Форум "В Керчи"

1

Скоро сказка сказывается...
(Последняя стрела)
повесть
фантастика

Сказание про Охотника и дочь его Лукаву

Лёнушка…
Глаза твои — цвета неба весеннего, обронившего росы во льны цветущие. Глаза твои — цвета льняных цветов, глядящих в небо. Зори и звёзды, и лучи светила полдневного впивают они, источают они отраженьями…
Лёнушка…
Волосы твои — цвета злата и серебра, воедино слившихся. Цвета солнечных бликов на озере затуманенном, серебром светящим. Волосы твои — цвета льна тереблёного, ещё только задуманного стать пряжей, стать нитью, полотном, пеленами, ручниками, сарафанами…
Так ты была задумана, Лёнушка, — лённоглазая, льноволосая, — стать невестой мне, стать женой моей, стать матерью сынам и дочерям нашим…
Разгадалось загаданное… Не сбылось, не сталось… Истекло, словно волосы твои тонкие, серебрящимся с золотинками ручьём сквозь пальцы ладоней моих. Отискрилось, угасло, как глаза твои, вдруг небывным туманом подёрнувшиеся, мимо глаз моих, в смертность дальнюю оглянувшиеся…
Лёнушка…
Как держал я тебя, вмиг сникшую, тяжестью неживой на руки мои опавшую…
Соскользнула с ладоней, а в пальцах моих — только стрелочка. Не кленовая, не калёная, а как вырезана изо льда мутного — туманно-жёлтая, леденящая… Вся дрожит, а не гнётся, проклятая. Сжал в ладонях — ан нет, и не сломится…
Лёнушка!!!

–––––––
* * *

— Не кричи, не рыдай! Говорила я тебе — не судьба вам быть. Говорила: не заглядывайся, не любись с чужой. Кто она была, Льнява пришлая?! Где во льнах нашли — и там не своя, не признана: ни одна из тамошних баб в пору ту на сносях не ходила. И неведомо, кто матерь Льняхи той, откуда забрела, куда ушла, дитя неспелёнатого во льнах покинувши… Так судьба ль ей была среди люди жить? Не рыдай, говорю!
— Уж не ты ли, матушка, чаганка ведовая, сотворила с нелюбой, нежеланной тебе?! Говорила, — да! Откель ведала?!
— Ведать ведала, да не делала. Ты, сын, опомнись, на мать такое говорить. На стрелу посмотри… не людских она рук сотворение… И ни кровинки на ней, и на теле у Льняшки ни следочка от стрелы той не видать… Ох, не добро, не ладно…

Я хотел отбросить стрелу поганую, так странно и так страшно отнявшую у меня любушку мою. Но окрикнула мать сторожко:
— Погоди, не бросай! Вдруг случится от неё беда ещё. Пойдём-ка, завернём эту погань в тряпицу, в отваре чаговом вымоченную.
Я, растерянно потоптавшись около тела Лёнушки моей, пошёл вослед за матерью, стрелу осторонь держа, как гадюку непридушенную, у которой яд с зуба надобно собрать для мази растирочной.
— У тебя, матушка, — говорил, идучи, — от семи бед — один ответ: отвар чаги. И от застуды, и от сглазу…
— Помолчи, умничек, — отворчалась мать, вымачивая тряпицу чёрную в крепком отваре. — Что природное — от всего поможет. Как болезнь убьёт, так и силу злую у стрелы этой ослепит, заглушит… — завернула стрелу осторожно, крепко-накрепко ниткой, чёрной же, суровой обмотала, вернула. — На, держи, да в хату не входи, соберу тебе сейчас подорожников… — скрылась в избе.
Я же, в странном оцепенении, застыл у крыльца родимого, сжимая в руке чёрный пахучий свёрток, тёмными каплями отвара каплющий на ступени. И не знал, и не ведал, что в последний раз вижу и матерь свою, и избу свою, и всё, что дорого и мило сердцу и взору моему. Что занесёт меня судьба-долюшка не в иные края, а незнамо куда…
И смотрел я на всё, ещё не ведая, но как прощаясь…

–––––––
* * *

— …А пришёл он, говорят, с какой-то звезды дальней…
— Вот уж брешут, так брешут! — засмеялся, щеря зубы мелкие да острые, маленький хлипенький мужичок бортник по прозванию важному — Михайло Потапович. Потому как мёдом с бортей своих потаённых запасался всей деревне как бы не на год-полтора. И в погребцах у него, что твои кротовьи норы, узких да извилистых, ещё сколько припасено было: «Зима на зиму не приходится, — щурился добро-лукавенько Михайло Потапович, — а в деревне у нас, зато, и в неурожайный год не голодно. От, соседи — и ближние, и дальние прибегают за медком. И, кто репку привезёт, кто ржицы, а кто хоч и ягоды лесной — всё прок…»
Вот сейчас-то, слушая быль-сказание, что поведывал мне по указу Веча Вещего сам Хранитель Сказаний Ведовых, без гуслей, — но привычные пальцы теребили-щипали полотенце до белизны снежной выбеленное, колени его прикрывающее, сказочными узорами расшитое, да с прошвами бахромчатыми цветистыми (то, знать, расстарались-подластились какие-то мастерицы за сказки-прибаутки его, что долгими зимними вечерами, задерживаясь в деревне и на седмицу, а когда и от луны до луны, баял-пел гусляр, теша души поселян) — о том сказывал он, как и откуда взялись эти стрелки проклятые, кто выстреливает их… из тех стрелок, одну из коих, увязанную и ослеплённую матушкиным отваром чаговым, принёс я на показ на Поляну Веча Вещего. Собирались здесь не селяне, не простой народ, а Знаватели да волхвы с ведунами, да и знахари. Сама матушка, хоть была причастна к колу Вечевому, не пошла сей раз, да и правильно сделала: её отвар мог от неё и силу отбирать через стрелкову тягу вырваться из полона заговорного.
Так вот, слушая гусляра,
— Ой, и брешут люди! — посмеивался Михайло Потапович, — да как же, на такой-то махонькой, да ещё на небе, на звёздочке жить-то можно?!
— Ай, не скажи, Михайло Потапович! — покачал головой другой мой новый знакомец — рыбак знатный, ушицу сейчас для всей честной компании, наваристую да ароматную, в горшике, край костерка углями обгорнутом, помешивающий. — Вот, сколь раз бывало: ночь, темень непроглядная, а я посередь озера сети выставляю. И в какую сторону плысть опосля? Ать, рыбачка моя, Щукариха, вздувает каганец в окошечке. И видится огонёк мне звёздочкой крохотной. А приплыву к порогу — тут тебе и изба моя, тут тебе и деревня вся. Так, может, и в небе звёздочки — чьи-то каганцы в окошечках: далеко они — вот и крохотные, а дойди, доплыви…
— Вот-вот, — продолжал посмеиваться бортник, — не на озере, не средь поля — на небе. Как дойдёшь-доплывёшь?
— Говорят, есть у них, у звёздных, лодьи летучие, что по воздуху, аки посуху либо по озеру плывут, — улыбнулся сей перепалке гусляр. — Да не спорили бы, не сбивали сказ. Повелено мне передать, как сохранено Сказание, не могу в угоду вам ни слова заменить, ни спорить — так ли, не так было…
Притихли мужики. Лишь рыбак, когда-никогда, ушицу помешивал, то травку, то корешок какой подбрасывая в варево. А гусляр между тем продолжал, полотенце пощипывая да оглаживая, сказание древнее, извечно хранимое, как считалось — Ведовое. Невольно засмотрелся я на руки Сказителя, как тихо, едва касался он кончиками перстов одной руки затейливого узора самого тканья, другою теребя, расчёсывая при этом бахромку прошвы супротив этого касания. И подивился, головою сам себе покачав: не простые мастерицы полотенечко это ткали-украшали. Потому как узорочье тканья сплошь виделось знаками-рунам, а бахромка-то суть оказывалась буквицами вязана, оттого все нити её отличались друг против дружки и цветом, и длиною, и вязанием узов. Не простое то полотенечко было у Сказителя — книга Сказаний Ведовых, с него он и считывал слова сказанные — уж куда тут отступить от словечка-то: всё связано. Потому и бережливы касания перстов его: а не вытерлось бы узорочье до срока. С уважением ещё большим склонил я голову на кулаки сложенные, вслушивался в каждое словечко, чтобы запомнить, не упустить малости самой от сказанного.
— Уж и чем догодил ему Охотник наш, — то не сохранилося в преданиях. А только отдарил Пришлый ему луком тугим, колчаном резным, полным стрелочек — не кленовых, не калёных, будто изо льда жёлто-мутного вырезанных. А и лук тот, как не из дерева, тоже туманной желтизной светится. А колчан весь звёздами резьблённый. И стрелочек тех — ровно лун в году.
Отдарил Пришлый Охотника, и слова сказал о подарке: стрелит лук стрелу — будь на год пути, а цель выцелит, лишь найди сумей. А найдёшь — стрелу стрелять наново можно столько, пока в колчан не вернёшь. А вернёшь — и уснёт сила её; то и в чужих руках: станет стрелою обычною, и сломаться уж может, и затеряться, да и цель уцелит, только если лучник меток будет.
А ещё сказал — если отыщется цель поражённая от зари до заката — не навечно умрёт убиенное, здесь истает, а возродится — где, не ведомо и когда — на знаемо.

