Форум "В Керчи"

Только в середине октября сорок третьего года наш, Четвёртый Украинский фронт подошёл к Перекопу и закупорил немцев в Крыму.
«Наконец, – шутили солдаты, – загнали фрицев в мешок и туго завязали. Пускай теперь почешутся, твари поганые…» Добавлялось много таких слов, которые не принято печатать. Как у солдат? Один скажет, другой добавит, а третий закрутит такую карусель – не разобрать, где правда, а где выдумка. Слушая солдатские шутки-прибаутки, улыбался, а сам думал: «Вот и снова я на тех позициях, где был в гражданскую. Только с той разницей, что тогда восседал на резвом жеребце, а сейчас на иностранном «Студебеккере».
И погода радовала. В двадцатом году, в середине октября, задули холодные ветра, начались заморозки, а к концу месяца изрядно похолодало…
Сейчас, в конце октября, на диво тёплые держатся погоды. Ерохин с восторгом потирал руки:
– Красота! Прямо, бабье лето!
– Лето не лето, бабье или какое, – усмехнулся я, – а погодка, что надо. Нам, автомобилистам, она как масло на хлеб, в самый раз.
– Вообще-то, да! – согласился зам. – Как ударят морозы, начнутся наши мучения. «Студера», холодные плохо заводятся.
– В этом их минус, – продолжал я. – Зато наш «Захар», как пионер: «всегда готов!», в любую погоду.
– Шофера тоже об этом говорят, – подтвердил лейтенант, – но тянутся к новой технике, хотя она и заморская.
– Ничего, – вздохнул я. – Вот окончим войну – создадим ещё лучшие автомашины…
Мы ещё поговорили, помечтали и разошлись по своим делам, которых каждый день хоть пруд пруди.
И снова сидение в обороне. Теперь у Перекопа. Фронт ушёл дальше, оставив нашу армию добивать фашистов.
Артиллерия колотит немцев без перерыва, день и ночь. Едва успеваем подвозить боеприпасы. Гул стоит такой – хоть уши затыкай. Подобной канонады не приходилось слышать. Постепенно привыкаем к гулу. Когда он стихает, в ушах долго стоит шум, словно где-то внутри жужжит вентилятор.
Временами вспоминается прошедшее. Два года назад я прибыл со своим взводом на перекопские позиции, только с той стороны, где сейчас немцы. «Выходит, поменялись местами?» – усмехнулся я.
– Товарищ капитан, вам не кажется, что мы штурмуем собственные окопы? – заметил Ерохин.
– Кажется, – согласился я. – Мы оставили их – были слабей.
– Могли бы подбросить нам тогда подкрепление?
– В каком смысле?! – посмотрел удивлённо на зама.
– В декабре нашли три армии и загубили их. А могло бы получиться по-другому. Не было бы ни Севастополя, ни Сталинграда.
– Как это? – не понял я.
– Крым мог сковать фашистов.
– Возможно. Но неправдоподобно. Обошли бы, как сейчас наши.
– Удивительно! – усмехнулся лейтенант. – Поменялись ролями. Но наши не торопятся штурмовать Перекоп.
– Видимо, хотят взять их измором, – предположил я.
– Сейчас Красная Армия сильней. Это видно по технике и…
– Ты правильно заметил, – перебил я его. – Что сильней, то сильней. И не бросаемся сломя голову под пули и снаряды.
– И всё же, – вздохнул Ерохин. – Хотелось бы быстрей взять Крым.
– Начальству с горы видней! – усмехнулся я.
С установлением зимних холодов фронт основательно закопался в землю блиндажами и землянками. Надежды на наступление не оставалось никакой. Стало понятно – зимовать нам здесь.
Наступила весна с кислым мартом. Батальон всё время в работе. Враг огрызается, словно раненая собака, борясь за жизнь. Чувствовалось, что у гитлеровцев есть в Крыму сила, способная сдерживать Красную Армию.
– Не пойму, – как-то сказал Ерохин. – Откуда берут фрицы боеприпасы? Неужели заготовили загодя?
– Нет, – возразил я. – Морем доставляют.
– А наши подводные лодки и корабли куда смотрят?
– Видно, не всё усмотреть могут, – засомневался я. – Да и у них корабли.
– Наверное, сопровождают суда…
– Ты лучше скажи, – перебил я его, – потери в роте большие?
– Считай, один взвод корова языком слизала. Я давал сводку: машины вдребезги, люди, правда, не все погибли. Есть раненые.
– К нам они уже не попадут, – сожалел я. – Обидно. Ребята обстрелянные. Знают, почём фунт лиха. Досадно с такими расставаться…
– Ничего! – улыбнулся зам. – Возьмём Крым, дадут нам людей не хуже бывших. Главное, технику новую получим…
– Ну, ты и раскатал губу, – хмыкнул я. – С людьми, согласен, а где взять новые машины? Отдохнуть дадут – это факт.
– Ну, как с такими гробами воевать? Они разваливаются на части.
– А ты собери эти части до кучи и сделай так, чтобы работали.
– Легко сказать. Оно-то можно – запчастей нет.
– Буду выбивать, – пообещал я.
Тем временем на радость водителям всё больше предъявляет свои права весна. Она идёт оттуда, из Крыма, ковыльными степями, сивашскими затонами, солёными лиманами. Идёт оттуда, зарождается и ласково дышит низовой ветер, нежно обдувая лицо. С наслаждением вдыхаю его, словно терпкий напиток, настоянный на запахах родного края. От волнения сердце трепещет, будто зажатая в кулаке пичуга, и от радости, что скоро, назло фашистам, будем дома, в Крыму. Это наш дом, и никто не волен отнять его у нас. Даже опостылевшие дожди прекратились, словно готовят нам праздник.
Так и вышло. В начале апреля началось заметное оживление в войсках, словно проснулись от зимней спячки. В это время Ерохин спрашивает:
– Товарищ командир! Сводку слыхали?
– Нет. А что?
– Наши перешли румынскую границу.
– Здорово! – воскликнул я. – Теперь пойдёт, как по маслу.
Так выразился я от восторга за нашу армию. Хотя понимал, что до гладкой дороги, чтобы можно было катиться, как по маслу, ещё далеко. Нужно вначале взять Крым, а потом можно подумать и о дороге на запад.
Тем не менее. Прибывают свежие полки и дивизии. Устанавливаются дополнительные орудия. Сколько их натыкали – трудно сказать.
Боеприпасы возим и возим, и как в прорву. Благо, железную дорогу восстановили и далеко ездить за грузом не надо. Машины разбиты до основания. Особенно ходовая и моторы. На длинные рейсы наша техника стала непригодной.
Фронт загудел неожиданно, словно летняя гроза, с такой силой, что трудно представить, сколько стреляют залпом орудий. Подвозим снаряды прямо на передовые позиции. Нам не привыкать. Шофера знают своё дело, да и командиры обкатаны войной.
Однажды батальон попал под жесточайшую бомбёжку. Мы несли огромные потери в людях и технике. Главная потеря – погиб командир батальона. Меня назначили на его место, а в роте занял моё место Ерохин. Примерно через неделю мне присвоили майора. Добавили звёздочку и моему заму. Теперь он старший лейтенант.
Почти полгода стояли в обороне. Наконец, пошли в наступление. Взяты Джанкой, Керчь, Симферополь, южное побережье – остался Севастополь. Как немцы будут отбиваться – непонятно. И зачем? Мне давно стало ясно, что прикатили фашисты к бесславному концу. Об этом говорит обстановка на всех фронтах. Громят гитлеровцев и в хвост, и в гриву.
Севастополь стал похож на неприступную крепость. Гитлеровцы укрепили его четырьмя линиями обороны. Так доложила разведка. Восстановили позиции, на которых наши защищали город. К ним добавили ещё три из бетона и металла. Но людей, которые бы стояли насмерть, у них нет и не будет никогда.
К штурму готовились тщательно почти месяц. Одних орудий стянули полторы тысячи, разных калибров – не считая нескольких дивизионов грозных «Катюш».
«Вот это будет гром, – подумал, – Когда они грохнут все разом?»
Грянул «гром» седьмого мая. Сапун-гора сотряслась от разрывов снарядов и задрожала, как при землетрясении. У подножия горы тоже неприятно ощущается колебание почвы.
Грохотало несколько часов, да так, что не было слышно ни команд, ни брошенных товарищем слов, ни работы двигателей автомашин. Подвозим снаряды прямо к орудиям. Имеются потери.
Когда пошла пехота, каждый метр брался с боем. Фашисты поливали её бешеным огнём из миномётов, пулемётов, автоматов. Наступающие падали, сражённые, но на их место заступали другие. Склоны горы завалены трупами и ранеными.
Десять часов кипела кровопролитная битва, и Сапун-гора взята. Путь к Севастополю, словно широкие ворота, открыт.
Солдаты с обнажёнными головами стояли на вершине и смотрели на разрушенный город. Там ещё фашисты. Гнев закипал у каждого в груди. С криком: «Ура!» погнали гитлеровцев дальше.
Ничего не помогло оккупантам. Ни их упорство, ни приказы не сдавать Севастополь. Они пятились на Херсонес – последний клочок крымской земли.

