутались, у коего во что было, но мороз пробирал до костей. На дворе тишина, словно и не было стрельбы, от которой дети чуть ли не глохли. В тот момент, когда мы собрались покинуть наше убежище и возвратиться в квартиру, послышалась чужая речь. У меня что-то оборвалось внутри и поползло холодной льдинкой в живот. «Фрицы!» – мелькнула мысль. Из всех сказанных слов разобрала только одно: «Цурюк», потом узнала, что оно означает «Назад». Кому они говорили, было непонятно. Приоткрыв дверь, разглядела солдат в зелёной, жабьего цвета, форме. Неподалёку стоял обоз крытых брезентом фур. Солдаты выпрягали из подвод громадных лошадей с толстыми ногами и широкими, как взлётная площадка, спинами. Вот так впервые увидела оккупантов и их толстозадых битюгов. Наступила холодная и голодная пора. Мёрзли не только мы, но и оккупанты. Они обвязывали головы женскими платками, чтобы не поморозить уши. Со стороны они были похожи на огородные пугала, а женщины зло называли их «анчутками». С едой вообще навалился крах. Запасов не было. Магазины закрыты, видимо надолго. Деньги потеряли цену. Городские женщины ходили на совхозные поля и собирали брошенную мёрзлую картошку. Ходила и мама. Приносила добычу домой и бросала её в холодную воду, когда картошка отходила, её мололи на мясорубке и пекли оладьи. Ничего хорошего из этого не получалось, но есть нужно было. Вначале мы со Славиком крутили носом, а мама сказала: – Если жить хотите – ешьте! Однажды ей повезло. Она набрала порядочный клунок и вдруг слышит мужской голос: – Тётя, поднести картошку? Не поднимая головы, мама ухватилась обеими руками за своё «добро» и пробормотала: – Нет, нет. Я сама. Подняв голову, она увидела мужчину в потрёпанной гражданской одежде, лицо давно не бритое и обрюзглое, а по щекам текут слёзы. Мама удивлённо глядела на него и молчала. – Александра! – вдруг слышит родной голос. – Родного мужа… – Ва-а-а-ня-я… – произнесла она и села на мёрзлую землю. Потом долго шли домой. Папа на пухлых ногах, обмотанных тряпьём, едва передвигался. Мама, не бросая ношу, поддерживала его. Дома, завидев грязного незнакомого дядьку, мы подняли писк. Мама успокаивала нас и бормотала: – Тише вы. Это ваш батька. Его надо спрятать. Мы умолкли, ничего не понимая. Почему этого дядьку мама называет нашим папой? И даже после того, когда она обмыла его и переодела, мы папу не узнавали. Обрюзглое лицо его вводило нас в заблуждение. – Что с тобой случилось? – спросила мама. – Что за вид? – В плен попал. Под Николаевом мою пушку разнесло вдребезги, а меня контузило и засыпало землёй. Сколько был в этой могиле, не знаю. Очнулся ночью от яркого луча фонарика, направленного в глаза. Это были немцы. Пинками ног подняли меня и погнали в лагерь. Так попал в плен. – А потом? Как ушёл? – Потом? Потом были голод и холод, унижение и смерть. Люди умирали, как мухи осенью. Никакого спасения. Думал, уже мне конец. Неожиданно нашлись люди, которые помогли бежать. Дали штаны и фуфайку, несколько варёных картошек, и показали, куда идти. Вот и всё. – Как добирался домой? – Окольными путями. Больше степью, полями, и тебя на одном из них встретил. – Ты всё шутишь? – Какие шутки! Когда на улицах лютуют фашисты. – Да-а-а, – вздохнула мама. – Заставляют регистрироваться. Евреев постреляли. Мужчин забирают в лагеря. – Не для того бежал, чтобы снова оказаться в лагере. – А ты сиди дома. – Жить как будем? – Есть покупатель на уголь. Поменяю на муку – проживём. – Ну, что ж, будь по-твоему, – согласился папа. Постепенно мы стали привыкать к нему. И вот однажды морозным днём паника: бегут немцы, полицаи, военнопленные. Звали и отца, но он отказался. Пошёл слух, будто наши десант высадили. И в самом деле, слышался отдалённый гул стрельбы. Потом завыла, закрутила вьюга на неделю. Казалось, ревут и стонут на все голоса сотни диких зверей. Только после Нового, сорок второго года погода улеглась, оставив после себя снежные сугробы и завалы поперек улиц, словно баррикады. Когда восстановилась погода, папа пошёл в военкомат. Его, как бывшего военнопленного, отправили в лагерь. Ничего не помогло. Оправдания в расчёт не брались. Помог случай. Его увидели бойцы из части, где папа служил, и удивились: – А мы, Иван, думали, что ты убит. Его тут же забрали в своё подразделение. Воевал он до сорок третьего года. Погиб в Краснодарском крае.