Необычные эти слова слушали все, всяк по-своему отмечая себе: рыбак, уж отставивший в сторонку горшик с ушицей изготовленной, тот изумлённо и задумчиво головою покачивая. Бортник, всё так же посмеивался, рта уж не открывая, только лукавинками весёлыми из глаз сыплючи. Я лежал ничком, кулаки под подбородок подставив, не отводя глаз от Сказителя. А он-то вёл сказание дальше, слово в слово повторяя сохранённое сказителями былыми, ему переданное.

— …А была у Охотника дочь единая. Своевольная, своенравная. Говорили, что матерь её была не роду человеческого, а лесной — Древодева, али русалка ручьевая. Как ни то, а не корилась Лукава ни отцову слову, ни уставу человечьему. Всё по-своему, как схотелось, как вздумалось… только хохот звонкий, только вихрь кудрей чёрных с прозеленью, с травным духом — за нею.
Знать, слыхала она слова Пришлого, знать забавою показался ей подарочек его: чуть уснул отец-охотник — хвать Лукава лук, расстреляла все стрелочки не глядючи, а колчан, что не нужен ей больше был, — забросила на высокий дуб, да на самые ветки верхние. Так, по сей день, говорят, висит он на дубу, ещё выше с той поры поднявшемся, ещё гуще ветви раскинувшем. И стоит тот дуб рядом с бывшей избою Охотника.
Сам Охотник, — он первый попал под стрелу дарёную, и нашла его Лукава в срок от зари до заката, стрелку дальше пустила, а отец её с той поры неведомо где, незнаемо когда возродится, а может, и нынче ходит лесом — охотится.
А сама Лукава пока за стрелками бегает, вновь да сызнова запускает их — всё играется, всё хохочет, и ни погибели ей, ни радости людской, истинной.
И всё будет так, пока кто-то другой ту стрелу не узрит, да колчан найдёт, да положит стрелу в колчан, чтобы силу отнять её, да соберёт-сумеет в тот колчан все стрелочки, что числом — ровно лун в году… Вот тогда и Лукава утихомирится, тогда и лук даренный тоже силу свою потеряет… до времени.

— Как же стрелки искать? — вздохнул-спросил бортник, уж не с лукавой усмешкой — с мудрой задумчивостью в глазах.
— А кто первый положит стрелу в колчан, тот и узнает, как. Аль у него чутьё прорежется, али колчан родное почует и остаточки сбирать почнёт… Лукава — так чует, или лук её чует стрелки, что находит их, да и вновь стреляет…
— Ты видел стрелу? — толкнул меня в бок весь вечер молчавший отрок, что вышел к нашему костерку с туеском ягоды лесной, им собиранной.
— Да, — кивнул я, вспоминая, как таяла, исчезала с глаз любушка моя Лёнушка, когда пришёл я к месту смерти её, попрощаться.
Матерь обещала позаботиться, схоронить по-людски. Да некого хоронить стало. Только охнула матушка за плечом моим, и в плечо же толкнула: ступай скорей, ох, не доброе, ох, не ладное!..
И теперь я подумал: коль пойду искать и колчан, и стрелы, — может, встречу мою Лёнушку, пусть, не узнанный в её новой жизни, да увидеть: жива она, возродилася…
— А и многие уже видели эти стрелочки, — хитро улыбнулся отрок, искоса поглядывая на Сказителя. — И даже колчан с луком видывали… — он простодушно развёл руками, как оправдываясь: — ведь иначе, откуда в Сказании такое взялось: и каковы они, стрелочки, и каков колчан, да где висит…
— Ты, Невер, внучок, не дерзи старшим-то, — откликнулся из тьмы за кругом кострового света тихонький, скрипучий, одначе, густой голос.
И к огню вышел, допрежь в шалашике под елями отдыхавший, махонький дедок с бородою белою, как не до колен ему, в шапке широкой, плетёной из травы и лыка — как он показал: «Абы шишки сосновые да еловые, белками, птицами ли оброненные, по голове не били». Именем дедок был Мал Боровик — ведун и кудесник. Во бору близ Поляны Веча Вещего он обретался с этим отроком Невером — сыном дочери его Малуши. Та вдовствует с младшими детьми в деревне нашей, за два подворья от матушкина. Невера же, старшего, спровадила деду в помощь да в обучение.
А и дерзкий отрок, да и речь ведёт поперёд мысли. Поразмыслил бы — и сам понял: как бы иначе Сказание сложилось, кабы не многие свидетели. То же и Мал Боровик сейчас втолковывал:
— И не раз, и не два говорено: скоро сказка сказывается, да не споро слово связывается. Были и свидетели встречи Охотника с Пришлым; были и находившие стрелки, да колчан не добывшие, али не ведали о нём. Стрелки те Лукава опосля хитро отнимала, дале, знать, пускала: ни у кого не сохранялись они.
Так, по словцу, по деянию, великому ли, малому — Сказания и складываются. Не токмо сие — каждое из ведомых Ведовых.
Пристыженный Невер, посапывая, склонил голову с волосьями спутанными, только глазами из-под них просительно постреливал — мол, прощения прошу, — то на деда, то на гусляра. А Мал Боровик так продолжал говорить:
— И не раз, и не два люди видели стрелки эти. И не раз, и не два теряли они любых и ближних, пугаясь, как истаивали те. Были и такие, что встречали через много лет возродившихся: те не признавали былых знакомцев, одначе, — не всё в Сказании говорится: есть и как будто верные слова, только проверить не можно, потому и не говорятся, — ведомо: если как-то напомнить, что-то зело близкое к сердцу переродившегося указать, он вспоминает и узнаёт. Даже если оставил ребятёнком, а узрел деда-бабку древних. Два или три такие случая случались.