Отгремели бои. Наступила тишина. Непривычная до рези в ушах. Привыкали и к этому. Даже не верилось, что так бывает. Постепенно напряжение спадало.
Освобождение Севастополя стало для нас как бы праздником. Даже природа ликовала. Цвела сирень на уцелевших кустах, прикрывая соцветиями раненые осколками ветви. И солнце пригревало, словно радовалось вместе с нами.
Люди расслаблялись, брились, купались в море и загорали на тёплом песке; бесцельно болтались по улицам разрушенного города.
Только нам было не до безделья. Батальон, сильно поредевший, расположился на одной из площадей в окружении руин. Водители копошатся, кто под капотом в двигателе, кто лежит на спине под кузовом. Каждый старается что-то сделать. Я хожу среди потрёпанных машин, соображая, как их приводить в чувство. Вдруг слышу:
– Фрицев гонят!
Мимо прошла длинная колонна пленных – грязных и измученных. Они понуро брели, опустив головы, тяжело ступая коваными сапогами на брусчатку чужих улиц, обходя воронки.
– Давно они гнали вот так наших? Победили-то мы.
Я обернулся. Говорил молодой парень из слесарей. Он побывал в оккупации и кое-что повидал.
«Ну, скажем, – подумалось мне, – до победы далеко, а в основном прав. – Я вздохнул: – неужели и эта война не пойдёт им впрок?»
Солдаты что-то обсуждали. Я смотрел на пленных, как через туман. Меня волновала судьба батальона.
На следующий день некоторые части грузились в вагоны и уезжали за пределы Крыма. Я с грустью думал: «Неужели и нас отправят, не пополнив?..»
Стоим день, стоим второй – никаких приказов не получаем. Ерохин носится по воинским частям, добывая запчасти для машин.
С грустью разглядываю полуразрушенный город. Он произвёл на меня гнетущее впечатление – покойника, которого непросто оживить, но можно заново построить.
Неподалёку разговаривала группа офицеров. Слышу возглас:
– … Видели бы вы Керчь! Вот, где сплошные развалины!
Глянул в ту сторону, хотел поговорить, но подошла машина. Говорившие с шумом погрузились и уехали, оставив меня с камнем на сердце. Я даже почувствовал, как наливается кровью лицо.
– Что с вами, товарищ майор? – забеспокоился Ерохин.
– Сейчас говорили офицеры, будто Керчь разрушена полностью.
– Возможно, – согласился он. – В городе полгода стоял фронт.
– Я не об этом. Куда будет возвращаться Мария Ивановна с внуками? Как узнает, что город освободили, – подастся домой.
– Вы напишите, чтобы не торопилась.
– Так и сделаю. Сегодня же напишу.
На другой день обратил внимание – на горе круглое, полуразрушенное здание с железными рёбрами на крыше. А тут Ерохин:
– Ты не знаешь, что за строение на горе? – спросил его.
– Знаменитая Панорама Крымской войны.
– Слыхал, что есть такая.
– Была! – вздохнул старший лейтенант.
– Интересно, – продолжал я. – Что-то подобное будет об этой войне?
– Должно! Но вначале победить нужно.
– Надеюсь, – заключил я, – теперь осилим.
Ерохин уехал по воинским частям выискивать запчасти. Я продолжал изучающе смотреть на здание с обгоревшей железной крышей. У неё торчали рёбра, словно у гигантского обглоданного животного.
Подъехала машина. Я встрепенулся от говора и оглянулся. В кузове «Студебеккера» женщины, дети и старики. Мужчин – ни одного. За спиной у каждого котомка. Это всё, что у них осталось. Меня взяло удивление, и поинтересовался:
– Что вы будете делать среди этих камней?
– Мы севастопольцы, – проговорила молодая женщина с повязанной головой. Серая косынка оттеняла её лицо, и делало его мрачным. – Дома, – продолжала она, – и руины родные помогут.
– Оно-то так! – вздохнул я. – А всё же?
– Начнём работать. Восстановим производство. В общем, – живы будем – не помрём.
Глядя на неё, вздохнул и подумал: «Измученная. Ещё не старая, а если присмотреться, да ещё умыть, да приодеть – красивая…» Женщина смотрела на моё грустное лицо и улыбнулась:
– Не унывай, майор! Не такое пережили, а это ерунда. Осилим!
«Молодец! – усмехнулся я, подумав: – вот потому наш народ не могут понять веками. Нищие, голодные, еле душа теплится в груди, а смеёмся и не унываем. Такие поднимут город с колен… – Женщины засуетились, разобрали детей, кое-какие пожитки и стали расходиться. Видимо, по своим руинам. – Добра вам, – пожелал я им в душе, – милые скиталицы…»
В неопределённом положении находились недолго. На третий день после освобождения Севастополя получили приказ отбыть в Симферополь.
Выполнив предписание, тут же отправился в штаб фронта. Меня представили командующему, теперь уже не фронта, а Таврического военного округа. Он сказал:
– Первое: представьте списки для награждения личного состава. Второе и главное: ваш батальон, Борщёв, остаётся в Симферополе. Об остальном согласовывайте с начальником штаба округа.
– Для вас, Борщёв, война окончилась, – ошарашил меня начштаба.
– Каким образом?! – опешил я.
– Батальон будет обслуживать войска, оставленные для охраны Крыма. Переходите в личное распоряжение командующего. А фронт, Борщёв, ушёл далеко, за границу.
– Интересно получается, – пожал я плечами. – Люди воюют…
– Майор Борщёв! – перебил меня начштаба. – Я слышал, что воюете третью войну?
– Понял, товарищ полковник! Разрешите выполнять?
– Не торопитесь! Вам дадут землю. Обустраивайтесь. Вот теперь, в добрый час!
Начальник штаба вышел во двор вместе со мной. Увидев, что сажусь в «Студебеккер», удивился:
– Борщёв, а где твой «Виллис»?
– У меня его нет.
– Совсем не было?
– Обещали одно время – видно, забыли.
– Потерпи! Что-нибудь придумаем.
На том и расстались.
По приезде в расположение батальона, вызвал Ерохина.
– Слушай, старший лейтенант, мы остаёмся в Симферополе.
– Ка-а-ак?! – удивился он.
– Насовсем! Теперь будем служить не в Четвёртом Украинском, а в Таврическом военном округе.
– Ничего не понимаю!
– Я тоже.
– А как же фронт?
– Фронт?! – усмехнулся я. – Бросил нас! Начальник штаба округа сказал, что для нас война кончилась.
– Даже так, – буркнул задумчиво старший лейтенант.
– Мне кажется, – стал я рассуждать, – чтобы нас отправить на фронт, нужно пополнять. Да и фронт ушёл далеко. Слушай! – спохватился я. – Завтра придёт представитель властей и нарежет землю.
– Зачем? – вылупил глаза Ерохин.
– Строиться будем. Встретишь представителя, как следует.
– Будет исполнено, товарищ майор!
На другой день пришёл гражданский мужчина и сказал:
– Вам выделяется участок на пустыре, недалеко от речки Салгир, под горой. Место удобное. Рядом трасса…
– Что трасса – это хорошо, – вздохнул Ерохин. – Не нужно будет грязь месить. Хотя уверен, её хватит и на пустыре.
– Ерунда! – возразил мужчина. – Можно засыпать гравием. Его в речке пруд пруди.
– Попробуем воспользоваться вашим советом, – согласился зам.


В тот же день перегнали машины уже на наше место. Оно действительно оказалось удобным. Рядом шоссейная дорога, почти в центре города. С водой было затруднение. Но мирились и брали из речки.
Мы настраивались на мирную жизнь, но не забывали, что война продолжается.
Ерохин сразу занялся устройством быта личного состава. Не давал покоя и другим командирам. Раздобыл где-то громадные палатки. Привёз с полсотни железных кроватей в два этажа. Шофера усмехались:
– Не жисть, а малина. Совсем как у тёщи в гостях!
Люди расслаблялись. Отходили от ужасов войны и отвыкали от неудобств походной жизни. Стали привыкать нормально спать и вовремя питаться. У нас имелось три полевые кухни. Их хватало на поредевший батальон.
И вдруг ночью подняли по тревоге. Наши солдаты ещё не успели отвыкнуть от всяческих неожиданностей. Через несколько минут – в строю.
– Наверное, отправят на фронт, – слышу шёпот.
Я и сам не знал, что происходит, а шёпот продолжается:
– От батальона остались рожки да ножки.
– Тогда зачем?
В этот момент перед строем появились офицеры из СМЕРШа. Это контрразведка – полностью: «смерть шпионам».
Чужой полковник оглядел при лунном свете строй и объявил:
– Есть приказ вывезти предателей на станцию…
По рядам прошелестел шепоток, словно шорох морской волны в штиль, когда она набегает на берег и откатывается назад.
Я забеспокоился. Зная, с кем имеем дело, стал спасать подчинённых.
– Тихо! – прикрикнул. – Слушайте, что вам говорят!
– Сейчас прибудет конвой, – продолжал полковник. – На каждую машину дадим по солдату. – Он обернулся ко мне. – У меня всё.
– Задача ясна? – спросил у подчинённых. В ответ молчание. – Выполняйте! Разойдись!
Произошло это в ночь на восемнадцатое мая сорок четвёртого года. Мы не знали, кого будем возить и зачем столько машин. Нам было не привыкать, возить кого-то по приказу. Мы ещё не пришли в себя после боёв за Крым. Выяснилось, что предатели – татары. Вот их и нужно вывезти. «Ничего себе, – удивился я. – Что они такого натворили?»
Впоследствии думал об этой акции, и решил, что это было величайшей глупостью. Никто не отрицает – предатели были, но при чём весь народ? Этого не мог понять. О своих мыслях молчал и ни с кем не делился. Знал – только заикнись, и загудишь под барабанный бой в холодные края, где небо в клеточку.
В деревню, в которую прибыло десяток машин, приехал и я. Мне пришлось видеть, как конвойные врывались в убогие жилища:
– Десять минут на сборы! И никаких рассуждений!
Поднялся переполох. Женщины запричитали, дети завыли на разные голоса, словно голодные щенята, старики падали на колени и простирали руки к небу, прося аллаха о пощаде. Но он отвернулся от них, и позволял творить произвол. Конвоиры выталкивали людей из домов прикладами и кричали:
– На машины! Давай! Давай!
В предрассветных сумерках вырисовывались убогие лачуги, в которых жило большинство татар. Женщины, подхватывали детей, грузились на машины. У меня от такого насилия мурашки поползли по коже, словно иголки покалывали. «Чем они лучше немецких фашистов?» – мелькнула мысль и затаилась.
На станции, куда привезли обречённых, подошёл ко мне Ерохин и тихо спросил:
– Товарищ майор, а где предатели? Вижу одних женщин?..
– Старший лейтенант, – перебил я его. – Помолчи! Здесь командуют такие, что и нас могут за компанию…
Только теперь обратил на это внимание, и подумал: «В самом деле – где мужчины?»
В одной из деревень спросил у русской женщины:
– А где татарские мужики?
– Некоторые ушли в немецкую армию добровольцами, а другие бежали.
– Куда? – удивился я.
– На Севастополь. Как только наши стали наступать, всполошились, словно им зад прижгли, хватали мешки с табаком и в бега.
– Не пойму. Табак зачем?
– Табак – это деньги, – ответила женщина.
«Да-а, – подумалось мне. – Есть вещи, о которых мы понятия не имеем. Оккупация многому научила людей».
– Мне не понятно, – продолжал я, – почему мужчины бежали?
– Они здесь столько натворили, что у них выхода не оставалось.
– Что именно?
– Ходили с немцами на партизан. Объявили русских врагами. Хотели вырезать всех до одного, но что-то им помешало.
– Тогда конечно, – согласился я. – Но женщины с детьми при чём?
– Не знаю. – Пожала плечами собеседница.
Меня окликнули. Машины загрузились и должны идти на Симферополь, на железнодорожную станцию. Загруженный эшелон тут же отправлялся. На его место ставился другой порожняк. И так, пока не вывезли всех до единого.
В батальоне осталось после боёв полторы сотни машин. Работало на вывозке татар сто тридцать. Остальные ремонтировались. Кормили шоферов прямо на станции из полевых кухонь. Водители ели на ходу, а сопровождающие кричали:
– Кончай балаган! Поехали!
«Ничего себе, балаган, – подумал. – Не дадут людям поесть». Кроме наших машин работали и из других воинских частей. Водители устали без сна и качались, словно сонные мухи, а за рулём кивали головами, готовые заснуть. Я решил обратиться к старшему:
– Дайте людям поспать!
– Майор! – ответили мне, – не вмешивайтесь не в своё дело.
Мне стало понятно – нужно молчать, если хочешь увидеть внуков. Всё же, дали водителям подремать пару часов, и снова в дорогу. После сна шофера выглядели, как укачанные азовские бычки. И всё же, кратковременный сон освежил шоферов. Я-то дремал в дороге.
Татар становилось всё меньше, а потом вообще не стало. Вывезли всех. Мне запомнилась затаённая злоба в глазах, с какой они смотрели на нас. Только не мог понять – мы-то при чём?
Когда напряжение спало – нас отпустили. Батальон возвратился в своё расположение. Шофера валились с ног. Они ничего не хотели, кроме как спать. Некоторые засыпали прямо в кабинах.
Спали, как убитые, сутки, а кто и больше. Я приказал не будить. Пускай придут в себя после усталости и необычного задания. Даже на фронте шофера, хотя урывками, а спали.
А я? Что я! После происшедшего произвола, на душе остался неприятный осадок. Злобные глаза изгоняемых долгое время не давали покоя. Но постепенно и они ушли из моей памяти.


