Десант в Крым
Сергей Александрович Борзенко.
Продолжение....Ковешников, склонившись над рацией, просил у командующего огня. Кодовые таблицы утонули в море, и разговор велся открытым текстом.
— Я «Муравей» — Ковешников. Дайте огня. Цель — сто тридцать девять. Атакуют танки. Атакуют танки. Дайте огня, дайте огня. Я «Муравей» — Ковешников.Прием!
Цель 139! Я только что вернулся оттуда, видел все своими глазами, сел к снарядному ящику и принялся писать корреспонденцию. Не успел ее окончить, как часовой сообщил, что к нам полным ходом идет торпедный катер. Я запечатал корреспонденцию в конверт, написал адрес и бегом бросился на берег. Там творилось что-то невообразимое. Около пятидесяти пушек обстреливали судёнышко и берег, к которому оно стремилось пристать. После каждого разрыва тысячи прожорливых чаек с криком бросались в воду, вытаскивая клювами глушеную рыбу. Многие птицы гибли от осколков, и волны выбрасывали их на прибрежный песок.
И все-таки катер подошел. С него сбросили несколько ящиков патронов.
— Как тут дела? — спросил старший по званию на катере капитан-лейтенант, прижимая к раненой щеке мокрый от крови платок.
— Нужна помощь: люди и боеприпасы, вода и пища.
— Гладков с вами?
— Гладкова нет.
— Может, он утонул или убит?
— Не знаю... Не сможете ли вы передать в редакцию мою корреспонденцию?
— С большим удовольствием. Это будет документ, подтверждающий, что мы были на крымском берегу... Значит, вы и есть тот самый корреспондент. В сегодняшней газете напечатана ваша заметка!
— Дайте мне эту газету!
— У меня ее нет. Осталась на той стороне.
— Кто же отправляется в десант без свежей газеты? Эх вы!..
Мне очень хотелось увидеть напечатанной свою заметку. Впрочем, досада быстро сменилась радостью за Сидоренко, добравшегося-таки до редакции.
— Закуривайте,— Капитан-лейтенант открыл щелкнувший серебряный портсигар, прочел надпись на нем и нахмурился.
— Я не курю.
— Все равно возьмите, у вас, наверное, плохо с табаком.— Моряк сунул мне в руку портсигар, набитый влажными папиросами, и, взяв мою корреспонденцию, положил ее за пазуху.
Катер отчалил и полетел как стрела, но метров через триста в него жахнул снаряд. Суденышко накренилось и стало тонуть. Три моряка поспешно спустили на воду резиновую лодку и принялись грести к берегу, но ее накрыл снаряд. Напрасно я ждал, что кто-нибудь выплывет. Все были убиты или утонули.
Я достал портсигар. На крышке бросилась в глаза свежая гравировка: «Дорогому Володечке в день нашей свадьбы. От Иры. 13.У.1941».
В подвале Ковешников беспрерывно требовал огня. Артиллерия с Таманского полуострова работала на всю мощь. Тяжелый 152-миллиметровый снаряд разнес один танк, и Ковешников по радио передал артиллеристам благодарность от десантников. Но огонь пушек мало-помалу затухал и наконец прекратился.
В штаб со всех сторон все больше приходило сведений об убитых офицерах, о нехватке гранат и патронов, о разбитых минометах и пулеметах. В разрушенных сараях, прилегающих к штабу, появлялось все больше раненых. После кровопролитного боя были сданы один за другим три господствующих над местностью холма.
— Бросайте свою писанину, идите на правый фланг. Вы отвечаете за него головой, наравне с командиром батальона,— приказал мне Мовшович.
Я пошел через кладбище, оттуда хорошо был виден левый фланг, на котором с пятьюдесятью бойцами дрался раненный в руку подполковник Иван Константинович Расторгуев. Видно было, как туда шли семь танков с автоматчиками на броне. Потом я узнал, что их встретил со своим батальоном и уничтожил майор Александр Клинковский, будущий Герой Советского Союза.
По дороге встречались отходящие бойцы.
— Куда? Хотите, чтобы всех перетопили, как щенят?
Они возвращались со мной, ложились в цепь, сливаясь с землей. Прошедшие мимо, выйдя на гребень, откуда виднелось море, сами возвращались назад: отступать было некуда.
