Форум "В Керчи"

Глава 18

Третий день, не переставая, идет дождь. То крупный, то мелкий. Потоки мутной воды несутся по канавам с сопок к морю.
Море у берега коричнево-глинистое. Низкой пеленой стелется туман. Одиноко кричит морской ворон. Все кругом серое, промозглое, липкое.
Зябнем. Ветер уже зимний. Мокрая одежда не просыхает, воняет псиной. Грязь по колено... Тоскливо. Мастерим печурки из бензиновых бочек, но дров нет, топим полынью. Что будет, когда морозы ударят?
Немец усилил обстрел берега: боится, что в такую погоду могут незаметно пробраться наши катера.
Хочется тепла, солнца.
Побродить бы так, как бродил в детстве с дедушкой. Побежать беззаботно, легко, как кораблики, которые он мне вырезал из коры, а я пускал после ливня в ручьях. Дедушки нет уже в живых. Умер он за год перед войной. На Веровском кладбище, недалеко от синего террикона, маленький холмик с покосившимся крестом.

...Мой дед был каменщиком. Золотые руки. На работу ходил за семь километров, на шахту, хотя мог свободно работать в городке. Привык — сорок лет на одной шахте.
По воскресеньям, после бани, дед приходил к нам в гости. Небольшого роста, бородка будто присыпана кирпичной пылью. Дед — чаевник. К его приходу кипел на плитке медный цыганский чайник. Заварку он приносил с собой в специальной жестяной коробочке-сундучке с ключиком. На коробке даже помню надпись: «Чай. Преемникъ Алексея Губкина. А. Кузнецов и К. Фирма существует с 1849 года...»
Наш чай дед не признавал.

— Какая разница, дедушка? — спрашивал я.

Дед сердился.

— Не шарамкай много, коли не понимаешь. Лучший чай — цветочный,— говорил он, сербая кипяток с блюдечка, вприкуску...— Он прямо, что ни есть, из почки чайной.
А черный — тот из листьев. Смешивать надо. А вот когда поясница заболит, добавлю еще и шалфею.

Дед сопел, вытирая пот. Потом играли в шашки. Когда я выигрывал, он злился: «С фуком нужно играть».
А вообще дед добрый — всегда приносил маковки или длинные, чуть не в полметра, «конфеты-марафеты» — трубочки, завернутые в бумажку с синей, спиралью, лентой. Подзывал меня — и ну бородой щекотать. Она у него колючая, веником пахла. Я закатывался от смеха, вырывался. Гулять ходили на речку Булавинку. Вербы над водой. Коровы на выгоне. Болгарские огороды. Бабы в белых кофтах и белых платках пропалывали картошку. Пели-тянули: «Летят утки... и два гуся...» Ветер свежий, приятный. Под железнодорожным мостом он всегда гудит. С этого моста пацаны прыгают «солдатиком» — место глубокое. Речка мутная, в глянцевых пятнах мазута. Рыбы мало, а раки водятся.

— Дедушка, дедушка, почему Булавинка называется Булавинкой?

— Был такой храбрец, вроде Стеньки Разина... Казаков взбунтовал...

— А где он жил?

— Бахмут город знаешь — соляные шахты?

— Нет.

— Артемовск... То же само...

В Артемовск я ездил с отцом на машине.

— Так вот, был Кондратий Булавин бахмутским атаманом казачьим. Собрал он гультяев, значит, вольных людей — и пошел гулять-разгуливать по донецким городкам. Поднял Донецк, Хопер, Медведицу... Царево войско поколошматил. Город Черкасск захватил. Но предали его помощнички-атаманы, и он покончил с собой.

— Как покончил?

— Не хотел плена, стрельнул из пистолета в голову.

— Как в голову?

— Не шарамкай много. Лучше давай поищем травушку лечебную.

Над рощей заходило солнце. Плотвичка булькала в речке, выпрыгивала блестками.
Недалеко бродила стреноженная лошадь, позвякивая бубунцами.
Дед нагибался, срывал и нюхал листья, стебельки трав.

— На, покуштуй,— протягивал мне зеленый мясистый стебель.

Я жевал. Трава отдавала кислинкой.

— Заячья капуста,— пояснял оп.— А вот это, видишь? — показывал на тропинку, которая, словно суровыми нитками, была перепутана тонкими крепкими стебельками с мелкими листочкам и точечными белыми цветками.— Травка-муравка, она же птичья гречишка. Ходим по ней, топчем, а она полезная. Печенка у кого болит — помогает. И чахотку лечит... И раны...

Собираем золотисто-желтые цветы зверобоя, прохладный подорожник, пахучую душицу.
Домой возвращались вечером. Над головой перемигивались крупные звезды. Мы слушали перекличку паровозов. У каждого свой голос. Как живые, разговаривали они на своем языке. Но нам с дедом все понятно. Тонкий, пронзительный частый гудок доносился со стороны завода.

— Дедушка, кукушка заводская!

— Точно, она,— подтверждал дед.— Притомилась, бедняжка, тянет ковш со шлаком, устала: «Не могу-у-у».

Потом ветер приносил откуда-то со станции тяжелое пыхтение. Протяжный, сиплый гудок.

— Товарняк уголек везет,— говорил дед.— К тупику подошел, подъем крут, вот он и «пых-дых, пых-дых», но доволен. Слышишь: «А еще мало... А еще мало...»

Но все гудки перекрывал радостный, захлебывающийся крик-гудок. Дробный перестук колес.

— Пассажирский на Миллерово прет. «Лечу-чу-чу!»

Шагали мимо заводского ставка. На насыпи кряхтел, пуская пар, маленький паровозик — он тянул два громадных раскаленных ковша. В темноте они походили на спелые груши. Паровозик остановился в конце заводского двора. Сейчас самое интересное! Ковш медленно, осторожно наклоняется. Расплавленный шлак, плеснув через край, шипя и брызжа искрами, огненным потоком устремился по откосу к темно-синей воде. Запылало небо. На мгновение в ставке отразились, покачиваясь, заводские трубы, корпуса цехов и паровозик. Красным светом озарило наши восхищенные лица. Потом сразу же угасло. Исчезло. И синий вечер стал черной ночью.

Молодец Шахтаманов — соорудил баню. Собираемся мыться. Старшина выдает по кусочку мыла и белье, которое сбросили с самолетов.

— Тебе кальсон,— говорит он мне,— Горелову рубашка.

— А почему не мне рубашка?

— Тогда тебе рубашка, а ему кальсон... Комплект делим ...

Колька говорит:

— Это все Дивонина Л.

Он влюбился в летчицу заочно. Чудак!

— Она непременно красивая,— уверяет он.

— А может, Страшко Ивановна!..

— Я у них в полку был, когда в «Красном партизане» стояли... Девчата одна другой лучше... Письмо ей обязательно передам через летчика Димку, попрошу фото.

— Смотри, обманет,— замечает Шахтаманов.— Получится, как у Артушки Севастьяна...

— Ну?

— Артушка переписку с девушкой-москвичкой завел... Девушка-москвичка просит карточка. А карточка нет. Пошел в соседней часть, у земляка карточка просил. Написал: «Я такой, только на двенадцать лет меньше».

— Чепуха. В авиаполку старушенций нет. Только командир и комиссар более или менее солидные.

Банька в глубине двора, в сарайчике. Топит ее, воду таскает новый санитар Мороз. Ушанка порвана, распухшее лицо в синяках. Его недавно контузило (и смех и грех — на него упал мешок с продуктами) — не говорит и не слышит. Дней пять пролежал у нас в санроте, попросился помогать.

— Как твой агрегат, хорошо работает? — спрашивает Горелов и руками показывает, будто трет тело мочалкой.

Мороз мотает головой и свистит. Трудно понять — хорошо ли, плохо. Шахтаманов говорит, что все в порядке.
Тесно. Втроем помещаемся с трудом. В углу чадит печка. На ней бочка железная с водой. Жарко. Пар. Моемся в тазах и выварке. Воду черпаем из бочки котелками. Вода желтоватая, с песком, не мылится.

— Я дождевой посоветовал добавить,— говорит Колька.— А то бы как наждаком.

Это, конечно, мелочи. Соскребаем с себя пудовую грязь. Тело зудит, чешется. Нас едят вши. И платяные, и в голове — мелкие. Столько вшей у меня было только в Махачкале, когда я туда приехал — стоял в очереди в городскую баню целую неделю.

— Частный собственность фрица! — кричит Шахтаманов.— Зараза такой, маленький, а кусает.

Колька щелкает ногтями, приговаривая:

— Бывает, что и вошь кашляет!

Какая все-таки чудесная вещь — горячая вода. Блаженно, яростно чешемся. Сейчас видно, как мы отощали (дневной паек гомеопатический: 100 граммов сухарей, банка консервов на 10 человек) . У Кольки легко можно пересчитать все ребра. Шахтаманов проводит большим пальцем по Колькиным ребрам:

— Жить будешь, но худой будешь!

— У тебя пупок к позвоночнику прирос,— гогочет Колька, поворачиваясь ко мне.

Шахтаманов волосатый. Грудь, спина, ноги будто в саже.

— Сразу видно, что человек от обезьяны произошел,— говорю я.

— Это — шерсть,— бьет себя в грудь Шахтаманов.— Мине не холодно никогда — потому я жаркий всегда.

От горячей воды телу становится легко. Трем друг другу спины, кряхтим, ахаем от удовольствия. Шахтаманов, пританцовывая, тянет на высокой ноте:

— Ай-да-лай, да-ла!

Поднимается стрельба. Бухают близко взрывы. Выварка, тазы дребезжат, но это не мешает. Так бы еще с часок попариться. Но воды горячей много расходовать нельзя, и время ограничено. Уже тарабанят в двери.

— Чего чухаетесь! Тюфяки... Давай выходи.

После бани мы помолодели. Лица распаренные.

— Мине сичас ничего не надо,— уверяет Шахтаманов.— Только одним глазом мельница посмотреть. На мельнице Айшет работает.

— Кто?

— Айшет, девушка мой...

Колька направляется к повару Бассу попить чайку, я хочу привести в порядок свою гимнастерку. Пуговицы, нитки, ножницы — все, что нужно для портняжного дела, есть у нашей Раечки.
Девчата сейчас обшивают себя. Из парашютного шелка мастерят трусики, комбинации, платочки.
Рая живет вместе с Чувелой. Их блиндаж у стены «дома моряков». Там я не бывал — Чувела как-никак начальство.

— Рая! — кричу я у входа.

— А-у-у,— высовывает она светлую мохнатую голову.

— Мне бы пуговицы и нитки...

— Заходите.

Уютный блиндаж. Тепло. И даже вроде духами пахнет. Рая занята шитьем — на коленях и на полу куски кремового шелка. В руках цыганская игла — шелк плотный.

— Наволочки для подушек... Раненым,— говорит она.— Значит, с легким паром вас.

— Искупался неплохо.

— Мы тоже хорошо выкупались, только вот волосы никак не расчешу... Давайте гимнастерку, я сама все сделаю.

Снимаю гимнастерку, закутываюсь в шинель, усаживаюсь возле небольшого столика-ящика, накрытого шелком. На нем коробочка с пудрой, приколки, зеркальце. Стопочки книг, сверху — «Словарь английского языка».

— Это Чувелы?

— Мой.

— Грызем науку?

— Сейчас, конечно, редко заглядываю. А вообще у меня была мечта изучить не один, а несколько языков... Я училась в пединституте, на инязе. Правда, только первый курс закончила.

— Да, я давно заметил, что ты мечтательница.

Ее щеки и тоненький носик розовеют.

— Я вам, доктор, скажу, только не смейтесь,— я вот раньше, ну до войны, чтоб заснуть, всегда, начинала думать о волшебнике и волшебной палочке. Три желания у меня: первое — чтобы все мои родные были живы-здоровы, второе — чтобы я была самая красивая, и третье — чтобы изучила все языки. А волшебник говорит: «Нет, выбирай два желания». Тогда я начинала с ним спорить, доказывать, и когда он соглашался — засыпала... А теперь, теперь я прошу у волшебника только одного — чтобы все наши раненые были живы и скорее их эвакуировать...

— С эвакуацией, конечно, паршиво... Попросить бы у волшебника невидимки-корабли.

— Знаете, как они, раненые, ко мне относятся? Иду, обхожу погреба, сараи. К концу обхода руку в карман халата суну, а там кусочки сахара — это они мне тайком положат... Вот дурачки... Сами-то голодные.

Рая пришивает пуговицы, смешно морщит носик с точечными, похожими на родинки веснушками. Плечи худенькие.
Перелистываю словарь. Чтоб это сказать ей по-английски? У меня с иностранными языками как-то не получалось. В школе учили немецкий, в институте — английский... Напрягаю память.

— What are you doing this evening? Let’s go to the cinema.

— If you don’t mind, I should, like to hear «Carmen», at the Bolshoi. 1

1. Что вы делаете сегодня вечером? Давайте пойдем в кино.
Если вы не возражаете, я бы хотела послушать «Кармен» в Большом...

Учащается обстрел. Целая серия орудийных залпов по берегу. Непрерывный тяжелый гром. Блиндаж сотрясается. Мы не смотрим друг на друга. Рая продолжает шить. Налет длится минут десять. Затишье. И вдруг со двора доносится отчаянный голос Кольки:

— Шахтаман!.. Шахтаман!..

Выскакиваю наружу. Недалеко от ворот, у траншеи,— свежая воронка, еще дымится. Рядом, разбросав ноги в грязи, лежит Шахтаманов. Колька тормошит его.

— Ранен? Куда? — кричу я, подбегая.

Переворачиваем Шахтаманова на спину. Левый кармашек, там, где пуговка металлическая, разорван, пробит осколком.
Сносим его в траншею и — в операционную.
Осколок попал в сердце. Под соском небольшая рана, в густых волосах запеклась кровь.
Чувствую острую боль, словно меня самого резануло тем невидимым осколком. Только что мы были вместе. А теперь он немой, обмякший... Страшно. Молчим.

— Вот тебе и Шахтаман, верный сын Дагестана,— глухо произносит Колька.— Не увидишь ты больше своих гор, далекого аула... И Айшет...

— Сволочи!..

Хороним его на берегу, на краю рощицы. В воронке только дно разровняли, чтобы тело положить свободно. Здесь много похоронено наших солдат. Прикрываем плащ-палаткой. Засыпаем песком.

