Форум "В Керчи"

Стояло жаркое лето. Солнце с убийственной жгучестью палило землю. На выгоревшем до бесцветности небе ни тучки, ни захудалого облачка. Дождей нет уже давно. Горят высохшие травы. Горожане в самую жару устремляются к морю, чтобы поболтаться в воде и позагорать на пышущем жаром песке.
И вот в эту изнуряющую пору, когда казалось, что у человечества нет других забот, как бороться с жарой, объявили неурочный набор в армию. Обычно берут весной и осенью. Люди пожимали плечами, но новобранцев готовили. Армия – это серьёзно.
По народному обычаю, при проводах застолье длится всю ночь. На заре всей компанией, с песнями под гармошку или баян, в военкомат. По дороге устроят и танцы, всполошив население. Люди с пониманием относятся к этому и не скандалят…
Керченский военкомат забит народом под завязку, как говорят. Здесь призывники и провожающие, есть и просто зеваки. Гул голосов такой – хоть уши затыкай. Сквозь этот шумный хаос прорывается и песня под пиликанье гармошки. И вдруг – зычная команда:
– Ста-а-а-но-о-о-вись!
Поцелуи, рукопожатия, пожелания доброй дороги и стопка «на посошок». Будущие солдаты толпятся, как неразумная отара овец, и кое-как построились.
На середину строя вышел старший лейтенант со списком и начал перекличку. Наконец, вызывают и нашего героя:
– Ковбаса Вячеслав Иванович!
– Тута! – ответил он.
Старший лейтенант удивлённо глянул на него и поправил:
– Не «тута», а «я»! понятно?
– Так точно! – отозвался Вячеслав.
Парень он рослый, худощавый, лоб высокий (о таких говорят: ума палата), нос прямой, подбородок слегка заострён, плечи широкие, руки, видно, сильные…
Рассмотреть как следует не дала команда:
– Нале-е-во! Справа по одному заходить в автобусы!
Толпа всколыхнулась, как единое существо. Заговорили и заголосили все сразу, понять что-то было невозможно.
Мне вспомнилось, как я провожал отца в сорок первом; происходило то же самое, но тогда была война, а сейчас?..
Призывники заполнили автобусы. Зарокотали двигатели, и машины одна за другой медленно двинулись, окружённые толпой. Но вот они вырвались из людских объятий и скрылись за поворотом.
Всходило солнце из пролива, казалось, будто оно ночует в керченских водах. Полнеба окрасилось в розово-золотистые тона. С моря легонько задышал жаркий бриз. День обещал быть знойным.
Я прислушался к рассуждениям толпы, чтобы узнать истину о неурочном наборе. Всякие высказывались предположения. Одно заинтересовало меня. Говорил представительный дядька в белой безрукавке с цветным галстуком на шее.
– Это спецнабор! – объявил он со знанием дела.
– А куда? – посыпалось со всех сторон.
– На целину. Говорят, такой урожай, какого мы отродясь не видели.
– Дай Бог! – послышались голоса. – Стране хлеб нужен…
Ну что ж: автобусы ушли, провожатые стали расходиться, кто под песню, а кто просто так. Я подумал: «Нам остаётся ждать первого письма, чтобы узнать истину».



«Здравствуйте мама и Нелля!
Я уже на месте, то есть, в колхозе, на целине. Нас группа сто пять человек, все крымчане. Работа бывает разная. Пока на сене: кто сгребает сухое в копички, другие перевозят и скирдуют.
Дней через десять начнётся уборочная. Хлеба здесь море. Столько, что прислали автомашин на область двадцать тысяч для перевозки зерна. Ток для приёма урожая уже готов. Но одно плохо: все работы будут производиться вручную.
Живём за деревней в палатках. Деревня очень живописная, словно нарисована на картине. Дома глинобитные, окружённые деревьями и кустами. У каждого перед фасадом палисадник с цветами. Стоит она на речке Ишим – притоке Иртыша. Река быстрая, вода, как слеза, и холодная, словно ледяная. За рекой, на правом берегу, холмы, на которых стоят, как невесты в белом, распустив зелёные ветви, будто волосы до пояса, красавицы берёзы. На левом берегу наш лагерь.
От лагеря на запад равнина, как стол, до самого горизонта. На ней, сколько глаз видит, – пшеница, одна пшеница в рост человека, словно бескрайние заросли камыша.
В колхозе под зерновыми девятнадцать тысяч гектаров, а колхозников двести сорок человек, вот и прислали нас на подмогу. Такую прорву урожая им в одиночку не осилить.
Пишу письмо. Сегодня не работаем, что не часто бывает. Идёт дождь. Он хлещет по палатке, словно бичами, так, что она аж гудит, как барабан. Дни здесь жаркие, даже знойные, а ночи холодные – хоть тулуп надевай. Пока мы ночью не работаем.
Жизнь солдатская скучновата и однообразна. Больше писать не о чем. Помню, сеструля, ты делала записи о нашей жизни, если это можно назвать жизнью, во время войны, в Германии. Так вот. Я начинаю забывать. Малой тогда был – не всё помню. Ты не могла бы прислать их мне? Прочитаю – всё вспомню. Такое не должно забываться. С большим солдатским приветом к вам Славик!
Второго августа 1956 год
Казахстан».

Да-а-а! Такое не должно забываться. Потомки должны знать о фашизме всё, обо всех злодеяниях, сотворённых ими. Я сам бывший остарбайтер, и не понаслышке знаю о жизни наших людей в неволе.
Правильно делает Вячеслав Иванович Ковбаса, что обратился с просьбой к сестре. А пока письма. Солдатские письма и нетерпеливое ожидание весточки от родных…

«Здравствуйте, мои дорогие!
Сегодня пишу вам третье письмо, а ответа ещё не получал ни на одно. Сейчас сижу и думаю: о чём бы написать? И решил описать солдатскую жизнь. Пока нет ни строевых, ни других военных наук. Начинается день с подъёма в шесть утра, зарядка, умывание, завтрак, в восемь часов на работу.
Работаем порядочно – уборочная в самом разгаре. Кончаем в девять вечера – это уже темнота, хоть глаз выколи, как говорят. Вот потому письмо написать можно только во время отдыха.
С завтрашнего дня работаем и в ночную смену. Это немного трудней. Ток плохо освещается, и к тому же, ещё холодно.
Кто-то из ребят заикнулся о холоде, а старшина усмехнулся: «Меньше отдыхать будете». И он прав. Солдату не страшны ни холод, ни жара. Вы не думайте, что здесь адские условия. Конечно, не то, что дома, но жить можно. Иначе в армии и не бывает. А сила армии в духе солдат. У нас дух как раз такой, какой необходим русскому человеку.
Очень жаль, что не могу писать длинных посланий. Хочется увидеть вас, поговорить… Было бы здорово!
Ваш Славик!
Зовут на работу.
Сеструля, с нетерпением жду от тебя послания».

Солдатское терпение и заключается в том, чтобы надеяться и ждать. Письма из дома – как бальзам на сердце. Сразу вспоминаются дорогие лица, и наваливается на солдата тяжёлой глыбой тоска по дому. Но он вздохнёт, стряхнёт с себя ненужную тоску и продолжает службу. А письма от родных не дают покоя. И вот, наконец, долгожданное. Солдат тут же старается ответить.

«Здравствуйте, мама и Нелля!
Вчера, то есть двадцатого августа, получил от вас первое письмо, которое шло восемь дней, за что очень благодарен.
Работаю на току. Вначале косят рожь и ячмень, а через несколько дней пойдёт пшеница. Тогда держись.
Письмо получается нескладное. Ничего не поделаешь. Жизнь однообразная. Новый день похожий на прошедший.
Сижу на куче зерна и смотрю на речку, и вспоминаю наше море. У нас сейчас ещё купаются, а здесь невозможно – вода, как лёд, аж кожу обжигает.
Нелля, ты спрашиваешь, что мне прислать из вещей? Ничего не надо. У нас всё есть. Вышли записи твоих воспоминаний. Другой раз ребята просят рассказать о нашей жизни в неволе, а я не всё помню. Мои тридцать минут отдыха кончились. Зовут.
Ваш Славик!
Целина».



О письмах можно говорить бесконечно. Они бывают разные: радостные и скорбные, простые и заказные, девичьи и солдатские, любовные и злые…
Не стоит говорить, с каким нетерпением ждёт солдат весточку от родных и близких. Вячеслав Ковбаса не исключение. Каждый приход почтальона встречает вопросом:
– Мне есть что-нибудь?
– Пишут! – получает в ответ.
Солдат вздохнёт, и продолжает крутить опостылевшую веялку. И, наконец, о, радость до потолка! – бандероль.
Только автор не может понять – в чём состоит радость? В воспоминаниях нет ничего весёлого. Жизнь остарбайтера в неволе – не сахар: издевательства, побои, каторжный труд, голодное существование… Скоро мы узнаем, что пришлось пережить их семейству.
Славик, не читая, с радостью принялся за письмо. И впрямь, забыл малолетка лихолетье.

«Здравствуйте, мои дорогие!
У меня радость. Получил, Неля, твою бандероль. Теперь письма буду писать реже. Я должен прочитать твои записи, сеструля. Теперь о нашей жизни.
Сегодня двадцать четвёртое августа. Утро. Ещё не начали работу на току. Вчера солнце садилось за багряно-красный горизонт. Думали, утром будет ветер или мороз. Но не случилось ни того, ни другого. Погодка на все сто. Светило изрядно припекает.
Сижу на бурте пшеницы и пишу. Столом служит моё колено. Потому строчки получаются кривые и косые. Извините. Иду работать. Через час допишу…
Вот и освободился, постараюсь за пятнадцать минут закончить. Должен вот-вот подойти почтальон и забрать письма, а потом успею отдохнуть.
Сейчас работаю на веялке. Это такая тварь, которая жрёт очень много пшеницы и человеческих сил. До того устаёшь, что идёшь от неё и качаешься. Но ничего, за час наберусь сил и вновь за рукоятку веялки вместо мотора.
Немножко о солдатской пище. Не беспокойтесь – кормят хорошо: в обед на второе дают по хорошему куску свинины или баранины. Вечером каша пополам с мясом. Иногда дают молоко. В колхозе коров мало. Больше овцы и свиньи.
Вообще-то, за меня не волнуйтесь. Солдат есть солдат, и он преодолеет все тяготы. Такая уж наша доля – служит Отечеству.
Кончаю писать. Вдали показался почтарь. Если долго не будет писем, не переживайте. Вы должны знать, что я буду читать в минуты отдыха.
До свидания!
Казахстан».

В рукописи была записка: «Дорогой брат Славик! Я начинаю записи с первого дня войны. Тебе полезно знать, какая беда навалилась на нашу семью, и что происходило вообще в городе. Тебе тогда было четыре года. Узнаешь, как нас бомбили, как вели себя керчане, как пришли немцы. А трёхдневные бои в городе, а потом десант и сильный мороз. Такой, что стал пролив.
В общем, ничего весёлого.
Твоя сеструля Нелля!»

ЗАПИСИ НА ПАМЯТЬ
А НА НАС НАПАЛИ ФАШИСТЫ

В понедельник, 23 июня, утром, когда только взошло солнце и постепенно начинает припекать, я отвела Славика в ясли, а сама пошла в детсад. Я была уже самостоятельная – осенью в школу.
О начале войны мы не знали. Нам, детям, об этом не говорили ни дома, ни в детсаду. Только заметно было появление на улицах военных, люди озабоченно суетились. По дороге домой из детского сада, меня встретила ровесница, соседка по дому, и, словно хвастая, произнесла:
– Ага, Нелька, а на нас напали фашисты.
Я недоумённо глянула на подружку, ничего не понимая, и подумала: «Что это она ещё придумала? Не игра ли такая?»
Последующие дни только и говорили о войне дома, во дворе и в детсаду. Воспитательница старшей группы учила нас:
– Ребята, будьте внимательны. С посторонними людьми не разговаривайте и ничего не объясняйте. О подозрительных сообщайте в милицию.
В то время по городу пополз слух, будто немцы сбросили с самолётов парашютистов-диверсантов. И началась словно эпидемия по ловле шпионов. Старшие мальчики подняли такую бучу, что милиции пришлось охолаживать их патриотизм. Мы, малыши, тоже шныряли по высоким зарослям кукурузы в поисках шпионов. Не соображая того, что настоящий враг просто уничтожит нас. Но вскоре «эпидемия» прошла. Нас стали занимать другие военные заботы.
Инструктора обучали жителей тушить зажигательные бомбы. Мы тут как тут. Мы с упоением помогали обмазывать чердаки жидкой глиной, собирали бутылки под зажигательную смесь, оклеивали окна бумажными полосками крест-накрест. В детском саду разучивали боевые песни:
«Мы танки ведём в лесу и в поле чистом,
Дорогой скалистой, сквозь реки и снега…»
Взрослые рыли щели-бомбоубежища – зигзагообразные траншеи, похожие на окопы, только шире, и накрывали брёвнами, досками, кусками железа и вообще всем, что было под руками.
Дом наш постепенно пустел. Соседи уезжали в эвакуацию. Осталось несколько семей. Им оставляли ключи от квартир.
Мама работала на заводе формовщицей. С началом войны цех перешёл к отливке гранат-лимонок.
Папа был студентом, и в июне, перед началом войны, приехал на каникулы, и облегчённо вздохнув, сказал:
– Ну, вот, ещё один удар, и конец учёбе.
Но удара не вышло – началась война. В июле призвали в армию. Когда он вернулся из военкомата, угрюмый, с осунувшимся лицом, мы насторожённо смотрели на него. Наш квартирант, военный лётчик, пытливо глянул на растерянное лицо папы и спросил:
– Как дела, Иван Митрофанович?
– Дела, как сажа бела, – он вздохнул и добавил. – Везёт, как утопленнику! Забирают в артиллерию.
Я не поняла смысла, но по тону ответа сообразила, что произошло что-то печальное. Мама была на работе, а когда пришла домой, выяснилось, что папа уходит на фронт.
Утром провожали его. Помню, на остановке «Фабрика-кухня» папа вошёл в заполненный мужчинами вагон трамвая. Он помахал нам рукой, мы ответили. Вагоны дёрнулись и покатили дальше. Я заметила, что папа стоит неподалёку от окна с котомкой на спине. Он запомнился мне таким надолго.
В школу пошли первого октября, занятия почему-то перенесли. Мы, первоклашки, шли сами. Никто нас не провожал – не было и цветов. Учились недолго, в конце октября начались сильные бомбёжки и школы закрыли. Первые бомбы попали в порт и боеприпасы в нём рвались неделю. Так громыхало, что почти все стёкла полопались в окнах.
От воздушных налётов большей частью прятались на первом этаже под лестницей. Были случаи, когда дом вдребезги, а лестница стоит, как крепость. Постепенно народ привыкал к бомбёжкам и обстрелам, хотя эта привычка противоестественная.



Немцы пришли в середине ноября, после уличных боёв. Грохотало, ухало, и выли мины несколько дней.
Наша семья и соседи прятались под лестницей. Стоял сильный мороз. Было так холодно, что казалось, будто весь мир промёрз насквозь. Кутались, у коего во что было, но мороз пробирал до костей.
На дворе тишина, словно и не было стрельбы, от которой дети чуть ли не глохли. В тот момент, когда мы собрались покинуть наше убежище и возвратиться в квартиру, послышалась чужая речь. У меня что-то оборвалось внутри и поползло холодной льдинкой в живот. «Фрицы!» – мелькнула мысль. Из всех сказанных слов разобрала только одно: «Цурюк», потом узнала, что оно означает «Назад». Кому они говорили, было непонятно. Приоткрыв дверь, разглядела солдат в зелёной, жабьего цвета, форме. Неподалёку стоял обоз крытых брезентом фур. Солдаты выпрягали из подвод громадных лошадей с толстыми ногами и широкими, как взлётная площадка, спинами. Вот так впервые увидела оккупантов и их толстозадых битюгов.
Наступила холодная и голодная пора. Мёрзли не только мы, но и оккупанты. Они обвязывали головы женскими платками, чтобы не поморозить уши. Со стороны они были похожи на огородные пугала, а женщины зло называли их «анчутками».
С едой вообще навалился крах. Запасов не было. Магазины закрыты, видимо надолго. Деньги потеряли цену. Городские женщины ходили на совхозные поля и собирали брошенную мёрзлую картошку. Ходила и мама. Приносила добычу домой и бросала её в холодную воду, когда картошка отходила, её мололи на мясорубке и пекли оладьи. Ничего хорошего из этого не получалось, но есть нужно было. Вначале мы со Славиком крутили носом, а мама сказала:
– Если жить хотите – ешьте!
Однажды ей повезло. Она набрала порядочный клунок и вдруг слышит мужской голос:
– Тётя, поднести картошку?
Не поднимая головы, мама ухватилась обеими руками за своё «добро» и пробормотала:
– Нет, нет. Я сама.
Подняв голову, она увидела мужчину в потрёпанной гражданской одежде, лицо давно не бритое и обрюзглое, а по щекам текут слёзы. Мама удивлённо глядела на него и молчала.
– Александра! – вдруг слышит родной голос. – Родного мужа…
– Ва-а-а-ня-я… – произнесла она и села на мёрзлую землю.
Потом долго шли домой. Папа на пухлых ногах, обмотанных тряпьём, едва передвигался. Мама, не бросая ношу, поддерживала его. Дома, завидев грязного незнакомого дядьку, мы подняли писк. Мама успокаивала нас и бормотала:
– Тише вы. Это ваш батька. Его надо спрятать.
Мы умолкли, ничего не понимая. Почему этого дядьку мама называет нашим папой? И даже после того, когда она обмыла его и переодела, мы папу не узнавали. Обрюзглое лицо его вводило нас в заблуждение.
– Что с тобой случилось? – спросила мама. – Что за вид?
– В плен попал. Под Николаевом мою пушку разнесло вдребезги, а меня контузило и засыпало землёй. Сколько был в этой могиле, не знаю. Очнулся ночью от яркого луча фонарика, направленного в глаза. Это были немцы. Пинками ног подняли меня и погнали в лагерь. Так попал в плен.
– А потом? Как ушёл?
– Потом? Потом были голод и холод, унижение и смерть. Люди умирали, как мухи осенью. Никакого спасения. Думал, уже мне конец. Неожиданно нашлись люди, которые помогли бежать. Дали штаны и фуфайку, несколько варёных картошек, и показали, куда идти. Вот и всё.
– Как добирался домой?
– Окольными путями. Больше степью, полями, и тебя на одном из них встретил.
– Ты всё шутишь?
– Какие шутки! Когда на улицах лютуют фашисты.
– Да-а-а, – вздохнула мама. – Заставляют регистрироваться. Евреев постреляли. Мужчин забирают в лагеря.
– Не для того бежал, чтобы снова оказаться в лагере.
– А ты сиди дома.
– Жить как будем?
– Есть покупатель на уголь. Поменяю на муку – проживём.
– Ну, что ж, будь по-твоему, – согласился папа.
Постепенно мы стали привыкать к нему.
И вот однажды морозным днём паника: бегут немцы, полицаи, военнопленные. Звали и отца, но он отказался. Пошёл слух, будто наши десант высадили. И в самом деле, слышался отдалённый гул стрельбы.
Потом завыла, закрутила вьюга на неделю. Казалось, ревут и стонут на все голоса сотни диких зверей. Только после Нового, сорок второго года погода улеглась, оставив после себя снежные сугробы и завалы поперек улиц, словно баррикады.
Когда восстановилась погода, папа пошёл в военкомат. Его, как бывшего военнопленного, отправили в лагерь. Ничего не помогло. Оправдания в расчёт не брались.
Помог случай. Его увидели бойцы из части, где папа служил, и удивились:
– А мы, Иван, думали, что ты убит.
Его тут же забрали в своё подразделение. Воевал он до сорок третьего года. Погиб в Краснодарском крае.