ЗАБАВНЫЕ ИСТОРИИ
И во время войны люди пели песни, танцевали, случались даже забавные истории. Жизнь есть жизнь. Пока жив человек, ему ничто не чуждо. Расскажу несколько эпизодов, для разнообразия. В квартире наших соседей, которые эвакуировались, поселились две девушки. К ним ходили военные парни. Они договорились, когда заходит патруль с проверкой документов, солдаты должны лежать отдельно от девушек. Однажды они перепутали кровати, и получилось, что поменяли девушек. Так они попали на гауптвахту. Через трое суток пришли в гости и смеялись над собой до колик… А вот ещё. Детвора придумала игру, которая пугала население. Люди боялись, а нам смешно. Делалось это так. Откручивался гофрированный шланг от противогаза, один конец брался в рот, а другой раскручивался, и когда «укаешь», получается вой, похожий на сирену воздушной тревоги. Народ мечется, оглядывая небо, а другие прячутся. Эту шалость заметила мама и набросилась на нас: – С ума спятили! У людей без вас хватает страха. Прекратите! Все! Как бабка пошептала. Больше мы не занимались этим. Поняли, что делали зло, невольно, но зло. А ещё со мной случилась неприятная штука, но смешная. С середины апреля фашисты усилили бомбардировки города и нашего посёлка Колонка (посёлок завода имени Войкова). Больница, которая граничила с нашими огородами, пользовалась нашими убежищами. Ходячие раненые прятались в них. В тот день бомбёжка продолжалась долго. Одни самолёты улетали, а другие тут как тут, и сыплют бомбы, как из рога изобилия. Народу в щели, словно селёдки в бочке, битком набито, а осколки горохом стучат по железу. И нужно было такому случиться. Мне в этот момент приспичило по-маленькому. Я вертелась и стонала, а бомбы рвутся и стучат осколками по крыше. Не было моего терпежу. Мама возьми и посоветуй: – Ты, доченька, присядь здесь. Я и присела. Вдруг слышу мужской голос: – А почему в моём ботинке тепло? – а сам смеётся. Меня словно огнём опалило. Лицо горело, уши вообще пылали. Я уткнулась в материнский подол и заплакала, уже и бомбёжка закончилась, люди порасходились, а меня не вытащишь из щели. – Ты ещё маленькая, – стала уговаривать мама. – Тебе простительно. Я же считала по-другому: никакая я не маленькая. Мне уже девять лет, и почти год на войне. Бомбёжки усиливались с каждым днём. Однажды бомбы упали на фабрику-кухню. Одна, видно, попала в кладовку, где хранились ленты для кассовых аппаратов. Они разлетелись по округе и повисли на деревьях, словно ёлочные украшения на Новый год. Мы снимали ленты и играли с ними «в столовую». На них написано «борщ», «рагу», «суп» и прочие блюда. Так вот. Иду я, значит, за лентами, разглядываю всё по сторонам. Солнечное апрельское утро не предвещало ничего плохого. Неподалёку шёл молодой боец. Я сразу определила – не русский. Вдруг гул самолётных моторов. Я задрала голову в небо и жду, откуда они появятся. Боец заметался в поисках укрытия и ничего умного не придумал, как сунуть голову в окно полуразрушенного ларька и замер. Он напоминал страуса, у которого голова в песке, а всё остальное наружи. Я смеялась, закатываясь. И тут немец сбил наш самолёт. Я вздрогнула, наблюдая, как пикировал горящий «ястребок». Утирая слёзы, помчалась домой. Боец так и остался стоять в интересной позе. Сколько он стоял, не знаю. Мне в ту минуту было не до смеха. Ещё стала свидетелем такого случая. Люди переносят бомбёжки по-разному: одни делают вид, будто бы не боятся, есть такие, которые здраво оценивают обстановку, а есть те, что дрожат от страха