— Место заметить как-нибудь надо,— говорю я.

— Камень сюда принесу,— откликается Колька.

Глава 19

На фронте не только день на день, но и час на час не приходится. Трудно предугадать, как могут повернуться события. Казалось бы, у нас вроде все определилось: блокада, однообразные, повторяющиеся дни. Свыклись с мыслью, что пока вынуждены сидеть, но придет время,— обязательно рванем, покажем, на что способны. Вдруг, как обухом по голове,— потрясающая новость. Вначале даже не хотели верить, чушь какая-то. Тем более что услышали с Колькой эту новость от капитана-начхима.
Были в перевязочной. Подошел начхим, загадочно ухмыляясь.

— А хирург ваш... Тю тю... Отбывает восвояси...

— Какой хирург?

— Копылова.

— Куда отбывает?

— Куда? Уезжает на Большую землю.

— Брось трепаться.

— И не одна,— продолжает начхим невозмутимо.— Все, кто из дивизии, должны переправиться на Тамань. Армия уходит на другой фронт.

— Мне что-то твоя болтовня не нравится. Ты или пьяный, или голодный,— зло говорит Колька.

— Сам шифровку видел у Ганжи— можешь пойти проверить.

Капитан покачивается, пружиня на носках, потом исчезает.
Непонятно, зачем армии уходить? Два десанта в разных местах отвоевали плацдарм, вцепились в крымский берег намертво, ждем не дождемся, когда соединимся,— для этого так нужна помощь Большой земли. Нет, что-то не то... Вскоре к нам забегает Алексашкин и хотя хитрит, не рассказывает всего, но говорит, что действительно получена какая-то радиограмма и что Батя не в духе.
Позже Нефедов вызывает Копылову и Чувелу — обе они из дивизии. Когда возвращаются, по их виду можно понять: что-то неладно. Чувела — туча, скрывается в свой блиндаж. Копылова красная, возбужденная.

— Да... На Тамань... Но я наотрез отказалась. Оставить раненых? Батя сказал: «Правильно, тебя отстою». А вот с Чувелой дело сложнее — ее запрашивает политотдел корпуса. Она тоже не хочет уезжать. А в каком положении Батя...

Мы обсуждаем. Переживаем.

— Ни хрена не пойму,— ворчит Савелий.— Выходит, нас бросают. Значит, в наш десант не верят?!

— Может, это для стратегии. Вроде делают вид, что уходят, а на самом деле...— делает предположение Халфин.

— Знаешь, мы тут от такой стратегии с голоду ноги скоро протянем,— твердит с раздражением Савелий.

— Ударить нужно... Собрать весь флот: «охотники», сейнеры, посудины какие есть — и пробиться к нам,— говорит Колька.— Людей, оружие подбросить, вот что нужно.

Он со злостью швыряет окурок.

— Немцы, когда узнают об этом, сразу нажмут на нас. Мы карты им в руки даем,— замечает Конохов.

— А что будет с нашими ранеными? — сокрушается Ксеня.— Теперь ведь никакой надежды, что их отсюда заберут...

Ну и дела! Сидим, понурив головы. Настроение — хуже не может быть. Раненые пока еще ничего не знают, но через несколько часов, в крайнем случае завтра, все станет известно. Что им скажешь? Мы все время подбадривали их, тонус поднимали, говорили, что эвакуация обязательно вот-вот начнется, терпение, терпение... А теперь?
Выхожу во двор. Нужно заглянуть к ним. Перебегаю через дорогу к клубу. Останавливаюсь на ступеньках у входа в подвал. Тяжелый запах гноя, немытого тела идет из глубины — и ничего не сделаешь: лежат тридцать человек, нары двойные, вентиляции нет.
На стене, над дверью висят подковы — ребята повесили на счастье. Стою, прислушиваюсь, о чем говорят. Нет, пока ничего не знают. Обычные разговоры. Узнаю раненых по голосам. Вот стон, приглушенный, как в полусне,— это разведчик Терехов. Он все время стонет — руки, ноги, спина изувечены. Колем морфий. Толкует моряк:

— Ты, корешок, не тушуйся — с докторами тоже воевать надо. У меня пулевое в ногу было. Под Новороссийском припечатали. Кость затронуло, но чую — нога живая. Попал в армейский госпиталь, пришли доктора, сидели, щупали, смотрели. Потом один очкастый берет палочку с йодом и обводит круг на ноге. Спрашиваю:

— Для чего?

— Будем ампутацию делать.

— Резать не дам...

— Тогда помрешь.

— Нога живая — не дам.

Взял костыли и кричу:

— Буду биться до смерти. Давай переводи в морской госпиталь. Видят они — со мной не договориться. Ушли. А потом — на самолет и в Сочи. А в Сочах операцию сделали, загипсовали. И нога на месте... Дуй до горы!

Раненые всегда любят приукрашивать. В этом отношении они как дети. И обижаются тоже как дети. Помню, как один раненый в Геленджике «воевал», не давал остричь чуб — там и чубчик был, три волосинки... У него тяжелое ранение в позвоночник, а он забыл о ране — его волновал чубчик.
А попробуй у раненого взять пистолет! Это возможно лишь, когда он лежит без сознания.
Кому это говорил моряк? Ага. Унылый голосок:

— Колено прямо распирает, а рана совсем маленькая. И все-таки они знают лучше.

Отвечает Птенчик, так мы прозвали младшего лейтенанта Лапина. Белобрысый, с загнутыми, как у девчонки, ресницами. У Лапина повреждена коленная чашечка. Рана небольшая, но коварная. Задет сустав — нужно будет вскрывать.

— А я за наших докторов,— басит Щитов.— Знаешь, как им приходится!.. Полководец Багратион еще говорил: «Лучше три часа в бою, чем три минуты на медпункте...» Они мне ноги спасли. Точно. Я понимал, что с ногами погорел...

— Чего ты понимал?

— Я ведь сам чуток медиком был...

— Жора, не чуди бесплатно.

— А вот так... Что было — то было. Правда, доктора из меня не вышло. Учился в Черниговском техникуме, фельдшерско-акушерском. Ну и перед экзаменами решили кутнуть. Финансы поют романсы, а выпить охота... Кто-то из ребят вспомнил — в кабинете наглядных пособий есть спирт. Забрались туда, а там в склянках-банках всякие препараты, зародыши в спирте плавают. Мы этот спирт реквизировали... И в общежитии распили. Дирекция узнала про наш концерт, и восемь человек — фюйть.

— Шкодливый ты, оказывается. А на море как попал?

— Пошел на рыбные промыслы на Азовское. Кончил курсы судоводителей. Позже в школе подводников в Ленинграде был — там и война застала.

Примолкли. Слышно, кто-то скребет по железу, жикает напильником. Наверное, житняковский минометчик Чудаков. На плацдарме мода делать безделушки: мундштуки, расчески, рукоятки для кинжалов, кольца.

— Бате портсигар подарить надо со значением.

— Учи! Голову Кутузова на крышке нарисую. Звездочку и надпись «Огненная земля» — Берлин».

— Подходяще!

Опять басит Щитов:

— Лейтенант... Лапин, не горюй. Будем живы — не помрем, а помрем, так спляшем. Лучше мне песню, слова скажи. Нравится.

Птенчик тонким голосом:

Туда, где ветрами гонимы,
Вздымаются волны горой,
К скалистому берегу Крыма
Уходим, товарищ, с тобой.

Это его слова, он мне признался, что пишет стихи. Но ребята об этом не знают, и его песню поют на мотив «Раскинулось море широко».

На следующее утро на обходе замечаем, как резко изменилось настроение раненых. Стиснуты щетинистые челюсти. Глаза чужие, смотрят куда-то в потолок. Уже знают всё.
Молча осматриваем, проверяем пульс, температуру, назначаем на перевязки. Рая некоторых перебинтовывает. Вот она поправляет повязку раненному в плечо сержанту. Он возбужден, вертится. Рая нечаянно задевает больное место. В другое время он бы охнул, поморщился. А сейчас его прорывает:

— Все равно теперь! — запинаясь, кричит он.— Толкай, бей! Нужен был, когда в бой шел... Значит, теперь никому... Бросаете. Тогда лучше прикончите!

Захлебываясь от слез, пытается сорвать с себя повязку. Удерживаем его, успокаиваем. И он как внезапно вспыхнул, так и утихает. Посмаркивает носом.

— Разве мы можем вас бросить! — тихо говорит посеревшая Копылова.— Как вы могли подумать?

— Не серчайте, доктор,— притрагивается к ее халату сосед сержанта, подслеповатый, в летах солдат.— Психанул он. Мы-то лежим здесь, как дети. Спеленатые по рукам и ногам. Ни укрыться от снарядов и бомб, ни оружия взять, ни табачку. Только ждем, ждем — жданки все поели... Иной раз такое нападет...

Заканчивается обход, когда прибежал Савелий и предупредил: пришел командир полка.
Да, Батя всегда знает, когда нужно появиться.
Нефедов заходит в кузню минут через пять, выбрит, подтянут. Но лицо болезненное. Весело здоровается с ранеными. Тут же обращается к Копыловой:

— Почему раненые заросли? Где парикмахер?

Копылова объясняет: парикмахер сейчас заменяет носильщика.

— Отставить и немедленно побрить всех. А то ведь на медведей похожи.

Батя улыбается и садится на ящик. Сразу же начинают сыпаться каверзные вопросы об уходе армии, обо всем, что наболело.

— Из полка не уезжает ни один человек,— спокойно отвечает Нефедов.— Ни один! Отзывают на Большую землю штабных работников дивизии — и все! Точно сказать не могу, но думаю, готовится что-то важное на Украинском фронте. Перегруппировка. Но и нас на полуострове осталось немало — армия под Керчью и мы здесь.

— У фрица танки, орудия, самолеты... А у нас даже ни одной пушки,— замечает кто-то из раненых.

— Хочу задать вам такой вопрос,— прищуривается Нефедов.— Если бы немцы были на нашем месте — долго бы они продержались, а?

— Сбросили б за сутки!

— Тюльку давно бы кормили на дне.

— А мы вот крепко держимся,— говорит Нефедов.— Им это сделать невозможно. У нас у всех вера, а ее в вещмешке носить не будешь и с самолета не сбросишь. Она вот тут...— Батя показывает на грудь. Потом встает и, повысив голос, спрашивает: — Кто был со мной в бригаде, в станице Пролетарской?

— Я...

— И я был...

— Ия...

— Помните, как начинали воевать? Винтовок много было?

— Какое там! Обучались на палках-деревяшках.

— А клятую речку Миус помните? Первое боевое крещение бригады? Село Колесниково. Утром, когда пошли в наступление,— туман, а к селу вышли — туман разошелся... И мы как на ладони. В черных бушлатах на белом снегу... Какой огонь! Но выдержали?

— Выдержали!

— А на Лабе танковые атаки как отбивали?

— Лейтенант Ковалев со своей пушкой дал им жару.

— Добро! — продолжает Нефедов.— Еще напомню: Кабардинский перевал, переходы в мороз, бураны... Бугазская коса — под сплошным огнем брали высоту. Первыми ворвались в Крым! Везде с честью выходили из самых трудных переделок. А сейчас что ж, гвардейцы, караул кричать будем? Нет! Мы даром здесь не сидели это время: закопались прочно в землю, у нас несколько укрепленных линий обороны. Минометы есть, противотанковые ружья, пулеметы. Авиация всегда поможет, артиллерия тяжелая... Вчера наши самолеты бомбили Камыш-Бурунский порт. Семь барж потопили, а вместе с ними отправили на дно командующего их флотом, адмирала. Так что немца еще защучим! Давайте договоримся: мы будем воевать, а вы спокойно лежите и анекдоты травите. Главное — спокойствие, а то ведь и без ранения, от одних волнений можно в госпиталь попасть. Вот так, как случилось с нашим казначеем в Пролетарской...

Нефедов делает передышку, окидывает взглядом раненых. Они слушают внимательно. Некоторые приподнялись, придвинулись ближе.

— Казначеем в нашу бригаду назначили одного старичка. В очках, лысенький. Где откопали такого? Была зима, холодище, ветер. А топлива в станице — днем с огнем не найдешь. Пошли в ход заборы и деревянные уборные. Как-то раз морячки подошли и подхватили будку, а там, нужно же случиться, сидел наш казначей. Конечно, заорал он как резаный.

— 3 переляку очкур луснув...

— Подумал, на тот свет забирают черти...

— Ха-ха-ха!.. Воздушной волной подбросило.

— Ребята растерялись от неожиданности, бросили будку и бежать. Явился бедняга казначей в казарму, говорить не может. С перепугу язык отнялся. Пришлось отправить в санчасть.

Смеется весь подвал. Батя тоже рад — сумел разрядить обстановку, подбодрил раненых.
Нефедов выходит из кузни и направляется к рощице, где был первый КП. Останавливается возле огромной воронки, залитой водой. Вытаскивает трубку, несколько раз чиркает зажигалкой, жадно курит. Вижу его спину, несколько опущенные, отяжелевшие плечи и понимаю, что он так же, как и все мы, переживает. Смотрит на пролив, ощеренный гребнями-беляками. Потом резко поворачивается и зовет Алексашкина. Они отправляются к складу боеприпасов.
Иду в операционную.
У входа сталкиваюсь с начхимом. Напевает. И вином от него пахнет. Знаю, что в отсеке, где живет Копылова, хранятся две бутыли вина для тяжелораненых. Неужели оттуда взял? Забегаю в отсек. Да, бутыль сдвинута.

— Эй ты, гад! — догоняю начхима.— Это же для раненых.

— Что ты мелешь. Каких раненых?

— Не понимаешь... Вино пил?

— На бога берешь... Я тебя...

Он хватается за пистолет. Я тоже. Неизвестно, чем бы все кончилось, но в эту минуту появляется Колька.

— Вы что, рехнулись? — орет он.— В чем дело?

Выпаливаю насчет вина. Колька подходит вплотную к начхиму, тот съеживается.

— Вот что, друг ситцевый,— цедит сквозь зубы Колька.— Сматывайся, чтобы и духу твоего не было. Тебя на тот берег вызывают, так не задерживайся — мотай. А то поздно будет.