И во время войны люди пели песни, танцевали, случались даже забавные истории. Жизнь есть жизнь. Пока жив человек, ему ничто не чуждо. Расскажу несколько эпизодов, для разнообразия.
В квартире наших соседей, которые эвакуировались, поселились две девушки. К ним ходили военные парни. Они договорились, когда заходит патруль с проверкой документов, солдаты должны лежать отдельно от девушек.
Однажды они перепутали кровати, и получилось, что поменяли девушек. Так они попали на гауптвахту. Через трое суток пришли в гости и смеялись над собой до колик…
А вот ещё. Детвора придумала игру, которая пугала население. Люди боялись, а нам смешно.
Делалось это так. Откручивался гофрированный шланг от противогаза, один конец брался в рот, а другой раскручивался, и когда «укаешь», получается вой, похожий на сирену воздушной тревоги. Народ мечется, оглядывая небо, а другие прячутся.
Эту шалость заметила мама и набросилась на нас:
– С ума спятили! У людей без вас хватает страха. Прекратите! Все!
Как бабка пошептала. Больше мы не занимались этим. Поняли, что делали зло, невольно, но зло.
А ещё со мной случилась неприятная штука, но смешная. С середины апреля фашисты усилили бомбардировки города и нашего посёлка Колонка (посёлок завода имени Войкова). Больница, которая граничила с нашими огородами, пользовалась нашими убежищами. Ходячие раненые прятались в них.
В тот день бомбёжка продолжалась долго. Одни самолёты улетали, а другие тут как тут, и сыплют бомбы, как из рога изобилия. Народу в щели, словно селёдки в бочке, битком набито, а осколки горохом стучат по железу.
И нужно было такому случиться. Мне в этот момент приспичило по-маленькому. Я вертелась и стонала, а бомбы рвутся и стучат осколками по крыше. Не было моего терпежу. Мама возьми и посоветуй:
– Ты, доченька, присядь здесь.
Я и присела. Вдруг слышу мужской голос:
– А почему в моём ботинке тепло? – а сам смеётся.
Меня словно огнём опалило. Лицо горело, уши вообще пылали. Я уткнулась в материнский подол и заплакала, уже и бомбёжка закончилась, люди порасходились, а меня не вытащишь из щели.
– Ты ещё маленькая, – стала уговаривать мама. – Тебе простительно.
Я же считала по-другому: никакая я не маленькая. Мне уже девять лет, и почти год на войне.
Бомбёжки усиливались с каждым днём. Однажды бомбы упали на фабрику-кухню. Одна, видно, попала в кладовку, где хранились ленты для кассовых аппаратов. Они разлетелись по округе и повисли на деревьях, словно ёлочные украшения на Новый год. Мы снимали ленты и играли с ними «в столовую». На них написано «борщ», «рагу», «суп» и прочие блюда.
Так вот. Иду я, значит, за лентами, разглядываю всё по сторонам. Солнечное апрельское утро не предвещало ничего плохого. Неподалёку шёл молодой боец. Я сразу определила – не русский.
Вдруг гул самолётных моторов. Я задрала голову в небо и жду, откуда они появятся. Боец заметался в поисках укрытия и ничего умного не придумал, как сунуть голову в окно полуразрушенного ларька и замер. Он напоминал страуса, у которого голова в песке, а всё остальное наружи. Я смеялась, закатываясь. И тут немец сбил наш самолёт. Я вздрогнула, наблюдая, как пикировал горящий «ястребок». Утирая слёзы, помчалась домой. Боец так и остался стоять в интересной позе. Сколько он стоял, не знаю. Мне в ту минуту было не до смеха.
Ещё стала свидетелем такого случая. Люди переносят бомбёжки по-разному: одни делают вид, будто бы не боятся, есть такие, которые здраво оценивают обстановку, а есть те, что дрожат от страха без повода на то.
В нашем доме в брошенных квартирах жили военные, офицеры. Ребята молодые, с юмором и с отчаянной храбростью. Но среди них был один, тоже молодой, очень трусливый. Над ним всегда подшучивали.
Однажды, только он уселся в надворном туалете, как началась бомбёжка. Его товарищи научили мальчишек накинуть наружный крючок. Что здесь началось! Рвутся бомбы, грохочут зенитные орудия, а он, бедолага, барабанит в дверь и кричит с мольбой в голосе. Открыла его мама. Он выскочил, как пуля, придерживая руками штаны, и подался в укрытие, дрожа всем телом.
– Как вы посмели? – набросилась она на мальчишек.
Все бросились врассыпную. Больше всех досталось мне, хотя я стояла в стороне. Мама знала, что я способна на шалости.
Вскоре стало не до шалостей. Бомбили так, что не знали, где укрыться.



Скалой керчане называют шахты каменоломни. В них режут камень с незапамятных времён. В окрестностях города их несколько.
Во время бомбёжек некоторые горожане подались под землю, спасаться от бомб. Местные жители Аджимушкая перебрались в скалу со всем скарбом и скотом.
Бомбёжки усиливаются. Самолёты большими стаями налетают и сыплют бомбы на сушу и на море. Иной раз стоит туман над городом из порохового дыма и пыли. Не успеет осесть, как рвётся новая порция тонных бомб.
Однажды наблюдали, как потопили корабль с ранеными. Он сразу пошёл на дно от прямого попадания бомбы, словно брошенный в воду топор. На поверхности плавали всякие обломки, костыли, бескозырки в белых чехлах, похожие на кувшинки.
Стало невыносимо страшно за наши жизни. Маме посоветовали уйти в каменоломни. В это время засобирались соседки, и зовут:
– Шура, пойдём с нами? В скале надёжней!
Мама собрала нас, под мышку подушки и ридикюль с хлебными карточками – продуктов никаких. На что надеялась родительница – не знаю.
Выручил нас военный госпиталь, который находился в подземелье. После того, как разбомбили главный госпиталь в гостинице «Керчь», его перевели в скалу.
Нам, семье фронтовика, выдавали хлеб и макаронные изделия в виде штампованных звёздочек, букв и цифр. Мы радовались их разнообразию. Я из них складывала слова, училась считать. А мама мрачнела. Мы не могли понять, почему? Бомбёжки не страшны, продукты дают, вода у входа в скалу в колодце.
Всё было хорошо, пока не пришли в посёлок фашисты. Трудно стало с едой, а за воду и говорить не приходится. Редко кто возвращался живой от колодца, а больше оставались лежать убитыми.
Некоторые женщины с детьми стали выходить на поверхность. Немцы их не трогали. Мама и говорит:
– Попробуем и мы, дети. А то объедаем бойцов.
У входа нас собралось несколько семей, и не решались выходить туда, где жихают и жужжат, словно шмели, разрывные пули. Часовой заметил нашу нерешительность и подбодрил:
– Идите, фриц не тронет.
Мама вздохнула и сказала:
– Была не была. Пошли, что Бог даст!
Мы вышли на поверхность. С нами ещё несколько женщин с детьми. Я и Славик с двух сторон держались за материнскую юбку, переступая через трупы бойцов. Мама закрывала рукой глаза братика, чтобы он не видел ужасов войны. Он оторвал её ладонь и спросил:
– Почему у дяди синие перчатки на руках?
Мы молчали. Как объяснить пятилетнему малышу, что это вовсе не перчатки…
Мы шли по шоссе, как по нейтральной полосе: справа немцы, а наши слева. Пули шмыгают через дорогу в обе стороны, но нас те и те солдаты пропускали.
Я увидела под кустом сирени убитого бойца. Он сжимал рукой винтовку, приклад её упирался в землю. Создавалось впечатление, будто он собирается приподняться. Над его головой буйно цветёт куст, словно природа пробует таким способом прикрыть людские грехи. А пули свистят.
– О, Господи, куда нам идти? – вздохнула мама.
– Женщины, – прокричал слева боец. – Идите к ним! К ним идите!
Мы и пошли к немцам. На воротах пустующего дома встретил нас гитлеровец и показал на дом. Наша компания вошла в него. Комнаты пустые, стёкла выбиты и рассыпались осколками по земляному полу. Благо, была середина мая, и стояла тёплая погода. Мы столпились посредине комнаты, не зная, что делать.
Вошёл какой-то немецкий чин и приказал лечь на пол. Мы подумали, что нас хотят таким образом расстрелять. Мы выполнили приказ. В ту минуту нам было не страшно умирать. Оказалось, наоборот: чтобы не убило кого шальной пулей, которые и в самом деле влетали в окна и впивались в противоположную стену, словно гвоздь, забитый с маху. Это мы потом осознали.
Вскоре бой отдалился в сторону завода, но приглушённые выстрелы всё ещё слышны. Как только стрельба стала утихать, ввалилась группа солдат с обезглавленными курами. Солдаты заставили женщин обрабатывать птицу.
Ни воды, ни еды у нас не было. Маленькие дети просили есть. Мама тайком клала им в рот по маленькому, чуть больше горошины, яичку, вынутому из тушек.
Мы стали отходить от апатии. Но на её месте появился страх за наши жизни. Особенно он усилился, когда вошёл тот же офицер и предложил детям по кусочку граната. Мы отшатнулись. До нас дошли слухи, что немцы травят детей. Взяли после того, когда он съел кусочек.
Перестрелка уходила всё дальше и дальше. Нас отпустили. Домой, на Колонку, не разрешили идти. Мы направились в город.
После отступления в поле остались брошенные автомашины, подводы, пушки, а лошади бродили табунами. Мама разорвала на ленты полотенце, кое-как соорудила что-то наподобие уздечки, поймала смирную лошадь и усадила на неё малышей. С обеих сторон женщины поддерживали детей, а мама вела кобылу.



Некоторое время мы жили в городе у знакомых. Когда немцы разрешили – вернулись в свою квартиру.
Дома застали хаос и беспорядок. По комнатам разбросано грязное солдатское нижнее бельё. В центре комнаты, на полу, стоит корыто с грязной мыльной водой. Ящики комода выдвинуты, отцовское нижнее взято. Зато в кладовке на полках ровными рядами сложены брикеты супов и каш, а на верхней полке банки консервов. Мама вздохнула:
– Бойцы переоделись в чистое, по русскому обычаю, и пошли в бой, на смерть, а нам оставили продукты и завещали жить.
Я не всё из сказанного поняла, но видела – мама не осуждает бойцов за то, что они забрали отцовское бельё.
Время шло. Кормить нас становилось всё трудней. Запасы, оставленные военными, кончались. И опять нашёлся выход. Недаром говорят: «Бог даст день, даст и пищу…».
Во время отступления наши бросили много обмундирования и белья в паках. Женщины растащили это богатство по домам. Не упустила момента и наша родительница. Всё это пригодилось в скором будущем. Она стала шить из этого материала детские кофточки и штанишки. Красили самодельной краской. Жёлтую получали из лекарства, а чёрную – из свекольного кваса. В него бросали гвозди, осколки от бомб и снарядов. Всё это окислялось, и получался почти чёрный цвет.
До чего только не доводит нищета и голод. В керченском порту лежали бурты горелой пшеницы ещё с сорок первого года. Не пропустила этот случай и наша мама. Она варила зерно, потом крутила на мясорубке, и получалось тесто. Изделия из него пахли дымом, но ничего – есть можно было.
Наша мама была мастер на все руки. Заболели мы с братом поносом – лечила. Позже подхватили чесотку – опять лечила вонючей мазью и ворчала:
– Напасть какая-то. То одно, то другое…
Однажды нам повезло. Один мужчина за пошив костюма предложил лошадь. Мама и говорит:
– Забей её, а мы заберём мясо.
Так и поступили. Мужчина согласился, а мы вечером, я и мама, перевезли закутанное в старое одеяло мясо. Его тут же засолили в бочке. Домой взяли только печень. В тот вечер мы пировали, – правда, без хлеба. В дальнейшем мясо отмачивали и варили.
Иногда у нас останавливались обозы. Женщины стирали солдатам бельё, мама тоже. Возчики рассчитывались овсом, бывало, и хлебом в особой обёртке. Во внутренней её стороне дата выпечки «1939 г.».
– Ничего себе? – удивилась мама. – Готовились, гады, к войне.



Это случилось пятого октября сорок третьего. Приказ гитлеровцев свалился на керчан, как снег на голову среди лета. В нём говорилось, что всё население города в течение трёх дней должно покинуть его пределы. Что здесь началось: народ в панике, полицаи оклеивают стены белыми с чёрным листами бумаги, бегают по дворам и кричат:
– Всем уходить! Брать ценные вещи и на пустырь.
Рядом с нами жила татарка. Она с мольбой в глазах спросила:
– Козяин, а, козяин, корову можно бирать?
– Бери, если донесёшь, – съехидничал полицай.
Мы подняли смех, не понимая, как это можно нести корову? Мама глянула на нас сурово и цыкнула:
– Помолчите! Не до смеха сейчас!
Она выглядела очень расстроенной и не хотела уходить. Как она ни упиралась, а пришлось покинуть квартиру.
На пустыре образовались кучки людей: соседи жались друг к другу, знакомые, родственники.
Взрослые о чём-то рассуждали, каждый что-то доказывал. Детвора сидела на узлах и сторожила свои вещи. Вдруг мама объявила:
– Кое-что забыла! – и тут же ушла.
Дело в том, как я позже узнала, в посёлке Багерово у нас были родственники, а они связаны с подпольем. Оказалось, что у нас в квартире хранился ящик с гранатами. За ним должны были приехать. Вот и нервничала она, не зная, как скрыть свою озабоченность.
Вскоре она вернулась с верёвкой и прищепками, на которое вешала бельё, и чугунным утюгом. У неё спросили:
– А утюг зачем?
– На всякий случай! – и ляпнула первое, что пришло на ум. – Может, придётся кого треснуть по башке.
На неё посмотрели с удивлением, но ничего не сказали. Мама хмыкнула и тоже промолчала.
Спустя некоторое время, подъехал знакомый дядька на двуколке, в полицейской форме и с белой повязкой на левой руке. Такая повязка, словно пропуск, давала право беспрепятственно проезжать посты. Кроме того, у него имелась справка, что мы его семья.
Двуколка была покрыта нашей периной. Нас посадили на неё и кое-как приткнули узлы. До Багерово добрались окольными путями.
Жили мы под скирдой сена в яме. Туда же спрятали и наше добро. Среди нашего скарба оказался ящик с гранатами, – вот тогда я и поняла, почему нервничала мама, и зачем ходила домой. Сделала вид, будто ничего не сообразила.
На улицу нас не пускали. По шоссе продолжают идти изгнанники под конвоем жандармов: некоторые с заплечными оклунками, другие катят тяжелые двухколесные тачки с детьми.
Вскоре стала доноситься с Кубани канонада, словно раскаты грома при грозе, а ночами ещё и огненные отблески видны. Это вселяло надежду на скорое освобождение.
Сколько мы прожили у родственников, не помню, но всё это время по дороге шли керчане. Как только иссякли изгнанники, стали выселять и из деревни. Взрослые решили уходить в Багеровские каменоломни.
В скалу нас завезли ночью, полусонных. Мы были в таком состоянии, что не соображали, куда едем и зачем?
Оказалось, там уже существовал партизанский отряд из двухсотпятидесяти человек. Продукты и вода имелись.
Всё складывалось будто в нашу пользу, если бы не событие, которое всё изменило.
Прошло несколько дней, как мы в скале. Стали обживаться и устраивать свой быт. Но вдруг к нам повалил народ: женщины, дети, старики, были и мужчины. Обстановка осложнилась. После переписи нас оказалось восемьсот человек.
Немцы, обнаружив бегство эвакуированных, направились в скалу. Партизаны встретили их пулемётным огнём. С той поры нас отрезали от внешнего мира. Каменоломни опутали колючей проволокой в несколько рядов, словно паутиной.
Стали рыть колодец. В это время взяли в плен немца. При допросах ничего не говорил, а только выкрикивал: «Хайль Гитлер!». Его расстреляли.
Колодец вырыли и добрались до воды. Напились тогда от пуза. Но радовались недолго. Неукреплённые стены обрушились и наглухо закупорили доступ к воде.
Наступила трудная пора. Стали собирать её с капижей. Это те места, где капает с потолка. Капли монотонно стучат о консервные банки. Каждую банку охраняли, а вода шла на общие нужды. Мы, детвора, высасывали её из камня. Губы распухли до того, что стало трудно говорить.
Жизнь осложнялась. Даже мы, дети, понимали это. Не стало света, всё окунулось словно в сажу, но постепенно глаза привыкали к темноте. Кончались продукты. Воду кое-как добывали.
Мама работала на «кухне» – делила пайки. Она ничего лишнего не брала для нас, даже тогда, когда заболел Славик. За это товарищи уважали её.
Когда все продукты закончились, партизанский штаб принял решение: всем гражданским выходить на поверхность… Ещё предупредили, чтобы говорили: прятались от бомбёжек и больше ничего не знаете…