без повода на то. В нашем доме в брошенных квартирах жили военные, офицеры. Ребята молодые, с юмором и с отчаянной храбростью. Но среди них был один, тоже молодой, очень трусливый. Над ним всегда подшучивали. Однажды, только он уселся в надворном туалете, как началась бомбёжка. Его товарищи научили мальчишек накинуть наружный крючок. Что здесь началось! Рвутся бомбы, грохочут зенитные орудия, а он, бедолага, барабанит в дверь и кричит с мольбой в голосе. Открыла его мама. Он выскочил, как пуля, придерживая руками штаны, и подался в укрытие, дрожа всем телом. – Как вы посмели? – набросилась она на мальчишек. Все бросились врассыпную. Больше всех досталось мне, хотя я стояла в стороне. Мама знала, что я способна на шалости. Вскоре стало не до шалостей. Бомбили так, что не знали, где укрыться.
СКАЛА
Скалой керчане называют шахты каменоломни. В них режут камень с незапамятных времён. В окрестностях города их несколько. Во время бомбёжек некоторые горожане подались под землю, спасаться от бомб. Местные жители Аджимушкая перебрались в скалу со всем скарбом и скотом. Бомбёжки усиливаются. Самолёты большими стаями налетают и сыплют бомбы на сушу и на море. Иной раз стоит туман над городом из порохового дыма и пыли. Не успеет осесть, как рвётся новая порция тонных бомб. Однажды наблюдали, как потопили корабль с ранеными. Он сразу пошёл на дно от прямого попадания бомбы, словно брошенный в воду топор. На поверхности плавали всякие обломки, костыли, бескозырки в белых чехлах, похожие на кувшинки. Стало невыносимо страшно за наши жизни. Маме посоветовали уйти в каменоломни. В это время засобирались соседки, и зовут: – Шура, пойдём с нами? В скале надёжней! Мама собрала нас, под мышку подушки и ридикюль с хлебными карточками – продуктов никаких. На что надеялась родительница – не знаю. Выручил нас военный госпиталь, который находился в подземелье. После того, как разбомбили главный госпиталь в гостинице «Керчь», его перевели в скалу. Нам, семье фронтовика, выдавали хлеб и макаронные изделия в виде штампованных звёздочек, букв и цифр. Мы радовались их разнообразию. Я из них складывала слова, училась считать. А мама мрачнела. Мы не могли понять, почему? Бомбёжки не страшны, продукты дают, вода у входа в скалу в колодце. Всё было хорошо, пока не пришли в посёлок фашисты. Трудно стало с едой, а за воду и говорить не приходится. Редко кто возвращался живой от колодца, а больше оставались лежать убитыми. Некоторые женщины с детьми стали выходить на поверхность. Немцы их не трогали. Мама и говорит: – Попробуем и мы, дети. А то объедаем бойцов. У входа нас собралось несколько семей, и не решались выходить туда, где жихают и жужжат, словно шмели, разрывные пули. Часовой заметил нашу нерешительность и подбодрил: – Идите, фриц не тронет. Мама вздохнула и сказала: – Была не была. Пошли, что Бог даст! Мы вышли на поверхность. С нами ещё несколько женщин с детьми. Я и Славик с двух сторон держались за материнскую юбку, переступая через трупы бойцов. Мама закрывала рукой глаза братика, чтобы он не видел ужасов войны. Он оторвал её ладонь и спросил: – Почему у дяди синие перчатки на руках? Мы молчали. Как объяснить пятилетнему малышу, что это вовсе не перчатки… Мы шли по шоссе, как по нейтральной полосе: справа немцы, а наши слева. Пули шмыгают через дорогу в обе стороны, но нас те и те солдаты пропускали. Я увидела под кустом сирени убитого бойца. Он сжимал рукой винтовку, приклад её упирался в землю. Создавалось впечатление, будто он собирается