Время тянулось страшно медленно. Все ждали наступления ночи.
Фашисты усилили нажим. В центр нашей обороны просочились автоматчики. Два танка подошли на расстояние ста метров к командному пункту. Весь наш пятачок простреливался ружейным огнем. Положение было критическое. Казалось, было потеряно все, кроме чести. Кто-то предложил послать последнюю радиограмму: умираем, но не сдаемся. Напряжение достигло предела.
И тогда Мовшович, решительный и бледный, собрал всех командиров и повел их в офицерскую контратаку. Шли без шинелей, при орденах, во весь рост, не кланяясь ни осколкам, ни пулям, навстречу атакующим оккупантам. Их было раз в десять больше, с ними были танки и «фердинанды», а у нас по десятку патронов на брата.
На душе было удивительно спокойно. Чуда не могло быть. Каждый это знал и хотел как можно дороже отдать свою жизнь.
Стреляли из автоматов одиночными выстрелами, без промаха, наверняка. Враги падали и почему-то напоминали разбросанные по полю кучи навоза. И, как бы подтверждая мои мысли, идущий рядом матрос сказал:
— Пришли на нашу землю, чтобы лечь в нее, удобрить своими трупами.
— Вперед, храбрым помогает счастье!
Я узнал крик Мовшовича. Обрадовался: значит, он жив.
И вдруг молодой голос торжественно запел:
Широка страна моя родная...Пел раненый лейтенант комсомолец Женя Малов. Кровь из разбитой головы заливала его лицо, по которому осколок прошелся раньше, чем бритва. Песню подхватила вся атакующая цепь. Я, никогда не певший, тоже присоединился к хору. Не знаю, как кого, а меня песня убеждала, что мы не умрем, враг не выдержит и побежит. Закатывалось солнце, и все наши ордена и медали казались как бы сделанными из чистого золота.
Расстояние между нами и фашистами неумолимо сужалось. Они бросили против нас и танки, и самоходные орудия, и минометы, и пехоту. И тут после долгого перерыва вновь заработала с Тамани артиллерия. Она накрыла врага дождем осколков, но это было только начало возмездия. Двадцать один штурмовик с бреющего полета добавил огня. А мы все приближались к противнику.
Гитлеровцы стали поспешно отходить, десантники устремились за ними, подхватывая брошенные автоматы и винтовки и стреляя из них. В воздухе упорно боролись приторно-сладковатая пороховая вонь и тонкий запах запоздалых осенних цветов.
В одном месте нас накрыла артиллерия. Пришлось залечь. Впереди сутулился кустик полыни. Я сломал веточку, растер ее между пальцев. Сознаюсь, никогда раньше не знал, что так хорошо пахнет полынь. Трудно расстаться с этим благоуханным запахом навсегда.
Прилетели два самолета, поставили дымовую завесу, словно туманом затянувшую берег. Быстро темнело. Увлекшись боем, мы и не заметили, как к берегу подошли наши суда. Прибыл командир дивизии со своим штабом, а с ним десять орудий и тысяча пятьсот активных штыков. Выслушав рапорт Ковешникова, полковник Гладков бросил свои батальоны на врага. Гитлеровцы, имевшие перед этим дело с истекающими кровью остатками десанта, пережидали артналет, чтобы окончательно раздавить нас, но вдруг увидели перед собой массу свежих, устремленных вперед солдат. Не принимая боя, фашисты отошли на свои утренние позиции.
Девятнадцать танковых атак, поддержанных двумя полками пехоты, были героически отбиты небольшим десантом в первый день высадки.
С группой офицеров я вернулся в штаб. С появлением командира дивизии и подкрепления все вздохнули с облегчением, вспомнили, что можно утолить жажду, съесть по сухарю, выпить по глотку водки. В штабе оказалось «Знамя Родины» с моей заметкой. В кожаных мешках с боеприпасами, сухарями и водой, сброшенных самолетами, оказалось несколько тюков газет.
Обо всем виденном и пережитом я написал очерк под заголовком «День первый». Доставить его в редакцию взялся раненный в ногу и эвакуировавшийся в тыл капитан Николай Ельцов. Пакет был вручен ему. Многие офицеры дали ему открытки с просьбой опустить в ящик полевой почты. Содержание открыток было мирным и нежным, как будто посылались они не с фронта, а из дома отдыха. Никто ни единого слова не написал о только что пережитом.