Вышли все. Наша семья пробыла в каменоломне три с половиной месяца. Было первое февраля. Погода крымская: днём слякотная, а ночью заморозки. В скале остался штаб. Остальные понуро шли по коридору из солдат в карьер, куда направили нас.
В карьере Багеровских каменоломен находились десять дней без еды и воды. О крыше над головой уже не говорю.
Шестилетний Славик умирал с голоду. Он жалобно стонал и лука или огурчика просил. У меня, малолетней, сердце сжималось от жалости. Представляю, что творилось с мамой, но она не подавала виду и подбадривала нас:
– Ничего, дети, потерпите. Скоро у нас будет и еда, и вода…
На десятый день пришёл конвой, и погнали нас в лагерь. Мучимые жаждой люди пили из луж. Нам мама не разрешила. Это напомнило мне сказку «Про Алёнушку и братца Иванушку». Я смотрела на людей расширенными глазами, и ждала, что вот-вот они во что-то превратятся…
В лагере разделили мужчин отдельно, девушек тоже в другую группу, а женщин с детьми в третью. Потом прошли слухи, будто многих расстреляли, как партизан. Нас отправили поездом на станцию Семь Колодезей.
Когда гнели колонну от станции, местные женщины отбирали детей. Забрали и Славика. Мама тогда облегчённо вздохнула:
– Слава Богу! Теперь спасут сынишку.
Что можно на это сказать? Только надеяться на чудо. Братик совсем плохой, едва дышал. Я вздохнула и смахнула слезу, набежавшую от жалости. В свои одиннадцать лет я рассуждала, как взрослая.
Нас загнали за колючую проволоку, словно скот, а потом по камерам. Говорили, что с едой, будто, дают слабительное. Так оно было или нет, но нас понесло. «Старожилы» пояснили:
– Фашисты делают специально, чтобы не бежали из лагеря.
– Ну и методы, – проговорила мама. – Одно слово – фашисты.
В Семи Колодезях продолжали расстреливать. Каким-то образом выявляли партизан и их семьи. Их вызывали пофамильно и увозили.
Когда местным женщинам стало известно, что нас должны перебросить в другой лагерь, они подошли к проволоке. Одна из них кричала:
– Мама и сестричка Нелля! Если будете живы, найдите Славика. Второй ряд, восемнадцатая хата…
– Спасибо, – отозвалась мама – что спасли сына! Теперь верните.
На другой день она подпустила Славика под проволоку. Мы его ждали. Он был рад, что мы опять вместе.
Везли нас в другой лагерь румыны на подводах. У ворот остановились. Немцы, увидев «жёлтых» людей, всполошились:
– Кто такие? Почему жёлтые?
Наша кожа в подземелье от дыма и копоти обрела почти коричневый цвет, как пальцы у заядлых курильщиков.
– Какие-то тифозные, – ответили румыны.
Ворота с треском захлопнулись, несколько охранников бросилось выяснять, что к чему.
Пока они выясняли, многие узники, у кого были родственники или знакомые, разбежались. Мы остались, а мама сказала:
– Что людям, то и нам.
В предыдущих лагерях одежду не отбирали, а здесь… Нас заедали вши. Слышим команду:
– Всем следовать в баню!
Вошли в помещение, похожее на предбанник, стали раздеваться и вешать на железные вешалки вещи для прожарки. Свои и Славика не успела повесить. В «баню» ворвались немцы. Женщины подняли писк и голые выскакивали на мартовский снег. Выбежала и я с узелком. Оделась сама, и брата одела. Среди криков и проклятий, мама нашла нас. Она на голое тело накинула пальто.
Нас загнали в бывшую конюшню с дырявой крышей. Одежду отдали только утром. Так и жили на старой соломе, смешанной с конским навозом. Маму и других взрослых гоняли рыть траншеи. Все знали, что это могилы для будущих расстрелянных. Так жили под страхом.
Во второй половине марта нас погрузили в товарные вагоны, наглухо захлопнули двери, а на окнах колючая проволока. Открыли в Симферополе и пешком отправили в тюрьму. Она рядом со станцией.
При входе в камеру, выдали по толстому солдатскому одеялу. Мама тут же оторвала от каждого по куску и пошила нам шаровары. Женщины за головы схватились:
– Шура, как ты могла? Нас же постреляют!
– Не успеют, – ответила спокойно мама, – наши освободят. А если опоздают – всё равно фрицы убьют…
На прогулку ходили, прикрывая обновку пальтишками. На ногах у меня были немецкие кованые сапоги, тяжёлые, как гири привязанные. Мама выменяла их у полицая за отцовские кожаные перчатки.
В начале апреля взрослых построили в длинном коридоре и объявили, что расстрел заменяется отправкой в Германию. Начался крик, плач. Один заключённый отрезвил их:
– Радуйтесь, – сказал он. – В тюрьме смерть. Она заминирована.
Наступила тишина. Женщины переглянулись и принялись собирать свои пожитки.
Так нас отправили в Севастополь. У стенки какой-то бухты стоял большой пароход, вот на него и загнали нас. Мы, дети, свободно ходили по палубе. С неё видно было на горе большое круглое полуразрушенное здание с железными рёбрами на крыше. Потом мне сказали, что это Панорама. Я понятия не имела, что это такое.
Двое суток простояли в бухте на якоре. Кормить не кормили, запасов у нас никаких.
Наконец, протяжный гудок, и пароход медленно выходит в открытое море.

ДОРОГА В НЕВОЛЮ

Пароход пришёл в Констанцу в полдень. Было начало апреля. Погода пасмурная, но тёплая и без дождя. Выгрузили нас в порту. Неподалёку стоял эшелон из товарных вагонов. Мама вздохнула:
– Этот экспресс, видно, для нас?..
ей не дали договорить. Подошедшая нарядно одетая женщина из местных сказала на русском языке:
– Нет ли у вас чего-нибудь купить?
Мама удивлённо глянула на неё, пожала плечами и буркнула:
– Ценностей не имеем
– Вы неправильно поняли, – поспешила поправиться женщина. – Я хочу иметь что-нибудь с Родины.
Мама глянула на неё изучающее, вздохнула и стащила с меня пальто. В нём, под подкладкой, был спрятан отрез шёлка. Она распорола подкладку, достала белый с сине-голубыми цветами шёлк, отрезала косынку и дала женщине.
– Спасибо! – проговорила женщина и заплатила маме леями.
– Бедная, – вздохнула родительница.
– Почему бедная? – не поняла я. – Расфуфырена, и денег куча.
– Родину потеряла. Вот и бедная.
Я не поняла смысла этого разговора, но расспросить не дала команда «Грузиться в вагоны!».
Мужчин везли в закрытых вагонах. Нас, то есть женщин с детьми, не закрывали. На станциях выходили, покупали еду, у кого были деньги, или выпрашивали. Мужчин не выпускали, только на остановках выносили мёртвых из вагонов.
Вначале нас должны были везти на Бухарест, а потом изменили направление. Говорили, будто какую-то узловую станцию разбомбили наши самолёты.
Когда повернули в Карпаты, мама передала в вагон к мужчинам ножницы. Они продолбили пол и бежали на ходу. Мы видели их, когда поезд пошёл змейкой. К лесу бежало человек пять. Охранники постреляли для порядка, но погоню не устраивали.
По дороге я и ещё человек двадцать отстали от эшелона. Кончалась территория Румынии, а у нас оставались ещё леи, и их нужно было истратить. Пока торговались, поезд ушёл. То сутками стоит, а то вдруг… Мы к начальнику станции. Он посадил нас в поезд. В вагоне были рабочие в чёрной робе и с фонарями на кепках. Когда они узнали, кто мы, набросали мне в подол кусков хлеба. На следующей станции догнали своих.
Женщины рассказали, что мама хотела броситься искать меня, но её удержали:
Я – Нелю не найдёшь и Славика потеряешь!
Она забилась в угол и плакала, пока я не влезла в вагон.
Поезд блуждал от станции к станции месяц. И только первого мая прибыли на станцию Краков.
– Приехали! Выгружайся! – последовала команда.
Вели нас по улицам города под охраной немецких солдат. Я, задрав голову, рассматривала красивые здания. Не дали как следует разглядеть собравшиеся на тротуарах поляки: узнав, что мы русские, плевали в нашу сторону и оскорбляли.
Колонна узников молча прошла мимо. Вскоре вошли в ворота лагеря. Так начинался новый этап нашей жизни.



По прибытии в лагерь нас направили в баню. Одежду сдали на прожарку. Это избавит народ от вшей. Их целые табуны шныряют по одежде, и нет никакого спасения. Говорят, вши заводятся от грязи, недоедания и неустроенного быта.
Обслуживали баню русские мужчины в старой немецкой форме. Это были не солдаты, а робу им выдали как спецодежду.
Нагих женщин и детей перегнали в другую комнату с цементными ёмкостями, похожими на чаны для засолки хамсы. На их дне имелась решётчатая металлическая дверца. Открывалась она педалью, которая находилась в полу. Каждая из узниц подходила к служителю, и её стригли наголо. Женщины стеснялись своей наготы, но переносили это сносно, а вот от стрижки закатывали истерики.
Громче всех кричали две женщины – мать и дочь. У молодой были чёрные как смоль косы до ягодиц. Они плакали и просили не трогать волос, но ничего не помогло. Оболванили «под Котовского», как у нас принято говорить.
В бане помылись, избавились от вшей, нас сфотографировали и каждому присвоили номер. Маме дали номер 1287.
Краковский лагерь оказался пересыльным. Он имел несколько секций: карантинная, рабочая, для военнопленных, изолятор и общая, с которой забирают «покупатели» рабочих для хозяйств. Каждая секция опутана колючей проволокой. Общение между ними строго запрещалось. Но всё видно, что делается в соседней. Однажды мы наблюдали такую картину. Был какой-то религиозный праздник. Из барака напротив вывалила пьяная компания, а одна баба с Железным Крестом на груди вопила во всё горло:
«А Семёновна, баба хитрая,
Любила Сталина,
А теперь Гитлера…»
После этого её мы больше не видели. Говорили, будто Крест она получила за выдачу партизан. Недолго носила предательскую награду. Прошёл слух, будто «хитрую» бабу задушили. Кто это сделал, никто не искал. Как у нас говорят в таких случаях: собаке – собачья честь. От такой поговорки становится обидно за собаку – верного и преданного друга человека.
Вскоре нас перебросили в другой лагерь. Находился он в городе Штеттине. Это был невольничий рынок, где «покупали» людей.
Нас «купил» нестарый, чернявый немец – герр Шнайдер, взял он три семьи. Мы со своими пожитками пошли за ним. Потом ехали на трамвае. Сошли у многоэтажного дома. Как мы поняли, это было что-то вроде поликлиники или больницы. Мы прошли рентген – больных не оказалось. После ехали на электричке. В вагоне кроме нас и Шнайдера никого не было. На одной из остановок вышли.
Стояла тёплая майская погода. Мы наслаждались теплом после холодной и трудной зимы, и радовались, что ходим без конвоя.
Поселили нас в помещение при конюшне. Устроили нам карантин. Только через неделю перевели в общую казарму. В ней жили двадцать три человека разных национальностей. Нары в два этажа, в углу печка-голландка, пол кирпичный, три стены глухие, а четвёртая с окнами и входными дверями; на потолке одна электролампочка; длинный, почти через всю комнату, стол. Другую часть дома занимал герр Шнайдер с семьёй.
День начинался с распределения на работу. Оказалось, что кроме гражданских, есть ещё и военнопленные, а Шнайдер не хозяин, а управляющий, но он радел за всё, словно за своё собственное.
Маму посылал на погрузку снопов. За день так выматывалась, что буквально валилась с ног. Нелегко было и на уборке картофеля, а осенью, когда пошла сахарная свекла, вообще каторга.
Стояли промозглые, с холодным дождём, погоды. У рабочих лопались руки до кости от воды и холода. Мама обматывала руки тряпьём и работала, чтобы не получать побои от Шнайдера.
У каждого рабочего имелись двухрожковые вилы с опорной планкой и секач. Рожки вонзали в корнеплод и резким рывком выдёргивали. Свекла укладывалась ботвой в одну сторону. На обратном пути листья отсекались. Нормы большие, и кто не выполнял их, избивался Шнайдером.
Кормили нас варёной картошкой. Однажды привезли на ферму солёные селёдочные головки для свиней. Кто в тот день работал на свиноферме, набрали их и принесли в барак. В тот вечер словно наступил праздник, и мы пировали. Отходов от головок не осталось.
Наступали заморозки. Уходил сорок четвёртый год. Стали укрывать в подвале картошку. Шнайдер послал маму. Она не поняла, и вместо того, чтобы утеплять окна, вытащила утеплители. Шнайдер рассвирепел и орал, но не бил. Он боялся военнопленных.
Фронт приближался. Уже в феврале сорок пятого стали появляться беженцы из восточных областей. В то самое время фрау Шнайдер, развлекая дочку Гизелу, натравила на меня собак. Они набросились, как дикие злобные звери. Одна повалила, а другая стала рвать меня. Если бы не подоспел военнопленный, разорвали бы в клочья.
Когда немцы стали уходить, бросая ферму, мама не пошла провожать их.
Беглецам нужно было переправиться через Одер навстречу американцам. Семья Шнайдеров утонула в реке. Это случилось на глазах рабочих. Я подумала тогда: «Правду мама сказала, что наши слёзы отольются им…»



Ночью угнали пленных. Брошенный скот остался на наших руках. В селении пусто, словно мор прошёл. Пусто и страшно от неизвестности. Даже как-то странно: подневольные работники стали полными хозяевами в посёлке. Заходили в дома, брали еду и одежду. Переоделись, стали на людей похожи, волосы у нас отросли. Разбоя не допускали. Опасались возвращения хозяев.
Появились разрозненные группы немецких солдат. Неопрятные, с заросшими лицами, закатанными рукавами, автоматы на животе. Это нас напугало, мы покинули казарму и поселились в брошенных домах небольшими группами. Сидели в подвалах на картошке.
Сидели тихо, как мышки, боясь даже шевельнуться, насторожённо вслушиваясь в глухую тишину. Картофель пророс и выделял испарения. Женщины по очереди выходили наверх узнать обстановку и подышать. Когда возвращалась очередная разведчица, мама спрашивала, указывая подбородком на потолок:
– Как там?
– Баррикады строят из молотилок и комбайнов.
– Кто строит?
– Фрицы!
С нетерпением ждали освобождения. Я сидела в углу и думала: «Вот придут наши – всех немцев заколю вилкой…»От обид и боли мне почему-то хотелось колоть немцев не вилами и не ножом, а вилкой. Почему? Объяснить не могу.
Ночью послышались шаги над головой. Все насторожились. Открывается ляда и полячка кричит:
– Шура! Наши пришли!
– Какой чёрт, наши! Откуда? – отозвалась мама.
– Говорю – наши!
Мама, как была в одном ботинке, так и выбралась из подвала. Одна нога босая, а ботинок в руке.
Произошло это восьмого марта сорок пятого года в четыре утра. В доме стоял офицер и три подростка в военной форме. Их обнимали со слезами на глазах, гладили погоны, которых мы не только не видели, но и не подозревали об их существовании.
Это была разведка. Расспрашивали о немцах, но они ушли ещё с вечера и переправились на другой берег.
Так состоялось наше освобождение. Утром женщины ловили гусей, потрошили их, потом жарили и угощали солдат. Пели песни и даже танцевали. Так прошёл праздник – двойной праздник: Восьмого марта и освобождение. Это впервые за войну отметили Женский день.
На другой день первыми покинули опостылевший посёлок поляки. Они запрягли в подводы лошадей, побрали из домов имущество и отбыли.
Ушли и мы наутро. Ушли пешком в город, на сборный пункт. По дороге встретили у лесопосадки танкистов, которые ремонтировали танк. Танкист чем-то был разозлён и зло отогнал нас.
– Вы почему оказались в Германии?
Мама тоже не полезла в карман за словом и отпарировала:
– Лично меня Гитлер пригласил на именины!
Из башни вылез ещё один танкист и сказал:
– А если серьёзно? Люди шли в партизаны.
– Вот если бы мы не пошли в партизаны, возможно, не попали сюда.
– Откуда вы?
– Из Керчи! Из Багеровских скал.
– А правда, что фрицы травили газом партизан?
– Правда!
– А вы случайно не знаете Марию …? – он назвал фамилию.
– Знала. Боевая девушка. Она ушла в разведку и не вернулась.
– М-да-а! – только и ответил танкист.
Он был из Багерова, а Мария – сестра его.
На сборный пункт, в незнакомый город, пришли под вечер. Уже смеркалось, когда нас определили на ночлег в здание в несколько этажей. Наутро прошёл слух, будто приехали вербовщики и набирают рабочих в воинские части. Ещё шла война.
– Не поедем домой, – объявила мама. – Поработаю, война кончится – видно будет. Может, папу встретим?
Чтобы работать в воинской части, нужно пройти проверку. Маму несколько раз вызывали в СМЕРШ. Каждый раз задавали разные вопросы, следователи пытались запутать. Наконец определили в воинскую часть под названием «Хозяйство Дорохова». Поселили нас в отдельный коттедж. Солдаты сгоняли брошенных коров с раздутым выменем. Мама и ещё несколько женщин спасали животных, выдаивая на землю молоко с кровью. Таким образом, собрали семь тысяч голов.
В один из этих дней Славик сбежал на фронт. Было ему шесть лет. Когда привезли его назад, мама схватила верёвку и приговаривала:
– Я покажу тебе фронта!
В общем, покричала, но бить не била, а отбросила верёвку и заплакала.
Скот сортировали. Те коровы, которые не могли ходить, шли на мясо. Других гоняли, приучая ходить. У немцев скот круглый год стоит: зимой в стойле, а в тёплое время – на лужайках, огороженных плетнём.
Однажды через посёлок проходил польский обоз. К задку одной подводы привязана корова. Мама пристально смотрела на неё, а потом усмехнулась, отвязала корову и привязала быка. На рассвете обоз ушёл. Наши смеялись проделке несколько дней, а пожилой солдат усмехнулся и сказал:
– Представляю, какими глазами будет смотреть на быка поляк!
И опять смех. А война ещё продолжалась. Бои шли в Берлине. Фашисты, начиная войну, никогда не думали, что она так закончится.



Ночью с восьмого на девятое мая в лесу неподалёку от посёлка, где стояла наша часть, поднялась неожиданно беспорядочная стрельба. Командир хозяйства послал солдат узнать, в чём дело. Вернулись они слегка навеселе и с улыбками до ушей. Командир, видимо, хотел наказать их за пьянку, когда они ошарашили его:
– Конец! Война кончилась!..
И тут началось: крики, стрельба и слёзы. Нашлась и выпивка, словно из-под земли. Пили все, кроме детей. Вино лилось ручьём, пели песни, танцевали, не забывали и коров доить. Думалось, веселью не будет конца, но…
С утра, десятого, восстановился порядок. Солдаты возили сено, а женщины доили коров. Вскоре приехали представители из Союза и забрали у нас скот. Нам здесь нечего было делать, и нас перевели в Потсдам. Это город такой, где проходила Международная Конференция.
«Хозяйство Дорохова» стало поставлять для Советской делегации продукты. Маму с нами поселили в доме, где жили и хозяева, немцы: две женщины, старая и молодая, с четырьмя детьми.
Я заметила, что они голодают, и стала тайком таскать хлеб с кухни для детей, зная, что такое голод. Вначале женщина отказывалась, а потом стала брать. За мою доброту она подарила мне отрез шотландки. Мама увидела её и спросила:
– Откуда?
– Немка подарила.
– С какой радости?
Пришлось признаться, что таскала для её детей хлеб. Мама удивлённо глянула на меня и задумчиво произнесла:
– Вот тебе и вилкой колоть… – она вздохнула и добавила. – Русская душа…
На этом разговор закончился. Я ждала разноса, а вышло так. О вилке и думать забыла, когда собиралась немцев колоть. Права мама – русская душа отходчива и не помнит зла…
После окончания Конференции, маминых коров отправили в Союз. Говорили, будто в Кремлёвское хозяйство. Так оно было, или нет, но коровы были отменные. Мама говорила:
– Это не коровы, а львицы с рогами…
Когда пригнали коров, маму перебросили к животным. Так она стала дояркой. Коров было шесть. Она мыла их с ног до головы два раза в день. Кроме мамы к ним никого не подпускали, даже меня со Славиком.
Приближался сентябрь. Многие уезжали домой. Нас не отпускали. Обещали в Потсдаме открыть русскую школу, но не открыли. В октябре мама настояла по причине, что детям нужно учиться. Так мы покинули Германию. Как добирались домой, это другая история.



