Форум "В Керчи"

ВОЗЬМИТЕ МОЦАРТА С САЛЬЕРИ...
роман
фантастика

Часть первая

МИР


Глава четвёртая
Моцарт с Временного Проезда

Вовик не пошёл в подвал, облокотился о перила загородки и провожал меня, медленно спускающегося по ступеням, странным взглядом, в котором смешались не только все цвета дамасского булата, но и — удивление, и снисходительность, интерес и… неверие…
— Моцарт… Моцарт… — недовольно ворчал я, толкая дверь. Не то, чтобы обидело меня это сравнение, но таким тоном он сказал… — Сам ты Моцарт! — оглянулся я, прежде чем шагнуть в глубину, и натолкнулся на это неверие в его глазах… замер.
— Да нет, — спокойно ответил он, не замечая моего замешательства. — Я, скорей всего — Сальери… Всё по полочками разложу, каждому фактику объяснение сыщу… Ты чего?! — наконец уловил моё состояние. — Обиделся, что ли?
— Скажи, только честно: — попросил я тихо, — ты… ты ничему не поверил? Считаешь меня какой-то галлюцинацией?
— «Слушай, чёрт, чертяка, чёртик, чёртушка…» — пропел Вовик с вопросительной интонацией… — Нет, брат Моцарт, тут ты глубоко ошибаешься! Во-первых: я хорошо контролирую себя, чтобы отличить явь от галюнов. Если ты, застав меня тогда со «смирновкой», сделал неправильные выводы — дело твоё. У меня был особенный день, когда напиться было вовсе не грех.
— И всё же… — я полностью повернулся к нему, опёрся спиной о косяк распахнутой двери, — всё же, ты не веришь…
— Чему?! — он оттолкнулся от перил, перехватил их ладонями, сокрушённо потряс головой. — Нет, Мир, ты невыносим! Мы ведь уже обо всём договорились… Или ты решил — я сплавляю тебя?! Решил — не верю в твоё возвращение?!
— Всему, что я рассказывал, не веришь, — упрямо настаивал я.
— Ну, какие, какие у тебя основания так говорить? — подался он вперёд, свешиваясь через перила ко мне.
— Слишком… — я с трудом находил словесное определение своему зародившемуся подозрению. — Слишком ты… ну, спокойно, что ли, всё воспринял… Будто с тобой каждый день подобные ситуации случаются: каждый день заявляются двойники и плетут сказочки о… не знаю даже, о чём.
Он откровенно расхохотался.
— Я же говорю — Моцарт! Не в состоянии дать определение тому, что сам же и говорил. Нет, Мир, ты — гениален! Ты можешь и в самом деле, совершенно случайно, создать телепортацию, но никогда не сумеешь объяснить принципов её действия. Вот, скажи, там, в подвале, сейчас светится твоя «Малышка». Почему она светится? Не иллюминировал же ты её…
Я оглянулся вниз, где сине-сиреневое свечение пугало своей сильно ослабевшей интенсивностью. Сердце дрогнуло: что-то не в порядке!
— Защитное поле это! — дерзко зыркнул вверх, в склонившееся надо мной лицо.
— Сиди! Ты его ставил, это защитное поле? Нет. Ты понятия не имеешь, откуда свечение берётся.
— А ты — тоже!
— Я, как раз, имею…
— Откуда?! Ты — не изобретатель! Ты… ты… мелкий ремонтёришка! Ты никогда не додумался бы до «Малышки»! — я оторвал спину от косяка, собрался подняться в комнату, чтобы сцепиться с этим зазнайкой в яростном споре, но он предостерегающе выставил ладонь:
— Не возвращайся: пути не будет!
— Иди ты… со своими суевериями! — я испуганно поглядел на «Малышку», так беспокоящую своим слабым мерцанием.
— Суеверие и твоё тоже, — серьёзно ответил Вовик. — Короче, Мир, не выдумывай. Я просто не могу, понимаешь, не могу принимать тебя как галлюцинацию. Мы встречаемся третий раз. Уже этого достаточно, чтобы убедиться в твоей реальности. Но, даже если бы ты мне с первого раза всё рассказал, всё равно: я же не троглодит какой-то… газеты, фантастику читаю, телевизор смотрю… Да и образование, понимаешь, высшее имею. По теме, кстати… С чего ты вообще вообразил, что я не верю?! — повторил он свой вопрос.
— Да у тебя это на роже написано! — буркнул я.
— Хм… — он озадачено потёр подбородок. — А тебе не кажется, что моя рожа может отражать эмоции и по другим поводам?
— Именно в этот момент? — съязвил я.
— Какая разница… — он покусал нижнюю губу. — Ну, хорошо, только чтобы ты успокоился… Три дня назад я отмечал годовщину потери любимой женщины…
— Она умерла? — посочувствовал я.
— Нет, — горькая улыбка тронула его губы. — Исчезла. Да, — предупредил Вовик мой удивлённый возглас, — исчезла у меня на глазах.
— Как…
— Не важно. Главное, что в беседе с тобой у меня зародилась, было, идея, как её найти, вернуть. Но… слишком маловероятно… Наверное, неверие в это и прочёл ты на… моей роже…
Я потупился, отступил к двери.
— Прости, Вов, — неловко бормотнул, — я не знал…
— Теперь будешь знать! Не только у тебя одного исчезновения бывают… В общем, иди, спокойно заряжай генератор, и я жду тебя с Ронни утром. Договорились?
Не дожидаясь, когда я уйду, он повернулся и вышел из комнаты. Я понуро поплёлся вниз, прижимая к груди подарок для Ронни — два пакета замороженной кильки. Ронни обалдеет! Мороженую смаковать долго, он это обожает.
Свечение «Малышки» едва пульсировало. Я непроизвольно потеребил крест под рубашкой. Господи, хоть бы пронесло! Что он преподнёс в этот раз, амулетик?! Почему сел генератор, если его мощности должно было хватить ещё на трое суток?! Объяснения этому феномену я, конечно же, не найду. Но не найдёт его и Вовик-Сальери хвалёный. Придумал же, тоже! Моцарты ему, да Сальери… Эр-рудит!



Панель «Малышки» открылась словно бы неохотно. Тревога всё более охватывала меня, заставляя непроизвольно лихорадочно вздрагивать. Плохо… плохо… плохо!.. во время перехода «Малышка» может выбрать остатки энергии. Если не хватит, чтобы открыть дверь… Мои зубы начали изучать «морзянку»… Но… Ведь прошло всего двенадцать часов… У генератора был пятидневный запас… Куда девалась энергия?! С трудом удерживая всё усиливающуюся дрожь, я неуверенно ткнул клавишу перехода. Лёгкий гул машины на мгновение усилился и стих. Медленно, очень медленно, иногда замирая на мгновение — и тогда сердце моё тоже замирало, охваченное ужасом абсолютной беспомощности, — и всё же, короткими толчками сдвигаясь ещё на несколько миллиметров, ещё на пару сантиметров… ползла вбок дверца затихшей «Малышки». Не одолев половины расстояния, застыла окончательно. Ф-ф-фу-у-у!.. Хватит, чтобы протиснуться…
Беспокойство постепенно переходило в просто-таки панический страх. Что могло произойти здесь за шесть секунд?! Плафоны, укреплённые на сводах подвала, отделанных серым пластиком, едва мерцали красноватыми нитями ламп, практически не освещая залитый цветным бетоном пол. Через распахнутую дверь подвала сверху падал сумеречный свет. Ронни не примчался с утробным воем на запах кильки, пакеты которой я прижал под мышкой, и они неприятно холодили мне бок, возобновляя противную лихорадочную дрожь.
— Ронни! — позвал я громко, почти на ощупь поднимаясь по ступеням. — Ронни, котик, смотри, что я принёс!
Тишина… Сердце моё гулко бухало где-то под горлом. Беда… беда… беда пришла в твой дом, Моцарт…
— Ронни! — отчаянно кричал я, врываясь бегом в комнату, на кухню…
«ЗИЛ» сиротливо белел пустым нутром. Я бросил на полку пакеты, захлопнул дверцу, не глядя, ткнул в розетку шнур. Довольное урчание донеслось из недр механического зверя.
— Ронни, где ты? — растерянно позвал я опять и обессиленно опустился на скамейку рядом с холодильником. Мой взгляд отрешённо скользил по обстановке кухни, ни на чём не задерживаясь. Но вот он наткнулся на часы, и я вздрогнул: электронный циферблат высвечивал 17:50! Не может быть! Я ушёл в 19:30… Неужели, прошли почти сутки?! Я подскочил к часам, нажал кнопку календаря… Протяжный стон вырвался из моих, плотно сжатых, губ: календарь показывал, что я отсутствовал почти трое суток…
Как же это могло произойти?! Ведь до сих пор всегда было одно и то же: шесть секунд! Какое-то время я отупело разглядывал зелёные светящиеся цифры. Потом рассмеялся: ведь часы могли испортиться! Бросил электронную вещицу на стол, бегом скатился по тёмной лестнице без перил, протиснулся в кабину «Малышки»… Её циферблат молча высвечивал мне ту же дату… Как же так, а, «Малышка»?.. Что случилось с тобой, верная, безотказная… Что случилось в этом, моём, диком в своей несуразности, мире?!
Медленно, задыхаясь, сотрясаясь в жутком ознобе, обхватив себя руками, поднялся я наверх, поплёлся в гостиную, упал на холодную кожаную обивку древнего дивана. Капли противного, липкого пота скатывались по вискам, щекотали шею… Я машинально отёр его рукой, зацепив цепь талисмана, подхватил её большим пальцем, вытащил из-за ворота крест. Он закачался, как обычно, бросая мягкие зелёные блики.
Я с ненавистью глядел на него. Тридцать лет я ношу его, не снимая. Тридцать лет он держит меня в своём жутком плену, искажая действительность, заставляя считаться с его неведомыми таинственными способностями и возможностями. Я не собирался доставать его из омута, хотел всего лишь выиграть спор… Почему же он вцепился в меня, заклятый?! Почему я не могу, не смею его не только снять, но и попытаться это сделать?! Что он такое — мой крест?! Каким образом он это делает — изменяет по своей прихоти течение времени, положение пространств… Может, он сейчас меня не домой отнёс, а забросил вовсе уж в неведомые дали? Я неосознанно, как в детстве, делал попытки сорвать талисман. Но неведомая сила не пускала длинную, свободную цепочку выше уровня моих глаз, руки наливались свинцовой тяжестью, отказываясь подниматься, цепь непонятным образом закручивалась, цепляясь за уши, за подбородок… тогда я лихорадочно начал её прокручивать вокруг шеи в поисках слабого звена, места спайки.
За тридцать лет я исследовал цепочку сотни тысяч раз. Её звенья имели форму тройных колец Мёбиуса: каждое звено — три кольца вместе. Ни единой спайки, ни единого разъёма, словно, кольцо за кольцом, она была отлита сверхискуснейшим мастером, сумевшим при этом одну из троек пропустить сквозь зауженный верхний конец кристалла, не делая в нём отверстия: металл составлял здесь с кристаллом единое целое. Соединение казалось таким тонким, хрупким, но, сколько бы ни дёргал я, что было силы, — лишь врезалась в шею цепочка, причиняя резкую боль, и ни малейшей трещины не появлялось на пирамидке оконечности креста.
Уже давно я отказался от идеи разбить драгоценность: никогда не попаду по нему ни молотком, ни камнем, не смогу зажать в тисках: словно мощный магнит, отбрасывает он в сторону любые, угрожающие его целостности, предметы. А тяжёлые слесарные тиски, в своё время, вывернул из стола, обрушив их мне на ноги…
Я знал, прекрасно знал, что все мои попытки бесполезны, что повлекут они за собой неизвестно какие ещё беды и изменения мира, но рвал и рвал ненавистную цепь, даже пытался разгрызть её зубами, но и скулы мои дёргались, едва не вывихиваясь, словно зубы сходились над невероятным магнитом… Всё моё существо было сейчас направлено на борьбу с талисманом. Сейчас я был абсолютно уверен: найду способ избавиться от него, воссоединюсь со своим вторым «я» — Вовиком, и — всё вернётся: нормальное видение жизни, нормальный мир… Только найти способ…
Я бросился на пол, пыхтя, приподнял тяжеленный диван, пропихнул свободный конец цепочки под его фигурную ножку, резко опустил, искренне подозревая, что может извернуться, выскользнуть из западни в последний миг. Но затея мне удалась: теперь я лежал, прикованный за шею к ножке дивана. Подумал: ведь и талисман надет на ножку, значит, должен отпустить… Но не тут-то было: я едва не свернул себе шею, пытаясь выскользнуть из обманчиво свободной золотой петли! Потерпев неудачу после нескольких попыток, я ещё долго лежал без движения, вконец обессиленный неравной борьбой. Злые слёзы скатывались из моих глаз, падали на пол… В глубине поддиванья пошевеливалось что-то белое, плоское… Ах, да, это же — «заключение»… Почему оно шевелится? Сквозняк? Я повернул голову в сторону двери. Окошко внизу её, проделанное мною специально для Ронни, было распахнуто, и с веранды, через незакрытую дверь со двора, врывался холодный, морозный ветер, заносил в комнату крупные, разлапистые снежинки, уже насыпав под окошком изрядный холмик.
Я поднатужился, вновь приподнял диван, цепь талисмана выскользнула из своего плена, и ножка с тяжёлым стуком упала на место. Поднявшись с пола, я, пошатываясь, подошёл к двери, распахнул её. Следы Ронни, уже сильно припорошённые снегом, вели вниз по ступеням, на которых виднелись отпечатки кроссовок. Кому это делать нечего — по морозу, по снегу в летних кроссовках шляться?! Кто это ко мне приходил? Совсем недавно… снег, первый, но обильный, идёт, похоже, уже второй день: вон, весь двор занесло…
Ронни… куда ушёл Ронни?.. Бедный кот: трое суток один, голодный… Я шагнул назад, в комнату, ударил по выключателю. Свет залил веранду, заметённую снегом, лестницу и часть двора. Следы Ронни вели вокруг дома. Несколько раз окликнув кота, я спустился во двор, пошёл по ровной цепочке характерно смазанных, из-за опушки подушечек, следов. Кот бежал вполне целеустремлённо, как на зов. Или что-то другое его манило. Обогнув дом, пройдя через запущенный мною сад, я отворил калитку, вышел на обрыв. Здесь присел, вглядываясь в смутно белеющую пелену нетронутого снега. Ронни не перепрыгивал калитку, а вышел из неё! Только теперь я обратил внимание, что рядом со следами кота тянутся ещё две цепочки следов уже знакомых кроссовок: туда и — обратно… Все три следа ведут к краю обрыва, к началу, непроходимой сейчас, давно мною заброшенной тропы. Согнувшись, чтобы не потерять в темноте следы, я дошёл до самого края и не сдержал удивлённого возгласа: вместо тропы вилась вниз удобная, вырубленная в грунте, с уложенными поверх земляных, ступенями из коротких жёрдочек. Вдоль всей лестницы тянулись с двух сторон удобные поручни из длинных жердин, прочно укреплённые на часто вбитых в землю столбиках.
В полной растерянности смотрел я на это, невесть откуда взявшееся сооружение. Правда, я уже года три не выходил на обрыв, с головой уйдя в работу над «Малышкой». Но кому понадобилось строить эту лестницу? Да и зачем?! Опять меня бросило в жар, забил озноб, заставив обхватить руками плечи. Я с удивлением заметил, что на мне — лёгкая летняя рубашка с закатанными выше локтя рукавами, уже изрядно промокшая под тяжёлыми, лохматыми снежинками, всё реже падающими с отчищающегося от туч неба. В прорехи облачности проглядывала почти полная луна, заливая сумрачным фосфорным светом крутой склон, запорошённую снегом лестницу, по ступеням которой вились три цепочки следов.
Ронни мчался вниз галопом. Человек в кроссовках поднимался спокойно, аккуратно ступая на каждую ступеньку. Вниз же вели торопливые прыжки через две-три ступени. Снег с поручней был сметён: он придерживался, спеша спуститься… Кто это был? Но Ронни… Зачем он побежал к омуту?! Правда, дальше ему и некуда: внизу лишь небольшой участок берега ограничивается с двух сторон отвесными кручами, опускающимися прямо в воду. Я позвал кота, зябко растирая оголённые руки. Он не отзывался. Не выдержав, я, как и неведомый обладатель кроссовок, ухватился за поручни и бегом припустил вниз по лестнице. Едва успел притормозить, когда перила кончились, по инерции пробежал ещё пару шагов, замер перед нависшим над тёмной пропастью омута стволом Корявой ивы. На нём, густо облепленном снегом, чётко отпечатались лапы вспрыгнувшего сюда кота. И — всё! Ни выше по стволу, ни следов соскока не было!
— Ронни! — заорал я, уже ни на что не надеясь, и вздрогнул, буквально сотрясся от прозвучавшего рядом тихого извиняющегося голоса.
— А он ушёл…
— Куда?! — я резко повернулся на голос, увидел стоящего рядом парня в кроссовках, джинсах и в лёгкой, но утеплённой мехом, куртке.
— Он, наверное, знал, куда… — замялся тот, — мне показалось, что знал… только боялся. И я… я помог ему…
Ничего не соображая, зверски дрожа и, одновременно обливаясь потом, смотрел я на незнакомца. Наконец, до меня дошёл смысл услышанного.
— Т-т-ты к-к-ку-у-да мое-ггго ккта ддел?! — выбил я одними зубами, угрожающе подступая к парню. Он неуверенно переступал зябнущими в лёгких кроссовках ногами:
— Извините… Я думал… он хотел… — несвязно пролепетал он и вдруг решительно взял меня за плечи, развернул к лестнице: — Вам нужно немедленно вернуться в дом!
— Ещё чего! — взбеленился я. — Ты… утопил его?!
Я шагнул к омуту, вглядываясь в его черноту. Вряд ли Ронни можно уже спасти… Но… ведь есть у меня и другая цель… последний способ! Да, иного нет… Только так…
Вырвавшись из слабых рук парня, я, не раздумывая, бросился в ледяную мглу…
Он оказался очень проворным: буквально на лету успел схватить меня за ногу и, едва я, с неимоверным шумом и плеском шмякнулся в воду, — выдернул из неё легко, как пять лет назад я выдернул из воронки Ронни. Не дожидаясь, пока приду в себя, парень рывком поставил меня на ноги, развернул к лестнице и, скомандовав: «Бегом!», подтолкнул снизу, опередил, схватил за руку, потащил вверх, без остановки, по лестнице, через лужайку, через сад… и оставил только в комнате, бросив на диван, мокрого, окоченевшего, дрожащего…
— Быстро раздевайтесь! — прикрикнул, и, как у себя дома, метнулся в спальню, спустя пару минут, вернулся, таща большое махровое полотенце и одеяло, сдёрнутое с постели.
Я, негнущимися пальцами, пытался расстегнуть ворот рубашки. Парень отбросил мою беспомощную руку, рывком, через голову содрал с меня рубашку, так же быстро стащил всё остальное, попросту отбрасывая на середину комнаты. Потом долго и тщательно растирал меня полотенцем, под конец, закутал в одеяло и скрылся за дверью комнаты, загремел чайником.
Я понемногу приходил в себя. Кто он такой?! Почему ведёт себя так уверенно? Словно всю жизнь прожил в этом доме: знает, где что… какого чёрта он вообще распоряжается?! Я нащупал на груди крест и застонал в бессильной ненависти. Молодой человек появился в дверях, держа в руках сухие тёплые вещи.
— Давайте, оденемся, — предложил, складывая на стуле рядом с диваном, на котором я возлежал запелёнутой мумией, чёрный свитер, шерстяные носки, нижнее бельё и тёплую куртку. Даже вязаную шапочку захватил!
— Убирайся! — процедил я с ненавистью, пытаясь выпутаться из одеяла.
— Не нужно злиться, — ответил он спокойно. — Сейчас согреется чай. Вам надо выпить горячего.
Я зло расхохотался:
— У меня заварки нет! Чаю он согреет…
— Нет?.. — он, похоже, растерялся. — А что у Вас есть? Может… водка…
— Килька у меня есть! Свежемороженая! Для Ронни… — прорычал я, наконец, выпростав руки. — Ты куда Ронни дел?! И вообще, брысь отсюда! — без всякой логики заключил я, не собираясь предстать перед непрошенным спасителем в чём мать родила, хоть за несколько минут до этого именно он раздел и растёр меня.
Пожав плечами, парень ушёл на кухню, предварительно захлопнув окошко внизу входной двери. Я, едва пересиливая дрожь, быстро оделся, натянул и куртку. Шапочку проигнорировал, хоть волосы оставались влажными. Крест я вытянул через высокий ворот свитера, и он сверкал во всей красе на чёрной поверхности.
Оглядев хаос в гостиной, я безнадёжно махнул рукой, не обращая внимания на своего незваного гостя, обшаривающего пустые полки кухонного шкафчика, прошёл в спальню, обул сапоги на высокой шнуровке, под куртку, поверх свитера, надел чёрную фланелевую рубашку, в силу въевшейся привычки, пряча амулет под её ворот.
Выйдя из спальни, обнаружил, что молодой человек стоит на ступенях, ведущих в подвал, заглядывает вниз, подсвечивая себе фонариком довольно оригинальной конструкции: словно круглое зеркальце, умещающееся в ладони, испускающее, однако, довольно мощный широкий луч.
— А ну, прочь оттуда! — рявкнул я, и он резко отшатнулся от двери. Однако, по ступеням поднялся спокойно. Спросил с интересом:
— Это у Вас там машина времени?
— Не твоё дело! — буркнул я, — хоть бы и она.
— А зачем она Вам? — меня поразила наивность его вопроса.
— А тебе, что, не надо? — спросил язвительно.
Он почему-то фыркнул:
— Конечно, нет! — ответил бесшабашно.
— Почему? — обиделся я за «Малышку».
— А я и без неё обхожусь, — в его голосе послышалась добродушная улыбка. — Это так просто: нашёл точку пересечений, и — иди, куда хочешь. В прошлое или в будущее. А то — вправо или влево… вверх или вниз…
— Ты глянь, ферзь какой! — ярость вновь закипала во мне, — просто ему… Ты ещё по диагонали сходи!..
— В следующий раз! — сверкнул он в улыбке зубами, словно загорелся. — А что, это — идея! Сейчас и пойду… — и, в самом деле, направился к выходу.
Я в два прыжка настиг его, схватил за плечо, резко развернул и, вглядываясь в сумерках в его открытое лицо, прошипел:
— Ну, нет, голубчик! Ты мне сперва за Ронни ответишь… — потянувшись к стене, щёлкнул выключателем, и…
Мы оторопело смотрели друг на друга, не отрывая широко распахнутых изумлённых глаз. Наконец, чуть придя в себя, дуэтом спросили:
— Кто ты?! … Кто Вы?!
Оба одновременно крепко растёрли лица ладонями, оба потрясли головами… И опять скрестили взгляды переменчивых, струящегося цвета, глаз. Только его взгляд продолжал излучать изумление, а мой наливался жгучей, выходящей из-под контроля, ненавистью.
— Так, кто ты такой? — свистящим шёпотом спросил я своего молодого двойника. Страшный озноб вновь затряс меня, заставив выпустить плечо парня, обхватить себя руками в попытке унять всё усиливающуюся дрожь.
Тот молчал.
— Г-г-г-вр-ри! — выстучал я зубами, — к-кт-т т-т-т-тк-й?!
— Владик… — растерянно произнёс он.
— Кто?! — я даже отступил на пару шагов, — ты сказал — Влад?! … Ты — Влад?!
— Да, а что? — не понял он. Он ещё не понял!
Он, ненависть к кому зрела во мне столько лет! Он — отнявший у меня маму!.. Он — отнявший у меня нормальный мир!.. Он — отнявший только что моего любимца, мою последнюю, единственную в этой проклятой жизни, радость — Ронни!.. Он ещё не понял, что сейчас… сейчас…
Наверное, лицо моё исказилось жуткой гримасой, потому что парень вдруг отпрянул, попятился в открытую дверь, не отводя от меня застывшего на непроницаемо-чёрном цвете, взгляда.
— Простите, — бормотал он, — Вам надо успокоиться… Вам надо лечь…
— Сейчас ты у меня ляжешь! — взревел я и, вытянув руки, ринулся к нему. Но он ускользнул от меня, уже распахивал дверь на веранду.
Я гнался за ним до самой лестницы на обрыве, рыча, шипя и воя, совсем как разъярённый Ронни.
Влад, почти не касаясь ступеней, на одних поручнях понёсся вниз, к омуту. Я, было, кинулся следом, но снизу ударил в лицо, ослепил невероятно мощный луч его странного фонарика.
— Остановитесь, прошу Вас! — крикнул он. — Остановитесь! — Я и так остановился, ослеплённый, ничего не видя… — Не сердитесь на меня! — увещевал голос внизу. — Ронни не утонул. Он ушёл, куда хотел. Я только помог ему…
Имя любимца вызвало во мне новую волну необузданной ярости, и я, не видя, начал осторожно спускаться по заснеженным скользким ступеням.
— Не надо, — просил Влад, — я сейчас уйду!
— Тебе некуда уходить! — захохотал я, продолжая спуск.
— Есть дорога! — возразил он. — Здесь дорога в любое пространство. Я уйду…
— Как ты вообще посмел сюда явиться?! — возмущённо орал я, спускаясь всё ниже.
Он не опускал фонаря, продолжая слепить меня. Но вдруг свет погас, что, однако, мне совсем не помогло: перед глазами мельтешили разноцветные пятна. Влад не подавал голоса, и я, спустившись с последней ступеньки, беспомощно топтался на месте, не решаясь идти в какую бы ни было сторону. Вдруг он ответил. Спокойно и немного грустно.
— Мама говорила, что в этом доме на Временном Проезде живёт её любимый человек… Поэтому я и… посмел.
— Как зовут твою мать? — повернул я лицо на голос.
— Вероника…
Послышался лёгкий скрип, шлепок, словно снежок упал в воду, и я, не видя, вдруг понял: его здесь больше нет! Медленно, вытянув руки, прошёл я пару шагов туда, откуда слышался голос Влада. Мои ладони наткнулись на мокрый шершавый, очищенный от снега, ствол ивы… Так я и стоял, пока не прекратили мелькать огненные круги перед глазами. Привыкнув, наконец, к темноте, я внимательно огляделся. У самого ствола в снегу темнела небольшая ямка округлой формы. Нагнувшись, я нашарил круглое зеркальце фонарика, повертел, не понимая, как его включить, машинально сжал в ладони, и внезапно тьму прорезал яркий широкий луч. Ага! Понятненько… Вот, сейчас мы и посмотрим, где здесь «дорога во все пространства»…
Но, естественно, никакой дороги я не обнаружил. Следы Влада обрывались здесь, у ивы, дальше этого пятачка снег был абсолютно не тронутый… В омут он, что ли, сиганул?! Но тогда бы звук был гораздо сильнее… Так, куда же он делся?! Чёрт! Да он же, пользуясь моей слепотой, просто потихонечку обошёл меня и удрал по лестнице! И я быстро заспешил вверх, подсвечивая себе фонариком. Так… в сторону от лестницы следы не ведут. Значит, он вернулся во двор…
В доме было пусто. Горел свет на веранде, на кухне… Посреди гостиной валялась куча моей мокрой одежды. На плите выкипал забытый чайник…
Я перекрыл газ и вернулся на веранду, осветил заснеженную, нетронутую дорожку до ворот… Куда же он делся?! Ха! Ушёл… он думает — ушёл… Наивный мальчик Влад, которому не нужна машина времени! Я спустился в подвал, включил генератор на подзарядку и спокойно отправился на кухню пить пустой кипяток.
Просто ему… Ты глянь, какой… Моцарт!.. Дом на Временном… на Временном! Он произнёс название с ударением на первом слоге! В доме на Временном проезде живёт любимый человек… Я горько усмехнулся. Это ты, Владик, любимый у мамы. Это тебе она посвящала всё своё время, покинув меня в жутком голографическом мире! Но ничего! Может, тебе, Моцарт с Временного Проезда, и не нужна машина времени… господи, столько лет работы, и — «Зачем она Вам?!.» Я знаю, для чего она может мне послужить… «Это так просто…» Да, Владечка, это так просто: играет мальчик на бережку у омута… приходит к мальчику нехороший человек из далёкого будущего… не будешь ты больше спрашивать: «зачем Вам машина времени?» Опасно маленьким мальчикам играть у коварных омутов… есть там дорога в иное пространство…
Я пил обжигающий кипяток, рисуя в воображении жуткие картинки страшной мести, идиотски подхихикивая, бормоча что-то неразборчивое… После третьего стакана, наконец, оставила меня непрекращающаяся противная дрожь, приятное тепло разлилось по всем жилочкам, и я, склонив голову на лежащий на столе локоть, заснул внезапно и крепко.