Я с замершим сердцем слушал эти слова Мала, и надежда всё теплее, горячее омывала мою душу. И задумался-замечтался я, опустив глаза к земле: вот, пойду искать, вот, сыщу колчан, вот, повстречаю её, мою Лёнушку…

— Как зовут тебя? — Гусляр торкнулся головы моей, склонённой на кулаки сложенные: как лежал у костра, так и задумался, в землю глядючи.
Сел, встряхнул свои кудри, под ремешок заправил. Подивился вопросу: всяк здесь знал меня сызмальства, через матушку. Но, коль спрошено, — отвечать надобно:
— Матерь Лучарушкой прозывала, — откликнулся, — а любушка, Лёнушка моя, — Яроликом звала…
— Так тому и быть, — кивнул гусляр. — Вот, два имени, два пути твои — какое выпадет, тем путём и пойдёшь. Быть Лучарушкой — воротишься к матушке, позабудешь про всё — и про любушку, и про смерть её, и про Вече Вещее…
А как выпадет Яролик, — будет путь твой никем не ведомый, до последней стрелы, в колчан положенной, будешь ты на Пути на сём. А уж дальше что — и подавно никем не знаемо.

И вложил он в два кошеля одинаковые — лучинушки скалочку в один и листок золото-яркий, как Ярила полдневного лик, — в другой. И велел уйти ненадолго, а кошели пустил встречь друг другу по рукам у костра сидящих. Как сходились у него, — ещё и перекладывал туда-сюда, что уж и сами они не могли знать, в каком кошеле что лежит.
А я и вовсе отошёл осторонь, за край поляны, за густые ветви еловые. И не ведая, знал, что выберу золотой листок — Путь незнаемый.
Воротился к костру, увидал у ног гусляра кошели, взял один, да открыл — как и чуял сердцем: выпал лист… Поднял котомку свою, принял из рук гусляра стрелу в чёрных пеленах и пошёл, поклонившись молча Вечу Вещему: голову склонив — каждому, поясным поклоном вежливым — всем разом, пошёл в сторону ту, где, по сказам, стояла когда-то избушка Охотника, у которой дуб растёт, с колчаном звёздноузорчатым на вершине в ветвях его.
Шёл по темени, только в выси, по верхам дерев высоких уж заперекликалась живность летучая, зорю утрешнюю узрев-почуяв, голоса испытывали, крыльями похлопывали, ко дневным трудам-полётам готовились.

–––––––
* * *

Зуммер заливался с каждым днём всё громче, всё уверенней и настойчивей. Если бы не давняя привычка, не знание, что слышен этот мелодичный, чуть погромче комара назойливого, звук мне одному единому на всей планете, — ей богу, в панику можно было впасть вполне: соседи, гляди, поубивают — ни днём, ни ночью зудение «комарика» не умолкает. Отключить его, конечно, можно было, да не хотелось без лишней надобности колчан на свет вынимать, пока сторожевая голос не подала: прижился я как-то в этом мире, в этом отрезке времени. И теперь просто ждал.
Ждал её, двенадцатую стрелу. Чтобы уж наверняка изловить и уложить в колчан, на деле являющийся искусно изготовленным и ещё более искусно изукрашенным футляром для этих странных стрелок. Были с тыльной стороны футляра и выемки, предполагающие крепление в них лука-самострела. И размером были футляр и самострел — по выемкам судя, — в две ладони всего-то. И, по более внимательному рассмотрению, уже в теперешнее время, когда знания накопились за все времена и годы Пути моего незнаемого, был это скорей арбалет, основой коему футляр и являлся. Да Лукавушка-то знать того не могла, разделила-ослабила силу прибора, пользуется им как просто луком, отчего стрелки недалеко летят. Да и воображения её маловато будет для других, дальних целей, ему доступных.

2

Скоро сказка сказывается...
(Последняя стрела)
повесть
фантастика

Путь неведомый. Первые тропы

Шёл и шёл я, тропками человечьими, мысля так: когда б ни жил Охотник, в какой бы глуши, за какими лесами да марями ни стояла его изба, — к людям, в поселения он выходил. Так не звериными же путями…
Но cколь дальше уходил от своей, после — от последней деревни на краю леса необъятного, — всё глуше становилось вокруг, всё гуще травы на тропках, в лес ведущих. Знать, если верно передано в Сказании, то уж много слишком годов минуло с тех времён. И всё же, высматривал я, — сгодилось умение, матушкой переданное, собирательницей трав-кореньев врачующих, — как среди звериных троп человечьи выискивать: какие травки на этих тропках прорастают, даже пусть много лет не хожены они. Так, по травам глядючи, какие и впрок сбирая, из тех, коим срок пришёл в самую силу войти, — долго ли, коротко ли, а при закате на исходе другой седьмицы вышел я к месту, где от избы, когда-то просторной, со множеством сараюшек, клетушек на былом широком подворье — только брёвна, крепко живностью мелкой побитые, но — видно-то — с изначала руками человеческими разобраны-раскатаны все срубы, а ни одно не унесено… Знать, боялись чего-то, пришли, порушили… Ну, да, Лукаву дома отчего лишили — в надежде, знать, — уйдёт она в края другие… Страшен страх человеческий необузданною силою своей: как не самого человека — всё кругом сокрушит, а не пугало бы…

Я не стал искать другого места, хоть и опасливо, а заночевал на былом подворье, костерок разложил, место вычистив. Только вот, ни ручья, ни ключа не слышал, не видел поблизости и следа их. Как жили-то здесь?!
Так, сухарика матушкиного пожевал, водицей из баклажки — с утрешней стоянки у ключика малого, запил и прилёг у огня. И никто мой сон не потревожил в ночи: ни Лукава, ни зверь какой. А слышно было его в лесу премного, давно не пуганого, — по повадкам, по шагу…
Как развиднелось, решил я перво-наперво воду отыскать. И умыться, и кипяточку попить, в малом горшике, что в котомку матушка не забыла покласть, на костре сварив. Да и баклажку впрок наполнить.
Да, подворье охотничье велико было. По всему видно: хозяин крепкий держал его. Но охотничье ли? Здесь, должно быть, много людей проживало: и изба велика, по остову глядючи, да и не одна она была — ещё два, как не три сруба поменьше… Аль ошибся я, аль Сказание не о всём говорит?
Я нашёл по следам, еле видимым, место, где когда-то в огороже ворота были. Да и сами они, травой да кустарником проросшие, лежали тут же. Вот от них и выискал две тропки: та, что пошире, — когда-то дорогой была, санями, телегой проехать. А в сторону ещё стёжка виделась, травами, что на битой земле прорастают, отличалась среди густой поросли. По этому следу и пошёл. Попервах вкруг подворья, а погодя, в лес завернула стёжечка. Но не далеко. Поляна открылась широкая. Посередь поляны той — дуб стоит. Ой, да высокий! Ай, да крепкий был. Нынче же только срединная его ветвь в вышине листвою кудрявится, остальные давно повысохли и коры лишились, тянутся в стороны, голые, печальные, ан ни грозы, ни буревеи пока их не тронули: крепок дуб.
Подошёл я, и за кустарником, поблизу дуба, крышу увидел широкую, двускатную, на столбах, искусно, любовно резьблённых — и обережными знаками, и цветами неведомыми, звёздами, крупными, да мелкими. Под крышей этой укрывался колодец ладный: оголовок из дикого камня, ровнёхонько отёсанного, и тоже, по колу, оберегами украшенный, да вязью заговорной-отворотной, крыт был толстыми досками настила, в коем проделан для бадейки отвор, своею крышкою закрытый, со скобою-ухваткой посредине. Ворот с ручкою железной, изогнутой, бадейка на крышке отвора — всё целёхонько.
Ну, да, понятно и самому непонятливому: те, кто избы крушили, раскатывали по брёвнышку — никак не могли, не посмели колодцу вред, хоть малый, учинить.
Я подошёл, осматривая, сторожко: больно много лет стоит он здесь в безлюдье — не взяла ли верховодство над ним нечисть какая иномирная… А ну, как — открою крышку, а она и вылезет…
«Отец богов Сварог Небесный, будь славен вечно Светлый Князь!..» — шептал про себя, обереги на столбах поглаживая, от пыли, сора мелкого, в резьбу набившегося, очищая, считывая перстами узорочье вязи резьбьлённой. Не забыты и Матерь Небесная Жива, Лада, Макошь, и судьбами, и колодцами ведающая: «Макошь умилённая да стоверетённая, во Роде восславися, среди нас появися, со твоей крыницы дай воды напиться...»