«Здравствуйте, мои дорогие!
Нелля! Прочитал твои записи. Читал урывками в минуты отдыха. Кое-что вспомнил, и узнал новое, словно всколыхнуло память. Ты не написала, как я говорил, что стать сержантом просто: пришил три полосочки и готово. На самом деле не так просто, нужно кончать специальную школу. Но это к слову.
Работа у нас кончается. На днях уедем. Говорят, на Дальний Восток. Куда – неизвестно. Кончаю писать. Зовут! Потом закончу…
… Только освободился, в деревне случился пожар. Бабка гнала самогон. Аппарат вдребезги, бабку наповал, а дом вспыхнул, как коробок спичек, сразу весь. Вот и тушили его, чтобы не загорелись другие. Пока всё.
До свидания! Ждите писем из другого места службы.
Встретимся через тори года, когда закончу службу.
Ваш Славик.
Целина».

Эти записи я получил от Нелли Ивановны Ковбаса. Они велись хаотично. Всё перепутано и смешано, как патроны разного калибра. Пришлось выбирать главное, а главное – это Александра Трофимовна. Она, бывшая партизанка, в трудных условиях уберегла детей и вернулась домой.
Сейчас нет Александры Трофимовны. Умер и Вячеслав Иванович от инфаркта. Осталась одна Нелля Ивановна. Я часто замечаю в её глазах скорбь, когда заходит разговор о её родных, ушедших в мир иной. Земля им пухом.


---------------

Нелля Ковбаса в клубе "Побратим" с литераторами "Лиры Боспора"

Здравствуйте, Александр Иванович!
Прочитала присланный вами материал об истории нашей семьи. По-моему, очень удачное название повести «Расстрелянный рассвет». Хорошее описание природы на фоне страшной войны, это пронзает душу. А теперь добавлю то, о чём вы умолчали.
Отца нашего друзья спрятали в Корее от возможных преследований со стороны властей. Мы в Германии, мама работала на пороховом заводе. Это, по тем временам, улика против любого человека, а для чекиста вдвойне.
Родитель не прекращал поиски нас, находясь в Корее. Много добрых знакомых и сотрудников ЧК, уважающих его, искали нас по всей Европе. Сразу по окончании войны нашли Анну Линк в Западном Берлине. К сожалению, она ничем не могла помочь.
Мы же два года учили русский язык, так как его выбивали надзиратели в лагерях. Потом немецкий «калёным железом выжигали» воспитатели после войны в детдоме.
Мы целый год прятали, уже будучи найденными, под матрац куски еды, хотя её имелось достаточно. Мама боролась с этим, как могла, отучая нас от лагерных и детдомовских привычек. Постепенно мы привыкали к нормальной, семейной жизни.
Всё же, я считаю, что нам повезло. Не найди нас родители, – кто знает, как бы обернулась наша жизнь…
Родителей сейчас уже нет, а я больная. Жду вызова из Германии на операцию. Часто бывает плохое настроение, пересиливаю и взбадриваю себя, вспоминая отцовский девиз: «Бороться и искать, найти и не сдаваться!». В какой-то мере помогает.
С уважением Галя.
Севастополь, май 2005 года.



Мне известно, что Александр Алексеевич Шурепов ушёл в отставку в чине генерал-майора. И, как мы видим из рассказа Гали, и его преследовали. А что говорить о нас, простых смертных.
О себе скажу так:
По возвращении из Австрии в конце октября 1945 года, сразу почувствовал косые взгляды, словно я какой-то преступник. После получения паспорта начались мои мучения.
На работу устроился в литейный цех грузчиком. Уставал до изнеможения. Приходишь домой, а на столе повестка в СМЕРШ. Так продолжалось долгое время, пока не ликвидировали эту жестокую организацию. Спрашивали одно и то же каждый раз. Допросы велись ночью. Бывали случаи, когда засыпал. Следователь выражал по этому поводу недовольство. Ему бы такую работу и полуголодную жизнь, да ещё лишают сна. Так и не понял, чего они хотели от меня?
Позже узнал, что СМЕРШем руководил Мехлис. Нашли кому доверить человеческие души. Он, как Змей Горыныч, чем больше съест людей, тем сильней у него ощущение удовольствия.
Этот тупой карьерист, ненавидящий людей, в мае 1942 года угробил в Керчи три армии. По его вине Крымский фронт потерял больше СТА СЕМИДЕСЯТИ ПЯТИ тысяч человек. Будь он трижды проклят! За такую провинность его понизили в звании и назначили начальником СМЕРШа. Других, за меньшую провинность, расстреливали. Вот так.
С ликвидацией этой организации нас, репатриантов, перестали вызывать, но не оставили в покое. Всюду, куда ни обращался, требовали заполнять анкету, где подробно спрашивалось, что делал в оккупации и за границей. На то, что во время войны я был несовершеннолетним, внимания не обращалось.
Поэтому меня вовремя не взяли в армию. И только спустя пять лет, несмотря на то, что несколько месяцев пребывал в действующей армии. В 1951 году подаю заявление на приём меня в комсомол. На собрании отказали в приёме. По причине, что, будучи во время войны во вражеском тылу, работал против Красной армии, и попросили покинуть собрание.
Потом, когда из клуба стали выходить солдаты, секретарь комсомольской организации части подозвал меня и сказал: «Тебя приняли».
После этого я служил ещё три года, а всего почти четыре. У меня осталась на сердце обида на товарищей, с которыми жил в одной казарме, ел одну кашу и борщ, за нанесённое мне оскорбление. Выходит, всё это время они держали за пазухой камень против меня.
Демобилизовавшись, не стал на учёт, и таким образом вышел из комсомола. Как говорят: «Насильно мил не будешь…». Не знаю, правильно поступил или нет, но так подсказало мне сердце. Больше ни в каких политических организациях не состоял.
Мне не понятно по сей день – почему нас, репатриантов, презирали? Что мы сделали такое?

август 2005 года.



… После освобождения и возвращения домой, Лена встретила свою первую любовь. Он служил в керченской крепости матросом. Вскоре они должны были пожениться.
По армейским законам, жених должен был спросить разрешения у командира и заполнить анкету.
Когда начальник узнал, что суженая была в Германии, тотчас перевёл матроса в Севастополь и сказал: «Не позволю тебе портить свою жизнь…».
А так как город в то время был «закрыт на все замки» – свадьба не состоялась.



… Родилась в Германии в концлагере в 1943 году. Это пятно легло на её биографию, словно своим рождением совершила преступление.
В школе в пионеры принимали в классе последней, как бы говоря, что мы делаем для тебя незаслуженное одолжение.
В горкоме комсомола трижды отказывали в приёме в комсомол. Это уже потом посыпались награды и благодарности за активную работу…



… По возвращении из Германии, окончила школу. На работу поступила в воинскую часть при аэродроме. Всё шло хорошо, пока кто-то не заявил в штаб, что Женя была в Германии.
Её вызвали в политотдел. О чём там говорили, неизвестно. Но после возвращения домой девушка пошла прямо в сарай.
Мать заподозрила неладное, и за ней. Войдя в сарай, увидела дочь в петле. Она успела снять её. Сама же умерла в психиатрической больнице. Комментарии излишни.



«… Когда мы с мамой и маленьким братом вернулись в Керчь, на улице встретила девочку с красными нашивками на рукаве. Душу мою пронзил страх: не метка ли это для тех, кто был в Германии. Но она успокоила: это звеньевые и председатели совета пионерских отрядов носят такие.
Летом 1946 года в профсоюзе завода имени Войкова попытались отказать маме в путёвке для меня в пионерский лагерь. Военкомат обязал выдать путёвку. Ведь мой отец погиб на фронте.
Ещё был случай, когда мне напомнили о моей «неблагонадёжности». Я училась в пятом классе. Нас с одноклассницей Зоей из школы № 17 послали на всесоюзные соревнования по настольному моделизму. Наши модели кораблей «Новороссийск» и «Керчь» заняли первое место в СССР.
Наши портреты поместили в газете «Флаг Родины». В школу полетели письма от моряков. Я стала переписываться с одним из них. Я ведь была переростком, мне шёл 16-й год. А ему 19 лет. Когда я написала, что мы были в плену у немцев, ответ пришёл от командира. Он сообщил, что адресат выбыл, и чтобы я больше не писала».



Подобные примеры можно приводить тысячами. Как издевались над нами, как презирали те, кто отсиделся в далёком тылу. Они чувствовали себя «героями», а нас считали предателями. Мы видели фронт и тысячи трупов. Мы прошли через это и чудом остались в живых. Хорошо судить издалека – не слыша воя сирен, разрывов бомб и снарядов. Бог им судья.
Моя одноклассница вышла замуж за военного. И вдруг по городу слух – муж бросил её. Распространялись всякие небылицы. Позже узнал, что и она была в Германии, и всё понял. Фамилию называть запретила. Это её воля.
Однажды бывшие узники решили заявить о себе и поведать миру о пережитых муках в концлагерях, тюрьмах и гетто.
Приняли это неоднозначно.


22 июня, в день 47-й годовщины начала великой Отечественной войны, в Киеве, в окружном доме офицеров, проходила первая Всесоюзная встреча бывших малолетних узников фашистских лагерей.
Впервые бывшие узники заговорили о своём статусе. Тут же посыпались вопросы и возмущения: а кто такие, собственно, малолетние узники и что совершили? За что требуют почёт и уважение?
Ответить на эти вопросы поручили одному из активистов движения, и пояснить – кто такие малолетние узники и чего заслуживают.




«Уважаемый Пётр Николаевич!

Получив это письмо, Вы, несомненно, удивитесь, так как никогда и ни по какому поводу не обращались ко мне. Поэтому разрешите объяснить всё по порядку.
Вскоре после встречи в Киеве 22 июня 1988 года, оставшейся в сознании и в душе каждого участвовавшего в ней, замечательным солнечным праздником, Совет нашего Союза получил копию письма, с которым Вы обратились в ЦК КПСС, жалуясь на «потерявших стыд и совесть бывших малолетних узников». Дескать, они, бывшие малолетние узники, «требуют к себе если и не особого, то повышенного внимания, помощи государства, поддержки общества. А по какому, собственно, праву? О каких, извините, не оплаченных нами, фронтовиками, долгах идёт речь? Когда они возникли? Кто кого, в конце концов, освобождал: мы – узников или узники – нас?» Откуда у людей, спасённых Советской армией, эта вызывающая нескромность, это невообразимое самомнение: видите ли, мы тоже герои? Растолкуйте мне, непонятливому, в чём тут дело».
Поскольку нас, узников, попросили высказать своё отношение к Вашему письму, решено было подготовить не только общий ответ – в ЦК КПСС, но и ответ индивидуальный – заявителю. Дабы он знал, что мы думаем по поводу поднятых им вопросов. Индивидуальный ответ поручили составить мне. Что я и сделал, хотя без удовольствия. Ибо, какая радость вспоминать то, от чего до сих пор ноет, болит сердце, лишая покоя и сна, забирая силы и нервы, укорачивая жизнь?
Начать хотел бы с короткой справки о себе.
За колючую проволоку попал в возрасте пяти лет. Как член семьи подпольщика. Дыма крематориев, жирного и чёрного, надышался в Майданеке. Из четырёх членов нашей семьи ныне на свете остался я один. * Воспитывался в спецдетдоме (спецдома создавались для ребятишек, потерявших в войну родителей – то ли на фронте, то ли в подполье, то ли в партизанском лесу.)
Хлеб свой зарабатывал всегда честно. С малолетства. Зарабатывал тяжко. Потом и кровью. Рубцы мозолей не сходили с ладоней, всегда тёмных от въевшегося металла. К горлопанам, нахалам, прохвостам и лжецам отношусь с величайшим презрением. И презрение моё активно наступательное, «негодующее».
До армии вкалывал на заводе – почтовом ящике. Токарил, слесарил, фрезеровал. Моими учителями были высококлассные мастера – люди рабочей косточки. Они же наставляли уму-разуму. Настойчиво повторяли: пуще смерти бойся неправды и малодушной готовности торговать собственной совестью. Даже за большие деньги. Наказ этот запомнил на всю жизнь.
Оказавшись в армии, свыше четырёх месяцев провёл на целине (Павлодарская область, 1956 год). На уборке зерновых работал помощником комбайнёра, на подъёме зяби – тракториста (знай себе, дёргай верёвку или трос, чтобы вовремя поднимались и опускались лемеха плуга).
Конечно, далеко не всем, с кем призывался в армию, повезло так, как мне. Иные сложили головы в Венгрии. Иные попали в Корею, во Вьетнам, а позже – в Чехословакию, Афганистан, в африканские страны. Их, между прочим, (говорю о призывавшихся вместе со мной) вспоминали столь же редко и неохотно, как и нас, узников. А почему? Да потому, что власть была виновата перед ними, только не хотела признаваться в этом.
Скажите откровенно: часто ли Вы думали о нас, узниках, прежде? Наверняка нет. Потому что в Советском Союзе не принято было думать о ребятишках – концлагерниках. Нас как бы не существовало в реальной жизни. Номинально, чисто внешне. Ведь согласиться с тем, что мы существуем, значило представить страну в невыгодном, дурном свете. А мы, привыкшие и приученные к тому, что государственная витрина всегда должна выглядеть о´кей, без единого пятнышка, пуще смерти боялись этого. Так что, сами понимаете…
Известно, что важнейшая обязанность государства, подвергшегося агрессии (сошлёмся хотя бы на действующую во всём мире 4-ю Гаагскую конвенцию о законах и обычаях сухопутной войны от 18 октября 1907 года), является защита мирного населения от агрессора. Известны и неписанные, пращуровские нормы поведения на сей счёт. Испокон веков высшее своё предназначение воины видели в том, чтобы отстаивать родной очаг, оборонять отечество, уберегать от расправы и поругания женщин, детей, стариков, сохранять их жизнь.
Вы, Петр Николаевич, пишите, что являетесь боевым офицером. Указываете, что имеете награды, на войне были от звонка до звонка. Почему же Вы ни Ваши товарищи, ни Красная армия в целом не защитили, не спасли тогда, в горьком и тяжком сорок первом? Почему бросили на произвол судьбы, а, по сути, сдали врагу?
Согласен: не всё в истории минувшей войны просто и однозначно. Нельзя не учитывать и так называемых причин, и так называемых привходящих обстоятельств. Мы с Вами наслышаны (и не только наслышаны) о них. Например, о царивших в стране шапкозакидательских настроениях накануне катастрофы. О поспешных, неумелых, и в конечном итоге, преступных действиях родного правительства, бессмысленно подставившего под страшный удар врага собственную армию. Но в данном случае я веду речь о другом.
Воин земли русской, если случалось, что он не мог, не в состоянии был защитить отчую землю, оградить её от посягательств супостата, уберечь от неволи, о насилия чадушек-детишек, женщин-сестричек, бабушек-дедушек, страдал, казнился, каялся, замаливал свой великий грех перед людьми и Богом в церквах, монастырях.
А ВЫ? Вы стыдите и обвиняете. И кого? Нас, сопливых концлагерников, как будто не страна, не её армия, а мы сами виноваты в том, что оказались за колючей проволокой. Странно, непонятно это. Или Вы не согласны со мной?
На встрече в Киеве приводился такой пример. Из каждых десяти брошенных в бараки Майданека и Освенцима ребятишек – моих сверстников и земляков, девять были уничтожены, превратились в крематорский пепел, которым удобряли поля для выращивания высокосортной овощной продукции, и лишь один уцелел, остался в живых.
Вдумаемся в леденящий душу смысл сказанного. Из каждых десяти детей девять уничтожалось и сжигалось. Безжалостно, без разбора!
Разумеется, в трагедии ребятишек в первую очередь повинны гитлеровские изверги. Будь они прокляты и на том, и на этом свете. Но разве нет никакой вины в случившемся и тех взрослых дядь и тёть из нашего дорогого отечества, которые допустили возможность жуткого фашистского пиршества за столом с изысканными витаминными кушаньями?
Знакомый фронтовик, доведавшись о каннибальской статистике уничтожения детей в Майданеке и Освенциме, сказал у нас на собрании:
«Простите, милые чадушки. Не уберегли мы вас, хоть и бились с лютым врагом не на живот, а на смерть. Простите, если можете».
По-моему, это реакция нормального человека. С трепетной душой. С талантом совести.
Всю правду о минувшей войне мы не знаем. И, наверное, никогда не узнаем. Многие существенные подробности стёрлись в памяти, потускнели с годами, многие документальные свидетельства бесследно исчезли или сознательно уничтожены.
Тем не менее, уверен в одном: люди с обострённым нравственным чувством ни за что и ни при каких обстоятельствах не простят правителям СССР их пренебрежения к личному горю граждан. К трагедии народа. К потерям, которым нет числа.
Я долго размышлял над тем, что означала для народа, для страны, для всех нас гибель девяти из каждых десяти оказавшихся в замкнутом концлагерном пространстве детишек. Причём, не просто детишек, а – юных граждан. Членов семей патриотов. Малышей с ответственным отношением к себе и другим. (Здесь можно заметить, что «просто так» в концлагерь не попадали. Это право нужно было «заслужить».) Прежде всего, борьбой с оккупантами. Недаром детишек из семей партизан и подпольщиков фашисты называли «политическими противниками рейха». И соответствующим образом относились к ним.
Так вот, вывод, к которому я пришёл, весьма неутешителен. В концлагерях погибла, как мне кажется, лучшая, наиболее активная, сознательная и неравнодушная часть нашей молодёжи – подрастающего поколения.
А страна научилась жить без них. Будто и не ощущая, что её ранили в самоё сердце. Но кто знает: может, вся наша история пошла бы по другому пути, если бы они, погибшие, остались в живых.
Да, Петр Николаевич, Вы освободили меня от гитлеровского плена, спасли от гибели, от унижения. Что верно, то верно. Я восхищён совершённым Вашим воинским подвигом и бесконечно благодарен за него. Но будем помнить и о том, что из каждого десятка моих товарищей – солагерников девять навечно остались там, на чужбине, на капустных и морковных делянках и грядках, превращённые в пепел, в тлен, удобрение, смешанные с землёй. Они и песен своих не допели, и взрослых дел не совершили, и любви своей не дождались, и рода своего не продолжили. Я, их ровесник, чувствую огромную невольную вину перед ними, как будто отнял у них право жить на свете. Дышать, творить, видеть солнце, воспитывать детей и внуков. Что же должен испытывать взрослый, не сумевший помочь, оградить, отвести беду!
Да, Ваш вклад в Победу неоценим. Как и вклад каждого бойца и командира Красной Армии. Этого так же никто не отрицает и никогда не будет отрицать. Но ведь и мы, жители оккупированных территорий, в том числе желторотая пацанва, не отсиживались по погребам и подвалам, ожидая, когда нас освободят. По призыву вождя в вооружённую борьбу с оккупантами включились мои родители, мой старший брат. Выбранную нами дорогу прошли до конца. Даже во время карательных экспедиций, отстав от партизан, продолжали маневрировать, кружить по лесу, чем приковывали к себе значительные силы врага. Подобное случалось и в концлагерях, где нас охраняли солдаты из отборных эсэсовских частей. Естественно, на фронт их не отправили. Значит, и в неволе мы помогали родной армии. Ваше замечание насчёт нескромности узников (тоже мне, нашлись герои!) некорректно, неуместно и глубоко оскорбительно.
Да, лично у меня в жизни всё сложилось нормально. Получил образование, приобрёл инженерную специальность. Являюсь военным пенсионером, продолжаю трудиться «не гражданке». Материально более или менее обеспечен. Занимаю с семьёй благоустроенную квартиру. Собрал обширную библиотеку – фамильную гордость. В общем, серьёзных жалоб нет. Но ведь подавляющее большинство моих товарищей по несчастью не имеют и никогда не будут иметь того, чем располагаю я.
Жертвы царивших в государстве диких предубеждений, раз был в гитлеровском концлагере – значит, изменник, немецкий прихвостень и шпион. Они остались на периферии жизни, на её задворках, так и не реализовав себя как личность.
Девяносто четыре процента узников (пользуюсь данными социологического исследования, проведённого нами в конце восьмидесятых) без образования. Многие, по причинам чисто психологическим и медицинским – без семьи. Каждая третья-четвёртая женщина – без детей. Почти все узники испытывают материальные трудности, а некоторые – лишения. Разлажена эмоциональная сфера. Почти у всех проблемы со здоровьем: сердце, желудок, лёгкие, почки, печень. Средняя продолжительность жизни узников ниже, чем граждан других социальных групп. Задумайтесь, Петр Николаевич, над всем этим.
Помнится, в 1960 году, вскоре после окончания Саратовского училища химических войск, я, находясь в командировке в Москве, показал принимавшему меня в медицинской службе тыла Вооружённых Сил СССР майору невесть каким образом сохранившийся среди личных бумаг список ребят узников. Их перед отправкой на Родину лечили (восстанавливали) в эвакогоспитале № 275. он располагался в польском городе Эгеж.
– Ну и что_ - повертев в руках документ, скучающе спросил майор. – Что вы хотите?
– Как же! – воскликнул я, поражённый недогадливостью майора. – Эти исторические странички нужно передать в военно-медицинский музей страны.
Майора явно не интересовал список. Зато его удивило, как это я, узник Майданека, остался в живых, тогда как девять из десятка побывавших там, погибли?
Признаюсь: чтение Вашего, Петр Николаевич, письма вызвало в душе те же чувства (горечи, боли, досады), которые владели мною тогда, во время беседы с круглоголовым майором в Москве. Только в гораздо более острой форме. Ведь непонятливый майор лишь сопротивлялся моему предложению использовать в музее сохранившиеся документы. Вяло, пассивно сопротивлялся. Вы же активно выступаете против узников, ищите сторонников, пытаетесь вызвать возмущение ими. Мол, смотрите, какие они «герои».
Между тем, возмущаться нужно не нами, а теми, кто вопреки законам логики, морали и трезвому расчёту вовлёк нас в борьбу с оккупантами и, использовав, отшвырнул за ненадобностью на помойку истории. Оказавшись в лапах врага, мы лишились заботы и внимания Родины. От нас отвернулись, нас постарались поскорей забыть, нас позорно предали. О каких чувствах «пламенной любви» к властям можно после этого говорить?! Смешно.
К сожалению, советским руководителям – отцам жизни и государства – чужды и христианское сострадание и непоказное участие в судьбах сирых, больных, несчастных людей. Даже когда им напоминали об их долге, они делали вид, будто ничего не понимают. А что, если подобным нехитрым, но весьма выгодным и выигрышным с точки зрения собственного благополучия. А что получилось бы в войну и в период оккупации, если бы наши родители, сёстры и братья поступили бы точно так же? Что бы тогда случилось?
Молчите… То-то и оно. Так что, вопрос о возвращении долгов узникам (и моральных, и материальных) не надуманный, а взят из реальной жизни. Он должен быть решён в духе исторической справедливости. И, конечно, милосердие к пострадавшим.
Наше фактическое участие в борьбе с наглым завоевателем, в изгнании его с родной земли доказано нашими делами, нашими жизнями, нашей кровью. Поэтому мы никогда не смиримся с пренебрежительным отношением к себе, с нарушением норм справедливости и морали, с торгашеским подходом к определению того, чьи заслуги перед Родиной важнее и весомее.
Будем помнить: жить в концлагере или гестаповском застенке под страхом пыток, под страхом казни, под страхом крематория куда невыносимее, чем просто погибнуть. Даже на поле боя. Или Вы с этим не согласны?
Как мы знаем, в сердце бессмертного ТИЛЯ пепел сожжённого инквизицией отца стучал днём и ночью. Стучал всегда. Тиль боролся за счастье своего народа. И силы его крепли.
Я спрашиваю себя: неужели пепел сожжённых и разбросанных по полям Европы тысяч юных граждан из СССР не будет стучать в сердце каждого соотечественника? Неужели останется лишь отвлечённым понятием, лишь эфирной материей?
Впрочем, это уже патетика. * А она, мне кажется, органически чужда Вам. В самых разных её проявлениях.
Я молча поднимаю чарку в память всех погибших в войну. И шёпотом произношу свой тост. Бесконечно горький и невыразимо печальный.
Чокаться, Петр Николаевич, естественно, не будем».



