Форум "В Керчи"

Признания врага

В нашей литературе уже немало написано об Аджимушкайской обороне.
Небезынтересно познакомиться с тем, как оценивали борьбу аджимушкайцев фашисты. Перед нами донесение Крымского оккупационного командования в ставку гитлеровской армии «О советском движении сопротивления в каменоломнях Аджимушкая (Крым)». В донесении содержатся некоторые сведения, проливающие свет на героическую борьбу советских воинов.
После упорных кровопролитных боев советские арьергардные части, прикрывавшие переправу основных сил через Керченский пролив и «не пожелавшие сдаться в плен», как сказано в донесении, ушли в подземные лабиринты. Одна часть советских воинов под командованием полковника Ягунова, говорится в немецком донесении, закрепилась в Центральной катакомбе, а другая укрылась в Малых катакомбах, имевших около 200 маленьких помещений величиной с небольшую комнату. Командиром гарнизона Малых каменоломен в донесении назван подполковник Ермаков.
Фашисты приняли Ермакова за командира гарнизона Малых каменоломен, очевидно, потому, что он оказался старшим по званию и должности среди воинов подземелья. Сергей Арсентьевич Ермаков командовал 291-м полком 63-й стрелковой дивизии. Полк, понеся большие потери в оборонительных боях с фашистами, в составе группы около ста человек отступил в Малые каменоломни.
В первое время Ермаков активно руководил боями своей группы, примкнувшими к ней бойцами и командирами из других частей. Когда же фашисты блокировали гарнизон и уцелевшая его часть вынуждена была уйти в катакомбы, кадровый командир коммунист стремился вырваться из блокады, чтобы вновь бить врага в открытом бою. Это подтверждает дневник Клабукова. Гарнизоном Малых каменоломен командовал старший лейтенант М. Г. Поважный.
В опубликованной литературе численность подземного гарнизона определяется в 12—15 тысяч человек. В фашистском донесении она дается значительно меньше.Гарнизон Центральных катакомб, протянувшихся под землей на три километра, пишут гитлеровцы, насчитывал в своих рядах 3500 офицеров и солдат, из них 400 раненых и больных и около тысячи укрывшихся там еще раньше советских граждан. Воины гарнизона были объединены в три батальона во главе с командиром и комиссаром и на своем вооружении имели 1700 винтовок, 50 полуавтоматических винтовок, 6 автоматов, 5 пулеметов «максим», 8 минометов.
В Малых катакомбах гарнизон состоял из четырех батальонов и насчитывал (на 16 мая 1942 г.) 2011 офицеров и солдат и семь мирных граждан. На вооружении имелись винтовки (количество не дается), 25 полуавтоматических винтовок, 8 автоматов, 4 пулемета «максим» и 6 минометов. В донесении говорится, что оборонявшиеся имели большое количество боеприпасов.
По данным врага, к началу обороны численность гарнизонов составляла около 7550 человек.
Составители донесения рассказывают о том, в каких условиях оборонялись советские воины под землей, чем они питались. Гарнизон Центральной. каменоломни уже в середине июля остался без хлеба, ежедневно воины могли получать 150 граммов сахара и 20 граммов суповых продуктов. Для утоления голода они выкапывали кости и шкуры убитых лошадей и варили их. А когда и этого не было, ловили крыс. В Малых каменоломнях воинам выдавалось по 30 граммов хлеба, 15 граммов жира и 70 граммов конины на день, раз в неделю они могли получить по 10 граммов сахара, воду собирали каплями со стен и потолков.
Фашисты были уверены, что голод вынудит советских воинов прекратить сопротивление и выйти на поверхность. Но эти расчеты провалились.
В специальном разделе донесения «Контрмеры... и их воздействие на противника» довольно подробно описываются те варварские методы, которые изверги применяли против гарнизона. Осада подземной крепости началась с того, что гитлеровцы точно установили протяженность ее под землей и окружили это пространство проволочными заграждениями и цепью постов. Специальное саперное подразделение путем многочисленных взрывов засыпало все выходы из-под земли. Потом оккупанты начали производить мощные взрывы специальных дымовых зарядов непосредственно над предполагаемыми местами расположения участников борьбы. Вот что говорится об этом в донесении: «21.05. 1942 года немецким караульным подразделением была предпринята атака с дымовыми бомбами... В результате взрывов в мае, — говорится дальше, — под землей был засыпан весь 3 батальон» (в Малых каменоломнях).
Но герои продолжали борьбу. Стоило фашистам появиться у какого-нибудь выхода в расчете проникнуть в катакомбы, как на них обрушивался град ружейно-пулеметного огня. Не помогли фашистам и громкоговорители, через которые они истерически кричали о взятии Москвы, бесполезности сопротивления. В лживости этих воплей защитникам подземной крепости помогали убеждаться те сообщения Совинформбюро, которые им удавалось слушать по радио.
Из документов врага видно, что гарнизон Центральных катакомб двустороннюю связь с Большой землей имел только первые пять дней, а после этого до середины октября регулярно принимались радиоприемником только последние известия о положении на фронтах. Гарнизон Малых каменоломен также имел радиоустановку, которая работала на приеме до середины сентября. Получив вести из Москвы, политработники тут же расходились в подразделения и рассказывали об услышанном всем участникам обороны.
«Пропаганда, — говорится в донесении, — находилась в руках политруков и комиссаров. Она была направлена на то, чтобы побудить находившихся там людей к наибольшему сопротивлению...» И дальше с раздражением констатируется, что эта пропаганда «принималась всеми находящимися там за правду». О том, какую роль играл приемник в жизни защитников Аджимушкая, можно судить хотя бы по тому, что его держали под замком и охраной.
Донесение сообщает о том, что до середины июля гарнизон Центральной каменоломни имел связь с керченскими патриотами, у которых была рация. Много раз вести с Большой земли приносила защитникам подземной крепости одна керченская учительница. Возвращаясь в город, она передавала радисту сведения, которые потом сообщались на Большую землю. Фашисты похваляются, что им удалось ликвидировать эту группу: 14 советских патриотов было расстреляно. К сожалению, имена погибших героев остаются неизвестными.
Бывший военный разведчик Валентин Михайлович Молчанов в своем отклике на нашу первую публикацию пишет, что этой неизвестной учительницей могла быть Елена Федоровна Юнина. Ее он знал еще до войны, когда служил в Керчи на флоте, а она работала учительницей в 10-й школе. В начале июня 1942 года, выполняя задание командования, Молчанов с группой разведчиков пробрался с Тамани в Керчь, чтобы уточнить расположение и численность противника в городе и на побережье. На одной из улиц города он случайно встретился с Еленой Федоровной. «Встреча была короткой, но теплой, — пишет Валентин Молчанов. — Лена спросила: «Дома или в гостях?» Я ответил, что в гостях. Тогда Лена предупредила, что дальше идти опасно, можно напороться на немцев. И незаметно кивнула в сторону отдельно стоявшего здания, где, очевидно, размещался штаб какой-то части. Я понял, что Лена патриотка, и спросил ее, бывала ли она в Аджимушкае. Она улыбнулась и ответила: «Осторожней, зачем доверяешь с первой встречи?» Я смутился.
Лена обещала быть на том же месте, где мы встретились, через два дня, предупредив меня, что в Керчи она не живет...».
В условленный день на встречу с Юниной ходил не сам Молчанов, а его товарищ по разведгруппе Измайлов. Встреча состоялась. Юнина рассказала, что доступ к Аджимушкайским каменоломням невозможен, но их люди все же бывают там. Потом рассказала о том, как живут и борются воины гарнизона, какая им нужна помощь.
Все это сообщил в своем письме В. М. Молчанов. О дальнейшей судьбе Юниной он узнал от ее родственников только после войны. Они сообщили, что Елена была схвачена фашистами, вывезена вместе с другими на станцию Семь Колодезей и там расстреляна. Можно предполагать, что это была та самая учительница, о которой говорится в фашистском донесении.
Вражеский документ подтверждает, что, несмотря на казалось бы безнадежное положение, в котором очутились советские воины в каменоломнях, они до последнего своего вздоха продолжали мужественную борьбу против фашистских захватчиков. 170 поистине героических дней продолжалась эта оборона. 31 октября 1942 года фашисты предприняли последний штурм подземной крепости, которую обороняла небольшая группа совсем обессилевших людей (их было около 20).
Но и на этот раз советские воины не сдались без боя на милость врагам. Только нескольких полуживых героев удалось извлечь из-под земли, большинство же их погибло, не пожелав стать на колени перед извергами.
Враги признают: «Эти каменоломни были превращены большевиками в сильные гнезда сопротивления».

Иван КОНДРАНОВ,
заведующий партийным архивом Крымского обкома Компартии Украины.

Аджимушкайские каменоломни

ВСТУПЛЕНИЕ

С настойчивым стараньем камнелома
я напилил за годы слов немало
из плотного души известняка.

Из этих слов построил целый город
и заселил героями своими:
Любовью, Мыслью, Детством, Красотой.

А что же там, под городом, осталось?
Неужто тьма одна лишь и забвенье?
Опустошенный холод катакомб?

Отправлен наверх выломанный камень,
отправлен наверх известняк ребристый,
тревожный дух, спрессованный в слова.

Такая тишина внизу, что слышу
движенье крови в собственной аорте,
такая тьма, что страшно самому.

Но в подземелье все же ходит кто-то
и пишет знаки добрые на стенах,
прощупывая штольню фонарем.

В глухих отсеках, в выработках старых,
казавшихся давно уже пустыми,
снуют огни. Огни и голоса!

И речь звучит, исполненная веры,
и радостно прислушался к ней город,
который мной воздвигнут наверху.

ПОСЛЕДНИЙ КРУГ

Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу.
Данте

Ни разу не вспомнив
о «Божественной комедии»,
а говоря лишь
о той нечеловеческой трагедии,
которая разыгралась
во время недавней Отечественной
в многострадальной Керчи,
я и Владимир Биршерт,
вызвавшийся быть моим Вергилием,
держа в руках надежные,
как заверил Владимир,
фонари,
нырнули в один из подвалов
в коре земного шара
и погрузились в могильную тишину
и космический мрак
Аджимушкайских каменоломен.
Минуло четверть века
с той поры,
когда в них находились дети.
Еще торчали ржавые гвозди,
вбитые в стены, —
на них когда-то висело оружие,
заряженное надеждой.
На гнетущих сводах
то тут, то там
виднелись обожженные пятна, —
люди подвешивали повыше
свои собственные сердца,
чтоб они светили им в темноте.
Глыбы белесого камня
были покрыты
холодной испариной,
ледяным потом,
застывшей в своем вековечном ужасе
мученицы-земли.
Люди, умирая от жажды,
теребили губами ее шершавые соски,
стирали, как наждаком,
кожу на подбородках,
кровавили языки и десны.
Потом подошли мы к груде живых цветов
(цветы здесь долго-долго не вянут).
Подземная братская могила.
Могила в могиле.
Люди из тьмы
переходили в тьму,
из тишины
в тишину,
из безмолвья
в безмолвье.
И я увидел,
как Данте —
сам Данте! —
коленопреклоненный,
с лавровым венком,
стоит в самом последнем кругу
того подземного ада,
которого даже он
не мог себе
вообразить.

НИТЬ АРИАДНЫ

Ходов глухих неразбериха,
следы обвала...
Земля бинтами лабиринта
нас бинтовала.
И вот когда уже казалось,
что в складки камня сердце вжалось,
за поворотом миллиардным —
нить Ариадны.
Железом вырезана надпись,
оплыли литеры, как ляпис.
На влажной глыбе,
ближе к краю:
«Ты ждешь меня,
а я здесь умираю»...
Быть может, до днепровских круч
тянулась жесткая, как луч,
не прекращая в сердце ныть,
путеводительная нить.

ВЕНОК

Дыра в потолке.
Темнота нарушена.
Отдушина шахты.
Души отдушина.
Крыса от света —
шурх-шурх.
Диском лазурным
сияет шурф.
Края обросли
колючей травой,
любой стебелек
торжествует: живой!
Сияющий круг
торжествует весь.
Вот он, венок
захороненным здесь!

ЭПИЛОГ

Каменный пласт был разрыт и расколот:
камень ломали, чтоб выстроить город.
Но Аджимушкайские каменоломни
на каждом шагу говорят, как назло, мне:
— Не каменоломни мы, а костеломни.
— Не каменоломни мы, а жизнеломни.
— Не каменоломни мы, а судьболомни.
И кланяюсь я, как святыне паломник,
разрытым, растерзанным каменоломням.
Краеугольные, в метровой тиши,
камни ложатся в основу души.

В осаде

Андрей Иоанникиевич Пирогов — участник гражданской и Великой Отечественной войн.
В боях за Аджимушкайские каменоломни в сентябре 1942 года был ранен и попал в плен, участвовал в вооруженном восстании в лагере смерти Маутхаузене.