Трижды вкруг колодца обошёл, всем богам славу вознёс, у каждого подмоги-защиты попросил, лишь после этого подступил к отвору. Снял бадейку с крышки. От неё к вороту не верёвка крепилась — цепь кованая. Знатный Охотник был, по всему видно, и не скупился, и добротно работал. Вот и у бадейки, по одному краю — не просто бляшка привешена для опрокидывания в воде — наконечниками стрел, ладно прилуженными к ободу медному широкому буквица «М» выложена. Я потрогал стрелы, поразмыслил, улыбнулся себе, вот и прозвание Охотника ведомо теперь: Мечестрел — как иначе прочитать этот знак. И подумал: это же он в ладу, значит, был с Хозяином колодца, может, удастся что выспросить, выведать…
Взявшись за скобу, уже безбоязно, однако же с усилием превеликим, поднял я крышку отвора.
Бадейка, хоть и позеленела от времени, была цела-целёхонька. И, вычистив нутро от многолетнего нанесённого сора да листа палого, опускал я на цепи её в колодец, тихохонько ворот поворачивая, да пришёптывая обережное: «Чур-чурила, стар-престар, ты ходи-ходи похаживай, ты води-води поваживай, ты сиди-сиди посиживай, всяко зло от мя отваживай. Подскажи, Чур-бог, как проведать, как найти потерянное — дочерь охотника Мечестрела Лукаву как остановить, в каком краю искать, укажи, Чурила-бог, не прогневайся».
Глубоко внизу плеснуло, отяжелела, задрожала цепь, ржавинки теряя в отвор. Придержал я ворот, и начал далее накручивать, — теперь уж, размотавшаяся до самого некуда, цепь начала сызнова на ворот петлями укладываться, звонко слышалось из колодца: капли с бадейки падали. Хотелось заглянуть — долго ли ещё, но нет, удержался: негоже зря тревожить Хозяина колодца.
И когда поднял бадейку, на настил отставил, отвор наново крепко крышкою прикрыл, отмотал сколько-то цепи, отошёл с полной бадейкой подале, чтоб у самого колодца не плеснуть, умываючись, да переливая в малый горшик — на костерке после поставить. А вперёд, первой водицей плеснул из горшика на все четыре стороны, опять наполнил, умылся, с третьего напился. И вот, когда склонился к бадейке — остаток вылить в горшик — узрел в воде отражение: верхушка дуба, покачиваются ветки, пошевеливаются в утреннем ветерке, и, глянь-поглянь, что-то там, в ветвях нет-нет, а взблеснёт… Поднял я голову, всмотрелся в вершину дуба, и впрямь — выблёскивает что-то средь листвы. Поблагодарил я Чура-бога за указку такую, воду слил, бадейку на место снёс, цепь аккуратно на ворот накрутил. И, с водою в горшике, воротился к месту своей ночёвки.
Пока завтракал, пока кипяток поспевал, — всё поглядывал в сторону, где дуб над колодцем, хоть и не видно его было… Да корил себя, охолаживал: не поспешай, дескать, Лучара-Яролик, не обижай Чура-бога недоверием. Раз показал тебе место нужное — не скроется оно от тебя, дождётся. Ну, и прикидывал, как бы сподручно на таку-то верхотуру взбираться: больно уж высоко…

…Но взобрался. Всё так же, не поспешая зря, обстоятельно. И нашёл на верхушке, на ветку надетый — колчан, не колчан, а на ремешке. Вот только снять как: ветка гой куда вытянулась, в три пальца толщиной, да долгая, да отводки в стороны пустила. Хорошо, догадался, когда приступил к дубу, ножичек с собою в пазухе прихватил. Хоть и потрудиться пришлось изрядно, а ветку срезал, коробок этот, колчан на странном ремешке, с обрубка снял, да так же медленно, без торопливости, спустился. А уж как спустился, — то и славу, и благодарности вознёс всем богам-хранителям.

–––––––
* * *

Я собрал походный рюкзак, приторочил к нему спальник, палатку малую, одноместную, и — в который уж раз — покинул город, заперев надолго свою комнату в студенческом общежитии. Не потому, что соседи… Те, считай, и знать не ведали, кто у них за стенкой живёт, когда уходит, когда приходит…
Просто, сколько бы времени ни прошло, не могу я ужиться в домах этих — не каменных даже, железобетонных. Будто вижу сквозь бетон холодный решётку ту частую из прутьев толстых: ровно острог или клеть для зверя.
Потому, когда вовсе невмоготу становится, — ухожу подальше от города, в лесу на поляне у ключа прозрачного, чистого разбиваю палатку, там вольно дышу…

…Я поправил вокруг закипающего котелка притухающие уголья, вынул из рюкзака горшик, чистой полотняной салфеткой обвязанный, когда-то матушкой в котомку вложенный. — Когда? Сколько лет или веков тому? Я давно потерял счёт. Да и как считать, коль то вперёд несёшься, годы и десятилетия пропуская мимо, то на месте стоишь, а вся жизнь протекает, тебя не касаемо. Одно знаю, назад по времени никогда вернуться не смогу: нет такого закона у звёзд — вспять поворачивать.
Развязав тесьму на горловине, я снял с горшика салфетку, захватил из него щепоть трав сухих, духмяных, бросил в котелок, вынул из кармашка рюкзака початую пачку и добавил в кипяток ещё немного и листа чайного и оставил пока настаиваться. Прибрав травы в рюкзак, подбросил в костёр несколько веток, прилёг на расстеленный спальник, руки за голову заложив, засмотрелся в ночное небо.
А и много звёзд не стало видно с тех пор, как я мальчонкой, раскинувшись на рядне, постеленном матушкой середь какой-нибудь поляны, где оставались мы ночлегом, собирая травы да коренья те, что с утренней зарёю сбирать надобно, чтобы сила в них была светлая в полной мере, — вот так засматривался в звёздное небо…
Нет, конечно, не погасли они, как со страхом думал в первые годы, когда стал замечать это. Конечно, нет. Просто много стало света, идущего от самой земли: больше городов, сами города стали крупнее, освещаются ночами почём зря — да и куда деваться: жизнь меняется, меняются потребности и возможности. Больше света и — больше сора, пыли, дыма в небесах: как свету звёздному пробиться. Хоть и кажется порою: ведь раньше и звёзды были крупнее — не могли они так ослабеть, что пропали для глаза человеческого. На то уж сам себе улыбаюсь: были ль крупнее? Иль просто поляны эти среди густых лесов с деревьями высокими играли роль тех самых колодцев, со дна которых и днём звёзды увидеть можно. А ведь и видел… — и днём… Но в ту пору всё было понятно: так и есть, так и должно…
Это нынче не помнится. Потому как История — Память человеческая, помнит и хранит деяния людские, земные, — не до звёзд ей… А я, помнящий это, — вправе ли на неё, Историю, пенять? Я ведь выпал из неё, из течения жизни земной.
Потому и навёрстываю в таких вот ожиданиях, пока проявится, пока учует гончая с колчана очередную стрелочку. А то и сам остановив поиск, включая «спящий режим».