Тревожная ночь прошла быстро. Но нам все же удалось забыться часа на два на полу, закрывшись с головой шинелями и тесно прижавшись друг к другу. Мы раскрывали глаза при взрывах, сотрясавших дом, и тут же вновь засыпали. Сквозь сон я слышал, как неутомимый Ковешников отдавал команды.
Утром я ушел на наблюдательный пункт морского батальона и видел, как над Таманью в розовом небе занималось веселое солнце нового дня. Наблюдательный пункт помещался в усадьбе, окруженной каменным белым забором. Здесь я встретил девушку, которая, выскочив из мотобота, полезла через колючую проволоку на минное поле. Тогда я потерял ее из виду и не смог записать фамилию. И вот встретил ее перевязывающей раны морякам. Она назвалась Галиной Петровой.
За ночь Беляков полностью восстановил положение, заставив оккупантов спуститься в противотанковый ров, густо ощетинившийся ежами. На переднем крае со вчерашнего вечера в снарядной воронке лежал раненый Цибизов. Два моряка пытались вывести его, но были ранены. Тогда командир роты, добродушный, смуглолицый украинец Петр Дейкало, выдвинул вперед снайперов, и они уничтожили оккупантов, мешавших подобраться к раненому лейтенанту. Через час Цибизова вынесли, и я увидел, как Петрова пеленала его бинтами.
Цибизов был смертельно ранен. Он попросил:
— Напишите в «Красный флот», чтобы все моряки могли прочесть про моих ребят.— Лейтенант задыхался, с трудом выговаривая слова.— Напишите про краснофлотца Отари Киргаева, он в первую минуту перебил из автомата прислугу прожектора... Ослепил фрицев...
Я разговорился с Петровой. Она была комсомолка из Николаева, и я рассказал ей, как мы — группа армейских корреспондентов — последними оставляли ее родной город.
— Из Крыма совсем близко до Николаева и до Одессы,— сказала девушка, и в ее словах прозвучала уверенность, что скоро наши освободят эти города.
Это была наша последняя встреча. Петрова отличилась в боях, была смертельно ранена. Правительство присвоило ей посмертно звание Героя Советского Союза.
Появились вражеские самолеты. Они снизились и, делая медленные коршуньи круги, выискивали добычу. Семь раз они бомбили наши боевые порядки, но вреда причинили мало.
Все утро в чистом, безоблачном небе шли воздушные бои, за которыми с волнением наблюдали десантники. Два «мессершмитта» и один «юнкерс» комками огня упали на советский берег Крыма.
К Белякову пришел Мовшович, в сумке у него лежали политдонесения из всех частей.
— Вот хорошо, что я тебя увидел, на вот, читай.— Он подал мне листок бумаги, на котором было написано:
«Из сегодняшней газеты мы узнали, что в десанте находится корреспондент. Он, видимо, вчера был на правом фланге и описал их действия. Но ведь и мы на левом тоже воевали. Наши бойцы очень просят — если тов. Аксенов еще живой, пускай приходит к нам и опишет наш героизм».
— Сходи к ним, старик. Там у них тихо, ты ведь сам видел, что весь удар фашисты наносят по нашему правому крылу.
Я пошел. Но так как в первый день у гитлеровцев на правом фланге ничего не вышло, они на второй день нанесли удар по левому флангу.
В десять часов пошли в атаку пехота и танки врага.
За полчаса до боя бойцам принесли сброшенные самолетом листовки — обращение Военного совета армии. Политработники на полях обращения приписали последние сообщения Совинформбюро. Все это подымало дух бойцов, вдохновляло их на подвиги.
Двенадцати танкам удалось прорваться сквозь наши боевые порядки. Они с грохотом прошли через окопы, раздавив несколько человек. Но вражеская пехота поотстала от машин, ее отсекли и заставили залечь. Так была сорвана первая атака гитлеровцев. Мы принудили их все начинать сначала.
Я видел, как прошел «фердинанд» и раненный в ноги боец, приподнявшись на локте, швырнул сзади в него гранату, силясь попасть в отверстие для выбрасывания стреляных гильз, находящееся позади. Первая граната разорвалась на броне, не причинив вреда, но вторая попала в дыру, и самоходная пушка взорвалась. Танк, ползший за «фердинандом», наехал на смельчака гусеницами, уже давил ему ноги, но у него нашлись силы в последний момент сорвать чеку противотанковой гранаты и сунуть ее под ведущее колесо машины. Раздался взрыв, и танк завертелся на месте. Этот неизвестный солдат был Человеком во всем значении этого великого слова.