Начались будни. Это у нас. Война продолжалась в Западной Европе. Мы об этом не забывали и внимательно следили за сводками с фронтов. Каждый день часть машин выезжала по заявкам из воинских частей. И тем не менее. Необходимо строить казармы для людей, ремонтные мастерские, столовую и кухню. Только автомобилям «квартиры» не положены. Они остаются на воздухе.
Чтобы строить, нужны строители. Подумали и решили обходиться своими силами. Ерохин раздобыл старшину, который соображал в этом. Перевести его к нам не составляло труда.
Старшина тут же развил бурную деятельность. Рыли котлованы под фундаменты, завозили материалы, обучали людей. Он предложил добывать камень на месте. Гора, под которой мы расположились, состояла из белого камня. Вот и долбили что-то вроде пещеры. Впоследствии она стала хранилищем для продуктов.
Однажды спросил у Ерохина:
– Какие наши потери за время последних боевых действий?
– С наскоку, – начал он, – трудно сказать. Одно известно. Из тех, выехавших из Керчи в сорок первом – осталось двое.
– Кто такие?! – изумлённо глянул на него.
– Вы да я, – усмехнулся старший лейтенант.
– Интересно! – удивился я. – Почему-то забываю себя.
– Есть погибшие, – продолжал он. Раненые не возвращаются. Под Севастополем убит сержант Мирский. Филиппов и Воронцов, – оба ранены под Перекопом. Так что, керчан осталось двое.
– Невесёлая картина. Но жизнь продолжается. Составишь список для награждения. Не забудь и себя.
– Вы чего не составляете?
– Ты больше знаешь людей. Принесёшь на подпись.
Прошло несколько дней. Ерохин предоставил список. Я просмотрел его, кое-что подправил и подписал.
– Мне нужно ехать в Керчь, – сказал я. Останешься за меня. И вообще – намерен снять тебя с роты.
– За какие грехи?! – удивился он.
– Не перебивай начальство! – нарочито строго оборвал его. – Хочу сделать заместителем по технической части. Что скажешь?
– Не знаю! – пожал плечами Ерохин. – Как-то прирос к роте.
– Учти! Пока я служу – тебе дальше роты не пойти. Помпотех – повышение. С замполитом советовался.
Ерохин согласился. Хотя в армии согласия не требуется. Я считал – если просто назначить на должность, человек работает от и до. Другое дело, когда по согласию. Тогда отдача с душой.
В штабе округа утвердили Ерохина в должности помпотеха автомобильного отдельного батальона, который приравнивается к полку. Заодно спросил разрешения съездить в Керчь.
– Какая нужда?! – изумился начштаба округа.
– Я же керчанин. Посмотреть, в каком состоянии дом. Говорят, в городе сплошные руины.
– Это так, – подтвердил полковник. – Но уже кое-что делается.
– У меня частный дом. Должна вернуться жена с внуками из эвакуации. А если разрушен?
– Родители внуков где?
– Воюют! Сын был капитаном – сейчас не знаю. Невестка военврач.
– В общем, так, Борщёв! Будут проблемы – звони. В комендатуре есть прямой провод.
– А разрешат?
– Скажешь, по моему распоряжению. Звони лично мне. И ещё. Чтобы не посылать человека – тебе поручение.
– Какое? Справлюсь ли?
– Не сомневаюсь. Нам на Крым дали дивизию. Один полк отправим в Феодосию, а в Керчь хватит пару батальонов. Нужно утрясти с властями насчёт земли. Строиться будем.
– Слушаюсь! Постараюсь уладить.
В тот же день оформил документы, а утром, на зорьке, когда восток только окрасился в розово-оранжевые тона, отбыл домой. Два года не был в родном городе. Запомнился он горящим, окутанным, словно саваном, чёрным дымом, и грохочущим от разрывов бомб и снарядов. Вздохнул и подумал: «А какой он сейчас? Что-нибудь осталось? Или одни камни?»
Конец июня. Солнце беспощадно сжигает нескошенные травы. Они стоят стеной, затвердевшие и колючие, словно железные ерши. Листва на деревьях желтеет и сворачивается в трубочку. С некоторых опадает, как осенью.
Всё просит воды. Не удивительно. Скоро два месяца, как с неба не упало ни капли. Иногда появится на горизонте тучка, помаячит, подразнит и растворится.
Проблема и с питьевой водой. Водоёмы высохли, словно в пустыне. В колодцах почти сухо. За ночь соберётся малость воды, утром вычерпают до грязи. Речка Салгир превратилась в худосочный ручеёк, который вот-вот исчезнет. Одна надежда на небо. Вот только, когда оно сжалится над нами?
Собираясь в дорогу, выбрал «Студебеккер» поновей. Чтобы воды не часто доливать в радиатор. В кузов бросил несколько досок, цемента пару мешков и кусок стекла.
Машина идёт легко, только ревёт. В местах, где дорога зажата с двух сторон лесом – бубнит, словно большая труба в оркестре.
В горной местности прохладней, и вода в родниках. Доливаем в машину, пьём сами и берём в запас. Шофёр не крымский – удивляется:
– Я даже не предполагал, что в Крыму горы. Море – знал.
– Он почти весь горный. – Усмехнулся я. – Ты татар возил?
– Нет! На ремонте стоял.
– Мы покружили по горам – насмотрелись…
Опять вспомнились злобные глаза женщин, растерянные и плачущие дети, сложившие в молитве руки старики. Я вздохнул.
– Случилось что-то, товарищ майор?
– Ничего. Вспомнилось кое-что.
Отворачиваюсь к открытому дверному окну и разглядываю придорожный лес. Он местами вырублен метров на двадцать от дороги. Это немцы из-за боязни партизан. За Старым Крымом стала попадаться брошенная и подбитая техника: перевёрнутые и раздавленные пушки, сгоревшие танки, автомашины в кюветах и даже мотоциклы…
В Феодосии группа военнопленных рыла траншею, похожую на окоп. Худые, измотанные жарой, обливающиеся потом, но, видимо, довольные, что отвоевались.
– Смотрите, товарищ майор! – отозвался водитель. – Фрицы нашу махру шмалят, аж за ушами трещит.
– Что им остаётся? Да и махра не хуже ихних сигарет.
– Лучше! – возразил шофёр. – Как смакнёшь, аж до печёнок достаёт. А сигареты вонючие. Пробовал.
– Ладно! – усмехнулся я. – Поехали!
За Феодосией начались наши мучения. Булыжная мостовая на Керчь разбита вдребезги: ямы, воронки от снарядов, а на обочине останки автомашин; колдобины, танки с выбитыми траками…
Машина стрибает по ним, как кузнечик по скошенному полю. Меня бросает в кабине, словно щепку в водовороте, из стороны в сторону. Сколько продолжались бы мои мучения, если бы не увидел рядом грунтовую, накатанную дорогу?
– Давай по ней! – предложил.
– Пыльно будет.
– Чем стрибать, как кенгуру, лучше попробовать.
Благодаря грунтовой дороге, через два часа были в Керчи.
Однажды осенью пришлось добираться домой по разбитой шоссейке восемь часов. Это что-то ужасное. Вода залила воронки и ямы – блестит дорога, как зеркало. Вдруг машина проваливается в яму. Грязная вода обдаёт кабину до верха. А если заглохнет мотор – это крах. Нужно лезть по пояс в воду, чтобы завести. Машины заводились от ручки.


Въехав в город, содрогнулся от увиденной разрухи. Каждый дом, если не полностью разрушен, то изрядно повреждён. В городе фронт стоял полгода. И колотили его – наши с одной стороны, а немцы с другой, и превратили его в груду камней.
Кое-где в развалинах копошатся люди. Улицы расчищены. Тротуары – не везде. В центре некоторые дома ремонтируют, а те, которые не подлежат восстановлению – сносятся. Кое-где видны военнопленные с конвоирами.
– Да-а! – отозвался шофёр. – Разгромили город, что называется.
– Ещё в Севастополе говорили об этом, – вставил я.
– И как, – вздохнул водитель, – будут жить люди?
– Знаешь, что ответила одна севастопольская женщина: «Дома и родные камни помогут» – Вот так.
– Измучился народ, – продолжал шофёр. – Люди рады спокойствию. Теперь никто не сомневается в нашей победе.
Подъехали к моему дому. От увиденного, остолбенел. С удивлением смотрю, как пожилой мужик с кудлатой головой, в порванной до пупа майке, вырывает с корнем оконную раму с коробкой.
– Стой! – приказал водителю, а мародёру возмущённо: – Ты что делаешь?!
– Тебе какое дело?
– Раз спрашиваю – значит, есть! – во мне закипал гнев. – По-хорошему, вставляй назад, и чтобы духу твоего не было!
– Да пошёл ты! – Огрызнулся мужик. – У него что-то заело, и он злится, а тут я ещё. – Привязался, как банный…
– Семенихин! – крикнул я шофёру. – Пугни этого охламона!
– Сейчас сделаем.
Он, не долго думая, дал очередь из автомата поверх головы мародёра. Тот бросил инструменты, и только голые пятки замелькали. Он босой был. Семенихин хохотал, а я с усмешкой глядел на удирающего мужика.
– Забирай трофей, – сказал водителю. – Пригодится.

