Форум "В Керчи"

Я видел атлас ночного неба и Малый Ковш на твоей руке. Я помню страны, в которых не был, набойкой стёртой на каблуке. Ты улыбалась легко и тихо, и звёзды таяли на заре. Сусальным золотом облепиха цвела на брошенном пустыре.
Смеялись грузчики ресторана над шуткой старого рыбака, и запах жареного каштана бродил по улицам городка. А мне хотелось задёрнуть шторы и рисовать на твоей спине Пекин, бамбук и большие горы, огни сигнальные на Стене.

Я помню страны, в которых не был, по вкусу счастья на языке: вино из Крыма с домашним хлебом и чай калмыцкий на молоке.

А Солнце брызгало перламутром. И мы искрились в его лучах...
Я в свой рюкзак запакую утро и понесу его на плечах.
анна сеничева

Саша Бест
Живи как умеешь - не нужно равняться на всех.
Забудь про шаблоны, которые учат "как надо".
Не бойся раскрыть свои крылья и двигаться вверх.
И помни, что сверху нам не обязательно падать.

25.01.20

Алёнушка
Саша Бест
Ночь уходит, ей улыбается
Утро раннее.
Звезды тают, а солнце медленно
Всходит на небо.
По росе босиком красна девица
Эка невидаль.
Платье мятое, щеки алые,
Губы белые.
Лес дремучий ветвями цепляет
За косу русую,
Травы дикие дышат сказками,
Манят гуслями:

«Куда ж ты, девица-Алёнушка, так торопишься,
Что ноженьки в кровь избиты лесными тропами?
Хочешь, мы равнодушию сердце твое обучим?
Всё будет как прежде. Как прежде и даже лучше»

Но взгляд обратив к безмятежному небу синему,
О чем-то просила всё.

А за девицей той братец младший
Неспешной поступью.
Шкура серая, очи ясные,
Зубы вострые.
Шепчет ей: «Погоди, сестра, Не ходи, сестра.
Умоляю опомнись, очнись, возвращайся домой сестра.
Не ищи от людей добра»

Но взгляд обратив к безмятежному небу синему,
О чем-то просила всё.

В стольном граде смыкаются чаши, надежды полные.
Молодых поздравляют, под ноги бросают золото.
Звонким смехом приветствуют дружку, всю ночь не спавшего,
Говорят лишь о том, что невесты не видели краше.

А Алёнка стоит растерявшись,
Глядит опасливо:
Не её награждает любимый
Обетом ласковым.
Дружка ищет кольцо, по карманам
Беспечно шарится.
Говорит ей: «Что встала, чудная?
Уйди, мешаешься»

Шкуру серую вмиг накинула
Красна девица.
Травы сочные травы Дикие
В ноги стелятся.

В стольном граде попадали чаши, надежды полные.
Вместо громкого дружного смеха и звона золота,
Вместо праздника светлого славный народ беснует.
Говорит лишь о том, увидели тварь лесную.

А на волюшке слёзы катятся,
Ветром дышится.
Ведь в хоромах людских всё не так, как
Под звёздной крышею.
Лес дремучий ветвями цепляет
За косу русую
Травы дикие дышат сказками,
Манят гуслями:

«Пусть Алёнушка, люди вовеки тебя не трогают.
Заведём их подальше отсюда лесными тропами.
Хочешь, мы, златоглазая, сердце твое залечим?
Все будет как прежде. Как прежде и даже легче»

Но взгляд обратив к безмятежному небу синему,
О чем-то просила всё.

ТЕГЕРАНСКИЕ СНЫ

Юрий Кузнецов

Вдали от северных развалин
Синь тегеранская горит.
— Какая встреча, маршал Сталин!
Лукавый Черчилль говорит.

Я верю в добрые приметы,
Сегодня сон приснился мне.
Руководителем планеты
Меня назначили во сне!

Конечно, это возвышенье
Прошу не принимать всерьёз...
— Какое, право, совпаденье, —
С улыбкой Рузвельт произнёс.

В знак нашей встречи незабвенной
Сегодня сон приснился мне.
Руководителем Вселенной
Меня назначили во сне!

Раздумьем Сталин не смутился,
Неспешно трубку раскурил:
— Мне тоже сон сегодня снился —
Я никого не утвердил!

1978

Владимир Владимирович Набоков

* * *

В полнолунье, в гостиной пыльной и пышной,
где рояль уснул средь узорных теней,
опустив ресницы, ты вышла неслышно
из оливковой рамы своей.

В этом доме ветхом, давно опустелом,
над лазурным креслом, на светлой стене
между зеркалом круглым и шкапом белым,
улыбалась ты некогда мне.

И блестящие клавиши пели ярко,
и на солнце глубокий вспыхивал пол,
и в окне, на еловой опушке парка,
серебрился березовый ствол.