Холмистая степь Керченского полуострова, дымящиеся воронки. Жаркое, пылающее огнем майское небо 1942 года. По избитой дороге движутся грузовики, артиллерийские орудия, танки, повозки. Надрывно гудят машины, скрежещут гусеницы. Взмыленные кони еле передвигают ноги. Ездовые то отчаянно хлещут их кнутовищами, свистят, гикают, то жалобно просят поднатужиться маленько, то ругаются самыми отборными словами. На фронтовой дороге то и дело возникают пробки — хаотическое скопление людей, лошадей, повозок и техники.
Над всем видимым миром стоит невообразимый грохот. Где-то совсем недалеко падает снаряд. Но никто не обращает на это внимания. Вырваться б только вперед. Здесь даже дышать нечем. Разогретый воздух густо насыщен пылью, бензиновыми парами, пороховой гарью.
...Противник изо всех сил рвется к побережью Керченского пролива, чтобы лишить наши части возможности переправиться на Таманский полуостров. Судьба Керчи, пожалуй, уже решена. Враг сосредоточил на главных направлениях массы танков, артиллерии. Армады фашистских самолетов непрерывно бороздят ярко-голубое крымское небо, бомбя, обстреливая из пулеметов, вдавливая наши войска в землю.
Таковы превратности военной судьбы. А ведь мы сами планировали начать в первой декаде мая наступление, чтобы вырваться на оперативный простор, достичь Перекопа, отрезать всю немецкую группировку в Крыму и тем самым помочь героическим защитникам осажденного Севастополя. На Керченский полуостров были доставлены с Кавказа хорошо оснащенные, но в большинстве своем недавно сформированные, необстрелянные части. Они заняли исходные позиции на самом узком участке полуострова у села Владиславовки и ожидали сигнала, чтобы ринуться в атаку. Но враг опередил.
За два дня до планируемого нами наступления танковый клин немцев внезапно пробил крупную брешь на стыке двух армий; вражеская авиация, пользуясь превосходством в воздухе, подавила наши огневые средства, внесла дезорганизацию в неопытные войска. И вот, вместо того, чтобы торжествовать победу, мы вынуждены отступать...
Черт побери, мне уже за сорок, я участвовал в первой мировой войне, насмотрелся людского горя, но почему мне так сдавило сейчас горло? Совсем недавно, четыре с половиной месяца назад, в темную, бурную декабрьскую ночь 1941 года в составе морского десанта я высадился на эту землю. Тогда в течение десяти дней мы дошли до Владиславовки — опорного пункта немцев в месте соединения Керченского полуострова с Крымским. Значит, мы их можем бить, да еще как! Так в чем же дело?
...Знакомой дорогой Гриша повел «газик» к Аджимушкайским каменоломням. Приблизительно на полпути нас внезапно обстреляли просочившиеся автоматчики. Пули пробили кабину «газика». Гриша быстро свернул в балку, и мы заняли оборону. Выскакивая из машины, я оступился и повредил ногу у самой ступни. Сначала не почувствовал боли, но когда прибыли к каменоломням, я уже не в состоянии был подняться.
Явился начальник одного из госпиталей — военврач первого ранга Асеев, которого я видел однажды во время боя под Владиславовкой. Учтивый, медлительный, он ощупал мою ногу и поставил диагноз:

— Дело дрянь, пахнет переломом кости, придется лежать не меньше месяца.

Заковали ногу в гипс, положили меня на койку. На вопрос, что же делать, Асеев заявил категорически:

— Лежать, лежать!

У моей койки бесшумно появилась женская фигура в белом халате. Рост медсестры как-то скрадывался, она казалась почти девочкой. Миловидное лицо было полно участия и доброты. Приятным, еле слышным голосом она предложила мне пить. С жадностью я выпил чашку холодного чая. Мне сразу стало легче.

— Как вас зовут, сестричка? — обратился я к девушке.

— Я ординатор хирургического отделения. Зовите просто Валей. Или так не положено? — смущенно поправилась она.

От Асеева мне стало известно, что в каменоломнях осталась большая вооруженная группа. В случае появления немцев она должна нанести им удар с тыла, а также обеспечить защиту раненых, женщин и детей, скрывающихся под землей от бомбежек.
Асеев сидел возле меня до поздней ночи. Вздыхал, сокрушался, ругал командование. Скажет — и ждет моего ответа. Мне не нравилось его брюзжание. Нытик в такие минуты — плохой советчик. К тому же меня основательно мучила боль в ноге. Я уснул, так и не заметив, когда ушел военврач.
А проснувшись утром 18 мая, я увидел перед собой при тусклом свете электрической лампочки лицо майора Колесникова, моего старого фронтового друга, начальника одного из отделов управления тыла. Я сразу заметил, что Колесников чем-то очень взволнован, говорит, чуть шевеля бледными губами. На мой вопрос, какие новости доходят сверху, он ответил:

— Приятного мало. У самого входа в каменоломню стоят немецкие танки.

Сообщение майора Колесникова, как бичом, хлестнуло меня. Я откинул одеяло и сгоряча поднялся на ноги. Вероятно, Асеев чрезмерно припугнул меня, врачи нередко преувеличивают, — во всяком случае моя левая нога, закованная в белый панцирь, свободно несла положенную ей нагрузку. А может быть, душевная боль, которая так внезапно обрушилась на всех нас, притупила боль физическую, и потому я ничего не чувствовал. Колесников рассказывал о том, что наши пытались ночью пробиться к катакомбам, но силы оказались неравными. Ударной группе не удалось соединиться с гарнизоном каменоломен, и мы оказались отрезанными.
Желая убедиться в правдивости этой информации, ковыляю к главному выходу. Широкая штольня его освещена электрическими лампочками. В полутьме снуют группы людей, вооруженных винтовками, гранатами. В другой обстановке Колесников наверняка не пустил бы меня с койки или хотя бы взял под руку, чтобы поддержать, но сейчас он даже не замечает моей забинтованной ноги.

— Стой! — вдруг загородил нам дорогу старший лейтенант. — Куда?

Не успел я открыть рот, как снова услышал:

— Назад, назад, в госпиталь, товарищ майор. Здесь находиться нельзя.

Мы потеснились на выступ. Невысокий проход, зарешеченный досками и укрепленный под самыми стенами рядом деревянных подпорок, вел к выходу. В проеме ярко светило солнце, и метрах в пятидесяти, не далее, виднелся танк с черным крестом на броне. Жерло пушки глядело в нашу сторону. Мы невольно отпрянули. Старший лейтенант бережно взял меня за гимнастерку.

— Дальше нельзя, фашист заметит, сразу откроет огонь...

Значит, все это горькая правда — мы блокированы.
Несколько минут мы стояли молча, в тяжелом раздумье, но, ничего не поделаешь, надо было уходить. Колесников втянул меня в узкий прямой тоннель. Двигались ощупью несколько минут, кое-где задевая головами потолок. У меня на покалеченной ноге был лишь носок, я пальцами ощущал скользкий холодный камень. Наконец стены расступились, блеснул огонек, послышались голоса. Колесников открыл дверь, и мы очутились в настоящей комнате. Под ногами — деревянный пол, с потолка свисает электрическая лампочка. Посередине — накрытый красной тканью стол, вдоль стен — стулья, диван. Стены задрапированы чем-то белым, и это прибавляет комнате света, создает впечатление нарядности.
Колесников стукнул в стенку, открылась вторая дверь.

— Входите! — послышался густой бас.

За дверью была вторая комната, так же обставленная, только место дивана занимала железная койка. На столе — большой лист ватманской бумаги, исчерканный густыми линиями.
Худощавый полковник Ягунов устало поднял голову и посмотрел на меня внимательным взглядом. Спросил:

— Кажется, начпрод 51-й?

— Бывший, товарищ полковник.

Он недовольно повел губами.

— Демобилизовались?

Я понял, что выпалил невпопад, и поспешил извиниться. Но Ягунов нетерпеливо махнул рукой.

— Ладно, ладно. Мне доложили, что вы учли наши продовольственные запасы. Это верно?

— Так точно, товарищ полковник.

— Вот и хорошо, нашего полку прибыло. Продолжайте нести обязанности начпрода. — Он усмехнулся: — Как видите, демобилизовываться еще рано.

— А сколько личного состава, разрешите узнать? — привычно поинтересовался я.

Полковник постучал карандашом по столу. Казалось, он не хотел отвечать на такой вопрос.

— Много. Точно не могу сказать, но много. Сегодня мне доложат, и я вам сообщу, — пояснил он. — Покажите ваши учетные данные.

Я протянул ему свой блокнот, в котором значился подробный перечень военторговского продовольствия, составленный мною во время первого посещения каменоломен. Полковник долго рассматривал записи, беззвучно шевеля губами, затем что-то отметил на клочке бумаги.

— Возьмите, — наконец протянул он мне листок, исписанный мелким почерком. — Это суточная норма выдачи продуктов.

Взглянув, я не поверил себе — таких норм у нас никогда не было: хлеба — 200 граммов, жира — 10, концентратов — 15, сахара — 100 граммов на человека. Видимо, мое лицо выдало состояние души. Полковник резко заметил:

— Не кривитесь, майор, надо привыкать.

Он поднялся из-за стола, одернул гимнастерку и зашагал по комнате из угла в угол. Каждое его движение, взмах руки, поворот головы — свободны и легки, каждая фраза предельно кратка и ясна. Вдруг Ягунов заметил, что я в одном сапоге.

— Вы ранены, майор?

— Пустяки. Кажется, небольшой перелом в голеностопном суставе. Скоро срастется.

— Ну, раз пустяки, тогда действуйте.

Дел у меня сразу стало по самое горло. Развернули хлебопекарню, установили котел для варки пищи. Полковник Ягунов регулярно вызывал меня для доклада. Проверял наличие продовольствия и воды.
Как выяснилось, в подземелье скопилось около десяти тысяч человек. Много гражданского населения — женщин, детей, стариков, из Керчи и ближайших сел. Прячась от бомбежек, они жили здесь со всем своим скарбом. И все теперь находились у нас на довольствии.
С первых дней обороны немцы предприняли попытку проникнуть в подземелье. Один из танков, стороживший главный вход, заурчал, зашевелился и медленно двинулся вперед, сделав три выстрела. Снаряды угодили в камень, не причинив никакого вреда. Наши гранатометчики приняли бой. Старший лейтенант Лэнь выдвинулся вперед и, бросив под танк связку гранат, разворотил гусеницу. Экипаж выбрался через нижний люк. Сейчас же подошел второй танк, взял на трос подбитую машину и ушел восвояси. Гусеница осталась на месте.
Очевидно, поняв, что проникнуть в штольню почти невозможно, немцы решили закупорить нас. Мощным взрывом они завалили главный вход. Взрыв был настолько сильный, что на десятиметровой глубине еще долго то и дело происходили обвалы. Толстые пласты камня отрывались от потолка, хороня под собой все живое. Вслед за этим последовала еще серия взрывов. Все известные врагу ходы заваливались камнем, забрасывались железом, колючей проволокой.
Время шло, продовольственные запасы быстро иссякали. Пришлось уменьшить наполовину и без того скудный паек. Единственным продуктом, норма которого не уменьшалась, был сахар. Выпечку хлеба прекратили, мука кончилась. Мизерные остатки галет, сухарей и концентратов строго распределялись между ранеными и ослабевшими женщинами.
К середине июня продовольствие оказалось исчерпанным. Сахар и табак стали единственным довольствием. В ход пошли шкуры животных, забитых в первые дни осады. За ненадобностью шкуры были зарыты, но теперь пришлось их откапывать и класть в котел. Бойцы говорили:

— Начпрод лезет из шкуры, чтобы накормить нас.

Голод мучил людей, но особенно тяжело сказывалось отсутствие воды. Со всех концов раздавались стоны раненых:

— Воды, хоть бы каплю водички, товарищи...

Единственным источником водоснабжения был колодец, расположенный в тридцати метрах от главного входа. По ночам за водой отправлялись вооруженные экспедиции. У колодца возникали настоящие сражения. За несколько ведер воды платили потоками крови. Но и этот колодец к концу мая был завален и издавал зловоние.
Спасение наступало лишь во время дождя. В расщелинах появлялись маленькие ручейки. Тогда в котелки и жестянки капля по капле собирали живительную влагу.
В довершение наших бед иссякло горючее, умолк движок, питавший радиостанцию, погасли электрические лампочки. Жизнь в каменоломне стала еще более тяжелой. Каждая боевая группа жгла костер, непрерывно поддерживая огонь. Тут же готовилась скудная пища, разрабатывались планы очередных вылазок, принимались решения, приводилось в боевую готовность оружие. Тут спали на шинелях, латали одежду, чинили обувь, пели любимые песни.
Ягунов вызывал меня все реже и реже. Однажды я возвратился от амбразур центрального района и решил доложить полковнику о виденном. Я вошел, держа в руках горящую лучину, и был удивлен царившей в штабе тишиной.
Полковник сидел за столом, подперев ладонью отяжелевшую голову. Он тихо ответил мне на мое приветствие и кивнул на стул. Я присел, оглянулся. У стены вповалку лежали офицеры. Кто-то медленно поднялся и приблизился ко мне. Это был майор Колесников. Я с трудом узнал его. Лицо заросло бурой щетиной, глаза ввалились. Длинный тонкий нос особенно подчеркивал худобу.
Колесников молча пожал мне руку.

— Пойдете начальником третьего сектора в первом участке, —приказал мне Ягунов.

Он ткнул карандашом в лежавшую перед ним карту, стал пояснять задачу. Все три амбразуры сектора находились под непрерывным наблюдением противника. Вылазки в тех местах почти невозможны.

— Надо разведать другие, менее блокированные ходы,— сказал полковник. — Обязательно надо разведать!..

В середине июля я получил задание полковника Ягунова подобрать человек десять добровольцев и выбраться разведанными нами ходами на поверхность. Нам предстояло проникнуть в Керчь, выяснить там обстановку и возвратиться обратно. В случае невозможности возвращения действовать по собственному усмотрению. Задание было опасным, но недостатка в добровольцах не было. Особенно настойчиво просился в разведку один славный паренек, боец третьей амбразуры. По молодости товарищи просто звали его Володькой — ему было не более девятнадцати лет. Окончив аэроклуб, Володя сразу же попросился на фронт, получил звание старшины и водил санитарные машины. В один из последних дней обороны Керчи «мессеры» сожгли его самолет при посадке. Так Володька попал в Аджимушкайские каменоломни.
Приняв командование сектором, я обратил внимание на этого никогда не унывавшего крепыша с нежным, как у девушки, лицом. Паренек тоже потянулся ко мне, старался помочь, в чем мог, откровенничал. Зная грозящую нам опасность, я долго колебался, но все же решил взять Володю в разведку, чем вызвал у него бурную радость.
Поздно ночью, очистив от камней старую амбразуру, мы выбрались на поверхность и здесь в первое мгновение растерялись, опьянели от свежего воздуха. Длительная пещерная жизнь, видимо, отучила нас различать стороны света, мы долго мыкались, пока обнаружили проселочную дорогу. Неподалеку маячили в лунном свете какие-то строения.
Тихо переговаривались, решая, в какую сторону безопаснее двинуться, как вдруг прямо перед нами взвилась ракета. Одна, другая, третья... Огненные снопы взлетели над самыми головами. Тишину ночи разбудил пулемет. Мы бросились в другую сторону. Опять: та-та-та-та...
Ничего не поделаешь, пришлось отходить. Сначала ползком, по-пластунски, потом пошли гуськом во весь рост. Немцы не решались ночью вступать в открытую схватку, в темноте они действовали из засад и укрытий. Поэтому мы спокойно добрались до своей амбразуры. Постояли несколько минут, обсуждая причину неудачи.