Начхим шмыгает, как мышь, в траншею.
Зенитки бьют часто-часто, как пулеметы. В небе расходится тяжелый гул моторов. Взрывы — белые шары густо пенятся вокруг наших самолетов. Не удивительно, что один из них, «ил», загорается. Из машины выбрасываются двое на парашютах. Ветер гонит их в море. А там волны-горы.

— Пропадут!

Но летчиков замечают стоящие за дамбой моряки. Спускают на воду лодку. Быстро-быстро работают веслами, успевают подойти к опустившимся белым куполам парашютов. Немцы бьют по лодке, но не попадают. Минут через пятнадцать мокрые, переваливаясь, как медведи, летчики с подбитого самолета приходят в санроту. Пилот ранен в руку.

Глава 20

Чувела лежит на носилках у кузни под навесом. Косые струи дождя, сбитые ветром, попадают на ее лицо, стекают по желтому лбу и впалым щекам. Волосы слиплись и похожи на водоросли. Она накрыта плащ-палаткой наполовину. Лежит спокойная, безучастная к дождю, шторму, грохоту пушек.
Мы не успели ее похоронить. Начали копать могилу — жуткий обстрел. Отнесли пока сюда. Обстрел продолжается. Немцы, зная о переброске нашей армии, грозятся скинуть нас в море.

— Нужно убрать ее из-под дождя,— плача, говорит Копылова.

— Теперь ей все равно,— мрачно замечает Савелий. Но поднимается, перебегает к кузне и передвигает носилки.

— Вот как судьба играет человеком,— вздыхает Плотников.— Поехала бы на тот берег, осталась бы жива, а здесь сама пошла навстреч смерти.

— Смерть всегда дорогу сыщет — от своих трех аршин не спрячешься,— говорит Дронов.

Не верится! Вчера ночью Чувела сидела в перевязочной за регистрационным столом. Оформляла боевой листок «Гвардеец». Забравшись с коленками на табуретку, старательно выводила тупоносым плакатным пером заголовки. Курчавая голова заслоняла большую часть листка, но можно было прочесть: «Ответ летчикам-штурмовикам». Заметка была написана высоким стилем. Нам нравилось.
«...Ваше письмо, брошенное летчиком Опаловым, п/п 45061, прочитали с большим воодушевлением... Клянемся перед Родиной, что завоеванную часть земли Крыма не отдадим... И недалек тот час, когда над всем Крымом будет реять Красное знамя».

...Убило ее сегодня в десять утра в нашем блиндаже. Чувела забежала к нам, разыскивая Кольку. Дронов спал. Мы с Давиденковым болтали. Она села у входа в блиндаж. Еще посмеялась над нашими замусоленными подворотничками. Сказала: «Рая скоро преподнесет вам шелковые». В это время во дворе стали грохотать мины. Завыли шестиствольные минометы. Хотела уйти, но мы не пустили. Согласилась переждать. Вдруг недалеко от нашего сарая взметнулась земля. Взрыв. Чувела как-то странно опустила голову на плечо и повалилась на бок. Осколок через двери сарая залетел в блиндаж и, ударившись о рельс, который укреплял потолок, срикошетил ей в голову.
Мы сидели рядом, нас даже не поцарапало. Это был единственный осколок.
Она была еще жива, когда принесли в операционную. На виске свернулась кровь и кусочек сероватого мозга. Начали промывать рану, слабо застонала. В сознание так и не пришла.

...Ночью прорвалось несколько наших катеров — привезли боеприпасы и забрали дивизионных на тот берег.
В район школы причалил тендер. Шура с Нелей с большим трудом успели погрузить раненых. При выходе из бухты тендер заметила немецкая баржа. Влепила три снаряда. В трюм хлынула вода. Шура, сопровождавшая раненых, подбежала к пробоине и прикрыла ее спиной. Вода стала хлестать в другом месте, и тендер повернул назад к берегу. Об этом мы узнали утром от Ваньки-сапера.

— Шурка ревет, руки прямо кусает. Сколько мороки, посадили раненых, и без толку...

Ваньку, оказывается, ранило ночью возле школы, и он остался у Шуры.

— У... йодом мазанный, опять туда попало,— ругается Ванька, спуская кальсоны, залитые кровью.— Не везет...

У него касательное ранение ягодицы, рядом старый, глубокий, втянутый шрам.

— А чего же ты зад противнику подставляешь, вояка,— подначивает Савелий.

— Это не пулей, чудак... Это же снарядом,— отмахивается Ванька.

Укладываем на стол.

— Только уколов не надо,— предупреждает Ванька.

— Ерунда,— говорю я, очищая рану.

— Ерунда? Самое паршивое ранение,— кряхтит Ванька.— Меня уже раз полоснуло в это место возле Крымской. Привезли в Краснодар... Девки кругом, а мне восемнадцать! Тяжелораненых выгружают, а я стою на месте. Совестно сказать, куда ранен. Попробовал на костылях двинуться — в глазах потемнело. Тогда я матом: «Почему не берете?»

— Ты мастер ругаться,— говорит Ксеня.

— Положили на носилки и сразу в операционную. Кромсали-резали. Легче вроде стало. Потянуло по большому, а как это сделать — ни сесть, ни подложить судно. Спасибо старушке няне. Она говорит: «Ты, сынок, не стесняйся. У меня тоже такой, как ты, где-нибудь скитается, делай, что надо».

Сижу в блиндаже у Раи. Она тихо плачет. Перебирает письма, вещи Чувелы.

— Она мне как мама была, хотя старше всего на пять лет. Я ведь ее знала раньше... В медсанбате в Бугазе мы встретились вторично. В первый раз в Сочи. Меня в плечо ранило, привезли в госпиталь, лежу в пропускнике, жар, все как в тумане... Стону, зову: «Мама... Мама...» И слышу, как сквозь сон: «Что у тебя болит, девочка?» Она и за хирургом побежала, и всю ночь дежурила возле меня... Я думала, она медсестра, а оказалось, комиссар. Ее в госпитале так и называли: комиссар Наташа!

Писем у Чувелы много, несколько фотографий. На одной любительской карточке стоит она у моря в весеннем светлом платье, в туфельках на высоких каблуках. Стройная, счастливо улыбается. Почти все письма написаны одним почерком.

— Это от одного полковника. Он по ней с ума сходит! В политотделе армии работает,— говорит Рая.— Наташа думала: он настаивает, чтоб ее отозвали на тот берег. Уже из-за одного этого она бы никогда не поехала...

Мигает, потрескивая, коптилка в нише над лежаком. Рая шуршит бумагой. Трет кулачками глаза. Я думаю о смерти. До сих пор я отгонял эту мысль. Утешал себя: «Смерть — тот же сон. Пока ты живешь — нет смерти, придет смерть — ты уже не будешь ощущать жизни». Но сейчас думаю о другом. Ведь я только начинаю жить. Ничего не успел сделать хорошего людям. Хочу еще увидеть свою маму, вернуться в родной городок, пропахший шлаком и акациями. Хочу стать хорошим врачом... От таких мыслей начинает щекотать в горле. Чувствую, что могу всхлипнуть. Встряхиваю головой. Нельзя распускать себя:

— Ничего, ничего, Рая, мы за все, за все отплатим...

Глава 21

Только заснул — разбудили. Вызывает командир полка. Раз вызывают ночью,— значит, срочно нужна помощь. Беру санитарную сумку, кладу бинты, жгут и стерилизатор с инструментами. Полусонный поднимаюсь по траншее. В пути несколько раз часовые останавливают окриком: «Кто идет?» Это встряхивает. Усмехаюсь, вспоминая, как недавно повар Басс-Тихий вот так же шел по траншее и часовой крикнул: «Кто идет?» Сашка вместо пароля сказал: «Басс-Тихий». «Басс, ложись, Тихий, ко мне»,— приказал часовой. Вот положеньице!
В капонире командира полка душно, накурено. Нефедов, сутулясь, сидит у телефона. Взъерошенный. Лицо потное. Воротник гимнастерки расстегнут. Кажется, у него температура. Может, поэтому и вызвал?

— Слышишь, слышишь. «Второй» вырвался вперед,— кричит он в телефонную трубку.— Следи за фрицем.

Закончив один разговор, начинает новый.

— Как ты там? Добро! Не храбрись. Посылаю врача,— кладет трубку и поворачивается ко мне.

— Вот что, доктор, ранен комбат Железнов. Уйти с участка ему сейчас нельзя: разведка боем, он занял несколько блиндажей новых. Доберешься туда и окажешь помощь на месте.

Рядом с телефоном дымится алюминиевая кружка с кипятком.

— Чаю выпьешь? — предлагает Батя.— Время есть, связной должен подойти.

Наливает мне кипятку. Пьем. Батя, отхлебывая, поеживается.

— Черт его знает, то в жар бросает, то морозно... Коленки выкручивает.

— Может, из медикаментов что-нибудь?

— Э, пройдет,— машет рукой.— Болеть не положено. Переборем! Это все старые штучки, с детства...

Нефедов проводит рукой по ежику волос:

— Откуда родом, а?

— Из Донбасса.

— А я на Вытегры. Леса, болота... Жили бедно. Пастухом был. Сапог не видел. Ну-ка босиком в осень?! Вот и застудил ноги...

Стрекочет зуммер телефона. Батя берет трубку. Хмурится. Губы передергиваются.

— Почему до сих пор молчали?! Шляпы!.. Доноси через каждые десять минут.

Я выхожу из капонира. Ничего не видно. Когда шел сюда, на небе среди туч проглядывал краешек луны, теперь наглухо заволочено. С моря — ветер. Сажусь, чтоб не так дуло. Прогулка, конечно, будет невеселая. Второй батальон самый дальний. Туда нет траншей. Связные больше двух-трех дней не держатся. Днем снайперы охотятся, а к ночи — жуткий обстрел. Мишку Рыжего там убило. Взлетает ракета, освещая дальние сопки. Привстаю — вон туда, за третью сопку нужно будет пробираться. «А, ничего, обойдется»,— успокаиваю себя и дотрагиваюсь пальцами до кармашка гимнастерки. Там лежит письмо от мамы с Урала. Вчера с самолета сбросили вместе с газетами. Я знаю мамино письмо наизусть. Сколько раз перечитывал. Почерк у мамы мелкий, и буквы она пропускает.

«У нас в Кушве зима. Снегу навалило по пояс. Мороз такой, что воробьи падают на лету. А из леса по ночам слышно, как воют волки...»

Волки! Я их видел только в зоопарке. Как же мама не боится ходить на работу? Чуть прикрою глаза и вижу ее: идет маленькая такая, закутанная в платки, в ватнике. Работает она в заводской столовой подсобницей: топит печки, колет дрова, моет котлы, и еще на заводском паровозике, на платформе, развозит в термосах обеды по цехам. Бедная, с больным сердцем... Что она в эти минуты делает? Сидит, наверное, шьет? Нет, уже спит. А вот Вовка, брат, тот в ночной смене в транспортном цехе. Ученик электрика. Крепись, держись, Вовка!
Мама пишет: «Недавно была авария, и Вову вагонеткой придавило — две недели пролежал».
Как-то трудно представить Вовку рабочим. Он мне все видится совсем маленьким, даже не таким, каким я видел его три года назад, а малышом, когда он, громко картавя, читал на елке неизменное стихотворение «Буря мглою...».

...Появляется связной. Приземистый, в каске. Хрипло говорит:

— Дохтур, це вы? Пишлы.

Узнаю по голосу — таманский казак Витрук.

— Ты когда же связным стал?

— Другый день. Бьют дуже, мерзявки...

Он приходил недавно в санроту с больным животом.

—Ну, как твой живот?

— Та так... Не пырижкы з маком имо...

Трогаемся, спускаемся по траншее.

— Куда ранен комбат?

— У груди.

— Слушай, чего у вас две ночи назад такой переполох в батальоне был?

— Котячий концерт фрицу пидстроилы... Они, мерзявки, дыхнуть нам не давалы. А ни забалакай, ни ногой не ступы — на усякий шум зараз огонь фриц видкрывав. Ото й мы выришилы нервы им пощекотать. Банок порожних з консервив позбиралы и на мотузок, як тую рыбку, понавишалы — и спереду окопив на дрючках протягнулы. Кинци мотузка — у блиндаж: й дьорг — банки як загурчать! Фрицы почали быты — думалы, мы наступаемо. Потим воны доперлы — пересталы бахкать. А мы их обдурылы — сьогодня пид концерт тры блиндажа захопылы...

Кончаются траншеи. Вылезаем на виноградники, сворачиваем на запад от моря, к сопке.

— Лягайте,— говорит Витрук.— Тепер на пузи до самого кинця ползти.

Здесь все пристреляно. С дальних гребней-высоток немцы бьют из крупнокалиберных пулеметов. Пули трассирующие. Чуть приподнимаю голову и вижу, как огненные хвосты взвиваются в небо. Время от времени немец кидает мины.

— От мерзявки,— шипит Витрук.

Продвигаемся метр за метром. Место ровное, как футбольное поле. Грязь. Ползу, а все думаю о доме и родных. «Отец что-то ничего из Донбасса не пишет,— беспокоится мама,— когда уезжал, был нездоров — стали пухнуть ноги». Отец мне еще в Махачкалу писал, что у него что-то вроде ревматизма; просил прислать растирку какую-нибудь. А мама сейчас объясняет: ноги у него заболели от недоедания. Когда они эвакуировались на Урал, несколько месяцев на одной картошке сидели. Вовка тогда еще не работал и, чтобы не хотелось есть, уходил в кино и смотрел три-четыре сеанса подряд. Эх, отец! В письмах ты мне все: «Урал кует победу» — и никогда ни слова о трудностях. Хочется сказать тебе что-нибудь теплое. Помнишь, как ты мне в детстве пел песню о чайке, которую шутя подстрелил охотник? Каждый раз, слушая, я плакал — как было жалко чайку. А как ты повел меня первый раз в цирк?

— Не видставайте,— громко шепчет Витрук.

Земля после дождя как кисель. Мы по уши в глинистой жиже, а ползти еще далеко. Взлетают яркие шипящие ракеты. Замираем. Погасла — ползем дальше. Витрук опять вырывается вперед. Я постепенно отстаю, задыхаюсь. Сумка мешает.

— Не спеши,— кричу я вполголоса.