Используя письмо Олега Михайловича Вишневского, хочу сказать – написано оно трепетной душой со знанием положения бывших малолетних узников.
Читатели пускай не удивляются, что оно далеко от литературно произведения. Но ответ получился – не в бровь, а в глаз.
Я не посмел его редактировать. Тогда оно могло потерять остроту и смысл объяснения «непонятливому».
Мне почему-то кажется, что это письмо не убедило его. Есть непробиваемая порода людей, с огромным гонором и единоличным героизмом. Только он и больше никто.
Чтобы заглянуть глубже в происшедшую трагедию, у него не хватает, как говорила моя мудрая бабка, тямы. То есть ума.
Ограниченный человек. Чтобы поднять такую чудовищную тему и не понимать её, нужно быть… у меня не находится слов, чтобы определить.
И слава Богу, что на весь Союз нашёлся один такой. Возможно, были и другие возмущённые, но вслух сказать не решились. Видимо, у них больше ума и такта.
Комментарий А. Б-К.

Комментируя письмо Олега Михайловича Вишневского, я надеялся, что на весь Союз нашёлся один «непонятливый». Оказалось, ошибался. Я не предполагал, что вопрос останется открытым.
Читаю в газете «Судьба» (№ 1 (101) за январь-февраль 2006 г.) и диву даюсь: «После встречи в Киеве 22 июня 1988 года прошло 18 лет, и вдруг появляются новые «непонятливые», даже агрессивно настроенные. Они до сих пор считают малолетних узников «предателями?». Предлагаю статью полностью.



Здравствуйте уважаемая редакция газеты «Судьба»!
Благодарю вас за заметку «Колокола памяти» («Судьба» № 4) и тех, кто заметку выслал (Евгению Моисееву). Для меня ваша газета бесценна, она помогает в работе, сами знаете, где можно встретить помощника в нашем общественном деле, где от чего оттолкнуться? У нас негде. Так вот наша газета – источник к действию. Как и везде, а особенно в Сибири, где немцы не были, откуда не угонялись на чужбину люди, и куда бывшие узники съехались, как в дальний край, где можно скрыть свою «концлагерную» биографию и устроиться на работу, где «тайна» о военном прошлом оставалась тайной десятки лет. Но вот выросло уже два поколения и, когда открылась правда наших дедов и прадедов, бабушек и прабабушек, когда мы, жертвы нацизма, узники-малолетки осознали себя, то соответственно наша молодёжь, да и не только, и даже те, кто в нашу молодость трудились с нами бок о бок, и до сих пор находятся «у руля» (правда, некоторые), не скрывают своего недоумения, мол, за что вас, узников, сегодня так «превозносят». Молодым это интересно, а вот некоторым нашим ровесникам не понять наших былых страданий – мы для них никто. Вот председатель нашего Совета ветеранов, что называется, в штыки воспринял нашу организацию. Ни на шаг не подпускал к себе «каких-то узников-предателей». Ни документы, подтверждающие наши концлагерные биографии, ни доводы, что мы не предатели, а дети партизан и подпольщиков, ничего не действовало. Пытались наладить с ним отношения, в ответ – унизительная грубость, хамство, угрозы: «Мы вас сотрём, уничтожим, разгромим, вылезли…». Решила лучше не связываться.
Так вот что сделано нашей организацией за два года. Уточнены списки узников для получения ими юбилейных медалей, в музее Боевой славы создана экспозиция «Колокол памяти», произведено торжественное открытие экспозиции и памятный вечер в ДК «Современник», выпущен книга «Колокол памяти», защищён грант на издание этой книги, проведена презентация этой книги, установлены крепкие связи со школами города, узники выступают перед ребятами, регулярно участвуют в проведении уроков мужества. Признаюсь, многое, если не всё, пришлось создавать с трудом. За что ни возьмись – одна, помощника даже среди узников не найти. Люди не хотят для себя что-то отвоёвывать. Устали, что ли? Кто-то ещё работает, кто-то больной, кто-то неграмотный, а кто-то просто не хочет себя общественными заботами обременять. «Делаешь? – Ну и делай!». В администрации к нам тоже относятся с холодком. «Сделала, удалось мероприятие, нашла средства, и слава Богу, думай, как действовать дальше, только нас не беспокой».
Порой кажется, – да и не кажется, а так и есть, если вспомнить, как шла подготовка к 60-летию Победы: никого не волнует, соберёмся ли мы на Международный день освобождения узников фашизма, 11 апреля, или просидим дома. Мы, узники, не были включены в городской план мероприятий даже на День Победы. Судьба нашей экспозиции о бывших малолетних узниках фашизма в Городском музее полностью зависит от меня одной. Где и что я возьму, на что сделаю, как проведу – это никого не волновало. Полностью отгородились, не интересовались ничем и с полным безразличием ко всему относятся не только чиновники. Особенно обидно, что сами узники мне иногда говорят, мол, что вам помогать, вы и сами справляетесь. А я так думаю: если мы будем равнодушны к самим себе, то ничего хорошего нам ждать не приходится. Это письмо я пишу, не преследуя какую-то цель, просто высказалась – и легче стало.
Тамара Савельевна Макаренко
Председатель
общественной организации
«Тихие Зори».
Ангарск. Иркутская область.

МИХАИЛ СТЕПАНОВИЧ БОРКО


…Шёл сорок первый год…
…Вторая Мировая…
Война неслась, как смерч,
как ураган…
Фронт отступал, а люди оставались…
добычей лёгкою врагам…
Мы беззащитные, за всё
своей судьбою рассчитались.
И больше полусотни лет
нас будто не было…
Но живы мы!
Ещё не распрощались
С жизнью!
И просим слова для себя
с трибун растерзанной Отчизны…
Мы дети… В чём вина
У нас пред Родиной – страною?
Доколе будем в забытьи,
С дороги жизни сбитые войною?
Мы жались к Родине своей,
Но нас повсюду презирали,
Вели допросы в КГБ,
Предателей средь нас искали.
Униженными шли по жизни,
Обиду глубже в душу пряча.
И это всё – в родной Отчизне…
Такая вот у нас удача.
В то лихолетие войны
Концлагерь, рабство мы познали.
Лишь одного не знали мы:
За что нас дважды наказали?

По приглашению благотворительного общества «Максимилиан Кольбе-Верк», организации помощи бывшим узникам концлагерей, тюрем и гетто во имя примирения, мы, двадцать пять бывших заключённых из разных городов Крыма, едем в Германию.
Общество не случайно названо именем Максимилиана Кольбе. Он родился в 1894 году. Монахом Францисканского ордена попал в концлагерь Освенцим – Аушвиц в январе 1941 года под номером 16670.
В конце того же года, в наказание за побег одного из заключённых, десять человек приговорили к голодной смерти.
Максимилиан Кольбе попросил, чтобы его отправили на смерть вместо узника, у которого имелась семья. Надо сказать, что католические священнослужители дают обет безбрачия.
После двух недель в голодном бункере его умертвили уколом и сожгли в лагерном крематории.
В 1982 году он причислен к лику святых. Спасённый им узник умер в 1995 году.



28.06.2003 года, суббота, утро
В дорогу собирался загодя, с вечера. Когда вышел с чемоданом к такси, осмотрелся. Утро выдалось ясным и безоблачным. День только зарождался. Улицы пустынны, появится кое-где пешеход, да прогромыхает одинокая автомашина.
Прохлада утреннего бриза с моря приятно освежает. Из-за горизонта показалось краснобоким яблоком светило и обещает знойный день.
Вот уже больше месяца нет дождей. Я вздохнул: «И в водопроводе ни капли…» Сколько всё это будет продолжаться – неизвестно? – не стал портить себе настроение и усмехнулся: – Не такое пережили и это осилим». И решительно сел в такси, которое доставило меня к автобусу Керчь – Евпатория.



В аэропорту Симферополя нас «ощупали» с ног до головы ручным аппаратом, который пищит на металл. Ещё пропустили через арку… Эта вообще волком воет, если попадётся ей железяка.
Наконец мы в «Боинге». С этой минуты началась программа нашего пребывания в Германии.
Летели три часа пятнадцать минут. Вся Европа затянута сплошными тучами, как панцирем. Самолёт пролетал над облаками, казалось, бежал по устеленной ватой дороге. Он дребезжит, как старая телега, будто в самом деле несётся по бугристой мостовой. Солнце заглядывает прямо в иллюминатор и ослепляет.
Кресла неудобные. Секция на троих – тесно. Когда подали обед – едва осилил его одной рукой. Вторая зажата, словно тисками, соседом.
Самолёт приземлился во Франкфурте-на-Майне. Он подрулил к зданию аэропорта и вышли мы из его нутра без всякой лестницы. Это меня удивило, и я стал внимательно изучать туннель, по которому шли. Он под ногами слегка «играл», и я догадался, что эта штука складывается, как гармошка. К дверям подаётся, вытягиваясь, словно рукав пиджака.
Здание огромное. Нигде ни души. Гулко отдаются наши шаги. Ищем вещи. Нашли в одном из залов. Они кружились на громадном колесе, как на карусели. Разобрали каждый свои баулы, чемоданы, сумки… Идём дальше. Стали различать приглушённый гул голосов. Пошли на него, и вышли к залу ожидания.
Он разделён на две половины невысоким штакетником. По обе стороны прохода кабины с пограничниками. Это оказывается граница. Нам шлёпнули в паспорта штампы. Это значит, что нам разрешается пройти на территорию германии.
В зале ожидания нас встретил худощавый, выше среднего роста немец с небритым лицом. Не знаю, собирается ли он запускать бороду или так и будет ходить со щетиной? Я предпочитаю бриться. Но это, как кому нравится. Звать его Манфред.
Забегая вперёд, знаю, что когда вернусь домой, первый вопрос будет: «Как Германия? Как принимали немцы?»
Что можно ответить – люди, как люди. Мы знаем о немцах по войне. Не буду повторяться. Нынешнее поколение, выросшее без войны, совершенно другое: гостеприимное и вежливое. По крайней мере, мы всюду ощущали и встречали радушие и участие. Возможно, только к гостям так относятся – поди, разберись. Но педантизм, обязательность и пунктуальность сквозит всюду.
Как живут немцы – с наскоку трудно определить. С виду всё блещет лоском и достатком, а что внутри – возможно, и у них есть свои трудности и проблемы.
В пансионате, где мы жили, встретили рабочую – русскую немку. Она кое в чём просветила нас. Наставляла, что и как нужно делать, чтобы не ударить в грязь лицом. Как говорят: «В чужой монастырь со своим уставом не ходят…» Это невооружённым глазом видно, что у нас одни понятия о жизни, а у хозяев другие. Гости обязаны соблюдать неписанные местные законы.
Главное, что мы узнали, – это переход с марок на евро. Лиза, так зовут рабочую, вздохнула:
– Зарплату урезали наполовину, а цены оставили марочные…
на это немцы не жалуются, молчат, либо запасли камень за пазухой, либо их устраивает это. Промолчала и Лиза. Я не стал бередить, видимо больное место, а спросил обобщённо:
– Трудности есть?
– Как сказать, – пожала она плечами. – Я получаю 920 евро, а за квартиру плачу 750…
– Как же ты живёшь?
– На зарплату мужа.
Сколько он получает, не уточнила. Я не решился задавать нескромный вопрос и попытался узнать совсем другое:
– Как у тебя с языком?
Мне приходилось слышать, что у наших немцев и местных разные наречия. О чём Лиза подтвердила:
– Да как! Не всё знаю, но ничего, обхожусь…
Когда речь зашла о России и Украине, глаза её потускнели, и высветилась в них тоска. Мне почему-то показалось, что родина её у нас, а не в Германии.
Но это отступление. И потому продолжу о том, зачем мы оказались здесь, в чужой стране – некогда враждебной нам.