— Слишком светло, — сказал старший лейтенант Белов. — Подождем более темной ночи.

По одному вновь спустились в подземелье. Амбразуру заложили изнутри камнями.
Возле костра я увидел группу бойцов. Среди них находился и старший лейтенант Лэнь.

— Товарищ майор! — позвал он меня. — С полковником Ягуновым случилось несчастье.

В кабинете начальника обороны мы застали несколько офицеров. Они окружили тело Ягунова, распростертое на полу, лицо его было прикрыто каким-то лоскутом. Трагедия произошла час тому назад. После крупной, очень удачной вылазки проверяли боевые трофеи, и в руках у Ягунова взорвалась граната.
С почестями, какие могли мы воздать в тех условиях, был похоронен командир подземного гарнизона.
Командование взял на себя подполковник Бурмин. Более подходящей кандидатуры нельзя было найти. Бурмина знали по геройскому подвигу на заводе имени Войкова. Оказавшись в окружении, группа наших бойцов и офицеров во главе с Бурминым четверо суток сражалась на территории завода, ночью прорвала окружение и с боями пробилась в каменоломни.
Мы уважали своего нового командира не только за его храбрость. Это человек отзывчивый, чуткий и в то же время непримиримый к слабодушным, нытикам.
Держаться было все трудней и трудней. Ушел на разведку майор Колесников с группой бойцов.
Ждали много дней. Не возвратился. Отправили старшего лейтенанта Лэня. И он исчез.
А тут еще немцы стали пачками бросать в отдушины листовки, призывая нас не тратить напрасно усилий и сдаваться. Из репродукторов, установленных вблизи от выходов и амбразур, целыми днями слышались аналогичные призывы. Видя, что открытая пропаганда не дает результатов, фашисты стали применять более изощренные методы. Под видом красноармейцев они заслали к нам несколько провокаторов, которые пытались посеять панические слухи, подговаривали подземных бойцов не подчиняться командирам и комиссарам, призывали обезоружить их и организованно сдаться на милость врагу. Но обезоруженными и разоблаченными каждый раз оказывались сами провокаторы.
Несмотря на отчаянное положение, оставшиеся в катакомбах войска продолжали сражаться. Наши снайперы уничтожили из амбразур не одну сотню вражеских солдат, а разведчики однажды привели группу захваченных в плен. Все это вызывало бешенство фашистского командования. Всё чаще слышались взрывы. Противник заваливал ходы, хотел похоронить нас заживо.
Но подземные бойцы продолжали войну.

На Царском кургане

Одним из первых рассказал о подвиге защитников подземной крепости Николай Арсеньевич Ефремов — участник обороны Аджимушкая.
Накануне Великой Отечественной войны двадцатилетним юношей он окончил Ташкентское военное училище им. В. И. Ленина и штабные курсы при Военной академии им. Фрунзе. В мае 1942 года Н. А. Ефремов был направлен на Крымский фронт и в дни нашего отступления попал в Аджимушкай. До сентября 1942 года сражался в каменоломнях. За участие в боях награжден орденом Красной Звезды. Н. А. Ефремов живет и работает в Ташкенте.


В тяжелом, густом мраке вяло колеблется неяркое желтое пламя костра. Костер освещает прямоугольник боковых галерей. Галереи пересекают друг друга и теряются в мрачных глубинах — кажется, нет им конца.
Целый день, как слепые, щупая руками холодные стены, пробирались мы темным лабиринтом и нигде не встретили ни одного военного. Мы — это я и Валентин Берниченко, молодые лейтенанты, недавно окончившие Ташкентское военное училище.
Толпами бродят в подземелье беженцы. В большинстве своем это женщины и дети. Они жмутся к выходам и лазам, откуда бьют в душную затхлую ночь катакомб светлые струи свежего воздуха.
Устав, устраиваемся на ночлег. Валентин спит на холодном каменном полу тревожным сном, примостив затылок на опрокинутой каске. Я не могу уснуть, растревоженный думами. Гляжу в худое безбровое лицо первого аджимушкайского знакомца, камнерезчика Николая Данченко.
Данченко пристально всматривается в меня, говорит:

— Дуже нескладно все робится. Немец пье горилку на Керчи, а мы позаховались в сурчиные лазы и дивимся на ридну землю, як та скотина.

Проснулся Коля, сын Данченко, стал подкидывать щепки в костер.
Со злым ожесточением повторяю слова, что сказал Данченко.
Грубо расталкиваю заснувшего Валентина.

— Курорт окончился! — кричу ему.

Данченко хорошо знает катакомбы. Он берется помочь нам найти полковника Ягунова.
...Центральная галерея похожа на настоящую улицу. По своду протянут провод. Желто мигают электрические лампочки. В галерее работают красноармейцы — на тросах подтягивают разобранные орудия. Поодаль стоят распряженные кони.
Шагаем, гремя каблуками по каменному днищу галереи. Слева в одной из штолен слышатся приглушенные голоса. Мы повернули туда. Дорогу преградил красноармеец с автоматом.

— Закрытое партсобрание, — сообщил он сухо. — Предъявите партийные документы.

Данченко опустился на корточки — решил дождаться конца партийного собрания в галерее. Мы вошли и стали позади тоненькой девушки с медсанбатовской сумкой через плечо. Кто-то позвал ее шепотом:

— Шуренок...

Я спросил у девушки, где полковник Ягунов. Она указала глазами на высокого худощавого человека с усталым лицом. Тонкие вертикальные морщинки на лбу, густые брови, тени вокруг глаз, жесткая линия губ...
Старший батальонный комиссар Парахин — коренастый, прочного сибирского литья — дает слово полковнику Ягунову. Полковник говорит спокойно, ровно. Изредка взглядывает на комиссара Парахина, словно выверяя мысли свои.

— Мы собрались здесь, чтобы решить вопросы обороны. Скажу прямо: положение у нас трудное. Наша задача — превратить Аджимушкайские каменоломни в подземную крепость. Будем борьбу вести здесь, обескровливая врага, оттягивая с фронта его силы. А когда пробьет наш час — ударим с тыла и соединимся с Красной Армией. Помните, порядок и жизнь у нас должны быть армейскими. Главное— дисциплина, организованность, продуманные действия...

Зачитывается приказ о создании штаба обороны Аджимушкайских катакомб. Гарнизон разбивается на четыре батальона. Охранный батальон штаба ведет защиту подступов к подземелью, три других контролируют основные входы в катакомбы. Дальше в приказе говорилось об учете оружия и продовольствия, снабжении катакомб водой...

— Пусти, мне до полковника Ягунова, — раздалось вдруг около входа в штольню.

— Не велено, земляк, — узнал я голос красноармейца, проверявшего у нас документы. — Здесь партсобрание.

— Пусти-и... — не унимался тоненький голосок. — Пусти, говорю, ежели жить желаешь!

— Не велено.

Ягунов нахмурился, с шумом отодвинул ногой патронный ящик, служивший ему стулом, прошел к выходу. Маленький красноармеец с наблюдательного пункта, увидев перед собой высокую фигуру полковника, сперва онемел, а потом единым духом выпалил, что части с поверхности снялись и ушли к переправе и что пролетела над катакомбами немецкая «рама», а сейчас замечено движение к нам фашистов силою до полка. Идут танки.
На бледной щеке Ягунова дернулся мускул. Он скйзал очень спокойно:

— Хорошо. Продолжайте наблюдение.

Старшему лейтенанту Белову приказал вывести охранный батальон на поверхность и с помощью саперной роты за ночь оборудовать круговую оборону.

— В шесть ноль-ноль приказываю поднять на Царском кургане Государственный флаг Союза Советских Социалистических Республик!

Белов исчез...
Позже, когда уже все ушли, Ягунов заметил нас, стоявших навытяжку в углу штольни. Что-то отцовски доброе засветилось в его глазах. Весело подмигнул Парахину:

— Ты ничего не видишь, комиссар?

— Вижу. Смена нам идет, полковник.

Ягунов усмехнулся:

— А ты боишься? Не бойся. В архив нам еще рановато.

Ягунов пригласил нас к столу. Протянул портсигар.

— Какое училище кончили?

Мы ответили.
Ягунов нагнул голову, выставил вперед высокий лоб. Он как будто что-то вспоминал. Посмотрел на нас внимательно :

— Хорошее училище в Ташкенте. Не уроните чести его в смертельных боях... Огонька пробовали?

Мы признались: не пробовали. Глаза Ягунова стали еще теплее.

— Ничего. Это от вас не уйдет. Напробуетесь досыта.

И, резко повернувшись к Парахину:

— Для начала — на поверхность их.

Парахин кивнул. Ягунов — нам:

— Решено. Идите для связи к комбату Белову. Там будет настоящее дело...

...Всю ночь охранный батальон готовился к бою. Местность вокруг Аджимушкая была оплетена тонкой паутиной «колючки», выставлены «ежи», каменные надолбы. Царский курган превращен в крепкий противотанковый кулак. На нем оборудовали огневые позиции минометная рота младшего лейтенанта Буйнова, расчеты противотанковых ружей.
Стоим в окопе вместе с комбатом Беловым. Он рассматривает позиции немцев в бинокль. Приглядываюсь к нему. Это низенький толстеющий человек. На правой стороне груди золотая медаль участника сельскохозяйственной выставки 1937 года.
Белов удовлетворенно кладет бинокль в кожаный футляр, висевший на груди, смотрит на меня. Неожиданно, без какой-либо связи, просто говорит:

— А я, лейтенант, не думал готовить себя для войны. Был страшно мирным человеком.

Рассказал, что кончил «Тимирязевку», работал директором совхоза, всю жизнь мечтал вырастить овес с совершенно голым зерном.

— Кончится война — обязательно займусь этим, — обещает он и улыбается доброй, домашней улыбкой.

Разговор разочаровывает меня: я много слышал за эти дни о Белове, и у меня сложился образ бесстрашного боевого командира, думающего только о разгроме врага. А этот маленький лобастый толстяк с широким розовым лицом даже сейчас, в такую трудную минуту думает о каких-то необыкновенных зернах овса.
В окоп камнем упал могучий красавец с петлицами старшего сержанта — артиллерист Бочаров.

— Прокисли мы в катакомбах, товарищ старший лейтенант, — виновато моргает он. — А у нас пушечка. Добрая пушечка — одиннадцать немецких танков на дыбки подняла. Скучает пушечка. Вот мы и подались до вас — тут, говорят, жаркое дело будет. Мы уж и бугорок подходящий облюбовали. С него очень даже хорошо немецкий парад принимать. Может, не прогоните?..

В окоп влезли ефрейтор и старшина-артиллерист. Поочередно представились:

— Ефрейтор Скребков.

— Старшина Алферов.

Комбат с минуту думал, наклонив голову. И вдруг заулыбался. Порывисто обнял Бочарова, поднялся на цыпочки и крепко поцеловал в щеку. Оттолкнул от себя, сказал:

— Не за то целую, что дисциплину воинскую нарушили, самовольно ушли из катакомб. За это, по-настоящему, судить следует. А за ненависть к врагу, за доброе чувство к Родине нашей. Бугорчик вы верно облюбовали. Тащите пушечку свою на Царский курган. И чтоб мне ни один немецкий танк не проскочил!
Ровно в шесть утра над Царским курганом взвилось красное полотнище. И тут же с наблюдательных постов, расставленных по круговой обороне, сообщили:

— Воздух!

Белов стал сосредоточен и непривычно суров. Он взял из рук телефониста трубку и приказал ротным командирам укрыть людей в щелях. А нам сказал сухо:

— Здесь справлюсь один. Следуйте на Царский курган. Там у меня вся огневая сила.

Из-под длинного облака вынырнули бомбардировщики. Десять «юнкерсов». Пять шло в сторону котлована, другие пять пикировали на Царский курган. Бомбы, «акающие» разрывы мин, басовитый гул тяжелых снарядов. В ушах гудит, воет, гремит. Земля подпрыгивает, уходит из-под ног. Впиваюсь в нее пальцами, хочу удержать под собой и что-то кричу. Лежу в окопе с Валентином и младшим лейтенантом Буйновым. Я первый раз под такой бомбежкой и обстрелом и чувствую себя неважно. Противно трясутся щеки, млеют ноги. Валентина рвет. Приступы рвоты и у меня. Кружится голова.
Буйнов лежит спокойно. Только щеки побелели. Непрерывно плывет черный дым, свист осколков. Земля топорщится, точно хочет взметнуться вверх.
Неожиданно становится очень тихо. Так тихо, что мы пугаемся. Кажется, мы оглохли. Дым потихоньку расходится. Уже видны голубые провалы неба. И вдруг посреди ясной необъятной сини над нами защелкал на ветру алый флаг.
Солнце уже высоко. Густая жара льется на плечи. Грустно пахнет вялой полынью. Смотрю на степь, охваченную медленной смертью, и чувствую, как мучительно ноет сердце.
Далекий гул моторов повис над землей. Телефонист передает мне трубку. Слышу голос Белова:

— В батарее большие потери. На катакомбы движутся танки. Сколько, точно не знаю. Приказываю любой ценой остановить их. Минометами отсечь пехоту.

Младший лейтенант Буйнов, горячий, взволнованный и нетерпеливый, доложил, что минометные батареи готовы к бою. Алферов и Скребков втащили противотанковую пушку поближе к вершине кургана, поросшего старыми акациями.

— Хрен с вами, идите, — великодушно разрешил танкам Бочаров. В голубых его глазах зажегся дерзкий веселый огонек.

Изготовились к бою все три расчета противотанковых ружей.
А танки уже шли. По дороге, петлявшей среди высокого кустарника, серым шлейфом потянулась пыль. Я подсчитал танки: было их восемь. Они занимали исходное положение для атаки. Прямо за ними, не пригибаясь, во весь рост шла пехота.

— Как на параде, — глухо и нервно засмеялся Бочаров.