Он не оборачивается, не слышит или не хочет слышать. Заливаюсь потом, смотрю на часы: 0.45. Уже более получаса в пути. Переползаем на участок, покрытый жухлой полынью. Грязи меньше. Полынь жесткая и еще густая, приходится раздвигать руками. В нос ударяет горьковатый запах. В темноте хватаюсь за колючий куст. Вот черт! Маленькие иглы впиваются в пальцы. Зубами вытаскиваю их. Стоп! Связной застывает. Впереди чернеет глубокая канава. Столбы с разорванной колючей проволокой. Немец палит по канаве из пулеметов. Пули, как ужи, шелестят в траве, звякают о проволоку. Приближаюсь к Витруку.

— Самэ клятэ мисце,— хрипит мне на ухо.— Тут у момент разом проскочим.

В какой-то секундный промежуток между очередями Витрук срывается и перепрыгивает через канаву. Отчаянный прыжок делаю и я. Падаем плашмя. Но оставаться здесь нельзя ни минуты, уложат как пить дать. Быстро ползем, действуя локтями, сгибая колени, будто плывем против волн. А пули возле ног и рук: «фью-фью». Недалеко падает мина. Прибавляем ходу. Сердце выскакивает. Вон курган — его быстрее бы одолеть. Хрипя, задыхаясь, вползаем на вершину, а после катимся кувырком и плюхаемся в глубокую яму.
У Витрука свалилась каска. Он потирает голову. Я хватаюсь за сумку — не вывалился ли стерилизатор,— нет, все в порядке.

— От, мерзявки, так их...— матерясь, кряхтит Витрук.

Пытаемся разобраться, где находимся. Карабкаемся наверх. Ничего не поймешь. Где море, где сопки? И выстрелы сюда доносятся глухо и как будто сбоку и сзади нас. Витрук на карачках ползет в одну сторону, потом в другую. Возвращается, растерянно говорит:

— Усэ поковырялы минами. Тут стэжка була — й нэма.

— Заблудились, что ли?

— Та вы хоч пид руку не кажить,— злится Витрук.— Заховайтесь, посыдьте тут, а я пиду розвидаю.

Он исчезает в темноте. Я спускаюсь в яму. Нащупываю каменный выступ. Скорчившись, прижимаюсь к стенке. Со дна несет падалью. Начинает моросить дождь. Проходит минут пятнадцать, а Витрука нет. Жду еще — все нет. Что случилось? Неприятная теплота подходят под ложечку. Ворочаюсь, руками беспокойно ощупываю сумку, пояс... А вдруг Витрук... Наверное, напоролся на немцев, они его тихо прикончили и подбираются сюда. Вот-вот появится квадратная каска с рожками, взмах руки, граната полетит в яму, и меня разорвет на куски. И в этой вонючей яме я останусь лежать навсегда. Закрываю глаза. Вмиг передо мной проносятся лица Нины, мамы, Шахтаманова, раненых. Чувствую, как что-то переворачивается во мне, тело наполняется силой, злостью. Кровь снова клокочет в набухших жилах. Подтягиваюсь к краю ямы, всматриваюсь во тьму. Вынимаю из кобуры пистолет. Прислушиваюсь. Шорох. Взвожу курок.

— Дохтур, дохтур, вылазьте,— доносится голос Витрука.— Усэ в порядку.

Ничего не говорю ему, но мне радостно от одного его хриповатого голоса. Теперь ползем без остановки. Смотрю на часы, прошло больше полутора часов. Наконец подбираемся к траншеям под сопкой. Выше чернеет горб-блиндаж. В траншее встречает моряк.

— Давай сюда, медицина!

Ведет нас в блиндаж. На ящиках из-под снарядов, прислонившись к стенке, полулежит комбат Железнов. Без гимнастерки. Крутая грудь и плечо забинтованы. Кровь проступает через марлю. Пятно расплывается, как на промокашке.

— Чего так долго бродили? — спрашивает он, покашливая.— Батя уже два раза звонил.

— Дорожка — черт голову сломит,— говорю я.— Забрались вы далековато.

— А я уже хотел ребят посылать, выручать вас... Немцы-то ведь тут совсем близко, думал, забрели к ним. А вообще Батя зря людей гоняет — я здоров как бык.

Он приподнимается. Голова чуть не касается потолка. Опять кашляет.

— Ну ладно, раз пришел — ремонтируй. Кровь останови. Так, вроде царапнуло, а крови как из кабана.

Фельдшер у них недавно погиб. Есть санинструктор Зина, та сестра, которую прибило к берегу на разбитом мотоботе. Она лежала у нас в санроте, плакала все.
У комбата касательное ранение лопатки и плеча. Сустав не задет. Кровь сочится из-под лопатки. Открываю стерилизатор — в нем иглы, зажимы, скальпель. Новокаина нет.

— Придется потерпеть.

— Давай, давай.

Подшиваю вместе с мышцей кровоточащий сосуд. Затягиваю лигатуру. Комбат закусывает нижнюю губу, молчит, терпит.
По правилам, его нужно было бы направить в санроту. Комбат угощает трофейным ромом.

— Сегодня шнапс достали,— усмехается.— Пей.

Опрокидываем по алюминиевому стаканчику. Закусываем датскими сардинами.

— Что такое, три блиндажа захватили?! Так, детишкам на молочишко,— говорит он недовольно.— Дай мне сейчас двести морячков — я до Тобечика рвану.

— А где их возьмешь?

— С правого фланга, там затишье. Вот оттуда б и перебросить морячков. Батя просил у комдива — не дает. Говорит: «Силы распылять нельзя». А сидеть, ждать, пока фриц нападет на нас, можно?

Киваю головой, соглашаюсь с комбатом: сидеть, ждать у моря погоды действительно надоело. Поднимаюсь — пора идти.

— Оставайся, доктор, у меня,— предлагает комбат.— Скоро утро, могут подстрелить.

— Свой дом лучше, да и раненые...

— Ну, бывай. Спасибо! — И он провожает меня до окопов.

Обратно ползем быстро и без приключений. Дорога знакомая. Уже начинает сереть. Вот и житняковский двор. Прощаюсь с Витруком и прыгаю в траншею. Ну теперь порядок, я дома. Очень хочется спать.

Глава 22

Есть ли предел выносливости? Удивляешься, как люди могут работать без сна, голодать, мерзнуть, день и ночь находиться под обстрелом? А раненые, которые безропотно терпят все это, да еще боль, температуру?
Мы режем, кромсаем — все в крови. Где здесь то, что Антон Иванович называл божественным, прекрасным искусством?
Когда выхожу из операционной, меня шатает из стороны в сторону. От эфира, йода, нашатырного спирта кружится голова. Ноги как деревянные — так набрякают за сутки. Я не снимаю сапог. Только один раз за все время снял, когда в баню ходил. Все мы спим в сапогах.
На руках у меня цыпки, сухая кожа потрескалась, и когда мою —дезинфицирую перед операцией в растворе нашатырного спирта,— такая боль, хоть кричи. Не помогает вазелин, которым я смазываю кисти на ночь — утром снова мочишь.
Вообще все наши медики крепко осунулись, болеют. Копылова простужена, кашляет. Рая — издерганная, часто плачет. Савелий стал мрачным, больше молчит. У Плотникова совсем худо с желудком.
Я слышал, как Рая сказала раненому, когда тот жаловался на боли.

— Вы думаете, нам легче?

Обхожу подвалы и вижу — раненые опухают. Кровоточат разрыхленные десны. Дистрофия. От недоедания и соленой воды. Они, видимо, этого еще не понимают. Или присмотрелись друг к дружке — не замечают. Голени и лодыжки у дистрофиков раздутые, шелушатся. Татуировка на восковой коже рук расплывается, чернеет.

— Доктор, вот чудно, одну бодылку кукурузную жую, а толстею,— удивляется раненый минометчик.

— Значит, на поправку,— бормочу я.

А что скажешь еще?
Лекарств почти нет. Используем для лечения ран вместо риванола морскую воду. Копылова предложила. Кипятим воду и смачиваем тампоны, салфетки. Раненые знают об этом. Я рассказывал им, как древний врач Гиппократ заметил, что у рыбаков раны заживают быстрее. И мы убеждаемся — морская вода действует неплохо.
Перевязки теперь делаем гораздо реже. С перевязочным материалом плохо. Некому носить раненых — у нас почти не осталось санитаров: Дронов — старик, еле ноги таскает, Ахад и Плотников.
У раненых завелись в ранах черви. Это их пугает. Пытаюсь убедить, что черви уничтожают лишь мертвые ткани, живые клетки они не трогают, но это людей не успокаивает. Действительно, когда видишь, как беленькие маленькие вермишелинки копошатся в ране, становится неприятно, противно.

На помощь мне приходит Щитов.

— Я когда лежал после первого ранения в Ленинграде,— говорит он,— в госпитале доктор специально разводил этих паразитов и на раны подсаживал. И мне подсунул. Зудела, конечно, рана, но зажила...

Мы решили снять у раненых верхний слой бинтов и хорошо простирать. Грязное белье тоже постираем. Конечно, от гноя, нечистот не избавимся, но все-таки. Копылова набрасывается на Савелия:

— Говорить раненым, что совсем нет лекарств,— преступление. А вы ходите, болтаете.

— Что же делать, если их на самом деле нет?

— Хоть что-нибудь, а приготовьте. Разводите в разных бутылках порошки с содой.

— Обманом заниматься?

— Нет, психотерапией.

...Белье, бинты на другой день выстирали. Холодно, но солнце проглядывает — сушить можно. Развешиваем простыни, наволочки, марлю в роще меж деревьев, на красном кабеле. И — на тебе — только повесили — гудит самолет. Как будто специально появляется «козел», сбрасывает хлопушки на рощу. Все смешивается с грязью. Больно до слез.

— У моряков осталось еще два парашюта: разрежем шелк на узкие полосы, бинты получатся,— находит Колька выход.

Щитова опять лихорадит. Открытый перелом. (Эх, если б гипс был — неподвижная повязка с прорезами-окнами помогла бы ему!) Но он стойко все переносит. Лежит на животе. Искоса горячечным беспокойным глазом зыркает.
Я люблю с ним поговорить. Сегодня он настроен на мирный тон.

— Есть одна женщина в Тамани,— вздыхает он.— Не знаю, придется ли с ней повстречаться когда? Запала она мне в сердце... Крепко запала... Это перед десантом... Пришли мы в Тамань, разместились по дворам. Там, где я остановился,— молодайка с двумя пацанами. Во дворе — землянка, в ней я со своими ребятами. Как-то вечером приходит хозяйка. Я ее уже приметил. Держалась гордо. Красивая.

— Когда на Крым пойдете, командир? — спрашивает.

— Будет приказ, тогда и пойдем.

— Смотрю я на вас, и так мне жалко... Может, помоетесь перед дорогой? Я воды нагрела — в коридоре чугун кипятка.

Пошел я, выкупался.

— И больше ничего не было?

— И больше ничего...

Зашел старшина Несвит — проведать своего командира. Тоже крепко отощал — только по блестящему золотому зубу и узнать можно.

— Наши хлопцы лазили по болоту,— рассказывает он.— Руманешты там стоят, пулеметный батальон. Пробрались аж до косы. По краю болота можно пролезть и дальше до Камыш-Буруна.

— Так, так... Дело хорошее,— оживляется Щитов.— В этом месте можно прорвать оборону и рвануть на Камыш-Бурун. А там порт. Корабли с большой осадкой могли бы подойти... И пошло бы, а?

— Комбат такую мысль имеет.

— Ну, братишки, тогда, считай, погодку сделаем. Это я говорю, Щитов. Фортель немцу подстроим.

— По такому случаю закуси, лейтенант.

Несвит роется за пазухой, в руках пышка ячменная.

— Фирменная, мое печево.

Щитов делит серую от золы пышку на несколько частей, раздает рядом лежащим.
Вечереет. Со стороны немцев доносится музыка из динамиков. Веселая песня, фокстрот.
Знаем, поиграют две-три пластинки и начнут нас агитировать. «Вы — герои. Вас бросили. Сдавайтесь! Повезем вас в Берлин!» А в конце передачи — угроза: «Если не сдадитесь — сбросим в море».

— Муру эту тоже слушаете?

— Мы уже ответ фрицам составили,— потирает челюсть Несвит.— Вроде письма к турецкому султану. Только похлеще, с вариациями. У нас есть один мичман, горластый такой, так он с передовой как гаркнет: «Нас мало, но мы в тельняшках... Запомните, в печенку вашу, в гроб...»

Глава 23

В санроту пришел Игорь Конохов. За перевязочным материалом и медикаментами. Больше недели он находился в батальоне майора Радченко. Зарос, шея вытянулась.

— Ну, как там дела, археолог? — встречает его Савелий.— Ящерицу о пяти ногах отыскал?

— Представь себе, откопали. Наши разведчики вчера обнаружили в яме румына-перебежчика. От своих убежал, а к нам не добежал. Двое суток прятался. Привели на КП, он первым делом попросил жрать...

— Нашел у кого просить,— усмехнулся Колька.

— Мозги от канарейки, печенки от индейки дали ему?

— Кондер наш съел... Ничего.

— Чего ж рассказывает? — спрашиваю я.

— Клялся, божился, что немцы первого декабря переходят в наступление. Есть приказ самого Гитлера: уничтожить десант.

— Значит, что ж, завтра начнется?

Сообщение о предстоящем наступлении для нас не ново, мы знаем, что немец перебросил к Эльтигену по воздуху солдат и унтер-офицеров из Норвегии, сосредоточил три гренадерских полка пехоты, установил батарею шестиствольных минометов, подтянул самоходки — «фердинанды». Решил намертво закрыть подходы к поселку с моря — добавил три быстроходные баржи. Теперь они, как бельмо на глазу, торчат на рейде. И все-таки до сих пор как-то не верилось, что развязка так близка. Думалось, немец только грозит, заварить кашу не посмеет — боится керченской группировки.

— Ни хрена он нам не сделает,— говорит Колька.— Если в первые дни удержались, теперь тем более.

— Начнется наступление — нашему полку, конечно, достанется в первую очередь,— вставляет Савелий.

— Ясно,— соглашается Конохов.— Немцу наступать выгодней всего на левом фланге. На правом — болото. В центре трудно ему сосредоточиться: равнина, все на виду. А здесь сопки, спрятался за ними и спокойно подготавливайся. Но я согласен, у нашего десанта есть свои преимущества. Да, да... Отсюда выйдем только со щитом — не на щите!