Дом, по сравнению с соседними, почти не пострадал, если не считать половины крыши, снесённой снарядом, и угла со стороны огорода, отхваченного миной. Ворота исчезли. Вошёл во двор. Огляделся. На стенах множество шрамов от осколков и пуль. Деревья изуродованы, но с листвой. От беседки и следа не осталось. Только от корня пошли молодые виноградные побеги. «Ничего, – подумал. – Осенью наведу порядок».
– Товарищ майор! – окликнул водитель, стоящий на подножке кабины. – Это ваш дом?
– Дедовский. А что?
– Да так, ничего.
– Вот, смотрю на него, Семенихин, и думаю, как всё это привести в чувство? Должна жена с внуками вернуться из эвакуации.
– Знаете, есть поговорка: «Глаза боятся, а руки делают».
– И всё-таки?
– Нужно подвезти глины и песку. В кузове видел стекло…
– Да! Прихватил куски. Думаешь, стеклить?
– Нужно бы, да резать нечем.
– А такой охламон, – усмехнулся я, – придёт, вытащит вместе с рамами. Здесь нужно что-то другое…
– Вот и хорошо! Вы поезжайте по делам, а я восстановлю печку, застеклю окна, заложу дырки…
– Удобно ли, чтобы ты работал?
– Кто будет делать? Приедет ваша жена, а хата разорена?
– Ладно. Уговорил. Давай вот что! С улицы заложи окна камнем, собьём калитку, доски в кузове, остальной проём заложим камнем. Мародёры поймут – появился хозяин.
– В первую очередь нужно подвезти материал и камень.
– Чего-чего, – усмехнулся я, – а камня хватает.
В тот же день заготовили глину, песок и камень. Утром поехал по заданию начштаба к городскому начальству. Шофёр занялся ремонтом. Председатель посмотрел мои бумаги и передал их пожилой женщине. Та полистала содержимое моей папки и сказала:
– Подойдите через неделю. Что-нибудь подыщем.
– Дело в том, – возразил я, – что у меня командировка на три дня.
– А вы продлите! Раньше не будет.
– Попробую, – согласился я и поехал в комендатуру.
Она находилась в центре города в полуразрушенном здании. Неподалёку, в развалинах, заметил солдатские сгорбленные спины, в грязных, побуревших от потовой соли, гимнастёрках. Солдаты что-то разбирали и складывали камни в штабель.
У коменданта спросил разрешения позвонить в штаб округа. Он удивлённо глянул на меня:
– Кому будете звонить?
– Начальнику штаба.
Комендант понял, что этим не шутят, и тут же приказал соединить. Начальник штаба спросил:
– Как дела?
– Документы будут через неделю. Как быть с командировкой?
– Продлим. Что с домом?
– Изрядно повреждён.
– Что надо для восстановления?
– Материалы и руки.
– Передай трубку коменданту.
– Вас! – сказал я и отошёл от аппарата.
О чём они говорили, не знаю. Комендант то и дело отзывался:
– Слушаюсь! Так точно! Выполню…
Когда закончился разговор, он вздохнул и сказал:
– Приказано продлить командировку и помочь восстановить дом.
– Зачем? Я не просил!
– Знаю! Но ты, Борщёв, не против помощи?
– Как можно отказаться?
– Вот и хорошо. Завтра с утра подъезжай за людьми. С ними будет конвоир и человек, соображающий в строительстве. Он определит, что надо и сколько.
– Люди откуда?
– С гауптвахты. Среди них попадаются мастера на все руки. Некоторые сидят по двадцать суток. Так что, не унывай. Будет жильё для твоей семьи.
Домой приехал в полдень. Семенихин латал дырку, пробитую миной, потом собирался закладывать окна с улицы.
– Пока не надо, – остановил я его. – Завтра дают людей с губы.
– С какой губы? – Удивился водитель.
– С гарнизонной. Начштаба округа распорядился.
– Ишь ты! – усмехнулся Семенихин.
– Сейчас проблема в другом, – вздохнул я.
Водитель насторожился и удивлённо произнёс:
– В чём?
– Что кусать будем? Командировку продлили на десять суток.
– У меня есть сухой паёк, но на десять суток не хватит.
– Ты вот что, – посоветовал я, – придержи паёк на завтраки и ужины. Обедать будешь со мной. Мне что-то положил в вещмешок старшина. Нужно глянуть. Кроме того, у меня есть талоны в столовую.
– В какую?
– Офицерскую.
– А вы как же?
– У коменданта разживусь. Поехали обедать.
Внутри дома ничего не осталось из имущества, кроме одинарной кровати с железной сеткой. По углам кучи хлама вперемешку с тряпьём. Стены ободраны, полы сорваны, в потолке дырка, в неё свободно пролезет человек. «Видно, гранатой?» – мелькнула мысль. Пол сохранился, где мина пробила стену, и его завалило камнями. Хоть какая-то польза от разрухи. Русскую печку разобрали сразу после гражданской войны.
Утром привёз десяток арестантов и конвоира. Среди них нашёлся знающий строительное дело. Он осмотрелся и спросил:
– Товарищ майор, зачем вам эта хата?
– Для внуков и жены. Должны приехать, а жить где?
– Понятно!
Вечером этот солдат доложил коменданту, что необходимо для ремонта. Тут же последовало распоряжение – выдать. Я стоял рядом, переминаясь с ноги на ногу, как нашкодивший школьник, и бормотал:
– За какие заслуги?
– Не знаю, за какие, – проговорил комендант, – но начштаба сказал: «Нужно помочь. Борщёв заслуженный».
Я пожал плечами, вздохнул и проговорил:
– Делаю не больше других.
– Не знаю, не знаю! Борщёв, не дури мне голову! Сказали заслуженный – значит так и есть. Начальству сверху видней.
Что я мог сказать на это? Промолчал и с тем уехал. Всё же в душе остался след. «И я не последний гвоздь, вколачиваемый в гроб гитлеризма…»
Прошло несколько дней. Арестанты стараются, словно делают не для чужого дяди, а для себя.
Я и Семенихин по развалинам собираем черепицу – похожую на желобки. Таким способом наковыряли из мусора и покрыли дом.
В самый разгар работ появилась Евдокия. Одета неряшливо и хмурая, как грозовая туча. На лбу собрался пучок морщин, глаза так и зыркают по сторонам.
– Ты откуда, кума? – удивился я.
– Это ты, Филя? Мне передали, что в доме работают солдаты. Думаю, кто и зачем? Вот и пришла.
– Где живёшь, кума?
– В своей квартире. Она более-менее сохранилась. Хотя растащили всё. Остались голые стены. Когда вернулась в город…
– Откуда? – не понял я.
Евдокия удивлённо глянула на меня и пояснила:
– … Так немцы выгнали всё население. Посмотрела на разрушенный дом и подалась на Колонку. Что я могла? – она помолчала, потом спросила. – Что за солдаты работают?
– Начальство распорядилось помочь.
– Ты, Филя, знаешь, Максим погиб.
– Знаю, – отозвался с грустью в голосе. – Мне прислали его награды.
– А мне похоронку.
– Ты, Евдокия, пожила бы здесь, пока приедет Мария Ивановна. Кровать есть. Достану матрац и прочее…
– Вообще-то, собираюсь на Кубань.
– Почему?
– А что мне здесь делать? Максим и младший сын погибли. Кубань – как ни говори – родина.
– Однажды мне то же самое сказал Максим, – вздохнул я. – Как знаешь!
– Нет! Я останусь. Всё же кума, и столько лет дружили.
«Дружба! – подумалось мне. – Надуется, как сыч на погоду, и молчит». А вслух сказал:
– Спасибо! Награды Максима у Марии Ивановны. Приедет – заберёшь.
– Не надо! Отдашь Филе. Завтра принесу кресты. Всё же родной сын, а мне они к чему?
Евдокия простилась и ушла. Лицо её ничего не выражало: ни скорби, ни сожаления. Оно, казалось мне, словно из тусклого стекла, а сама, как каменная глыба, которую ничем не проймёшь. «Чурка с глазами, – вздохнул я. – Хоть бы один мускул какой дрогнул! Всё же, муж и сын погибли…» Ей ничего не сказал. Знал, все мои потуги будут напрасны. Человек-загадка. Так до конца и не смог разобраться в ней, в её равнодушии ко всему.
Наружные работы закончили. Осталось внутри. Шофёр мой – настоящий прораб. Я и говорю ему:
– Товарищ начальник, похлопочите, чтобы ребята сколотили какие-нибудь ворота.
– Постараюсь! – хмыкнул он. – Нашли начальника.
– Смех смехом, а что бы я делал без вас всех?
– Сделаем, товарищ майор. Ребята отличные…
Подошёл срок, данный горисполкомом. Тётка ждала меня.
– А вы пунктуальный! – улыбнулась она, сверкнув золотой фиксой.
– Положение обязывает! – отозвался. – Служба!
Выдали мне решение исполкома, показали участок. Можно возвращаться в Симферополь, но работы по дому не окончились. Я к коменданту:
– Товарищ полковник, как быть? Оставаться больше не могу.
– Поезжай! Я лично прослежу!
– Спасибо!
На том и распрощались. Мне ничего не оставалось, как понадеяться на коменданта. Он выполнил обещание. Когда я приехал в другой раз, мой дом сверкал побелкой, как белая ворона, среди руин. Ещё раз, спасибо всем, кто помогал восстановить моё жилище…
Вечером пришла Евдокия с большим узлом. Я набросился на неё:
– Чудачка! Не могла сказать? Машина зачем?
– Ладно, Филя! Я же вижу – занят ты выше головы.
– Мда-а! – буркнул я.
На другое утро мы уехали. По дороге водитель сокрушался:
– Ещё бы денька два-три…
– Ничего, – успокоил я его. – Комендант обещал проследить.
– Ну, раз комендант. Это другое дело, – согласился Семенихин.
В Симферополе доложил о выполнении задания, поблагодарил за помощь. Начальник штаба округа вздохнул и сказал:
– Как же иначе, Борщёв! У тебя вся семья воюет.
На это я ничего не сказал, а подумал: «А как быть с теми, чьи дома лежат в руинах?»
Вскоре нам вручили награды за боевые действия. Мне перепал орден «Ленина». Я даже не ожидал этого. Ерохину – «Красное Знамя». Больше половины личного состава наградили орденами и медалями. В батальоне был праздник.
На этом для нас война закончилась. Теперь у меня задача – устраивать батальон на постоянное жительство.


Только три года войны, а сколько пережито за это время и сколько выкопано могил для товарищей. Как вспомнишь – жуть берёт. Нам повезло. Нас оставили в тылу.
Постепенно построили казарму. Заложили фундаменты под пищеблок и штаб. Ерохин поспевает всюду. О другом помощнике я и мечтать не мог.
Война ещё продолжается. Теперь фашистов громят за пределами нашего государства.
Мария Ивановна приехала с внуками после Победы. Приехала не одна, а с детдомом. Оказалось, заведующая приезжала в Керчь, и ей предложили открыть в городе детдом. Обещали даже отремонтировать здание.
Встречал их летним жарким днём на переправе, с машинами. Радовался я. Радовались внуки. О Марии Ивановне и говорить не стоит. Она взлетела на вершину блаженства и вцепилась в мою шею, по старой привычке, как пиявка. Заведующая заулыбалась:
– Вы, Филимон Фёдорович, как всегда, словно палочка-выручалочка. Спасибо Вам, что не забываете нас.
Что я мог сказать на эти слова? Скромно промолчал.
На другой день Евдокия засобиралась на Кубань. Мария Ивановна и говорит:
– Побудь, кума!
– Не могу! Пока тепло, думаю хату привести в порядок.
– Как знаешь, – вздохнула жена.
Проводил я её до катера, и долго смотрел вслед, как он разрезает корпусом штилевую целину, а волны разбегаются от него, поблёскивая на солнце, словно зеркальными зайчиками.
Я не думал о куме. Она была непонятна мне всю жизнь. Вспоминал погибшего друга. Не повезло Максиму в жизни. Особенно с женой. Что погиб, – это другой вопрос: он Родину защищал.
На этом ставлю точку. Наступают мирные дни. Страна разрушена и серьёзно ранена, но не смертельно. Наш народ поднимет её с колен. В этом я не сомневаюсь.