За каждой отбитой атакой немедленно начиналась новая.
Как и в первый день, крепко помогали нам авиация и артиллерия Таманского полуострова. Тяжелые снаряды рвались среди танков, самолеты буквально косили атакующих врагов.
После того как первая попытка отжать нас от моря ударами с флангов провалилась, фашисты сделали отчаянное усилие прорваться в стык между частями, расколоть нашу оборону надвое, но Гладков ждал этого. Бойцы встретили гитлеровцев убийственным огнем. К концу дня, неоднократно переходя в контратаки, десантники отбили четырнадцать вражеских атак.
Красноармеец Цховребов ворвался в окоп, застрелил четырех фашистов и, будучи сам ранен, пятого зарубил лопатой.
Я отправился разыскивать Цховребова и нашел его на операционном столе в санбате, помещавшемся в разбитой школе. Операция уже была закончена, но разорвавшийся вблизи снаряд снова ранил героя, который лишь крепко выругался при этом. Хирург Трофимов, даже не удивившись, вновь принялся штопать живое тело человека, сцепившего зубы от боли, так как не было ни хлороформа, ни морфия.
В детстве мама рассказывала мне сказки о богатырях, они глубоко запали в душу.Здесь я увидел их — это были советские солдаты.
К вечеру перед нашими боевыми порядками залег эсэсовский полк с оружием в руках, но это уже были не солдаты, а мертвецы.
Настала ночь. К берегу подошли немецкие катера, рассчитывавшие, что мы примем их за своих. Два катера успели причалить. Высадившиеся оккупанты сбились в кучу, стали кричать, чтобы их взяли обратно. Их перебили пулеметным огнем. Остальные суда, обстреляв поселок из крупнокалиберных пулеметов, ушли в море и там до рассвета вели бой с нашими катерами, не подпуская их к десанту.
Всю ночь при свете маленькой коптилки писал я корреспонденцию о дне втором. На полу в сене спал разведчик Виктор Котельников. Он храпел на весь подвал и дышал так, что пришлось подальше убрать коптилку, чтобы она не погасла. Эту корреспонденцию, посланную мной с раненым офицером, нашли среди его документов, когда тело майора волны вынесли на Таманский берег. Очевидно, он погиб на мотоботе, напоровшемся на мину. Корреспонденцию, доставленную мертвецом, отправили в редакцию, и она была напечатана.
На третий день боев я узнал, что в поселке есть жители — мать и дочь Мирошник,— последние из некогда большой рыбацкой семьи. Вместе с моряком Аверкиным пошел разыскивать их, но нашел не сразу.
В домах царил беспорядок. На столах валялась битая посуда, постели были разбросаны, всюду лежал пух. Видно, гитлеровцы подняли жителей внезапно, выгнали их, не дав собраться, грабили дома, вспарывали перины и подушки, искали в них ценности.
Мирошники встретили меня приветливо, угостили солеными помидорами, керченской сельдью и дождевой водой. С жадностью набросился я на воду, она показалась мне вкуснее всех напитков, которые приходилось когда-либо пить. В поселке не было пресной воды, и десантники утоляли жажду соленой и мутной влагой, от которой еще более хотелось пить. А здесь в пыльной бутыли, вытащенной из погреба, плескалась прозрачная и чистая вода, собранная по каплям в редкие дождливые дни. Я пил медленно, наслаждаясь каждым глотком.
Эсэсовцы начали поголовную эвакуацию населения из Крыма. Женщины спрятались в погребе и таким образом избежали рабства. Со слезами на глазах Екатерина Михайловна Мирошник рассказала, что в последних числах октября гестаповцы возле крепости Еникале расстреляли свыше четырнадцати тысяч женщин и детей — жителей Новороссийска и Таманского полуострова, наотрез отказавшихся идти в фашистскую неволю. Она рассказала о знаменитых катакомбах, отрытых несколько тысячелетий назад недалеко от Керчи, у Царева Кургана и Аджимушкая. В этом огромном, раскинувшемся на десятки километров, подземном городе спасались от оккупантов тысячи советских патриотов. Их выкуривали газами, люди умирали, но не выходили.