Во сне я, переносясь через время, гонялся по разным пространствам за мальчиком в кроссовках, по имени Влад. Я почти настигал его, но он снова и снова ускользал, исчезал из виду, только голос его, немного виноватый, звучал: «Извините, здесь — дорога в иное пространство…» Я мчался к «Малышке», переносился в иное пространство, вновь настигал весело смеющегося мальчика. «Это так просто!» — кричал он мне, в который раз исчезая. Но вот, наконец, я настиг его где-то в одном из бесчисленных, пересечённых нами, пространств, прижал к иве… Его лицо жалко скривилось, он попытался вновь ускользнуть, но сорвался с дерева, начал падать в омут, не отрывая от меня умоляющего, испуганного взгляда. И я не выдержал, протянул ему руку — спасти. Но воронка, закрутившись, утягивала его всё глубже и глубже… Я свешивался со ствола дерева, но никак не мог дотянуться до его вскинутой вверх руки. И тогда я сорвал с шеи золотую цепь, и он успел ухватиться за неё, но зато я, потеряв равновесие, упал в невероятно широкую воронку омута, цепь стремилась вернуться на своё место — мне на шею, а я боялся потерять в мутном потоке Влада, захватил его голову, прижал к себе испуганно закостеневшее тело, и амулет, вернувшись, объединил нас в своём плену, обвивая золотой цепью наши шеи…
Но из омута мы уже выбраться не могли: воронка утягивала всё глубже и глубже, куда-то под землю… нас несло по тёмному руслу быстрым течением, и крест, словно держась наплаву, устремлялся перед нами вперёд, вперёд, увлекая своих пленников цепью к чему-то огромному…

Резкий продолжительный звонок, донёсшийся из подвала, оборвал мой сон. Я вскинулся, ошалело огляделся, растерянно потирая затёкшее плечо. За окнами был уже день. Трезвонил внизу зарядившийся генератор. Мне надо идти…
Я точно помнил: надо идти на тридцать лет назад… Именно тогда мама начала уходить к Владу, оставляя меня одинокого, больного странной, неведомой болезнью.
Я спустился в подвал, где ярко и весело светили жёлтые плафоны, дверца «Малышки» уже отъехала до конца. Я вошёл в камеру, набрал дату… привычно поглядел на лестницу, на которой уже никогда не будет сидеть, поджидая меня, Ронни… непроизвольно всхлипнул и вдавил клавишу перехода.
Через несколько мгновений дверца «Малышки» открылась, и моим глазам предстало тёмное помещение, пропахшее пылью, холодным запустением. Мерцающий сине-сиреневый свет «Малышки» высвечивал подножие лестницы, ступени которой были покрыты многолетним нетронутым слоем пыли, сумрачные своды подвала, как в сказке про Кощея, украшенные плотными лохмотьями паутины, небольшой штабелёк пустых ящиков…
Пол подвала находился сантиметров на двадцать ниже пола машины. Я, забыв об этом, сделал шаг и, не найдя опоры под ногами, кубарем покатился по каменным пыльным плитам, сильно зашиб инстинктивно выставленный вперёд локоть о первую ступень лестницы, громко чертыхнулся, вздрогнув от внезапного гулкого эха. Поднявшись, порадовался, что ногу, если и подвернул, то незначительно: боль, появившаяся в лодыжке, была не острая, так, чуть-чуть заныло, и ступать можно вполне нормально.
Тщательно отряхнувшись от пыли, я, чуть прихрамывая, вернулся к «Малышке», сел на её пороге, как на низкой скамеечке и задумался. Куда я попал на этот раз? Оглянувшись на циферблат, тихонько присвистнул: набранная мной дата, вполне уверенно наращивая цифры, стремилась в будущее. Наконец, мелькание чисел остановилось, и теперь на меня невозмутимо смотрели с двух экранов — исходного и заказного — идентичные цифры сегодняшнего дня, настоящего времени… Но подвал оставался пустым, заброшенным, запылённым. Не было и намёка, что сейчас засияют на стенах плафоны, поднимется уровень бетонного пола…
— Что ж ты творишь, а, «Малышка»? — укоризненно спросил я, похлопав машину по светящейся обшивке. — Куда ты меня занесла? Я ж совсем в другое время собирался… Али в альтруистки подалась? Заповеди соблюдаешь свято? «Не убий…»
Впрочем, может, она и права… Ведь кого я убивать-то собирался?! Только теперь, когда прошла идиотская лихорадка, изводившая меня последние часы, я сообразил, что гостю моему потустороннему было от силы лет девятнадцать-двадцать. А у меня от горя и ненависти совсем мозги, видно, расплавились: вообразил, что он — именно тот Влад… Но… какое совпадение имён… Однако, при этом, Влад как появился неведомо откуда, так и исчез… Может, он вообще мне привиделся? Мало ли какие глюки бредовые могут быть… Я ещё перед тем и крест потрепал изрядно… Он и не такие сюрпризики от «обиды» подбрасывать умеет…
Пыль, поднятая моим падением и отряхиванием, наконец, сделал своё дело: потянуло на отчаянное чихание. Сунув руку в карман куртки за платком, я нащупал там что-то круглое, твёрдое. Вытащил и некоторое время с недоумением разглядывал непонятный предмет, позабыв про чихание. Похоже на зеркальце, но гладкая поверхность не отражает, имеет странную структуру. Впечатление, что смотришь в середину невероятно длинной, до бесконечности, трубки из очень толстого, чуть волнистого стекла. А вещица при этом — плоская, миллиметра три толщиной. Я прикинул её на ладони, потом чуть сжал пальцы, и внезапно мощный широкий луч прорезал темноту подвала. Господи! Да это же фонарик Влада! Он потерял его там, около ивы! Значит, не привиделся Моцарт с Временного Проезда?! Я опять оглянулся на циферблаты «Малышки». Прошло восемь минут… экраны исходного и заказного времени оставались в незыблемой идентичности. Медленно оседали последние растревоженные пылинки, высверкивая в луче фонарика. Ну, что ж, Мир… Убийца ты, как выходит, хреновый… Похоже, предстоит встреча с Владиком сегодняшним, дабы в мирной беседе выяснить: а почему, собственно, мальчику «не нужна машина времени» и… с какой стати его мама Вероника заявляет, что «в этом доме на Временном Проезде живёт её любимый человек»? Не было у меня, кроме мамы, никаких любимых Вероник! Была Верка — мышка, да и ту оттолкнул идиотской забавой, насмеялся… потерял, не сумев понять — люблю, или нет… Ну, что ж, пойдём, разберёмся…
Я спрятал фонарик в карман, начал медленно подниматься по ступеням. Дверь, слава богу, была лишь прикрыта и подалась, со скрипом, туго, словно десять лет ею не пользовались.

Осторожно преодолев последние четыре ступени, я огляделся. Справа, как и у меня, как и у Вовика, находилась кухня. Разница только, что была она супермодернизирована. Но как-то аляповато: у одной стены стояли, как и у нас, старые шкафчик с сервантом, посередине, ближе к окну, — тот же овальный обеденный стол, в центре которого красовался на вязаной салфетке тот же пузан-самовар. Но без электрошнура, как у Вовика. Зато у другой стены, вместо холодильника, печки и мойки, высился какой-то белоснежный параллелепипед непонятного назначения. При этом, на скамье у погребца была сложена идеально чистая кухонная утварь: кастрюли, сковородки, вёдра, чайники. Сложена так, что сразу было видно: ею, как и подвалом, не пользовались долгие годы.
Слева была библиотека. Книжные шкафы и полки занимали все стены. Два журнальных столика завалены высокими стопками всевозможных журналов и газет. Под окном красовался знаменитый садовый набор мебели. Стулья были чуть отодвинуты, на столике стояла маленькая, синего стекла, вазочка, а в ней — одинокая, сумрачно поникшая, золотистого оттенка роза, по всей вероятности — искусственная, но очень искусная: даже отсюда виделись замершие на лепестках, на кончиках листьев поблёскивающие сухие капли. Красиво, но печально. Золотая роза явно плачет о невозвратном. Символика-с.

Дверь в гостиную была распахнута на обе створки, и оттуда падал неяркий свет. Наконец, я сообразил, что за окнами — темнота. В то же время, часы мои и «Малышки» показывают позднее утро. Такого, как говорится, в моей практике ещё не было! Похоже, предстоит нечто уж вовсе из ряда вон… Да, ладно! Я готов даже к встрече с настоящим самим собой!

Готов-то, готов, но шаги мои, до распахнутого гостеприимно проёма дверей, мало отличались от неслышных шагов пушистых лап Ронни. На пороге я замер. Здесь, в этой комнате, были все элементы моей гостиной. И диван знакомо стоял в простенке «садовых» окон, и торшер склонял над ним и над журнальным столиком со стоящими в том же положении двумя низкими креслами, три свои плафона-колокольчика: розовый, лиловый и жёлтый.
Книжные полки висели над письменным столом, и между ними — тремя колокольчиками поменьше — бра, испускающее тройной мягкий свет. Внизу входной двери — закрытое окошко… Оба окна этой стороны выходят на застеклённую, как у меня, веранду…
Всё остальное пространство вдоль стен было занято бесчисленными приборами. Это было царство электроники! Причём, знакомы мне оказались далеко не все приборы. Мне — электронщику! Компьютер с принтером, видеоцентр, факс, телетайп, обыкновенный телевизор… а это… похоже — видеофон? Но всё перечисленное — лишь единицы из обширного набора, заполняющего комнату.
И так чужеродно, так нелепо смотрелась на письменном столе, заваленном пачками бумаги и стопками разноцветных папок, обшарпанная портативная пишущая машинка. Даже несмотря на то, что была она электрическая, но не имела лапок бумагодержателя, отчего заправленный в каретку лист загнулся назад и вниз.
Не менее нелепо выглядела и такая же старенькая, безрычажная инвалидная коляска у стола. Сидящий в ней человек склонился к машинке и, придерживая пальцами левой руки загнувшийся лист, перечитывал напечатанное. Правая его рука машинально прочёсывала пальцами откинутую вбок и назад прядь длинноватых чуть волнистых волос…
Это что-то новенькое…
Я пожал плечами, засунул руки в карманы распахнутой куртки и медленно двинулся к нему.
Человек в инвалидной коляске легко оттолкнулся от стола и повернул ко мне совершенно спокойное лицо. Ни тени испуга, ни следа изумления не было в его усталых, чуть прищуренных глазах цвета дамасского булата. Я встречаюсь с этим устало-режущим взглядом по несколько раз на дню, глядя в зеркало.
Человек в инвалидной коляске у стола был я…
Ещё один я…
Преодолев некоторое замешательство и изумление, я спросил глуховато:
— Ты, что ли, — я?
Он молча кивнул.
— Но… почему? — я быстро шагнул и прикоснулся к коляске. — Почему — так? Ведь ты — совсем другой… А где Барс? — вдруг подумал, что и здесь может оказаться свой обормот Барс, любящий рвать чужие штаны…

ВОЗЬМИТЕ МОЦАРТА С САЛЬЕРИ...
роман
фантастика

Часть вторая

ВЛАД


Глава первая
Все параллели где-то пересекаются

У моей старенькой портативной машинки нет бумагодержателя. Листы закручиваются назад вниз, часто, к концу страницы, цепляют электрошнур, выбивая его из гнезда. Лёгкое гудение обрывается. Обрывается незаконченная строка, иногда на полуслове. Приходится отключать «Малышку» от сети, вставлять шнур в гнездо и опять включать в сеть. Порой, это раздражает до невозможности. Порой, радует, что своей внезапной остановкой машинка оборвала чересчур уж сумбурное развитие сюжета. И, возясь с переключениями, я успеваю обдумать: что именно надо изменить, подправить… Наверное, за это я её и люблю, мою «Малышку», моего маленького электрического соавтора.
Сейчас страница ещё не закончилась. И тихое, уютное гудение машинки я оборвал сам, сдвинув переключатель. Произошло небывалое: я не знаю, что будет дальше! Не знаю, как поведёт себя мой герой в сложившейся ситуации. Никогда со мной, опытным писателем, имеющим в активе полторы сотни изданных книг, подобного не случалось. Даже в самом начале пути. Потому, что, несмотря на необузданность фантазии, позволяющей мне, наряду с изрядным мастерством художника, увлекать читателя каждым своим произведением, я отличаюсь необычайным педантизмом. И никогда не приступаю к работе, не продумав всё произведение от начала до конца, не обкатав до абсолютной правдоподобности самую мельчайшую, самую фантастичную деталь. И только тогда, как с готового текста, перепечатываю его, уже практически без исправлений.
В голове у меня постоянно идёт работа по пяти-шести сюжетам одновременно. Я давно научился не смешивать их, не путать, какая реплика к какому произведению относится. Будто работают пять-шесть параллельных линий сознания, живущие каждая своей жизнью, своими героями. Меньше — нерационально. Больше — тогда действительно начнётся путаница. Ведь необходимы ещё и свободные каналы: на текущую работу, на быт и непредвиденные ситуации…
Именно благодаря этому фантастически-шизофреническому педантизму, я и сумел за сравнительно короткий срок стать одним из самых печатающихся (и при этом — читающимся) писателем.
Но это моё произведение, незаконченная страница которого укоризненно сейчас белеет в умолкнувшей «Малышке»… Оно уже восемь лет занимает один из резервных каналов сознания… Я его не задумывал. Оно не числится в планах моей работы, не отмечено ни в одном из контрактов…

Это пришло однажды, внезапно, без предупреждения, заняв сразу всё сознание, перебив работу… Тогда я впервые задержался с отправкой в издательство очередной рукописи. И только через пару месяцев сумел справиться с непрошенным гостем, отведя ему один из резервных каналов. Но ещё часто оно вырывалось из рамок, внося сумятицу в чётко размеренную работу, сбивая, отвлекая… И тогда я начал его печатать. Постепенно, так и не сумев развить сюжет до конца.
Иногда оно пишется легко, по нескольку десятков страниц в день. Потом может замереть на дни, месяцы, даже на год… Это произведение ни в малейшей степени не похоже ни на одно из моих, уже написанных или находящихся в работе. И часто ставит меня в тупик своей неопределённостью, непредсказуемостью поворота развития сюжета. Вот и сейчас: замерло на оборванной фразе, не давая ни малейшей подсказки, что же дальше! Какой следующий шаг сделает мой герой? И я не имею ни малейшего понятия, когда же закончу его, отбив на «Малышке» последнюю точку, или хотя бы многоточие.
Зато начало врезалось в мою память чётким отпечатком тройной тени на белом снегу новогоднего утра.