–––––––
* * *

Очень удивлён я был несходством найденной вещицы с натуральным колчаном. Всё в нём было странно, как изготовлен: и форма, и ремешок полупрозрачный из материала неведомого. Теперь-то я могу сравнить его с мягким полупрозрачным пластиком. А тогда?! Вдобавок, не в пример с настоящим колчаном, и вовсе не в прок — был он закрывающимся на хитрые защёлки-замочки.
Спустившись со своей находкой наземь, ещё дрожа от перенапряжения и руками, и ногами, я долго пыхтел, сопел, ломал голову и ногти, пока сообразил, в чём секрет, на деле — для знающего — очень легко открывающихся замочков.
На всякий случай, прежде чем развернуть и положить туда стрелу, я несколько раз, на пробу, закрыл и открыл их. И только после того, с предосторожностями преогромными, стал распутывать нитку суровую на обмотке стрелы. И, едва отвернул один край тряпицы, показался кончик стрелы, отваром густым чаговым ничуть не запятнанный, вдруг раздался от колчана звук этот, звенящий, да ещё огоньки какие-то внутри забегали-заиграли…
И Перун, и Сварог, и Ярила с Даждьбогом и Стрибогом вкупе — все помянуты мною были в мгновенья те необычные и пугающие. Как хватило выдержки — стрелу не выронить, не рвануть через чащу, через болота, поляны-ручьи-овраги не куда глаза даже глядят — куда ноги вынесут!
Удержался. Лишь крепко вцепился в стрелу, глаза зажмурил, зубы, враз задробившие заячьим стукотком, стиснул до скрежета. Переждал, размотал, уложил стрелу — и звон умолк, и огоньки, ещё раз-другой пробежав в глазках чуть заметных, угасли…
Застегнул я замочки, колчан в котомку вложил, котомку накрепко завязал. И лишь после этого дал волю себе — и зубами постучать, и поорать на всю глухую округу, птицу и зверя пугая — пережитый страх из себя изгоняя.
А когда угомонился, отдышался и наново к колодцу сходил — и горшик на кипяток наполнить, и баклажку — в путь новый, куда теперь судьба направит; и огонь в костерке из угольков теплящихся, веток сухих добавив, вздул. Остатки подорожников матушкиных, ранее из котомки вынутые, подъел до останней крошечки: вот и прощание с былой жизнью, Лучарушка, не едать тебе боле матушкина хлеба-соли, не ступать тебе на порог родимой избы… А там… как богам угодно будет.
И, дожидаясь кипятка, вынул колчан из котомки, стал и так вертеть, и эдак рассматривать: что же дальше мне делать, решать-разгадывать.
Ну, оказалось, как теперь бы сказал, для младенцев делано. Явно поверх имеющегося узора чем-то вплавлены-вдавлены у некоторых огоньков-кнопочек крохотные изображения собаки охотничьей (как охотнику вещь дарилась). У одной кнопки-огонька — собака спящая, в клубок свернувшись. У другой — в стойке, мол, добычу учуяла, в третьем месте — собака, бегущая по следу. И сейчас светился огонёк у собаки спящей. То есть, понял я, всё спокойно, других стрел нигде нет рядом. А как и где их искать?
Я погладил бегущую собаку, придавил огонёк-кнопочку рядом с нею, и она загорелась светом тихим, зелёным, и собачка бегущая вдруг чуток повернулась в своём вдавлении туда-сюда и замерла, носом направленная совсем в другую сторону, чем до этого было. Я повертел колчан: и к восходу его направил, и к заходу, на полуночь, ан собачка в гнезде своём вертелась не так, всё оставаясь носом направлена на полдневный восход. Снова нажал кнопочку — свет погас, собачка боле не вертелась. Включил — сызнова зелёный огонёк, и гончая быстренько носом всё в ту же сторону повернулась.
Так и понял я, что идти мне теперь — куда гончая указывает, надобно. Как поведал гусляр, по сказаниям древним: кто первую стрелу положит в колчан, тот и узнает, как дальше быть. Вот и я узнал.
И пошёл, куда указывал собачкин нос. А пришлось обходить место топкое, — отвернул далеко, — собачка же и указала, куда после болота повернуть.

Поздравляю!!! Новых творческих успехов!

литературный конкурс:
«ПОДЛИННАЯ ИСТОРИЯ ОСНОВАНИЯ КЕРЧИ»
Что это значит?
Это значит, что вам ни с того ни с сего захотелось описать литературным языком (художественным, в крайнем случае, художественно-публицистическим) свою версию возникновения города Керчи. При этом, не особенно опираясь или вовсе игнорируя общепринятую историческую версию.

СКАЗКА О ДОБРОЙ ГОРЕ

— Топ-топ, малыш. К маме, к маме… вот так. Вот, молодец!
— А теперь сам, и без мамы впереди… Отпусти-ка, мама: мы ходить учимся… Нам далеко ещё идти, и мы туда своими ножками дойдём. Верно, малыш? Давай, топ-топ… до того кустика… оп!.. Встали-встали… не ревём… И снова: топ-топ. Теперь вон до того камня!..

— Мама, а папа скоро вернётся?
— Нет, малыш, папа уже не вернётся.
— А почему?
— Лютый зверь встретился нашим охотникам, многие папы теперь не вернутся. Топай, топай ножками: нам ещё далеко идти.
— А куда мы идём, мама?
— Туда, где дом наш будет.
— А дом — это как?
— Это когда разожжём очаг и уже никогда-никогда его не погасим.
— Никогда-никогда?
— Никогда-никогда.
— А если ветер? А если дождь? А если зверь страшный?
— От ветра, от дождя — оберегать будем. Зверя прочь прогоним.
— А если он большой и сильный? Если не мы его, а он нас прогонит? Может такое быть?
— Может, малыш. Может прогнать. Но он не будет поддерживать огонь в очаге, и дом его поэтому тоже не поддержит. Зверь затоскует, ослабеет, и мы его всё-таки прогоним, вернёмся: дом нас будет ждать.
— А эта белая гора, она тоже с нами идёт?
— С нами, малыш, с нами.
— Ей тоже наш дом нужен?
— Ох, надеюсь, что нет.