Прошло пять лет, как отгремели победные салюты. Страна залечивает раны. Ремонтируются повреждённые, строятся новые, ненужные здания сносятся. Постепенно исчезают руины.
Я ещё служу. Надеюсь в конце этого года выйти в отставку. Не так давно присвоили подполковника, а батальон получил Знамя. Теперь он, как любой полк, имеет своё Знамя.
Одна Мария Ивановна недовольна, ворчит, когда приезжаю:
– И когда ты будешь жить по-людски?
– Как это? – делаю вид, будто не понял.
– Дома, а не наездами, как гость.
– Скоро, дорогая! Ещё надоем.
– Надоесть может тот, кто не по душе. А я с тобой валандаюсь с тринадцатого года…
– Ну и как? – усмехнулся я и насторожился.
– Да вроде бы не надоел, – улыбнулась жена.
– Эх ты, – вздохнул облегчённо, – родная моя мученица!
– Такая моя планида, как сказала бы бабка Анастасия.
– Нужно собраться и сходить на кладбище. Десять лет, как не показываем носа на могилах.
– Сходим, после праздника Победы, – заверила Мария Ивановна. – Я однажды ходила в поминальный день, но не нашла могил. Кладбище заросло кустами, деревьями и бурьяном в рост человека.
– Ничего, найдём, – заверил я. – Хорошо помню наш участок. Эту землю закупал ещё дед Иван, когда только открывали кладбище.
Время не стоит на месте. Внуки растут. Стасику пошёл четырнадцатый. Его вытянуло, как молодой тополёк. Видно, в прадеда Ивана. Внучка поменьше. Кареглазая, русоволосая с тонкими косичками, торчащими в разные стороны, словно рожки улитки.
Это «бабкин хвостик». Приросла к ней намертво. Всё время вертится около неё, только и слышно: «А это как? А это почему так?»
Жена утверждает, что внучка уже умеет готовить. Я удивился, а, подумав, решил: «Скоро двенадцать. Не так уж мало…»
Стасик мечтает быть военным, как отец. В школе прилежно изучает военное дело. Иван окончил академию, и ему присвоили полковника. До назначения на должность, дали отпуск. Обещал приехать ко Дню Победы, чтобы помянуть погибших и поздравить живых.
Жена его, Анна, пропала без вести в сорок четвёртом. Уже шесть лет прошло, а сын не женится. Мария Ивановна как-то заикнулась:
– Ты бы, сынок, женился?
Иван с удивлением глянул на мать, словно увидел впервые, пожал плечами и изрёк:
– На кой чёрт мне чужая тётка?
Мария Ивановна вылупила на него глаза, а когда опомнилась, тряхнула головой и вздохнула:
– Весь в деда Фёдора, Царство ему Небесное. Тот тоже избегал чужих женщин.
«Он, как и все мы, – подумал я, – однолюб. Здесь ничего не поделаешь. Это не традиция, а в крови у нас…»
Обещал приехать Юрий с семейством. Он уже капитан и командует батальоном. Не виделись с ним с тридцать девятого года, как ушёл на действительную службу.
Возможно, приедет и Филя. Это сын Максима Дыденко. Он генерал-майор. Командует авиационным соединением. Каким – секрет.
В общем, решили собраться и отметить пятилетие Победы. Не будет только Евдокии. У неё другая семья на Кубани. Это её личное дело. А могла бы побывать у нас в этот светлый день. Помянуть Максима – да и Филя ей не чужой. «Бог ей судья», – как отозвалась Мария Ивановна на отказ кумы.
Иван приехал в канун Первого мая, когда город расцвёл кумачом. Юрий с семейством уже ждал его. Не буду описывать момент радостной встречи и причитаний супруги.
Нагрянули и Филя с женой, стройной красивой блондинкой, с голубыми большими глазами и ресницами, схожими с крыльями бабочки.
Генерал! Настоящий генерал, сверкает золотыми погонами и нашивками, на груди два ряда орденов и медалей, на штанах голубеют, словно ручейки, широкие лампасы; сам рыжий, аж светится, как батька в молодости. Когда гляжу на него – сердце щемит. Так похож на отца.
Взял и я отпуск, и уже неделю мозолю глаза Марии Ивановне. Она гоголем вьётся вокруг нас и не нарадуется.
Утром Первого мая пошли на демонстрацию. Музыка гремит на весь город, всюду транспаранты, плакаты, портреты вождей, народа море.
Погода тоже выдалась праздничной. Солнце хорошо пригревает, небо чистое, словно покрыто голубой эмалью. Деревья оделись в листву. Зацвела сирень, наполняет воздух приятным запахом. Вишня накинула белое одеяние, как невеста фату в день свадьбы. Миндаль и абрикос отцвели раньше.
Настроение приподнятое. Так и хочется пуститься в пляс под музыку проходящих колонн…
Пока мы ходили и наслаждались праздником, Мария Ивановна готовила торжественный обед. Напрашивались в помощь и невестки, но она вежливо отказалась:
– Вы гости! Ваше дело гостить.
Мы с супругой, не сговариваясь, признали Филину жену своей невесткой, чем обрадовали крестника. Об этом говорило его довольное лицо, и он неожиданно назвал Марию Ивановну – мамой. И это приняли, как должное.
По виду, все гости довольны праздником, возбуждены и веселы. Глядя на них, и у меня душа радуется, что им приятно у нас.
Стол накрыли в виноградной беседке. Я смотрел на изобилие и разнообразие блюд, и вздохнул:
– Как хорошо дома! Вы, братцы, генералы и офицеры, почаще приезжайте. Другого дома у вас нету, а матери такой, как ваша – в мире не найдёте!
Мария Ивановна смутилась, засуетилась и скрылась в летней кухне. Я смотрел ей вслед и подумал: «Стесняется похвалы. Таких, как она, нужно награждать особыми орденами и медалями».
Я знал, как много в жизни мужчины зависит от отношения к нему жены, а военного – особенно.
Наконец, уселись за стол. Выпили по рюмке в честь праздника. Тут же пожалел – разболелась голова. Мне хотелось сказать своим близким что-то приятное и тёплое.
Пока соображал, открылась калитка, и во двор вошла женщина в военной форме, с чемоданом в руке. На ней зелёный китель, на голове чёрный берет; на плечах узкие серебристые погоны медика, грудь в орденах и медалях.
Мы, как по команде, повернули головы и застыли в ожидании. Один Иван вскочил и с радостным криком бросился к ней:
– Анна?! Анна приехала!
Мы тоже пошли навстречу. Она бросила чемодан и впилась в Иванову шею, как клещ. Я глянул на супругу. Та удивлённо смотрела на эту встречу. Видно, не сразу сообразила, что происходит. Мне вспомнилась молодость, как она повисала на мне, хмыкнул и подумал: «Все женщины на одну колодку? – и тут же поправился. – Любящие».
Немая сцена продолжалась минут пять. Наконец, Анна отпустила растерянного Ивана. Он растирал занемевшую шею, а она смахнула слезу и проговорила:
– Здравствуйте! А ты, Ваня, прости. Ты, видно, уже женат?
Сын непонимающе смотрел на жену и молчал. Мне показалось, что её слова ещё не дошли до него. Первой сообразила, в чём дело, Мария Ивановна и вмешалась:
– Нет! Он не женат. Я однажды предложила ему жениться. Знаешь, что он ответил? «На кой чёрт мне чужая тётка!» Вот так.
Я заметил, как невесткины глаза засветились радостным блеском. «Сразу оттаяла душой, – мелькнула мысль. – Видимо, неизвестность мучила её до этой минуты».
– Знаете, – отозвалась Анна, – если бы Ваня женился, я не имела бы права вмешиваться в его жизнь. Раз так, хочу спросить: принимаешь меня такой, какая есть?
– Что за вопрос, родная!
Они опять обнялись и поцеловались. Анна облегчённо вздохнула, осмотрелась и спросила:
– Где дети мои? Живы ли?
– Живы! – отозвалась Мария Ивановна. – С утра ушли на демонстрацию. Дала им денег. Сейчас объедаются мороженым. Натерпелись. Пускай, отведут душу.
– Спасибо вам, Мария Ивановна, что сохранили и вырастили.
– Ну, что ты! Я – бабка!
– Чего мы стоим! – спохватился я. – Пошли к столу!
– У вас такая компания, – отозвалась Анна, – аж страшно становится: генерал, полковник, подполковник, капитан. Все в орденах…
– Тебя тоже Бог не обидел, а нам для полного комплекта не хватает майора с кучей наград. Знакомься! – сказал я. – Генерал – это Филя, мой крестник, а моим сыновьям молочный брат. Короче говоря, генерал не чужой нам. Капитан – средний сын, младший погиб. С женщинами сама знакомься. Я их толком не знаю.
Когда перезнакомились и стали садиться за стол, Анна сказал:
– Мне бы руки помыть и чемодан пристроить? В нём всё моё приданное.
Он так и лежал сиротливо посреди двора. Иван поднял его и унёс. Анна ушла вместе с Марией Ивановной. Я смотрел им вслед и думал: «Чудно! Где это она пропадала столько лет?»
Наконец, уселись за стол. Выпили за праздник и за встречу, такую неожиданную. Я только пригубил. Смотрю на Ивана, он именинником сияет – аж светится. А мне не давала покоя мысль: «Как могло случиться – пропала без вести, а живая?» – и не удержался:
– Так, где пропадала, невестка? Расскажи!
Глаза Анны потускнели, и в них появилась грусть. Она нахмурилась и вздохнула:
– Это длинная история.
– А нам некуда торопиться, – отозвался Филя.
Она обвела нас внимательным взглядом, увидела в наших глазах только интерес:
– Раз так – слушайте!
– … После того, как выехала из Керчи с эвакопоездом, меня назначили вторым хирургом в помощь к старшему. Это был пожилой уставший человек с осунувшимся лицом. Постепенно росла в мастерстве. Учиться было на чём. Каждый раз эшелон переполнен, и всем нужна хирургическая помощь. Росла и в звании. В сорок четвёртом – капитан. Всё время в одном поезде. Нам везло. Были налёты авиации, но всё обходилось, – Анна помолчала, вздохнула, словно собиралась с духом, и продолжала:
– … И вот, под Будапештом наш эшелон разгромили. Я находилась в тот момент на станции, осматривала раненых. Накрыло и нас. Рвались бомбы, выли, пикируя, самолёты, – что-то ухало, гудело и скрежетало, словно где-то раздирали железо.
В сущности, не помню происходящего. Меня ранило тяжело, и сильно ударило по голове. После бомбёжки раненых подобрали санитары из полевого госпиталя. Так уехала другой дорогой без сознания и документов. Всё осталось в поезде.
Восстановить мою фамилию и имя не было возможности. Так как потеряла память надолго. Называется это АМНЕЗИЕЙ. Бывает, человек всю жизнь не вспомнит – кто он.
Вскоре оказалась за Волгой в госпитале для инвалидов Отечественной войны. Это страшный госпиталь. В нём лежат – без рук и ног. И ещё такие, как я.
После того, как залечили мои раны, стала ходить на костылях, а потом с палочкой. Здоровье шло на поправку, а вот с памятью не получалось. Амнезия штука серьёзная…
– Ты совсем ничего не помнила? – удивилась Мария Ивановна.
– Совсем ничего.
– Мда-а-а! – буркнула жена.
По её лицу видно, что к сказанному она относится с недоверием. Анна этого не заметила и продолжала:
– … Когда выздоровела, стала помогать сотрудникам, чем могла. То, что я врач, говорили погоны на моём кителе. Всё остальное забылось начисто.
Шли годы. Так и не могла восстановить, кто я и что… Как ни странно – это меня не волновало. Жила по инерции.
И вот однажды, несколько месяцев назад, случилось такое, что дало толчок, и всё вспомнилось. А вышло так.
Было воскресенье. Врачи отсутствовали. К нам привезли полковника с тяжёлым ранением. Нужна срочная операция.
Дежурный врач к хирургии не имел никакого отношения. Он, бедняга, метался по госпиталю, как потерянный, словно и его трахнули по голове. Куда-то звонил, а раненому всё хуже и хуже.
Что-то заставило меня осмотреть полковника. Видимо, уже тогда возвращалась память. В тот момент я не думала об этом. Нужно было спасать человека.
Тут же приказала готовить раненого к операции. Дежурный врач запротестовал было, но я накричала на него, чего раньше за мной не наблюдалось. У меня появился властный голос, и он стих. Видно, вспомнил об ответственности, если полковник умрёт…
– И тебе не страшно было? – вмешался Иван.
– Я не думала об этом, а вот дежурный, видимо, струсил. Он сидел в углу и дрожал, стуча зубами, как перепуганный заяц.
– Ну и дела! – усмехнулся Иван.
– … Операция длилась четыре часа. Под конец приехал ведущий хирург. Он не вмешивался. Только внимательно наблюдал за мной, за моими действиями. Всё обошлось благополучно. По окончании, он сказал: «Вы – хирург высшего класса». Я ничего не ответила. Покачиваясь от усталости, ушла в свою комнату и закрылась на двое суток. В моём мозгу всё перепуталось, а потом занимало свои места.
На третьи вышла и – прямо к главврачу. Всё рассказала и просила восстановить звание, награды, выдать документы и отпустить. Писать вам не могла – забыла керченский адрес.
Через месяц пришёл ответ на запрос главврача. Оказалось, что перед бомбёжкой была уже майором и награждена орденом «Ленина». Потом пришла посылка. Полностью обмундирование, награды и кое-что из моего чемодана. Его нашли в разгромленном поезде. С документами вышла задержка. Почему? Не знаю.
Вот и всё. Когда документы были готовы, выдали кучу денег и отпустили домой. Хотя, как знать, мой ли это дом?
Мы не успели обсудить услышанное, как во двор ворвались внуки. Они шумно о чём-то спорили. Завидев накрытый стол, Стасик осёкся на полуслове:
– Ба-а! Дай поесть!
– Свинья! – толкнула его сестра. – Поздоровайся! Тётя чужая.
Я наблюдал за Анной. Она с удивлением, расширенными глазами, смотрела на детей. Видимо, представляла их совершенно другими. Вдруг опомнилась и поднялась:
– Я не чужая! Я ваша мама!
Дети опешили. Наши нервы напряжены, словно натянутые струны, в ожидании развязки. Внуки удивлённо глянули на бабку, на меня, на отца. Он поднялся, подошёл к ним, обнял за плечи и с дрожью в голосе проговорил:
– Да-а! Это ваша мама. Она после сильного ранения лежала в госпитале. Теперь она будет с нами. Мы скоро уедем.
– Я не поеду! – Запротестовал Стасик.
– Я тоже! – отозвалась, как эхо, внучка.
– Ладно! – проговорил примирительно отец. – Потом разберёмся. А теперь знакомьтесь с мамой.
Так закончился первомайский праздник. Он принёс нам радость.
В День Победы погода выдалась солнечной и ясной. Светило изрядно пригревало землю, а с южной стороны по-летнему припекало. От пробуждающейся почвы исходил приятный запах весны, молодой травы, старой полыни, которая кустится местами на горе Митридат. Через всю эту гамму приятностей, едва различим запах чабреца. Он только набирает силу.
Когда мы были готовы идти на гору – стук в ворота. Открыл калику и остолбенел. Стоит генерал-полковник, и улыбается. Я узнал его. Это бывший мой эскадронный. Тряхнул я головой, словно отгоняя видение, и не могу понять происходящего. А он говорит:
– Здравствуй, Филя! Ты впустишь меня?
– Товарищ командир! – опомнился я. – Генерал-полковник! Заходите! – и распахнул во всю ширь калитку.
Увидев его, Иван и рот раскрыл от изумления, и тут же с докладом:
– Товарищ генерал-полковник! Полковник Борщёв после академии в отпуске!
– Здравствуй, Ваня! А я всё думал, что за Борщёв служит у меня в дивизии? А спросить время не нашёл. Это твой отец?
– Он самый!
– Обскакал он тебя, Филя!
– Что поделаешь. Нам на пенсию, а им служить.
– Это так, – согласился генерал. – Я уже в отставке, – он осмотрелся. – Что-то не вижу Дыденко?
– Погиб Максим.
– Жаль! Толковый был мужик.
В это время из дома вышли женщины и Филя. Он нёс сумки с провизией и прочим – чтобы было, на чём сесть и из чего пить. Увидев старшего по званию, опустил сумки на землю и хотел доложить:
– Товарищ…
– Отставить! – отмахнулся бывший эскадронный и обратился ко мне. – Филя! Что-то личность знакомая этого генерала?
– Это сын Максима!
– Похож! Ну, здравствуй, сын Максима! Мы с твоим батькой знакомы с четырнадцатого года…
– Вместе гнили в окопах, – вмешался я.
– Да-а-а! Было время, – вздохнул генерал-полковник. – Всё прошло, как сон. – Он глянул на сумки и спросил. – Вы где-то собираетесь?
– У нас традиция, – стал пояснять я. – В День Победы весь город поднимается на гору Митридат, чтобы помянуть погибших.
– Хорошая у вас традиция.
– А вы как, с нами, или…
– Я пуст, – перебил меня генерал. – Не знал и не прихватил…
– Ничего не надо! – вмешалась вышедшая из дома жена. – У нас всё есть. А я вас узнала.
– Неужели?! – удивился гость. – Прошло тридцать лет…
– Вы мало изменились.
– Я тоже узнал Вас. Кажется, Мария Ивановна?
– Она самая.
– Вы тоже совсем не изменились.
– Ну, уж этого не может быть…
– Товарищ генерал, – вмешался я. – Зудов где?
– Погиб!
– Где? Когда?
– В Туркестане. Попал в засаду. Его подвели подчинённые. Помнишь Хуторного?
– Они оба – мои выдвиженцы.
– Так он вместо разведки занялся пьянкой. Доложили ложные данные. Его судили и расстреляли.
– Доигрался, – вздохнул я.
– Я не досмотрел, – сожалел генерал.
– Да нет. Я позднее понял, что выдвинул не того. Хотел предупредить. А тут брат погиб, бабка умерла. Закрутился, как белка в колесе. Вскоре полк ушёл. Потом подумал: «Возможно, ошибаюсь?» А оказалось, нет.
– Довольно, мужики! – прервала нас жена.
– Ну, у вас и семейка, – усмехнулся бывший эскадронный.
– Да, – улыбнулась супруга. – Все при погонах. Одна я беспогонная.
– Зато главный генерал! – засмеялся гость.
– Раз так! Разбирайте сумки! Там наговоритесь.
Вот и всё, что хотел сказать. Нет! Не всё! А гости?
Иван забрал жену и отбыл по месту назначения. Юрий тоже уехал с семейством. Генерал-полковник пожил у нас несколько дней и сказал:
– Хорошо у вас, но у меня уйма дел. Хочу кое-где побывать, прежде чем брошу якорь.
– Семья у вас есть? – поинтересовалась супруга.
– Нет!
– Как же так?
– Не было времени. Да и не нашлась такая, как вы.
– Какая? – смутилась жена.
– Терпеливая и верная.
С тем и расстались. Вскоре и я вышел в отставку. Ерохин занял моё место. Уже будучи майором, пожаловался:
– Переводят меня, товарищ командир.
– Ничего, – успокоил я его. – С повышением, наверняка.
Мария Ивановна однажды заговорила о корове. Я в зародыше пресёк эту затею. А она:
– Детям молоко нужно!
– Купишь! – осадил я её.
Да-а! Чуть было не забыл. Дети наотрез отказались ехать с родителями. За это мы им благодарны. Особенно Мария Ивановна. Они-то выросли у неё на руках. Родителям сказала:
– Переживёте! Зато чаще будете приезжать.
Она втайне мне призналась, что у неё теплится надежда понянчить правнуков. И не меньше.
И ещё. Детский дом расформировали. Заведующую перевели в Симферополь. В качестве кого, не сообщила.
Вот теперь всё. Последнее слово осталось за моей супругой. Она этого заслужила.