Перебивая друг друга, излагаем на этот счет свои мысли. На плацдарме нас свыше двух тысяч — немалая сила. Причем мы обстрелянные, привыкшие к осаде, зарылись глубоко в землю.
За последние две недели создано три линии обороны с лабиринтами траншей, стрелковыми ячейками, дзотами. Запас боеприпасов хоть небольшой, но есть. Ну и помощь с того берега — авиация, артиллерия...

— Вот только раненые,— вздыхает Колька.— Запаримся с ними. Будут длительные бои — куда класть?

— Два блиндажа новых есть... Маловато, конечно,— говорю я.— Придется в старых подвалах, землянках потесниться. Мостовой, как твое аптечное хозяйство?

— Перевязочного материала, медикаментов дней на пять хватит.

— А может, на больше? — прищурившись, смотрит на него Конохов.— Позавчера и вчера с «кукурузников» сколько тюков сбросили?

— Ты что, считал? — сердится Савелий и переводит разговор.— Твой румын мог все набрехать. Поживем — увидим... Идем ко мне.

Они направляются в аптечный закуток.

— Не думай, что я тебе всю аптеку передам.— предупреждает он Конохова.— Квантум сатис - немного схватишь!..

Я провожаю Конохова. Он с вещмешком и санитарной сумкой.

— Вот жмот,— говорят он про Савелия.— За каждый бинт молитву читал.

По траншее поднимаемся к винограднику. Конохов шагает впереди, оборачиваясь, рассказывает:

— Радченко — мужик хороший. Мне у него нравится. Хотя мрачноват. А знаешь, почему он такой? Сидел, оказывается. До войны был репрессирован. Думаю, поэтому и на службе особенно не продвигается. Сорок лет, кадровик, а застрял в батальоне.

Выходим из траншеи. Конохов останавливается, обводит взглядом вокруг. Туман исчез, далеко открывается пролив, синеют успокоенно мысы. Цепи волн, покрытые пеной, как снегом, накатывают на желтый пляж. Бакланы отдыхают на киле опрокинутой шлюпки. Над сопками взбитые, паутинисто-прозрачные облака словно бы покачиваются.

— Красивое место все-таки! — восклицает он.— Знаешь, кончится война, обязательно сюда нагрянем. Летом, конечно. Порыбачим, у скал бычки хорошо берут и кефаль. Уху сварим, бутылочку разопьем, вспомним, как воевали. А потом? Потом повезу тебя по всему полуострову. Покажу лицо древнего Боспора...

«Вышла из мрака младая, с перстами пурпурными Эос».

Мы у дамбы. Здесь все копают: углубляют траншеи, добавляют пулеметные ячейки, переделывают землянки. У оконечности дамбы, где начинается третья линия обороны, замечаем Нефедова и его ординарца.

— Батя эти дни все оборонительные сооружения проверяет. У нас в батальоне вчера был.

— И у нас был. Погреба, подвалы осмотрел — под доты пойдут, в случае чего...

Ближе к сопкам слышим, как Нефедов беседует с двумя бойцами.

— Что будешь делать, Тряпкин, если фриц займет окоп твоего соседа? — обращается он к веснушчатому парню.

Тот от неожиданности вопроса хлопает глазами, молчит.

— Та вы що, товарищ полковник,— взъерошивается его сосед, длинноносый украинец.— Чи шуткуете? Та я здохну, а свою окопу не виддам собакам.

— Ну, добро,— соглашается Нефедов.— Тогда ты, Петренко, скажи: какие уязвимые места, недостатки в окопе твоего соседа?

Петренко жмется, кряхтит.

— Та мы удвох копали и оборудовали, так що промах який у мене, такий и у його.

— Оно и видно. Надо копать на бугре, обзор будет шире.

— Мы это дело выправим,— заверяет Тряпкин.

Тихо. Обстрела нет. Ветер доносит бренчание на пианино и обрывки песни:



Нефедов прислушивается.

— У Житняка веселятся?

— Это еще семечки,— говорит Тряпкин.— Вот как сам Борода заведет «Гоп со смыком» — во дает жизни, сто сорок два куплета шпарит!

Батя усмехается:

— «Гоп со смыком» и мне приходилось петь. И на ложках подыгрывать...

— Вы? На ложках?

— Что ж вы думаете, я всегда был такой, как сейчас? Беспризорничал... Детство комом прошло. Отец бросил мать, когда я еще совсем малым был. Мать — прачка. Пришлось в пастухи наниматься. А потом убежал из дому. Бродяжничал, ездил под вагонами, пока не попал в колонию. А там уж человеком стал...

Бойцы переглядываются и с любовью смотрят на Батю. Своей простотой, откровенностью и справедливостью он всегда берет за душу.

— Не забывай, заходи,— говорю я Конохову.

— При случае...

Работаем в перевязочной, долго простояли на цементе — замерзли ноги, а тут выглянуло солнце, луч пробился в отдушину, и мы, как были, в халатах, шапочках, вышли на воздух. Стоим, разнежившись, подставив лица солнцу.

— Крым все-таки хорош, нет-нет, а и побалует теплом... Где сейчас тепло? Уже кругом снег,— говорит Копылова.

— Да, приятно,— закрыв глаза, отвечаю я.

Хорошо, но не надолго. Раздается знакомый гул — нарастает, заполняя все небо. Приоткрываю веки. Опять с юга, не спеша, проплывают «юнкерсы». Летят косяком, высоко. Когда входят в полосу солнца, сверкают, как лезвия ножей. Они уже над проливом, идут в сторону Керчи. Так почти ежедневно — по два-три раза в день бомбят керченскую группировку. Нас эти самолеты не удивляют, необычно только их количество: в трех группах, наверное, штук сто.

— Восемьдесят четыре,— уточняет Савелий.— Сила... А вчера было сорок...

Самолеты проходят над мысом Карабурун и, вместо того чтобы следовать дальше, разворачиваются и начинают вычерчивать круг над поселком. Затем неожиданно перестраиваются и, один, второй, третий, с ревом бросаются в пике... Гром!

— Ложись! — орет Савелий, хватая Копылову за руку и увлекая в траншею.

Мы все бросаемся на дно, прилипаем друг к другу. Ходуном ходит земля, стонет. Кромсают железом ее внутренности. Громы перекатываются вначале где-то на сопках, потом подходят к берегу. Ревут растревоженные волны. Совсем рядом грохает бомба. В траншею летят камни, песок, обломки дерева. Воняет толом. Больно глазам. Тишина. Поднимаемся. Вблизи и вдали все заволокло густой пеленой черного дыма. Не день — ночь. Всматриваемся. И вдруг Копылова кричит, показывая рукой на виноградники:

— Раненые... подвал...

Бежим через дорогу и дальше за клуб к старому подвалу. Возле подвала дымится огромная воронка — из нее еще веет теплом. Валяется вывороченная с корнем акация. Вход в подвал завален камнями, горб крыши приплюснут. Из оконца-щели доносятся приглушенные крики и стоны. С хоздвора бегут сюда с лопатами и кирками санитары и Колька. Разбираем завал. В дыру просовывается Раина голова. На лбу ссадины. Расширяем лаз и вытаскиваем Раю. Девчата обнимают ее. Она отмахивается.

— Давайте быстрей раскапывайте, там одного бревном придавило.

Освобождаем вход, выносим раненых. Они оглушены, в горячке жалуются: «Тут болит», «Кажись, меня ранило». На месте бегло осматриваем их. Кажется, обошлось. Пострадавших двое. У одного переломаны ребра, второго контузило. У остальных ушибы. Все успокаиваются. Начинают переговариваться:

— Думал, нам крышка.

— Вот Раечка молодец. Дисциплину поддержала.

— Ведро с водой упало на меня, а я решил — кровью исхожу.

— Подвал этот невезучий. Батю нашего миной чуть не убило возле...

Перенесли раненых в новый блиндаж. Поселок дымится. Солнце теряется в хлопьях пепла, а вечер приходит незаметно. Прибегает Шура из школы.

— Ну, как тут у вас?

— Пронесло.

— А мы думали, от вас — рожки да ножки.

— А мы думали, от вас — мокрое место.

— Одиннадцать человек в домике под горой...

Позже ребята приносят вести из полка: потери небольшие. Земля спасает людей.
А румын не сбрехал. Действительно, началось!

Глава 24

Ночью не спим. Приказ: неотступно следить за берегом. Ожидаем вражеский десант с моря. Дежурим вместе с моряками в береговых окопах. Издеваясь, орут динамики-рупоры: «Мы охраняем вас надежно и с моря, и с суши — спите спокойно».

— Вот гады — это власовцы,— сплевывает Туз.— Попадутся под руку — изуродую, как бог черепаху.

Ракеты дугами выгибаются к берегу. На рейде гробами застыли баржи. Нервы напряжены. Против всех ожиданий, десант в эту ночь не высадился. Гроза не разразилась. И утро спокойное. К десяти часам прилетают немецкие бомбардировщики. Они потом появлялись целый день, группами по пятнадцать — двадцать самолетов, с промежутками в какие-нибудь полчаса. Бесконечный вой, свист, взрывы изматывают вконец: поташнивает, подпирает к горлу от смрада пороха, жженой земли и бурьяна. В этот день с Большой земли получаем письмо-обращение к десантникам. Его приносит из штаба Ганжа.

— Новость есть? — встречаем мы.

— Говорите громче,— просит он, сдвигая с уха почерневший бинт.— От проклятой бомбежки совсем оглох.

— Ну, что, что? — тормошим его.

— Да как сказать... Кобыла была — хомута не было, хомут достал — кобыла ушла,— отвечает он не очень понятной поговоркой.— Сами почитаете, разберете.

Собираемся в перевязочной. Приходит и старший врач Пермяков. После смерти Чувелы он переменился: то ли ему лучше стало, то ли совесть заговорила — по крайней мере, что-то делает.
Колька читает письмо. Да, Военный совет армии считает, что обстановка на нашем участке фронта сложилась тяжелая, но большие силы немец собрать не может.

— «Враг может попытаться наступать, нанеся удар только накоротке»,— читает Колька.

— Это мы все сами знаем,— перебивает его Савелий.—-А помощь, помощь нам дадут?

— Не мешай, тихо,— набрасываются на него девчата.

— «Артиллерия на таманском берегу в готовности поддержать огнем... Черноморский флот сейчас собрал торпедную флотилию... Авиация...»

— Флот можно не считать,— не унимается Савелий.— В такой шторм корабли не подойдут, факт.

— Замолчи ты, черт,— сердится Колька.— Главное вот в конце: «В ближайшее время, очень скоро, скорее, чем вы можете предполагать, главные силы армии, стоящие севернее Керчи, прорвут оборону врага и соединятся с вами».

— Вот это другой, разговор...

— Так бы сразу и читал.

— Нужно переписать письмо,— говорит Пермяков,— и пройти по подвалам, познакомить с ним раненых.

— Давайте я перепишу,— вызывается Рая.

...Проходит день, еще день — пока только массированные бомбардировки. В наступление немец не переходит. Может быть, у него действительно недостаточно сил, чтобы идти на штурм? Работаем вечерами и ночью. Раненых, несмотря на остервенелую бомбежку, поступает немного, успеваем вырыть еще два погреба для укрытия. Укрепляем старые подвалы, землянки.

Штурм начался четвертого декабря. Я лежал в маленьком блиндажике за клубом, на огороде: хотелось выспаться, чтобы никто не тревожил. Первая из трех последних ночей, когда я наконец заснул. Меня будит оглушительный грохот. Вскакиваю, на часах — 6.30. Дрожа от холода, выползаю. Сопки вокруг в зловещих языках пламени. Артиллерийский ураган захлестывает поселок. Рев от сливающихся залпов. Бегу к нашему сараю, замечаю во дворе Кольку и Дронова. Они шмыгают в убежище к морякам. Я за ними. Блиндаж тесноват, но крепок — устроен под фундаментом каменного склада. Чадно, успели накурить. Сидим еще совсем сонные. Савелий тут же. Позевываем, друг друга почти не слышим, только голос Туза, как из бочки.

— Во дает! Во дает!

Гуще и гуще падают снаряды на берег. Трудно дышать. Боль распирает барабанные перепонки. Ребята передают по кругу «бычка». Затягиваемся быстро, коротко. Артиллерийская подготовка продолжается больше часа. Затем немец без передышки пускает самолеты — разрывает небо моторами, землю — бомбами. На каком же фланге начал наступление? Из-за жуткого огня невозможно выйти. Сидим, выжидаем. Наконец Туз не выдерживает:

— Нет, я так не могу... Вслепую.

Вылазит из блиндажа и вскоре появляется:

— Танки кантуются на левый фланг.

— Так мы и думали,— кривится Колька.— Зараза...

Хуже нет вот так сидеть, томиться, не работая и вдобавок не зная, что происходит на участке нашего полка в эти минуты. Ничего не поделаешь! Моряки не могут уйти, потому что отвечают за береговую оборону. Наше место — санрота.
Туз достает банку сухого спирта. Разбавляет водой. Получается голубовато-белая жидкость.

— Анютины глазки,— говорит Туз.

Но никто не пьет, ни к месту.
Огонь не утихает. Ко взрывам примешивается железный лязг и рев танков.

— Вот кабы нам рожок заиметь,— вдруг ни с того ни с сего говорит Дронов.

— Какой рожок?

— Чудодейственный... Из сказки. Загудеть бы нашему войску в Керчь.

— Слышат они наши гудки давно. Пора им выступать.

— Интересно, где сейчас Ромка? — говорю я Кольке.

«Могло быть хуже...» Если б на нашем месте он сейчас был, наверное, так бы не сказал.
Грозное гудение приближается со стороны моря. Показываются наши «илы».

— Вот рожок твой, Дронов, услыхали!

Высовываемся из блиндажа. Толкаем друг друга, подбрасываем в воздух шапки. «Илы» проносятся низко над сопками, над дамбой. Трудно разобрать, что там делается. Все в черном дыму, словно густым лесом загорожено. «Илы» прилетают несколько раз. Бьют из пушек, строчат из пулеметов, поливают огнем из «катюш».
Потом немцы начинают все сначала: артналет, авиация... Хотя бы скорее кончился день!
Первым попадает в перевязочную Костя-баянист.

