Форум "В Керчи"

В память о друге
Не печалься, моя родная:
У меня на душе покой.
Знаю, часто тебя посещает
Голос, изжитый тишиной.

Не губи себя и не мучай;
Что утеряно — не вернуть.
Нас с тобой разделяет случай
И последним мне ставший путь.

Кто же знал? Не грусти, не надо.
Вспомни, сколько кипело в нас!
Не ходи за мою ограду,
Не терзай себя лишний раз...

Знаю, будет еще тревожить
Твое сердце тоска и грусть...
Но смотри — мне листва у подножья
Красным пламенем стелет путь.

Замолчи, заткнись, разверни овал
Своего лица в одиночество.
Я так часто заискивал, ждал, прощал,
Что теперь мне тебя не хочется.

Не звони, не плачь, не ищи путей,
Проживи жизнь без зла и зависти.
Я нашёл в этом мире своих людей,
А таких как ты - стёр из памяти.

Я нашёл любовь, без качель и драм
Эта «чистость» меня захватывает!
Я не ты, я своих никогда не предам,
Потому уходи,
уматывай!

Я был болен, слаб, но не в этом суть,
Все что было - теперь незначимо.
Я спокоен,
ведь я отыскал свой путь
(Я, конечно, как ты, мог с него свернуть)
Но я счастлив,
что не сворачивал.

Сретение.

И. Бродский

Анне Ахматовой

Когда Она в церковь впервые внесла
Дитя, находились внутри из числа
людей, находившихся там постоянно,
Святой Симеон и пророчица Анна.

И старец воспринял Младенца из рук
Марии; и три человека вокруг
Младенца стояли, как зыбкая рама,
в то утро, затеряны в сумраке храма.

Тот храм обступал их, как замерший лес.
От взглядов людей и от взоров небес
вершины скрывали, сумев распластаться,
в то утро Марию, пророчицу, старца.

И только на темя случайным лучом
свет падал Младенцу; но Он ни о чем
не ведал еще и посапывал сонно,
покоясь на крепких руках Симеона.

А было поведано старцу сему,
о том, что увидит он смертную тьму
не прежде, чем Сына увидит Господня.
Свершилось. И старец промолвил: «Сегодня,

реченное некогда слово храня,
Ты с миром, Господь, отпускаешь меня,
затем что глаза мои видели это
Дитя: Он — Твое продолженье и света

источник для идолов чтящих племен,
и слава Израиля в Нем». — Симеон
умолкнул. Их всех тишина обступила.
Лишь эхо тех слов, задевая стропила,

кружилось какое-то время спустя
над их головами, слегка шелестя
под сводами храма, как некая птица,
что в силах взлететь, но не в силах спуститься.

И странно им было. Была тишина
не менее странной, чем речь. Смущена,
Мария молчала. «Слова-то какие…»
И старец сказал, повернувшись к Марии:

«В лежащем сейчас на раменах Твоих
паденье одних, возвышенье других,
предмет пререканий и повод к раздорам.
И тем же оружьем, Мария, которым

терзаема плоть Его будет, Твоя
душа будет ранена. Рана сия
даст видеть Тебе, что сокрыто глубоко
в сердцах человеков, как некое око».

Он кончил и двинулся к выходу. Вслед
Мария, сутулясь, и тяжестью лет
согбенная Анна безмолвно глядели.
Он шел, уменьшаясь в значеньи и в теле

для двух этих женщин под сенью колонн.
Почти подгоняем их взглядами, он
шел молча по этому храму пустому
к белевшему смутно дверному проему.

И поступь была стариковски тверда.
Лишь голос пророчицы сзади когда
раздался, он шаг придержал свой немного:
но там не его окликали, а Бога

пророчица славить уже начала.
И дверь приближалась. Одежд и чела
уж ветер коснулся, и в уши упрямо
врывался шум жизни за стенами храма.

Он шел умирать. И не в уличный гул
он, дверь отворивши руками, шагнул,
но в глухонемые владения смерти.
Он шел по пространству, лишенному тверди,

он слышал, что время утратило звук.
И образ Младенца с сияньем вокруг
пушистого темени смертной тропою
душа Симеона несла пред собою

как некий светильник, в ту черную тьму,
в которой дотоле еще никому
дорогу себе озарять не случалось.
Светильник светил, и тропа расширялась.