Это был мой первый Новый год, встреченный в полном одиночестве. За год до этого в доме были закончены все работы по подключению его к международной сети «Интервето». В своё время я упорно отказывался от услуг этой таинственной организации, якобы берущей на полное обеспечение одарённых инвалидов. На меня они обратили внимание после выхода в свет моей третьей книги.
Пишу я лёгким, незатейливым жанром так называемой бытовой фантастики. Вроде, всё вполне обыденно, реально, но обязательно какая-то закавыка, необъяснимая наукой, с моими героями случается.
Писать я начал только ради мамы. Она столько намучилась со мною, так переживала, что останусь когда-то один, без присмотра, без средств к существованию, кроме мизерной пенсии инвалида детства. И когда я, тщательно обдумав, проследив мысленно весь путь героя, написал свою первую книжку, мама сама ездила с рукописью к разным издателям, всеми правдами и неправдами добиваясь, чтобы её напечатали.
В конце концов, маме удалось убедить одного из начинающих частных издателей, тот рискнул вложить деньги в такого же начинающего писателя и, как ни странно, не прогадал. Простота и незатейливость сюжета почему-то увлекла читателей, видимо, уже уставших от серьёзной классики и от бесконечных кровопролитий детективов. Книжка разошлась, и издатель сам предложил мне написать следующую. После выхода третьей, я уже пользовался заметной популярностью, уже закипела в голове моей работа с распределением каналов, а почта сбивалась с ног, доставляя к нашему дому на отшибе мешки корреспонденции.
Тогда и появился впервые у нас представитель некой благотворительной организации. Условия были им предложены умопомрачительные: подведение к дому всех компьютерных, электронных, видео-, теле- коммуникаций, снабжение меня всеми возможными приспособлениями связи, обслуживания, охраны и так далее, и тому подобное…
При этом, от меня требовалось лишь одно: писать, заключать и соблюдать сроки контрактов. И, что интересно, все гонорары, без любых мыслимых отчислений, остаются в моём личном распоряжении, я имею полное право передвижения по всей планете любым видом транспорта, имею право на личную жизнь.
Мама была в восторге от этих предложений, но мне они показались слишком странными. Зачем им входить в такие расходы, гораздо проще переселить меня куда-нибудь в столицу, в уже подготовленный, состоящий у них на обслуживании, дом или квартиру. Тогда я отказался категорически. Но незадолго до своей смерти мама, всё же, не предупредив меня, дала им согласие. Она сообщила мне об этом за несколько минут перед тем, как её увезли навсегда.
Повернуть всё вспять я не мог: работы по подключению дома, оказывается, были уже в разгаре. Но потребовалось девять лет, пока последняя бригада наладчиков поставила в этом умопомрачительном по затратам деле последнюю точку. Мы встретили Новый год, и ребята покинули меня, наверное, окончательно.
С того дня ни одна человеческая нога не ступала на мой двор. Словно это казалось теперь лишним всем тем, кто хотел бы пообщаться со мной: электронная почта, видеофон, факс… позже — скайп, другие мессенджеры, устанавливаемые уже без присутствия настройщиков, автоматически… Только это и осталось мне для всестороннего общения со всем миром.
Для работы к моим услугам — шикарный компьютер-редактор с непрерывно обновляемыми программами, битком набитый всевозможными словарями, справочниками по любым, самым неожиданным вопросам. Если что-то я не мог обнаружить — даже заказывать не приходилось: сам факт моего поиска служил сигналом к установке и добавлению очередных программ-помощников.
Но я, из чувства протеста, да и не только, упрямо продолжал пользоваться своей старенькой «Малышкой», ремонтируя её, в случае нужды, самостоятельно. В чужие руки отдавать машинку боялся. Боялся на полном серьёзе, что отнимут её у меня, забросив в утиль, подсунув, в виде компенсации, в удовлетворение чудачеств писателя, какую-нибудь супермодель с самозаменяющимися литерами или, вообще, читающей мысли, для вящей быстроты работы.

Прошёл год. И впервые в жизни я встретил Новый год в полном одиночестве. Я ещё украсил рабочую комнату оставшимися ёлочными игрушками и фонариками, развесил над столом гирлянду с бегающими огоньками. Но ёлку мне принести никто не догадался, а заказывать у ненавистно-елейного компьютерного «Интервето» я не пожелал.
За неделю до Нового года я отправил издателю законченную рукопись, заключил с ним договор на новую, и теперь с полным правом устроил себе отпуск. Хотел в честь этого события прокатиться в город, хоть людей повидать, но тут начался недельный снегопад, и я оказался заперт в пределах дома: даже спуститься во двор не мог — ещё осенью проломилась одна доска пандуса, уложенного поверх ступеней веранды для коляски, а отремонтировать было некому. Все былые соседи, раньше хоть изредка посещавшие меня, как вымерли.
У меня сложилось впечатление, что мой дом вообще перенесли куда-то на край света (ну, или край света переместили к дому — этого, за работой, я точно не заметил бы), где нет ни души, только линии всевозможных коммуникаций ведут к нему (даром ли целых девять лет ушло на их проводку…), а добраться сюда можно, наверное, только вертолётом.
Утром Нового года я распахнул двери комнаты-кабинета и выкатился на застеклённую веранду. Когда я выбирался сюда в последний раз, не закрыл дверь, ведущую на лестницу, и сейчас пол веранды был засыпан заскрипевшим под колёсами снегом. На ступенях снег лежал нетронутыми пушистыми лентами. Такой же пушистый был и пандус, только в месте пролома виднелась овальная щель в сплошном белоснежном покрове. Конечно, я мог бы рискнуть на авось: не обязательно колесо попадёт в пролом, а если и попадёт — перевернусь вместе с коляской, выкачаюсь в снегу, возможно, даже и хохоча от ощущения непонятного счастья. Потом ползком, волоча за собою, может быть, сломавшуюся коляску, заберусь по ступеням, сметая с них девственную белизну пушистости…
Но нет, не успел бы я ни покачаться, ни даже приподняться после аварии — сработает система охраны жизни, вылетит из сарая механическая образина на гусеничном ходу, замигает багровыми лампами, подхватит меня на специальную платформу и аккуратно, с «деликатностью» робота водворит на веранду, куда тут же выкатится домашний страж благополучия, примет меня, как эстафету, и со всеми предосторожностями доставит на диван, пока не разберутся там, во дворе, с коляской, не поднимут её следом, а если действительно сломается — начнётся трезвон по всем каналам «Интервето», и к вечеру другое электронное чудо на траках доставит к моему крыльцу новенькую, сверкающую, возможно, даже автоматизированную… Но так и не обнаружат эти стражи-няньки, в чём причина и что следствие. И пролом в пандусе так и останется зиять своеобразным памятником тупой прямолинейности электронных мозгов.
Нет, всего этого я не хочу! Один раз испытал, когда проломилась доска… Больше не хочу! Но мыслям не запретишь остановиться. И, глядя на заснеженный пандус, я подумал, что в детстве не преминул бы съехать по нему на ногах, завалиться в сугроб у крыльца и барахтаться там вместе с выскочившим из-под ступеней огромным лохматым Барсом, пока не вышла бы на веранду мама, зябко кутаясь в толстый, сине-коричневый плед, да не прикрикнула, совсем не строго:
— Ну, выкачался! Барс-то отряхнётся, а ты попробуй… Марш переодеваться!

Но в детстве этого ската не было. Он появился много позже. Даже гораздо позже лета, когда я, на спор, сиганул с печально известной Корявой ивы в омут.
Я вспомнил, как долго, томительно долго не решался прыгнуть. С берега доносились подначки товарищей, предостережения, отговоры. И, напротив, — «трусишь!» Это Костя-заводила, стоя рядом на скользкой изогнутой ветке, чуть раскачивал её, отчего нам обоим приходилось удерживаться за свисающие «косы» ивы.
Уговор был, что Костя прыгнет следом за мной. Омут внизу пугал своей непроглядной темнотой, и я уже начинал жалеть, что согласился на эту авантюру. Даже захотелось посильнее качнуть ветку, чтобы Костя первый, сорвавшись, полетел в эту мутную тьму.
Но я так отчётливо представил то чувство беспомощного страха, что испытает он при падении… Он мог не выплыть… Можно было, конечно, отказаться и потом долго сносить чуть презрительные насмешки друзей.
Говорили, что в омуте, конечно же, живёт Водяной. И если прыгнешь без сомнений — он подарит амулет удачи. А испугаешься — может и убить, может и утащить навсегда в своё тёмное подводное царство.
Я сомневался, но прыгнул…
Конечно, это наверняка была коряга… Но мне так живо увиделась тогда, под тёмной водой, злая ухмылка и пренебрежительный шлепок корявой ладони по спине…
Несколько лет меня пытались вылечить. Мама не отходила от меня в больнице, возила в санатории, в столичный центр травматологии… Всё, что оказалось возможным — это поставить металлическое крепление на позвоночник, чтобы я мог хотя бы сидеть. И тогда появились коляска и этот пандус…

…Я сидел, застегнув под горло меховую куртку, кутая иссохшие, забывшие ходьбу ноги маминым пледом и смотрел на недосягаемый для меня заснеженный двор. Опять ночью забегали зайцы, объедать последнюю кору с деревьев, погибающего за домом сада: их следы виднелись по всему двору. Всё-таки хорошо, что снегопад наконец кончился, и новогоднее утро было ясным, солнечным, праздничным. Солнце стояло ещё низко, где-то за домом; перед верандой лежала густая синяя тень от дома и от росшего справа у крыльца тонкого высокого осокоря. Осокорь почему-то давал три тени. Словно стояли здесь ещё два деревца: одно почти сливаясь с первым, а другое примерно в полутора метрах и отступив от крыльца…
Я протёр глаза, помотал головой, присмотрелся внимательней. Ничего не изменилось: тройная тень, как будто так и положено было, вела себя, как одна: дружно покачивались ветви, склонялся под ветром весь ствол деревца. Все три тени вели себя в полном соответствии с законами физики, лишь сами, своим существованием, не соответствовали им. Я пожал плечами: может, какая-то рефракция. Хотя, странно: таких рефракций не бывает — чтобы расстояния разные…
Может, эти загадочные три тени одного дерева и включили тайный механизм моего мышления, которое заработало, набирая обороты со всей необузданностью присущей мне фантазии, напрочь пока изгоняя логику.
Я вдруг задумался: а как бы развивались события, поступи я там, на Корявой иве над омутом, иначе? Было три варианта: отбросить сомнения (получил бы я тогда талисман?); отказаться прыгать (как обернулась бы для меня в будущем эта трусость, как сказалось бы, пусть лёгкое, но презрение ребят?). Столкнуть Костю… нет этот вариант я отмёл сразу и напрочь: какие бы мысли ни роились тогда в моей голове — не сумел бы я переступить через отчётливое ощущение чужого страха.
Получились три вполне реально возможные параллели, исходящие из одной точки: от Корявой ивы над омутом Водяного.

Вот так оно и началось, это странное моё произведение. Ворвалось внезапно, заполонив всё сознание полностью, перебив работу над текущими сюжетами… Странная лихорадка охватила меня, я не спал ночами, днём бесцельно колесил по дому, забывая о времени, о включённом синтезаторе на кухне…
В доме постоянно раздавались тревожные звонки следящей аппаратуры, несколько раз вызывал меня к видеофону наблюдающий врач, вежливо просил положить ладонь в специальную выемку-анализатор, давал какие-то советы и рекомендации… Я только отмахивался: я уже погрузился в жизнь здорового, свободного от паутины ненавистной Сети, своего второго «Я». Того, что прыгнул в омут без колебаний, без сомнений. И амулет…
Ведь был амулет! Это совсем не сказки! Вот он, висит на стене, среди фотографий, портрет, писаный маслом. На портрете молодой, наверное, двадцатилетний, сын богатого скотопромышленника, Фрол Калистратыч Вишневский, сидит на галерее этого самого дома на плетёном из лозы стуле рядом со столиком, ножка которого свита из толстых лозин, расходящихся внизу на четыре упора, а вверху — кронштейнами, поддерживающими круглую столешницу.
Молодой Фрол с немодной в ту пору причёской — одной волной вбок и назад, смотрит чуть усталым прищуром глаз цвета дамасского булата. Художнику удалось непостижимым образом передать изменчивость цвета: поверх глубокой синей черноты поблёскивает светлая сталь живого пытливого взгляда. Но, главное — из-под откинутого ворота синей атласной косоворотки виднеется на крепкой молодецкой груди толстая золотая цепь, а на ней — крупный, отбрасывающий мягкие зелёные блики на незагорелую кожу, вырезанный из цельного кристалла, изумрудный крест.
По преданию, крест этот, фамильную реликвию, Фрол Калистратыч, катаясь в лодке с некой барышней, ставшей впоследствии моей прабабкой, неясно уж, каким образом, обронил в омут под Корявой ивой, бывшей в ту пору ещё юным, но уже изогнутым судьбой, деревцем. То ли ветка свисающая подцепила реликвию, скинув её с молодца, то ли сам молодец снял драгоценность, желая продемонстрировать невесте, да ненароком упустил…
Много людей потом ныряло там в надежде найти драгоценность: старый Калистрат обещал хорошо заплатить, а если крепостной достанет — выкупить с вольной всю семью.
Много отчаянных сгинуло в чёртовом омуте бесследно, либо вынесло их с раскроённым черепом, со вспоротым животом. В конце концов, люди стали опасаться этого проклятого места, наделили омут всеми колдовскими свойствами, а заодно и иву Корявую отметили знаком чёртового дерева.
Калистрат умер, а Фрол, под конец жизни, пустил в свет поверье, мол, кто достанет крест заветный — будет тот ему вечным талисманом удачи. Так что, я, который прыгнул в омут без сомнения, мог и найти повисшую на какой-то коряге, игравшей роль Водяного, цепь с крестом, обретя талисман удачи и возвратив фамильную ценность под крышу этого дома.
Всё было логично, даже без грифа «фантастика». Поэтому, в моём произведении так и случилось. А дальше…
Дальше, естественно, развивались два параллельных сюжета. С самого начала я, посомневавшись, не стал разрабатывать третью линию — струсившего. Он продолжал существовать, но где-то на задворках произведения. Струсивший однажды, способный впоследствии на всевозможные мелкие пакости, вечный неудачник… Нет, развивать эту линию мне не хотелось. Так что, остались двое.
Один, переплавивший сомнения в способность логически проследить любое, самое невероятное событие и дать ему чёткое, достоверное определение. Он с самого начала запрограммирован на преодоление не только всех, встречающихся на пути, трудностей, неудач, препятствий, но и — самого себя, своих сомнений и колебаний. И эта особенность, предварительно отслеживать события разумом, хранит его от ошибок, неверных шагов не хуже талисмана.
Другой — шагающий по жизни уверенно, не сомневающийся, во всём удачливый. Однако, эта уверенность лишила его способности верно осмысливать события, способности досконально просчитывать каждый свой шаг. Куда он придёт со своей слепой верой в колдовской талисман?

Первую линию я вёл, практически, стилем мемуаров, просто перекладывая литературным языком свою жизнь. Линию же «счастливчика» приходилось просчитывать логически. Каждый шаг, каждое событие в жизни. С одной стороны, это казалось не сложным: ведь он был тот же я… Но… никогда уже, после памятного прыжка, я не вставал на ноги. А он… он вынырнул из омута ошалевший, изумлённый находкой…
В какой-то мере я оправдывался фантастичностью произведения, хоть и старался довести действия до полной реальности. Однако, многое мне самому было странно, непонятно. И слишком уж затасканный приём: пресловутая машина времени… Он, изобретательный и удачливый, хранимый родовым талисманом, не только изобрёл её, но и построил. И даже уже начал эксплуатировать…
Вот тут у меня дело и застопорилось. Никак не могу продвинуться дальше… Опять произведение вышло из-под контроля, начало захватывать все параллельные каналы сознания. И я, уже наученный предыдущим опытом, срочно сообщил издателю о предстоящей задержке новой рукописи.
Надо что-то решать, что-то делать… Слишком далеко за эти годы разошлись наши пути, наши судьбы. Две параллели, вышедшие из одной точки в далёком прошлом…
И тут меня осенило! Ведь параллели сходятся не только в прошлом, но и в будущем… Значит, должно где-то произойти новое пересечение наших путей. Должно…
Это озарение так подействовало на меня, что, отбросив привычную логику, я заправил в «Малышку» чистый лист и продолжил, совсем забыв, что у него машина — времени, а здесь…

Склонившись над столом, я приподнял завернувшийся назад лист и перечитал отпечатанное:
«…Человек в инвалидной коляске легко оттолкнулся от стола и повернул ко мне совершенно спокойное лицо. Ни тени испуга, ни следа изумления не было в его усталых, чуть прищуренных глазах цвета дамасского булата. Странный цвет был мне очень хорошо знаком. Я встречаюсь с этим устало-режущим взглядом по несколько раз в день, глядя в зеркало.
Человек в инвалидной коляске был — я…»

Где-то в глубине дома возник тихий, похожий на «Малышкин», гул. Тонко заскрипели годами не смазываемые петли тяжёлой двери, ведущей в подвал… За моей спиной раздались негромкие, осторожные шаги… замерли…
Легко оттолкнувшись от стола, я повернул к вошедшему спокойное лицо. Ни страха, ни изумления я не испытывал. Всё было просто и логично.

ВОЗЬМИТЕ МОЦАРТА С САЛЬЕРИ...
роман
фантастика

Часть вторая

ВЛАД


Глава вторая
«Я пришёл тебя убить!» или
Явление блудного кота

Он, в отличие от меня, был не то что изумлён — ошарашен. И глаза его, цвета дамасского булата, распахнулись в немом вопросе.
Высокий и стройный, по-спортивному худощавый, виски чуть тронуты сединой, в отличие от моей серебристо-каштановой шевелюры… Обтягивающие джинсы, кожаная куртка на меху — «молния» расстёгнута, полы на отлёт, руки в карманах. Расстёгнутый на две пуговицы ворот чёрной рубашки, под ней — чёрный же свитер, и на нём неярко поблёскивает толстая золотая цепь, оттянутая вниз, под рубашку, чем-то тяжёлым.
Да, это был я… Я — тот, второй, прыгнувший без сомнений. Но он ещё в это не поверил. Он спросил глуховатым — моим — голосом:
— Ты, что ли — я?
Я молча кивнул.
— Но… почему?! — он быстро шагнул, прикоснулся к коляске. — Почему — так? Ведь, ты совсем другой… А где Барс? — он насторожённо обернулся к двери, ведущей на веранду.
— Барс давно умер, — удивился я, — ещё до… мамы.
— Да, я знаю… — возразил он. — Другой Барс, молодой. Твоя собака.
— У меня нет собаки, — покачал я головой. — Я не могу уделять ей внимание.
— Странно… — он переступил ногами в шнурованных сапогах. — Я ведь уже встречался с тобой… с другим тобой… — непонятная усмешка скользнула по его твёрдым, чёткого рисунка, губам: — Пр-р-рямой потомок славного рода купеческого Вишневских… Ну, мужик, я тебе скажу… А сентиментален! Собаку точь-в-точь такую подыскал и Барсом назвал… Слушай! — он присел передо мною на корточки, взъерошив пятернёй волосы, — сколько же нас — «я»? И где я — в прошлом, в будущем?
— А куда ты отправлялся? — спросил я, уже начиная смутно догадываться, в чём дело.
— В прошлое, на тридцать лет назад. Тебе сколько сейчас?
— Сорок один, — ответил я машинально и спросил? — Что-то не так? И… почему — на тридцать? Зачем?!
— Ещё как «не так»! — не обратил он внимание на мои «почему» и «зачем» — Ведь и мне сорок один! А с тем путаницы в возрасте не происходило. Когда я был у него двадцать лет назад — он студентом был… Получается, я попал в этот же год… ноябрь? — я кивнул, порываясь снова спросить, но он резко отмахнулся: — Ч-чёр-рт! — быстро вскочил и выбежал в другую комнату, дробно стуча по каменным ступеням, спустился в подвал…
Необъяснимая тоска вдруг сжала моё сердце: сейчас он исчезнет, и — всё…
…На тридцать лет назад… Зачем он отправлялся на тридцать лет назад?! Чтобы что-то изменить? Изменить в той точке, с которой разошлись наши параллели… Зачем?! Он — счастливчик, обладатель амулета удачи… — зачем он хотел что-то изменить?!
Каким-то чудом его оставило в настоящем… каким-то чудом… ах, да… машина времени — она ведь не машина времени… Это для меня, а для него?.. Вот, сейчас переключит реле на тридцать лет, и… И что произойдёт? Что может случиться? Мир исчезнет? Я исчезну? Не знаю… Но он — точно… И, скорей всего, — навсегда…
Нет… совсем не так я себе рисовал нашу встречу, обдумывая продолжение романа. И остаться теперь, после того, как убедился: он существует, он есть! — одному, опять одинокому…
Я засуетился, охваченный внезапной дикой паникой, неуклюже быстро поворачивая колёса, стукнувшись плечом о косяк, выкатился в комнату, где вход в подвал разделял помещение на библиотеку и кухню, замер у верхней ступеньки и отчаянно крикнул в пыльный затхлый сумрак:
— Не уходи! Не остав…
Он появился в проёме двери, почти спокойный, привычно ероша волосы пятернёй. Спросил с лёгкой усмешкой:
— Ты что?! Я не ухожу, — и опять его улыбка стала непонятной, — у меня ещё есть здесь дела. Да и разобраться нам во всём надо…
— Она… там? — моё сердце вдруг заколотилось в сумасшедшем ритме: увидеть! Увидеть своими глазами то, что выдумал, о чём пишу фантастику — не реальность.
— Да, я в подвале её смонтировал, — рассеянно отозвался он. — Укрепил, правда: пол бетоном залил, другие конструкции.
— Можно… посмотреть? — умоляюще попросил я.
Он какое-то время глядел с непониманием. Потом вновь осторожно прикоснулся к коляске, задумчиво покачал головой и немного озадачено произнёс:
— Что меня больше всего удивляет — что ни он, ни ты… — подхватил меня из коляски на руки, легко, как ребёнка, отнёс в подвал.
Подвалом после смерти мамы, естественно, никто не пользовался. Здесь было пыльно, затхло и темно. Сейчас ближе к выходу обширного, под всем домом, помещения светилось, переливающееся мерцающим сине-сиреневым цветом нечто, похожее на яйцо, поставленное торчком.
— Вообще-то, она не такая, — пояснил он, продолжая держать меня на руках. — Больше смахивает на кабину лифта, но при переходе её обволакивает это защитное поле овальной формы. Знаешь, я даже не понимаю, как оно образуется! И, может, оно не защитное вовсе, а просто — следствие нарушения поля времени…
— Или пространства… — тихо проговорил я.
Он бросил на моё лицо внимательный, вспыхнувший внезапной догадкой, взгляд.
— Или пространства… — повторил задумчиво.
— А внутри посмотреть можно? — спросил я с надеждой.
— Не стоит, — покачал он головой и начал подниматься по ступеням. — Ты не обижайся, — успокаивал меня, усаживая обратно в коляску. — Просто, если мы сейчас зайдём внутрь, — перенесёмся ко мне: я поставил её на мгновенное возвращение. А ведь не понял ещё, что произошло, не знаю, смогу ли вернуть тебя назад. Лучше не рисковать.
Я развернул коляску и, проехав в кабинет, распахнул настежь обе ширмовые створки двери, выкатился на веранду. Опять на широких ступенях лежала девственная пушистость снежных лент. Последние три дня снег шёл непрерывно. Первый, но обильный, он завалил весь двор до второй ступеньки веранды. Сумрачно поблёскивал в свете проглядывающей сквозь разрывы уставших облаков, почти полной луны. В тени дома он казался совсем синим. И справа так же синела тень осокоря. Тройная тень.
Мой ходячий двойник вышел следом. Долго молча смотрел на нетронутую девственность снежных лент. Недоумение и боль были в его глазах, когда он повернул ко мне голову.
— Неужели… никто… — голос его прозвучал глуше обычного.
— Восемь лет, — кивнул я, не отрывая глаз от синхронных движений теней.
Он глянул туда же и легонько присвистнул.
— Это ещё что за чертовщина?!
— А у тебя нет? — поднял я на него глаза. — У него, смотри, и ветки нижние опилены, на тени, а я никогда к нему не прикасался.
Он сбежал по ступеням, приблизился к дереву. В этот момент откуда-то из-за дома, из-под кручи донёсся дикий, утробный вой. Я вздрогнул, сильно качнув коляску, и она, стоявшая у самого края ступеней, поехала вниз, подпрыгнув ещё на первой. Я вылетел из неё, с размаху полностью погрузившись в глубокий сугроб, забарахтался, пытаясь приподняться, очистить лицо от приставшего снега, громко хохоча. Коляска, слава богу, скатившись, упала рядом.
Мой двойник бросился ко мне, успев раньше, чем из сарая выкатился механический спасатель, перевернул на спину и, теперь уже полностью выкачанного в снегу, подхватил на руки и быстро понёс в комнату.
— Ну, выкачался! — смеясь, произнёс я мамину фразу, — Барс-то отряхнётся, а ты попробуй! — и по пути кое-как обивал снег с брюк, с рубашки.
— Я тоже помню это, — с улыбкой произнёс он, усаживая меня на старый диван с чёрной кожаной обивкой, стоящий в кабинете. — Мама всегда так говорила. — Сбегал во двор, принёс коляску, обмахнув с неё снег веником на веранде, пересадил меня в неё и хлопнул по спине: — Марш, переодеваться!
Я, начиная дрожать, покатился через библиотеку в спальню. Там, руководствуясь странным ощущением общности с этим человеком, оделся практически так же, как он: чёрный свитер, чёрная рубашка и джинсы. Куртку, правда, надевать не стал, сапоги у меня мягкие, меховые, но ворот рубашки я так же оставил расстёгнутым на две пуговицы.
Непонятный, испугавший меня, вой раздался вдруг в доме, прямо за стеной. И следом за ним — не менее дикий, но ликующий вопль:
— Р-рон-ни!
Ничего не понимая, я выехал в комнату, где на кухонной половине, сидя прямо на полу, мой двойник заграбастал в объятья огромного зверя непонятной окраски.
— Ронни, Ронни, котик мой! — растроганно повторял он, — Ты живой! Ты не утонул! Но, — он схватил кота за передние лапы, как за плечи и, отодвинув от себя, встряхнул: — Ты как сюда-то попал? — Кот в ответ опять издал громкое мяуканье, похожее на вой. — Я тебя спрашиваю, зверь ты этакий! — опять затряс он животное. —Ты как сюда попал?!
— Оставь кота в покое! — попросил я, немного ошеломлённый произошедшим. — Пойди по следам и сам выясни, откуда он пришёл. А я пока накормлю его. Ронни, — позвал я кота, — рыбу будешь? Тот повернул голову на манящее слово и громко муркнул, явственно произнося своё имя.
Моё сердце сжалось: неужели…