июнь 2002 год
город-герой Керчь

«В столь горькое время выпало нам жить, что мы тщимся не замечать эту горечь. Приходит беда, рушит нашу жизнь, а мы сразу же, прямо на руинах, наново торим тропки к надежде. Тяжкий это труд. Впереди – рытвины да преграды. Мы их либо обходим, либо, с грехом пополам, берём приступом. Но какие бы невзгоды на нас не обрушивались, жизнь идёт своим чередом…»
Дэвид Герберт Лоуренс


Эта трилогия: «Фронт во дворе», «Жив буду – вернусь», «Трудная дорога домой» привлечёт многих, но более всего, конечно же, полюбится керчанам одна – «Фронт во дворе». В ней всё наше, всё узнаваемо, – Горка на склоне Митридата, улицы, окрестности, руины, и написана она языком, которым керчане разговаривают. Просто, незатейливо, без особых литературных прикрас. Трилогия не из той пёстрой мишуры, с пистолетами и голыми шлюхами на обложках, которой на потребу развращённого обывателя ныне заполнены киоски. Это сказание о минувшей войне, о выживании и сохранении человеческого достоинства в архитрудных обстоятельствах.
Автор в ту пору был подростком (он 1928 года рождения, 12 августа), а когда мы познакомились с Александром Ивановичем Бойченко на приморском бульваре, возле летнего кинотеатра, ему было уже где-то под пятьдесят. После войны он работал грузчиком, шофёром, автослесарем, но это было всё не то – его тянуло к творчеству. Как ни странно, работая печником, он находил какую-то толику удовольствия. Специальность оказалась творческой и заставляла думать. И всё же его тянуло к литературе.
Мне редко доводилось пожимать столь мозолистую руку. Небольшая, крепкая, она всей ладонью, всеми пальцами изнутри была как из шершавого чугуна.
Оказалось, он только-только купил книжку «Скифское золото» и ему указали на меня, – нельзя ли автограф? Мы присели на зелёную скамейку. Разговор завязался о книгах. Я сказал, что тоже ещё чувствую себя в литературе новичком, и вспомнил наставления классиков, мол, главное в писательском творчестве любить и понимать людей, а грамотность, бойкость пера – дело наживное. Произошло это 8 июля 1977 года. Говорили мы долго. Он сказал, что тоже пробует писать. Я ответил, что у нас при газете «Керченский рабочий» собираются по пятницам студии. Приходите. Будем рады…
Сейчас вспоминаю об этом первом впечатлении и сам удивляюсь: каким он тогда казался наивным, далёким от писательства.
На литературных наших собраниях участия в обсуждении работ товарищей не принимал – слушал – иногда морщился от услышанного: «Враньё! Так не бывает!» Чувствовался недюжинный жизненный опыт, острая наблюдательность. Да только годы уже немалые. Думалось: походит на наши вечера, потешит душеньку, а чтобы написать что-нибудь значительное, – это уже вряд ли, разве что какой-нибудь рассказ или зарисовку для газеты.
Я ещё плохо знал этого человека. Тяга к художественному слову у него была с детства. Вот свидетельство из его книги, в которое иной раз наш современник может не поверить: за стенами дома рвутся снаряды, осколки бьют и крошат черепицу на крыше, а он пристроился в уголке и читает «Три мушкетёра». Что же это такое? Неужели мир художественного слова может быть таким околдовывающим, перебивать страх и всё то немыслимое, что совершается в этот час за стенами дома? Я как-то спросил его об этом и вот что он сказал:
– Человек привыкает ко всему. И мы, керчане, привыкли ко всему. Уж если на голову валится бомба или снаряд – тогда другое дело…
Однажды он начал рассказывать, как в город пришла война. Мать с детьми пряталась в погребе, а ему, старшему, приходилось доить, поить корову и носить в ведре молоко матросам, которые держали позицию около дома, в огороде. Я не понял: как, в огороде? В вашем огороде? Да, ответил Александр Иванович, в нашем дворе, вон под тем каменным забором проходила линия фронта. Я помню этих матросов, особенно старшину…
Написать об этом? Получится вроде бы про себя, как-то неловко. Чепуха, говорю, никакой неловкости здесь нет. Пиши, как было, и будет здорово. Вот, название само пришло…
Так родился один из первых рассказов – «Фронт во дворе». А как рождался, как вообще рождались первые вещи Александра Ивановича – о том не перескажешь, трудности были адские, с орфографией, пунктуацией, композицией… Днём клал бытовые печи, одевал в кирпичные рубашки и паровые котлы в котельных, а вечером и ночью сопел над воссозданием картин, сохранённых памятью. В особенно трудных случаях обращался за помощью и советом к писателю Науму Славину, ко мне и другим литобъединенцам, но больше рассчитывал на собственный опыт и интуицию.
Литературное объединение нас сблизило. Мы встречались с Александром Ивановичем не только по пятницам, но и ходили друг к другу в гости.
Жизнь наделила его судьбой, словно специально выкроенной для литературы – неповторимой и в то же время характерной для не-малой части его ровесников, оказавшихся в фашистской неволе; он почувствовал, что рассказать обо всём этом – его долг. И дело пошло.
В небольшой этой трилогии, «Фронт во дворе», «Жив буду – вернусь» и «Трудная дорога домой» мне, читателю и земляку автора, самой интересной и ёмкой видится первая часть. Реалии быта города, живой характер подростка и громадная беда, обрушившаяся на страну, здесь слиты в плотное, достоверное во всём, повествование.
Очень симпатичная история с коровой. Приближается фронт, кругом происходят немыслимые события, страшные, небывало интересные, везде нужно поспеть, – а тут эта окаянная корова мычит, просит корма, питья, хочет, чтобы её подоили; всё это суровой, неласковой матерью взвалено на плечи подростка, – попробуй не успей, замешкайся! Одна из главок так и называется: «Корова – моё несчастье».
Сложны, далеко не традиционны отношения с матерью. Она прячется с младшими детьми от бомбёжки в подвале, а старшего… для него места нет, трясётся от страха, боится мин и снарядов…
Таких «крутых» моментов немало в книгах. Кое-где встречается и слабина, особенно в эпизодах, где автор демонстрирует свой высокий патриотизм, старается насолить и навредить врагу. К счастью, таких эпизодов немного; и сколько ни есть мелких просчётов в этих книгах, они не заслоняют главного. Главное же здесь – живая история и человеческая солидарность, и милосердие, не сгорающие даже в таком вселенском пожаре, каким была минувшая война. Когда австрийский бауэр помогает спасти юного «остарбайтера», друга Александра, передаёт для больного первосортные продукты, – у меня, читателя, теплеет на душе. Я-то знаю, что в то время такие продукты в «рейхе» уже были на вес золота. Очень разумно поступил автор, что открыл вторую книгу посвящением: «Австрийскому народу в знак благодарности».
Не менее драматична и третья книга. Уже в мирное время, почти дома, погибает его товарищ. Это Саньку потрясло не менее чем виденные в сорок втором тысячи трупов на керченской переправе.
В жизни всё запоминается, и хорошее, и плохое, но Природа велит крепко помнить добро, потому что будущее принадлежит ему. Ведь не свела же его под корень зверская идеология, царившая в «рейхе».
Логика жизни, законы Природы через все завалы и сложности ведут народы Земли ко всё более тесному сотрудничеству – к Общему Дому.
Книги Александра Бойченко задевают многие моменты истории, человеческой психологии, но я хотел бы подчеркнуть именно эту её сторону – доброжелательность к людям разных национальностей, ощущение планеты Земля, как Общего Дома.
Я ещё раз повторюсь: смотрите, молодые люди, сколь важна в человеке целеустремлённость, выбор пути. И это во всём, не только в литературе. Начав почти с нуля, Александр Бойченко пробился к своей цели, – а я знаю, каких усилий это ему стоило, – исполнил долг, написал хорошую трилогию. Завидный след оставляет человек, любящий людей и твёрдо знающий, чего он хочет.
Сейчас Александр Иванович Бойченко принят в Союз писателей Крыма.