Танки с ходу повели пушечный огонь. Снаряды пока не долетали до котлована, где залег батальон Белова. Но в следующую минуту черные раскрытые веера взрывов, как живые, начали передвигаться, подступили к окопам.
И вот заговорил Царский курган. С тонким скребущим звуком вылетел снаряд из пушки Бочарова. Почти одновременно открыли огонь расчеты противотанковых ружей, ожил, засверкал желтыми зарницами котлован. В чечетку пулеметов врезалась бубнящая дробь автоматов, сухо трещали винтовочные выстрелы...
Бочаров подбил головной танк. Из серой башни повалил черный дым. Три танка подожгли расчеты противотанковых ружей. Танкисты стали выпрыгивать на землю, их тут же доставали снайперы Белова.
Бочаров выстрелил снова. На флангах загорелись еще два танка, выкинув в небо дегтярно-черные факелы.
На склоне Царского кургана выросла маленькая фигурка Буйнова. Он поднял руку, скомандовал:

— Огонь!

Оторвавшаяся на какое-то время от танков немецкая пехота начала было движение вперед, но тут же залегла, прижатая к земле огнем минометчиков. Уцелевшие танки развернулись и, прикрываясь подбитым, повели яростный обстрел Царского кургана. Одним снарядом заклинило пушку Бочарова. Скребков и Алферов были убиты на месте. Взрывная волна подняла Бочарова, несколько раз перевернула в воздухе и грудью бросила на камни. Он застонал, заплакал от ярости и досады. С трудом поднялся на трясущихся ногах, подошел ко мне...
Немцы бежали...
Танки послали в нашу сторону несколько снарядов. Буйнов, увлеченный боем, стоял на склоне кургана и был хорошо виден снизу. Снарядом ему оторвало обе ноги. Он упал на спину. Успел еще негромко скомандовать:

— Огонь!

И умолк.
Вдруг Бочаров крикнул кому-то:

— Ложись!

На Царский курган бежала девушка с санитарной сумкой. Та самая, которую в подземном госпитале все звали Шуренком.

— Ложись! — кричали мы ей, а она не слышала. Бежала под роем пуль, прижав к себе сумку и смешно взмахивая левой рукой.

И вот она уже здесь, рядом с нами; тяжело дыша, смотрит на нас по очереди, словно пересчитывает живых. Глаза ее останавливаются на Бочарове, и она радостно выдыхает:

— Мальчики!..

Бочаров по-мальчишески счастливо краснеет и смотрит себе под ноги.

— Много убитых? — спрашивает Шуренок.

— Много, — кивает Бочаров и отворачивается.

— Женя, погоди же, перевяжу, — тихо просит девушка. Он машет рукой.

— Помоги тем, кто не может двигаться.

Вздохнув, Шуренок пошла к раненым.
А Бочаров вдруг насторожился, сдавил мне руку цепкими пальцами: ближайший к нам танк, взяв с места предельную скорость, дымя пылью, понесся на Царский курган.

— Этого беру я, — сказал Бочаров.

Следом за первым на Царский курган, простреливая пулеметами большую площадь, вынеслись еще два танка.
За спиной эхом отозвался голос Валентина:

— Это мои.

Бочаров прыгнул в окоп и вскоре вынырнул с тремя связками гранат.

— Пошел! — скомандовал он себе одними губами. Пополз между кустарников, как ящерица, — стремительно и незаметно. Только легкий след примятой травы оставался за ним. Мы поползли тоже.
Гул нарастал. Чувство такое, будто лежишь в чугунном котле, по которому снаружи лупят тяжелыми кувалдами. Впереди замер Бочаров, резко оттянул в сторону руку со связкой гранат. Проползая мимо, я услышал его шепот:

— Плотнее прижимайся к земле...

«Может, это последняя твоя дорога по земле», — подумалось мне.
Потом вообще ни о чем не думалось...
Сзади прогремел взрыв. Я обернулся. Танк горел. «Женя», — шепотом сказал я, первый раз назвав Бочарова по имени. И все сразу стало на место. Мозг отключил все ненужное и лишнее. В сердце стучалась одна-единственная мысль: «Доползти! Бросить связку гранат!».
Танкисты почему-то не видят меня. Они на ходу бьют из пушек по Царскому кургану. Весь дрожу от нервного напряжения. Ладонью левой руки упираюсь в землю, рывком отвожу до отказа правую со связкой гранат. Связка летит под гусеницы. Зарываюсь лицом в траву и слышу не взрыв, а тонко свистящие над головой осколки. Вдавливаюсь в землю и ползу прочь. Раздается еще один взрыв. «Валя», — я облегченно вздыхаю.
Когда вернулся на Царский курган, минометчики и бронебойщики мирно обедали. Шуренка не было. Она сделала три рейса за ранеными и, видимо, хлопотала над ними в подземном госпитале. Спрашиваю, вернулся ли Бочаров. Новый командир минометной роты старший сержант Корнилов усмехнулся:

— Повел гитлеровцев до своей пушки.

— Каких гитлеровцев?

— Да тех, что с танку.

О Валентине спрашивать боюсь. Поднялся на вершину кургана. К акации, около которой, вытянувшись, лежат Скребков и Алферов, рядом с остатками разбитой пушки привязаны два немца: один низенький, щуплый, с узкими плечами, другой, напротив, долговяз, с большим животом. Перед ними, как колдун из сказки, расхаживает Бочаров.
Меня вызывает Ягунов. Долго жмет руку. Поздравляет с боевым крещением. Бочаров привел пленных, и полковник начал допрос. Становится ясным, что немецкое командование боится катакомб. Оно думает, что в них сосредоточена большая группа войск, которая может в любую минуту ударить с тыла.
Ягунов принимает решение снять батальон Белова с поверхности и начать подземную войну.
Меня беспокоит судьба Валентина. Прошу у полковника разрешения подняться на поверхность. Ягунов молча кивает головой.
Валентина не нашли.
С поверхности уходили с Беловым. По-прежнему доносился запах вянущей полыни.
Солнце зарывается в синюю морскую волну. Белов неотрывно смотрит в сторону моря, тяжело вздыхает.

— Мы еще вернемся, земля! — говорит он тихо...

Свидетельствую

Николай Дмитриевич Филиппов был активным участником обороны, комсоргом 1-го батальона подземного гарнизона.
Сейчас Н. Д. Филиппов живет в Ставрополе, работает на железнодорожном транспорте.

До Отечественной войны я работал весовщиком на станции Ставрополь Северо-Кавказской дороги. В армию попал не сразу. Служба на железнодорожном транспорте, говорили мне, — солдатская служба. Но я, молодой советский парень (мне было тогда 25 лет), комсомолец, кандидат в члены партии, не мог спокойно наблюдать, как фашистский сапог топчет нашу землю.
В первые же дни войны стал я просить райком комсомола (я был секретарем комсомольской организации станции), чтобы меня отпустили в армию. Об этом же несколько раз говорил в райкоме партии. Лишь в октябре получил согласие, с меня сняли бронь и направили в распоряжение военкомата.
Сразу в действующую армию не попал. Сначала меня направили в Краснодар, во 2-е пехотное училище. Закончил его и получил звание младшего лейтенанта. Из училища многих, в том числе меня с Владимиром Костенко, послали на краткосрочные курсы заместителей командиров рот по истреблению танков.
До пехотного училища я в армии не служил и о порядках в ней знал только по рассказам товарищей. Теперь я увидел воочию, что такое армия, на чем она держится, как важны армейское содружество, дух товарищества и взаимного уважения, закон солдатской жизни: один за всех, все за одного.
Все это — и подтянутость, и дисциплина, и требовательность к себе и другим, кажется, с детства были в характере моего товарища Саши Трофименко, с которым я подружился в военном училище. С первых дней жизни в училище он пришелся по душе мне, Володе Костенко и Павлу Салтыкову.
Весной 1942 года наша неразлучная четверка попала в Керчь. После орудийной бомбардировки города 18 апреля штаб фронта переместился в Аджимушкайские каменоломни.
Трофименко, Костенко, я и наш командир Салтыков наняли квартиру по улице Кирова. Стояла она метрах в 30— 50 от главного входа в каменоломни. Наши товарищи в подразделении всегда знали, где мы находимся, и тотчас извещали нас, если мы бывали нужны. Мы в это время находились в резерве комсостава Крымского фронта и выполняли приказы штаба фронта.
Когда начались бои на Акмонайском перешейке, к нам, военным, в каменоломни стало все больше прибавляться гражданских людей. Бомбежка и артиллерийская стрельба загоняли мирных жителей под землю. Ведь лучшее бомбоубежище, чем каменоломни, трудно придумать, — в иных местах они уходят вглубь больше чем на двадцать метров.
Когда противник прорвал нашу линию на Акмонае и двинулся в направлении Керчи, мы получили приказ прикрывать отход войск через переправу на Большую землю, а затем нам было приказано занять оборону вокруг катакомб, где находилось много наших раненых.
Первые дни мы занимали позиции приблизительно на расстоянии километра от каменоломен, потом отходили к ним все ближе и ближе, пока под натиском врага не оказались внутри подземных галерей. Бои у входа в каменоломни тоже были, но недолгие, потому что немцы пустили против нас танки, артиллерию, чего у нас, оборонявшихся, не было.
Рота истребителей танков после сформирования особого полка аджимушкайской обороны вошла как первая рота в состав первого батальона, которым командовали капитан А. П. Панов и комиссар Верхутин. Я был избран комсомольским организатором батальона, числился сначала в 1-м взводе, затем во 2-м, командиром моим был лейтенант Салтыков, с которым я вместе учился. Бывал я дежурным по батальону, разводящим, проводил занятия с бойцами, читал и разъяснял сводки Информбюро, неоднократно участвовал в ночных вылазках.
Располагались мы в пятидесяти метрах от входа. Что значит «располагались»? Занимали небольшую выемку. Поставили кровати, а у кого их не было — устраивали лежанку из камней. На лежанках были расстелены матрасы. Укрывались одеялами, шинелями, но это не спасало от холода и пронизывающей сырости, царившей в катакомбах. У входа в штольню стоял стол, на нем всегда горел фитиль в гильзе, наполненной соляркой. Короткое время действовал движок, горело электричество, но мы все же больше надеялись на фитиль и гильзу, а позже — лучину. Обязанность поддерживать освещение лежала на дневальном. Дежурный по распорядку дня обязан был, независимо от того, что круглые сутки было темно, объявлять в нужное время подъем, зарядку, которая позже была отменена, изучать с бойцами материальную часть оружия, проводить политинформацию, выделять людей в караул у выхода из каменоломен.
Сколько собралось народа в катакомбах, я, конечно, не знал. Видел только, что очень много. Все штольни и коридоры, все выработки и боковые помещения были переполнены военнослужащими и гражданским населением. Женщины с детьми расположились поближе к главному выходу, словно ожидая сигнала на эвакуацию из подземелья. Оставались свободными только узкие тропки посредине галерей. Если в полумраке ты чуть сбивался с тропки, то сразу натыкался на кого-нибудь, и тебя за неуклюжесть честили на чем свет стоит.
Так началась наша жизнь в осажденной врагами подземной крепости.
Каждый, кто внимательно читал дневник, найденный в Центральных катакомбах, без труда заметил, что на его страницах рассказывается не обо всей воинской части, которая оказалась в Аджимушкайских каменоломнях и составляла «особый полк обороны» этих каменоломен, а об одном только подразделении ее. В записи от 16 мая автор говорит: «Сейчас пойду в свой батальон»; в записи от 18—19 мая он несколько раз высказывается еще определенней: «наш первый батальон...», «я вошел в штаб батальона...», «получил приказание как политрук от комиссара батальона...». Такими же точными указаниями на определенную воинскую часть пестрят записи от 24, 25, 26 мая, от 24 июня и другие. В дневнике дается подробная характеристика только командному составу первого (затем он стал третьим) батальона — Панову, Верхутину и другим — и лишь им одним.
Все эти факты убедительно показывают, что тот, кто писал дневник, находился в первом батальоне полка аджимушкайской обороны и писал главным образом о событиях, которые ограничивались рамками батальона.
Будучи комсоргом батальона, я знал командный состав своего подразделения и каждой роты.
В роте, в которую я был зачислен в каменоломнях, был политрук младший лейтенант Александр Иванович Трофименко. С этим человеком я учился в Краснодарском пехотном училище, дружил с ним; с Костенко и Салтыковым мы составляли одну компанию и в училище, и до обороны в каменоломнях, когда жили в поселке на улице Кирова, и когда оказались в подземелье.
Комиссар нашего батальона товарищ Верхутин поручил Трофименко писать дневник, он хотел, чтобы осталась какая-то память о нашей жизни в катакомбах. О событиях до первых дней обороны — от 7 мая и позже — Трофименко записал по памяти, коротко, чтобы связать их с событиями в каменоломнях.
Сколько раз заставал я Сашу склоненным над тетрадкой...
...Самым страшным из дней, проведенных в подземелье, считаю день 25 мая, его утренние часы, часы первой газовой атаки фашистов. По-моему, это была злобная месть фашистов за беспримерную по храбрости и ярости нашу атаку 24 мая на поселок Аджимушкай, уже занятый фашистами. Немало досаждали мы им и в предыдущие дни.
17 мая фактически закончились оборонительные бои вокруг каменоломен. Все защитники подземной крепости вынуждены были укрыться под ее своды. На следующий день рано утром наш комбат товарищ Панов собрал командиров рот, взводов и политруков. Как комсорг, я был на совещании. Комбат говорил, что никакая обстановка не должна нам мешать истреблять фашистов. «Сегодня, — сказал он, — устроим вылазку и почешем фашистам морды. Командиром назначаю Трофименко, политрука первой роты».
Трофименко спросил:

— Можно провести партийно-комсомольское собрание?

— Не можно, а нужно. По всем ротам, — ответил Панов.