Знаешь, мне сегодня было грустно
Оттого, что нет любви на свете…
Говорят, искусственно искусство,
Я не знаю… слышишь, дует ветер…

Он срывает лист с печальных кленов...
Ночью, чтоб никто не видел кражи.
Говорят, что даже нет влюбленных,
Говорят – и поцелуев… даже…

Вот придет зима, чтоб мерзли птицы –
На балконе стану сыпать крошки.
Невозможно, говорят, влюбиться –
Полюбить… тем боле невозможно.

Значит, все бессмысленно и скучно...
Говорят… не знала… молодая…
Я засуну в рукавицы ручки
И испорчу хрупкий лед следами…

А весною речка сменит русло,
В ней кораблики запустят дети…
Знаешь, мне сегодня... стало грустно
Оттого, что нет любви на свете…

Милый, ты ни в чем не виноват,
Я же – невоспитанная дура.
Ты со мной ни груб, ни хамоват, –
У тебя высокая культура.

В снегопад и позднею весной,
Слушая в онлайне магнитолку,
Ты мне высылаешь перед сном
Пару слов "супружеского долга".

Письма одинаковы на вид –
Нет в них ни любви, ни страсти пылкой,
Словно ты давно установил
Для меня удобную рассылку...

Милый, молодец, ты превзошел
Самого себя в делах амурных:
У тебя со мной всё хорошо,
Всё благополучно и культурно...

Вежливость – твой несомненный плюс,
Но пришла пора электрошока –
Вместо слов: "И я тебя люблю,"
Грубо напишу:

"Иди ты в жопу!".

ТАК пишут мне из разных поясов
Моей страны, воспитанной на Бродском:

«Цветаева не раздевалась до трусов,
Писала о возвышенном – не плотском.
Ты б личико прикрыла, Гюльчатай,
А то глядишь с улыбкой наглой бл*ди.
Вот ты меня сначала почитай –
Я дважды побеждал в олимпиаде.
Да, я – поэт, и я совсем не прост,
Я – член футуристического клана...”

И я бы почитала – не вопрос,
Но больно примитивная реклама!
 
 #СолаМонова #стихи

Ярослав Смеляков
Русский язык

У бедной твоей колыбели,
еще еле слышно сперва,
рязанские женщины пели,
роняя, как жемчуг, слова.

Под лампой кабацкой неяркой
на стол деревянный поник
у полной нетронутой чарки,
как раненый сокол, ямщик.

Ты шел на разбитых копытах,
в кострах староверов горел,
стирался в бадьях и корытах,
сверчком на печи свиристел.

Ты, сидя на позднем крылечке,
закату подставя лицо,
забрал у Кольцова колечко,
у Курбского занял кольцо.

Вы, прадеды наши, в неволе,
мукою запудривши лик,
на мельнице русской смололи
заезжий татарский язык.

Вы взяли немецкого малость,
хотя бы и больше могли,
чтоб им не одним доставалась
ученая важность земли.

Ты, пахнущий прелой овчиной
и дедовским острым кваском,
писался и черной лучиной
и белым лебяжьим пером.

Ты — выше цены и расценки —
в году сорок первом, потом
писался в немецком застенке
на слабой известке гвоздем.

Владыки и те исчезали
мгновенно и наверняка,
когда невзначай посягали
на русскую суть языка.

Сегодня, в 4 часа утра в Петербурге, на 88-м году жизни умер Поэт Глеб Яковлевич Горбовский...

Разбудите меня через тысячу лет...


Разбудите меня через тысячу лет,
я, наверно, уже отдохну.
Я на завтрак нажарю медвежьих котлет,
постучу топором по бревну.
На веселые плечи подвешу рюкзак,
затопчу головешки костра.
Пролетит на свидание тощий гусак,
опрокинется дождь из ведра.
Бесноватые молнии будут слепить,
в чащу ринется заяц-беглец...
Я по-прежнему буду кого-то любить,
потому что любовь — молодец.
Потому что она через тысячу лет —
это та же гроза, это тот же рассвет.