Форум "В Керчи"

Я думаю: как я была глупа,
когда стыдилась собственного лба —
зачем он так от гения свободен?
Сегодня, став взрослее и трезвей,
хочу обедать посреди друзей.
Лишь их привет мне сладок и угоден.
Мне снится сон: я мучаюсь и мчусь,
лицейскою возвышенностью чувств
пылает мозг в честь праздника простого.
Друзья мои, что так добры ко мне,
должны собраться в маленьком кафе
на площади Восстанья в полшестого.
Я прихожу и вижу: собрались.
Благословляя красоту их лиц,
плач нежности стоит в моей гортани.
Как встарь, моя кружится голова.
Как встарь, звучат прекрасные слова
и пенье очарованной гитары.
Я просыпаюсь и спешу в кафе,
я оставляю шапку в рукаве,
не ведая сомнения пустого.
Я твердо помню мой недавний сон
и стол прошу накрыть на пять персон
на площади Восстанья в полшестого.
Я долго жду и вижу жизнь людей,
которую прибоем площадей
выносит вдруг на мой пустынный остров.
Так мне пришлось присвоить новость встреча
чужие тайны и чужую речь,
борьбу локтей неведомых и острых.
Вошел убийца в сером пиджаке.
Убитый им сидел невдалеке.
Я наблюдала странность их общенья.
Промолвил первый:
— Вот моя рука,
но все ж не пейте столько коньяка —
И встал второй и попросил прощенья.
Я у того, кто встал, спросила:
— Вы
однажды не сносили головы,
неужто с вами что-нибудь случится? —
Он мне сказал:
— Я узник прежних уз.
Дитя мое, я, как тогда, боюсь, —
не я ему, он мне ночами снится.

Я поняла: я быть одна боюсь.
Друзья .мои, прекрасен наш союз!
О, смилуйтесь, хоть вы не обещали.
Совсем одна, словно Мальмгрен во льду,
заточена, словно мигрень во лбу.
Друзья мои, я требую пощады!

И все ж, пока слагать стихи смогу,
я вот как вам солгу иль не солгу:
они пришли, не ожидая зова,
сказали мне: — Спешат твои часы. —
И были наши помыслы чисты
на площади Восстанья в полшестого.

Как долго я не высыпалась,
писала медленно, да зря.
Прощай, моя высокопарность!
Привет, любезные друзья!

Да здравствует любовь и легкость!
А то всю ночь в дыму сижу,
и тяжко тащится мой локоть,
строку влача, словно баржу.

А утром, свет опережая,
всплывает в глубине окна
лицо мое, словно чужая
предсмертно белая луна.

Не мил мне чистый снег на крышах,
мне тяжело мое чело,
и все затем, чтоб добрый критик
не понял в этом ничего.

Ну нет, теперь беру тетрадку
и, выбравши любой предлог,
описываю по порядку
все, что мне в голову придет.

Я пред бумагой не робею
и опишу одну из сред,
когда меня позвал к обеду
сосед-литературовед.

Он был настолько выше быта
и так воспитан и умен,
что обошла его обида
былых и нынешних времен.

Он обещал мне, что наука,
известная его уму,
откроет мне, какая мука
угодна сердцу моему.

С улыбкой грусти и привета
открыла дверь в тепло и свет
жена литературоведа,
сама литературовед.

Пока с меня пальто снимала
их просвещенная семья,
ждала я знака и сигнала,
чтобы понять, при чем здесь я.

Но, размышляя мимолетно,
я поняла мою вину:
что ж за обед без рифмоплета
и мебели под старину?

Все так и было: стол накрытый
дышал свечами, цвел паркет,
и чужеземец именитый
молчал, покуривая кент.

Литературой мы дышали,
пока хозяин вел нас в зал
и говорил о Мандельштаме,
Цветаеву он также знал.

Он оценил их одаренность,
и, некрасива, но умна,
познанья тяжкую огромность
делила с ним его жена.

Я думала: «Господь вседобрый!
Прости мне разум, полный тьмы,
вели, чтобы соблазн съедобный
отвлек их мысли и умы.

Скажи им, что пора обедать,
вели им хоть на час забыть
о том, чем им так сладко ведать,
о том, чем мне так страшно быть.

Придвинув спину к их камину,
пока не пробил час поэм,
за Мандельштама и Марину
я отогреюсь и поем.

И, озирая мир кромешный,
используй, боже, власть твою,
чтоб нас простил их прах безгрешный
за то, что нам не быть в раю».

В прощенье мне теплом собрата
повеяло, и со двора
вошла прекрасная собака,
с душой, исполненной добра.

Затем мы занялись обедом.
Я и хозяин пили ром,
нет, я пила, он этим ведал,
н все же разразился гром.