И мы пошли с Сашей в роту. Мы часто бывали вместе, он говорил мне, что когда-нибудь люди узнают о том, как жили мы, как не сдавались врагам, громили их, находясь в осаде.
...Когда немцы стали нагнетать газ в подземелье, мы с Трофименко были где-то далеко от входа. И первое, что мы сделали, это бросились к выходу. Конечно, потом мы разобрались, что надо было поступить наоборот. И многие, наверно, разобрались, да поздно было.
У входа творилось что-то невообразимое. В дневнике об этом рассказано точно и подробно, и мне нечем дополнять эту картину. То, что я видел в те минуты, я сравнил бы со страшным зрелищем землетрясения. В чуть светящемся желтом сумраке взад и вперед по широкой галерее метались сотни, нет, тысячи хрипящих, обезумевших людей — женщин, мужчин, детей, а желтый дым газовых волн бесконечной пеленой наполнял галерею.
Когда мы с Трофименко побежали к выходу, к мерцающему квадрату дневного света, видневшемуся вдали, мы увидели лежавших на каменном полу двух детей. Схватив их на руки, понесли дальше. В смятении не заметили, что никакой чистый воздух им не мог уже помочь — они были мертвы.
Положили детей в сторонке, повернули назад.
Инстинкт самосохранения сразу подсказал нам, что надо обвязать рты полотенцами. В каменоломнях вообще было сыро, там все влажное, хотя воды нет. Волглые полотенца задерживали едкий дым. Но газов становилось все больше. С каждым глотком воздуха я словно втягивал в легкие горсти железных опилок. Я задыхаюсь, уже не помогает полотенце. Кашель рвет грудь, падаю, подымаюсь. Трофименко тоже держится из последних сил.
Лежим лицом вниз, прерывисто дышим сквозь полотенца. Встали, шатаясь побрели... Куда идем — сами не знаем. Я не заметил, как потерял из виду товарища. Душил приступ кашля, согнувшись, я давился от судорог, перехватывавших горло. В какую-то секунду просветления подумал: лучше смерть, чем такие муки. Смерть! Уничтожить себя! Разогнулся, поставил карабин, с которым не расставался, приставил его к виску...
Вдруг вижу — движется ко мне фонарь. Всматриваюсь. За светом фонаря различаю людей. Вот они ближе и ближе. Поравнялись со мной.

— Ты что стоишь? Пошли с нами.

— А куда вы?

— В убежище. Тут недалеко.

Двинулся следом, старался не отставать. Минут через пятнадцать добрались. Убежище находилось в тупике галереи, заложенном камнями и завешенном одеялами. Тут было свежо. Я лег на кровать и потерял сознание...
Разбудил собственный кашель. В свете электричества увидел, что мокрота у меня с кровью. Вот тогда я пожалел, что не застрелился. И воды хотелось невыносимо. Рот, горло словно закованы в жесть. Слышу, говорят — надо сосать камень. Нашел повлажнее, приложился губами. Влага проникла в горло, боль чуть утихла.
Рядом кто-то сказал, что немцы предлагают всем желающим покинуть каменоломни через главный вход. Из убежища потянулись женщины с детьми, пожилые мужчины. Кто-то сходил на разведку, доложил, что дымную пелену вытянуло в щели, в коридорах стало яснее. Я вышел в центральный тоннель посмотреть, что творится. Гуськом шли люди к далекому просвету. Из бокового хода показался Саша Трофименко. Он шел рядом с женщиной, его держал за руку мальчик. Я узнал женщину и мальчика — это были Шура Клинкова, племянница квартирной хозяйки, у которой мы жили, и ее сынишка лет четырех.
Окликнул их.

— Я зову Сашу с собой, — сказала женщина. — Идем и ты, Коля. Я вам костюмы гражданские достану, на тот берег переправлю. А здесь задушат вас фашисты.

Они остановились возле меня.

— Нет! — сказал Трофименко. — Ни я, ни Коля каменоломен не оставим, нам такого приказа никто не давал. А выйти с тобой, Шура, значит, сдаться на милость фашисту. Мы этого сделать не можем.

Мы проводили Клинкову с мальчиком к выходу. Густой колонной шли люди, чудом оставшиеся в живых. Несли на руках умирающих детей. Целые часы длилось это печальное шествие. Каменоломни изрядно опустели.
Начиная с этого дня, немцы регулярно с 10 часов утра до 4 часов пополудни компрессорами нагнетали газовые волны в штольни. В воскресенье у них был перерыв. Но теперь газы уже не заставали нас врасплох. Было построено несколько убежищ. Кроме того, от взрывов, которые производили фашисты, возникли многочисленные щели. Через них нельзя было пролезть человеку, но они создавали сильные сквозняки, и газ тянулся к ним, выходил наружу...
В катакомбах я пробыл до 3 августа.
В этот день решено было послать группу на разведку. Люди голодали. Нужно было найти ток, огороды, чтобы хоть немного запастись продуктами. Отобрали нас четверых. Комиссар полка сказал мне:

— Ты, Филиппов, комсорг, будешь политруком группы. Смотри действуй осторожней.

Первыми из штолен выбежали автоматчики. Они завязали перестрелку с фашистами. За ними вышло еще несколько человек с одеялами, шинелями, ватниками. Все эти вещи они набросали на колючую проволоку. Потом и мы, разведчики, подбежали к заграждениям и без единого звука, с быстротой, какую только позволяли наши жалкие силы, перекатились по шинелям и одеялам на ту сторону... Мы не сделали ни одного лишнего движения, берегли силы.
Держась по двое, двинулись вперед, ориентируясь по компасу. У каждого был карабин, на двух один пистолет. Фашисты пускали ракеты, но, пока шла перестрелка, мы успели незаметно отойти от котлована, который находится перед выходом из штолен.
Скоро добрались до стерни, значит, здесь был хлеб, где-то поблизости ток.
Было около 12 часов ночи, когда мы заметили на дороге двух женщин. Переждали, пока они удалятся, и пошли вдоль дороги, в ту сторону, откуда показались женщины.
Вскоре увидели домики. Что-то вроде жилья для бригады, полевой бригадный стан. Осторожно приближаемся к нему. Кто здесь живет, есть ли люди? Не сделали мы и сотни шагов, как получили ответ на вопрос. Залаяла собака, по ее злобному рыку можно было догадаться, что это крупная овчарка. Из будки, стоявшей в тени здания, вышел человек и пустил очередь из автомата в нашу сторону. Стало ясно, что мы наткнулись на какой-то охраняемый склад. Осторожно взяли вбок, пересекли дорогу. Второпях потерялись. Нас осталось двое. Соединиться с другими не удалось.
Вскоре мы с напарником наткнулись на огород. Там был горох, бураки, еще что-то. Припали к земле, срывали и жевали стручки гороха, выкапывали молодые бураки. Ели жадно, хотя наедаться нам никак нельзя было, это могло кончиться смертью. С трудом оторвались от огорода и двинулись по дороге.
Скоро заметили вдали паровую молотилку. Значит, не случайно шли отсюда женщины, они задержались допоздна на току. Через некоторое время заметили бурт зерна — то, ради чего нас послали на разведку. Теперь нам нужно набрать в вещмешки понемногу, хотя бы килограммов по пяти, и поворачивать в обратный путь.
Но сделать это сразу не удалось. Вдоль бурта с нашей стороны все время шагал часовой с винтовкой. Залегли и ждем. Часовой спокоен, он лениво движется вдоль бурта, останавливается, делает еще несколько шагов и опять замирает. Наконец поворачивается и скрывается из виду. Ток длинный и широкий, и пока он снова окажется на нашей стороне, пройдет немало времени.
Мы спешим, быстро наполняем мешки до половины и отходим. Стараемся идти полубегом, но это не удается — не хватает сил, ноги у нас опухшие, как колоды. А на востоке уже пробилась полоска зари, в степи стало светлее. Нечего было надеяться, что мы сможем скоро добраться до каменоломен. Снаряжая нас, командиры это предвидели, поэтому нам вручили пароль на два дня. Было приказано в светлое время получше разведать дорогу к бурту.
Ускорили, как могли, шаги, забираясь подальше от поселка с часовым и собакой. Вот на горизонте показалась полоса деревьев... Приблизились. Это оказался старый фруктовый сад.
В саду не задерживаемся, ищем, где укрыться. Пробираемся к домику, окна которого заколочены досками. Отдираем на одном окне фанеру, заменявшую стекло, влезаем внутрь. В большой комнате горой навалены диваны, другая мебель. Дверь открыта. Мы проходим в кухню, слышим — ходики стучат... Гирька на ходиках подтянута к циферблату, значит, хозяева ушли совсем недавно. В сенях увидели лестницу на чердак. Забрались туда. Устроили наблюдательный пункт. На улице появилась женщина с девочкой. Она вошла во двор, скрылась в доме. Но вскоре вышла, а возвратилась с двумя немцами. Они шумно вошли в квартиру, говорили о следах на полу, топтались в коридоре, откуда ход на чердак. Немец поднял крышку, посмотрел вокруг. Мы затихли, он, успокоенный, опустил ее и скрылся.
Стало тихо. Мы сидели молча, настороженно. Дежурили поочередно. Часов в пять вечера я уснул, а товарищ нечаянно кашлянул. Хозяйка услышала и позвала немцев. Пришли человек двенадцать, окружили дом. Я, проснувшись, бросился к оружию, но было поздно. О крышу ударилась граната, раздался взрыв.
Я был ранен в ногу и контужен. Когда очнулся, увидел, что лежу на подводе. Кругом — немцы.
Так начался плен. Я качался в телеге, думал о пшенице в вещмешке, о своих товарищах в каменоломнях, которые ждали ее. Дорогие мои, как вы будете там держаться?..
Пока шла война, я ничего не знал о своих товарищах по Аджимушкаю. Однажды, много лет спустя после войны, я услышал выступление писателя С. С. Смирнова о Брестской крепости, а затем об Аджимушкае. Я написал С. С. Смирнову письмо, в котором подробно описал жизнь подземного гарнизона. В частности, я писал в письме, что в катакомбах велся дневник, писал его мой друг А. И. Трофименко. Сообщая об этом, я еще не знал тогда, что дневник этот найден. Позже, когда он был напечатан, я сразу же узнал в его авторе своего друга Сашу Трофименко, узнал его характер, его жизнь.

Умираем,но не сдаемся

«Умираем, но не сдаемся!» — эти слова передал в эфир из глубин каменоломен Федор Федорович Казначеев. Он был начальником главной рации подземного гарнизона. С 1932 года Ф. Ф. Казначеев служил в рядах Советской Армии.
Во время боев в Крыму был помощником начальника связи по радио в стрелковой дивизии, обеспечивал радиосвязь на командном пункте командира кавалерийской дивизии генерал-майора В. И. Книги.
Ф. Ф. Казначеев — пенсионер, инвалид Отечественной войны, живет в Баку.

Центральный ход заложен до половины камнем, и там поставлена усиленная охрана с пулеметами и автоматчиками. У всех щелей, лазов и отдушин то же самое. В катакомбах на своих местах отдыхают бойцы, они посменно бодрствуют, чистят свое оружие. Они всегда начеку, всегда готовы принять бой.
«Тревога! Тревога!» — разносится по всей каменоломне. К щелям идут немцы. Они хотят отомстить за поражение во вчерашней ночной схватке. Мы видим их хорошо, но они нас не видят и идут смело. Пусть подходят ближе.
«Огонь!» Половина вражеской роты уничтожена, остальные залегли за бугром и не решаются поднять головы. Молодцы автоматчики!
В катакомбах 1-го батальона, где командиром капитан Панов, поют песню, которую поэт Илья Сельвинский написал здесь, в Крыму, в марте этого же 1942 года. Песня бодрит, поднимает дух. Комиссар Парахин просит бойцов спеть самую веселую песню.
Под каменными сводами звучат русские и украинские песни. А вот даже белорусская «Лявониха» с приплясом:

А Лявониху Лявон полюбил,
Лявонихе чаравички купил.
Лявониха — душа ласковая,
Чаравичками поляскивала...

Да, хорошая песня — настоящая подруга и утешительница!
В эту ночь мне наконец удается вклиниться в работу одной из схем радиосвязи наших войск, находящихся по ту сторону пролива, на Тамани, и узнать, как нас слышно. Очень был рад, когда получил подтверждение, что нас из-под толстого слоя земли слышат хорошо на Кубани.
До этого времени никто, ни одна рация не отвечала нам на наши вызовы. Все молчали с 18 мая, то есть вот уже два дня. Молчат и соседние каменоломни, в которых находятся остатки подразделений трех батальонов, участвовавших в обороне на поверхности.
Почему молчат соседние каменоломни? Что там случилось? Живы ли люди? Эти вопросы не дают покоя командованию. Каким же образом связаться с соседями?
Решаем направить в ближайшие каменоломни группу радистов из пяти человек. Тут же нашлись добровольцы. Они ушли поздно ночью — и не вернулись.
Посылаем вторую группу. Тоже не вернулась, и нет нам вызова, как условились. В чем дело? Неужели убиты или взяты в плен?
Надо послать самых храбрых и толковых ребят. Комиссар Парахин предложил послать младшего политрука Матвеева, занимающего должность политрука на главной рации. Он опытный воин, закаленный в боях в Финляндии. Начальник штаба Сидоров предлагает лейтенанта Литовченко, умного и волевого командира. Я в свою очередь предложил радиста Григория Киселя. Это находчивый, сообразительный паренек. Гриша просит меня в случае гибели сообщить его родным после освобождения Украины в село Васильевское Киевского района о том, что он честно сражался за Родину и погиб здесь, в Аджимушкае. Я обнимаю его по-братски, жму его руки и желаю счастливого пути.
Полковник Ягунов инструктирует уходящих.
Радиоданные вручены Матвееву, он спрятал их в сапог. Я предупредил всех: как только они придут к месту назначения, должны дать нам на определенной волне условный знак «77». А когда будут возвращаться — сигнал «33». Это для того, чтобы мы могли заранее встретить их и в случае необходимости прикрыть огнем.
Собравшись в путь, вооружившись автоматами, гранатами и тесаками, наши посланцы отправились в сопровождении начальников постов к тайному лазу, из которого можно выйти наружу и вернуться обратно только ползком. Эта узкая щель пока еще не заминирована немцами.
Всю долгую ночь я не нахожу себе покоя, волнуюсь.
Я употребляю слово «ночь» по привычке, а в сущности у нас здесь всегда непроглядная темная ночь. Я мысленно представляю, где и как идут наши связные, как пробираются сквозь вражеские заслоны и преграды.
Наконец-то слышим долгожданный сигнал «77». Мы все, находящиеся возле рации, радуемся, как маленькие дети, этому сигналу, и я бегу в штаб доложить.
Рады и в штабе. Даже подполковник Бурмин, всегда угрюмый и молчаливый, повеселел, преобразился. Лицом Бурмин похож на Багратиона, только весь оброс черной бородой. Сейчас не до бритья, все обросшие.
Начальник штаба Сидоров говорит: «По всей вероятности, наши посланцы смогут найти там и командира 3-го батальона, если только он жив».—«Да,—сказал полковник Ягунов, — теперь наше дело пойдет. Теперь мы сможем вновь централизовать оборону».
Придя на рацию, я спросил дежурных радистов, что нового в эфире. Был ли сигнал «33».