Семь месяцев жили свыше тысячи подростков, детей и женщин под землей, без солнца и свежего воздуха. Воду собирали по каплям со стен. Все они умерли от голода — предпочли смерть рабству.
— Девушки-школьницы отказались ехать в Германию, их погрузили на баржу, вывезли в море и затопили. Вон их могила.— Женщина показала рукой на мачту с реей, словно крест выглядывающей из воды.
Старая женщина передала слова немецкого офицера, жившего у нее на квартире и убитого в бою. Офицер этот цинично заявлял:
— Командующий войсками в Крыму генерал Маттенклотт скорее расстреляет сто тысяч человек местных жителей, чем даст Красной Армии их освободить.
Моряк Аверкин, выслушав женщину, воскликнул:
— Надо спешить освобождать наших близких!
Надо спешить! Мне кажется, это одно из главных требований войны.
Дослушать женщину не удалось. Налетели бомбардировщики, начали бомбить и обстреливать из пулеметов наш пятачок. Женщины бросились в погреб. Разорвавшаяся во дворе бомба убила обеих. Похоронили их в братской могиле, словно солдат.
Весь день немецкие бомбардировщики не давали покоя. Я шел с Беляковым в морской батальон, и там заставили нас целый час лежать в противотанковом рву. Прижавшись к теневой стороне, Беляков рассказывал мне об Архангельске — своей родине, о том, как он рвался к Черному морю и как сейчас тоскует о беломорских берегах. Тринадцать лет Беляков прослужил в Красной Армии, командовал взводом, ротой, был начальником штаба батальона, которым сейчас командует. Лежа во рву, мы видели, как наш штурмовик «Ильюшин-2» пошел на лобовой таран и сбил атакующий его «мессершмитт». Оба самолета упали на нашу территорию.
Бойцы похоронили своих летчиков у моря и сложили над могилой памятник из белых известковых камней.
Имена летчиков — Борис Воловодов и Василий Быков. Оба коммунисты. Первый из города Куйбышева — ему посмертно присвоили звание Героя Советского Союза, второй — парторг эскадрильи, уроженец Ивановской области. Припоминаю, что о Воловодове был напечатан очерк Александра Ивича «Небо Севастополя».
Третий день прошел в атаках танков и пехоты. Во время одной из атак, когда танки подошли к домикам поселка на нашем левом фланге, мне пришлось быть на командном пункте командира дивизии. Его исключительная выдержка и хладнокровие передаются всем окружающим командирам и бойцам.
Полковник Гладков считал операцию удачной с точки зрения ее замысла, взаимодействия различных родов оружия и предварительной подготовки. Он сказал мне то, чего никто не знал.
— Наш десант отвлекающий. Мы ловко одурачили немцев. Они сосредоточили против нас лучшие свои войска. А завтра ночью севернее Керчи с полуострова Чушка высадятся наши главные силы. Ширина пролива там всего четыре километра.
Уверенность в своих силах, в своем превосходстве над противником — вот характерная черта командира дивизии.
Как-то ефрейтор Александр Полтавец сказал:
— Мое стрелковое отделение оказалось сильнее трех танков.
То же могли сказать командиры многих отделений.
Днем к берегу причалили восемь бронекатеров с пехотой. Катера шли развернутым строем, как на маневрах, прикрываясь дымовой завесой, пущенной самолетом. Один катер фашисты подожгли, но команда не покинула его и продолжала до последнего вздоха вести огонь по врагу.
Едва обстрел затих, я отправился на берег. Убитые лежали на песке. Их шевелила волна, и они переворачивались, словно живые.
Весь день десантники вели бой, похожий на предыдущие бои. К вечеру отбили семнадцатую танковую атаку. Наступила темнота, а с ней и затишье. Ночью в штабе я, как всегда, писал, сидя у краешка стола. Офицеры спали на душистом сене. На полу валялась куча Железных крестов, снятых с убитых фашистов. Часовой, стоявший в углу, наступал ногой на эти кресты.
— «Величие» Германии под сапогом у красноармейца,— сказал Ковешников улыбаясь.— Почитать бы сейчас хорошую книгу.