приподняться. Над его головой буйно цветёт куст, словно природа пробует таким способом прикрыть людские грехи. А пули свистят. – О, Господи, куда нам идти? – вздохнула мама. – Женщины, – прокричал слева боец. – Идите к ним! К ним идите! Мы и пошли к немцам. На воротах пустующего дома встретил нас гитлеровец и показал на дом. Наша компания вошла в него. Комнаты пустые, стёкла выбиты и рассыпались осколками по земляному полу. Благо, была середина мая, и стояла тёплая погода. Мы столпились посредине комнаты, не зная, что делать. Вошёл какой-то немецкий чин и приказал лечь на пол. Мы подумали, что нас хотят таким образом расстрелять. Мы выполнили приказ. В ту минуту нам было не страшно умирать. Оказалось, наоборот: чтобы не убило кого шальной пулей, которые и в самом деле влетали в окна и впивались в противоположную стену, словно гвоздь, забитый с маху. Это мы потом осознали. Вскоре бой отдалился в сторону завода, но приглушённые выстрелы всё ещё слышны. Как только стрельба стала утихать, ввалилась группа солдат с обезглавленными курами. Солдаты заставили женщин обрабатывать птицу. Ни воды, ни еды у нас не было. Маленькие дети просили есть. Мама тайком клала им в рот по маленькому, чуть больше горошины, яичку, вынутому из тушек. Мы стали отходить от апатии. Но на её месте появился страх за наши жизни. Особенно он усилился, когда вошёл тот же офицер и предложил детям по кусочку граната. Мы отшатнулись. До нас дошли слухи, что немцы травят детей. Взяли после того, когда он съел кусочек. Перестрелка уходила всё дальше и дальше. Нас отпустили. Домой, на Колонку, не разрешили идти. Мы направились в город. После отступления в поле остались брошенные автомашины, подводы, пушки, а лошади бродили табунами. Мама разорвала на ленты полотенце, кое-как соорудила что-то наподобие уздечки, поймала смирную лошадь и усадила на неё малышей. С обеих сторон женщины поддерживали детей, а мама вела кобылу.
БУДНИ В ОККУПАЦИИ
Некоторое время мы жили в городе у знакомых. Когда немцы разрешили – вернулись в свою квартиру. Дома застали хаос и беспорядок. По комнатам разбросано грязное солдатское нижнее бельё. В центре комнаты, на полу, стоит корыто с грязной мыльной водой. Ящики комода выдвинуты, отцовское нижнее взято. Зато в кладовке на полках ровными рядами сложены брикеты супов и каш, а на верхней полке банки консервов. Мама вздохнула: – Бойцы переоделись в чистое, по русскому обычаю, и пошли в бой, на смерть, а нам оставили продукты и завещали жить. Я не всё из сказанного поняла, но видела – мама не осуждает бойцов за то, что они забрали отцовское бельё. Время шло. Кормить нас становилось всё трудней. Запасы, оставленные военными, кончались. И опять нашёлся выход. Недаром говорят: «Бог даст день, даст и пищу…». Во время отступления наши бросили много обмундирования и белья в паках. Женщины растащили это богатство по домам. Не упустила момента и наша родительница. Всё это пригодилось в скором будущем. Она стала шить из этого материала детские кофточки и штанишки. Красили самодельной краской. Жёлтую получали из лекарства, а чёрную – из свекольного кваса. В него бросали гвозди, осколки от бомб и снарядов. Всё это окислялось, и получался почти чёрный цвет. До чего только не доводит нищета и голод. В керченском порту лежали бурты горелой пшеницы ещё с сорок первого года. Не пропустила этот случай и наша мама. Она варила зерно, потом крутила на мясорубке, и получалось тесто. Изделия из него пахли дымом, но ничего – есть можно было. Наша мама