Лет шесть назад, совсем уже одурев от одиночества, я (это был единственный случай) обратился в «Интервето» с просьбой найти мне какое-нибудь животное, не требующее особого ухода. И через пару дней, вернувшись с прогулки, обнаружил на веранде небольшой пластиковый ящик с отверстиями. В ящике находился крошечный, едва открывший глаза, пятнистый, очень пушистый котёнок.
Этот кроха, однако, быстро приспособился лакать молоко из блюдца, вскоре уже пробовал зубы о небольшие косточки, а заодно и о ножки мебели. Засыпая, он издавал довольно громкое мурчание, явственно складывающееся в звук: «рр-онни».
К году, заметно подросший, Ронни уже безошибочно нажимал на клавишу синтезатора, заведующую свежей рыбой. Нужно было ещё опустить небольшой рычажок, чтобы внизу автомата открылось окошко, сделанное специально для кормления кота вызванными мною техниками. Те умудрились справиться с делом опять в моё отсутствие, почему я и заподозрил, что уже никогда не увижу живого человека кроме как на экране видеофона и телевизора.
Дело в том, что даже когда я, выбираясь на прогулку, проезжал по с детства знакомой улице, давно переименованной, как и почти всё в городе, она была почему-то всегда как вымершая. Будто стояли эти одноэтажные и многоквартирные дома чисто для декорации, а люди в них никогда не обитали.
И вот, прожив со мной душа в душу чуть больше года, Ронни, в конце следующего лета исчез. Не скажу, что бесследно: в то утро выпала обильная роса и, разыскивая запропавшего кота, я по явственному следу в росной траве проехал через старый, погибающий сад за домом, открыл калитку, через которую Ронни просто перепрыгнул, и добрался до самого края обрыва, где вилась вниз давно заброшенная и заросшая тропа. Чистый от росы след в траве вёл к реке… Я долго звал любимца, но он так и не откликнулся.
Когда Ронни не появился и через неделю, я уже серьёзно подумывал, что он, заметив в воде рыбу, мог прыгнуть за нею, и его унесло течением в омут, затянуло водоворотом, которые ближе к осени всё чаще рождались в этом проклятом месте.



— Ронни, — спросил я тихо, — где рыба, Ронни?
Кот осторожно выбрался из крепких объятий хозяина, медленно, оглядываясь на меня, подошёл к белому параллелепипеду синтезатора, неуверенно муркнул, переступив передними лапами, вновь глянул в мою сторону рыже-зелёными глазами — левый сильно косит к кончику бурого с розовым пятном носа…
— Где рыба, Ронни? — так же тихо повторил я.
Кот муркнул более уверенно и, уже больше не раздумывая, ударил лапой по рычагу. Окошко открылось, но в нём, конечно, ничего не было.
— Не торопись, Ронни, котик, дрожащим голосом попросил я. — Не торопись… ну… где рыба?
Кот вновь переступил лапами, мявкнул недовольно, ударил вновь лапой по рычагу… и, вдруг вспомнив, уверенно подошёл к панели, став на задние лапы, вдавил крайнюю синюю клавишу, потом, распушив во всю толщину длинный, вставший трубой хвост, ринулся опять к рычагу, и после очередного удара, довольно урча, выволок из окошка пластиковую тарелку с горкой мелких рыбёшек, начал тщательно, со вкусом их поедать.
— Что это значит?! – послышался возмущённый голос нынешнего хозяина Ронни. — Чей это кот — мой или твой?
— Наш, — улыбнулся я. — Но ты, действительно, сходи по его следам… Володя, — выбрал я нейтральное имя.
Он поднялся с пола, всё ещё ревниво поглядывая на увлечённого трапезой Ронни.
— Меня Миром зовут, — поправил машинально.
— А я — Влад, — представился я, протягивая руку.
Он пожал её, и вдруг, крепко сдавив пальцы, заглянул мне в глаза с каким-то диковатым, перекосившим лицо, выражением:
— Влад?! — возглас его смешивал в себе и изумление, и страх, и… да, мне не показалось: ненависть. — Ты сказал — Влад?!
Я осторожно попытался высвободить руку, но он держал её крепко.
— Тебе знакомо моё имя, Мир? — спросил я, очень удивлённый его реакцией.
— Ещё как знакомо! — яростно прошептал он, отпустив руку, но сгребая в кулак рубашку на моей груди, — Я ж тебя убивать шёл, Моцарт ты этакий… с Временного Проезда…
— За что? — растерянно спросил я, совершенно уж ничего не понимая.
— За всё хорошее! — с ненавистью глядя мне в лицо, он приподнял меня за рубашку в коляске, та от толчка подкатилась к нему, ударила подножками по ногам. Словно очнувшись, он отбросил меня назад, постоял, раскачиваясь, сдавив виски ладонями, затем крепко растёр лицо и, не глядя на меня, быстро вышел.
Заскрипел снег во дворе, шаги послышались в направлении к повороту за дом, и тут же раздалось его яростное и немного испуганное ругательство. Мир бегом вернулся в дом, остановился в дверях библиотеки, опираясь обеими руками о косяки. На лице его было написано выражение мистического ужаса, смешанного с явной ошарашенностью.
— Что там? — поинтересовался я. — Водяной из омута вышел?
— Я… — он дышал тяжело, прерывисто, — сквозь него… — его передёрнуло, — сквозь дерево… прошёл…
— Не понял… — удивился я.
— Дерево это, с тройной тенью… Я по следам Ронни… темно… только под ноги смотрел… И Ронни тоже… Следы ведут, не обходя… сквозь…
Наверное, лицо моё обрело точно такое же выражение. Мы молча смотрели друг на друга, одновременно, совершенно одинаково, потрясли головами, так же синхронно потёрли лбы правой ладонью, откинув назад рассыпавшиеся волосы.
— Подожди, Мир, — наконец произнёс я. — Подожди… Закрой-ка дверь и давай всё спокойно обдумаем, обсудим.
— Ты ещё способен что-то спокойно обдумывать? — нервно усмехнулся он.
— Представь себе, да, — подтвердил я. — Отличаюсь такой особенностью.
— Завидую… — бормотнул он и, вернувшись на веранду, запер дверь с лестницы на засов, затем тщательно подогнал обе створки внутренней двери, опустив шпингалеты в пазы на полу.
Я тем временем прокатился на кухню, набрал заказ на панели синтезатора, по пути подкинув Ронни новую порцию рыбы, которую он добыл из окошка самостоятельно, бацнув мощной лапой по рычагу.
Синтезатор был способен соорудить по два вида различного спиртного: водки, коньяка и вина. Учитывая взвинченное состояние Мира, я заказал ему двойную порцию водки, себе же — бокал слабого игристого.
Вошёл Мир, понаблюдал молча за моими манипуляциями с синтезатором, потом, хмыкнув, начал помогать мне вынимать из окошка и ставить на стол закуски.
— Шикарно живёшь, — съязвил он.
— Пошла б она, эта шикарность! — горько усмехнулся я.
— Посидел бы три дня на талой водичке из холодильника — не «пошла бы», — не менял он тона.
— А что, пришлось? — посочувствовал я.
Он пожал плечами, поднял рюмку, налитую до краёв, залпом выпил, и только после того, как основательно закусил синтезированными маринованными грибами, проговорил:
— Давай, Моцарт, выкладывай свои версии…
— Прямо, так сразу… — задумчиво произнёс я, отпив немного вина и поставив бокал на стол, попросил:
— Дай крест посмотреть.
— Откуда ты знаешь? — он машинально проверил, не открылся ли из-за ворота талисман.
— Поехали… пошли, кое-что покажу, — позвал я его, выкатываясь из кухни.
Он поднялся и послушно пошёл следом. Проехав через кабинет, я открыл дверь в бывшую мамину комнату, оставшись у входа, кивнул на стену, увешанную фотографиями.
Портрет Фрола, писанный маслом, висел в центре, но Мир, в первую очередь, начал разглядывать фотографии, приговаривая:
— Эта у меня есть… эта тоже… эта… о, что-то незнакомое!
Он снял со стены фотографию, с интересом её разглядывая, потом, бросив на меня непонятный взгляд, спросил:
— С кем это ты?
— Так… — голос мой слегка дрогнул. — Была любовь, была надежда…

ВОЗЬМИТЕ МОЦАРТА С САЛЬЕРИ...
роман
фантастика

Часть вторая

ВЛАД

Глава третья
Была любовь, была надежда…

Рона появилась в моей жизни подобно неоткрытой комете: засияла вдруг на непроглядно-чёрном небосводе, озарила ярким, прекрасным в своей необычайности, светом, обожгла нестерпимым жаром вспыхнувшей мгновенно любви и… исчезла, как появилась: неразгаданная, неоткрытая…
Боль, давно запрятанная в самые дальние закоулки души, внезапно резанула по сердцу. Память с невероятной отчётливостью высветила в мгновение даже самую мельчайшую деталь из этой короткой, невыносимо короткой сказки одной недели, двадцать лет назад…

Это произошло в тот самый день, когда впервые пришёл ко мне со своими Мефистофельскими предложениями представитель «Интервето». После долгого, неприятного и довольно трудного разговора, я, выпроводив непрошенного гостя, выбрался развеяться мыслями на природе.
Выехав за ворота и покружив немного по дороге, я свернул в траву и, обогнув наш двор по узкой кромке обрыва, остановился на самом краю его, там, где начиналась тропинка, ведущая вниз, к Корявой иве.
Мостков чуть выше по течению уже не было. Даже сваи, вбитые в дно, давно прогнили, были разбиты быстрым в этом месте течением. Но ива, почти вся усохшая от древности, всё ещё жила, упрямо развешивая сильно поредевшие «косы» над тёмной водой омута. Тропинкой многие годы никто не пользовался: все мои детские друзья куда-то подевались ещё в пору, что я провёл по больницам и санаториям. Купаться в этом месте Лагутки никто не рисковал: слишком близко был проклятый омут от полоски чистой, прозрачной воды.
Поэтому я несказанно удивился, увидев, что по тропе, то и дело оглядываясь на реку, взбирается, высоко подобрав подол широкой юбки открытого сарафана, незнакомая девушка. Она поднималась на несколько шагов, останавливалась и, словно в растерянности, оглядывала речку из-под ладошки, приставленной козырьком ко лбу, на который падала растрепавшаяся золотистая чёлка.
Девушка была настолько растерянна и явно озадачена, что меня заметила лишь поднявшись на кручу. Я не могу передать словами то сложное сочетание чувств, что промелькнуло на её лице за считанные мгновения. Первым возникло желание немедленно что-то спросить, вдруг оно сменилось ярчайшим изумлением, затем — страхом, даже ужасом, подтвердившимся жестом рук, резко прижавшихся к раскрытому в готовности вскрика рту, но тут же страх сменился замешательством, какой-то смутной догадкой, и вот, она, опустив руки ото рта, легко и беззаботно присела рядом со мной в траву, весело, почти непринуждённо, бросила:
— Привет!
— Здравствуйте… — робко ответил я, поражённый только что увиденной игрой её мимики.
— Ты в этих хоромах живёшь? — мотнула она головой назад, в сторону дома, отчего пышные её золотистые волосы, рассыпанные по точёным загорелым плечам, взметнулись волной и снова опали.
— Как вы догадались? — я откровенно любовался её изящной фигуркой, подчёркнутой облегающим лифом сильно открытого сарафана из серебристой голубой ткани. Две тоненькие бретельки, бегущие по плечам, казалось, были совсем не нужны.
— А, может, я — фея! — засмеялась она. — Всё знаю. Например: зовут тебя… — она чуть замялась… — Владимир.
— Угадали, — подтвердил я.
— Живёте вы вдвоём с мамой, — продолжала «фея», — маму зовут Ника… сейчас она в отъезде. Так? — лукавый взгляд карих с золотыми точками глаз скользнул по моему лицу.
— Почти, — улыбнулся я. — Всё верно, кроме того, что мама сейчас дома. Хотите, познакомлю?
— Дома? — она немного смешалась, но тут же согласилась: — Впрочем, да, вполне объяснимо…
— Так что, фея, — повторил я вопрос, — познакомить с мамой?
— А мы знакомы! — ответила она просто.
— Да? — я был заинтригован. — Когда же вы успели? Я никогда вас не встречал… здесь.
— А мы и не здесь вовсе познакомились, сказала она, погрустнев. Потом решительно встала с травы, оправила хлопком ладони смявшийся подол и, ещё раз внимательно оглядев из-под ладошки реку, повторила: — Да, совершенно не здесь… Но мне пора… Владимир. — опять запнулась она на имени.
— А меня просто Влад зовут, — подсказал я.
— Да? — похоже, это имя было для неё новым. — А меня… а меня — Рона, — она протянула мне маленькую загорелую ладошку и пообещала: — Мы ещё увидимся, Влад.
Я осторожно пожал тонкие пальцы и с сожалением отпустил. Рона уверенно пошла по тропинке, ведущей к калитке нашего сада. Решив, что она хочет о чём-то поговорить с мамой, я не стал торопиться и возвратился домой часа два спустя не через сад, а проехав опять по кромке обрыва вокруг всего двора.

Они сидели на веранде и о чём-то оживлённо беседовали. Заметив меня, въехавшего в ворота, мама спустилась по ступеням и заспешила навстречу:
— Влад, сынок, — обратилась она ко мне извиняющимся тоном, — так получилось: мне нужно срочно уехать на недельку по делам. А Рона… — она обернулась к девушке, стоявшей на ступенях веранды, — поживёт здесь эту недельку. Ты не возражаешь?
— Нет, мама, что ты! — я был просто в восторге, что целую неделю буду жить под одной крышей с такой очаровательной девушкой. — А что за дела?
— Да так… — мама слегка замялась. — Есть, видишь ли, такие дела, о которых не обязательно всё рассказывать…

Мама всегда, если требовалось, уезжала ночью, ещё с вечера попрощавшись со мной. Так же случилось и в этот раз. Утром, когда я выкатился из своей спальни, на кухне меня ожидала Рона, одетая в мамин халатик. Чайник уже вскипел, на тарелке лежала горка румяных пышных оладий.

День мы Роной провели в непринуждённой болтовне. Она рассказала о себе, что когда-то жила в этом городе, позже уехала, поэтому не удивительно, что совершенно не знает новых названий улиц, которые уже давно, по инициативе мэра, бывшего директора НИИ физики времени, носят названия линий. И теперь, например, бывшая Речная улица — Прямая линия, улица Радио — Радиолиния, наш Временный Проезд носит гордое имя Мировой линии, что в любом другом городе, наверное, звучит как проспект Мира.
Рона училась в центральном региональном университете на факультете радиоэлектроники. Я удивился:
— Странный выбор: по моему мнению, это чисто мужской профиль.
— Ну, уж нет! — горячо возразила девушка, — ты абсолютно не прав! Сборка микроэлектроники, как и ручная сборка часов, кстати, — дело чисто женское. Да-да, и не спорь! Уже доказано, что женщины в мелких делах усидчивее и скрупулёзнее мужчин.
Постепенно наш разговор принял более лирический тон. Порассуждали о различных направлениях в литературе, я, между прочим, продемонстрировал три свои вышедшие книжки («Ой, да ты что! Это правда ты написал? Поздравляю! Ой-ой-ой, какие мы фу-ты-ну-ты…» — и весёлый, беззлобный, такой звонкий, такой искренний смех! И восторженный взгляд широко распахнутых лучистых глаз…) последнее восклицание относилось уже к моему скромному признанию в набирающей силу популярности.
А дальше, вполне естественно, перешли к поэзии, читали по очереди и наперебой: Пушкина и Фета, Есенина и Асадова, Гумилёва и Цветаеву, не обошли и Мандельштама, Рубцова… Строки звучали всё больше подходящие к нашему настроению, а было оно такое возвышенное и… звенящее… «Я вас любил…», и «На заре ты её не буди…», «Любовь — не вздохи на скамейке…»
И я ничуть не удивился, когда после есенинского «Выткался над озером алый свет зари…», чуть смущённо, Рона, осторожно взяв мои ладони в свои маленькие ладошки, доверчиво спросила:
— Влад, а ты веришь в любовь с первого взгляда?
— А разве есть другая любовь? — ответил я, как Ихтиандр, впрочем, совершенно искренне.
И так же искренне был благодарен ей за этот вопрос: сам бы я ни за что не решился…
По сути дела, с детских лет вырванный из обыкновенной жизни, практически без общения со сверстниками и — в большей степени — со сверстницами, я иначе, чем внезапной вспышкой чувств любовь себе не представлял. И то чувство, что возникло ещё со вчерашнего дня к Роне, загадочное, сладко-щемящее, оно ведь и было любовью.
— Тогда ты не удивишься, — прошептала Рона, опуская загоревшееся смущённым румянцем лицо в мои ладони, — если я скажу, что полюбила тебя, Влад?
— И я тебя — тоже, Рона, — прижался я губами к её пушистому затылку.
Острая, щемящая до слёз, нежность охватила меня всего без остатка. Сердце сжалось от этой незнакомой сладкой боли. Как хотелось сейчас… сейчас: поднять осторожно милую золотистую головку, доверчиво опустившуюся в мои ладони, заглянуть в родные лучистые глаза и… прижать к себе, целовать, целовать… нежно-нежно, со всё нарастающей страстью… Чуть дрожащие ресницы. Ямочку на правой щеке. Крохотную родинку у мочки уха. Губы — нежные, тёплые. И незагорелое пятнышко в ложбинке под гибкой шеей. Плечи её, чуть вздрагивающие сейчас в охватившем её смущении. Маленькие упругие груди… всю-всю! До каждой складочки и до кончиков пальцев на стройных маленьких ножках…
Чтобы трепетала и стонала, охваченная тем же необоримым страстным желанием — таким естественным, после единения наших душ — желанием единения, слияния жаждущих друг друга тел!
Я не смел пошевелиться, надолго прижавшись губами к этому пушистому, беззащитному затылку любимой… да, любимой! девушки. Странное чувство раздвоенности испытывал я в эти мгновения: будто знаю её, люблю её — давно-давно… и боязнь спугнуть сейчас, впервые прошептав: «люблю».
Никогда прежде я не испытывал ничего подобного. Даже в самых фантастических мечтаниях.