Я застала их уже в пути. Уже отстающих от бегущего зверья. Не по слабости своей — по разуму: главная угроза миновала — и земля не так дрожала, и рёв с грохотом поутихли, и вода, ледяными глыбами обрушившимися подтолкнутая, ими же и удерживалась теперь, не идёт более валом смертоносным, да и стороной поток тот проходит, обнаружив для себя древнее, иссушенное веками ледяного плена, русло. Лишь где-то далеко, у самого горизонта, покачивается с треском и рокотом затухающим, и как будто движется вослед беглецам, ледяная стена. Но слишком громадна, слишком громоздка она, чтобы догнать.
Люди остановились. В бегстве рассеянные по обширному пространству саванны — травы полегли, вбитые в землю тысячами ног, лап, копыт пронёсшегося здесь зверья — теперь стекаются к возвышающемуся над равниной пологому холму, на вершине которого старшие мужчины, воткнув в землю длинные заострённые копья, повесили на них тотемы: голову орла с распахнутыми во всю ширь огромными крыльями и шкуру льва, простирающиеся над беглецами благословением неба и земли.


Помогала ли я им? О, да, конечно, вполне себе человеческое рвение. Слава силам небесным что к тому времени уже твёрдо усвоила: до трёх не считать… Куда, в какие времена унесло того несчастного, кому не посчастливилось ухватиться за протянутую руку помощи…

Вот тогда со всей отчётливостью я и поняла: богом действительно быть очень трудно. Когда приходит осознание, что всё происходящее — не сон, не мираж и даже не тридивидео. Когда видишь и понимаешь: твои прикосновения ощутимы, твои действия результативны, и результаты эти производят такие преобразования — только ужаснёшься тоскливо чудовищности собственной мощи.
Когда, наконец, выпихнешь из сознания вбитый туда многолетними и многоавторными убеждениями шаблон о примитивности и тупости человека первобытного. Потому как воочию убеждаешься: прежде чем взять в руки палку, — нужно до этого додуматься; прежде чем обезьяна стала homo, она обрела разум и развила́ его мышлением.
Всё это я к чему? Если коротенько, — человек, способный на стене пещеры создать эпическое полотно в стиле «охота на мамонта», уже готов к сооружению монументальных строений — не только пирамид, но и куполов, не говоря о многоэтажных дворцах. Остановка лишь за опытом. А за этим, как нам ведомо, дело никогда не станет. Ибо жизнь есть непрерывное обретение опыта. Такова её природа. И природа такова, что к моменту явления в ней и на лоне её творения сего — человека — опыта в закромах своих поднакопила — бери, не хочу. Вот именно: и не захочешь — научишься. Создав каменный топор, да не знать, как обтесать камень…

Оно понятно: хватает и тех, кому пришёлся по сердцу лишь опыт выковыривания изюма из булок. Ну, то они и остались обезьянами. А кто-то шакалами… Гиенами… Слизняков, опять же, более чем… Сказано бо: «кто на что учился». (Здесь подмигивающий смайлик и буковка «с» в кружочке, мол, плагиатом мы не промышляем…)


— Мама, долго ещё идти?
— Долго, малышка, долго.
— Устала, малышка? Ну, иди к братику на закорки, он тебя понесёт немножко. А мама пойдёт вперёд, огонь разожжёт и будет нас ждать.
— Это будет наш дом?
— Пока — да. А потом мы придём к такому дому, где очаг будет гореть всегда, и всегда будет ждать нас.
— А белая гора нас не догонит?
— Не догонит, малышка.
— А почему она за нами идёт?
— Голодная она…


Этого мира больше не существует. Во всяком случае, в нашем пространстве. Но сказать «исчез бесследно» тоже не получается. Откуда тогда это неизменное «место встречи», куда меня, как всякого добропорядочного преступника, снова и снова выносит. Судьбы ли течением, фантазии ли… Откуда умение управляться с мириадами составляющих этого пласта пространственно-временного континуума? Это делала Деза (ссылка на произведение автора "Зачем спасать чужие миры"), я просто рядом стояла…
Да полноте, так ли оно было? Ведь как отчётливо помнится ликующий вопль взбалмошной «лариссы», когда внезапно, из-за рабочего стола, я перенеслась сюда, на эту холмистую равнину…

«…Вот так номер! Я почти с интересом проследила за полётом сорвавшейся с ноги шлёпки. Я сидела уже не за кухонным столом, а на краю платформы-виманы… Деза сидела рядом, спрятав лицо не только за свесившейся чёлкой, но и вжимая его в горестную горстку ладошек, между пальцев, на полном серьёзе, протекали целые ручьи горючих слёз.
— Ты сдурела?! — налетела я на неё, — У меня пистолет включённый в руках, кот под ногами… Какие сны, какие фантастики?!
— Какие сны?! — она была искренне ошарашена. Даже реветь перестала, вынув лицо из озера слёз в горстке. — Ма̀лдики… не сон…
— Слушай, отвяжись со своими малдиками! — резко отмахнулась я. — У меня это сон. И в реале я сейчас сижу за кухонным столом, делаю кораблики.
— Малдики не склоняется… — машинально поправила Деза, и глаза её ещё больше округлились. — Сон?.. Реал?.. Ты… — и вдруг резко вскочила, с диким таким, абсолютно киношно-мультяшным ликованием: — Вау! Ты сама пришла! Сама! А они не верили… говорили — не бывает…
Я рванулась удержать её в прыжках на самом краешке платформы: свалиться с пятиметровой высоты, думаю, мало не покажется. Но виманы уже не было. Теперь я сидела, а она прыгала просто на траве. По сторонам горизонта вновь проявились, ранее исчезнувшие из вида, холмы, лес, море, скалистый язык, выползающий из леса… И явно не хватало города… Киммерия в своей первозданности.
— Нет, ещё не Киммерия, — помотала головой Деза. Я смирилась, что чтение мыслей здесь в порядке вещей. — Киммерийцев сюда принесёт только через пять лет.
— Как — «принесёт»?! ...»


— Люди думали — она неживая, или, думали, — спит крепко-крепко… Но гора проснулась, встряхнулась так, что клочья шерсти её полетели далеко-далеко. Тяжёлые, острые. В человека попадёт — и нет человека. Даже мамонтов убивала этими сверкающими клочками.
Почуяла гора добычу, загрохотала, заревела голосом престрашным, потянулась схватить, но звери все разбежались. И люди тоже побежали. За ними. И от горы: стала она страшной и опасной, больше не могла быть людям домом. Голодная, ненасытная, идёт и идёт теперь следом за ними, за зверями. И убивает, и пожирает всех, кого настигнет.
— Она и нас догонит и съест?
— Нет, малышка, не бойся. Это звери, привыкли на водопой ходить к самой горе, так, глупые, по-прежнему и подходят слишком близко. А людям не нужно к ней приближаться: вода от неё тоже убежала, течёт теперь сама по себе. Видела?
— Видела. И слушать её люблю. Она тоже сказки рассказывает. Настоящая река. Правда?
— Правда. Спи, малышка.
— Где же теперь будет наш дом…
— Мы найдём другую гору — добрую и хорошую. Принесём ей дары, и она примет нас, защитит… Спи, малышка, нам ещё долго идти…


Наверное, в те времена и родилась поговорка «От судьбы не уйдёшь»…
Днями, неделями, месяцами… Я не собиралась выяснять и уточнять, как они все эти периоды именовали, как они сами себя называли. Уж точно не «киммерийцы» — этим именем их обозначат те, кто придёт к ним непрошенными много веков спустя. А пока…
Шли и шли они, то ли в погоне, то ли гонимые. Всё было сплетено воедино — судьбой, историей, течением событий…
Им неведомо было, что в истории Земли сейчас завершается очередной ледниковый период. И неведомо, что жизнь может быть совсем иной — со сменами времён года, без вынужденного непрерывного кочевья. Без этой неоглядной ледяной стены, до самых туч, а может быть и выше. Она была всегда. Она была спасением — дарила воду, к которой тянулись и сами люди, и звери — лютые и пугливые. Вода была здесь, у подножия стены. А дальше, на дни и дни переходов — простиралась бескрайняя тундра, переходящая в саванну.
Стена позволяла им укрываться в её бесчисленных трещинах и пещерах во время длительных ураганов. Она была их домом.
Так и жили они, в непрестанном движении: то удаляясь от стены, вслед за зверями, в зеленеющую саванну, то возвращаясь под защиту стены — белой горы. И было это вечно и незыблемо, из поколения в поколение.
Но теперь им выпало испытание невиданное.