— Сигнала «33» не было, — ответил мне радист Гарькавый, — а вот сейчас вызывает кто-то Ягунова микрофоном.

Я сел за приемник и прислушался. Действительно, вызывают Ягунова и спрашивают, как слышно, как у нас дела с водой и продуктами. Требуют сообщить быстрее.
Сейчас же доложил об этом полковнику Ягунову. Высказал и свои подозрения: не провокация ли это? Вместе с этой передачей мы слышали немецкую речь. Да и кончалась передача не одним словом «прием», а по-граждански — «перехожу на прием». Передающая рация расположена где-то рядом, недалеко от нас, в этом я не сомневался. Десятилетняя практика в этой работе многому научила меня. Полковник Ягунов согласился с моими доводами. «Совершенно верно, товарищ Казначеев, — сказал он, — это провокация. Ответь им своей скороговоркой, чтобы они не успели запеленговать место нахождения рации: «Благодарю! Не беспокойтесь, у нас все отлично. Все есть, и вода и продукты. Ягунов».
Как только они второй раз сделали вызов, я ответил им так, как было приказано.
По-видимому, этот ответ взбесил гитлеровцев, и они стали орать в свой микрофон, теперь уже коверкая русские слова: «Руссиш, сдавайс, дадим вам много вода. Если нет, тогда будем заливать вас вода — море».

— Ого! Вот оно что, — сказал находящийся рядом комиссар Парахин. — Запугивают нас затоплением. Этот их жупел нам не страшен. Чтобы затопить каменоломню водой из моря, хотя бы даже мощными насосами, потребуется не меньше сотни лет.

Бойцы, находившиеся в это время на рации, от души смеются.
Комиссар Парахин — большой мастер вселять в сердца людей уверенность в своей силе, уверенность в том, что мы обязательно победим коварного и ненавистного врага. Эта ненависть к врагу помогает переносить нам все тяготы и лишения подземной жизни.
Комиссар — духовный отец обороны. Никогда не забыть речь, которую произнес комиссар Парахин на открытом партийном собрании:

«Дорогие товарищи, бойцы и командиры! — сказал он.— Смерть грозит нам здесь всем вместе. Смерть — это фашистские захватчики, пришедшие на нашу землю, чтобы закабалить наш советский народ и превратить нас в своих рабов, чтобы издеваться над нашими родителями, сестрами, братьями и детьми. Многие из вас видели собственными глазами, что они творили и творят в Керчи и даже вот здесь (он показал в сторону каменоломни, где находится гражданское население). Нам сейчас очень тяжело, но мы не должны падать духом и отчаиваться. Мы должны бороться и побеждать. Смерть фашизму! Мы победим!..»

Тревога!
Без лишней суеты все заняли свои места. Все начеку в ожидании приказа своих командиров.
Выясняется, что к центральному входу подошли гитлеровцы и сверху над первой катакомбой что-то бурят. Прислушиваемся к гудению, но разгадать вражескую затею пока не можем. Через час последовал взрыв. Взорвали первую катакомбу у входа, где находилась охрана. Погибли под глыбами все, кто находился там в этот момент.
Танки! Танки! Бегут наши автоматчики и меткие стрелки и занимают свои места. Танки остановились на том месте, где вчера мы уничтожили полроты эсэсовцев. Из танков вышли гитлеровцы в чёрных мундирах. Не отходя от танков, они смотрят в сторону щелей. Другая группа фашистских солдат подбирает трупы и оттаскивает в лощину за танками.
Командир наших автоматчиков подает команду: «Внимание! Огонь!». Танки в ответ начинают бешено палить из орудий по щелям. Один снаряд пробивает щель насквозь, влетает в коридор и, взрываясь о стену, убивает двух бойцов, нескольких калечит взрывной волной.
Танки, сосредоточив огонь в одном месте, пробили большую дыру. Тем временем фашистские солдаты, забрав трупы, убираются восвояси. Вслед за ними уходят и танки.
Начальник обороны полковник Ягунов, осмотрев пробитую дыру, приказал заложить ее камнями.

— Нет худа без добра, — говорит Ягунов. — Прибавили нам одну бойницу, из которой мы будем их же кромсать, а в случае надобности сделаем из нее дверь и будем выходить наружу для боя.

— Тише! — кричит радист Гарькавый.

Позывной первого батальона. Молодец Матвеев! Проник в другую каменоломню. Всем не терпится узнать, что он передаст.
Время 01 час. Я помчался в штаб для доклада.

— Товарищ полковник, в 02 часа возвращается младший политрук Матвеев со своей группой.

— Очень хорошо! Товарищ Сидоров, примите к сведению. ’

— Все ясно, товарищ полковник! Есть встретить!

— Ну как, собраны безоружные?

— Собраны! Ждут вас, — ответил полковник Верушкин.

— О, сколько вас здесь, неужели все без оружия? Где ваше личное оружие, товарищи?

Раздаются смущенные голоса:

— У нас его не было... Мы не получали... Нам его не выдавали...

— А противогазы?

— Не у всех!

Оказывается, многие выбросили противогазы, как лишний груз, а сумки превратили в вещевые мешки.

— Оружие сегодня вы получите, но только не здесь, а там, — полковник Ягунов показал рукой наверх. — Получите трофейное оружие. Надо прямо и честно сказать вам, что вы плохие воины. Вы что, ждете, пока фашисты перебьют вас, как мух?

Снова голоса:

— Нет! Нет! Мы сами хотим перебить и передушить их!

— Если так, хорошо! Молодцы! На сегодняшнюю ночь у вас есть оружие, с которым через некоторое время по команде пойдем в бой. Это оружие — ваш голос. Как только будет дан сигнал, вы первыми будете кричать «ура!».
Кричать надо так, чтобы у фрицев полопались перепонки. А другие ваши товарищи, у кого есть настоящее оружие, в этот момент бросятся на вражеские окопы и траншеи, и таким путем мы добудем для вас винтовки и автоматы. Добудем воду и пищу, без чего мы не можем существовать. Вам все ясно, товарищи? А сейчас идите по своим местам и ждите команду.

Комиссар Парахин и несколько командиров с политработниками направились в глубь каменоломен к гражданскому населению, чтобы проверить состояние людей и рассказать им об обстановке.
Главная наша цель состоит в том, чтобы общими силами раздобыть себе больше оружия и воды, а затем уж систематически нападать на врага и громить его всюду. Как ни злобствует враг, он бессилен подавить наше сопротивление. Он не сумеет войти в подземелье — это наше преимущество. Не сломить ему подземную крепость. Мы все равно дождемся помощи с Тамани и тогда с тыла набросимся на врага и обретем свободу. Так мы думали.
А между тем над нашей головой собиралась гроза. Немцы не зря бурили сегодня днем в разных местах. Но взрывов не было. Что они еще задумали? Этот вопрос беспокоит нас.
Часы показывают ровно 02 часа. Сегодня — 22 мая 1942 года. Радисты пристально всматриваются в шкалу радиоприемника на заданной волне. Напряженно слушают. Вот и вызов, и долгожданный сигнал «33». Быстро передаем это сообщение начальнику штаба. Разведчики уже пошли встречать Матвеева.
Идут! Какие молодцы! Выполнили чрезвычайно важное задание. Пришли не одни, а с командиром 3-го батальона. Матвеев и худощавый высокий капитан, который прибыл в нашу каменоломню за своими командирами, оказавшимися у нас после боя на поверхности, проходят прямо в штаб, а лейтенант Литовченко и Григорий Кисель — к нам на рацию. Оба с трофейными автоматами, кроме своих, и с флягами на боку, на которые все смотрят с вожделением. Крепкое рукопожатие. «Ну, садитесь, садитесь, отдохните и рассказывайте все по порядку». Всем хочется поскорее узнать новости.

— Гриша! Ну как твое самочувствие, расскажи? — спросил я Григория Киселя.

— Добре. После расскажу, — ответил он, держась одной рукой за голову. Правая щека у него в крови, нос ободран.

— Все пройдет, Гриша, до свадьбы заживет, — шутит Гарькавый.

Стрелки часов показывают 2 часа 55 минут. Вот и Матвеев. Обнимаемся по-братски, жмем друг другу руки. Он дарит мне трофейную курительную трубку и безопасную бритву с запасным комплектом лезвий. «Подробности, — говорит, — потом, после боя».

На рацию пришел полковник Ягунов и вместе с ним все командование штаба. Я доложил начальнику обороны, что радиосвязь с соседними каменоломнями отличная.
Как только все выходы были открыты и защитники обороны подошли к ним, полковник Ягунов приказал мне передать в эфир условный сигнал «555» микрофоном, несмотря на то, что было условлено передавать ключом Морзе. После сигнала раздалось мощное русское «ура!»:

— Ур-ра-а-а! Ур-ра-а-а!

Такой крик я впервые в жизни слышу, от него можно умереть и без выстрела. Вот это действительно психическая атака. Наружу вышли все, весь подземный гарнизон, кроме раненых, постовых и дежурных радистов. Мы с Гарькавым бежим к центральному выходу. Я спотыкаюсь о камни, ушибаюсь и от злости кричу «ура» еще сильнее. «К колодцу, товарищи! К колодцу!» — кричит кто-то в темноте.
Колодец отсюда недалеко. Крик «ура» заглушает автоматную стрельбу. В поселке Аджимушкай взметнулись вверх две красные ракеты, затем еще две такие же.
Крики «ура» и стрельба слышатся и со стороны соседних каменоломен. Беспрерывное «ура!» слилось в один мощный гул. От такого гула действительно полопаются ушные перепонки у немцев.
Под нашим неожиданным натиском, не выдержав психической атаки, гитлеровцы бегут. Мы преследуем их по пятам. Вот уже ведут лошадей. Они испуганно ржут. А вот и телеги. Что здесь в мешках? Ячмень. Хорошо! Ух, какой тяжелый. Я рву мешок и высыпаю половину содержимого. Взвалив на спину, бегу в свою каменоломню. Меня перегоняет кто-то, тоже с мешком. Нам все пригодится.
Разрывы мин заставляют остановиться. Нахожу окоп, ложусь. Кто-то рядом стонет. Не могу понять, кто он? Свой или враг? Подполз ближе, ощупываю. На спине вещевая сумка. Нет, это не наш. У нас вещевые мешки. Беру его оружие и флягу с водой, бегу вслед за своими в каменоломню. С трудом нахожу свою катакомбу. Весь изодран, но боли не чувствую, только чувствую сильную усталость. Падаю на пол и не могу отдышаться. Гриша Кисель дает мне несколько капель воды из моей трофейной фляги. Молодец Гриша! Он любит меня, как брата. Я сразу засыпаю, как мертвый.

— Товарищ старший лейтенант! Тревога! Тревога!

Я моментально встаю на ноги, протираю глаза. Не могу понять, в чем дело, где я нахожусь. Все тело ноет, болит и голова. Разминаюсь, и мне становится лучше. Выхожу в коридор и вижу вдалеке у входа проблески дневного света.

— Все по своим местам! — раздалась команда по всему длинному коридору тоннеля.

Я возвращаюсь к рации. Автоматчики бегут к центральному выходу и к щелям. Теперь автоматчиков стало больше — прибавилось трофейное оружие.
Сегодня с утра вновь созданы три батальона и несколько отдельных команд, непосредственно подчиненных штабу обороны. Это охрана, разведка, радисты и весь медперсонал.
Я назначен помощником начальника связи обороны и остался в должности начальника главной рации.
Лейтенант Литовченко и два радиста не вернулись. По всей вероятности, погибли в бою сегодня ночью.
Завтра ночью, 24 мая, мы должны вновь сделать самую большую психическую атаку. Предупреждены об этом соседние каменоломни. Радиосвязь с ними отличная, бесперебойная.
Время и сигнал атаки будут объявлены им позже. Сейчас приказано проверить свои подразделения и подготовиться к решающему бою.
Командование обороны обходит катакомбы, населенные людьми.
Младший политрук Матвеев шутками ободряет усталых. И комиссар Парахин тоже всячески подбадривает людей, страдающих от болезней и ран.
Полковник Ягунов требователен. Всем своим видом он поддерживает в людях боевой дух. Чувствуется, что его очень тревожит нехватка оружия и боеприпасов. При обходе катакомб он требует от каждого показать ему свое личное оружие и противогаз. Да, от этого умного, толкового и волевого начальника зависит многое. Он навел в кошмарных условиях подземелья железную дисциплину и порядок. Иначе здесь нельзя.

— Идут! Идут!

— Кто идет?

Оказалось, что идут три человека в нашей форме, приближаясь к центральному входу. Все трое без оружия, но с противогазами. Об этом быстро докладывают полковнику Ягунову, который разрешает пропустить их в каменоломню.
Все с интересом рассматривают пришельцев. Но вскоре выяснилось, что это — переодетые предатели, присланные фашистами передать командованию обороны ультиматум о капитуляции. Срок на размышление один час. В случае, если мы не капитулируем, то будем уничтожены газами.
Действительно, спустя час изверги начали газовую атаку.

— Газы! Газы! — закричали снизу наблюдатели. А в эфире раздался уже знакомый лающий голос: «Ягунов! Ягунов! Выходите наружу! Гарантируем вам жизнь!».