г. Керчь
2001 г
Василий Яковлевич Маковецкий
Член Союза писателей СССР


Дочерям Татьяне и Елене посвящаю
Автор.




Учёба давалась мне сравнительно нетрудно, за исключением письменного русского. Это мучение-каторга. Учу, учу правила и тут же забываю.
Вот и сейчас, делаю уроки на подоконнике, и отсутствующим взглядом уставился в окно, а нужная мысль не идёт.
Мать гремит подойником в кухне, готовится доить корову. Она мне не мешает. Машинально грызу конец красной деревянной ручки и вздыхаю.
На дворе весна. Светит яркое, набирающее силу, солнце. Его лучи проницают в просветы между облаков и обдают нежным теплом остывшую за зиму землю, цветущий миндаль и абрикос. К празднику Первого Мая зацветёт сирень. Я вдруг оживился и подумал: «Как хорошо!»
Дело в том, что люблю первомайский праздник. Я улыбаюсь, а перед глазами, словно кинокадры, проходят эпизоды прошлогодних, сорокового года, военного парада и демонстрации. Хотя наша Керчь не Москва, а всё же…
Я разодетый в пух и прах. Это когда меняешь опорки на белые парусиновые туфли, намазанные зубным порошком, и чёрные брюки на сероватые полотняные. Втискиваюсь в толпу зевак. Улицы запружены народом, всюду знамёна, плакаты, транспаранты, портреты вождей. Я сбежал из школьной колонны, чтобы посмотреть военный парад.
Ровно в десять зазвенели фанфары и оркестры заиграли марш. Первым понесли городское бархатное знамя, а за ним флаги союзных республик.
И вот, отбивая по булыжнику чёткий шаг, с винтовками наперевес, пошла пехота. Бойцы, как на подбор, стройные, высокие.
Из переулка вырвался пяток пулемётных тачанок. Гривастые кони шли рысью. Перед трибуной замедлили бег.
Следом громыхало трёхдюймовое орудие на конной тяге. На передней паре верхом красноармеец. Лошади запряжены цугом.
Показалась конница. Она лихо мчалась с саблями наголо. Впереди «Чапай» в папахе набекрень.
Это наши мужики придумали. А «Чапай» один из извозчиков, похожий на Василия Ивановича.
Видение обрывается. За окном пошёл дождь. Он нагнал на меня совсем другие мысли. Я передёрнул плечами, как при ознобе.
Вспомнилась прошлогодняя слякотная осень. От неё осталось неприятное воспоминание. А старики вздыхали: «Что ж это творится? Всё хорошо, когда в меру…»
Дело в том, что ещё в октябре, с началом путины, зарядил дождь. Шёл он не день, не два, а больше месяца. Вот тогда и вздыхали старики, глядя, как нудно сеяла «мыгичка», так у нас называют дождь, когда он сеет, словно через сито. Временами трудно было понять, что это? То ли дождь, то ли мокрый туман, с ручьями, журчащими с горы Митридат. Дни стояли мрачные и короткие. Серое, тёмное небо плотно затянуто низкими непроницаемыми тучами. К полудню еле-еле развиднеется, а через час-полтора наползают сумерки. Хотя до конца дня ещё порядочно времени. А дождь нудно сеет и сеет. Дороги раскисли основательно и стали непроезжими и непроходимыми. В городе большинство улиц не мощёные. Летом пыль по щиколотку, осенью и весной непролазная грязь, зимой замёрзшие глыбы, вывернутые колёсами подвод.
Вот в такую коклюшную погоду, чавкаешь подошвами калош фабрики «Красный треугольник». Другой раз, по дороге в школу, калоши так завязнут в грязи, что приходится руками вытаскивать. Тогда они измазаны так, что не видно внутри красной байковой подкладки.
Мы, мальчишки, одним довольны: не надо стоять в очереди за хлебом.
Это было что-то ужасное. Очереди тысячные. Ночами по нескольку раз считались. Отсутствующие, как говорят, выпадали в осадок. В таких случаях ничего не помогало. Важную роль играл номер. Если человек заверял, что он здесь стоял, – ему отвечали: «Не нужно спать!» Иногда доходило до драк. Потому очередь ночевала прямо на улице, в заморозки и нудный дождь, в пургу и несносную жару. Люди терпели лишения, чтобы не утерять номер, а с ним и кусок хлеба для семьи.
Только на третьи сутки человек, в числе пятёрки, входил в магазин. У прилавка на него наваливается аромат хлебного духа. От этого ему становится дурно до головокружения. Наконец и его очередь. Продавщица бросает на весы круглую высокую буханку. Её румяная макушка чуть скошена, разорвав с одной стороны тесто. Здесь образовалась шершавая корочка, схожая с наждачной бумагой.
С получением хлебины, всё начинается по новому кругу: тысячная очередь, ночные счёты, ругань и даже драки, нудные моросящие дожди. А у меня к этому ещё и уроки.
Облегчённо вздыхаю. Перед самой путиной, до дождей, стали возить хлеб по дворам. На дрогах стояла будка, похожая на большую конуру, только с дверцами. В ней торбочки с адресом, написанным химическим карандашом, фамилией, сколько едоков.
С нового года развозку отменили. Теперь хлеба в магазинах – ешь не хочу, абы деньги. Так начинался сорок первый год.
После дождей, ещё в декабре, навалились лютые морозы с обильными снегопадами и злыми ветрами. В такую погоду после школы сижу у окна, делаю уроки и наслаждаюсь теплом, которое исходит от раскалённого щита. Грызу по привычке ручку и наблюдаю, как позёмка распустила седую гриву в конце длинной улицы, наметает сугробы.
В тихую погоду, вечерами, с Митридатовой горы гремят самодельные санки с добротными дубовыми полозьями, окованными круглым железом. Они отлично скользят и нетяжёлые.
На такие санки усаживаются по двое и по трое: один садится поперёк, второй ложится по длине, он же управляет ногой; третий громоздится на лежащего сверху, словно всадник на коня. Мчатся они со скоростью ветра и гремят о лёд на всю округу.
С наступлением «детского времени», нас гонят с катка парни с девушками. Теперь до утра будет слышаться с него смех и визг.
Весна выдалась ранняя и тёплая. В марте зазеленела гора Митридат, а в огороде взошёл посаженный с осени лук.
В это время начинается путина на судака. Вкусная рыба. Вяленая, она становится как янтарь, почти прозрачной желтизны. Но я люблю жареную. Стащу у матери пару кусков горячей, нарву перьев молодого лука, и наслаждаюсь за сараем на солнце.
Этот год не исключение. Жареный судак ежедневно был в доме. Но это в прошлом. Путина прошла. Осталась рыба вяленая, на чердаке. Бывает, отрежу кусок и жую её, жую, а она твёрдая, как кость.
Вздыхаю. Воспоминания обрываются, словно кинолента; в кинотеатре тогда зрители кричат: «механика на мыло!»
За окном дождь прошёл.
Вчера к нам в сарай влетел голубь. С трудом, но поймал его. Голубятни у меня нет. Посадил я его в клетку, в которой зимовал чижик. Я всегда весной выпускал птицу. Так научила меня бабка. Она сказала, что и та божья тварь. И пускай вьёт гнезда, а в неволе захиреет. Так оно или нет, я не знал, но чижика выпускал.
Я любовался голубем – вошла в сарай мать, глянула на него и удивилась:
– Что это такое?
– Голубь!
– Не слепая. Вижу, что не слон. Спрашиваю, где взял?
– Поймал.
– Поймал?!
За последний год в городе началось повальное увлечение голубями. Настоящая эпидемия. Ею заразились: подростки, взрослые парни, женатые мужики и даже некоторые женщины.
Вроде бы невинная забава, а сравняла их, превратив в азартных игроков. Чтобы заполучить желанного голубя, они готовы на всё: на заманивание чужих, на выкуп, на обмен и даже на воровство.
Я это знал. На такие деяния не был способен, но мне тоже хотелось иметь голубей. Другой раз поднимешь голову к небу, а там один отбился от своих. И начинается. Вся Горка подбрасывает, и сразу образуется голубиная туча. Все смешиваются и поднимаются всё выше и выше. В такой день многие недосчитываются голубей. Начинаются поиски, выкупы, обмены…
В сарай вошёл отец и не расслышал материных слов.
– О чём разговор? – спросил он.
– Да вот, Шурка поймал голубя и хочет разводить.
– А ну, покажь!
– Вот! – я поднял с полу клетку.
– Красивый! Но голуби не наше дело, сынок.
– Почему? – не понял я.
– Ими занимаются бездельники. Ты на сенокос собираешься?
– Конечно!
– Вот видишь. На кого оставишь птицу? На мать?
– Понял! – отозвался я с грустной ноткой в голосе.
– Так что, выпусти, не мучай. Пускай летит домой.
Так кончилась моя голубиная болезнь. Вздыхаю и продолжаю писать изложение. На подоконнике стопка учебников, но в них не заглядываю. Кончаю, с горем пополам, писать. С изложением вроде бы в порядке, а вот за грамматику не ручаюсь.
Утром с трудом отрываю голову от подушки. Она гудит, как труба на сквозняке. Сижу на краю кровати, прихожу в себя и думаю: «Невезуха за невезухой. Голубей разводить не дали. А вчера попало от матери. Думал, день пройдёт спокойно, так, уже вечером, принесли записку из школы. Спина до сих пор горит…»
Вздохнув, решаю быть примерным. Из этого ничего не получается. Опять плохая оценка, записка. Поколотил рыжую, которая постоянно носит записки. Опять побои, и так без конца.
Из-за побоев возненавидел школу и шёл на занятия, как на каторгу и за новыми побоями. Хотя любил географию и историю. Особенно древнюю. В ней говорилось, что Понтийский царь Митридат Евпатор покончил жизнь самоубийством в Пантикапее, то есть, в Керчи, на горе. Которая стала называться его именем – Митридат.
Шёл к концу апрель. Зацвела сирень. Мы, пятиклассники, копаемся в цветках, жуём и глотаем их. Словно от этого прибавится ума. Впереди переходные экзамены. У меня плохое предчувствие, и думаю: «Если не сдам экзамен – мать прибьёт…» Вздыхаю и надеюсь выпутаться из неприятного положения. А там и распорядится судьба. Битым быть мне не привыкать.