была мастер на все руки. Заболели мы с братом поносом – лечила. Позже подхватили чесотку – опять лечила вонючей мазью и ворчала: – Напасть какая-то. То одно, то другое… Однажды нам повезло. Один мужчина за пошив костюма предложил лошадь. Мама и говорит: – Забей её, а мы заберём мясо. Так и поступили. Мужчина согласился, а мы вечером, я и мама, перевезли закутанное в старое одеяло мясо. Его тут же засолили в бочке. Домой взяли только печень. В тот вечер мы пировали, – правда, без хлеба. В дальнейшем мясо отмачивали и варили. Иногда у нас останавливались обозы. Женщины стирали солдатам бельё, мама тоже. Возчики рассчитывались овсом, бывало, и хлебом в особой обёртке. Во внутренней её стороне дата выпечки «1939 г.». – Ничего себе? – удивилась мама. – Готовились, гады, к войне.
ОСЕНЬ СОРОК ТРЕТЬЕГО
Это случилось пятого октября сорок третьего. Приказ гитлеровцев свалился на керчан, как снег на голову среди лета. В нём говорилось, что всё население города в течение трёх дней должно покинуть его пределы. Что здесь началось: народ в панике, полицаи оклеивают стены белыми с чёрным листами бумаги, бегают по дворам и кричат: – Всем уходить! Брать ценные вещи и на пустырь. Рядом с нами жила татарка. Она с мольбой в глазах спросила: – Козяин, а, козяин, корову можно бирать? – Бери, если донесёшь, – съехидничал полицай. Мы подняли смех, не понимая, как это можно нести корову? Мама глянула на нас сурово и цыкнула: – Помолчите! Не до смеха сейчас! Она выглядела очень расстроенной и не хотела уходить. Как она ни упиралась, а пришлось покинуть квартиру. На пустыре образовались кучки людей: соседи жались друг к другу, знакомые, родственники. Взрослые о чём-то рассуждали, каждый что-то доказывал. Детвора сидела на узлах и сторожила свои вещи. Вдруг мама объявила: – Кое-что забыла! – и тут же ушла. Дело в том, как я позже узнала, в посёлке Багерово у нас были родственники, а они связаны с подпольем. Оказалось, что у нас в квартире хранился ящик с гранатами. За ним должны были приехать. Вот и нервничала она, не зная, как скрыть свою озабоченность. Вскоре она вернулась с верёвкой и прищепками, на которое вешала бельё, и чугунным утюгом. У неё спросили: – А утюг зачем? – На всякий случай! – и ляпнула первое, что пришло на ум. – Может, придётся кого треснуть по башке. На неё посмотрели с удивлением, но ничего не сказали. Мама хмыкнула и тоже промолчала. Спустя некоторое время, подъехал знакомый дядька на двуколке, в полицейской форме и с белой повязкой на левой руке. Такая повязка, словно пропуск, давала право беспрепятственно проезжать посты. Кроме того, у него имелась справка, что мы его семья. Двуколка была покрыта нашей периной. Нас посадили на неё и кое-как приткнули узлы. До Багерово добрались окольными путями. Жили мы под скирдой сена в яме. Туда же спрятали и наше добро. Среди нашего скарба оказался ящик с гранатами, – вот тогда я и поняла, почему нервничала мама, и зачем ходила домой. Сделала вид, будто ничего не сообразила. На улицу нас не пускали. По шоссе продолжают идти изгнанники под конвоем жандармов: некоторые с заплечными оклунками, другие катят тяжелые двухколесные тачки с детьми. Вскоре стала доноситься с Кубани канонада, словно раскаты грома при грозе, а ночами ещё и огненные отблески видны. Это вселяло надежду на скорое освобождение. Сколько мы прожили у родственников, не помню, но всё это время по дороге шли керчане. Как только иссякли изгнанники, стали выселять и из деревни. Взрослые решили уходить в Багеровские