Он знал: коль ложь не бестолкова,
она не осквернит уста,
я знала: за лукавство слова
наказывает немота.
Он, сокрушаясь бесполезно,
стал разум мой учить уму,
и я ответила любезно:
«Потом, мой друг, когда умру,

вы мне успеете ответить.
Но как же мне с собою быть?
Ведь перед тем, как мною ведать,
вам следует меня убить».

Мы помирились в воскресенье.
— У нас обед. А что у вас?
— А у меня стихотворенье.
Оно написано как раз.

................................
...........................
.............................................
.......................................
..........................................

Так дымно здесь
и свет невыносимый,
что даже рук своих не различить —
кто хочет жить так, чтобы быть любимым?
Я — жить хочу, так чтобы быть любимым!
Ну так как ты — вообще не стоит — жить.

А я вот все живу — как будто там внутри
не этот — как его — не будущий Альцгеймер,
не этой смерти пухнущий комочек,
не костный мозг
и не подкожный жир,
а так как будто там какой–то жар цветочный,
цветочный жар, подтаявший пломбир,

а так, как будто там какой–то ад пчелиный,
который не залить, не зализать...
Алё, кто хочет знать, как жить, чтоб быть любимым?
Ну чё молчим? Никто не хочет знать?

Вот так и мне не то чтоб неприятно,
что лично я так долго шёл на свет,
на этот свет и звук невероятный,
к чему–то там, чего на свете нет,

вот так и мне не то чтобы противно,
что тот, любой другой, кто вслед за мною шёл,
на этот звук, на этот блеск пчелиный,
на этот отсвет — все ж таки дошёл,

а то, что мне — и по какому праву —
так по хозяйски здесь привыкшему стоять,
впервые кажется, что так стоять не надо.
Вы понимаете, что я хочу сказать?

Огромный куст, сверкающий репейник,
который даже в джинсы не зашить —
последний хруст, спадающий ошейник —
что там еще, с чем это все сравнить?

Так пусть — гудящий шар до полного распада,
в который раз качнется на краю...
Кто здесь сказал, что здесь стоять не надо?
я — здесь сказал, что здесь стоять не надо?
ну да сказал — а все еще стою.

Так жить, чтоб быть
ненужным и свободным,
ничейным, лишним, рыхлым, как земля —
а кто так сможет жить?
Да кто угодно,
и как угодно — но не я, не я.

Провожая все возможные Года - и Старый, и Новый. Колонка в Story.
янв. 19, 2018 | 12:51 pm

______

Новый год – это не только про сладости и сказочности. Это еще и про страх.
Притаились за золотыми орехами, елочной мишурой, яркими гирляндами и огоньками страшные звери: крысы из «Щелкунчика», мандельштамовские волки, игрушечная смерть. Всё, всё в Новый год становится не тем, чем кажется. Иногда даже привычная сумка становится убийцей. Ну как убийцей? Убийцей пальто.

Мне стыдно оттого, что я родился
кричащий, красный, с ужасом — в крови.
Но так меня родители любили,
так вдоволь молоком меня кормили,
и так я этим молоком напился,
что нету мне ни смерти, ни любви.

… Жила-была давно, еще в советские времена, на свете такая поэтесса – Ксения Некрасова. Была она почти юродивой. Странно одевалась, странно себя вела, странно говорила, писала странные стихи-верлибры, похожие на детские рисунки. И вот однажды в редакции «Нового мира» Маргарите Алигер показали вёрстку новых стихотворений Ксении Некрасовой. И стихи эти очень Алигер понравились. Она сказала об этом вслух, восхитилась удачей (все-таки не все поэты завистливы). Но когда ей предложи то же самое сказать и самому автору (ведь приятно же!), Алигер сдуру ляпнула: «Это совсем разное: стихи и их автор. Я с ней общаться не умею. Не получается как-то… Всё-таки она… — идиотка!» (Маргарита Иосифовна сама это вспоминает более литературно: «я назвала ее тем прекрасным словом из романа Достоевского, словом, которое теперь затерли, снизили, огрубили». Но факт остается фактом. Алигер назвала Некрасову идиоткой.)

А Ксения была рядом. Всё слышала.

«Сказать, что я растерялась, это значит ничего не сказать, — с горечью вспоминает М. Алигер. — Я не помню в жизни своей какой-либо хоть отдалённо похожей минуты. У меня словно железом перехватило горло, и из глаз брызнули слёзы… — Ксения… Ксения… Ксения… Простите, простите меня! — лепетала я, задыхаясь от стыда, от муки, от страдания… Я схватила её за руку, я готова была прижать к губам эту плотную, широкую, чистую ладонь, и она не отнимала её, продолжая улыбаться. И вдруг сказала громко, просто и отчётливо: «Спасибо вам. Спасибо, что вы так хорошо говорили о моих стихах».

С тех самых пор мне стало жить легко
(как только теплое я выпил молоко),
ведь ничего со мною не бывает:
другие носят длинные пальто
(мое несбывшееся, легкое мое),
совсем другие в классики играют,
совсем других лелеют и крадут
и даже в землю стылую кладут.