7 часов вечера местного времени
И вот мы на немецкой земле. Что дальше? Для начала переводим стрелки часов на час назад. А в зале ожидания гудит, как в потревоженном пчелином улье. Народа всякого – можно различить: корейцы, японцы, латиноамериканцы, европейцы и азиаты… Меня подгоняет один из наших:
– Чего рот раззявил?
– Надо и раззявил. – Огрызнулся я.
Манфред вывел нас из здания аэропорта к автобусу, который подан нам. Это полутораэтажный «Мерседес» с туалетом и телевизором. Телевизор вещает, естественно, на немецком и шофёр, видя, что нам это неинтересно, выключил его.
Занимаем места в удобных креслах. Манфред пристально оглядел нас, оценивающе. Не знаю, какое впечатление мы произвели на него? Почти всем за семьдесят и под восемьдесят.
Манфред дал команду ехать и объявил:
Я – Едем в посёлок Бессеринген. Там нас ждёт ужин и ночлег. Поездка будет продолжаться больше трёх часов.
Хочу сказать о дорогах. Это сказка! Блестят, как зеркало, словно вымыты с порошком. Трасса разделена на две половины швеллером, похожим на рельс. Получается одностороннее движение, перескочить на встречную полосу никак не удастся. Только на развилке. Вся проезжая часть на многие километры размечена белой краской по международным правилам.
Ни ухабов, ни встряски. Словно плывёшь по штилевому морю. Даже, когда, бывает, набежит шальная волна – встряхнёт и закачает. А здесь, кажется, стоишь на месте. Ощущение такое, будто чего-то не хватает. А не хватает привычных ухабов и ям.
За окном автобуса холмистая местность с перелесками и полями. Что на пашнях растёт, трудно разобрать – начинает смеркаться.
«Ничего, – подумал, – утром разберусь…»
Проехали несколько городков или посёлков. Домики в два этажа, с остроконечными крышами с комнатами. Все строения выкрашены в разные цвета, как на журнальных страницах.
Прибыли на место, когда совсем стемнело, но улицы хорошо освещаются. Остановились у двухэтажного мотеля. Читаю: «Зер линде», перевожу: «У липы». Осматриваюсь. Липы не видно. Почему так называется – неизвестно. Зато есть другие деревья, и даже родная акация.
Устали смертельно. От Франкфурта (у них «на Майне» не употребляется), до мотеля – 220 километров. Ещё утром был дома, в Керчи, а сейчас в центре Европы. Фантастика! Общей дороги почти одиннадцать часов, да нервотрёпка в Симферополе перед отлётом. Так что, есть от чего устать.
Нас ждали накрытые столы с разными блюдами и напитками от вина и чёрного пива до минеральной воды. Почти полночь. Вяло жуём, запиваем, кто чем, и спать. Только спать, и больше ничего. Недаром говорят: «Сон милей всего».
Комнаты на двоих, с душем и туалетом. В нём всё сверкает кафелем, фаянсом, никелем, нержавейкой и пластиком. Главное – вода, холодная и горячая. Дома ни той, ни другой. Керчь «на голодном пайке». Трубы прогнили. Обещают заменить.
29 июня, утро, воскресенье
Спали, как убитые. После завтрака вышли на улицу. Завтрак без спиртного. Минералки, кофе, чаю, молока – от пуза. Некоторые мужчины остались из-за этого недовольными. У немцев свои понятия о жизни.
Ждём автобус. Здесь временная остановка. До места нашего постоянного проживания, пансионата «Хаус Соннентал» («Солнечная долина»), ещё километров пятьдесят. Хотя за всё наше пребывание в нём, солнца почти не видели. Больше нависали тучи с дождём. Я даже позавидовал: «Несправедливость. Здесь и в кранах есть, и дождь ежедневно». Утро выдалось ясное, но прохладное. Надеваю пиджак, а потом пожалел: к полудню припекло.
Вдоль широкой улицы выстроились, как солдаты в шеренгу, одинаковые двухэтажные домики. Они засверкали, словно радуга, разноцветными красками, от взошедшего солнца.
Внимательно осматриваюсь. Шифера не видно. Всюду красная черепица. Шифер признали вредным для человека. Ещё бросилось в глаза – нет пластиковых бутылок. Все напитки в стеклянной таре. А это работа для стекольных заводов и вспомогательных отраслей. Улицы пустынны. С одной стороны мотеля комиссионный автомобильный магазин. Пошли посмотреть. Он закрыт. Через окна видны ценники на капотах машин. За 2500 евро можно взять приличный «Мерседес». Это нам интересно.
С другой стороны мотеля кирха. Ударили в колокола. Не громко. После трудовой недели народ отдыхает. Мимо проехала автолавка. Она похожа на нашу «ГАЗель». Машина остановилась на площадке между кирхой и мотелем. Мы подошли ближе и наблюдаем. Мужчина и женщина открыли боковую, на всю длину кузова, дверь и опустили вниз.
На витрине: булочки, рогалики, пирожные, хлеб несколько сортов. Надо сказать – хлеб у них не очень – непохожий на наш. Всегда чёрствый, и дерёт горло, как рашпиль.
За покупками спешат жители на машинах и велосипедах. Появились и пешеходы. Проходя мимо нас, говорят: «Морген!», «Гутен» почему-то упускают. По-русски означает «Доброе утро».
Прибытие автобуса прерывает наши разговоры и комментарии. Женщины суетятся – грузят багаж. Поспешили и мы к ним, с сожалением оставив наблюдения.



Первая экскурсия прошла попутно, на обводном канале. Мы не поняли, что это? То ли искусственно прорыли, то ли природа так устроила?
Представьте невысокую гору с густым смешанным лесом. Вот её охватывает, словно петлёй, довольно широкая река Саар. Гора напоминает полуостров. Позже узнал, что это место является символом Земли Саар. (Земля – по нашим понятиям – республика). Берега канала одеты в камень. По фарватеру бегают шустрые небольшие катера, на крышах которых велосипеды. Видимо, для отдыхающих.
Раннее утро, а немцы уже сидят в барах, которых натыкано с десяток, в тени деревьев. Молодёжь гоняет на велосипедах. Пожилые сидят на берегу в складных креслах. Есть и несколько рыбаков с удочками. Что они удили – не известно. Сколько мы блуждали неподалёку, – они не выудили ни одной рыбины.
Красиво и уютно, но завидовать нечему. У нас в Крыму есть места куда живописнее, с морем, горами и лесами.
Мы походили, сфотографировались, заглянули в бар. Покупать ничего не собирались – интересовались ценами. Нам они неприемлемы. Для немцев подходят, потому что у них зарплаты другие. Для нас – дороговизна.
Покидаем уютное и ухоженное место, и отправляемся туда, где нам предстоит жить до 12 июля.
И вот мы в пансионате «Солнечная долина». По приезде, стали устраивать быт. После обеда объявили: завтра едем в Люксембург. Вечером дали сопровождающую по имени Барбара. Она маленько понимает по-русски.



30 июня, понедельник
Утром программа изменилась. Что-то не состыковалось с Люксембургом. Отложили на другой день.
– Едем во Францию, – объявляет Манфред. – В город Метц. Как утверждают местные – город света. Когда-то Метц принадлежал Германии…
Короткая историческая справка:
«… Город продолжает развиваться и в девятнадцатом веке, в частности, благодаря угледобывающей и сталелитейной промышленности, прокладки железной дороги.
Франко-прусская война 1870 – 1871 годов оканчивается поражением Франции, и Мец переходит к Германии до 1918 года, когда город снова возвращён Франции. 1940 – 1944 годы – новая аннексия. После окончания Второй Мировой войны окончательно перешёл к Франции…»
После завтрака вышли из столовой, автобус уже ждал нас. Выясняется, что пансионат «Солнечная долина» находится в шести километрах от Франции. В Евросоюзе границы открыты. До Метца 60 километров. Проезжаем живописные места, с холмами и хвойными перелесками. Видны пшеничные полосы. Местами поля скошены, и ощетинились, словно небритое лицо, стернёй. Местами дозревают.
Солома закручена в огромные круглые бобины. Некоторые увозят, а те, которые остаются на поле, одевают в чехлы из водонепроницаемого материала.
Проезжаем немецкие небольшие селения. Дома, как игрушки. Они всюду одинаковые – стандартные. Улицы чистые – окурка не увидишь. Разметка под стоянку машин занимает часть тротуара. Остаётся достаточный проход.
На территории Франции дома запущены, есть и полуразвалившиеся. Улицы, нельзя сказать, что грязные, ни и не блещут, как в Германии.
Въезжаем в город Метц – по-местному Мец. Нам предстоит интересная экскурсия. В путеводителе говорится:
«… Улицы Меца полны отголосков седой старины. С давних времён представители разных культур и цивилизаций по очереди оставляли здесь свои следы в комонском камне, созданном, как говорят, из света и мёда, и дополняющем убранство города.
Мец можно сравнить с каменной книгой, страницы которой листаешь, переходя из одного старого квартала в другой, словно путешествуя во времени…»
И в самом деле, Мец можно назвать музеем под открытым небом, с двухтысячным населением. Он становится центром Лотарингии, городом связи и новых технологий.
Здесь «ухоженные» руины и почти сохранившиеся замки и крепости с башнями и стенами с зубчатыми бойницами. Средневековые дома украшены резьбой по камню: завитушки чередуются с расписными карнизами, пилястрами, наличниками на окнах, колоннами на балконах, балюстрадами и человеческими головами на стенах; замысловатые фронтоны напоминают арки с фигурами атлетов, подпирающих «небо»…
Всего не опишешь. Правильно сказано в путеводителе: «Метц можно сравнить с каменной книгой…». Сами жители называют Мец трёх тысячелетий. Это один из десяти вечных городов мира, к которым относится и наша Керчь.
Приближаясь к слиянию рек Мозель и Сейя, где расположен город, нельзя не восхищаться неповторимой архитектурой строений. Из-за всего многообразия домов выделяется высокий и гордый силуэт «вечного» собора святого Этьена.
Его строительство длилось с 1220 по 1520 год. Собор не перестаёт поражать взор. При высоте нефа 42 метра, он относится к числу самых высоких в мире памятников готики. Ещё знаменит изумительными витражами площадью 6500 квадратных метров, что делает его одним из самых светлых соборов Франции.
Музеи Меца отражают сложные пути человеческого разума. Они предлагают посетителям археологическую коллекцию, все аспекты быта, труда ремесленников и торговцев. В музеях архитектуры средневековья, Возрождения, военном, в которых хранятся уникальные вещи военного и гражданского искусства…
Если попытаться выделить какой-то один, единственный образ Меца, то им станет образ города-сада. Зелёные зоны в нём занимают 450 гектаров. Он по праву признан одним из первых городов Франции по озеленению, и справедливо завоевал европейскую премию за лучшее оформление города цветами в скверах и парках.
В этом мы убедились. Смотрим со смотровой площадки вниз, а там раскинулся цветочный ковёр, громадный, переливается волнами. Аж дух захватывает от такого обилия цветов.
Видно, из-за выгодного стратегического положения, Мец постоянно переходил из рук в руки. После Второй Мировой войны Мец, Страсбург и вся Земля Саар перешли к Франции.
Узнаю сногсшибательную новость (для нас – новость). На аннексированных землях французы запретили немецкий язык. Это оказалось хуже фашизма. Десять лет продолжалась борьба, и только после референдума Земля Саар вернулась в Германию. Переход совершился без упрёков и угроз, что у нас на слуху.
После осмотра собора и музеев уехали на автобусную стоянку. Вокруг с десяток автобусов разных марок и расцветок.
Женщины – по магазинам. Здесь дешевле. Манфред с усмешкой сказал:
– Мы живём в Германии, работаем в Люксембурге, – страна, хотя и маленькая, но богатая, – а тратим деньги во Франции…
Когда после похода он и Барбара вернулись с набитыми рюкзаками, мы не удивились.
Стоянка на берегу реки Сейя. Тёмно-зелёная вода, словно замерла. Только зеркально блестит на солнце. Перевожу взгляд на пешеходный мост. На его перилах висят корзинки с цветами. Хотел спросить у водителя, что это за традиция? Когда возвращались через центр, видел цветы: на открытых окнах, у дверей магазинов, на балконах и всюду, где можно пристроить корзинку или горшок.
Водитель показывает мне в обратную сторону. Оборачиваюсь. На перекате, в воде чёрными длинными ногами стоит серый журавль и ловит зазевавшуюся рыбу. Он, как часовой, вытянулся по стойке «смирно» и только водит головой. Журавль, а не цапля, что и удивило. Оказывается, он каждый день здесь рыбачит, и совсем не боится людей, шума, который происходит от городской жизни.
Когда приехал домой, взял книгу «Определитель птиц» и читаю:
«Все журавли питаются главным образом растительной пищей. Однако регулярно сдабривают её червями, моллюсками, лягушками, рыбой».
Отрывают от наблюдений возвращающиеся из магазинов. Почти ничего не купили. Обсуждают бешеные цены, а, увидев журавля, воскликнули:
– Ух ты! Рыбак!
Птица ухватила рыбёшку, снялась и улетела.
Обедали сухим пайком: варёные яйца, сардельки, сыр, помидоры, хлеб, булочки и яблочный сок. С водой плохо. Забыли ящик с минералкой на кухне. Суетились, бегали утром. Мне вспомнился сосед, который часто говорит: «Суета нужна при ловле блох…»
Мои размышления прерывают полицейские-женщины. Они на автостоянке проверяли оплату. Некоторым подсовывали под «дворник» бумажки. Наш водитель покачал головой и пояснил:
– Штрафы!
Манфред добавил:
– Большие штрафы! Это чтобы оплачивали полностью. Французы?..
Для немца французы загадка, а для меня от них повеяло родиной. Я усмехнулся, но ничего не сказал.
На обратном пути заехали на французскую оптовую базу и купили воды. Здесь пластиковые бутылки.
Возвращались по знакомой дороге. Устали. Кто дремлет, а кто тупо смотрит в окно. Интересно, что они видят?
Я увидел чёрных с белыми пятнами коров. Их с десяток. Некоторые пасутся, часть лежит и жуёт жвачку. Одна корова пьёт из автопоилки. Та устроена у бочки на колёсах, которая похожа на нашу пивную. Пастбище огорожено проволокой.
Коровы остались позади. Глянул на запад – солнце клонится к горизонту, и вздохнул: «Вот и прошёл ещё день на чужой земле». Начинаю дремать и я.



01 июля, вторник
Сегодня предстоит посетить город Триер, основанный в начале нашей эры римлянами. Расположен он в шестидесяти километрах от «Солнечной долины».
Утро выпало солнечное. Светило взошло весёлое и яркое, словно умытое перед восходом. Но не долго оно красовалось на небе. Вскоре с запада набежали тучи и обложили весь небосвод.
По дороге ничего примечательного не увидели. Те же холмы, перелески и пшеничные полосы. На одной из них косит небольшой и вёрткий комбайн.
Въехали в город. Везут нас по старой части. Домов выше трёх этажей нет. Остановились на автостоянке неподалёку от собора. Площадь окружают старинной постройки дома в два и три этажа, выкрашенные в весёлые яркие цвета.
Встретил нас представитель церкви – заведующий хозяйством. По-нашему, церковный староста. Объяснялись через переводчика. По его заверению, их Земля самая бедная из шестнадцати. Промышленность стоит. Осталась керамика, сельское хозяйство: виноделие, зерновые, леса. Я усмехнулся и подумал: «Прибедняется. Зато – полный город туристов…»
Туристы всюду. Снуют по городу, как муравьи. Заполняют бары и выносные на улицах столики. Что-то наподобие трамвайчика, стилизованная под паровозик автомашина с прицепными вагонами-платформами, набитыми туристами. Их возят для обзора достопримечательностей города.
После небольшой беседы, нас повели в собор. Я хотел спросить – кому принадлежит церковь: католикам или лютеранам? Но тут же вспомнил, что нас пригласили в Германию католики, и всё стало на свои места.
Накануне мы побывали в Меце, в его грандиозной и величественной церкви. Казалось, древней нет, а вышло, есть.
Неподалёку от собора реклама или что-то наподобие, гласит:
«Епископ и духовенство сердечно приглашают вас в старейшую церковь Германии…»
Вот тогда нам объяснили, что триерский собор – единственное уникальное свидетельство западной истории и культуры. Более 1600 лет собираются в его стенах верующие помолиться, на божественные праздники, послушать благую весть Христа на Последней Вечере.
Со времён римлян и до его сегодняшнего дня каждое столетие вносило и вносит что-то своё в построение этого «единства и многообразия».
В подтверждение этому громадный кусок целлофана закрывает фасад собора. За ним ведутся реставрационные работы. И видимо, вносятся новшества в стиле современности.
Основательницей этого божьего дома считается святая Елена – мать римского императора Константина. Она отдала часть своего дворца, что послужило основой для строительства собора.
Настоящим основателем является император Константин (306 – 337 г.г.). К двадцатилетнему юбилею своего правления в 326 году он приступил к строительству:
Собора св. Петра в Риме.
Церкви Гроба Господня в Иерусалиме.
Церкви Рождества Христова в Вифлееме.
Собора в Триере.
Он выполнил свою задумку и оставил потомкам о себе неизгладимую память. После смерти причислен к лику святых.
В последующие столетия из-за войн и пожаров произошли большие разрушения, поэтому собор достраивался и производились реставрации.
В XI веке построили западный фасад с римскими башнями. До конца XII века продолжалось строительство восточной стороны. На алтаре работы закончились 1 мая 1196 года.
В 1700 году собор перестроили в стиле барокко. И в последующие годы велись большие и малые реконструкции – они не прекращаются и сегодня.
Внутри большого зала – на стенах грандиозные скульптуры: Христа, Мадонны и святых… само убранство и святость собора давят на человека, и ощущаешь себя ничтожно малым, словно букашкой. Такое состояние сопровождало нас, пока мы находились в этом, божьем доме.
Нас водили всюду. Показывали классы, где обучают детей. В подвалах увидели могилы епископов и кардиналов. Над каждой чугунная плита с именем и званием.
Когда покинули здание собора, с меня словно камень свалился, который всё это время давил. Я вздохнул и подумал: «Наши церкви куда богаче и красочней. У них всё серо, и навевает что-то такое, что заставляет ощущать человека ничтожно малым».
Вышли на площадь перед собором. В центре колонна с крестом. Нам объяснили, что здесь в средневековье проводили казни.
Почти вся площадь уставлена большими крытыми лотками с овощами. На них помидоры, огурцы, дыни… Я посмотрел одну. Мне показалась она не совсем спелой. Продавщица стала уговаривать меня. Я усмехнулся и подумал: «Торгаши всюду на одну колодку».
Покупают мало. Туристы только смотрят. Овощи и фрукты берут в основном местные.
Мы прошлись по краю площади, рассматривая дома. Они разные, но видно – старые. Нам сопровождающий сказал:
– Во время Второй Мировой войны американцы разбомбили всё вокруг. После войны жители, невзирая на экономические трудности – а они были, восстановили всё в первозданном виде. И город ожил.
Назад повезли по улицам. Ничего интересного. Улицы, как улицы. Даже цветов нет, как в Меце.
Остановились у Чёрных ворот. Это всё, что осталось от городской стены. Два арочных прохода сквозь кусок стены. Сейчас это обособленное здание чёрного цвета в три этажа. Первый глухой, без окон, высота метров пять. Выше окна. Видимо, здесь когда-то были бойницы. Можно представить, какая стена опоясывала город. Вся из чёрного камня. Грандиозно!
Больше смотреть нечего. Проехали мимо полуразрушенных королевских термальных бань. Здесь короли и их приближённые парили свои кости. Они тоже болели радикулитами.
Обедали в ресторане за длинным столом. Зал забит туристами. Официантки вертятся, как белка в колесе. Порции большие. Наши, почти все, не осилили. После перекура – команда ехать.
Теперь наш путь лежит в пансионат «Солнечная долина». Смотрю в окно. Накрапывает дождь. На асфальте схватываются пузыри. Тучи ползут с запада. Ударил гром. Блеснула молния, и снова громыхнуло. Сразу мысль: «Как у нас, в Керчи? Возможно, тоже пошёл?»
Шофёр прибавляет скорости. А дождь сильней, и закрывает проезжую часть дороги, словно кисеёй. Водитель опытный, одностороннее движение – нечего бояться. Как бывший автомобилист, определил это. Устраиваюсь поудобней и начинаю дремать. А за окном грохочет и сверкает.
Заснул, как бывало, под гул канонады, и снится мне сорок первый год. Тогда, в ноябре, у меня в огороде три дня стоял фронт. Я удивился, когда матросы сказали:
– Ты, пацан, чего разгуливаешь? Здесь не приморский бульвар, а позиции, фронт, и, между прочим, убивают…
– Ка-а-ко-о-ой фронт? – изумился я, и даже рот открыл.
– Обыкновенный! Вали отсюда – пока жив!
А пули жихают и жужжат, как майские жуки, а мины визжат, словно недорезанные поросята. Где-то строчит пулемёт, и грохнул тяжёлый снаряд. Я опрометью бросился в дом. До этого мне фронт представлялся вроде живого существа… Вскоре наступила тишина.
И вдруг толчок в плечо. Вскочил я, как очумелый таращусь на женщину, которая растолкала меня.
– Ты чего, словно ошпаренный? – усмехнулась она.
– Воевал! – облегчённо вздохнул я.
– Чего? Как воевал?
– Сорок первый год приснился.
– А-а! бывает. Здорово грохотало. Сейчас дождь перестал.
– Приехали, что ли?
– Уже минут десять стоим. Пережидали дождь.
Наши выходили из автобуса. Вышел и я. На западе посветлело. Получился разрыв между тучами и заголубела полоса неба. Автобус развернулся и уехал. Всё ещё находясь под впечатлением сна, поплёлся следом за всеми в столовую.