— Наши подбили не меньше десяти танков,— торопится он сообщить.— Заваруха была — жуть. До рукопашной дошло...

У Кости перебито предплечье. Пальцы висят, как тряпочные.
Обрабатываем рану, он всхлипывает.

— Чего ты, больно?

— Как же теперь на баяне?..

Следующий — бородач Житняк. Хату его развалило, а самого помяло, присыпало. Бок изодран.

— Минометы целы,— трясет он обгоревшей бородой.

Узнаем подробности сегодняшнего боя. На левом фланге полк отразил пятнадцать атак. Восемь танков уничтожили ребята, шесть танков подбили «илы». После обеда немцам все-таки удалось просочиться через поредевшую первую линию обороны — они заняли несколько стрелковых ячеек и дзотов.

— Фриц думал разделаться одним махом! — рычит Житняк.— Не вышло... Только беда у нас — Железнов попал в окружение, и комбат Радченко ранен.

Позже потоком хлынули раненые, пожалуй, столько их было лишь в первые дни десанта. Танки расстреливали, утюжили наших солдат в окопах, траншеях.
Санитары всю ночь таскают тяжелые носилки... И мы всю ночь работаем. Приносят майора Радченко. Он ранен в голову. Без сознания.

Среди ночи вспышки и гул в стороне Керчи. Екает сердце. А может, это долгожданный прорыв? Керчане идут к нам?
С утра только и разговору, что перед рассветом немец обстрелял капонир Нефедова и его чуть не убило. Как все произошло, толком никто не знает, пока в санроту не приходит ординарец Алексашкин. Батя беспокоится, в каком состоянии майор Радченко. Мы набрасываемся на Алексашкина.

— Батя-то как?

— Ничего, братцы, обошлось... Проклятая самоходка! Примостырилась на высотке, напротив КП, и как жахнет — всю стенку над Батиной койкой разворотило. Скажу, счастье, что сидел Батя с замкомдивом за столом, а то бы амбец...

— Замковдив? А чего он был?

— Подкинуть подкрепление обещал.

Нефедов еще ночью, во время обхода участка, приказал отвести все батальоны на вторую линию обороны. Железнов и Чайка понесли большие потери, первая линия разрушена — восстанавливать ее не было возможности. Передний край полка теперь находится недалеко от КП Нефедова, и, поднявшись на дамбу, можно без бинокля обозреть поле боя. Нам из санроты виден треугольник — кусочек, где дамба, заворачивая, подходит к сопкам. Еще просматривается извивающаяся змеей дорога, ведущая к дальним высоткам, которые занимают немцы.

Прооперировать за ночь всех раненых мы не успели. Продолжаем днем. Время от времени выбежишь хапнуть свежего воздуха и — назад.
Опять бушует артналет. Опять воют шестиствольные минометы. Огонь охватывает сплошной полосой дамбу, берег, виноградники. В такой момент, в самый разгар урагана, мимо нашего водохранилища проносятся моряки. Бегут группками. Раздаются голоса:

— С ума спятили... Переждали бы...

— Что-то всерьез...

Презирая огонь, скачками перебегают от воронки к воронке. На винограднике среди голых кустов остаются, застывают распластанные фигуры в черных бушлатах, бескозырки вразброс. Это не останавливает моряков. Неудержимо сквозь ядовитую толовую гарь стремятся они к дамбе. Туда, в пекло. Наверное, это подкрепление, о котором говорил Алексашкин. Что же случилось? Полчаса тревожного неведения. Два моряка приносят в перевязочную старую знакомую, медсестру Галинку. Прострелена нога. Ругается, на чем свет стоит.

— Паразиты... Не могли роту перебросить на рассвете. Сколько зря ребят легло...

Моряки говорят, что на дамбе было тяжелое положение — прорвались немецкие автоматчики, пытались захватить ее, выйти в наш тыл.

— Крови там... Всех фрицев уничтожили...

— Вы операцию ей не делайте,— предупреждают моряки.— Отнесем сестру в санбат, к майору-хирургу.

— Не обижайся, милый доктор,— говорит мне Галинка.— Это мальчики любовь свою показывают.

Ввожу ей противостолбнячную сыворотку и накладываю шину. Она держится храбро, виду не подает, что больно. Только сокрушается:

— Ни к селу ни к городу моя болячка... В батальоне медсестры нет.

Продолжается ожесточенный обстрел. Моряки хотят нести Галинку в санбат. Умоляюще прошу ее:

— Передохни немного...

— Калеченого не покалечат... Пусть несут,— требует Галинка.

...К полудню после усиленной бомбежки немцы бросают в наступление танки. Видно, как они грузно спускаются с высоток. Десять коробок железных. Вот они исчезают в ложбине. И куда теперь? На дамбу, на КП? Вероятно, все-таки в направлении КП полка — рев и гул отдаляются.

— Если там их пропустят, нам хана! — заявляет Савелий.

— Прекрати болтовню,— говорю я.

У меня нервы тоже на пределе, но работа, ответственность за жизнь раненых заставляют сдерживаться. Некогда думать об опасности, хотя рычание моторов, железный визг проникают и в перевязочную. Стены, столы, тазы, инструментарий в стерилизаторах дрожат, позвякивают.
Мысли о тех, кто сейчас дерется у КП. Кто им поможет? Авиация и дальнобойная артиллерия в данном случае бессильны: там сшиблись, перемешались — свои, чужие. Рассчитывать надо только на свои силы.
Бой на сопке продолжается больше часа. Ревут разъяренные бронированные чудища. Ухают гранаты. Сопка, кажется, вот-вот расколется на куски. В перевязочную влетает Рая. Кричит ошалело:

— Танки назад ползут... Наши отбили... Отбили!..

Выскакиваем в траншею. Сквозь дым смутно видно, как три танка сползают с сопки, выходят на дорогу и, прибавив газу, драпают. Остальные, наверное, накрылись.

...После еще были атаки. Еще выползали танки, но «илы» сумели перехватить их на дороге. Немец в поселок не прошел, но чего это стоило!
К вечеру приходят известия — одно хуже другого:

— Людей в полку осталось не больше батальона...

— Тяжело ранен комбат Железнов...

— Конохова раздавил танк...

— Мы оставляем вторую линию обороны...

И вдобавок ко всему Керчь, которая еще днем гудела, теперь замолкла. Все не укладывается в голове. А смерть Конохова? Растоптан стальными гусеницами... Умные глаза, любовь к древней земле... «Вышла из мрака младая, с перстами пурпурными Эос» — эти строки преследуют меня. Что дальше будет? На этот вопрос не может ответить даже Нефедов, который приходит в санроту на несколько минут проведать раненых. Лицо почерневшее, в ссадинах. Скулы буграми — кожу чуть не прорывают. Он угрюм, очень устал.
Радченко приоткрывает глаза, узнает полковника. Выдыхает со стоном:

— Батя...— Больше ничего сказать не может. Рядом лежит Железнов с перебитыми ногами. Скрипит зубами, сдерживая боль.

— Отвоевался я,— виновато говорит он.

— Ты это брось — хмурится Нефедов.— Раз жив,— значит, воюешь.

— Я не в том смысле... Батальон...

Нефедов обращается к раненым:

— Чего скрывать, обстановка тяжелая... Вы знаете... Главное — мы выдержали еще один день труднейшего боя. Отходим потому, что просто не хватает людей. А ребята дерутся, как надо: Наташка-связистка, девчонка, два танка подбила у самого КП. Нам бы продержаться еще денек, и фриц выдохнется.

— А как на других флангах?

— В центре дела лучше. Румыны продвинулись метров на двести — и все. Для нашей авиации там больше простора. На правом фланге моряки держатся крепко.

— Батя,— говорит Железнов,— завтра бой на нашем фланге еще тяжелее будет, я знаю. Но вы о нас не беспокойтесь, не думайте. В случае чего... У нас здесь гранаты...

— У кого какие просьбы? — спрашивает Батя.

Из угла подвала раздается голос:

— Товарищ полковник, прикажите доктору, чтоб костыли достал... Как-нибудь доползу до передовой, доберусь до своих ребят, буду патроны, гранаты подавать...

Это говорит Ковель—«чуть не вся мина моя»,— у него восемнадцать осколочных ранений.

— Добро! Когда нужно будет, прикажу, а сейчас пока лежи.

Радченко прощается с Батей глазами. Плачет.
Нефедов выходит из подвала. Закашливается. Отходит в сторону, платком трет лицо.
Подзывает Пермякова, слышу, как говорит: «Всех лишних людей из санроты отправить на передовую. Сейчас каждый человек на счету».
А кто у нас лишний? Нет их. Санитары, несколько легкораненых, которые помогают в перевязочной. Все они нужны здесь. И все-таки ничего не поделаешь: Давиденков и Халфин собирают свои вещевые мешки.

Глава 25

Что-то долго не рассветает. С трех часов ночи льет дождь. На море туман, хоть ножом режь — ничего не видно, только волны грохают, грохают, да со стороны дамбы все время доносится стук лопат, удары кирок: наши укрепляются. Дамба — новая линия обороны.
Под утро море расцвечивается огненными струями. Быстроходные баржи подходят к самым отмелям и начинают бить по берегу. Мы бросаемся в окопы; на помощь через несколько минут прибегает рота из дивизии. Неужели немец надумал высадиться? Навряд ли сумеем сдержать его сейчас — нас горстка. Но немец ограничивается стрельбой.

— Мой оптимизм начинает улетучиваться,— говорит мне Колька, когда идем на обход к раненым.— Без помощи керченской группировки мы не сможем продержаться... Даже если сегодня выдержим бой...

Раненые понимают, что надвигается решающее. Нет лишних разговоров, жалоб — все сосредоточенно-жесткие, замкнутые. Щитов переменил место — лежит у окошка с автоматом, наблюдает. У ребят гранаты, карабин, пистолеты. Приготовились отбивать десант с моря.

— Пусть только полезут! — грозится Щитов.

Но настроение не у всех одинаковое.

— Слушай, доктор,— тянет меня за халат раненый Терехов.— Сделай укол, заснуть навек. Все равно хана...

— Не скули,— прикрикивает на него Щитов.— Что со всеми будет, то и с нами.

Терехов не обращает внимания, просит:

— Сделай, доктор...

Тягостно слушать такое. Как его успокоить? Делаю морфий.

...Сражение идет уже несколько часов. Атака следует за атакой. Пулеметные очереди, дробь автоматов, взрывы гранат — совсем недалеко от нас: до конца дамбы у моря метров триста. Наши держатся до двух часов дня. Вдруг в какой-то момент дамба становится пустой. Видим: кучка бойцов, горбя спины, врассыпную бежит через виноградники к домикам.

— Что произошло? Что? — перехватываем с Колькой окровавленного солдата, который, словно ослепший, мечется возле клуба.

— Танки... В тыл пехоте зашли... В спину бьют...

Захлебываясь слюной, он не может успокоиться. Значит, танки уже в поселке, в ложбине, за домиками. Скоро могут быть и здесь... Но что это? С верхушки сопки, где расположен КП, по ходу сообщения, ведущему к берегу, спешат солдаты. И впереди, угадывается по фигуре,— Батя. Подкрепление! Бойцы, покинувшие дамбу и еще не добежавшие к домикам, наверное, тоже замечают их, поворачивают назад.
В санроте появляется взмыленный Алексашкин, на ходу кричит:

— Батя приказал, кто может держать оружие — на защиту дамбы!..

Он обегает все хатенки, подвалы вокруг хоздвора и собирает связистов, хозяйственников, оружейных мастеров... И к дамбе.
Колька с кучкой легкораненых топает вслед за ними. Меня Копылова не пускает:

— Кто будет оперировать? Стойте... Идите к столу!

Да и что я могу сделать там со своим пистолетом? У Кольки хоть автомат. А здесь, среди раненых, может подняться паника. Доносятся разрывы гранат. Мы не выходим из водохранилища. Оперируем. Ох как медленно, бесконечно тянется время! Полчаса как полгода... Наконец возвращается Колька — по скулам кровь размазана. Шею прижимает рукой.

— Отбили, так их перетак! — И валится на скамейку.

— Ранен?

— Обожгло...

Помогаю снять шинель, гимнастерку. Осколок черканул удачно — задел верхнеплечевую мышцу.

— Отбить отбили,— повторяет Колька,— а что дальше? В полку осталось человек сто...

...Немцы после неудачи с танками разозлились. Бросают авиацию. Бомбежка длится до вечера. Как только она кончилась, к водохранилищу спускаются минометчики Житняка. Их осталось четверо. Они устанавливают свои минометы рядом с погребами, в которых лежат раненые. Я подхожу к Житняку. Ругаюсь:

— Ты в своем уме, Борода? Один ваш залп, и вас обнаружат... И тогда... Тогда всех раненых накроют.

— А что я могу сделать? — орет Житняк.— Видишь, сколько нас осталось? Куда я пойду? Может, ты мне позицию укажешь? Раненых все равно нужно отсюда убирать — к утру здесь будет каша... И со мной, и без меня... Каша, понимаешь?

С ним не договоришься. Докладываю Пермякову. Он идет К Житняку и тоже возвращается ни с чем.

— Тут не только минометчики. Вот и пехота сюда отходит. Что делать? Что делать?

Он сжимает ладонями виски, часто моргает глазами. Молчит. Потом:

— Отправляйтесь к Нефедову. Доложите обстановку... Просто не знаю, что делать...

Раньше по соединительному ходу на КП можно было добраться минут за двадцать. Теперь нет хода, более или менее сохранился у края виноградника, дальше — хаос. Повсюду глыбы развороченной земли. Воронка на воронке. Темно. Пробираюсь на ощупь через глиняные завалы, скользя и падая. Незаметно отхожу в сторону от линии хода, натыкаюсь на каменные плиты. Вспыхивают ракеты. Я у старого кладбища. Груды неподвижных тел. Прислушиваюсь,— может, стонет кто... Лежат убитые в сегодняшнем бою, непохороненные... Ступаю по обломкам оружия, разбросанным каскам, стеганкам. На бугре тускло светится подбитый танк. Дымит, воняет паленой резиной и человеческим мясом. Близко от меня, поджав колени к подбородку, лежит солдат: белые волосы, лицо, как сорочиное яичко, в крапинках — это же Тряпкин, тот самый солдат, с которым третьего дня беседовал Нефедов. Рядом, на дне воронки, откинувшись, сидит, застыв, начальник склада боеприпасов старшина Раков. Черная дыра зияет на переносице. А вот связист знакомый в мичманке с распоротым животом. Телефонная трубка зажата в кулаке... Понятно, почему сегодня почти не появляются раненые в санроте. Дрались все до конца.