И потом не забыл я веселых комнат,
и в сиянье ночи, и в сумраке дня,
на чужбине я чуял, что кто-то помнит,
и спасет, и утешит меня.

И теперь ты вышла из рамы старинной,
из усадьбы любимой, и в час тоски
я увидел вновь платья вырез невинный,
на девичьих висках завитки.

И улыбка твоя мне давно знакома
и знаком изгиб этих тонких бровей,
и с тобою пришло из родного дома
много милых, душистых теней.

Из родного дома, где легкие льдинки
чуть блестят под люстрой, и льется в окно
голубая ночь, и страница из Глинки
на рояле белеет давно...

Земля, он мертв. Себе его возьми.
Тебе одной принадлежит он ныне.
Как сеятели горестной весны,
хлопочут о цветах его родные.

Чем обернется мертвость мертвеца?
Цветком? Виденьем? Холодком по коже?
Живых людей усталые сердца
чего-то ждут от мертвых. Но чего же?

Какая связь меж теми, кто сейчас
лежит во тьме, насыщенной веками,
и теми, кто заплаканностью глаз
вникает в надпись на могильном камне?
________________

Что толку в наших помыслах умнейших?
Взывает к нам: — Не забывайте нас! —
бессмертное тщеславие умерших.

Я не скрипеть прошу калитку,
я долго около стою.
Я глажу тонкую калину
по загорелому стволу.

И, притаясь в листве веселой,
смеюсь тихонько в кулаки.
Вот он сидит, мой друг высокий,
и починяет башмаки.

Смешной, с иголкою и с дратвой,
еще не знает ничего,
а я кричу свирепо: «Здравствуй!» —
и налетаю на него.

А он смеется или плачет
и топчет грядки босиком,
и красный сеттер возле пляшет,
в меня нацелясь языком.

Забыв в одной руке ботинки,
чудак, садовник, педагог,
он в подпол лезет и бутылки
из темноты мне подает.

Он бегает, очки роняя,
и, на меня взглянув тайком,
он вытирает пыль с рояля
своим рассеянным платком.

Ах, неудачник мой, садовник!
Соседей добрых веселя,
о, сколько фруктов несъедобных
он поднял из тебя, земля!

Я эти фрукты ем покорно.
Они солены и крепки,
и слышно, как скребут по горлу
семян их острых коготки.

И верю я одна на свете,
что зацветут его сады,
что странно засияют с веток
их совершенные плоды.

Он говорит: — Ты представляешь —
быть может, через десять лет
ты вдруг письмо мне присылаешь,
а я пишу тебе в ответ…

Я представляю, и деревья
я вижу — глаз не оторву.
Размеренные ударенья
тяжелых яблок о траву…

Он машет вилкою с селедкой,
глазами голодно блестит,
и персик, твердый и соленый,
на крепких челюстях хрустит…

Случилось так, что двадцати семи
лет от роду мне выпала отрада
жить в замкнутости дома и семьи,
расширенной прекрасным кругом сада.

Себя я предоставила добру,
с которым справедливая природа
следит за увяданием в бору
или решает участь огорода.

Мне нравилось забыть печаль и гнев,
не ведать мысли, не промолвить слова
и в детском неразумии дерев
терпеть заботу гения чужого.

Я стала вдруг здорова, как трава,
чиста душой, как прочие растенья,
не более умна, чем дерева,
не более жива, чем до рожденья.

Я улыбалась ночью в потолок,
в пустой пробел, где близко и приметно
белел во мраке очевидный бог,
имевший цель улыбки и привета.

Была так неизбежна благодать
и так близка большая ласка бога,
что прядь со лба-чтоб легче целовать —
я убирала и спала глубоко.

Как будто бы надолго, на века,
я углублялась в землю и деревья.
Никто не знал, как мука велика
за дверью моего уединенья.

Еще не раз вы вспомните меня
И весь мой мир волнующий и странный,
Нелепый мир из песен и огня,
Но меж других единый необманный.

Он мог стать вашим тоже и не стал,
Его вам было мало или много,
Должно быть, плохо я стихи писал
И вас неправедно просил у Бога.

Но каждый раз вы склонитесь без сил
И скажете: «Я вспоминать не смею.
Ведь мир иной меня обворожил
Простой и грубой прелестью своею».

Арсений Александрович Тарковский

* * *

Если б, как прежде, я был горделив,
Я бы оставил тебя навсегда;
Все, с чем расстаться нельзя ни за что,
Все, с чем возиться не стоит труда,-
Надвое царство мое разделив.

Я бы сказал:
- Ты уносишь с собой
Сто обещаний, сто праздников, сто
Слов. Это можешь с собой унести.

Мне остается холодный рассвет,
Сто запоздалых трамваев и сто
Капель дождя на трамвайном пути,
Сто переулков, сто улиц и сто
Капель дождя, побежавших вослед.