— Я нашел среди развалин тетрадь — поинтереснее любого романа будет.— Мичман Бекмесов вытащил из шинели толстую тетрадь, исписанную аккуратным почерком, и стал читать ее вслух.— Дневник Татьяны Кузнецовой, при немцах работавшей бухгалтером в поселке.
Девушка писала о том, как оккупанты убили ее мечту стать зубным врачом. Перед нами, словно живой, встал ее отец.
«...Папа очень хорошо знает, что труд на оккупантов — измена. А вот же месит каждый день бетон для укреплений. Если бы не я, он бы покончил самоубийством... Как я раньше завидовала своим подругам-красавицам и как благодарю сейчас судьбу, что родилась дурнушкой и до сих пор не приглянулась ни одному немцу»,— читал Бекмесов.
«Каждый день смотрю по утрам на восток, но жду не солнца, а возвращения своих,— продолжал читать Бекмесов.— Когда-то наши девушки много пели, и я пела с ними, а сейчас все замолкли, и не столько потому, что запрещают оккупанты, а потому, что не могут петь соловьи в подвале».
— Дайте мне этот дневник,— попросил я мичмана.
— Ни за что на свете... После войны я обязательно найду эту Таню и женюсь на ней,— ответил Бекмесов.
Вскоре мы услышали на нашем берегу отдаленный грохот и увидели за Керчью орудийные сполохи. А еще через несколько дней прочли в газетах о высадке основного десанта, о том, что захвачены населенные пункты: Маяк, Баксы, Аджимушкай. Войска получили возможность через пролив переправляться днем.
У Гладкова был жар, температура 39,5. Но он не ложился в постель. Когда врач требовал, чтобы он лег, полковник говорил:
— Самое страшное для солдата — умереть в кровати.
Так как на подкрепления рассчитывать не приходилось, мы стали ждать выхода к нам основного десанта.
С надеждой смотрели ночами на север, где под самыми звездами металось пламя пожаров.
Наступил канун праздника 26-й годовщины Октябрьской революции. Было холодно, на море бушевала буря. Противник беспрерывно обстреливал кромку берега и переднюю линию наших окопов. Быстро стемнело. Черные тучи клубились у самой земли. Мы ждали атаки каждую минуту.
Наступил день праздника. С утра враги открыли бешеный огонь, стреляли сотни орудий со всех сторон. Гибли даже развалины. В укрытиях санбата собралось много раненых.
Этой ночью вернулся мокрый с головы до ног Ваня Сидоренко — мой связной. Он шел на катере, который взорвался на мине. Связной проплыл два километра в ледяной воде. Он не мог говорить, взял листок бумаги, дрожащей рукой написал на нем:
«Сегодня освобожден Киев!» — помедлив немного, он приписал: — Дайте хоть затянуться, и я согреюсь».
Я налил ему стакан водки из своего неприкосновенного запаса, взятого еще в Тамани, но переодеть его было не во что. Мокрая одежда высохла на его теле.
...Так проходили дни за днями. Каждый день мы теряли кого-нибудь, ставшего уже родным и близким.
В ночь на семнадцатые сутки я услышал разговор на переднем крае.
— Когда-нибудь после войны пойдем мы с тобой, Петров, в кино смотреть фильм «Сражение за Крым» и увидим там картины боев нашего десанта, развалины рыбачьего поселка Эльтиген...
Бойцы сидели в окопе и, осторожно покуривая в рукав, разговаривали о том, что ждет их после войны.
— Почему вы курите, ведь противник близко? — спросил я как можно строже.
— Греем ноги,— шутливо ответили мне.
В темноте плохо видны были лица разговаривающих. Но я знал — передо мной герои. Каждый уже отличился в десанте, убил фашиста, внес свой вклад в дело изгнания оккупантов с нашей земли.
— А я так думаю, Хачатурян, что про наш десант песни петь будут, стихи сочинять будут. Наш народ любит героев,— сказал один боец другому.
Хачатурян — знакомая фамилия. Солдат этот из противотанкового ружья почти в упор подбил немецкий танк. Я подошел ближе.
— А помнишь первый день? — спросил Хачатурян.— У меня, когда фрицы пошли в девятнадцатую атаку, остался всего один патрон и ружье было горячее, как огонь. Но я знал, что нас не оставят в беде. И сейчас у меня патронов хватит на сто танков...— Боец помолчал.— А сердца и на двести хватит.