— Топай, малышка, топай, нам ещё далеко идти…
— А мама скоро вернётся?
— Мама уже не вернётся. Теперь мы с тобой одни остались.
— А как же дом?
— А дом мы всё равно найдём. Только…
— Знаю: нам ещё далеко идти.


Я никак не могла отделаться от ощущения, что где-то, когда-то встречала — нет, не этих именно, — таких же. Какое-то время пыталась отмахнуться от наваждения: фильмов с подобной тематикой побольше «Звёздных войн» будет. Но не получалось: была как будто личная встреча… Смеётесь?! Меня тоже, нет-нет, а смешок пробирал. Пока однажды…
Поиск в Моём компьютере выдал давнее-давнее, ещё доинтернетного периода, с расширением DOC… «Взгляд назад». Перечитала…

«…Я делаю шаг с последней широкой ступеньки на набережной и ощущаю, что земля уходит из-под ног. На всякий случай быстро вернув ногу на ступеньку, я, тем не менее, ощущаю довольно сильный толчок, будто началось землетрясение. Меня качнуло. Мгновенно оглядываюсь назад, на город за спиной, с жутким ожиданием увидеть начало катастрофы…
…Я стояла на чём-то плавучем. Смотрела на берег, на котором, под низко бегущими серыми тучами, возвышалась гора, состоящая из беспорядочного нагромождения громадных и поменьше скал и валунов.
Тяжёлые волны разбивались о подножие горы, прежде ещё пройдя многометровый каменный шельф, больше похожий на рифовый барьер, пенясь на нём и закручиваясь бурунами и воронками. Пристать к этому берегу было абсолютно невозможно. К тому же, вся гора опоясана поднимающейся прямо от кромки прибоя, высокой, в три человеческих роста, стеной. Стена сложена из больших и малых валунов, без видимых следов обработки. Гора очень крутая. Поэтому, непомерно высокая со стороны моря, стена не особо укрывает от взгляда множество строений на склоне, что-то вроде каменных иглу, похожих на приземистых бородавчатых жаб с раскрытыми пастями входов.
От ближайшей хижины к стене бежит человек, держа на отлёте, в левой руке, длинное копьё. За спиной у него виднеется лук, и оперения пучка стрел, неожиданно снежно-белые на общем сизо-серо-чёрном фоне. Мужчина лет тридцати, округлое лицо его обрамлено не слишком длинной кудрявой каштаново-русой бородой. На голове нечто вроде кожаного шлема с «ушами», из-под которых выбиваются длинные, до плеч, волосы, в тон бороды, такие же кудрявые.
Одет мужчина в куртку из шкуры, которая явно не сшита, а сооружена, полы её туго прихвачены на талии широким кожаным поясом, который, в свою очередь, завязан тонкими полосками кожи, обёрнутыми поверх него несколько раз. Полы куртки доходят до середины бедра, руки остаются оголены немного выше локтя, по плечам прикрытые свисающими концами шкуры. К поясу приторочено какое-то оружие: то ли булава, то ли топор на короткой рукоятке, явно тяжёлое. Ступни и до середины голеней ног обёрнуты шкурами, закреплёнными, как и пояс, многажды перекрещивающимися полосками кожи…»

Значит, они всё-таки дошли… И эта добрая гора приняла их и хранила…


Ну и как здесь жить? Сплошное нагромождение скал, валунов, едва пересыпанных тощеньким грунтом, на котором и трава-то пробивается какая-то серенькая, чахлая. Да-а, недаром археологи твердят, мол, насыпная гора. Получается, действительно насыпная: ветрами из степей, ногами-копытами-лапами, да колёсами, да и корзинами, и, пожалуй, в большей степени, тоже небось натаскали. Ничего удивительного: у горы ещё много веков впереди, нарастить свой, гориный, «жирок», округлиться, оформиться в то, что царское имя примет, как должное.
Но сейчас…
Я вздохнула, уже не пытаясь разглядеть в тумане ближайшую даль. Села на камень, дожидаться погоды. Погладила его коряво-шероховатую поверхность, улыбнулась: к тому времени, когда он примет на себя миссию подножия Вечного огня, ветры, дожди и прочие природные явления отполируют его почти до гладкого.
Задумавшись, я вертела в руках небольшую пластину известняка: подобрала в той самой пещере, откуда в своё время мы с Лёшкой выбрались в этот непоймигдемир.
Просто из любопытства заглянула, не углубляясь, но всё равно отметила явную границу смещения времени, где дикая доисторическая пещера переходит в штольню каменоломни. На самой границе и лежала эта небольшая, с ладонь, пластинка: с одной стороны сохранившая след циркулярной пилы, а с другой выглядела диким камнем с вросшей в него посередине круглой гладкой ракушкой вроде «замочка», но много крупнее.
Из кармана куртки я достала острый обломок клыка какого-то зверя. Его подобрала на стоянке «киммерийцев», когда подслушивала сказку о доброй горе. Острым концом машинально стала процарапывать чёрточки на мягком известняке.


Я поймала себя на том, что, как и в случае с Дезой, воспринимаю происходящее игрой воображения, чередой взаимосвязанных снов. Причём — не странно ли — эпопея с «киммерийцами» выглядит намного иллюзорней. Может, потому, что теперь у меня нет даже косвенных свидетелей?..


Ближе к полудню солнцу, наконец, удалось пробить плотный облачный покров. Лучи его окунулись в туман низины, жаром своим выжигая в нём быстро расширяющиеся просветы.
Одновременно, с севера, откуда доносился непонятный звук, потянуло ледяным холодом, быстро усиливающийся ветер подхватил обрывки тумана, и он, припав к земле, внезапно замерзая, понёсся прочь сухой колючей позёмкой.
И ближняя даль — взгляд-то с горы, нужно помнить — прояснилась до прозрачности. Так, что казалось: звон, несущийся невесть откуда, зарождается в самом этом вымороженном и выжженном воздухе.
А вот дальняя даль, на мгновения короткие приоткрывшая было взору с детства знакомую холмистую гряду, теперь укрылась за надвигающейся метелью. И в этой неспокойной белой мгле нет-нет, вдруг начали появляться непонятные округлые образования чуть более тёмной тональности. Так снег летящий видится темнее снега лежащего. Но снег так закрутиться не мог — рандомно и шарообразно.
Натягивая капюшон куртки на голову, я повернулась к ветру спиной и с изумлением отметила: пролива не было! То есть, был, был, конечно, но… это скорей река протекала там, где проходит фарватер Керчь-Еникальского канала. И в этот канал, много восточнее привычного устья, впадала… ну, пусть остаётся Мелек-Чесме. А Булганак, получается, её приток. Зато Катерлезка удивила: мало того, что не менее Булганака, так она ещё и притоком его оказалась.