Ещё более несхоже было наяву. Ведь, несмотря на недостаток общения, неискушённым мальчиком я не был. Но в эти сладкие и щемящие мгновения не вспоминал о самом первом, с горьковатым привкусом обыдённости и разочарования, опыте.
Это, когда в санатории был, шестнадцатилетним… Странная, бестолковая игра, как будто в фанты. Только задания владельцам фантов выпадали, порой, крайне нескромные. И так просто, и так буднично, даже без стыдливого румянца и хихиканья, единственная в нашей группе ходячая, Кларисса, — на её фант, известный всем — брошку в виде розы, которую обвивает юркая змейка, постоянно выпадало именно это задание, — поставила рядом с моей кроватью развёрнутую ширму и быстро, даже деловито воспроизвела меня в разряд мужчин.
Было так странно и горько — после всех мальчишечьих грёз…
Больше я в фанты не играл…

Позже, уже дома, произошёл однажды другой опыт.
Мама была в отъезде, когда к ней по какому-то делу прилетела знакомая вместе с дочкой. Именно прилетела. Я очень удивился, когда на пустырь перед домом опустился лёгкий двухместный вертолётик. Словно для этой дамы было настолько неприемлемо толкаться в общественном транспорте или пройти пешком по оси Мировой линии, что она не поскупилась на вертолёт.
Точно так, как меня поразил этот новый вид личного транспорта, дочку дамы (я даже не запомнил её имени!) поразил и даже почему-то испугал окружающий пейзаж.
В доме она, правда, была смешлива, щебетала что-то бестолковое. Но едва бросала взгляд за окно, на пустырь, где её мама, облачённая в комбинезон, копалась в открытых внутренностях транспорта, изумление вперемешку с нескрываемым страхом расширяло её глаза, обрывало щебет на полуслове.
Я не выдержал и позакрывал все жалюзи.
Девочка сразу успокоилась, без обиняков сообщила, что сравнительно давно уже не девочка и предложила, пока мама занята, не терять времени даром.
Поскольку я тоже был уже сравнительно давно не мальчиком…
Потом её щебет продолжался, словно перерыва и не было, но почему-то в него закралась странная по наивности уверенность, что теперь я, познав её, неповторимую, немедленно покину «это захолустье» и умчусь на крыльях (пардон, винтах) геликоптера в сказочную даль, в мужья неповторимой.
Но у меня такого естественного желания не возникло, и потому в сказочную даль я послал её одну, в компании с мамашей, подоспевшей как раз вовремя. Они и улетели…

Другая тоже прилетала. На отважных вертолётчиц мне в жизни крупно повезло. Она не боялась пейзажа, не боялась Барса, не боялась до хрипоты спорить со мной о первенстве поэзии перед прозой. Мария была поэтесса. Она была безумно страстна в постели, не скрывая своего безумства.
Возможно, я бывал счастлив, когда она прилетала.
— Влад, — говорила она, — я тебя люблю безумно! — и объясняла: — если тебя любить с умом, — всё равно рехнуться можно. Так что, лучше сразу — без ума!
Но я уже умел просчитывать все варианты. И при этом не ошибаться. Поэтому совсем не удивился, когда Мария исчезла навсегда из нашего дома, нарвавшись на более свирепый, чем у стареющего Барса, ряв, пытаясь оторвать меня от работы над вторым произведением для того только, чтобы затащить на пару часов в постель и умчаться дописывать свою балладу о безумной любви.
Впрочем, она так часто звонила, отвлекая от дела, что довольно быстро я, своими ответами, обернул её безумную любовь во вполне разумную неприязнь.

Мама, по простоте своей, не подозревавшая, что двум литераторам под одной крышей в мире не жить, ещё долго сожалела о моём разрыве с Марией, предлагала помирить. Но ведь мы не ссорились… Просто нам было немного не по пути: Мария летела ввысь на крыльях поэзии, а я — на крыльях фантазии (бытовой фантазии, приземлённой).

Но обо всём этом я, конечно, не вспоминал в счастливые мгновения вполне искреннего признания: «А разве есть другая любовь?!»

И когда, пожелав друг другу спокойной ночи, мы расходились по разным комнатам… Я боялся обернуться, чтобы, ломая пальцы, попадавшие в спицы колёс, не рвануться следом за ней, любимой, единственной, желанной… чтобы тихо и нежно попросить её: «пойдём ко мне, Рона…» Я не смел оскорбить её своей безвременной, как мне казалось, настойчивостью.
Молча я въехал в свою спальню, как всегда оставив дверь приоткрытой. Трясущимися руками стягивал с себя одежду, стараясь, всё же, аккуратно складывать её на сиденье коляски рядом с кроватью. И долго-долго потом лежал без сна, не гася света, переживая каждое мгновение минувшего дня.
И не описать мои чувства, когда, услышав вдруг лёгкие шаги и скрип двери, я повернул голову…

Рона пришла ко мне!!!
Тихонько притворив дверь, будто кто-то в пустом, кроме нас, доме мог её услышать, она постояла в нерешительности, глядя широко раскрытыми глазами на меня, лежащего в постели, по случаю летней жары, без покрывала, в одних плавках.

Боже, что это была за ночь!
Рона, скинув халатик, под которым ничего не было, легла рядом со мной и начала нежно, словно боясь спугнуть, гладить меня по груди, животу, при этом осыпая всё лицо лёгкими поцелуями мягких горячих губ.
Я, сначала ошеломлённый неожиданностью её прихода, тоже начал ласкать её гладкое, гибкое тело, страдая, что не могу из-за своей малоподвижности обнять её иначе, чем прижимая к груди, целовать, целовать бесконечно, до сладкого головокружения, до потери сознания — её твёрдые коричневые соски, её манящую ложбинку внизу живота — всю-всю, такую желанную, любимую!..
Рона, понимая моё состояние, сама передвинулась выше, и вожделенная упругая грудь коснулась моего лица, губ… Я захватывал губами поочерёдно то один, то другой сосок, целовал самозабвенно, страстно лаская её родное тело ладонями, скользя ими ниже, вдоль изящно изогнутой спины, осторожно сжимая маленькие аккуратные ягодицы, прижимая к себе крепче, крепче! Рона стонала, лёжа на мне, упираясь руками, изгибаясь, подставляла моим жадным губам свои груди, тело…
Наконец, я, решительно приподняв её за талию выше, добрался до самого заветного, горячего, щекочущего лицо шелковистыми упругими волосками, захватил губами нежную раскрывшуюся плоть, скользнул языком вглубь жаркой влажной щели…
Застонав громче, сладостней, Рона внезапно вывернулась, резким движением стянула с меня плавки, выпуская на волю то, что уже давно трепетало в сладостном предчувствии, налившись до твёрдости. Осторожно погладив его пальчиками, Рона нежно, одними губами поцеловала самый верх, чуть скользнула острым язычком вдоль пульсирующей складочки посередине…
— Рона! — сладостный стон рвался из меня. — Рона! Милая, любимая, родная… Хочу тебя, Рона! Всю-всю! До конца.
Она осторожно встала надо мной на колени и медленно-медленно, с глубоким стоном, обхватив мою твёрдую плоть своей влажной, горячей, опустилась, соединив наши лобки.
Я, наверное, терял сознание от невозможно-сладостного ощущения полного нашего единения с любимой и от, примешивающейся непрошено, горечи невозможности хоть чем-то помочь ей, невозможности хоть на чуточку продвинуться ей, желанной, навстречу. Горячие слёзы счастья и отчаяния катились у меня по щекам, затекая за уши. Я метался головой на горячей подушке, сперва закусив губы, сдерживая рвущийся стон, даже крик… Рона, моя Рона!
Она всё делала сама: медленно-медленно приподнималась на коленях, быстро, рывком опускалась назад, она упиралась ладонями в мою грудь, теребя пальчиками соски, ещё больше усиливая остроту сладострастия. Я, протянув руки, так же начал ласкать её груди, соски осторожными, нежными движениями, и Рона так же, как и я, уже не сдерживаясь, стонала, вышёптывая моё имя, всё ускоряя и ускоряя движения, наконец, уже вовсе не приподнимаясь, а прижимаясь всё сильнее и сильнее, она двигалась, заставляя мою плоть внутри неё скользить, задевая что-то такое же твёрдое, упругое. И вдруг мы вместе, испытав обоюдное счастье ощущения невероятных по своей сласти толчков моей плоти, горячей, сжимающей пульсации — её, вскрикнули и, заглушая этот счастливый крик, слились в жадном поцелуе, далеко проникая трепещущими языками, до боли закусывая друг другу губы…
Боже, что это было за счастье! Что это была за безумная ночь! Едва отдышавшись, едва умерив сумасшедший стук своих сердец, мы снова и снова сливались воедино, нежно, горячо, страстно… Робость, стеснение, остатки стыда исчезли куда-то бесследно, я попросил Рону, и она встала на колени над моим лицом, чтобы я мог без труда целовать её жаркую, желанную плоть. И я зарывался лицом в шелковистую упругость волос её лобка, целовал, ласкал языком, изнемогая от счастья, не скрывая стонов, рвущихся из груди. А Рона в это время, придерживая пальчиками, так же целовала, захватывая глубже, глубже, мою ненасытную плоть. И вновь наш ликующий крик любви звучал в этой сказочной ночи.
Даже утром, когда уже вовсю гуляло по комнате солнце, мы не могли расстаться, усталые, расслабленные, всё прижимались и прижимались друг к другу в страстных горячих объятиях, осыпая друг друга жаркими, жадными поцелуями, пока не заснули оба вдруг, так и не разжав объятий.

Всю неделю мы с Роной провели, как в одном непрерывном сладостном бреду, расставаясь только на краткое время в самые необходимые моменты. Иногда днём мы выезжали на кручу и, расположившись в траве: я вываливался из коляски, (проклиная свои безжизненные ноги, сплетающиеся, мешающие), переползал на расстеленное Роной покрывало, и мы подолгу проводили там время, то весело и непринуждённо болтая обо всём на свете, то вновь сливаясь в жарких объятиях с жадными горячими поцелуями.
В последний день мы, выехав из калитки сада (конечно, ехал я, перебирая руками обода колёс, а Рона шла рядом, держа в руках свёрнутое покрывало), обнаружили, что в этот раз мы на круче не одни: какой-то фотохудожник, как он нам представился, снимал здесь пейзаж, почему-то стараясь запечатлеть именно усыхающую Корявую иву, сквозь редкие «косы» которой сумрачно проглядывала гладь омута.
Он предложил нам сфотографироваться на фоне речки, помог установить мне коляску на самом краю спиной к обрыву; Рона, сверкая лукавой улыбкой, уселась мне на колени, нежно обняв за шею. Я прижался щекой к родной упругой груди, подняв глаза к её лицу. Она с такой же любовью посмотрела на меня…
Фотограф, пообещав прислать снимок через три дня, сделал ещё несколько кадров пейзажа, ушёл.

Ближе к вечеру ко мне снова пожаловал представитель «Интервето», опять сулил золотые горы и полную информационную обеспеченность, свободу личной жизни, при этом недвусмысленно поглядывая во двор, куда Рона вышла, чтобы не мешать нашему разговору. Я вновь категорически отказался от заманчивых предложений, уже не скрывая своих подозрений в неискренности, в несоразмерности их затрат с моей ценностью для всей цивилизации, как изволил выразиться мой соблазнитель.
Наконец, он ушёл. Некоторое время я, ещё будучи под впечатлением разговора, сидел в комнате у стола с моей неразлучной, ещё новенькой, «Малышкой», дожидаясь Рону. Она не возвращалась, и я выехал на веранду. Рону я увидел у ворот, внимательно слушающую представителя, который что-то говорил ей с очень неприятным выражением лица. Лица Роны я не видел: она стояла почти спиной к дому. Только в какой-то миг, отвечая, подняла руку ко лбу, видимо, поправляя растрепавшуюся чёлку. Что уж она сказала, не знаю, но «представитель» дёрнулся, чуть ли не зашипел — так исказилась его физиономия, и быстро умёлся со двора.
Рона заперла ворота и медленно двинулась к дому. В лице её я видел печаль, озабоченность и даже страх. С тем же страхом, смешанным с невыразимой грустью, она посмотрела на меня, поднявшись по ступеням, нежно обняла и, целуя мою голову, тихо шептала:
— Влад, Владька, любимый! Я всегда-всегда буду с тобой! Всегда-всегда!

А утром, когда я ещё не встал, сказала, что идёт покормить вконец одряхлевшего, уже не вылезающего из будки, Барса, она вышла из кухни, где только что готовила завтрак, и… исчезла навсегда!

Как я пережил это горе, эту разлуку, знает только мама, вернувшаяся, как обычно, ночью, через два дня, и заставшая меня в полном отчаянии на грани отрешённости от жизни. Вновь, как в далёком детстве, она не оставляла меня одного надолго, часто заходила ночью в мою, осиротевшую без Роны, спальню, садилась у кровати и молча гладила, гладила по голове, утишая в ней жар безысходности, боль отчаяния…

Время прошло. Я давно уже загнал жгучую боль необъяснимой и невозвратной потери в самые дальние закоулки души. Куда исчезла Рона, мы так и не узнали. Я писал письма в университет, мама ездила в столицу нашего региона сама, иногда отсутствуя по два-три месяца. Но все розыски не принесли никаких результатов.
Мама переживала исчезновение Роны не меньше моего. Ведь, оказалось, она действительно была знакома с нею раньше, призналась, что таила в душе надежду на моё будущее с этой необыкновенной девушкой. И вот… никаких следов…
Самым странным и невероятным было то, что, по словам мамы, Рона по-прежнему числилась в университете, и даже на следующем курсе, но никто там её с того лета не видел, в ректорате не смогли толком объяснить, каким образом документы пропавшей студентки оказались не в архиве, а среди тех, кто продолжал учёбу…



— Мир, — спросил я, чувствуя себя немного неловко, — а у тебя были… женщины?

ВОЗЬМИТЕ МОЦАРТА С САЛЬЕРИ...
роман
фантастика

Часть вторая

ВЛАД


Глава четвёртая
Возьмите Моцарта, Сальери!

— Мир, спросил я, чувствуя себя немного неловко, — а у тебя были… женщины?

Он всё ещё разглядывал фотографию, словно пытаясь что-то вспомнить, понять, оторвался от неё, вскинул на меня взблеснувшие насмешкой глаза, усмехнулся и, чиркнув большим пальцем по горлу, бросил небрежно:
— До чёрта! Особенно в университете. Они там как взбесились: чуть не конкурс устраивали студенточки наши. — Мир привычно взъерошил волосы пятернёй, отбрасывая их назад. Я машинально повторил этот, так же привычный и мне, жест, спросил, где он учился.
— В нашем, региональном университете, на радиоэлектроники, — ответил он и, опять усмехнувшись, добавил: — Еле пробился! Пришлось сперва на философский поступать, потом перевёлся, когда отсев пошёл. — Я не понял. — Да, тогда как спятили все с этим НИИ времени: попёрли — кому надо и кому не надо. Мечтали туда пробиться. Мне-то надо было электроникой заняться — «Малышку»-то задумал ещё в десятом классе. Таился, но в НИИ всё равно как-то что-то пронюхали, забрали к себе. Восемь лет мурыжились, да и вытурили: аналитического мышления, мол, нет. А «Малышку» я им не выдал. Тогда. Теперь-то пришлось… Да они, сволочи, зарезали, не дали патент… Ты чего так уставился? — заметил он мой напряжённый взгляд. А я, позабыв, совершенно позабыв, что учился он там, у себя, лихорадочно соображал: Мир был на одном факультете с Роной! Знает он её? Знает о её исчезновении?
— А… любимая… — спросил я невпопад, — любимая девушка у тебя была?
Он покачал головой немного сокрушённо, развёл руками:
— Вот, чего не было, того не было… — опять усмехнулся, — не нашлось среди них такой, чтобы Мир с ума по ней сходил, — бросил взгляд на фотографию, помолчал. Потом, глядя за окно, задумчиво проговорил: — Хотя, одна была… такая… мышка… — потёр лоб, — Верка… Зубрила-недотрога. Вообще, я внимания не обращал: девчонки вечно рядом крутились, а она — всё издали поглядывала. Кто-то её раз Вероникой назвал, я тут же Маврикиевной окрестил. Она, вроде, ничего, шутку приняла, посмеялась вместе со всеми, но… никогда больше близко не подходила. Только один раз. Не выдержала, наверное, — крест больно уж интересовал. Я его не прятал тогда, — Мир осторожно прикоснулся к груди, проверяя, не открылся ли талисман. — Подошла, глаз с него не сводит. Я и предложил: «Хочешь снять?» — ладонь его крепче прижалась к груди. — Мне нельзя было самому провоцировать: по мне же и било тогда. Она попыталась, но вывихнула палец…
— Как это? — не понял я.
— Да так, — нехотя объяснил Мир. — Не снимается он. Уже все знали, а она, мышка учёная, конечно, не верила, цепь поддела, да и рванула вверх. А оно — как барьер становится, не пускает. Верка со всего маха на барьер и напоролась — так хряск сустава и деранул по сердцу. Конечно, я залечил палец, но, сам понимаешь, все здорово смеялись: такая мордочка у неё была… И я тоже смеялся… Вот тогда она мне и пожелала «хоть маленькую боль перетерпеть»… Да так глянула… Глаза у неё рыжеватые, рысьи были — мороз прошиб! Я тогда под машину попал. Хорошенькая «маленькая боль»: две недели реанимации, два месяца на растяжке… пока лежал в больнице, девчонки поочерёдно дежурили у постели. Переживали, бедняжки: Мир их чуть не погиб. А я… её ждал. Тот взгляд её, рысий запал в душу… — он вздохнул, — Вот её, Верку, я бы полюбил… Только не видел её больше никогда…
Моё сердце гулко заколотилось. Вцепившись в поручни коляски, я подался к нему:
— А куда она делась? — спросил хриплым голосом.
Мир передёрнул плечами:
— Понятия не имею! Может, на другой факультет, в другую группу перевелась… Мне, когда вышел из больницы, не до того было. От родителей скрывал ведь аварию, на каникулы не поехал: куда, с тросточкой! Да и отстал ведь сильно. Пришлось по учёбе здорово погонять… А там… «Малышку»-то уже начал в чертежи переводить… Какие Верки?! Все девочки в отставку ушли…
Мир машинально перевернул фотографию, что-то долго внимательно разглядывал на обороте. Хмыкнул, протянул мне:
— Чьё это?
— Что? — не понял я, принимая перевёрнутое фото, и вздрогнул: там почерком Роны было написано странное, до невозможности странное четверостишие:

Когда в сердцах у вас дозреет
Любви пьянящее вино, —
Возьмите Моцарта с Сальери
И слейте в целое одно…