Сделав крюк, в обходную, не меньше чем за час добираюсь до КП. Поражает безлюдье — по дороге не встречаю ни единого человека. Только на сопке, почти у Батиного капонира, меня останавливают моряки. Спрашиваю: у себя ли Нефедов.

— Полковник перешел на новый КП.

Куда, спрашиваю, на какую высоту? Не знают.

— На север...

Где же его искать? Пробираюсь через овраг на соседнюю сопку — пусто. Блуждаю, рыскаю кругом, наверное, с час и ни с чем поворачиваю назад. Забегаю в хоздвор. Странно — он пуст. Никакого движения. В чем дело, куда все попрятались? Обычно к ночи только и вылазят... Бросаюсь в сарай, в наш блиндаж — никого. Бегу в водохранилище. Тишина. В перевязочной разгром какой-то: столы поперек прохода, ящики, вещмешки, шины, бинты разбросаны на полу. Колька и Савелий в операционной.

— Что случилось? Что здесь такое? Где остальные? — кричу.

— Все ходячие раненые ушли с Пермяковым и Копыловой по приказу комдива в район медсанбата. Оставили меня и Раю,— тихо, но внятно отвечает Колька.— Да вот еще Мостовой.

— Приказ... Приказ,—зло говорит Савелий. На скулах перекатываются желваки.— Тяжелораненых я не брошу.

— Как же, действительно, тяжелораненые? С ними что думают делать?

— За ними позже должны прийти... Но я не представляю, как их будем переносить... И где там размещать?

— А может, все очкастый придумал, чтоб удрать?

— Нет, приказ был.

— А Рая где?

— В подвале у раненых.

Тяжелораненые сейчас сосредоточены у нас в двух подвалах — их около пятидесяти. Не хватает духа заглянуть к ним. С Колькой выходим в траншею. Савелий остается на месте — сидит, молча вставляет запалы в гранаты.

— Слушай, Коль, а когда должны прийти за ними?

— Пермяков обещал сразу связного прислать, но уже больше часа никого нет. Я не могу уйти, давай мотай ты, может, чего сделаешь?

Он говорит удивительно спокойно, но именно от этого спокойствия мороз пробегает по коже. Колька роется в кармане гимнастерки, достает листок, карандаш, царапает на листке:

— Вот домашний адрес, новочеркасский... В случае чего... Матери...

Я ничего не говорю, прячу листок и сам, машинально, достаю из планшета бумажку и тоже пишу:

— А это мой — донбасский...

Обнимаемся. Комок подкатывает к горлу. Неужели все?
Начинается обстрел. Тяжелая артиллерия с Тамани бьет по дальним сопкам. А немцы в ответ лупят из минометов по поселку.

— Ну, давай беги! — подталкивает меня Колька.

Бегу и чуть не плачу от жалости, злости, беспомощности, оттого, что все так получилось. Но я все еще не верю в приказ. Думаю, что это работа Пермякова. Разыщу и застрелю, если он виноват... Да, но Копылова, как она могла уйти? Значит, действительно был приказ? Ничего не пойму... А маленькая Рая осталась — разве ей не страшно? А Савелий — ведь он мог уйти с Пермяковым...
Скачу через дворы, огороды. Каждые пять — десять метров падаю на землю. Ух, и свистят осколки! Недалеко от школы настигает такой сильный огонь, так густо шлепают мины, что дальше бежать невозможно — прихлопнут. Останавливаюсь в пустой щели, возле разбитой хибарки, сижу минут десять...

Штольни-пещеры. Захожу в главную, самую большую. Полно людей. Ни повернуться, ни продохнуть. Бойцы, офицеры, раненые. Знакомых нет. Иду в другую копалину, ищу своих, Пермякова. Тоже нет. И в третьей пещере нет. Но вот сталкиваюсь с нашим раненым — Костей-баянистом. Наконец!

— Наши здесь?

— Поперлись на мыс... Катеров ждут.

— А ты чего отстал?

— Какие сейчас катера? В шторм...

— Где Нефедов, не знаешь?

— Говорят, он теперь вместе с дивизионными.

Я все-таки решаю добраться к нашим. Костя остается в пещере. Минометный огонь уменьшился. Спускаюсь к берегу. Там тоже уйма народу. Возятся, копошатся под обрывом: тащат для чего-то бревна, доски, волочат по песку большие деревянные чаны, в которых засаливают рыбу. Тут же раненые. Долетает разговор. Кто-то чуть не плача:

— Эх, опоздали... Невезучие... Катера прорвались к мысу.

— Брехня, кто их видел?

— Морячки говорят...

Из бревен и досок, оказывается, сбивают плоты. А чаны спускают на воду, и в них лезут раненые... Бессмысленная затея! Чаны не отходят от берега, волны выбрасывают их на песок. Да разве одолеешь пролив на корыте? На пути баржи быстроходные.
Натыкаюсь на врача (зубного) из дивизии. Спрашиваю, действительно ли были катера.

— Два катера. С час назад... Часть раненых отправили.

— А из полка раненые там были?

— По-моему, были... А вообще сам черт не разберет...

Мечусь по берегу взад-вперед. Что теперь делать — не знаю. Голова идет кругом. Предположим, Копылова и Пермяков действительно посадили раненых. Но куда делись сами? А может, пока я добирался к штольням, они по берегу проскочили в санроту? Если к мысу прорвались катера, то почему не могут подойти и к школе? На Большой земле понимают, в каком отчаянном положении мы очутились...
Решено — я должен возвратиться назад в санроту, к Кольке.
Пробираюсь по оврагу на сопку. Теперь с высоты мне видно: немец сосредоточил огонь как раз в районе нашего хоздвора. В одно место садит снаряд за снарядом. От густоты взрывов вырастает огненный лес, взвиваются раскаленные добела стволы, качаются кронами черно-красные дымы. Горят, рушатся сараи, клуб, землянки. Бог ты мой, там же наши раненые, совершенно беспомощные люди, которые даже выползти не смогут из подвалов!..
Бегу что есть духу. Падаю, поднимаюсь, снова бегу. Уже возле школы... Напрямик — через огороды. У каменного забора вижу ползущую на четвереньках фигуру. Всхлипывает. Наверное, раненый.

— Браток, сейчас помогу.

Подбегаю ближе — Рая. Без шапки, раскосмаченная, в тлеющей шинели. Трясется.

— Все... Все кончено... Все раненые... Прямое попадание...

— Горелов, Мостовой?

— Все погибли. Не знаю, как осталась жива... Вышла на минутку из подвала... Не ходите туда, не ходите!.. Там немцы.

Меня всего передергивает. Хочется броситься на землю и царапать ее ногтями, грызть зубами, выть, кричать... Но я только выдавливаю из себя:

— Идем в штольни...

Глава 26

Пробираемся в конец штольни. В ответвлении горит коптилка — несколько раненых, среди них Костя-баянист. Сидит, свесив голову, дремлет. Усаживаю рядом с ним Раю, пусть придет в себя.
В штольне много бойцов — смесь из разных подразделений. Курят, тихо перебрасываются словами. Напряженные. Чего-то ждут. Одни говорят: «Два танка с Керчи прорвались к нам». Другие: «Наши вот-вот высадят десант с моря». Третьи: «Нужно готовиться к последней атаке».
Ребята выворачивают карманы, что-то перебирают в мешках, рвут на клочки бумажки, письма. Некоторые закапывают ордена, документы. Я тоже рою ножом ямку в углу. Вынимаю из планшета несколько фотографий, прячу в карман гимнастерки, где лежит комсомольский билет. Остальное: мои записки, письма, томик Лермонтова — зарываю. Ребята выкладывают гранаты. Проверяют автоматные диски. Мне проверять нечего — пистолет заряжен.
Рая встала, поправляет повязку Косте и, всхлипывая, что-то рассказывает.
Обнаруживаю в медящике перевязочные пакеты, набиваю карманы шинели. В штольню вбегает незнакомый капитан.

— Давай все выходи быстро!

— Куда? Чего?

— На прорыв идем... На Керчь!

Какой прорыв? При чем тут Керчь? Может быть, прорываться навстречу нашим танкам из Керчи? Никто ничего не успевает спросить у капитана. Он тут же исчезает. Штольня гудит.

— Новая петрушка...

— Да нас всех, как мух, прихлопнут, чуть в степь выползем.

Но часть людей направляется к выходу. (Мы не знали о том, что два дня назад на КП дивизии проходил военный совет и было решено: стремительным броском прорвать окружение и идти на соединение с нашими главными силами, севернее Керчи. План дерзкий, отчаянный — до последней минуты его держали в строгой секретности. Ибо расчет был на внезапность.)

— Рая, Костя, сидите на месте... Сейчас приду.

Нужно выяснить. Выхожу. По дну оврага движутся тени. Тяжелые ряды теней спускаются с сопок. Подбегаю, останавливаю одну, другую фигуру.

— Куда?

— На прорыв...

— На Керчь!

Бросаюсь назад в штольню.

— Ребята, точно!.. Выходите!

Мы присоединяемся к черному хвосту колонны. Кроме Раи и Кости рядом со мной двое раненых из штольни. Кто-то впереди командует, распоряжается. По рядам передают: идем на правый фланг, к противотанковому рву.
Движемся осторожно под сопками. Немцы не стреляют. Только беспрерывно взлетают ракеты. Их как никогда много, или кажется так, потому что нужно уйти незамеченными.
Моросит дождь. Подъем. Скалы скользкие. Цепляясь за камни, ползем. Пока все идет хорошо. Но вот над головами, втягивая воздух, со свистом проносятся снаряды. Заметили? Нет. Ливень огня обрушивается на левый фланг. Костя, тыча здоровой рукой в -сторону моря, кричит: «Тамань! Тамань!»
Конечно же, это наши дальнобойные бьют с того берега! Значит, все это не сон, не мираж. Заворачивается серьезное дело. Нас поддерживают.

Добираемся к развалинам нижнего маяка. Оттуда по лощине спускаемся в противотанковый ров. Под ногами хлюпает вода. Останавливаемся. По-прежнему Рая — по правую руку, Костя и те двое раненых — слева. Глубина рва метра два. Если чуть приподняться, увидишь при свете ракет внизу болото, песчаную косу и дамбу. Мы — между дамбой и болотом. Открытое ровное место. Этот кусок нам и нужно преодолеть, пробежать. На дамбе, на косе и по краю болота торчки дотов и пулеметные гнезда румынского батальона. Пробиться бы через заградительный огонь! А дальше степь... Лови!
Ров все гуще, плотнее заполняется людьми. За нами подошла еще одна колонна... И еще... Откуда столько? Значит, есть голова, которая направляет всех нас на одно дело.
Продвигаемся глубже и левее, чтобы дать место приходящим. Теперь рядом с нами моряки. Ближайший сосед — приземистый парень в кожаной зюйдвестке, с перевязанным горлом. Он с автоматом.

Грохот дальнобойных не утихает. Трясется земля, гудит. Когда же начнем мы? Вытаскиваю, верчу пистолет... По цепи передают приказ: «Приготовиться к броску. Атака после красной ракеты». Смотрю в небо. Пока взлетают, переплетаясь, только зеленые, желтые ракеты со стороны болота. Наконец красно-змеистая полоса прорезывает тучи. Мы вылезаем из рва и лавиной скатываемся в низину. Ревем: «Ура!», «Полундра!». Диким звериным голосом ору и я. Румыны опомнились. Пулеметные очереди раскаленными струями врезаются в наши ряды. Хлещет, хлещет трассирующая смерть. Падают впереди, один, другой, третий. Только не останавливаться! Быстро вперед!
Мы все еще кричим на ходу. Мельком вижу моряка с забинтованным горлом — он размахивает автоматом, орет, раздирая челюсти.
Уже недалеко два дота, оттуда продолжают вырываться огненные жальца. Треск. Взрывы гранат. Коклюшно захлебывается пулемет... Перепрыгиваем через траншею. Спотыкаюсь о чье-то тело, падаю, но тут же поднимаюсь. Теперь пулемет строчит с дамбы, туда бросается группа моряков. Опять взрывы гранат. Умолкает и этот пулемет. А мы все бежим, бежим. Еще метров двести — триста, и за дамбой начинается озеро. Куда дальше? Головная группа пересекает шоссейную дорогу, направляется к озеру. Неужели придется лезть в воду? Озеро у берегов заболочено. Входим в густые камыши, раздвигая руками острые сухие стебли. Дно илистое, вязкое, как смола. Подошвы прилипают. Ищешь опору, хватаешься за ломкий камыш. Переваливаясь, фыркая, матерясь, бредем по трясине. Хочется быстрей, как можно быстрей уйти от того места, где мы прорвались. Но болото не пускает. Не пускает и зловещий мрак, который сейчас такой же густой, как болотная трясина. Дождь заливает глаза. В двух-трех шагах не видим друг друга. Все время, оборачиваясь, кричу:

— Рая, где ты?

— Здесь...

— Доктор!.. Доктор!.. Остановись,— доносится голос справа. Это орет Костя. Двигаюсь к нему.

— Сапоги засосало.

Помогаю ему вытащить из ила ноги. Один сапог остается в болоте.

— Черт с ним... Задерживаться нельзя.

Пока возились, потеряли из виду Раю и раненых. Долго бредем через болото. И когда выходим на твердую землю, чувствую такую усталость, что хочется броситься плашмя и не вставать. Не отдыхаем ни минуты. Нас могут перехватить. Приказ: «Прибавить шаг!»

Позади горит, взрывается поселок. По морю шныряют прожекторы. Костя босой, дрожит. Степь вначале ровная. Хрустят под ногами взятые ледком клубки травы. Почти бежим. Теперь мешает ветер. Дует с севера, пронизывает до костей. Наклонившись, пробиваем головами, как тараном, напор ветра.
«Гуп-гуп-гуп» — чугунно разносится по степи. Древней, скифской, затаенной. От нашего топа, кажется, прогибается земля. Дальше степь становится холмистой. Бугры, волчьи ямы, канавы с водой. Бежать все труднее. Одолеваем с ходу два оврага. Дорогу преграждает глубокий противотанковый ров. Скатываемся вниз и на дне застреваем. Очень крутые стены. Ребята лезут, срываются. Снова лезут, хватаясь за кустарники, ломкие от намерзи, подсаживая друг друга. Как помочь взобраться Косте? Наклоняюсь к стене.