каменоломни. В скалу нас завезли ночью, полусонных. Мы были в таком состоянии, что не соображали, куда едем и зачем? Оказалось, там уже существовал партизанский отряд из двухсотпятидесяти человек. Продукты и вода имелись. Всё складывалось будто в нашу пользу, если бы не событие, которое всё изменило. Прошло несколько дней, как мы в скале. Стали обживаться и устраивать свой быт. Но вдруг к нам повалил народ: женщины, дети, старики, были и мужчины. Обстановка осложнилась. После переписи нас оказалось восемьсот человек. Немцы, обнаружив бегство эвакуированных, направились в скалу. Партизаны встретили их пулемётным огнём. С той поры нас отрезали от внешнего мира. Каменоломни опутали колючей проволокой в несколько рядов, словно паутиной. Стали рыть колодец. В это время взяли в плен немца. При допросах ничего не говорил, а только выкрикивал: «Хайль Гитлер!». Его расстреляли. Колодец вырыли и добрались до воды. Напились тогда от пуза. Но радовались недолго. Неукреплённые стены обрушились и наглухо закупорили доступ к воде. Наступила трудная пора. Стали собирать её с капижей. Это те места, где капает с потолка. Капли монотонно стучат о консервные банки. Каждую банку охраняли, а вода шла на общие нужды. Мы, детвора, высасывали её из камня. Губы распухли до того, что стало трудно говорить. Жизнь осложнялась. Даже мы, дети, понимали это. Не стало света, всё окунулось словно в сажу, но постепенно глаза привыкали к темноте. Кончались продукты. Воду кое-как добывали. Мама работала на «кухне» – делила пайки. Она ничего лишнего не брала для нас, даже тогда, когда заболел Славик. За это товарищи уважали её. Когда все продукты закончились, партизанский штаб принял решение: всем гражданским выходить на поверхность… Ещё предупредили, чтобы говорили: прятались от бомбёжек и больше ничего не знаете…
ЛАГЕРЯ И ТЮРЬМЫ
Вышли все. Наша семья пробыла в каменоломне три с половиной месяца. Было первое февраля. Погода крымская: днём слякотная, а ночью заморозки. В скале остался штаб. Остальные понуро шли по коридору из солдат в карьер, куда направили нас. В карьере Багеровских каменоломен находились десять дней без еды и воды. О крыше над головой уже не говорю. Шестилетний Славик умирал с голоду. Он жалобно стонал и лука или огурчика просил. У меня, малолетней, сердце сжималось от жалости. Представляю, что творилось с мамой, но она не подавала виду и подбадривала нас: – Ничего, дети, потерпите. Скоро у нас будет и еда, и вода… На десятый день пришёл конвой, и погнали нас в лагерь. Мучимые жаждой люди пили из луж. Нам мама не разрешила. Это напомнило мне сказку «Про Алёнушку и братца Иванушку». Я смотрела на людей расширенными глазами, и ждала, что вот-вот они во что-то превратятся… В лагере разделили мужчин отдельно, девушек тоже в другую группу, а женщин с детьми в третью. Потом прошли слухи, будто многих расстреляли, как партизан. Нас отправили поездом на станцию Семь Колодезей. Когда гнели колонну от станции, местные женщины отбирали детей. Забрали и Славика. Мама тогда облегчённо вздохнула: – Слава Богу! Теперь спасут сынишку. Что можно на это сказать? Только надеяться на чудо. Братик совсем плохой, едва дышал. Я вздохнула и смахнула слезу, набежавшую от жалости. В свои одиннадцать лет я рассуждала, как взрослая. Нас загнали за колючую проволоку, словно скот, а потом по камерам. Говорили, что с едой, будто, дают слабительное. Так оно было или нет, но нас понесло. «Старожилы» пояснили: – Фашисты делают специально, чтобы не бежали из лагеря. – Ну и