Во всех катакомбах полная тишина, словно все замерли.
«Одеяла! У кого есть одеяла, несите в госпиталь!»
Накрыли ими раненых и тяжело больных.
Гитлеровцы бросили шашки с ядовитым дымом в те же места внизу, и дым по-прежнему выходит, как в трубу, в центральный выход наверх и в щели в сторону Кубани. Это хорошо. Но вдруг сильный взрыв. Завален большими глыбами центральный вход. Но просвет остался, значит, дым все же выходит. Следует там же обвал без взрыва. Просвет увеличился. Слышен голос снаружи: «Выходите! Выходите!». Автоматная очередь с нашей стороны — и голос умолк. Сегодня газа пущено в каменоломню больше, чем вчера. Стоим и сидим неподвижно вот уже пять часов. Наконец долгожданная команда «Отбой!». Можно снять противогазы. Сильный кашель по всей каменоломне. Да, тяжело переносить эту пытку!.
Мне кажется, что мой противогаз пропускает этот проклятый едкий дым. Чуть не задохнулся, еле-еле откашлялся, в горле дерет, щиплет.
Иду в штаб по вызову начальника штаба Сидорова, который дал мне уже заготовленный текст радиограммы.

«Весьма срочно.
Передайте немедленно своему командованию, что мы, защитники обороны города Керчи, находимся в каменоломнях Аджимушкая. Нас второй день травят газами фашисты. Подпись — Ягунов».

Я предупредил, что у нас нет их кода.

— Передайте открытым текстом, — сказал Сидоров.

Сейчас же вклинившись в радиосвязь наших раций, находившихся на Кубани, я передал эту радиограмму без предупреждения, без формальных правил радиокорреспонденции, дважды, стараясь четко выбивать буквы ключом.
Проходит третья беспокойная ночь после дневных вражеских газовых атак.

...Утро 24 мая 1942 года.
Подхожу ближе к щелям, глядящим в сторону Кубани, и всматриваюсь вдаль. Прохладный ветерок со стороны Керченского пролива наполняет мои легкие живительной силой. Надышавшись вдоволь, иду на рацию. Все время думаю: как же мне лучше сообщить по радио нашим войскам на Кубани о нашем горьком положении? Сел за ключ и, дождавшись работы в сети наших раций на Большой земле, вызвал и спросил: «Как нас слышно?». Тут же получил утвердительный ответ: «Слышу хорошо!». Пользуясь благоприятным моментом, я быстро и четко передал радиограмму, которую передавал вчера днем. На мою радость, мой корреспондент ответил без задержки, что принял полностью. Доложил об этом полковнику Ягунову. Он одобрил мою инициативу и сказал: «Передайте им еще раз — «Ждем помощь срочно!».
Наши наблюдатели увидели, что гитлеровцы что-то подвозят на автомашинах к тем, еще не взорванным отдушинам, в которые они бросали шашки с ядовитым дымом. Очевидно, немцы вновь, в третий раз, бросят шашки.
Защитники обороны приготовили свои противогазы к бою. Занавесили одеялами двери госпиталя.
Мы, радисты, прилагаем все свое умение и знания. С напряжением вслушиваемся в эфир, чтобы, не пропустить ни одного знака с Большой земли, и держим непрерывную связь с соседними каменоломнями.
Командиры подразделений, политработники, коммунисты, комсомольцы ободряют народ, поднимают боевой дух.
А немцы, как никогда раньше, подозрительно долго возятся над нашей головой.
Раздается взрыв в стороне щелей, там, где раньше танки пробили стену, где вчера они сверлили буром. Завалило все просветы. Затем следуют взрывы возле центрального входа и в других местах. Мы сразу поняли замысел врагов. Они закупоривают нас. Раздались взрывы возле штаба в коридоре, но обвала нет. Здесь кровля прочная.
Сомнений быть не может, сейчас немцы повторят пуск ядовитого дыма. Так и есть.

— Газы! Газы! — кричат снизу наблюдатели из химкоманды.

Гитлеровцы обрушили на нас всю свою звериную злобу. В отдушины и трещины от обвалов они направили шланги и стали через них нагнетать газ. Кроме того, они бросали в катакомбы теперь уже не шашки, как раньше, а баллоны с газами.
Вот он, этот зловещий газ. Он ползет снизу, извивается кольцами, стелется над полом длинного коридора и в кладбищенской тишине продолжает свое движение вверх, к центральному выходу, заполняя на своем пути большие каменные залы.
Ползет черно-коричневая лавина, как густая туча. Уже захватывает дыхание от ее смертельного смрада.
Мы безмолвно глядим друг на друга, всматриваемся пристально в эту черную смерть. Сердце окаменело и очерствело, я не испытываю ни отчаяния, ни страха, только мысленно проклинаю современных варваров, извергов.
Двигатель Л-3 работает беспрерывно, не переставая подавать электроток для освещения. При тусклом свете видно, как газ идет волнами, накачивается. Наконец он затмил все электрические лампы во всех помещениях. Чуть-чуть видна осветительная лампочка на радиоприемнике. Шкалу с фиксированными волнами совсем не вижу. Стало совершенно темно. Дышать очень трудно, а газ все густеет.
Минут двадцать стоит беззвучная тишина, словно молча, без шума, в один миг умерло несколько тысяч человек. Как будто здесь нет подземного гарнизона, опустела Центральная каменоломня. Нет, так только кажется. Люди пока живы и молча борются со смертью.
Многие, сраженные в этой битве с удушьем, падают и умирают, сбрасывая с себя маски; только стучат о каменный пол коробки противогазов, слышен хрип умирающих.
В груди сперло дыхание, спазмы душат. Неужели смерть?
Сейчас требуется особая выдержка, нельзя проявить малодушие. Но меня обуял такой гнев, что, кажется, сейчас хватит удар или я сойду с ума.
От ядовитого дыма можно было спастись, но с этим газом ничего нельзя поделать. И, главное, он не выходит наружу. Враги взорвали и завалили все отдушины, закупорили нас со всех сторон.
В этот, самый критический момент на рацию прибыли начальник обороны полковник Ягунов и старший батальонный комиссар Парахин с большой группой командиров.
Полковник Ягунов вручил мне радиограмму и приказал сейчас же передать в эфир следующее: «Всем! Всем! Всем! Всем народам Советского Союза! Мы, защитники обороны Керчи, задыхаемся от газа, умираем, но в плен не сдаемся! Ягунов».

Совсем молодые парни, готовые штурманами взлететь в небо, вести боевые самолеты, стали солдатами подземелья. Так сложилась военная судьба курсантов Ярославского авиационного училища, прибывших в Крым весной 1942 года накануне фашистского наступления на Керченском полуострове.
Три месяца нес боевую службу пулеметчика подземного гарнизона бывший курсант авиационного училища Николай Дмитриевич Немцов. Публикуем страницы из его воспоминаний.

Немцы так замуровали нас, так опутали колючей проволокой, что были уверены: нам ничего неизвестно, ничего недоступно. Не знали они о наших секретных амбразурах, через которые мы получали полнейшую информацию об окружающей нас обстановке. Мы видели, например, как фашисты ставили мины в карьере на полотне узкоколейки. Осветительные ракеты почти не гасли ночами, и мы пользовались этим освещением. Скрываясь за насыпью, укрытые плащ-палатками, мы ухитрялись пробираться через заминированные участки до Царского кургана, где была у фашистов огневая точка. Подпирая колючую проволоку колышками, проползали совсем близко от немцев, рядом с ними, вдоль каменного забора, добирались до огородов, оттуда уходили в поселок.
Из нашей секретной амбразуры хорошо было видно город в зелени акаций, синюю полоску пролива и порт, по которому с Тамани била советская артиллерия, видны были все подступы к Аджимушкаю со стороны аглофабрики и часть поселка. Нас двое дежурило на посту, и один из нас, когда очень уставал, мог вытянуться возле амбразуры и не замеченный противником даже полежать на солнышке. Нет большего блаженства, чем очень короткий такой отдых после сырости и холода подземелья! Даже голод забывался в такие минуты.
Почти каждое утро из-за горы Митридат вдруг появлялись одно или два звена наших истребителей и обрушивали огонь на станцию Керчь. Выходя из атаки через Аджимушкай, они улетали на Кубань. Однажды, кажется, курсант Антропов устроился в одной из выемок у амбразуры и, когда, выполнив задание, звено ястребков прошло севернее Аджимушкая, дал два выстрела красными ракетами. Мы увидели, как один самолет отделился от звена, сделал разворот и прошел низко над каменоломней.
Почти то же повторилось через день, через два. Заметив наши сигналы, прошел над каменоломнями краснозвездный самолет, покачал приветливо крыльями, покружил над Аджимушкаем, будто жаль ему было расставаться с не видимыми ему боевыми товарищами, будто бы чувствовал, что здесь, под землей, сидят его крылатые братья.
Немцы всполошились. Открыли по каменоломням такой огонь, будто сидит там целая армия.
Первая ласточка, — сказал кто-то. — Наверняка будет десант.
И мы все поверили в это и стали готовиться к встрече десанта. Засыпали с оружием, чтобы по сигналу оказаться как можно скорее в бою.
Прошло у нас в роте специальное комсомольское собрание с вопросом о готовности выйти навстречу десанту. Решили для связи с нашими воинами на Тамань послать двух разведчиков. Пошли на это дело отличные парни Павел Антропов и Федя Байкин. Но одолеть пролив им не удалось. Потом, в лагере военнопленных, я узнал, что наши боевые друзья были захвачены в неравной схватке с гитлеровцами.
Пока были мы в каменоломнях, пока могли двигаться, мы, как и должно солдатам, воевали. Были удачные вылазки в июне, большой успех принесло нам наступление в начале июля. Я обрабатывал из пулемета Царский курган. Помню, недалеко от меня, у ящика с пулеметной лентой закружилась осветительная ракета. Кричу второму номеру "Отбрось от ящика!", а он сгоряча схватил ящик. В это время раздалась очередь из крупнокалиберного пулемета. Моего помощника ранило, и его втащили в каменоломню. Я переменил позицию и снова включился в бой.
Завершилась наша вылазка часа в три утра. Фашистский гарнизон был разгромлен. Возвращались мы с вражеским вооружением, продуктами. Было, правда, замешательство с лошадьми. Четыре аджимушкайца прискакали на лошадях. Как втащить лошадей в каменоломню? Пристрелили их, пополнили запасом солдатскую кухню.
Так вот мы и жили. Между нарядами и вылазками коротали время в своей подземной казарме. Была она для нас и учебным плацом, и красным уголком, и комнатой для занятий, и спальным корпусом.
Утром, кажется, часов в восемь, подъем. Несколько минут на разминку, приборку. Как могли, наводили в «казарме» порядок. А потом, по расписанию, боевой и рабочий день.
А досуг? Был и досуг у нас, когда выпадало время на отдых. В заброшенной штольне, где размещался когда-то штаб Крымского фронта, нашли патефон и пластинки. Но время для музыки отводилось после того, как завершались все хозяйственные дела, все наши главные заботы, а было их немало: наряды, дежурства по катакомбе, особая наша забота — госпиталь, политзанятия, чистка оружия, прослушивание сводок Совинформбюро. Ну, а после всего этого — свободное время. Вспоминали о родных местах, каждый о своем городе или селе. И попробуйте доказать Федоренко, что существует на земле край лучше его Сумщины, его Кролевецкого района! Скажите Анатолию Волошенюку, что можно любоваться не только его Сочами! Он опровергает любые доказательства. Говорил Толя о своем крае, его лесах и море, как поэт (несмотря на то, что чуть-чуть шепелявил), даже глаза при этом прикрывал.
А как мы пели там в подземелье, в той темноте! Так пели, что светлей становилось вокруг. Во всяком случае мне так казалось. Пели «Ревела буря», а чаще всего «Ты не вейся, черный ворон...».
Эту песню мы любили особенно, пели ее по-своему, не так, как в фильме «Чапаев».
В такие свободные минуты увидели мы как-то особенно озабоченное лицо Толи Волошенюка. Непривычно он вдруг притих, будто замер. А потом поднялся и очень взволнованно стал говорить:

— Вот что, ребята... Каждый из нас понимает, в каком положении мы находимся: продуктов уже нет. Остались только конфеты и сахар. Ячмень, что добываем мы теперь с трудом, скоро кончится. У многих цинга. Наши товарищи умирают от ран, от истощения. И мы, самые молодые, самые выносливые, тоже обессилели, еле ходим. Иногда сядешь и кажется, что никакая сила не поднимет тебя. Держат нас только сознание, что мы солдаты и должны действовать, да сила нашего долга перед Родиной.

Все удивленно посмотрели на Володю, показалось подозрительным такое уныние в его голосе. Не спасовал ли он, не сдался ли? — подумали мы и подняли шум, пытаясь встряхнуть Володю, развеселить, разубедить. Но Володя перекричал нас:

— Подождите же, баламуты бешеные! Не кидайтесь на меня прежде времени. Не заупокойную собирался я вам читать. И не думайте, что позволю себе что-нибудь, позорящее звание бойца. Нет у меня никакой слабенькой или подленькой мысли!..
Хлопцы, я предлагаю, чтобы мы приняли сейчас такую клятву: если кто из нас останется живым, пусть напишет про все, что было здесь. Про наше товарищество. Про каждого из нас — бывшего штурмана, который не увидел голубого, пусть не голубого, пусть в тучах, но настоящего неба, кто стал штурманом под землей. Про то, как бились до последнего с фашистами и как любили свою землю, свою Родину... Вот, хлопцы, что я хочу вам сказать.