— Лезь на спину... Потом за кусты...

Костя взбирается на спину. Сбивает мою шапку. На голову, за воротник летят ошметки глины. Он топчется на спине.

— Ну, что ты там?

— Не могу дотянуться до кустов...

Я уже не могу больше держать его. Выручает кто-то из ребят. Сверху протягивают ему винтовку и вытаскивают. И мне помогают выбраться из рва.
Опять бежим. Выдыхаемся. На сапогах пудовые нашлепки грязи. Мокрая шинель давит. Пистолет на боку и тот кажется тяжкой ношей. Снимаю его вместе с поясом и вешаю на шею. Костя оставляет свой вещмешок. То и дело в пути натыкаемся на брошенные ватники, шапки, противогазные сумки.

Очень хочется пить. В горле пересохло. Слизываю языком дождевые капли с губ. Колонна приостановилась. В чем дело? Привал? Нет. Передают, чтоб все замерли. Разведчики обнаружили впереди вражескую батарею. Осторожно, ползком подбираемся к чуть виднеющемуся кургану. Несколько блиндажей, торчащие стволы зениток.

— Хальт... Стой!..— по-немецки и по-русски кричат из темноты.

Сразу же за криком гремит выстрел, взлетают ракеты. Из блиндажа бьет пулемет. Мы скопом бросаемся на блиндаж, прямо на огонь. Пуля обжигает мне щеку. Вижу, как недалеко от меня вдруг спотыкается Костя. Садится, а потом как-то странно падает, будто ныряет. Я подползаю к нему. Не шевелится.

— Ты что? — ворошу его.

Он лежит на животе, спрятав голову в плечи. Ощупываю грудь, шею — мои руки окунаются в теплую жижу. Прошило очередью. Мертв. Забираю у него из кармана гранаты. Поднимаюсь. А в блиндаже идет резня. Туда проникли моряки. Вопли. Крики. Тупые удары. Одиночные выстрелы.

— Сволочи, власовцы засели,— сипит моряк с перевязанным горлом, вытирая о траву кинжал.

Я в отчаянии. Костя погиб... Раю потерял... Колька... Раненые...

Опять двинулись. Наверное, мы далеко отошли от моря, ветер не такой резкий. На пути дугой вытягивается железнодорожная насыпь. Рядом проезжая дорога. Вдалеке мигают желтые огни. Они движутся в нашу сторону. И гул моторов доносится. Команда: залечь за насыпью в канаве, в бой не вступать. Ложимся. Свет полосами выхватывает дорогу. Громче фыркают моторы. Приближаются четыре грузовика, крытые брезентом, и мотоцикл с коляской. Пробегают совсем близко. И ничего не замечают. Проехали...

Километрах в трех от этого места делаем привал. Ищу Раю. Колонна наша непомерно растянулась — где кто шел, там и бросился на землю. Как мертвые.
Подхожу к одной кучке, к другой.

— Медсестры здесь нет?

— Рая!

А у самого ноги подкашиваются. «Еще немного пройти, еще немного — вон до того куста»,— уговариваю себя. Добираюсь до головы колонны. Несколько человек сидят на корточках, загороженные плащ-палатками. Фонариками присвечивают. Рядом часовой с автоматом не пускает.

— Там комдив... Совещаются.

— Значит, вопрос решен,— слышу резкий голос.— Сапер пойдет впереди с разведчиками.

— Есть, товарищ комдив идти с разведчиками,— с хрипотцой отвечает кто-то.— Я здесь как дома... Каждую тропинку знаю.

Голос знакомый, не сапер ли Ванька?
Группа расходится. Окликаю сапера по имени. Отзывается, подходит.

— Хотели на крепость Ак-Бурун идти, так мы ж ее проскочили. Так я на Керчь поведу.

— Где наши из полка?

— Наверно, в степу, догоняют. Они ж с Батей на заслоне в поселке остались...

— А как же ты?

— Меня к морячкам, на правый фланг послали разминировать участок. Ну и на прорыв вместе с ними пошел.

Ванька уходит. Так вот кто, значит, дал нам возможность прорваться, вот кто дрался до последнего в поселке, отвлекая огонь на себя! Вот почему мы, уходя, еще долго слышали пулеметную и автоматную стрельбу. Возможно, они и остались там, не сумели выскочить?
Мне не хочется уже ничего. Бросаюсь на землю, раскинув руки. Закрываю глаза. И слышу:

— Доктор Никитин! Доктор...

Поднимаю голову — Рая!

— Райка, ты?

Она меня так же искала, как и я ее. Рая падает как подкошенная.

— Больше не могу...

А у меня прибавляются силы.

— Что ты, Рая! До Керчи осталось пять-шесть километров, наш Ванька-сапер поведет десант — он здешний, каждую тропку знает.

О Косте не вспоминаю. Не говорю и об оставшихся в поселке на заслоне.

— Подъем!

Зашевелился, тронулся человеческий поток.
Я поддерживаю Раю — так вместе и бежим. Вернее, кажется, что бежим, на самом деле плетемся. Ведь отмахали за ночь не меньше двадцати пяти километров.
Деревушка. Одна улица — домики по обе стороны. Деревушка, по-видимому, пуста — тихо. Лишь где-то на краю тоскливо воет собака. Все равно крадучись, чуть ли не на цыпочках переходим улицу. Скоро рассвет. Впереди смутно различается изломанная чернота горы. Кто-то говорит: «Митридат!»

Глава 27

Мы в овраге, у подножия митридатских высот. Их четыре. С ходу взять не сможем. Они укреплены и круты. Нужно передохнуть. Ложимся. Еще темно, и это спасает нас. А вообще даже не верится, что до сих пор нас не обнаружили.
Тысяча с лишним десантников находится у немцев под самым носом, в центре их обороны!
Прохлаждаемся недолго. Заскользили тени связных. Разделяемся на четыре отряда. Сейчас начнется штурм. Наша сопка, вторая с краю, как двугорбый верблюд. Ползем наверх. Острые камни, щебень впиваются в ладони. Метров через десять проволочные заграждения. Бросаем на проволоку шинели, плащ-палатки. Перескакиваем через траншеи, крадемся вдоль карьера, между выступами скал. Над карьером пять дотов. Вскакиваем и из последних сил:

— Ура-а-а!!! Полундра!

Словно с неба сваливаемся на немцев. Они ничего не понимают. Выбегают в нижнем белье, истошно орут:

— Партизан!.. Партизан!..

И палят в воздух. Они нас почти не видят, зато мы хорошо их видим. Бьем из автоматов, гранатами. Немцы скрываются выше за скалой, в капонирах. Ребята бегут за ними — впереди моряк с перевязанным горлом. Там, внутри, слышна глухая пальба. Слева и справа доносится многоголосое «ура-а-а». Наши, наверное, захватили соседние сопки.
Светает.
Я забираюсь на крышу капонира, за мной лезут еще несколько солдат и лейтенант с кровавой бороздой на лбу. Ветер ломает пополам.

...Разбитая, размолотая, искореженная Керчь. Черные обгоревшие дома без крыш лепятся по склонам сопок на берегу. Клыком выпирает мол. С пролива на развалины наползают снеговые тучи, кажется, город дымится, догорает. Внизу, правее нашей сопки, озерцо свинцово-серое. Верфи. У берега несколько уцелевших зданий. Оттуда вылетают огненные трассы пуль. По улочкам, прячась за дома,— видно — перебегают фигурки.

— Во, наши и туда проскочили! — говорит солдат за моей спиной. (А у меня мелькает мысль: может, там нефедовцы действуют?) — Всю Керчу захватили,— продолжает он.

Нет, это только часть Керчи, южное предместье. А вся она далеко раскинулась, вдоль подковообразной бухты, километров на пятнадцать — двадцать. Мы смотрим на северо-восток.
Сквозь дымку, вдалеке на мысу, проступают квадраты корпусов, высокие трубы. Это завод имени Войкова. Там стоит наша армия — второй десант.

— Вот если бы они знали, что мы тут! — говорю я.

— Знают,— уверяет лейтенант.— В любой бинокль видно, какая кутерьма на сопках. Если они оттуда двинут — фрицу капут. Он нас на «Огненной» хотел зажать. Теперь мы его зажмем! Только бы патронов и гранат подбросили.

Черные, худые, бородатые, еле стоим на ногах, качаемся от ветра, но мы так уверены в себе, что нам теперь уже все нипочем.
Мы выполнили задачу. Смелой высадкой наш десант начал освобождение Крыма. Приняв на себя первые удары противника, приковав к себе две его дивизии, мы помогли форсировать пролив нашим главным силам. Сорок дней и сорок ночей десантники вели неравные бои и удерживали плацдарм. А потом совершили почти невозможное — прорвались, прошли рейдом по тылам и наконец сбили немцев с главных высот над Керчью, где у них были артиллерийские корректировочные пункты. Ради этого стоило жить!
Вот только бы сейчас поспать часа два. Смертельная усталость.
Спускаюсь в капонир. В нем полно людей. Дорвались до воды. Спешат, запально глотают кто из ведра, кто из термоса, кто из бачка. Судорожно прыгают острые кадыки. Жду очереди и тоже тяну сладкую воду — никак не могу остановиться. Знаю, вредно, но пью. Те, кто напился, тут же бросаются на нары или на пол пластом. Даже на еду не обращают внимания, а на столе — консервы, галеты, сыр в тюбиках. Уже храпят. Рая лежит на нарах с закрытыми глазами. Я ее не трогаю. И моряк рядом спит.
Немцы, наверное, думали здесь зимовать. На нарах перины, подушки. Сволочи, под ноги коврики постелили. И тапочки валяются.
Заходит лейтенант. Пьет. Садится за стол. На черепе, обтянутом почерневшей кожей, проступает кровь.

— Давай перевяжу.

— Не надо...

Бросаюсь на нары. Сколько лежу, не знаю. Слышу, будто стреляют, но это меня не касается... Так все далеко!.. Один раз приоткрываю глаза: лейтенант все сидит за столом, обхватив голову. Думает или дремлет? Опять забываюсь, но выстрелы все сильней, сильней. Слышу, как вскакивает лейтенант, опрокидывая на пол термос. Уходит. Скоро возвращается. Кричит:

— Оборону занимать! Немцы наступают! Вставай!

Никто не поднимается. Храпят.

— Подъем! — трясет лейтенант бойцов.

И меня трясет. Странное состояние — сплю и не сплю. Вроде все понимаю, а встать не могу. Бормочу:

— Сейчас, сейчас...

Дробот сапог по бетону. Часть бойцов, видно, уходит с лейтенантом. Кто-то еще остается.
Бухают гранаты. Капонир вздрагивает. Усилием воли открываю глаза. Вскакиваю. Рая, моряк и двое солдат лежат. Теперь я толкаю их, тормошу. Встают, покачиваясь, как пьяные. Выходим с моряком. Выглядываем из траншеи. Вот так штука! Как все изменилось! Почти по всей сопке мелькают темно-зеленые фигурки немцев. Где же наши? У карьера, где пять дотов,— немцы. И выше — немцы.
А наши, вон, оказывается, небольшими группками, перебегая от камня к камню, отстреливаются, отступают все на правую верхушку. Мы здесь остались, как на островке.

— Гады, окружают,— присвистывает моряк.— Долежались, в бога душу... Гранаты есть?

У меня Костина граната. И у моряка есть одна. Немцы уже у скалы — метрах в тридцати от траншеи. Выскакивают из-за выступа. Моряк кивает мне. Бросаем одновременно гранаты. Дым заволакивает скалу. В один миг мы выпрыгиваем из траншеи, бежим изо всех сил поверху, потом через ложбину ко второму горбу, к нашим. Добегаем благополучно. На душе полегчало. Все-таки будем опять со всеми. Но здесь дела тоже паршивые.

— Патроны, гранаты? — жадно набрасываются на нас солдаты.

— Откуда?

— Какого же хрена бежали? Таких без вас хватает...

Хоронимся за каменными гребнями. Нас не больше сотни.
Отстреливаемся редко. Немцы напирают с двух сторон. Бьют без передышки. Пули цокают о камни.
На крыше капонира, из которого мы только ушли, немцы, кажется, устанавливают минометы. Тогда совсем будет худо. Точно. Минометы ротные. «Ух-ух» — рвутся мины. Стоны и крики за валунами по всей верхушке — мы у немцев как на блюдечке. Минометный огонь минут десять. Потом все обрывается. Затишье. Молчат и наши за камнями. Многих перебило. Патронов нет. Мы отползаем глубже по пятачку вершины, собираясь к одному месту у обрыва. Нас осталось меньше половины. Отступать некуда. Конец. Или прыгай в глубокий овраг.
Налетая друг на друга, переворачиваясь, клубком катимся по крутому спуску, цепляемся за корневища трав и кустарников, чтобы не свернуть шею. А немцы, стоя над обрывом, вдогонку нам — из автоматов. Визжат, рикошетят пули. Рая рядом со мной. И голова к голове пожилой солдат. В какую-то секунду Рая вдруг останавливается. Лицо перекошено криком и болью:

— Нога!..

Подхватываем ее под руки — солдат и я, волочим, как бревно, по камням, колючкам. Мы почти у подножия сопки. Близко огороды и домишки. Огонь стихает. Несем Раю к домику с глухой оградой из ракушечника. Во дворе матросы, солдаты. Осматриваю Раю. Нога в крови и грязи. Вероятно, задета бедренная кость.
Бледная, маленькая, испуганная Рая просит:

— Достаньте сыворотку противостолбнячную... я умру...

В сарае нахожу две небольшие доски. Накладываю на ногу что-то вроде шины. К Рае подходит моряк, протягивает фляжку со спиртом.

— Выпей, сестрица. Не так больно будет.

Рая делает несколько глотков. Переносим ее в подвал.

— Дремать буду,— бормочет, опьянев, Рая.— Мне лучше...

— А я пойду искать наших из полка.

Рая приоткрывает глаза.

— Я скоро вернусь... И сыворотку принесу.