методы, – проговорила мама. – Одно слово – фашисты. В Семи Колодезях продолжали расстреливать. Каким-то образом выявляли партизан и их семьи. Их вызывали пофамильно и увозили. Когда местным женщинам стало известно, что нас должны перебросить в другой лагерь, они подошли к проволоке. Одна из них кричала: – Мама и сестричка Нелля! Если будете живы, найдите Славика. Второй ряд, восемнадцатая хата… – Спасибо, – отозвалась мама – что спасли сына! Теперь верните. На другой день она подпустила Славика под проволоку. Мы его ждали. Он был рад, что мы опять вместе. Везли нас в другой лагерь румыны на подводах. У ворот остановились. Немцы, увидев «жёлтых» людей, всполошились: – Кто такие? Почему жёлтые? Наша кожа в подземелье от дыма и копоти обрела почти коричневый цвет, как пальцы у заядлых курильщиков. – Какие-то тифозные, – ответили румыны. Ворота с треском захлопнулись, несколько охранников бросилось выяснять, что к чему. Пока они выясняли, многие узники, у кого были родственники или знакомые, разбежались. Мы остались, а мама сказала: – Что людям, то и нам. В предыдущих лагерях одежду не отбирали, а здесь… Нас заедали вши. Слышим команду: – Всем следовать в баню! Вошли в помещение, похожее на предбанник, стали раздеваться и вешать на железные вешалки вещи для прожарки. Свои и Славика не успела повесить. В «баню» ворвались немцы. Женщины подняли писк и голые выскакивали на мартовский снег. Выбежала и я с узелком. Оделась сама, и брата одела. Среди криков и проклятий, мама нашла нас. Она на голое тело накинула пальто. Нас загнали в бывшую конюшню с дырявой крышей. Одежду отдали только утром. Так и жили на старой соломе, смешанной с конским навозом. Маму и других взрослых гоняли рыть траншеи. Все знали, что это могилы для будущих расстрелянных. Так жили под страхом. Во второй половине марта нас погрузили в товарные вагоны, наглухо захлопнули двери, а на окнах колючая проволока. Открыли в Симферополе и пешком отправили в тюрьму. Она рядом со станцией. При входе в камеру, выдали по толстому солдатскому одеялу. Мама тут же оторвала от каждого по куску и пошила нам шаровары. Женщины за головы схватились: – Шура, как ты могла? Нас же постреляют! – Не успеют, – ответила спокойно мама, – наши освободят. А если опоздают – всё равно фрицы убьют… На прогулку ходили, прикрывая обновку пальтишками. На ногах у меня были немецкие кованые сапоги, тяжёлые, как гири привязанные. Мама выменяла их у полицая за отцовские кожаные перчатки. В начале апреля взрослых построили в длинном коридоре и объявили, что расстрел заменяется отправкой в Германию. Начался крик, плач. Один заключённый отрезвил их: – Радуйтесь, – сказал он. – В тюрьме смерть. Она заминирована. Наступила тишина. Женщины переглянулись и принялись собирать свои пожитки. Так нас отправили в Севастополь. У стенки какой-то бухты стоял большой пароход, вот на него и загнали нас. Мы, дети, свободно ходили по палубе. С неё видно было на горе большое круглое полуразрушенное здание с железными рёбрами на крыше. Потом мне сказали, что это Панорама. Я понятия не имела, что это такое. Двое суток простояли в бухте на якоре. Кормить не кормили, запасов у нас никаких. Наконец, протяжный гудок, и пароход медленно выходит в открытое море.
Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и гости: 4
Вы не можете начинать темы Вы не можете отвечать на сообщения Вы не можете редактировать свои сообщения Вы не можете удалять свои сообщения Вы не можете добавлять вложения
Вход
Регистрация
Галерея
FAQ