Всё так. У Ксении Некрасовой тоже была мечта. О бархатном платье. Чтоб надеть его при жизни. Пока ее не положили в стылую землю. И однажды ей это платье подарили. Она даже потом написала чудесное стихотворение про него: «Мне подарили бархатное платье. А раньше два только платья было у меня: льняного полотна и шерстяное. (….)Такой казалась я себе нарядной. (…) И что-то мне хотелось людям дать - добро ли совершить иль написать стихи».

Я прямо так и вижу эту картинку – по новогодней Москве (в стихотворении даже есть указание, что это зимой всё происходит) идет прекрасная полусумасшедшая Ксения Некрасова.
Вот и я хотел, чтоб мне подарили пальто и сумку. Нет, сперва пальто. Потом сумку. Так всё и было. И эта сумка (вдруг прогнув в себе самой какую-то жесткую деталь, рыбью металлическую скрепу), выставила эту кость на воздух и на ходу за три дня совершенно протерла мне правый бок драпового пальто. Когда я обнаружил это, в пальто зияла дыра. Новогодние игрушечные волки прогрызли ее. Мышиный король не пожалел. И так мне было жаль свое пальто и даже сумку с высунувшейся наружу злой металлической костью, что я чуть не заплакал от горя. Но вдруг остановился. «Впереди же Новый год!» - подумал я. – «И будут новые золотые яблоки, и много серебряного дождя. И будет счастье, и любовь. И бессмертие – тоже будет».

Все это так, но мне немножко жаль,
что не даны мне счастье и печаль,
но если мне удача выпадает,
и с самого утра летит крупа,
и молоко, кипя или звеня,
во мне, морозное и свежее, играет —
тогда мне нравится, что старость наступает,
хоть нет ни старости, ни страсти для меня.

А потом нас назовут идиотами, но не со зла, а просто потому что не сумеют сформулировать иначе все те залежи нежности и любви к нам. И мы простим всех и всем: и наших врагов, и наших предавших друзей, и порванное пальто, и тяжелую жизнь, и заблудившееся конфетное счастье, и даже сумку-убийцу.

Я сделан из такого вещества
Из 2 неразрешимых столкновений
из Ярких красок полных торжества
Из черных подозрительных сомнений

Я сделан из наклонов и потерь
Из правильных и диких заблуждений
Душа моя распахнута как дверь
И нет в ней ни преград ни ограждений

Я сделан из далеких городов,
В которых может никогда не буду.
Я эти города люблю за то ,

Что люди в них живут и верят в чудо

Я сделан из недаренных цветов
Я из упреков ,споров ,возражений
Я состою из самых длинных слов
а так же из коротких предложений

Я сделан из бунтарского огня
Из силы и могущества горений
Я из удач сегодняшнего дня
но большей частью все же из падений

Блаженные минуты тишины…
Благословясь, отведаю покоя.
Быть может, счастье - именно такое,
Без ощущенья долга и вины.

Д. Громов

Георгий Владимирович Иванов


Это только синий ладан,
Это только сон во сне,
Звезды над пустынным садом,
Розы на твоем окне.

Это то, что в мире этом
Называется весной,
Тишиной, прохладным светом
Над прохладной глубиной.

Взмахи черных весел шире,
Чище сумрак голубой...
Это то, что в этом мире
Называется судьбой.

Арсений Александрович Тарковский

* * *
Мне опостылели слова, слова, слова,
Я больше не могу превозносить права
На речь разумную, когда всю ночь о крышу
В отрепьях, как вдова, колотится листва.
Оказывается, я просто плохо слышу,
И неразборчива ночная речь вдовства.
Меж нами есть родство. Меж нами нет родства.
И если я твержу деревьям сумасшедшим,
Что у меня в росе по локоть рукава,
То, кроме стона, им уже ответить нечем.

Моллюск
(вариация)

В крымском мраке, его растревожа,
ты одна конденсируешь свет,
а короткою стрижкою схожа
с добровольцем осьмнадцати лет.
Впрочем, надо бы всё по порядку:
посеревшую фотку боюсь
потерять я твою - как загадку,
над которою всё ещё бьюсь.
Ведь и сам выцветаю, носивший
там рубашку, похожую на
гимнастёрку, и жадно любивший
опрокинуть стаканчик вина.
Не из тех мы, кто выправив ксивы,
занимают купе на двоих,
а потом берегут негативы
неосмысленных странствий своих.
Но сюда, задыхаясь от жажды
и боязни на старости лет,
я вернусь неизбежно однажды
и руками вопьюсь в парапет,
понимая, что где-нибудь рядом,
неземное сиянье струя,
притаился на дне небогатом
между створ перламутровый атом
от щедрот твоего бытия.


Кублановский Юрий Михайлович

Игорь Губерман


Мы дарим женщине цветы,
Звезду с небес, круженье бала
И переходим с ней на ты...
А после дарим очень мало.