Хачатурян подал заявление с просьбой принять его в партию. К заявлению командир его приложил боевую характеристику, в которой написана одна фраза: «Участвовал в десанте на Крымском побережье». Это документ, подтверждающий героизм.
Десант поднял людей в их собственных глазах. Каждый увидел, на что он способен. Отделение старшего сержанта Николая Мельникова отбило контратаку взвода гитлеровских автоматчиков. Отделение не давало оккупантам сблизиться на расстояние действительного огня их автоматов и раз пятнадцать заставляло врагов залечь. Как только фашисты поднимались, отделение встречало их залповым огнем, которого те боятся больше всего. Эти люди прошли сквозь огонь и воду, и каждый стоил довоенного взвода.
Всю ночь я провел на переднем крае в окопе Хачатуряна, слышал плач детей и женщин, скрип телег, на которых оккупанты увозили жителей из ближайших поселков. По горизонту пылали пожары.
Мы смотрели на север, видели орудийные сполохи основного десанта и думали, что день нашего соединения с ним близок.
Пули со свистом проносились над окопами, но солдаты не могли отказать себе в удовольствии помечтать о первых днях мира после окончательного разгрома оккупантов. Действительно, хорошо было бы после войны вновь увидеть хоть на экране только что пережитые шестнадцать дней.
Хорошо было бы увидеть в кино темный подвал нашего штаба, капитана Валерия Полтавцева с шестью бойцами, отбивающего атаку гитлеровцев у гряды камней, увидеть все то, что пережито и стало уже достоянием истории.
Пошел семнадцатый день сражения. Семнадцатый день, не утихая, бушевал ураган огня. Санитары подняли на носилки раненого. Врагам видны и носилки и люди с красными крестами на рукавах, но они открыли по ним огонь из двух минометных батарей.
В поселке уже не оставалось ни одного целого дома, ни одного дерева — все изгрызла крупповская артиллерия. Под ногами валяются осколки. Их больше, чем опавших осенних листьев, устилающих улицу. Но люди надежно зарылись в землю и почти не несут потерь.
Танки, «фердинанды», авиацию, дальнобойную артиллерию — все виды оружия бросили оккупанты против десантников. Они хотели утопить нас в море. Но наши бойцы поджигали танки, гранатами взрывали «фердинанды». Обломки «мессершмиттов» валяются среди мусора и развалин. Много фашистских войск привлек десант, и это дало возможность высадиться нашим основным силам.
Гитлеровцы блокировали нас с моря. Каждую ночь восемь хорошо вооруженных самоходных барж выходили в море, становились против нашего берега, не пропуская к нам мотоботы с Таманского полуострова. Уходя на рассвете, баржи обстреливали наши позиции.
Это надоело десантникам. Артиллеристы лейтенанта Владимира Сороки подбили одну баржу. Вторую баржу из противотанкового ружья поджег бронебойщик Александр Коровин. Дымящееся судно фашисты едва утащили на буксире.
Блокада не удалась. В воздухе царят наши самолеты. Ежедневно на парашютах нам сбрасывают боеприпасы, продовольствие, газеты. Жаль только, нет писем.
Ночью мне передали радиограмму. Редактор приказывал мне вернуться в Тамань. Но на чем? Я пошел на нашу примитивную пристань к старшему морскому начальнику. Он сказал, что никакой надежды на приход судов сегодня нет.
И все же шесть мотоботов с боем прорвались мимо быстроходных барж и торпедных фашистских катеров. Маневрируя среди разрывов, они пристали к берегу и сгрузили ящики с боеприпасами. О подходе мотоботов мне позвонили в блиндаж Ковешникова.
Я попрощался с офицерами. Сердце болезненно сжалось. Так не хотелось расставаться с людьми, которые стали близкими, как братья. С койки поднялся раненый Мовшович, накинул шинель, пошёл меня провожать.
Мы остановились у кладбища на высоте.
— Береги, Иван, свою голову.—Он меня обнял, поцеловал в губы.
— Едем со мной,— попросил я его.— Ты ведь едва стоишь на ногах. Тебе надо лечь в госпиталь.
— Нет, мое место здесь. Я ведь комиссар, и мне не положено покидать поле боя. Впереди еще не один бой.