02 июля, среда
Если так назвать город при местных жителях – кровно обидишь. Гейдельберг и не иначе. На карте читаю – Хайдельберг. Он побратим Симферополя. У них тесная дружба. Часто происходят встречи, поездки.
Город расположен на обоих берегах судоходной реки Неккар. Население 180 тысяч. Тридцать тысяч из них студенты. Главная улица (это и её название) имеет 500 номеров и тянется до окраины.
Город студентов. Здесь можно услышать все языки Европы и Азии. Когда въезжаешь в пригород – слева река, справа начинаются улицы, а на возвышенности тянется смешанный лес – за ним величественные строения замка. Хотя их называют руинами, я бы так не сказал. В путеводителе говорится:
«Таинственные руины Гейдельбергского замка, идиллический старый город, «идеальный ландшафт», как писал Гёте, долины Неккара между Гейдельбергом и Кайзерштулем – всё это увлекало немецких романтиков XIX столетия, которые окружили Гейдельберг миром легенд, увековечили город в поэмах, музыке и живописи. Едва ли найдётся в Европе ещё один город, который бы был так воспет…
в наше время очарование старого Гейдельберга связывается с наисовременнейшим научным комплексом. Город известен благодаря одному из старейших университетов Германии. Его улочки постоянно бурлят студенческой массой…»
Вдоль набережной проходит автомобильная трасса. Машины движутся сплошным потоком. Перейти на другую сторону улицы не так просто.
Наш автобус жмётся к правой стороне и останавливается на свободной площадке. Выходим и разминаемся. Долгая дорога утомила. Осматриваемся. Бросаются в глаза туристы. И здесь они всюду. Слышится и русская речь. Это студенты из России.
Нас встретили представители мэрии. Наши руководители о чём-то переговариваются с ними. От них отделился молодой парень, хорошо говорящий по-русски и повёл нас на экскурсию по городу.
Всюду ухоженная старина. Одна из достопримечательностей – ворота у Старого моста через реку Неккар. Две высокие круглые башни, увенчанные куполами. Между ними арочные ворота с колокольней.
Проходим на мост. Он чуть горбатый. Под ним свободно проходят катера и суда с низкими мачтами. Мы стали свидетелями, как приближалось громадное, длинное судно и свободно прошло.
С центра моста хорошо виден древний замок. Руинами назвать это сооружение никак нельзя. В центре находится библиотека. Правое и левое крылья можно восстановить, но власти противятся. По одной причине – замок потеряет привлекательность для туристов. Так ли это или нет, не мне судить.
Мост как мост, но дышит стариной. В нём нет металла и бетона. Сооружён из камня. Сейчас он пешеходный. В старину служил главной артерией, соединяющей два берега.
Первое упоминание о нём относится к 1284 году. Тогда ещё деревянном. Однажды, во время большого ледохода, мост сильно повредило. Каменный строили с 1786 по 1788 год. Тогда его украсили мифическими животными с туловищами бульдога, с мордой утконоса.
Дальше повели в старую пешеходную часть города. Машины проезжают по ним только при большой необходимости. Пошли по средневековым улочкам.
В войну город уцелел. Экскурсовод пояснил:
– В 1944 году американцы сбросили листовки. В них говорилось, что город бомбить не будут. Они намерены устроить в нём свои базы…
Рассматриваем старые, но ухоженные двухэтажные дома. Прежде нижние этажи использовались как мастерские или магазины, а верхние для жилья. Экскурсовод говорит и говорит. Он хорошо знает историю каждого здания. У одного, углового, мы остановились. На окнах нижнего этажа фотографии. Мы рассматриваем их и не можем понять, что за мужики в цилиндрах? Выручил сопровождающий:
– Здесь родился и жил Фридрих Эберт, основатель Верймеровской республики, которую уничтожили нацисты.
Мало что дало это объяснение нашим людям. Я тоже, только дома, найдя нужную литературу, разобрался, что к чему.
У небольшого сквера показали чугунную плиту с надписью, вмурованную в мостовую. Она напоминала о том, что на этом месте выступал с речью или проповедью Мартин Лютер, когда отрекался от католицизма. Тогда же основал лютеранство – протестантство. После этого женился и обзавёлся большой семьёй. У католиков служители церкви дают обет безбрачия. Это-то и не нравилось Лютеру.
Мне рассказывали, что и сейчас бывают случаи, когда католики переходят в лютеранство. Как это происходит – не знаю, но такое случается.
Дальше прогулялись по загадочным переулкам, задержались у антикварной лавки. Она заполнена старыми вещами. Человек, не разбирающийся в этом, сказал бы: «Рухлядь, которой пора на свалку…» Глядя на ценники, этого не скажешь. На каждом не меньше трёх нолей, а то и больше. Что можно сказать на это? Чтобы не показаться невеждой, каждый подвигал плечами и молча вышли. Даже Манфред промолчал.
По пути увидели вывеску: «Кафехауз». Это студенческая пивная. В рабочее время она пустая, а туристы пивом не интересуются…
Впереди студенческая столовая и учебные корпуса. Бывшие королевские казармы, арсеналы, конюшни и другие здания переоборудованы с современной необходимостью.
Входим в зал молодёжной столовой. Студенты сидят за столиками и толкутся, словно муравьи, в поисках свободного места. Зал огромный. Раздача обедов производится с двух концов.
При выходе с другой стороны, увидели щит, на котором написано, что сто граммов любого кушанья стоит 75 центов. Дорого или дёшево – для нас остаётся загадкой.
Подошли к ратуше. Нас ждали в большом зале. Выступал бургомистр Гейдельберга. Вначале попросил у нас прощения за прошлые зверства, причинённые нам, узникам. Следом стал рассказывать о своём городе:
«Гейдельберг ежегодно становится площадкой для фестиваля камерной музыки и фестиваля «Гейдельбергская весна». Здесь проводятся Дни литературы, международного танца, летние праздники в замке, со световыми эффектами и фейерверками, замковые концерты, большой осенний праздник и международный кинофестиваль. Завершается год Рождественским базаром на пяти площадях старого города…»
Задавали ему вопросы. Он отвечал понятно для нас. Закончилась встреча вручением подарков с обеих сторон и принесла облегчение – за проявленное покаяние.
Обедали в столовой ратуши. В зале работники этого учреждения и мы. Самообслуживание. Обеды комплексные из двух блюд и десерта. Напитки не в счёт. Всё есть, кроме вина.
И здесь используют старое полуподвальное помещение. Над нами нависают арочные потолки и переходы. Всё это давит на тебя – даже дрожь пробирает. То и дело поглядываю на своды из камня.
В ожидании автобуса сидим в каком-то павильоне. Неподалёку мусорные баки. Подъехал маленький грузовичок. Двое рабочих выбирают макулатуру. Грузовичок уехал. Перевожу взгляд на реку. К берегу швартуется длинное судно. На нём много людей. Как только бросили трап, они устремились в город. Подходит Манфред. Интересуюсь у него:
– Что это за посудина?
– Плавучая туристическая гостиница из Голландии.
Она быстро опустела – теряю к ней интерес. Замечаю на реке невысокие плотины с турбинами. Суда проходят через шлюзы. Выгода двойная: они вырабатывают электричество, и вода поднялась в реке.
Подходит автобус. С сожалением покидаем город, о котором можно написать не одну книгу. Только нужно глубже вникнуть в его жизнь и историю. Мы не всё узнали, не всё увидели и не всё поняли…



03 июля, четверг
Сегодня по программе с утра остаёмся в пансионате. Оно и кстати. Пасмурно. Со вчерашнего дня дождь, то срывается, то прекращается. Он и ночью шёл. Временами выглядывает солнце. Смущённо улыбнётся, и поспешно скрывается в тучах. И опять дождь. Так и чередуются. От нечего делать пытаюсь описать окружающую нас обстановку и быт в гостях.
Сам пансионат расположился в небольшом перелеске на холмистой местности. Главный корпус упирается в возвышенность. С тыльной стороны имеет два этажа. Кухонные двери выходят на небольшую площадку. Сюда приезжают машины с продуктами.
Фасад в три этажа. К нему с одной стороны пристроено одноэтажное здание с высокой острой крышей, под которой устроены три комнаты для банкетов.
Имеется ещё небольшой двухэтажный корпус, отдельно стоящий. В нём расположилась наша группа. Неподалёку церковь в виде остроконечного шатра. Чем-то напоминает египетские пирамиды. За всё наше пребывание в «Солнечной долине» мне не приходилось видеть, чтобы кто-то посещал её, хотя двери постоянно открыты. Внутри скудное убранство: распятие и алтарь.
Ещё имеется гараж с маленьким трактором. На нём работает немец в годах. Он и водитель, и садовник: стрижёт живую изгородь, косит во дворе траву. Ещё я заметил, что он и завхоз – принимает и выдаёт бельё. Один со всем управляется.
Наша знакомая, Лиза, работает через день. Рабочий день у неё начинается с уборки корпусов и комнат. Потом идёт на кухню помогать.
Что можно сказать. Приняли нас от чистого сердца. Поселили в светлых и просторных комнатах с душем и туалетом. Днём и ночью горячая и холодная вода. Купаемся, когда вздумаем.
Смотрю в окно – дождь перестал. По полянке перед окном бегают дрозды, и что-то выискивают в подстриженной траве. Видимо, червей находят. По кустам живой изгороди носятся желтогрудые синицы. Где-то стучит дятел. Ему вторит кукушка.
Выхожу во двор. Осматриваюсь. Начинает распогоживаться. Тучи рвутся в клочья и уходят за горизонт.
Время завтрака объявляется с вечера. Оно разное. В зависимости, куда едем. Здесь тоже самообслуживание.
Назовём это «шведским столом». На него выставляется вся еда, которая имеется на кухне. На первых порах нам показалось странным, но быстро освоились. Каждый берёт, что ему нравится и сколько осилит. Оставлять на тарелках не принято.
В обед, если по программе пикник – берём с собой, а если нет – обедаем в гостях. Бывает, и в «Солнечной долине».
Ужин в 18:00 или позже. Смотря когда вернёмся из поездки. Тогда обслуживает нас Лиза. Повара уходят домой. Бывает, многие отказываются от ужина. Это когда перекормят в гостях. Я как-то усмехнулся с грустью про себя: «Стараются отдать нам то, что мы недополучили в малолетстве».
В быту всё рассчитано на удобство и экономию. Нет того расточительства, которое творится у нас.
Всюду чистота. Улицы словно вымыты. Туалеты, даже общественные, блестят кафелем, никелем, фаянсом, нержавейкой и пластиком. Люди соблюдают порядок. Туристы, глядя на местных, не мусорят. Кругом урны. Для окурков и бумаг отдельно, чтобы не было возгораний. В отведённых местах стоят в ряд штук пять мусорных баков с небольшими отверстиями. На каждом обозначение, для чего он предназначен: для светлого стекла, для тёмного, для макулатуры и других видов.
Однажды наблюдал, как молодая женщина принесла большой пакет с мусором и стала сортировать его. У нас бы бросила его целиком в бак или около.
Рассчитано всё до мелочей. К примеру. Входная дверь открывается изнутри поворотом ручки, а снаружи – только ключом. Или, когда входишь в помещение, загорается лампочка, а уходишь – гаснет. Взять сахарницу. Стеклянная баночка с наконечником из нержавейки. Перевернёшь – выдаст порцию. Если мало – поверни вновь. И так во всём – рационально и умно.
Пока мы летали в космос и строили ракеты, немцы занимались своим бытом, строительством дорог и наведением порядка в стране. Не будем завидовать им. У нас всё равно никогда так не будет. Разные мы по менталитету.
Обедали в пансионате. Потом нам объявили, что в 15 часов идём в госпиталь Святого Николая. Находится он в посёлке Лимберг. Мы ежедневно проезжаем его. Это километра полтора от пансионата. У кого ноги здоровые, пошли пешком. Остальных отвозили на своих машинах Барбара и Манфред.
Дорога проходит мимо кладбища. Всюду чистота, памятники монументальные из искусственного мрамора. Мы каждое утро замечаем, как на могилах работают родственники умерших.
Госпиталь расположен с давних времён в двухэтажном, старой постройки, доме. Что можно сказать о нём? Больница и есть больница. Видимо, к нашему посещению готовились. Всё белое – аж в глазах рябит. Сёстры и врачи в белых блестящих халатах с тюрбанами на головах. Они смотрели на нас такими глазами, будто мы из каменного века. Я даже пожалел, что согласился посетить госпиталь.
Потом собрал нас пастор и рассказывал, когда основали это лечебное заведение. В этом районе постоянно проходили войны, и оно служило для раненных солдат. Это и понятно. Ни одна война не проходит без раненых и убитых. Мне это знакомо…
Возвращались пешком. Наши руководители разъехались по домам. Пастор предлагал свою машину – мы отказались.
По дороге обменивались впечатлениями. Ничего весёлого. Мне лично стало скучно и тоскливо на душе от этого посещения. Не люблю больницы, какие бы они ни были примерные. В них находятся люди, страдающие теми или иными болезнями. Здесь уже не до веселья.



04 июля, пятница
Выезжаем в девять ноль-ноль. Остаются позади пансионат, знакомое кладбище и посёлок Лимберг. Перед самым выходом на скоростную трассу знак ограничения скорости. С ума сойти. Я, водитель, удивился – 130 километров в час. И задал себе вопрос: «А с какой скоростью они вообще здесь носятся? Это же потенциальные «смертники».
И тут, перед самым носом автобуса, пронёсся «Мерседес», словно самолёт на взлёте. Франц, водитель наш, быстро прошмыгнул в боковой рукав. Видно, ему не по нраву такая езда.
При въезде на территорию государства Люксембург стоят автоматы, где водители платят за проезд. Дороги платные. Хорошо это или плохо, нам не понятно. Не привыкли мы к такому. В салоне начались дебаты. Я не вмешивался в пустые разговоры. Чтобы что-то обсуждать, нужно знать суть дела.
Остановились на автозаправке. Франц заправляет машину, а Манфред говорит:
– Здесь дешёвые сигареты.
По нашим меркам – не очень. Самая низкая цена – полторы евро. Мне от этого ни холодно, ни жарко – я не курю.
Вокруг с десяток магазинов и лавочек. В них есть всё, что душа пожелает. Некоторые из наших пошли посмотреть что и как. Вернулись: кто с пачками кофе, кто с сигаретами, а кто пустой. Спрашиваю:
– Зачем ходил?
– Ради спортивного интереса. Чтобы дома было что сказать.
– Это другое дело, – улыбнулся я. – Молодец.
Я всегда уважал и уважаю любознательных людей. В нашей группе имелись и такие – когда я задаю интересующий вопрос, а мне в спину: «Оно тебе надо?». Так могут говорить недалёкие люди. И что-либо обсуждать с ними – пустая трата времени.
Покидаем заправку. Вскоре попадаем в пробку. Ремонт дороги. Участок, где идут работы, ограждён. Но движение не закрыто, лишь ограничена скорость. Движемся, словно на волах и теряем около часа. В предместье Люксембурга, у развилки дорог, тоже ремонт в самом центре, но здесь сделаны объезды. И вот знаменитый город. В путеводителе сказано:
«Добро пожаловать в одну из самых маленьких, но и самых привлекательных столиц Европы…»
Старый город расположен в глубоком ущелье и на его склонах. Через ущелье протекает небольшая речка. Её берега одеты в камень. От древних времён остались мосты и переходы, башни и крепостные строения. Между ними имеются и более позднего времени дома.
Кружим по серпантину городских улиц в поисках стоянки. Всё забито туристическими машинами. Автобус, как из катапульты, выбросило на верхние улицы. Вскоре находим место для стоянки. Это Франц. Он знает маршруты, как свои пять пальцев.
Выходим на смотровую площадку. Внизу туристы рассматривают остатки крепости и снуют, словно муравьи, всюду, где можно и нельзя. Они стараются набраться впечатлений на все заплаченные деньги.
Когда-то крепость имела внушительные сооружения, и взять её осаждающим было непросто. И сейчас полуразрушенные и восстановленные мосты и здания удивляют своим величием. То же самое утверждает путеводитель по городу:
«Древние крепостные сооружения образуют чарующий контраст с современными зданиями банков и европейских организаций. Ваши прогулки по городу поведут вас путями удивительных открытий».
И впрямь, хоть за неделю и примелькалась старина, здесь есть чему удивиться. У меня мелькнула мысль:
«Как людям удалось всё это сохранить? Хотя, здесь не было такой разрушительной войны, как Вторая Мировая. Теперь посещение города туристами приносит немалый доход в казну».
Обедаем прямо на смотровой площадке и комментируем видимое. Без экскурсовода трудно разобраться во всём этом.
Только закончился обед, стал срываться дождь и загнал нас в автобус. Туристы, как перепуганные зайцы, стали разбегаться по своим машинам или в первое укрытие.
Нам здесь больше делать нечего, и поехали по современным улицам. Дома разные, но выше пяти этажей нет. Зато у каждого под крышей имеются комнаты, и даже залы.
Дождь не даёт остановиться, и продолжаем двигаться. Франц не спешит. У него определённое время отпущено на Люксембург.
Обращаем внимание на многочисленные автостоянки, забитые машинами. На вопрос: почему столько машин на автостоянках? – поясняют, что владельцы работают. Вечером по этой причине образуются пробки. Всюду, где мы побывали, похожая картина. Один из наших усмехнулся:
– Здесь машин, как у нас мусора!
Ничего не скажешь, он прав. И всё же ему возразили:
– И у нас не меньше. Посмотри, что делается в Симферополе. Маршрутки заполонили улицы. Троллейбусы и автобусы с трудом пробиваются к остановкам…
Покидаем Люксембург с сожалением, что не всё узнали и поняли. Хотя старина уже не вызывает тех восторгов, которые были вначале.
На обратном пути заехали на восстановленную римскую фирму, в том виде, в каком она существовала до распада империи.
Случилось вот что. Что-то копали на этом поле и обнаружили фундамент. На его основании теперь стоит фирма – музей. По понедельникам музей не работает. Потому и перенесли поездку в Люксембург. Объявили: «Кто желает дегустировать вина – приглашаем».
Почти все пошли на дегустацию. Я, как непьющий, остался – осматривать окрестности. Неподалёку от восстановленной фирмы обнаружили ещё фундаменты. Видимо, будут восстанавливать. Тогда получится посёлок или деревня античного времени.
Возвращаются наши. Спрашиваю:
– Как вино?
Кому понравилось, а кому нет. Некоторые утверждали, что наше, крымское, лучше. А один, подпитый, усмехнулся:
– Каждый кулик своё болото хвалит.
С ним можно согласиться. Пусть «болото», но своё, родное и хаять его осмелится только… В общем, промолчу.
Покидаем фирму и, как по заказу, пошёл дождик. Даже молнии засверкали по горизонту и загремела далёкая «канонада», как бывало в войну. Нас стало клонить в сон.