Руки задрожали, фотография выскользнула, упала мне на колени.
— Ты чего, Моцарт? — Мир не насмехался — он действительно встревожился. — Кто это написал? — спросил он.
— Рона… — мой шёпот оборвался прерывистым, со всхлипом, вздохом. Он, конечно, не мог понять, и я, пересилив себя, объяснил: — Рона исчезла за три дня до получения этой фотографии.
Мир удивлённо присвистнул, покачал головой.
— Загадок прибавляется, Моцарт. Что будем делать?
— Вон, ещё одна загадка висит, — слабо кивнул я на портрет, и Мир, подойдя к стене, снял и его, начал внимательно, с интересом, разглядывать.
— Предок? — спросил наконец.
— Прадед мой… наш…
— Почему «наш»?
— Потому что я и ты — один человек.
— Ты чего, того? — покрутил он пальцем у виска.
— Не того! — усмехнулся я через силу, всё ещё обдумывая, каким образом могла появиться надпись на фотографии, которой Рона никогда не видела. — Хорош, Сальери, — в унисон ему сказал я. — Подивились — пошли обдумывать и обсуждать.
— Постой, постой… — пробормотал Мир, ещё раз внимательно осмотрев портрет. — А это что такое?!
— Крест твой! — бросил я.
— Да я не про него, — возразил он, — я вот про это, — и, протянув портрет мне, щёлкнул пальцем в задний фон, где за спиной Фрола, сквозь распахнутые настежь ширмовые створки виднелось затенённое помещение.
Я, столько раз разглядывающий портрет, почему-то никогда не обращал внимания на фон. Сейчас, всмотревшись, увидел, что помещение, изображённое тёмными красками, было вовсе не комнатой, куда в действительности ведёт эта дверь. Это были… да, скорее всего именно они — обычные в русских домах сени, делящие дом пополам. И уже из сеней две противостоящие двери ведут в одинаковые половины дома.
В конце длинных, широких сеней виднеется завешенное тканью окно, выходящее в сад. И я вдруг представил, что там, под окном, должна быть каменная арка наружного входа в подвал. На самом деле, в доме ни сеней, ни другого входа в подвал нет. В чём же дело?
— А? Моцарт? Что скажешь? — озабоченно спросил Мир.
Я помотал головой.
— Поехали, выпьем! — предложил самое простое.
И мы, словно стараясь убежать от всех свалившихся загадок, быстро, столкнувшись в узком проёме двери, поспешили из этой комнаты. Я не успел развернуться, Мир не успел проскользнуть раньше, натолкнулся на коляску, ударившись опять ногой о подножку.
— Ты мне этой бандурой все ноги поперебиваешь! — зашипел от боли и, зайдя сзади, рывком развернув меня, выкатил в кабинет, не останавливаясь, так и привёз на кухню, поставил около стола.
Взяв свою пустую рюмку, протянул мне:
— Наливай, Моцарт! А то я с этой техникой незнаком, — презрительная усмешка скользнула по его губам.
— Что это ты, Мир, — заметил я, ставя его рюмку в соответствующее окошко и нажимая клавиши на панели, — слишком уж отрицательно настроен ко всей технике. Дай мне рюмку, я и себе водки закажу.
— Не ко всей! — возразил он, доставая из шкафчика бокал, повертел его, протянул мне: — и это сойдёт, она ж всё равно дозирует. — и повторил, — не ко всей, а только конкретно к этой, что здесь, в доме.
— Почему? — поинтересовался я, протягивая ему наполненную рюмку, заменив её в синтезаторе фужером, включил повтор, и в бокал налилось точно отмеренное количество прозрачной жидкости.
Мир, поставив наполненные сосуды на стол, сел на табурет и обвёл взглядом кухню, библиотеку, тонущую в сумраке, скользнул глазами, через открытую дверь, по кабинету…
— Да как-то всё это… — помялся, — слишком уж неестественно. Вроде декораций к фантастическому фильму.
— А что, у тебя там не так? — я, заметив, что фотография с портретом так и лежат у меня на коленях, переложил их на свободный табурет.
— Конечно, не так! Есть у нас всякая ультрасовременная техника, естественно, но — классом гораздо пониже. Хотя, конечно, в принципе, может и это всё, — он обвёл рукой, — появиться, но лет этак через тридцать-сорок. Вот и ломаю голову: если даже «Малышка», по какому-то странному принципу, отнесла меня не через время, а в параллельное пространство… не слишком ли велико различие в этих пространствах? — Он покачал головой. — Ну, ладно, Моцарт, давай, что ли, прополощем затуманенные загадками мозги и разложим все эти загадки по полочкам, да этикетки развесим. Кто-то тут хвалился, что обладает, в отличие от некоторых самонадеянных сумасбродов, аналитическим мышлением?
Мы выпили и долго молча закусывали. Сытый Ронни давно уже развалился на диване в кабинете, громким урчанием сообщая всей окружающей электронике своё имя.
— Ну, давай… по полочкам, — предложил я. — С чего начнём?
Но Мир, почему-то вдруг сникнув, вяло поковыряв напоследок салат, отложил вилку, безнадёжно махнул рукой:
— А пошли они все, загадки эти! Уйду, лучше, сейчас к себе, «Малышку» демонтирую, открою, как Вовик, мастерскую по ремонту телевизоров, и — никаких загадок…
— А… — у меня перехватило дыхание, А я как же, Мир?
— А что — ты? — он недобро усмехнулся. — Ты ж маменькин любимчик, даже Ронни оказался твоим котом, а не моим… Ты здесь, Влад, как у Христа за пазухой, у этого «Интервето»…
— Мир… — я не верил, что действительно сейчас всё закончится, но, судя по настроению его, по импульсивному, взрывному характеру, он мог запросто встать, спуститься в подвал и… Даже если пожалеет потом — ведь он не понял, как сюда попал, и нет никакой надежды на удачный повтор. — Я не смогу уже больше здесь… один… — тихо проговорил я.
— Чего — один? — глаза Мира блестели равнодушной светлой сталью. — Ронни-то с тобой останется…
— А людей… людей нет совсем… только телевизор и скайп… И Ронни… он теперь, проведав дорогу между пространствами, в любой момент может уйти к тебе. Ведь у тебя он прожил гораздо дольше…
— Зато здесь рыба всегда наготове! — усмехнулся Мир. — А там он трое суток голодный сидел… Но, чёрт побери, как он сюда прошёл? Впрочем… какая разница. — Мир решительно встал.
— Мир! — воскликнул я, отбросив все сомнения и логику. — возьми меня с собой! Возьми, Мир, прошу тебя!
Он оглядел меня с явным интересом, опять глубоко засунул руки в карманы куртки, которую так и не снимал. — Возьмите Моцарта, Сальери! — насмешливо произнёс. — Как я тебя возьму?! «Малышка» не рассчитана на большой вес. Да и зачем ты мне там? И что я с тобой, калекой, делать буду? В интернат запихну? У меня же всей ценности в доме осталось только это — он ткнул большим пальцев себе в грудь, где висел крест. — и ту не снимешь! — бросил яростно. — Дома жрать ни крошки, три года безработный, деньги все вышли… А синтезаторов, я сказал, — нетути!
— У меня есть деньги, много денег, Мир, — предложил я с надеждой.
— Да ну?! — удивление его было сильно наигранным. — У тебя, что, бабушка-миллионерша окочурилась в штатах?
— У нас одни предки, — покачал я головой. — А деньги я заработал.
— Чем это ты мог заработать, инвалид… на полном обеспечении?
— Я писатель, — немного обидел меня его язвительный тон. — Популярный писатель. Меня и на Западе много переводят…
Мир присвистнул.
— И что же ты пишешь, писатель?
— Фантастику. Вон, мои книги, в шкафу, — указал я в сторону библиотеки.
Он покосился туда и ничего не сказал, продолжая стоять на месте, чуть покачиваясь с пятки на носок.
— А про машину времени ты написал? — спросил наконец.
— Ещё нет, — покачал я головой. — Но пишется… что-то такое странное…
— Что там «такое странное»? — голос его оставался равнодушно-насмешливым.
— Поехали!.. — я быстро проехал в кабинет, выдернул из «Малышки» незаконченную страницу и вернулся с нею на кухню, так как Мир и не подумал идти следом. — Читай! — протянул я ему страницу.
Он небрежно взял, быстро пробежал по диагонали, хмыкнул, отступил к табурету и, усевшись, внимательно прочитал напечатанное.
— «Человек в инвалидной коляске у стола был — я»… — медленно прочитал он вслух последнюю строчку.
Что-то изменилось в его лице.
— Ты что, — прошептал он, — хочешь сказать, что я — полнейшая иллюзия? Герой твоего романа?!

ВОЗЬМИТЕ МОЦАРТА С САЛЬЕРИ...
роман
фантастика

Часть вторая

ВЛАД


Глава пятая
Исход

— «Человек в инвалидной коляске у стола был — я»… — медленно прочитал он вслух последнюю строчку.
Что-то изменилось в его лице.
— Ты что, — прошептал он, — хочешь сказать, что я — полнейшая иллюзия? Герой твоего романа?!

Я недоумённо смотрел на него. Нет, этот Мир совершенно непредсказуем! Прийти к такому нелепому выводу! Даже среди фантастов я знаю не так уж много произведений с развитием подобного сюжета. Но Мир… предположить такое в реальной жизни…
— Мир, — растерянно произнёс я, — ну, будь же ты реалистом! Какие иллюзии, какие герои?! Это самая обыкновенная реальность, как и то, что в подвале у нас сейчас стоит вполне осязаемая машина времени…
— А дерево? — угрюмо бросил он. — Дерево совсем неосязаемо… Я правда сквозь него прошёл! Не веришь?! — вскинулся вдруг. — Вот, пойдём, сам убедишься…
— Утром, — отказался я. — Утром проверим, что там с осокорем и откуда пришёл Ронни… Сейчас давай решать другие задачи.
— Ну, решай, — он положил листок поверх портрета и фотографии. — Вот, например, откуда взялись надпись на фотографии и сени на портрете…
— Сени художник мог просто изобразить, — размышлял я. — Увидел некую несимметричность в доме, и, следуя творческой тяге ко всему законченному, изобразил явно недостающую деталь. Получилось вполне достоверно.
— Может быть, и так… — нехотя согласился Мир. — Только почему-то так и чувствуется, что там, под окном, в саду вход в подвал. Ведь это был полуэтаж, в нём хозяйственные помещения были, там же стирали, и через этот ход, по тропе, спускались к мосткам полоскать бельё… Должен быть этот ход, а его нет…
— У тебя нет? — спросил я. Он кивнул. — У Вовика нет? — новый кивок. — Здесь тоже. Тебе тройного подтверждения мало? — Мир передёрнул плечами,
— Дальше что? — спросил я, и сам предложил: — Крест. Фрол обронил его в омут. Он повис на коряге, и висел там, пока ты, выныривая, не обнаружил пропавшую, казалось, бесследно, реликвию…
— Он сам наделся! — всё так же недоверчиво проворчал Мир. — И не снимается…
— Совсем-совсем? — в моём голосе прозвучало то же недоверие.
— Совсем-совсем! — ехидно ответил Мир.
— Но ведь Фрол-то снял, — привёл я аргумент. — Попробуй, и ты сними.
— Иди ты! Потом опять начнутся всякие сбои и аномалии. — Он даже с испугом прижал руку к груди, закрывая расстёгнутый ворот.
— Ну, как хочешь, — пожал я плечами, — кажется, ты ему больше мистики приписываешь, чем есть на самом деле.
— Перекрестись! — съязвил Мир. — Я его уже тридцать лет ношу, — было время убедиться... По любому бьёт, кто снять пытается. А ну, постой, постой, — вдруг вспомнил он, взял фотографию и ещё раз внимательно пригляделся к изображению. Брови его дрогнули, рот приоткрылся в обычном уже за последнее время удивлении. Покрутив озадаченно головой и придя к какому-то выводу, Мир медленно положил фотографию. — Как её звали, ты сказал? — спросил с напряжением.
— Рона, — ответил я, ничего не поняв.
— Рона… — задумчиво повторил он. — Странное имя. Явно сокращённое. А не могла бы она быть, скажем, Вероникой?
— Не знаю, Мир. Для меня она была и осталась Роной.
— Ну, хорошо. Кстати, что ты придумал насчёт надписи?
— Сложно сказать, — произнёс я задумчиво. — Получается, что Рона ещё раз была здесь… Не могу только представить, когда это могло случиться. Я, как будто никуда отсюда не уезжал с тех пор.
— Даже на сутки?
— Двадцать лет прошло, Мир, разве всё по дням вспомнишь?
— Я думал, что для тебя каждый выезд отсюда — событие, вполне запоминающееся.
— Ещё как запоминающееся! — горько усмехнулся я. — Почему и перестал выезжать в город… Вообрази: едешь по улице — ни души! Даже собаки не лают… В центре, правда, изредка люди встречаются, троллейбусы, трамваи ходят — в них полно пассажиров, на остановках стоят, в магазины заходят…
— Ну? — не понимал меня Мир.
— Ну и — будто кино смотришь, где с экрана тебя никто и не видит… Не существую я для них… Несколько раз даже кого-то из более-менее знакомых встречал… Здороваюсь, а они… не реагируют…
Мир слушал с интересом, кивал, что-то сам себе будто сопоставляя, привычно похмыкивал…
— Дела-а-а, — протянул с той же усмешкой, — Похоже, Влад, что-то у тебя не в порядке. А, может, это не я иллюзия, а ты? — он потянулся и крепко ущипнул меня за запястье.
— Иди ты! — потряс я ладонью, зашипев от сильной боли.
— Глянь, настоящий! — изобразил изумление Мир. — Ну, хорошо, — предложил он другой вариант, — следуя парадоксу Ронни, делаем такой вывод: мы с тобою живём в параллельных пространствах. Ещё в одной параллели обитает Вовик. Где-то существуют проходы между пространствами. Ронни каким-то образом обнаружил такой проход и за милую душу им воспользовался. Могла точно так же попасть туда же и Рона? Причём, — он поднял выпрямленную ладонь, — точка перехода находится где-то поблизости. Где?
— Ива? — высказал я первое попавшееся предположение.
— Вполне возможно, — согласился он. — Заметь: ива — дерево недолговечное: двадцать, самое большее, пятьдесят лет. А эта сколько уже существует, а? По меньшей мере полторы сотни лет. Если не больше. Значит, что-то её подпитывает, какая-то аномальная энергия… Ну, думай ты! — раздражённо воскликнул он, так как я лишь молча следил за развитием его мысли. — У меня аналитического мышления нет — всё тебе досталось… — и замер.
— Верно! — точно так же, предупреждающим жестом я выставил ладонь. — Всё в точку!
— Нашёл?! — с надеждой заглянул он мне в лицо. Я кивнул: — Рефракция! — Мир непонимающе мотнул головой. — Рефракция личности, — пояснил я. — В момент сложного выбора порождаются несколько вариантов реальности. В каждую реальность отбрасывается соответствующая часть личности. В итоге — жизнь продолжают уже не один, а два, три человека. Берём так… принеси лист бумаги и карандаш, — попросил я и, когда он вернулся из кабинета, отодвинул тарелку и набросал на листке схему: три параллельные линии, вышедшие из одной точки. На центральной поставил ноль, а боковые обозначил знаками плюс и минус. — Смотри: — показал ему в центр, — это твоя линия. Это — на минус, — Вовика, ну, а здесь — я.
— А почему не иначе? — с сомнением спросил он.
— Это я для примера. Но, в принципе, наверное, и не иначе. — Я прочертил две соединительные линии между параллелями: «ноль» — «плюс» и «ноль» — «минус», — это связано с эмоциональным настроем. Когда ты, вполне доброжелательно, отправляешься на своей «Малышке» в прошлое или будущее, даже в сегодняшний день, эмоции у тебя положительные. — Я поставил у начала правого перехода «плюс». — В свою жизнь ты попасть не можешь: парадокс встречи с самим собой не пустит. Но у тебя есть вариант личности здесь, в этой параллели, и, по закону притяжения противоположностей, тебя относит к Вовику…
— Ага, а когда я шёл тебя убивать, — закивал Мир, — к тебе-то меня и занесло, положительный ты мой… Но… сбой во времени… Впрочем, да, это же крест… Я согрешил с крестом в параллельном пространстве, и начались несуразицы.
— Кроме того, — подхватил я, — крест мог привести именно в нужный, — я подчеркнул это слово, — момент.
— Здорово ты объясняешь, — усмехнулся Мир, — вполне правдоподобно… Можно даже по этому поводу ещё выпить, да только неохота что-то… Или ты будешь?
— Я не пью много, — покачал я головой, — «положительный» тип.
Пришёл на кухню Ронни, вежливо потёрся мордой поочерёдно о наши ноги и, по-хозяйски пройдя к синтезатору, вновь потянулся к панели, нажал клавишу вторую от края. После удара лапой по рычагу сунул крупную голову в окошко и начал лакать воду.
Мир, наблюдавший за котом с интересом, улыбнулся.
— То-то, он без всякого стеснения у меня «ЗИЛ» открывать начал. Бац по ручке — подавай жратву! Знаешь, сколько раз он меня голодным оставлял, всё из холодильника вычищая! — он потёр ладонями лицо, потянулся с хрустом и присвистнул: — Ого! А уже ведь утро! — поднялся, — ну, одевайся, Моцарт, пойдём точку перехода искать, да с деревом разбираться.

Он помог мне спуститься по пандусу осторожно, чтобы не попасть колесом в пролом, прокатил до дерева, к которому вели его ночные следы и, кое где сохранившиеся, встречные следы Ронни. Я удивлённо покачал головой: действительно, для них дерева словно и не существовало. Роннин след шёл без задержки, а один отпечаток сапога Мира вообще виден был только каблуком, передняя часть словно уходила в дерево. Мир демонстративно поставил ногу в этот след, не встречая никаких препятствий, сделал шаг, прошёл, как сквозь голограмму.
Я подкатил к осокорю и осторожно прикоснулся к нему рукой. Шершавая кора холодила ладонь.
— А ты представь, что его нет, — пошутил Мир, — шлёпни по пустому месту!
Я нерешительно похлопал по стволу, а потом, зажмурившись, действительно представил, что никакого дерева здесь нет, махнул рукой, всё же ожидая удара, ребром ладони, но… она свободно прошла в воздухе, и я, изумлённо распахнув глаза, попробовал уже с открытыми. Тот же эффект…
— И, между тем, оно даёт тень… — задумчиво произнёс Мир. — Даже три тени.
— А у тебя оно существует? — спросил я неуверенно.
Он усмехнулся:
— Вообрази: как он вырос, — я к нему ни разу не прикасался: растёт — и пусть себе растёт. Вот, у кого он точно есть — это у Вовика. Кто же ещё может так заботливо опилить эти ветки? Конечно, наш домовитый хозяин. Ладно, пошли теорию невероятности проверять.
Взявшись опять за ручки коляски, Мир покатил меня по глубокому снегу вокруг дома, сначала следуя отпечаткам лап Ронни, а после, поняв их направление, выкатил коляску на тропинку, где под снегом были уложены такие же дубовые плашки, как на основной дворовой дорожке. Подъехав к началу тропы через сад, Мир оставил меня и отошёл посмотреть, где именно пробегал Ронни. Привычный его свист оповестил меня об очередной задаче.
— Да тут весь сад — голограмма! — воскликнул Мир, возвращаясь ко мне сквозь деревья. — Причём, устаревшая: Вовик так сад не запустит, да и сменил он почти все деревья, планировку. А я свой, хоть изредка, но чищу.
Ронни, выйдя следом за нами из дому, целеустремлённо, не обращая внимания на деревья и забор, помчался на кручу. Следуя его примеру, Мир тоже не стал задерживаться у калитки, но коляска сильно стукнулась подножками о застывшие доски. Меня встряхнуло, дрогнула калитка. Мир почесал затылок, промычал «мда-а», потом, покачав калитку, попробовал доски забора. Забор был проницаем.
— Ах, вот оно что… — ухмыльнулся он. И, открыв калитку, выкатил меня на край обрыва.

— Хреново дело, — резюмировал он, оглядев заснеженный склон без малейших признаков спуска. И рассеянно добавил: — а у меня кто-то лестницу соорудил… удобную, с перилами. Ронни! — вдруг закричал он вниз, и я перевёл глаза на кота, который с разбегу вспрыгнул на склонённый над омутом ствол ивы, но дальше не полез, а начал, осторожно перебирая лапами поочерёдно, перемещаться вокруг ствола, при этом издавая дикий утробный вой. Вскоре он, изо всех сил цепляясь когтями, уже повис вниз спиной над самым омутом, замочил и быстро подобрал кончик хвоста, переместился ещё, совсем исчезнув из виду, и тут вой оборвался. Кот исчез!
— Ёлки-палки! — воскликнул Мир.
— Вот это да! — ахнул я.
— Да куда ж он… ах, да, Вовик же пару пакетов кильки дал, я в «ЗИЛ» положил. Но хватит ненадолго. Пора, Моцарт, убираться из этого царства голографии… Да возьму я тебя, возьму! — заметил он мой встревоженный взгляд. — Ронни-то действительно ушёл…

Молча мы вернулись в дом. Какое-то время сидели в странной растерянности, я — в коляске, он — на диване. Наконец, Мир спросил:
— Какие у тебя здесь деньги? Может, тоже голограмма?
— Н-не знаю, — произнёс я, подъехал к банку и вытащил из кассы несколько купюр.
Мир взял долларовую бумажку, повертел её в руках, понюхал зачем-то и разорвал пополам.
— Не такие, хоть и настоящие, — вздохнул он. — У нас не пойдут… Все такие? — осмотрел и остальные. — Все… хоть чем-то, а отличаются… А с Вовиком у нас деньги одинаковые. Я ему за ремонт подвала платил — нормально сошло… Что-то тебя, Влад, — сокрушённо покачал он головой, — куда-то не туда занесло… Всё здесь… какое-то нереальное… Да, — пришёл он к выводу, — действительно, надо тебя отсюда вытаскивать! Но чем жить будем — ума не приложу…
— Я же могу и там издаваться. Даже эти же самые книги. Возьму микрокассеты, и…
— Да кому она там нужна, твоя лёгкая фантастика! — отмахнулся Мир. — Все помешались на детективах да эротике. Даже если сможешь перестроиться — без денег никто печатать не станет: кругом всё куплено и схвачено… Но ты их возьми, на всякий случай…
— А вдруг не подойдут кассеты к вашей технике?
— А я тебе, что — кастрюли паяю?! Всё же микроэлектронщик, «Малышку», вон, соорудил… Кстати, и ты свою «Малышку» бери… что ещё? А, эту повесть о нашей жизни — она здесь совсем даже ни к чему…
— А вес? — покачал я головой, — Потянет… твоя «Малышка»?
— Потянет! — уверенно отозвался он, хоть ночью очень даже сомневался.
Я решил, что Мир что-то задумал, но не стал допытываться, откровенно боясь сглазить: кто его знает, непредсказуемого, возьмёт, да и передумает, оставит меня здесь.
— Мир, — нерешительно предложил я, — а золото тоже не пойдёт?
— У тебя здесь что, филиал золотого фонда? — усмехнулся он.
— Ну, что ты всё время насмешничаешь?! — возмутился я уже всерьёз. — просто могу получить наличность золотым или алмазным обеспечением.
— Так тебе и дали! — фыркнул он.
— Но это же в контракте отдельно оговорено! — я подъехал опять к банку, вытащил из кассы и вставил в прорезь первую попавшуюся карточку, набрал код на выплату наличности золотом на всю сумму вклада.
Несколько минут мы оба сосредоточенно ждали, что за этим последует. Я ведь тоже впервые пробовал получить наличность таким образом…
Вдруг раздался звонок и на мониторе всплыло окошко скайпа. Я нажал клавишу связи и встретился взглядом с маленькими колючими глазками банковского клерка (кто он такой — я определил по нашивке на кармашке фирменного пиджака).
— Владимир Евгеньевич, — вежливая улыбка исказила его лицо, — несколько минут назад Вы распорядились закрыть Ваш счёт с выплатой наличности золотыми слитками. — произнеся эту фразу без всяких знаков препинания, он уставился на меня, не снимая с лица приклеенной улыбки.
— Да, — согласился я, — согласно пункту семнадцатому а) контракта я имею право получить наличность золотым обеспечением. Какие-то вопросы?
— Вопрос, собственно, один, — кивнул клерк, — Не могли бы Вы, уважаемый Владимир Евгеньевич, сообщить нам, для чего Вам понадобилось столько денег в золоте?
— Я обязан давать отчёт? — возмутился я.
— Нет, нет, — заторопился клерк, — Вы, конечно, ничего не обязаны, но поймите нас: мы ведём строгий учёт золотого запаса и должны знать, куда именно, в какой банк это золото поступит после.
— А если ни в какой? — усмехнулся я. — Может, я здесь решил фуникулёр построить и купальный бассейн в речке, с оплатой не через банк, а наличным золотом.
— Кому Вы оформили свой заказ на строительство? — без всякого удивления поинтересовался клерк.
Мир в это время, с интересом слушая, хотел облокотиться о сервер компьютера, но локоть его скользнул в пустоте. Он тихо чертыхнулся, я, заметив происшедшее краем глаза, сжал до боли поручни коляски, чтобы не выдать той бури чувств, что всколыхнулась во мне в это мгновение.
— С бригадой шабашников из Казахстана! — зло бросил я в микрофон.
— Прошу прощения, — тянул свою волынку клерк, цепкие глазки которого, однако, вспыхнули льдистой неприступностью, — Позвольте поинтересоваться, почему Вы не сделали заказ системе «Интевето»? Они бы всё Вам соорудили совершенно бесплатно.
— А мне плевать! — взъярился я, — Кому хочу, тому и заказываю. Деньги мои, честно заработанные, и я совсем не возражаю, чтобы мужики тоже что-то заработали.
— Хорошо, — голос его звучал без малейших изменений, без эмоций. — Где Вы нашли этих… шабашников? — впервые запнулся он.
— Сами пришли! — огрызнулся я, — Стали табором за речкой, палатки разбили, кашу варят… Короче, — оборвал я невысказанный его очередной вопрос. — Я заключал с вами контракт, и вы обязаны его соблюдать. В противном случае, я обращусь не к вашему прямому начальству, а сразу в Верховное правление… Будет мне золото или нет?! — рявкнул уже в полнейшей ярости.
— Да-да, конечно, Владимир Евгеньевич! — закивал клерк, — Мы Вам очень благодарны за предоставленную информацию…
Я ударил отбой и обернулся к Миру. Тот, посмеиваясь, показал большой палец. Касса банка в это время загудела, потом смолкла, и одновременно зажглась на его панели зелёная лампочка и прозвенел тонкий мелодичный звонок.
Я кивнул Миру, тот подошёл к кассе, но открыть её не смог: пальцы вместо ручки хватали пустоту. Мы молча переглянулись. Я открыл кассу, достал из неё несколько тяжёлых пластинок жёлтого металла, протянул ему. Он, взяв одну, слегка взвесил на ладони, проверил на зуб, внимательно осмотрел маркировку, покачал головой, но остался доволен: золото — везде золото.
— А теперь надо рвать когти отсюда, — хмыкнул Мир. — Да поживей: они сейчас сюда десант сбросят, «шабашников» искать. …Этот кейс у тебя, — кивнул под диван, — тоже голографический?
— Нет, бери, — криво усмехнулся я. — Я его ещё в старое время покупал.
Мир вытащил красно-коричневый кейс, смахнул с него пыль и, открыв замки, подставил мне:
— Кидай сюда свои сокровища, да, из кассы тоже всё выгребай: Вовику покажу, а то не поверит, чего доброго.
Мы сложили в объёмистый чемоданчик рукопись, фотографию с портретом, потом он подтолкнул меня к библиотеке, — Давай кассеты и одевайся: у меня лишних шмоток нет, возьми что-нибудь… Я пока твою «Малышку» погружу и проверю настройку, не пугайся. — Хлопнул меня по плечу и вернулся в кабинет, поставив открытый кейс на журнальный столик.
Я взял с полки плоскую коробку с кассетами, положил в чемоданчик и въехал в спальню. Вытащив из шкафа пару рубашек, нижнее бельё, свернул их в пакет, натянул куртку, на голову нахлобучил большую меховую шапку и замер: со стороны города донёсся нарастающий стрёкот тяжёлого вертолёта. Они что, в самом деле десант выслали?
— Давай, быстро! — крикнул Мир и, заскочив в спальню, бросил мне на колени закрытый кейс, сверху водрузил пакет с вещами, бегом подкатил к подвалу, развернул и, экономя время, начал спускать по лестнице прямо в коляске, чуть не вытряхнув из меня душу.
Внизу Мир тут же резко развернул коляску, нажав сзади, приподнял передние колёса, чтобы они стали на более высокий пол открытой кабины «Малышки», где в углу примостилась её печатающая тёзка. Подняв в машину и задние колёса, Мир немного придержал меня на пороге, вытащил из кармана и бросил поверх свёртка бумажник.
— Там записная с телефонами. Звони Юрке, Мишке и Шурику. Можешь всё рассказать… — и быстро подтолкнул коляску вглубь кабины. Я оглянулся: плавно закрывалась панель входа, — Я приду! — донёсся голос Мира и тут же был заглушён нарастающим гулом.