Мы еще раз поцеловались, и я побежал по тропинке, пригибаясь под пулями. Внизу оглянулся. Высокий Мовшович стоял на фоне неба и глядел мне вслед. Над ним летели трассирующие пули.
Я добежал к мотоботам, когда они уже отчаливали. Прыгнул на один из них, бросил последний взгляд на берег. Я связан с этим клочком земли навеки и, если выживу, буду вспоминать его всю жизнь, и он будет мне часто сниться. Над морем клубился густой туман, била высокая волна. Немецкие суда обстреляли нас, но преследовать не решились.
На рассвете в бинокль увидели какое-то темное пятно на поверхности моря. Мотоботы подошли ближе, и пятно оказалось сорванной с якоря круглой миной с лежащим на ней между рогулек солдатом. Осторожно приблизились.
— Подплывай к нам,— крикнул старшина нашего мотобота.
Человек молчал.
— Мертвяк!
— А может, здравый. Надо проверить,— запротестовали солдаты.— Нельзя бросать товарища на произвол судьбы.
— Эй ты, там! — громовым голосом заорал простуженный старшина и выстрелил из автомата.
Человек приподнял голову. Не слыша его голос, мы поняли по движению бледных, распухших губ:
— Не могу... Не умею плавать...
Мотобот, вспенивая воду, подошел ближе. Два матроса разделись и прыгнули в море. Пока они снимали человека, мотобот отошел подальше. Неосторожный толчок о рогульку мог вызвать взрыв мины.
Когда солдата с трудом втащили в мотобот и, влив ему в рот несколько глотков водки, привели в чувство, он пробормотал:
— Осторожней... Тут где-то минное поле... Наш катер взорвался, кажется, один я и уцелел.
— И давно ты, бедолашный, болтаешься здесь? — допытывался любознательный старшина.
— Какой сегодня день?
— Воскресенье.
— С пятницы...
Мы шли кильватерной колонной — друг за другом, наш мотобот — первым. Сотни чаек летели за нами. «Почему они летят за нами?» — подумал я.
И вдруг задний мотобот вырвался вперед и стал обгонять нас. Люди приветственно махали руками. Да и как не радоваться — невдалеке была Тамань, там можно было поесть и поспать.
Раздался взрыв. До самого неба взметнулся веер черного пламени, и хлопья сажи медленно закружились в воздухе. Чайки с криком бросились в воду. Нам показалось, что они кинулись на взбухшие человеческие трупы, всплывшие среди обломков, а они набросились на глушеную рыбу.
— Чайки всегда носятся над минными полями и ждут, пока на них не взорвется несчастный корабль,— сказал старшина мотобота. То были первые слова, произнесенные в гробовом молчании.
Ухватившись за обломки, в море держались три человека, но они не кричали, не звали на помощь, а обезумевшими глазами смотрели вокруг, как бы не понимая того, что случилось.
Мотобот двигался к ним, и тут все увидели сотни рогулек, торчащих из воды, закричали:
— Мины, взорвемся!
Стало страшно. Но кто-то разглядел, что рогульки были всего-навсего немецкими ручными гранатами с деревянными ручками, погруженное тело их поддерживалось рукояткой, торчащей на четверть из воды. Очевидно, на мотоботе был ящик этих гранат.
Мы вытащили трех человек. Вдруг кто-то заметил вдалеке несколько раз взметнувшуюся руку.
— Человек, живой человек!
Мотобот осторожно пошел к нему. Все всматривались в воду, чтобы, не дай бог, не напороться снова на мину. Ведь каждый в момент взрыва видел, как из воды показалось несколько железных шаров, снова погрузившихся в море. Команда мотобота вытащила на борт раненого матроса. Он огляделся и сказал:
— Подбросило меня на сто метров, потом пошел на пятьдесят метров в глубину, ударился ногами о дно, выматюкался, вынырнув на поверхность, гляжу одни щепки.
Все невольно улыбнулись. Матрос засмеялся от всей души. На минуту выглянуло солнце, и в его лучах вода стала изумрудно-зеленой.
Миновав минные поля и несколько гряд надводных камней, мотобот добрался до пристани Кротков. «Черт возьми, как хороша все-таки земля. И море, и небо с ней несравнимы»,— подумал я, ступив на берег.
Источник: Книга Сергея Александровича Борзенко "Пятьдесят огненных строк".