Я не могла найти причины такому сильному обмелению рек и пролива. Ведь явно видно, что относительно недавно все они были много шире и полноводней.
Конечно, мои посещения этого необъяснимого мира нерегулярны и нестабильны по временны́м отрезкам: каждый раз оказывалась в разных временах — то ближе, то дальше, в смысле раньше/позже. Когда на десяток-другой лет, когда на пару-тройку веков. При этом, совершенно бессистемно, как вот эти непонятные шаровые образования, видимые так смутно в сгущающейся пелене бурана.
…И вдруг они оказались совсем рядом. Это какой же силы ветер разыгрался, что загнал их на крутую гору. Один, другой, пятый — шары пронеслись через вершину в отдалении. Большие, до полутора метров в диаметре, они мячами подскакивали, ударяясь о землю, и летели-катились, с этими подскоками, дальше, не позволяя себя разглядеть.
Словно услышав мои мысли, очередной шар выкатился прямо ко мне. Я, было, шарахнулась, но он задержался, зацепившись за острый выступ скалы. И я рассмеялась: перекати-поле!
Огромные, но лёгкие, иссушенные солнцем и морозом, эти курьеры-сеятели умудрились преодолеть лесной заслон на северо-западе. Это как же их пропустили… Неужели…
Я поняла: айсберг, он добрался, наконец, до Азова. И не решилась приблизить перспективу — посмотреть, что там в действительности происходит. Просто побоялась не выдержать такого зрелища. И так воображение красочную картину предоставило…
Да-а… Не сказать, что ладная концовка у этой моей эпопеи… Как там по легенде… — я досадливо пнула вцепившийся в скалу упругий шар, — «Перекати-поле, будь свидетелем?..» Шар отцепился и, обрадованный свободе, унёсся вдаль, подхваченный резким порывом ветра.


— Это она, наша гора?
— Гора, малышка, но, похоже, не наша…
— Почему?! Ты ведь обещал: мы придём к доброй горе, и она будет нашим домом.
— Не плачь, малышка. Просто…
— Она недобрая?
— Не знаю… Но знакомые нам звери обходят её стороной.
— А если мы ей дары принесём?
— Понимаешь, малышка, сказали старшие: другие люди уже принесли ей дары. Для них она стала домом.
— Но ведь наши старшие — сильные и храбрые. Разве не победят?
— Когда-то мы потеряли свой дом… неужели ты пожелаешь такого другим? Эта зелёная гора — не наш дом.
— Значит, нам всё ещё далеко идти?
— Да, малышка. Давай: топ-топ…


…Шар перекати-поля унёсся вдаль, подхваченный резким порывом ветра…
И тут же донеслась от Азова такая дикая какофония — рокочуще-звеняще-шелестяще бурлящая… Из белёсой пелены бурана, едва не обгоняя его, вырвался грязно-сине-зелёный гигантский вал. Оцепенев, я наблюдала, как в считанные мгновения вспучились, разлились во всю ширь древних русел, почти сливаясь в одну, все три реки. Пролив расширялся на глазах, тащил на загривке огромной волны обломки льда вперемешку с камнями, деревьями, зверьми — погибшими и ещё барахтающимися, живыми…
Как всегда, но сейчас, наверное, впервые, это мощное течение, вырвавшись из узкой горловины под Маяком, всей мощью ударило в основание Ак-Буруна, заметалось, скручиваясь в бешено вращающиеся воронки, порождая встречное течение, отталкивающее нарастающий ледово-каменный поток к подножию горы.
Земля под ногами всколыхнулась и пошла мелкой дрожью. Я, выронив плитку известняка, отшатнулась, нащупывая за спиной камень — опереться. Но сзади была пустота: защитная реакция сработала, и меня отнесло на знакомую холмистую равнину, в покой и под солнышко…


Лес… Тайга. Неоглядная, непроглядная, мрачная… Слишком живая, опасно живая. Им, детям тундры и саванны, виделась новой горой. Странной, непонятной.
Они ушли, навсегда ушли от былого своего дома — белой горы: река, убежавшая от ней ещё раньше, постепенно становилась шире, полноводней. Ей уже было тесно в берегах древнего русла, и, в поисках дальнейшего пути, она отвернула в сторону. Вместе с нею ушли с дороги белой горы и звери, а за ними — люди.
И можно было остаться здесь: поставить шалаши из рёбер мамонтов, укрыть их шкурами зубров, медведей. Вода — вон её сколько. Зверья — видимо-невидимо. Но не было главного: надёжного укрытия — от буранов, от хищных зверей. Не было дома.
И тут на пути у них встал лес. Может, и привыкли бы, освоились бы… но этот дом уже был занят. А они слишком хорошо помнили, что значит остаться без дома.
И отвернули в сторону. Туда, где всё ещё ползла слепо белая гора, не замечая, что впереди нет покинувших её. Наверное, она тосковала. Потому что доносился с той стороны рёв и стон, и громкое журчание её холодных слёз.
А потом всё затихло…


Они всё шли и шли. И ещё долго было идти. Но этот долгий путь и спас их: когда обрушилась в море, рассыпаясь на осколки, белая гора, порождая огромные волны, всё сокрушающие, — люди были очень далеко.


— Смотри, сколько много воды!
— Много, малышка, только пить её нельзя.
— А там, с другой стороны, тоже вода есть.
— Та вода ещё горше.
— Старшие говорят: опять впереди зелёная гора. Но не такая.
— Может быть, наша?
— Посмотрим…


Обрушившийся в море айсберг, отголоском Великого ледника, принёс с собой холод. И, едва успокоившись после катаклизма, море замёрзло. Замёрзли реки и пролив, вся местность укрылась толстым снежным покровом.
И когда люди, обогнув, на всякий случай, и «другой» лес, поднялись на возвышенность, перед их взором распростёрлась заснеженная широкая холмистая равнина. А в отдалении виднелась гора. Маленькая, много, много меньше потерянной, она куталась в пушистое покрывало снегов и показалась такой родной, домашней…


А потом наступила весна. И вновь сливались воедино реки и бурлил, бесновался пролив, переполненный водой и осколками льда. Бился мутными волнами о подножие горы, сотрясая её. Будто дух погибшей белой горы не мог простить этой малышке, отнявшей у неё законную добычу.


Ну и что дальше? — думала я, наблюдая неистовый шторм у подножия. Из наблюдений выходило — волны относительно быстро подточат гору, и она разрушится оползнями. Но ведь не разрушилась…


— Нужно защитить гору. Ведь она защищает нас.
— Защищает только от злой воды, но у неё нет ни одной пещеры.
— И мы её защитим от злой воды. А пещеры… смотрите, сколько здесь камней — хватит и гору от моря спрятать, и… пещеры построить.
— А ведь верно: старшие знают, как строить изо льда — может, из камня тоже получится…

… — Получается?
— Всё у нас получится, малышка!
— Но этот камень качается.
— Немножко. А мы, знаешь, что сделаем? Дай-ка вон тот маленький камешек… Вот, подложили — и теперь всё прочно и надёжно.


Внизу, у подножия, волны пролива сердито разбивались о неожиданную преграду — высокую каменную стену, не позволяющую им приблизиться к любимой игрушке.
Я улыбнулась, поглаживая, как верного щенка, небольшой шар перекати-поля, задержавшийся у моих ног. Маленький камешек — пластинка известняка с границы времён, с нацарапанным на её поверхности коротким и пронзительным: Керчь, — легла в основание первого здания первого города.
— Конечно, прочно и надёжно, — сказала я сеятелю и снова улыбнулась: — Будь свидетелем.

14 октября 2021 г.