05 июля, суббота
Сегодня день отдыха. В пансионате тихо и безлюдно. Спали долго. На завтрак шли неорганизованно, когда кому вздумается.
В пятницу с вечера разъехались по домам парни, которые проходят службу вместо армии в гражданских организациях. Здесь для них проводят семинары и читают лекции по этому поводу. У каждого машина. Стоянка опустела, словно и не было ничего. Осталась одна разметка. Наши блукают по территории, как неприкаянные, заглядывая в каждый закоулок. Женщины занялись стиркой. Я решил записать, где были и что делали в эту неделю.
Неожиданно подошёл автобус. Тоже «Мерседес», поменьше нашего. Из него вывалило с два десятка девчонок разного возраста: от восьми до пятнадцати лет. Здание наполнилось звонким говором, щебетаньем и визгом. Старшая, видно, учительница, цыкнула – наступила тишина. По команде пошли мыть руки и на завтрак.
Я не понял – зачем они приехали? После завтрака вошли в большой зал. Учительница села на стул. Вокруг неё образовался круг. Она говорила, ей отвечали. Видимо, у них такая манера обучения.
Приехала Барбара и объявила, кто хочет в гости к немцам? У меня разболелись ноги – видимо, на дождь. Я отказался. Глянул на небо. Пасмурно, но тучи не дождевые.
Кто уехал, кто ушёл в гости по семьям – на обед и ужин, а кто просто на кофе. Знаю этот кофе. К нему огромный торт. Мы уже испытали такое однажды.
Вернулись наши из гостей в прекрасном настроении, довольные приёмом. Разговору хватило на несколько дней. Я не жалел, что не пошёл. У меня тоже день не пропал даром. Сделал кое-какие записи.
06 июля, воскресенье
Устали. Даже безделье не помогло. Утомляют ежедневные поездки. Хочется домой. Как в гостях ни хорошо, а дома лучше. Мне показалось, будто не так устаёшь, когда чем-то занят.
Сегодня изнываем от безделья. Кто отлёживает бока на кроватях, кто расположился под раскидистым, словно огромный зонт, деревом, а кто бродит по соседнему лесу. В одного впился клещ. На глазах он зарывался под кожу. Едва вытащили его и тут же подожгли. Он взорвался, как маленькая граната.
Девчонки изумлённо смотрели на происходящее, а одна маленькая возмутилась. Что она сказала – не разобрал, но догадался, что здесь зажигать огонь нельзя.
Вот так. Воспитывают с детства. Нельзя значит нельзя. Сказали жвачка вредная – не жуют. Потом девчонки занялись непонятными для нас играми. Поднялся визг и крик. Учительница читала книгу и только кидала на них косые взгляды, но не вмешивалась.
После обеда девчонки уехали. Наступила мёртвая тишина, как в глухом подвале. Нам остаётся пять дней – на шестой уезжаем.



07 июля, понедельник
Город расположен в начале Обводного канала, который омывает гору, и называется она полуостровом. И в самом деле, выпирает она, как грыжа на здоровом теле.
Знаменит Меттлах фарфоровым заводом, основанным в 1728 году. Вначале устроили кустарные мастерские. Из них вырос завод. Его несколько раз перестраивали и расширяли. На нём выпускались уникальные изделия из фарфора и стекла. Мировую известность завод получил из-за половой плитки. У нас её называют «метлахская». Почему? Никто не задумывался. Идёт всё отсюда – из Меттлаха. Город стоит на берегу реки Саар, поэтому и Земля называется Саар.
Проехали мимо небольших пришвартованных катеров и остановились на автобусной стоянке. Неподалёку красивое двухэтажное, с чердачными надстройками, здание.
Франц объяснил, что стоянка временная. Главный рукав дороги на ремонте и движение пустили мимо завода, где постоянная стоянка.
И в самом деле – трасса, идущая по берегу, закрыта. Там гудит экскаватор, и снуют рабочие машины. Роют, грузят и увозят, что-то привозят. Где полотно готово – вымащивают булыжными квадратами. Работают немцы слаженно, без суеты и криков.
Мы вышли из автобуса и рассматриваем здание. Нам объяснили, что этот корпус отдан под музей. Выглянуло солнце, и заиграл фасад красками, переливаясь, словно драгоценными камнями выложен. Он незамысловатый, больше выражал красоту карнизами, пилястрами и высокими окнами. На чердачном этаже над окнами козырьки. А вот ворота с колоннами и фигурным балконом претендуют на классику. Справа табличка из нержавейки, где выбита дата основания завода.
Как я понял – здание музея и сам завод составляют гордость Земли Саар. Это мы узнали позже.
Завод действующий. Территория двора отгорожена шлагбаумом. В будке сидит охранник. Дальше вход туристам запрещён. Им оставлен только проход в музей. А напрасно. Увидеть готовую вещь одно, а как её делают – другое.
Нас повели на второй этаж. Чего только там нет. На стендах под стеклом выставлены мелкие изделия из фарфора, фаянса и стекла. Около каждой вещи пояснительная записка. Нам приходится ограничиваться зрительной информацией. Языковый барьер не позволяет узнать больше.
Здесь всевозможная посуда, от кофейной чашки до громадного блюда и кувшина. На полу расположены унитазы и раковины. По ним видно, как они шли до современного вида. Можно сказать, что большинство изделий уникальны и антикварны.
На чердачном этаже сервированные столы для города и села. Здесь посуда и бутафорные кушанья из обожжённой глины и разукрашены под естественный вид.
На первом этаже уникальные лепные изделия балюстрад, подвесных карнизов, потолочных кругов… Глаза разбегаются от разнообразия человеческой фантазии и ловкости рабочих рук…
В заключение нашего посещения городка и завода, встреча с бургомистром. Это человек лет сорока, среднего роста, в чёрном костюме. Лицо бритое, со строгим выражением. Когда он разговорился, оно оживилось, и даже улыбка появлялась.
Вначале он попросил у нас прощения за причинённые нам муки. Потом рассказывал и отвечал на вопросы. Ещё он пояснил, что раньше на заводе трудилось 7000 человек, а сейчас 200. остальное выполняют машины.
Обедали в частной ремонтной мастерской. Столы расположились в саду с брезентовыми крышами-балдахинами. Видимо, от солнца или дождя, но не было ни того, ни другого. Небо затянуто серыми обложными тучами, и хмуро смотрело на нас.
Хозяин и хозяйка хлопочут. Первым подают, на больших плоских тарелках, цветную капусту. Такой у них порядок. Первого не было. Потом гуляш и десерт. Напитки само собой. Кто что хотел. Было вино, пиво. Вино, видимо, домашнее, в кувшинах…
Уезжая, благодарили хозяев за тёплый приём и вкусный обед.



08 июля, вторник
Выезжаем в десять. Почему так поздно, не объясняют. Франц всё своё внимание направляет вперёд. Трасса запружена громадными неповоротливыми фурами. Позади очередь из машин и нетерпеливых водителей. Хотя движение одностороннее – обогнать нет возможности. Можно создать аварийную ситуацию, и Франц не решается. Избавились от каравана фур, когда они ушли вправо, а мы продолжали движение в прямом направлении. Тотчас мимо зажихали скоростные автомобили. Вскоре дорога опустела и мы, словно хозяева, остались в одиночестве.
Обозреваю в окно местность. Она похожа на предгорье. Порядочные холмы и густые перелески. Роскошные ели стоят, как часовые у трассы, в окружении молодых ёлочек. Погода сносная, без дождя и жары. Тучи то закрывают солнце, то оголяют его.
Сегодня две цели поездки. Первая – посетить парламент, а вторая… Манфред не смог внятно объяснить. Он говорил что-то, но слова оказались незнакомые и мы не поняли. «Ну и ладно, – подумалось мне, – потом разберёмся…»
Автобус останавливается у коричневого трёхэтажного здания. К входным дверям крыльцо с десятком ступеней, а над ними лепные буквы сантиметров тридцати высотой: «Ландтаг Земли Саар».
Это парламент. Земля имеет свои бюджет, конституцию, законы, но подчиняется Берлину.
Пригласили нас в зал заседаний. Столы расположены полумесяцем в несколько рядов. Франц оставил машину и вошёл с нами. Я и он сели за один стол. С моей стороны в зажиме бирка. Он взял её и говорит:
– Ого! Фрау – министр экономики.
Как я понял, мы сели на её место. Она занимает его во время заседаний. «Посмотреть бы, – подумал я, – что это за мадам?»
Говорили о многом. Задавали вопросы. Но прежде член правительства просил у нас прощения. Мне лично, от каждого такого покаяния становилось как-то неуютно. Вначале принимал, как должное и думал: «Молодцы! Каются! Хотя им не за что каяться. Они это делают за отцов и дедов…» Что можно сказать на это? По моему мнению, это единственный народ – признавший грехи Второй Мировой войны. Но оставим это для историков.
Обедали в столовой Ландтага. Обеды комплексные. Самообслуживание. Напитки разные. Есть и пиво. Вина нет.
Не дав нам отдохнуть, повезли в женское религиозное общество. Это то, что Манфред не мог объяснить.
Когда мы вошли в зал… Столы, установленные буквой «П», в буквальном смысле завалены сладостями, пирогами и тортами.
Женщины готовились к встрече, старались. Пекли каждая свой торт. Чтобы не обидеть хозяек, едим нахально и запиваем вкусным кофе. Товарищи пыхтят от натуги. Вскоре сделали перерыв. Приехал президент Земли Саар. Свою речь он начал тоже с покаяния. Пастор местной церкви вторил ему. Президент много рассказывал о своём полуострове и подарил каждому открытку, на которой марка с изображением Обводного канала.
Пока мы были заняты разговорами, пастор притащил с десяток бутылок вина. Тут же образовалась компания любителей выпить. Президент глянул на них, улыбнулся и распрощался с нами. Оставив после себя приятное впечатление.
Застолье продолжалось долго. Завели разговоры. К нам подсели женщины. Объяснялись без переводчика. У каждого что-то осталось в памяти от немецкого языка.
В «Солнечную долину» уехали в 17:30. многие от ужина отказались.



09 июля, среда
Программа подходит к концу. Люди устали, но терпят. Даёт о себе знать возраст. У одного из наших схватило сердце – забрали в больницу.
Объявили: опять Франция, город Страсбург, где находится Европарламент. Нам уже всё равно. Считаем дни.
Дорога ныряет в балки и вырывается на возвышенность. Проезжаем перелески, скошенные полоски, огороженные пастбища для коров. Когда выскочили на одну из возвышенностей, вдали зеркально заблестела водная полоса. Манфред оживился:
– Рейн!
Вытягиваю шею, но машина ныряет в очередную балку. Подъезжаем ближе. Я бы не сказал, что река широкая, но и не узкая – средняя. Проехали мост и мы уже во Франции. Вдали вырисовываются городские строения. Это и есть Страсбург.
На остановке, где нас должны высадить, ватага негров-торговцев. Ходячий универмаг, и только. Они обвешаны вязанками брючных ремней разно фасона и размера. На руках по локоть часы с ремешками и браслетами. Я уставился на одного изумлённо. У него на голове маленький зонтик, схваченный, словно обручем, на лбу и затылке. Не могу понять, для чего он? От солнца? Глянул на небо, а его нет, оно смущённо спряталось за тучу. «От дождя? – подумал. – Так от него ни холодно, ни жарко». Так и не понял – зачем зонтик.
Часть наших ушли на экскурсию, часть осталась возле автобуса. Стояли недолго. Вернулись экскурсанты. Я спросил:
– Как поход? Что нового?
– Опять кирха. Бедная почему-то.
Соборы нам уже не интересны – они все одинаковые. Только разницы – один богаче, другой бедней.
Наши руководители посовещались и повезли нас к Европарламенту. Вначале проехали по старой части города. Нам уже ничего не интересно: ни средневековые здания, ни снующие туда-сюда автомашины, ни ремонт тротуаров…
Замечаю, здесь погрязней, чем в Германии. Автобус не останавливается. Проезжаем мимо грандиозного здания. Перед ним ряд флагов стран Союза. Это и есть Европарламент. Он тыльной стороной упирается в берег Рейна. На другом берегу реки – Международный молодёжный комплекс из стекла, бетона и алюминия. Между ними перекинут воздушный переходный мостик над рекой.
Движемся к автобусной стоянке. Негры на нас не обращают внимания. Мы отвечаем взаимностью.
Манфред и Барбара с рюкзаками отправились по магазинам. За ними увязались и часть наших… Только непонятно, зачем?
Наблюдаю за городской жизнью. Дома удивлённо спросят: «Побывал в Страсбурге?» А что отвечу? Вот и осматриваюсь. Город, как город. Таких сотни. И всё же… Привлекает внимание бегущий по рельсам трамвай обтекаемой формы, непохожий на наши. Вот и отличие от других городов. Больше нигде не видел такого вида трамвая. И вообще, в Германии почти нет общественного транспорта. А если где и есть – дорогой.
Отрывает мой взгляд странная процессия. Три парня катят тележку с поставленной на ней большой бочкой на попа, а за ними свора собак. Видимо, в бочке еда, которая притягивает, как магнитом.
Вернулись Манфред с Барбарой и наши экскурсанты. На вопрос, что узнали нового, молча отмахнулись. Значит, ничего.
Два километра отделяют Францию от Германии. Пересекли реку Рейн. Это граница. Хотя открытая, но граница.
Вдали замаячили горы, поросшие лесом. Направляемся к ним. В одном перелеске останавливаемся на обед. По программе пикник. Всё взяли на кухне – даже минералку не забыли.
В лесу провели два часа. Ели не спеша. Справляли свои дела. Менялись впечатлениями, но как-то вяло. Вдруг заговорил Манфред и сообщил:
– Страсбург раньше принадлежал Германии. После Второй Мировой войны отошёл к Франции. Сейчас это роли не играет. У нас Союз.
– Мы тоже так думали, когда отдали Крым Украине. Теперь проблемы во всём, а главное, с языком…
Этот разговор никто не поддержал. Франц глянул на часы и дал команду кончать базар. Для кого базар, а для нас жизненно важная проблема. Хотя украинские власти не хотят этого понять.
Направляемся в горы. Там во время войны находился концлагерь. Нам хотят показать всё, что от него осталось.
А осталось два барака, в которых находилась охрана, крематорий и часть кухни. Смотрю дальше и удивляюсь – кресты и кресты. Их тысячи. Оказывается, это – символические могилы сожжённых в печах…
Сразу стало грустно, словно окунулся снова в те времена. Слышатся команды: «Лоось! Шнеллер!..»
Со скорбью покидаем бывший лагерь. На душе остался неприятный осадок, будто мы виновны перед ними, что остались в живых. Как хорошо, что все ужасы той жизни в прошлом.
Франц увеличивает скорость. Его, видимо, поджимает время. До «Солнечной долины» 240 километров. В оба конца 480, а ещё по городу колесили. Поневоле устанешь. После посещения лагеря настроение испортилось, и до самого пансионата не отпускало.



10 июля, четверг
Хотя и называется так город, но он находится за пределами Земли Саар.
Сегодня последняя поездка по Германии. От этой мысли становится грустно. Почему бы это? Трудный вопрос.
Вначале повезли нас в горное ущелье, где в сорок четвёртом году молодые немецкие солдаты защищали его от американцев и погибли.
Узнав об этом, меня словно молния пронзила мысль: «Не те ли это?» Мне вспомнилось, как в Австрии шли через наш посёлок в коричневых шинелях, с фаустпатронами на плече, гитлерюгенд. Не такие ли остались здесь? Уж очень клятыми были. Фанатики.
Нам показали их могилы за церковью. Зачем это нам? Ухоженные памятники сверкают искусственным мрамором. Оказывается, за могилами ухаживают родственники. Без сожаления покинули кладбище.
Направляемся в город Саарбург. Это километров несколько. Проехали по мосту через реку и увидели, что город находится в большой впадине. Ещё заметил, что у них посёлки и города в большинстве находятся на неудобных для сельского хозяйства землях. У нас же стараются захватить плодородные земли.
Побродили по улицам. Ничего особенного. Останавливались у магазинных витрин. Товары разные, что душа желает. И цены соответствующие. Мы покрутили головами и направились к автобусу.
Мои ноги окончательно отказываются двигаться. Едва добрался к автостоянке и сел на низкую стеночку, которая огораживает небольшой садик. В нём сидят люди, играют дети. Мимо меня немец провёз на коляске негритёнка. Я удивлённо уставился на него, а у немца улыбка до ушей. Я усмехнулся про себя: «Нацисты ратовали за чистоту расы. Увидев это, многих из них хватил бы удар…»
Главная цель поездки – посещение винодельческой фирмы с дегустацией. Вначале обед. Проходил он в подвальчике за столами из громадных бочек. В них, видимо, когда-то хранилось вино.
Когда началась дегустация, я посмотрел на эту пьянку и вышел на улицу. Мне видно через открытые двери, как молодая красивая хозяйка снуёт между столами и предлагает то одно вино, то другое. Когда приехал хозяин, началась проба шнапса. На мой вопрос:
– Как шнапс?
– Самый настоящий самогон.
В конце дегустации запели песни. Уезжали от гостеприимных хозяев, когда стало темнеть.



11 июля, пятница
Сегодня состоится прощальный ужин. Милые хозяева фирмы на это торжество дали вина.
Мы собираемся в дорогу. Пакуем чемоданы и сумки. Моемся в душе про запас. Как там, у нас, с водой?
Вечером торжественное застолье. Столы накрыты празднично. Присутствуют представители благотворительного общества «Максимилиан Кольбе-Верке»


Благодарим Манфреда Круга (первый справа), Барбару Симон и Георга Хасенмюллера за заботу и опёку во время нашего пребывания в их стране. Обмениваемся подарками и сувенирами.
На этом программа закончилась. Утром уезжаем в Франкфурт-на-Майне. Провожать нас будут Манфред и водитель Франц.



12 июля, суббота
Подъём рано. Завтрак в шесть. Самолёт в одиннадцать. Выносим багаж на стоянку автомашин. Ждём Франца. Он подогнал в полтора этажа «Мерседес». В него вместились все баулы и чемоданы.
И вот мы в самолёте. Он дребезжит на взлёте, как старая телега. Делает круг над Франкфуртом-на-Майне и берёт курс на Симферополь. Через три часа и пятнадцать минут будем дома.
Каждый из нас кинул последний взгляд на просторы Германии, её поля, леса, посёлки, города и подумал:
«Прощай, видимо, навсегда! С твоими чистыми улицами, ухоженными домами, с горячей и холодной водой, с благополучием твоих граждан. Немцы покаялись и поняли, что с нами лучше дружить, чем воевать. Мы, бывшие узники, не держим на вас зла. Спасибо за приём! Вы за прошлое не в ответе».

Земля Саар, Германия.
Город-герой Керчь,
Автономная Республика Крым.
июль 2003, сентябрь 2005 года.