Через несколько мгновений панель открылась и, выкатившись задним ходом, я обнаружил, что нахожусь совершенно в другом помещении. Яркие жёлтые плафоны освещали серые пластиковые панели, залитый цветным бетоном пол, который был на одном уровне с полом кабины. Дверь подвала была распахнута. Лестница оказалась без перил, и я подумал, как нелегко мне будет по ней втаскивать коляску.
Панель «Малышки» осталась открытой. Теперь, «вернувшись домой», она уже не светилась и действительно была больше похожа на кабину лифта, в углу её мирно дремала моя «Малышка».
Наверху мелькнула какая-то тень, и, спустившись на пару ступеней, на лестнице уселся Ронни, поприветствовав меня своим громогласным мявом.
Я огляделся. Сбоку лестницы в подвале стояла небольшая тумбочка, а на ней — жёлтая коробка телефона.

ВОЗЬМИТЕ МОЦАРТА С САЛЬЕРИ...
роман
фантастика

Часть вторая

ВЛАД


Заключение
к Части второй
Срубить дерево…

«Малышка» не могла потянуть двойной вес. Пусть даже Влад, с его усохшими ногами, был гораздо легче меня. Без коляски ему не обойтись.
Решение возникло у меня в тот миг, когда оборвался вой целеустремлённо перебирающегося вокруг ствола ивы Ронни. Верный кот показал точку простого естественного перехода. Так же, как я понял, пришла сюда и Рона, тихая, незаметная мышка Верка, как и все почти однокурсницы бросавшая на красавца Мира тайные влюблённые взгляды… Я представил себе, что она испытала, увидев того же Мира в инвалидной коляске… Конечно, посчитала, что меня так сильно покалечило тогда в аварии…
Но куда она пропала, если предположить, что с ивой у неё вышло чисто случайно, сообразить о переходе она не могла… Впрочем, откуда мне знать, что она могла, а что нет. Вот, Влада свести с ума смогла… А я-то на неё и внимания почти не обращал. И, если бы не фотография, вряд ли вспомнил, как выглядит.

Отправив Влада, я на какое-то время почувствовал себя одиноким и осиротевшим в пустом пыльном подвале с застоявшимся затхлым воздухом. Приблизившийся и стихающий рокот вертолёта вывел, однако, меня из этого грустного состояния. Надо было торопиться к дереву, пока меня здесь не застукали стражи местного порядка. Взбежав по ступеням, я, не задерживаясь в комнатах, выскочил на веранду и тут же отпрянул за створку двери: вертолёт необычной конструкции приземлился неподалёку от двора на дороге, оттуда выскочили три человека в штатском, в сопровождении десятка добрых молодцев в синей форме, синих беретах, при полном вооружении, которое, я в этом не сомневался, уж никак голограммой не было.
Вся группа, рассыпавшись цепочкой, двигалась целеустремлённо в направление двора. Когда они, не задерживаясь, прошли сквозь забор, я понял, что пути к отступлению у меня нет совершенно. Разве что несуществующие сени с портрета Фрола свет Калистратыча. Медленно пятясь, я переступил порог, но, понимая, что бегство бессмысленно, остался стоять там, поджидая дорогих гостей. Вот только, простите, хлеб-соль не могу вам поднести: не по мне ваша техника сделана. Слишком она, понимаете, мягкотелая, всё норовит пропустить меня сквозь себя…

Солдаты остались во дворе. Трое же в штатском начали подниматься по ступеням веранды, с некоторой насторожённостью заглядывая в распахнутую дверь комнаты.
Я репетировал приветственную речь, стоя на пороге в своей классической позе — руки в карманах расстёгнутой куртки, ворот — шире, чтобы знак фамильный, реликвия родовая освещал путь жаждущим встречи со мной.
Но они меня глубоко огорчили: совершенно не замечая, прошли сквозь меня и, не задерживаясь в кабинете, лишь мельком заглянув в мамину комнату, ринулись в библиотеку, в спальню… Удручённые неудачными поисками, собрались в кабинете на военный совет.
Я, ошеломлённый произошедшим, так и стоял неподвижным истуканом, тупо наблюдая за слоняющимися по двору синеберетниками. Оружие у них было совершенно незнакомой системы. Я, конечно, не спец, но, как мудро выразился Вовик, телевизор смотрю, газеты, фантастику читаю…
Так вот, автоматики их, с толстыми короткими стволами, слишком уж смахивали на нечто среднее между маузером и бластером.
— Не могли они уйти вдвоём! — донёсся из-за спины голос одного из совещавшихся. — мы проверяли: эта машина не может взять больше одного человека! А у них ещё был кот.
— В подвале всё хорошо осмотрели? — спросил другой.
— Там смотреть нечего: пусто. Следы коляски обрываются недалеко от входа. Похоже, Вишневский точно ушёл. Ушёл в этой самой машине. Но второй должен был остаться!
Я боялся пошевелиться: а вдруг, если повернусь, — по каким-то таинственным признакам стану виден для них! Откуда они знают о «Малышке» и даже её мощности?! Впрочем, при таком количестве электроники в доме… не фиг делать всё обнаружить и просчитать.
— Говорил же я вам! — вступил в обсуждение третий. — Надо было идти сразу, как только появился кот! Ведь кот прошёл не иначе как через искомую нами точку. А теперь… столько лет работы… тому же коту — под хвост!
— Да что вы, военные, помешались на этой точке?! — недовольно проворчал первый голос. — есть же действующие машины переброски… Всё вам мало!
— Не скажите! — возразил военный. — Повелителем Вселенной Вы быть, конечно, не отказываетесь. Машины… сколько может одна машина взять за одну ходку? Десять человек, не больше. А сколько энергии она потребляет при этом?!

Да, поддержал я агрессора мысленно, тут ты совершенно прав. «Малышка» малогабаритная, а жрёт энергию — дай боже. Но, люди добрые, получается, у них тут таких машин — завались?!

— А точка перехода, — продолжал между тем агрессор, — и тем более — эта точка… Господа, вы не представляете всего величия этого открытия! Ведь эта точка даёт выход в любое, понимаете, — в любое пространство, в любое время! И пропускная способность её — неограниченна. При этом — ни капли такой дорогостоящей энергии. Естественная аномалия…
— Так, вы хотите сказать… — робко вступил второй, но агрессор, увлечённый, развивал восторги, не давая себя перебить:
— Да, овладев этой точкой, мы сможем совершенно незаметно, беспрепятственно собирать себе подданных во всех пространствах и временах. И тогда не придётся ублажать наших редких гениев, поддерживая для них иллюзию прежней жизни. Конечно, индустрия голографии у нас давно на высоте, энергии она потребляет не так уж много, включаясь только в нужные моменты. А, например, с тем же Вишневским, прекратившим поездки «в город», мы много сэкономили. Он, сидя здесь, на хуторе, и не подозревал, что на самом деле за пустырём не город, а непроходимая чаща.
— И откуда свалился на нашу голову этот Мир?! — простонал первый.
— Ведь стоило только чуть-чуть поторопиться, прийти сюда, когда появился кот… — проныл второй.
— Господа! — уверенный голос агрессора перебил паникёров. — Прекратите стенания! В конце концов, из беседы нашего подопечного с этим самым Миром можно сделать простой и логичный вывод: искомая точка находится в районе той самой Корявой ивы. Именно в том районе кот пропал пять лет назад, именно оттуда, по их словам, он пришёл вновь. Да и, если помните, девушка, появившаяся здесь двадцать лет назад и едва не погубившая своей любовью всё дело, отвлекая нашего писателя от должного течение мыслей, — она тоже впервые пришла по тропе, ведущей от ивы.

«Впервые»! — отметил я для себя (а, точнее, для Влада…), — значит, эти граждане в курсе, что девушка появлялась здесь как минимум ещё раз… И, кстати, по этому раздражению, какое она вызвала у них, — не стоит сбрасывать со счетов их непосредственную причастность к внезапному исчезновению Роны. Явно, конечно, — она не у них, но как-то воздействовать на девчонку, чтобы изгнать, заставить уйти… это, с их уровнем технологий, они могли запросто… Та-аак… надо слушать — похоже, много полезной информации может здесь прозвучать…
Я осторожно переступил и стал прислушиваться ещё внимательнее. Тем более, что, — отметил — начали появляться какие-то помехи, словно на неустойчивой радиоволне. А ведь люди эти находились тут же, в кабинете, у меня за спиной.
Причём: помехи были не только звуковые: находящиеся в поле моего зрения солдаты во дворе тоже начали время от времени словно скрываться за чуть заметной рябью искажения изображения. Кто другой, может, даже и не заметил бы этого лёгкого «подрагивания кадра», только не «съевший десяток собак» электронщик…

«Военный совет» между тем продолжался.
— Одно мне непонятно, — посетовал обладатель второго, неуверенного голоса, — что нам дал этот писатель? Я читал все его книги, и нигде ничего, никаких намёков на аномальность этой местности не находил.
— Вы не умеете читать! — резюмировал военный. — В каждом его произведении он обязательно, хоть полусловом, но обмолвится о чём-то, касающемся местонахождения точки. Уже с третьего его произведения стало ясно: его логика, его разум подспудно, генетически направлены на полное раскрытие всех тайн этого дома. Не забывайте: он — прямой потомок проклятого Калистрата, который, открыв эту точку, вместо того, чтобы сообщить Совету, сбежал через неё со всей семьёй, унеся, к тому же, генератор слияния пространств. Вспомните: полторы сотни лет мы мучились, каждый раз с огромными затратами энергии, совмещая временные поля при переходах даже одного человека. К счастью, наш писатель оказался здесь вместе с домом, в котором находится портрет сына Калистрата. К сожалению, крест на портрете изображён лишь слегка приоткрытым, но даже это мизерное проявление генератора моментально выправило работу всех станций перехода в округе, что повлекло за собою приток сюда рабочей силы, на этой местности сосредоточилось внимание правительства, отчего мы очень выиграли.

Я чуть было не присвистнул изумлённо от такого открытия… Ты глянь… Это же… получается, — моё здесь с крестом присутствие играет этим «повелителям вселенных» на руку — если нарисованный, лишь частично видимый на портрете, так им помогает… помогал, поскольку — тю-тю, уехали! А я тут с полной, так сказать, версией…
Невольно я застегнул рубашку до верху, не успокоился — поднял бегунок «молнии» на куртке почти под горло… Хотя… хотя… но это пусть потом Влад разгадывает — почему не усилилась работа их переходных станций, когда я, вот он, здесь…

Размышляя обо всём этом, я чуть было не упустил нить разговора моих «информаторов». Агрессор, между тем, продолжал:
— Найдя точку перехода, — а Калистрат сообразил поставить свой дом от неё поблизости, — мы обязательно, в каком-то пространстве, в каком-то времени генератор найдём. И тогда… Не только наша — все Вселенные преклонятся перед нами…
— Вы эту сперва заселите! — не разделил восторгов агрессора «первый голос». Это называется — делить шкуру неубитого медведя. Ещё не нашёл точку, уже Вселенными стремится повелевать!

О-па! Да здесь никак ревность взыгрывать начинает… Ну, да… ну, да… Где власть — там грызня и делёжка среди самых ярых сторонников и соратников — дело самое обычное…

— Но, вы прекрасно знаете, — напомнил «первый голос», — если генератор находится на точке, — вы его никогда… никогда — подчеркнул он, — не возьмёте. И действовать он не будет. Вы правы: Калистрат знал, что делал, — поставил дом, в котором хранится генератор, чуть ли не на самой точке…

Я, с замершим сердцем, сжимал в кулаке застёгнутый ворот куртки, казалось, сквозь неё уже начинает бить по пальцам волнами немыслимой энергии. Наконец, включил логику: из того, что я услышал — крест не только не может начать вести себя невообразимо, — он и не должен себя никак вести! Но, ёжкин свет! Какую невероятную ценность представляет собой эта реликвия! Знал бы ты, Костя, когда говорил: «Уступаю талисман тебе!», какой крест мне доведётся нести. И — «кто теперь снимет крест с Мира?»

— Насколько мне известно, — нерешительно вставил голос второй собеседник, — Вишневский писал какой-то незапланированный роман, как раз по теме переходов. Возможно, в этом романе мы сможем найти главный ключ к разгадке аномалии.