И мы поклялись. Без слов. Тихо. Каждый про себя.
А жизнь продолжалась. Правда, удач было все меньше и меньше, потому что не только в боях умирали товарищи, а с голоду и от болезней.
Теперь наши вылазки чаще всего были нацелены на добычу ячменя. Но одна вылазка в то очень тяжелое для нас время запомнилась особенно. Я опять орудовал со своим «максимом» у Царского кургана, в кукурузном поле. И откуда взялись у нас, совсем уже ослабевших, силы, чтобы вырваться из подземелья, подняться в атаку и гнать фашистов!
Собрав участников вылазки, командир гарнизона полковник Ягунов особенно поблагодарил нас — курсантов и каждому, кто отличился в этом бою, вручил по кубику шоколада.
За ячменем ходили отдельные группы — четверки. Выходили с наступлением полной темноты. Каждый из нас брал с собой два вещевых мешка, флягу с водой и карабин.
Гитлеровцы беспрерывно освещали каменоломни, все подступы к ним. Часто свет заставал ползущего под проволокой, укрыться от него было почти невозможно. Пробирались наши четверки, если это им удавалось, все тем же способом: подпирали проволоку колышками, протаскивали вещмешки, затем снимали колышки. С огромным трудом и напряжением ползли остаток ночи, день пережидали в ячмене и потом с наступлением темноты возвращались назад. Возвращались не все. Многие оставались там — у проволоки—навсегда. Но завтра снова выходили четверки, потому что нужно было кормить еще оставшихся в живых, уже совершенно обессиленных, но все еще не сдающихся наших товарищей.
Варили ячменный суп для раненых, для самых слабых, не способных ходить.
Четыре раза уходил я за ячменем. Четвертый выход был последним. Возвратиться назад к товарищам не удалось.
Вернулся я в Керчь после плена, после боев по освобождению родной земли. И увидел: в морщинах и ссадинах, в незалеченных ранах, в суровом величии и мудром молчании лежат передо мной камни Аджимушкая. И я понял: эти камни, клочок этой крымской земли, густо политый кровью моих товарищей, отныне будет для меня и всех оставшихся живых самым дорогим и самым священным на земле местом. Я не смогу не приходить сюда на встречу со своей опаленной, измученной, горькой, но гордой, не сдавшейся и победившей юностью. Нашей с вами юностью, братья, друзья мои — курсанты, штурманы мои дорогие, славные астраханцы Леша Чернышев, Федя Байкин, Павел Антропов, Яша Абрамов, влюбленный в Сочи Толя Волошенюк, бердичевец Коля Корнейчук. Я буду искать вас и всегда спрашивать: где вы, друзья, — Всеволод Фомин, Федоренко, Миша Серкин, Ефим Фридман, Петя Попов, Петя Калиниченко, Иван Сергеев, Коля Косенков, Смолин...
...Написал я эти строки, выполняя нашу тихую клятву: рассказать о том, что пережили здесь.

В Малых каменоломнях

Автор этих воспоминаний Михаил Георгиевич Поважный в тяжелые дни нашего керченского отступления в мае 1942 года был командиром батальона. Когда, теснимые фашистскими танками, наши воины отошли в каменоломни, он стал командиром подземного гарнизона Малых каменоломен.

Сейчас вспоминаешь пережитое в катакомбах Аджимушкая, и даже не верится: было ли все это? Да, было!
Жили под землей, а воевали на земле. Днем гитлеровцы пытались прорваться к нам, ночью мы прорывались к ним. После каждой вылазки фашисты недосчитывали своих солдат и офицеров. И мы склоняли головы над павшими товарищами.
Жили, как полагается боевому гарнизону. Каждый день назначались дежурный по полку офицер, дневальные по ротам, дежурная рота. Выставлялись секреты, на выходах из каменоломен — караулы.
Трудно описать словами все то, что довелось пережить. Когда кончились последние продукты и голод стал терзать с каждым днем все сильнее, в пищу пошли шкуры и копыта лошадей. Заедали вши. Трупы погибших товарищей, похороненных тут же, разлагались. Воздух был тяжелым.
Немцы продолжали газовые атаки. Не все выдерживали это.
И все-таки был у нас боевой гарнизон, была наша советская воинская дисциплина, мы не отсиживались в каменоломнях, а вели бои, вырываясь на поверхность. О нашей жизни и борьбе правдиво рассказал старший лейтенант, мой друг Александр Клабуков, дневник которого напечатан в этой книге.
Немцы заваливали выходы бревнами и мусором, мы использовали этот материал для костров. Забрасывали к нам листовки, кричали в рупоры, что взята Москва. Однако духа наших людей они сломить не смогли.
Постепенно мы вырабатывали свои приемы борьбы. Бойцы Дрикер, Назаров, Петренко, Есенин, Фирсов, Крикливый научились ловить дымовые шашки, которые забрасывали немцы, и выбрасывать их наверх.
Научились мы бороться и с газами. Большинство людей увели в глубь каменоломен, куда газы не проникали, а если проникали, то в небольшом количестве.
Самые смелые из фашистов с автоматами проникали в катакомбы. Но зрение наше уже приспособилось к темноте, мы хорошо видели врага и стреляли точно, без промаха.
Не могу сейчас вспомнить всех боевых операций. Скажу только, что оружие наше пополнялось трофейным после каждой вылазки, а однажды ночью мы так неожиданно напали на спящих гитлеровцев, что они в одном белье бежали в Керчь. Мы продержались на поверхности всю ночь, но к утру фашисты перебросили к Аджимушкаю большие силы, и мы вынуждены были снова занять оборону в нашей подземной крепости.
Мы не теряли надежды, что свяжемся с Большой землей, что пробьемся к своим. Но когда? Как?
Зайдешь, бывало, в госпиталь (а у нас было 250 раненых), и со всех сторон подступают к тебе с вопросами:

— Товарищ командир, что будет с нами? Выйдем мы отсюда?

— Выйдем, соединимся с нашими, еще сколько водки с друзьями выпьем! — говорил я, но в глубине души и себе задавал такие же вопросы.

Силы наши слабели с каждым днем. Многие не возвращались после вылазок — погибали или, раненные в бою, попадали в плен. Валили с ног голод, жажда, усталость, газы, тяжелый воздух подземелья.
Какие же силы были в нас, если все это могли мы вынести, если большинство солдат и командиров твердо верило в нашу победу!
Жила в людях и духовная жажда, тоска по духовной пище. Одна книга чудом сохранилась у нас — «Капитанская дочка» Пушкина. Мы знали ее почти всю наизусть, но снова и снова перечитывали вслух страницу за страницей. Сколько воспоминаний вызывало каждое такое чтение!
Шел шестой месяц обороны. Нас оставалась горстка. Уже не хватало людей, чтобы охранять ходы и выходы из каменоломен. Заложили их камнями и замаскировали. Оставили только секретные. От нашего поста до выхода из каменоломен был коридор длиной в тридцать метров. Вдоль коридора разостлали листы железа, поставили на них пустые бутылки, связанные веревкой. Идущий по коридору задевал веревку, и все с грохотом валилось. Часовой поднимал тревогу: бил в подвешенный рельс и открывал огонь. Дежурили все по очереди по восемь часов.
Дни нашей обороны завершались. Нас остались единицы. Немцы уже нахально врывались в катакомбы, зная, что сопротивляться почти некому. Они шли с фонарями, стреляя по сторонам.
В самый трудный момент дезертировал солдат, который был у меня в батальоне.
30 октября 1942 года (дату я узнал позже) фашисты подтянули к Малым каменоломням автомобили с динамо-машинами. Освещая штольни, они начали прочесывание катакомб. Беспрерывно стреляя из автоматов, они продвигались по каменному коридору. Мы, отстреливаясь, отходили к нашему штабу. Но вот кончились патроны. Бежать было некуда.
Недалеко от штаба, в тупике было три бетонированных водохранилища. Мы незаметно перебежали к водохранилищам и скрылись в одном из них. Не заметив нас, немцы удалились.
Нас осталось всего трое: Шкода, Дрикер и я. Было ясно, что будут разыскивать с помощью предателя. Надо немедленно выбираться.
Но выбраться не удалось. Все попытки заканчивались неудачами. Вокруг каменоломен через каждые 20 метров дежурили немецкие автоматчики с овчарками.
Последним нашим убежищем в катакомбах были две каменные комнатки, в которых в начале обороны размещался штаб. Очевидно, предатель вспомнил об этих комнатах и привел сюда немцев.
Как мы ни скрывались, фашисты обнаружили и схватили нас — последних безоружных защитников Малых каменоломен. Запомнилось, что двое гитлеровцев, державших меня, сами дрожали.
Может, и вид мой пугал их. На мне была старая потемневшая шинель, ватные брюки и стоптанные валенки. Лицо заросшее, руки и ноги словно водой налились. Тяжело было идти и трудно привыкать к свету.
Потом нас допрашивали. Зачитали всю мою биографию, со всякими подробностями.
Связали за спиной руки. Конец длинной веревки держал в руке автоматчик. Впереди и по сторонам тоже шли автоматчики. Почему-то привели назад к каменоломням. Недалеко от входа поставили у стены. Гитлеровцы выстроились шеренгой.
До сих пор не пойму, что произошло. Появился некто в гражданском, в шляпе, что-то шепнул немецкому капитану, и мне развязали руки. Обратно вели уже не связанным. Я спросил у переводчика, почему не расстреляли. Он сказал: «Приказано доставить живым».
Возили на допрос в Керчь, допрашивали нас в Симферополе, в гестапо. Спектакль фашистам мы все же испортили. Урезонить нас не удалось, загипнотизировать «нежным» обращением не смогли, не помогли им и пытки. Русские на коленях жизнь не выпрашивают. Как это в песне нашей поется: «А если надо в землю лечь, то это только раз».
Так вышло, что, пройдя гестапо, фашистские тюрьмы и лагеря смерти, я остался жив. Может, для того, чтобы рассказать молодым обо всем, что пришлось нам пережить, о зверином облике фашизма, о стойких и смелых своих товарищах, сражавшихся на керченской земле в каменоломнях Аджимушкая.

Испытание

Рядом с воинами, под их защитой, тысячи жителей Керчи находились в осажденных каменоломнях. Многие из них делили с солдатами опасности и лишения и сами активно участвовали в подземной обороне. В историю Аджимушкая вписаны имена Николая Семеновича Данченко, его сыновей Коли и Саши, семьи К. Д. Проценко. С первых дней участниками обороны были Е. Ф. Валько, И. В. Терехин, С. И. Степаненко, Д. И. Харьковская (теперь Мирошниченко).
Публикуем воспоминания Ефросиньи Федоровны Валько. Живет она в Симферополе, пенсионерка.

Часто мне вспоминаются нелегкие, но счастливые комсомольские годы, друзья моей молодости. Я вижу нашего комсомольского вожака, высокую, красивую, с огромными глазами девушку Марусю Мовчан, слышу ее голос и никогда не забуду ее слов: «За нас, Фрося, правда. Ее отстояли наши отцы. Ее никому не победить».
Никогда не забуду я коммуниста Николая Алексеевича Войтенко, вместе с которым была в деревне. На нас ненавидящими глазами глядели кулаки, нас подстерегала смерть, но шли в город красные обозы с хлебом, рождалась новая колхозная деревня. Коммунист Войтенко учил меня жить, бороться с врагами, защищать ленинскую правду.
Моя юность, лучшие годы моей жизни — время Чкалова и челюскинцев, завоевания полюса, удивительные, полные надежд и созидания тридцатые годы.
И когда в самую страшную пору наших страданий под землей, в какие-то критические минуты я подумала, что жить уже нельзя и не нужно, мне показалось, что смотрят на меня глаза Маруси Мовчан и она кричит мне: «Держись, Фрося, держись!»
Мне никогда не простил бы моей слабости, моего малодушия коммунист ленинского призыва, не раз одолевавший смерть, Николай Алексеевич Войтенко.
Я видела защитников подземной крепости, коммунистов в шинелях, видела, как спокойны и выдержанны они, как несут солдаты свою службу в подземелье, как выходят ночью на смерть, как улыбаются, как падают от голода и жажды.
И я решила: выдержу, не сдамся.
В каменоломни попала я вместе с Иваном Владимировичем Терехиным, Сергеем Ильичем Степаненко и Дарьей Ивановной Харьковской, с которыми до начала фашистского наступления в мае 1942 года работала в керченском торге, в отделе общественного питания.
Здесь мы встретили директора совхоза «Красный» Николая Николаевича Белова. Он, как всегда, веселый, энергичный, сказал:

— Теперь мы не только земляки. Мы — подземники, подземные солдаты. Чувствуйте себя солдатами. Это главное. Что не военные — неважно. И я штатским был. Зачисляю вас в свой батальон. Ясно?

Так мы были причислены к батальону. Стали работать в подземной столовой.
Постепенно в штольнях установился армейский порядок. Составлялись списки солдат, выпускались «боевые листки», проходили собрания. Из рук в руки передавались сводки Совинформбюро, которые приносили откуда-то из дальних штолен, приходили связные с приказами штаба.
Часто приходил к нам в штольню высокий, чуть сутулившийся, суровый с виду, но добрый офицер Андрей Иоанникиевич Пирогов. Он проверял, как идет работа, старался нас приободрить.
Помимо работы в батальонной столовой, были у нас и другие дела. Мы перевязывали раненых, поили их, когда еще была вода, делали все, чтобы облегчить их участь. Помню, устроили для солдат баню.
Главной нашей заботой было приготовление пищи. Сергей Степаненко даже ухитрялся готовить кислое тесто и печь лепешки.
Но скоро прошло это время. Кончились продукты. Урезали и без того крохотные пайки. Мои товарищи умирали от голода, от жажды. Нас душили газами.
Но надо было держаться, надо было жить. В пищу пошла трава. Вслед за солдатами, идущими на ночные вылазки, выходили мы на поверхность и, пока длился бой, рвали на холмах траву, чтобы хоть ею поддержать детей, женщин, солдат.
Потом мы узнали о гибели командира гарнизона Павла Максимовича Ягунова. Не стало Николая Николаевича Белова. Не приходил к нам больше майор Пирогов.
В сентябре под землей не было детей, мало было женщин. Умерли от голода и жажды Терехин, Степаненко. Мы с Дарьей Харьковской попали в гитлеровскую засаду, когда, измученные жаждой, усталые и голодные, попытались вылезти на поверхность.
Когда теперь я вспоминаю о войне, о том, что пришлось пережить нашему народу, то даже удивляюсь иногда: как могли мы вынести это невыносимое испытание? И сама отвечаю: мы вынесли потому, что крепко, всей душой верили в нашу правоту, в нашу победу. Фашисты загнали нас под землю, но так и не смогли покорить.
Об этом я рассказываю молодежи, когда меня приглашают на беседы. Я стараюсь рассказывать просто, так, как было на самом деле.
Мы должны правдиво освещать события Великой Отечественной войны. Это наша обязанность перед погибшими героями и перед молодежью, которую надо воспитывать правдивым словом.