«Фиг! — подумал я. — Роман сейчас с Владом в другом измерении». Но сзади вдруг раздался возглас военного:
— Вот он!
Не может быть! Я резко обернулся и… Оказывается, я всё это время стоял на пороге не комнаты, а… сеней. Тех самых, изображённых на портрете!
— Да нет, — возразил первый, — это дру…
Я шагнул вперёд и голос исчез. Обернувшись к двери, я ещё увидел солдат во дворе. Но их «изображение» искажалось всё сильнее и сильнее, как если проявление фотоплёнки смотреть в обратном порядке… и спустя некоторое время они растворились, исчезли вовсе. Сам двор, между тем, по отдельным явным признакам всё больше напоминал мой собственный… Получается: выйдя из сеней, я попаду к себе домой?! Здорово!
Ну, в таком случае, торопиться некуда, можно пока не спеша осмотреть это, открывшееся мне, помещение.
Ничего в нём особенного не было. Видно, как закрылся этот проход в давние времена, так и осталось в нём всё без изменений. Висела по стенам на вбитых кованых гвоздях, кажется, конская упряжь, стояла, закреплённая скобой, коса с сильно побитым ржавчиной жалом, мотки верёвок, проволоки, разные инструменты… прислонённый к косяку, поблёскивал остро отточенным лезвием топор: как бы своя, местная, сенная аномалия.
Я прошёл к окну и, отодвинув занавеску, выглянул в сад. Сад был мой: давно не чищенный и занесённый снегом, — меньше, правда, чем у Влада... Внизу, под окном, виднелась (а я что говорил!) округлая крыша входа в подвал. Только я понимал, что, выйди я сейчас во двор и обогни дом, никакого входа не обнаружу, не увижу уже и сеней, возвратясь.
Я повернулся и медленно, глядя в сумерках помещения под ноги, пошёл к дверям, ведущим в кабинет-кухню. Влад, наверное, уже давно прибыл, ждёт в подвале, пока придёт на помощь кто-то из моих приятелей, кому я велел позвонить…
Перед дверью, посреди пола, виднелся прямоугольный вырез, явно люка. Остался след от пребывавшей здесь когда-то скобы. Я прошёл к выходу, взял топор и поддел люк лезвием. Он поднялся нехотя, со скрипом. Заскрежетали ржавые петли, я откинул люк и заглянул вниз, ожидая встретить поток гнилого, застоявшегося воздуха. Но там, хоть и было темно, воздух оказался ничем не хуже, чем наверху. Вниз по стене вели железные скобы, вбитые в прочную каменную кладку прямоугольного колодца. По всем данным, этот колодец должен вести в подвал, в ту его часть, что исчезла из дома вместе с сенями, вместе с аркой выхода.
Я попробовал верхнюю скобу. Рыжая ржавчина осыпалась из-под ладони, она качалась и могла обломиться, если я вздумаю встать на эту ветхую лестницу. Но посмотреть, что же там — надо. Встав с пола, я, отряхивая ладони от ржавчины, огляделся, соображая. Ну, да, верёвка… Правда, она может оказаться такой же прогнившей, как скобы, даже хуже… я снял со стены моток, готовый тут же отбросить его, но вдруг, с изумлением, обнаружил, что верёвка, в отличие от остального, очень даже современная: тонкий и прочный капроновый трос… Значит, сообразил я, кто-то, уже в наше время, сенями всё-таки пользовался. А ведь ещё дед рассказывал, что мальчонкой выбегал на веранду прямо из комнаты…
Кто же тогда знал о существовании несуществующих сеней? Отец? Мама? Мама…
«Пойду, проведаю Влада…»
Я засмеялся внезапному открытию. О, господи, это так просто! Мама, через сени, ходила из пространства в пространство, разделяя свою любовь, заботу на нас троих, которые всё равно были для неё одним сыном.
Конечно, покалечившийся Влад требовал больше заботы, отнимал больше времени. Потому постоянно для Вовика, самостоятельного, хозяйственного Вовика, мама бывала в частых отъездах. Для меня, хранимого талисманом, — она была нервно истощённой, болезненной. Мама называла нас, для различия, разными именами, и всё же, иногда путалась, забывалась на мгновение, в каком пространстве находится. Тогда и звучали просьбы типа «Помоги Вовику, Женя…», когда находилась в пространстве Мира…
Не знаю, с какой целью принесла мама сюда эту прочную верёвку, но мне сейчас она очень пригодилась. Я раскачал и выдернул из стены толстый, позеленевший, видимо, медный, а то и бронзовый, гвоздь. Обухом топора на две трети вбил его в пол чуть в стороне от проёма, затянул на нём один конец верёвки, и, сбросив другой в люк, пропустил её у себя по спине под руками, начал осторожно спускаться по визжащим, осыпающимся хлопьями ржавчины, скобам. Они сильно качались, но всё же держались, к тому же, я немного облегчал свой вес, делая упор на трос.
По расчётам, должен быть уже пол подвала, но узкий, метр на метр, лаз всё длился, и я продолжал спускаться всё ниже в кромешной тьме: фонарик, оставленный мне в наследство юным Владиком, может, и помог бы, но для него, что называется, не хватало рук, с его странным принципом действия. Заткнутый, перед спуском, сзади за джинсы топор причинял сильное неудобство, иногда покалывая острым краем лезвия кожу через рубашку и свитер.
Наконец, вместо очередной скобы, моя нога ступила на узкую каменную ступень. Спустившись ниже, я вынул фонарик, осмотрелся и обнаружил, что оказался в небольшом, округлом помещении, стоя на короткой, но очень крутой лестнице с подгнившими перилами.
Здесь не было, да и не могло быть, из-за значительной глубины, никаких отдушин или источников освещения. Однако, в помещении стоял ровный белесоватый сумрак, так что, свой источник освещения я спокойно вернул в карман куртки. Спрыгнув с нижней высокой ступени на каменный пол, где покоилась последними кольцами верёвка, начал озираться. Откуда мог взяться этот странный свет и почему здесь совершенно не тронутый затхлостью, а, напротив, с явной примесью озона, воздух?
Не обнаружив ничего, кроме железной, вделанной в камень пола, решётки посреди помещения, решил продолжить спелестологический опыт и попробовал крепость решётки. Вделана она была намертво, но толстые прутья её, как и скобы лестницы, сильно уже проржавели. И, вытащив из-за пояса топор, я начал обухом разбивать эту преграду к очередной, ждущей меня, тайне.
Полчаса хорошего физического труда принесли успехи: прутья проломились, и я легко позагибал их несколькими ударами обуха ещё круче вниз. Заглянув в открывшееся отверстие, кажется, наконец обнаружил источник света и озона. Внизу, совсем не глубоко, можно было спрыгнуть, да как назад вылезть? в земляной пещере лежал вроде как обломок скалы. Возможно, это была лишь вершина более крупного монолита. Не понятно, что за порода, может, радиоактивная? Впрочем, радиация озоном не пахнет… Вот только, какого оно светится?!
Ладно, поскольку не глубоко… Я обрубил на ветхих перилах лестницы лишние метры верёвки и, привязав к загнутым остаткам решётки, сбросил вниз топор и спустился сам. Ничего интересного здесь, кроме самой глыбы, не было. Только с одной стороны, пробив земляную стенку, тянулся толстый и прочный, как канат, корень какого-то дерева; на конце он разделялся, словно щупальцами охватывал валун.
Я присел на этот корень, он выдержал мой вес, чуть покачивался. Интересно, какое это дерево смогло дотянуться сюда корнями? Наверху, в саду, росли фруктовые деревья. Но у них корни не такие уж мощные, да и спускаться должны бы, если не вертикально, то всё равно, по косой сверху. А этот идёт немного снизу. Внизу было только одно дерево…
Внезапная догадка ожгла меня. Я вскочил с корня и начал, с каким-то остервенением его рубить. Он пружинил, топор отскакивал. Тогда я начал рубить ответвления, опутавшие загадочный светящийся валун, постепенно освобождая камень от пут. Осталось уже несколько тонких отростков, когда вдруг раздался словно бы далёкий глухой стон, и толстый канат большого корня, оборвав эти последние, державшие его нити, медленно, с каким-то скрипом и треском, уполз в пробитую им когда-то нору. Я облегчённо вздохнул, представив, как обрушилась сейчас в омут древняя, питавшая свои жизненные силы из неведомого источника, Корявая ива.
Тяжело дыша, я очищал загадочный валун от остатков мелких корешков, от приставших комьев земли… Подумал, что надо в ближайшее время ещё раз сюда спуститься, заделать чем-нибудь туннель, оставшийся от корня, чтобы он не пустил новые побеги: с корнями ивы это бывает. Или, чтобы другое что-то, постороннее, не проникло сюда, в святая святых…
И ещё подумал, что, наверное, я сильно устал за последнее время: так хочется… невыносимо хочется прилечь прямо здесь, обняв загадочный камень покрепче корней дерева… и никогда… и никогда уже…
Но там, надо мною, в подвале, где лестница, в отличие от его, даже не имеет перил, ждёт Влад…
А… пусть… он позвонит… да, уже позвонил… Мишке или Шурику… да… конечно… прошло несколько часов… конечно… уже не ждёт…
А где-то ещё, в другом пространстве… как будто в этом же доме… ждёт Вовик… ждёт?.. зачем ждёт?
Я встряхнул головой. И, видимо, от этой встряски, всплыла на поверхность фраза из недавно услышанного: «…если генератор находится на точке, — вы его никогда… никогда не возьмёте…» Даже несколько испуганно, я попятился от таинственного монолита. То, что крест — это генератор, я понял уже из пресловутого «военного совета»… Сейчас же, со всей отчётливостью осознал, что точка… эта искомая ими точка… Я захохотал. Ну, надо же… Ай да предок…, ай да Калистрат Макарыч! Ну, ты и…
Одначе, надо давать отсюда дёру хорошего: что-то мне не улыбается остаться здесь на веки вечные этаким приложением к генератору, который «никогда-никогда»… наподобие тех скелетов — хранителей пиратских сокровищ…
Так что, дружок, — мысленно обратился я к монолиту, — ты извини, я, конечно вернусь, но постараюсь с этим товарищем — коснулся креста, — порознь… Хоть и понятия не имею как это будет… но я постараюсь… — Я прижал руку к груди, где будто пульсировал, будто стремился вырваться на волю… впрочем… быть может, я действительно приписываю ему мистики больше, чем есть на самом деле…
Я усмехнулся: нет большей мистики, чем непознанные, необъяснённые законы физики. Тем более — физики времени… Мне ли, восемь лет обретавшемуся в НИИ этого профиля (пусть и без наличия пресловутого аналитического мышления), — мне ли не знать, насколько в действительности не раскрыта и не разъяснена эта двойная загадка Вселенной — время и пространство. Где, каким образом, под влиянием чего рождается и развивается время? Какими необъяснёнными путями, при помощи каких факторов обращается оно в пространство, пересекается с ним, сливается воедино… и вновь, будто поглощая своё порождение, само сжимается в сверхмалую частицу полного безвременья… Чтобы спустя… спустя — что?! — в безвременье-то! — опять проявиться, — то ли плавно растекаясь по всей Вселенной, то ли внезапно взорвавшись: от безысходности ли, от переполненности только ему ведомыми чувствами… Разнеся по той же Вселенной осколки, от микроскопических, до крупных астероидов. Чтобы где-то они поселились, проявляясь теми или иными аномалиями. Чтобы внезапно, невероятно в масштабах Вселенной, встретившись, создавали… созидали необычные микромиры, странные параллели…
Уже без мистического страха, я погладил поверхность светящегося монолита, всё же придерживая ладонью у груди не менее загадочный изумрудный крест. Да полноте! Точно ли он изумрудный?! Мало ли во Вселенной кристаллов со схожим цветом и не столь хрупких, как собственно изумруд…
Ну, что же, ждёт меня кто-то или нет… Пора идти. Иначе не разобраться, где реальность, а в чём бред…
Я оставил здесь топор, врубив его обухом в зияющее отверстие, оставшееся от корня ивы, и поднялся, с помощью верёвки, в каменное помещение, так же не убирая этот способ передвижения, и, со всеми предосторожностями, выбрался в сени, решив, что и скобы нужно будет заменить: не следует оставлять без ухода то, о чём, несомненно, тщательно заботился Калистрат.
Сняв верёвку с гвоздя, я перевязал её на верхнюю скобу и приладил на место крышку люка. Немного сожалея, что так и не побывал в скрытой части подвала, отряхиваясь от ржавчины и земли, направился, было, к выходу, но запнулся об оставшийся торчать в полу гвоздь, с чертыханьем ударился о дверь, она распахнулась, и…
— Р-ронни!
Мой громадный зверюга шмыгнул у меня между ног и, пока я падал в своей гостиной на пол, он через сени вылетел во двор — мой? Влада? Вовика — в объятия обормота Барса?.. Пока я этого не знал: когда, поднявшись с пола, оглянулся на распахнутую дверь, за нею уже были кабинет с кухней, из подвала лился яркий жёлтый свет, и встревоженный голос Влада звучал снизу:
— Ронни, что случилось, котяра, что ты там опрокинул?
— Меня он опрокинул! — отозвался я, спускаясь по ступеням без перил.
— Быстро ты… — улыбнулся Влад, — я ещё и позвонить не успел никому.
— Не успел? — я даже не удивился. — Ну и слава богу! — И устало присел на нижнюю ступеньку.
— Ну, выкачался! — покачал головой Влад.

(продолжение следует)

Дуже філософське. Так часто і є: "десь знайдеш, а де-то втратиш", і ставлення до роботи воно в кожному, звідси і відтінки!

Весть о том, что в одном из небольших городков нашего региона открылся НИИ физики времени не оставила равнодушным, наверное, никого. Казалось, вся молодёжь, вдруг, отбросив хиреющую в условиях родившегося из мыльного пузыря социалистических иллюзий Рынка, лирику, устав от неопределённости и беспредела, с головой решила окунуться в мир точных наук. И, пусть манящий мир виделся сквозь марево полуреальности… Всё равно, это — лучше реальной безысходности. И, как следствие, конкурс на факультеты физмата, радио- и микроэлектроники и даже философии в центральном региональном университете вдруг оказался выше, чем на популярные нынче юридический и экономический.
Попасть после окончания университета в НИИ с таким, на грани фантастики, профилем мечтал едва ли не каждый абитуриент этих факультетов. Хоть никакого секрета: туда могут быть приняты считанные единицы из самых-самых. А ведь надо ещё умудриться перейти из разряда абитуриента в студенты. И это при конкурсе тридцать шесть человек на место!
Можно, в таком случае, понять мои чувства, когда, после сверхнапряжённых дней сдачи вступительных экзаменов, после ещё более кошмарных часов ожидания решения комиссии, я, почти не веря глазам, нашла своё имя в списках принятых!

…Да, этот август выдался жарким во всех отношениях. От палящего зноя не спасали даже относительно прохладные помещения старого здания университета. Особенно, когда весь обширный вестибюль его заполнен горячими, потными телами.
На подкашивающихся от волнения ногах, я выбиралась из толпы жаждущих найти своё имя в списках. Уж не знаю, что там было нарисовано на моей физиономии (главное, — не тушью в смеси с тенями, как у иных девчонок, которых пот и слёзы обратили в персонажей летнего филиала Хэллоуина), но, когда, вырвавшись на волю из душного липкого плена, прислонилась к прохладной стене отдышаться, оказавшийся рядом парень полусочувствующе, полунасмешливо бросил:
— Ну, и чего ты вообще туда рвалась? Ох, девчонки! Совсем без понятия: работа с точной техникой, и тем более, научная в физике — тут не всякий и пацан потянет…
У меня не было ни желания, ни сил спорить, а он легонько похлопал меня по плечу и обратился к своему товарищу, с молчаливым спокойствием сфинкса озирающему столпотворение состоявшихся и неудачников.
— Ты глянь только: все нужные факультеты забили девчонки. Это же или зубрилы-отличницы, или по блату, да за красивые глазки… или ножки. Что делать будем?
— Вопрос философский, — усмехнулся «сфинкс». — Ответ однозначный: философский. — и замолчал опять.
— Ну?.. — ожидал продолжения его друг.
— Что «ну?». Я же сказал — философский. Факультет. Эти — «красивые глазки, красивые ножки» после первого же семестра посыплются с физики в экономику. Тут и проскочим.
— Думаешь?.. — товарищ явно сомневался.
— Однозначно, — кивнул тот. — Пошли, туда тоже надо ещё успеть закинуть документы. Баллы у нас проходные…
— Идём! — парень тронул меня локтем: — Айда с нами! Если баллов хватит — пройдёшь.

На научную работу я не метила, шла по специализации практика: радиоэлектронщик. Согласна, радиоделом и всякой прочей электроникой увлекаются, в основном, мальчишки… Но иметь папу-электронщика, который, за неимением сына, всю свою любовь к сложной технике вкладывал в единственную дочу… Уже к пятнадцати годам я умела не только отремонтировать цветной телевизор, но и собственноручно собрала компактный аппарат УВЧ для домашнего лечения непрестанно болеющей мамы.

— Нет, мне не надо, — покачала я головой, непроизвольно прикидывая, к какому разряду они меня отнесли бы — к «блатняку», «ножкам-глазкам» или к зубрилкам? Да, радиозавод, где работает папа, после смерти мамы сдавший мою «поделку» в заводской медцентр: она и там продолжает действовать, — так, завод мне даёт стипендию, и место работы в будущем гарантировано. Но экзамены я сдавала честно, самостоятельно…
— Ну, как знаешь, — пожал плечами «сфинкс» — красивый высокий парень. А казалось — он и не замечал моего присутствия.
Но, наверное, лучше бы и вправду не замечал. Потому что, уходя с товарищем, окинул меня взглядом… До этого я думала, что контрастный душ — это когда попеременно горячая и ледяная вода… Такие и взгляды бывают, знаю, сталкивалась. Но это оказалось нечто: никаких «попеременно», мимолётный взгляд непонятного цвета глаз — то ли сине-чёрного, то ли серо-стального — окатил кипятком со льдом вперемешку. Так, что я вспыхнула и поёжилась от противного, внезапно охватившего озноба.

А в начале второго семестра я увидела его снова. Ведь он оказался прав: начался жуткий отсев. Все эти девочки, рванувшие, было, на новизну и моду и проскочившие, в основном, только благодаря хорошим оценкам, вдруг поняли, что, собственно, особой тяги к технике у них нет, да и надежд проникнуть в святая святых — НИИ физики времени — никаких, начали дружно переводиться на другие, более перспективные в смысле обеспеченного будущего факультеты. Их место, в гораздо меньшем количестве, занимали студентки, переводящиеся с физмата, но особенно — с философского, куда и шли-то, в большинстве своём, в надежде именно на этот случай. И к началу второго семестра наша группа оказалась не только вдвое сокращённой, но и с изменившимся на пятьдесят процентов составом. Из ребят у нас ушли четверо. А перевелись, с того же философского, двое. И были это именно они: «сфинкс» со товарищи.

…Я в тот день чуть не опоздала на первую пару, прибежала вместе со звонком, даже не заметив излишнего оживления группки от философии, так и державшейся особняком. И только в перерыве отметила преувеличенно громкий щебет, в неразберихе которого звучали сразу три новых имени: чуть не каждая из девчонок называла новоявленного радиоэлектронщика по-своему — Володька, Вовик, и, вовсе уж ни к селу, ни к городу, — Мир. Я рассеянно глянула в сторону шума и столкнулась с мимолётным, скользящим, словно умышленно не задерживающимся на собеседнике, взглядом непонятного цвета глаз.
Конечно, меня он не узнал, если вообще заметил, в таком-то цветистом окружении будучи. Сказать честно, когда б не этот взгляд… я бы его, наверное, тоже не узнала: так разительно непохож он был на самого себя. Духарной балагур, рассыпающий шуточки с подначками… куда и подевался сухо-невозмутимый сфинкс из жаркого августа…
Впрочем, может, так и лучше… во всяком случае, взгляд его на сей раз больше на бенгальский огонь походил: искры сыплются, но не больно, а лишь чуть лоскотно щиплют.

— Мировой пацан, прикольный, — наша первая красотка, жгучая брюнетка восточного типа, Марина, делилась впечатлениями со своей свитой.
Обязательно это: в детсаду или школе, в ВУЗе ли, — думаю, в любом офисе и на заводе — вокруг первой красавицы собирается стайка серых мышек: погреться в лучах славы, а скорей — с наивной верой, мол, рядом с такой яркой и привлекательной, глядишь, их тоже заметят, отметят, почтут…
Свита дружно изобразила присноизвестную Эллочку из племени мумба-юмба единым возгласом-вздохом: «О-оооо!» Королева, тем не менее, единства не оценила, скривив капризно губки, пожаловалась:
— Эти тёлки, с философского что пришли, просто прохода ему не дают. Думают, если на одном факультете начинали учиться, — так он в их собственности теперь.
— Это ты о крестоносце? — спросила подошедшая к восторженной стайке всегда невозмутимая староста Кэтти. — Не скажи, симпотный. Вот только денег у него вечно нет: снова на день рождения не сдал. Давайте-ка, девочки, — помахала она свёрнутым в трубочку списком группы, — у ректора через неделю юбилей…
Насчёт «крестоносца» я не поняла, но что снова надо облегчать свой тощенький кошелёк… где он… как всегда, под всеми тетрадями-бумагами, обязательно на дно спрячется…
Продолжая на ходу рыться в сумке, я вдруг столкнулась — посреди широченного коридора! — с этим самым, притчей во языцех.
— Пути тебе нет! — бросила в сердцах, выронив сумку.
— Знать, пути наши пересекаются, — с улыбкой отозвался он, на лету подхватывая мою потерю.
— Ещё чего! — фыркнула я и заметила: — Крест, вообще-то, за воротом прячут.
Крест у него был примечательный: на толстой цепочке, словно вырезанный из цельного кристалла изумруда. Впрочем, это был всего-на-всего пластик: одно звено цепочки просто вплавлено в верхнюю грань, не было никакого отверстия. В общем и целом — мещанство и безвкусица. Зачем он ему…
— Это не тельник, — почему-то пояснил он и спросил: — И как же тебя зовут, перекрестница?
Не успела я рот открыть, как чуть не над ухом громыхнуло старостино:
— Агеева! Вероника! Ты думаешь сдавать?!
Я вздрогнула, оглянувшись на Кэтти. Но поняла, что, в принципе, вопрос был не ко мне: Катька, конечно, знала, что я деньги сдам. И сейчас она своим особым, «стыдящим» взором буравила моего визави, с невинным видом разводящего руками.
Зато меня буравила, и не «стыдящим» — прямо-таки, ревностно-ненавистным взглядом Марина, плюс весь кружок серых мышек зубки скалил в ожидании команды.
И в этот момент надо мною раздался, с лёгким смешком, глуховатый голос:
— Маврикиевна?! Рад познакомиться! Мир! — и ладошку ещё протягивает, дощечкой…
Какой уж тут мир! Тут сейчас Ветерлоо с Бородино в одном флаконе грянет, плюс битва экстрасенсов подоспеет…
Осталось только звонко-беззаботно захохотать, отбирая сумку и проскальзывая через фронт подоспевших философинь, уступая им открытые траншеи Мышкиной Королевы.
Кэтти, сообразив, тоже быстро покинула линию столкновения, поспешая за мною, точнее, за содержимым моего кошелька.
В сторонке, расположившись на подоконнике, мы с нею искренне посмеялись теперь уже над участницами конфликта. И те, и другие, стояли почти в полной растерянности, так как в пылу не заметили, когда и куда исчез сам предмет спора.
И в самом деле, — куда он делся?..
— Ну, Вовик, блин, бабник! — сквозь смех выдавила Кэтти. — И чего они за ним гоняются, не понимаю: с лица воды не пить, а в карманах и за душой — ничегошеньки…
Значит, Вовик, — приняла я к сведению. А где-то в глубинах то ли мозга, то ли сердца почему-то так тающе-нежненько отзвук прошелестел: Володька…

До начала новой пары оставалось ещё время, но я решила пройти в аудиторию, почитать немного в тишине по новой теме — информатике. Просто поразительно, с какой скоростью начали развиваться компьютерные технологии. Давно ли открыли возможности Интернет… И вот, поди ж ты… уже вчерашним днём видятся громоздкие радиотелефоны, некоторые ребята и девчонки, из семей обеспеченных, щеголяют супермодными мобильными телефонами, этак пренебрежительно именуя их «стольниками», что для меня непонятно: связь «сотовая» — от слова «соты», «стольник» же в молодёжном жаргоне — сто рублей. Но дело не в названии, а в принципе суперскоростного развития. Уже и о жидких кристаллах говорят, и о сенсорных дисплеях и прочих-разных нанотехнологиях. Невольно начинаешь колебаться: а может, оставить прикладную тему сборки, да освоить программирование?.. Вот и на заводе уже готовится к открытию «компьютерный отдел».

Я спустилась ко второму ярусу амфитеатра и, проходя к своему столу, обнаружила, что на третьем ярусе, чуть наискосок, сидит… гм… Вовик… Володька… Опершись на локоть, запустил пятерню в шевелюру, откинутую назад, сосредоточенно читает какой-то учебник.
Настолько сосредоточенно, что и не заметил моего прихода. Зато я отметила: своё украшение он снял, или хотя бы действительно спрятал за высокий ворот чёрного свитера, очень ему, кстати, идущего. Я чуть улыбнулась и тихонько пристроилась за пюпитром, разложив на нём книгу.
И тут же резко обернулась на громогласное Кэттино:
— Вовик! Ну, имей совесть! Один ты остался!
Староста, не собираясь отступать от своих железных принципов, Дамокловым мечом нависла над парнем, углубившимся в чтение. Он поднял голову и отсутствующим взглядом посмотрел куда-то сквозь Кэтти. И я зябко передёрнула плечами: глаза у него в этот миг были настолько светлыми, что казалось — радужки вовсе не было, отчего зрачки смотрелись на этом фоне жутко до безумия. Или это была такая странная игра света… — я только моргнула, а там уже мерцала знакомая серо-стальная синева. Катька, разворачивая в этот миг свой знаменитый список, вообще ничего не заметила.
Володька же, со знакомым с лета выражением сфинкса, вынул список из рук Катерины, очень аккуратно свернул его опять в трубочку, спокойным глуховатым голосом сопровождая свои действия:
— Катюша, твои обязанности старосты — оберегать подопечных от всяческих невзгод и неприятностей. Ты же поступаешь неразумно, третий раз за месяц собирая из их скромных стипендий мзду на пошлый подхалимаж. Опомнись, девочка.
Он вручил трубочку опешившей Кэтти и вновь погрузился в чтение. Я, чуть не прыснув, быстренько отвернулась, и себе уткнулась в книгу, стараясь за огромным ветхозаветным фруктом разобрать текст параграфа.
Никаких ответных действий староста предпринять не успела: аудитория начала заполняться прибывающим народом. И я, наконец, вникла в напечатанное:
«Программист — это не учёный и не теоретик. Даже если он работает в ВУЗе и выполняет задачи, связанные с исследованиями. То есть важно понимать, что этот человек, прежде всего, что-то производит, и потому его деятельность можно считать прикладной. Программирование — сфера IT-технологий, в которой важнейшую роль играет аспект практической полезности производимых людьми действий. Здесь всегда ожидается, что любая теоретическая наработка приведёт к конкретному результату».
Надо же… оказывается, эта тема — тоже прикладная… Вот, не думала… Тааак… значит, надо учить основательно: при любой моей работе в будущем очень пригодится.
Интересно, а… Я, стараясь сделать незаметно, оглянулась на третий ярус. И прямо в упор наткнулась на Володькин взгляд. Он сидел в той же позе, и книга так же лежала перед ним, но смотрел он не в неё, а прямо на меня. И снова, как в августе, меня обдало жаром, и одновременно охватил противный, ледяной озноб. В чём, ёлки-палки, дело?! Вопрос, как выразился некий присутствующий здесь товарищ, философский…
Тем более, что к нему сейчас, с двух сторон стекались цепочки: «философини» во главе с неотразимой блондинкой Сашенькой и такая же неотразимая брюнетка Марина при свите серых мышек. Мдааа… Такая вот, прикладная философия.
Я сочувствующе улыбнулась и обратила своё внимание на преподавателя информатики, устанавливающего на трибуне проектор, направляя его луч на вывешенный на доске экран. Значит, будет что-то интересное.