– Ура! Ура! Каникулы! – вырываясь из школы, скандирует ватага пятиклассников. И я между ними – счастливый и беззаботный.
Всем известно, что для детворы это любимая пора. У каждого свои планы, свои мечты. Кто поедет в пионерлагерь, кто в деревню к деду или бабке. А кто останется дома – тоже не пожалеет. Его ждёт море, горячий песок на пляже, удочки и головастые бычки на кукане.
Да мало ли способов наслаждаться свободой без обязанностей. Я, к примеру, с десяти лет с отцом на сенокосе… Сорок первый год не был исключением, по крайней мере, до начала войны. Книги, уроки, тетради с опостылевшим портфелем ушли куда-то далеко. Тогда ещё не знал, что навсегда.
Первые дни каникул меня тревожило то, что провалился на экзаменах по русскому письменному, и меня оставили на осень с переэкзаменовкой. Я вздыхал и думал: «Узнает мать – крышка мне. Прибьёт». Но, как бы там ни было, радовался со всеми. Вскоре забыл об этом. Ещё бы, в тринадцать лет помнить о таких пустяках, как экзамены.
Настроение – словно парю в воздухе от счастья. В таком состоянии пребывал до посещения матерью родительского собрания. Вернулась она с него мрачней грозовой тучи. Только что молнии не извергала. Лицо её стало пунцовым, со щёк исчезли ямочки. Слегка курносый нос заострился от злости. Женщина она широкой кости, сильная. Уж если попал ей в руки, то не вырвешься.
В это время я вертелся около отца. Он ремонтировал подводу. Мне интересно, что и как он делает. Любознательность у меня ко всему, кроме русского письменного. Я как глянул на родительницу, так и обомлел: «Убьёт!» – мелькнула мысль. Хотел сбежать, но она поймала меня за шиворот:
– Куда! – и потащила в дом, приговаривая. – Я покажу тебе, как пить мою кровь…
Для усмирения моей, выходящей наружу энергии, у неё имелся старый сыромятный чересседельник. Верней, кусок его. Кто не знает, что такое чересседельник, объясняю: это сыромятный ремень, который поддерживает оглобли и заправляется в седелку. Однажды отец выбросил его: ремень от старости стал рваться. А тут, как на грех, мать. Подобрала его и посмотрела на меня:
– Зачем добру пропадать. Вещь нужная.
Я понял, куда родительница клонит. При виде этой штуковины, у меня от мнительности зачесалась спина. Я повёл плечами, как при ознобе и вздрогнул. Отец на это усмехнулся и предупредил мать:
– Ты не очень. Парень он хороший.
– Ага! Хороший! Когда спит зубами к стенке. Он и тогда умудрится разгрохать кому-нибудь стекло.
Отец ничего не сказал, а только хмыкнул. Я поспешил исчезнуть от греха, чтобы не произошло немедленное испытание на моей спине.
Родитель, широкоплечий, коренастый, с очень сильными, словно клещи, руками. Он никогда не дрался и ни с кем не ругался. По крайней мере, я не слыхал и не видал.
Что касается детей, считал, что ремень входит в методику воспитания. У него была поговорка: «За одного битого дают двух небитых». Сам нас никогда не бил. Матери позволял, но следил, чтобы в меру. Он знал, что у родительницы рука тяжёлая.
Доставалось, конечно, мне одному. Брат и сестра ещё малые, а у меня причин быть битым, что ни день, то полный комплект: то в школе что-то натворил, то стёкла соседям поколотил мячом, то девчонок за «предательство» избил… И так каждый день. Отец только головой качал, но в моё воспитание не вмешивался.
На сей раз я не отвертелся. Мать втащила меня в дом, схватила ремень, который лежал на видном месте. Она охаживала мои бока, а я поднял такой вой, что, видно, мёртвые услыхали бы. А родительница хлыщет по моему костлявому телу и приговаривает:
– Обормот! Кровопивец! Житья от тебя нету!
Ремень, как крапива, обжигает спину через рубашку. Вся надежда на отца. Он таки услыхал мой вой и пришёл на выручку. Отобрал у родительницы ремень и сказал:
– Не делай трагедии! Изобьёшь парня – он неделю будет болеть.
– Чёрт его не ухватит! – отозвалась мать. – А если на второй год оставят?..
– Ты думаешь, – перебил её отец, – от твоего чересседельника у него ума прибавится?
– Что же делать?
– А ничего! Говорить нужно по-русски. Откуда твоё: риба, мило, фонтал… Он как говорит, так и пишет.
Мне вспомнился случай, как однажды отец брился, а мать кричит:
«Шурка! Подай отцу дикалон!»
«Чево?» – не понял я.
«Дикалон! – повторила она. Пузырёк с резиновой штуковиной похожей на грушу».
Только тогда я сообразил, что нужен одеколон с пульверизатором. А отец так и покатился со смеху.
– Опять я виновата, – вздохнула родительница и отпустила меня.
– В августе, – продолжал батька, – наймём учителя, и всё образуется, а пока оставь парня в покое.
– Ты думаешь? – неуверенно переспросила мать.
– Уверен!
Теперь я знал, что в августе у меня начнётся учебный год. Успокоенный, ушёл к друзьям, а родители продолжали перемывать мои косточки. На этом воспитательная часть закончилась.
И ещё. Запомнился мне этот день на всю жизнь. Эта порка стала последней. Обстоятельства сложились так, что я взрослел не по дням, а по часам.
Вечером, как только спала жара, перебрался спать на сеновал, а верней, в сарай, где лежало зимой сено. К тому времени оно почти кончилось. Остатки собрал в один угол, втащил старую железную кровать и доски, которые заменяли сетку. Мать дала матрац и другие постельные принадлежности.
– Хорошо! – выдохнул облегчённо, примеряясь и вытягивая ноги.
В доме спал на коротком топчане, и ноги упирались в печку. Я сворачивался калачиком, а здесь раздолье. Да и приятели приходили, когда вздумают. Иногда и ночевали.
Бывало, нарассказываем на ночь столько страшных историй, что и сами начинаем бояться.
Но главное преимущество – не нужно каждый день мыть ноги. Мылись они тогда, когда мать поймает перед сном. Дело в том, что мы всё лето бегали, до самой осени, босыми. Можно представить, на что были похожи наши ноги. Когда родительница ловила – тогда «издевалась» над сонным.
– Мой, обормот! – кричала она. – И руки три мочалкой…
– Зачем? – огрызался я, рассматривая почти чистые руки. – Завтра такие же будут!
– Поговори у меня! Забыл чересседельник?
Я умолкал от греха и старался побыстрей избавиться от неприятной процедуры.
– С мылом! – не унималась родительница. – Мочалкой! Три! Не бойся, не сотрёшь кожу!..
Я исполнял всё, что она приказывала, и чтобы побыстрей нырнуть под одеяло. А мать стояла над душой до тех пор, пока мои ноги чуть ли не блестели.
На новом месте спалось без сновидений. Ещё бы. Набегаешься за день, камнем падаешь на кровать, если мать не поймала, глаза тут же слипались и всё. Спал, как правило, долго. Иногда будила мать.
– Вставай! – расталкивала она. – Ноги мой!
– Опять ноги! – ворчал я. – Зачем?
– А за тем, что с вечера нужно мыть!
Пока она готовила воду и чем утереться, – я выскакивал на улицу по щиколотку в пыль, а родительница кричала:
– Ну, погоди! Поймаю тебя – шкуру спущу!
К вечеру она забывала о своих угрозах, и всё продолжалось, как всегда.
Бывало, друзья заставали в кровати и насмехались:
– Ну, ты и дрыхнешь! Наверное, пожарником будешь?
– Почему? – искренне удивился я.
– Потому, чтобы сдать на пожарника, нужно проспать двадцать четыре часа, а у тебя получается.
Вначале обиделся, а потом сообразил, что друзья подначивают, думая, что укротители огня ничего не делают на смене – только спят.
Меня это заинтересовало. Стал присматриваться к ним. Благо, пожарное депо почти рядом. Оказалось, что они весь день, если нет пожаров, работают…
Меня многое интересовало в жизни: книги, лошади, телеги, сенокос, рыбалка… Рыбалка особая статья. Не часто, но брал удочку и бежал на море, когда один, а когда с ребятнёй.
Не знаю, почему, но мне не везло на рыбалке. У друзей на куканах десятка по два головастых кругляков, а у меня два-три тощих ротана. И видимо, поэтому не особенно рвался к морю. Больше тянуло в степь, на сенокос. Здесь я был, как говорится, в своей тарелке. Радуешься необозримым просторам, запахам разнотравья и свободе…

На сей раз меня что-то разбудило на заре. Лежу на спине и таращусь в деревянный потолок, обвешанный, словно гирляндами, паутиной, и не могу понять, что же произошло. Повернулся набок.
Вокруг тишина. В небольшое оконце видно, как зарождается день. На востоке розовеют редкие тучки, словно кто-то выплеснул слабых красок. По мере приближения солнца к горизонту, цвета меняются. Тучи становятся бордовыми и фиолетовыми с золотистой каймой. А потом брызнул сноп радужных лучей, они тут же пронзили тучки цветными мечами. Наконец, словно яблоко из-под кровати, выкатилось краснобокое светило и застыло, заглядывая в моё окошко.
«Красота-то какая…» – подумалось мне.
Зевнул, повернулся на другой бок, спиной к окну, намереваясь ещё поспать. Почмокал губами и закрыл глаза.
Не всегда удаётся выполнить то, что задумал. Уже почти спал, когда сквозь дрёму расслышал цокот подков. Одна ослабевшая жихала по каменным плитам, которыми выстлан двор, словно по наждаку: «жи-и-и-их, жи-и-и-их…»
Этот звук знаком. Отец собирался перековать кобылу, но никак не получалось. То к кузнецу очередь, то на работе нет времени, а подкова жихает и вот-вот потеряется. Вначале батька злился на этот звук, а потом привык.
«Куда это батяня чуть свет? – подумалось мне. – На водопой? Так вчера привезли три бочки воды. К кузнецу? Так рано…»
– Стой! Вертишься, сатана! – послышался приглушённый голос отца.
Он всегда покрикивал на кобылу, когда запрягал, если даже стояла смирно. По привычке ворчал на неё, будто она в чём-то виновата. Животина в ответ кивала большой головой, словно что-то понимала, и топталась на месте, переступая с ноги на ногу.
Меня заинтересовало, что происходит во дворе. А подстегнул материн голос:
– Ты потише не можешь?
Меня будто шилом укололи. Откинув одеяло, спустил на холодный земляной пол ноги и, ёжась от утренней прохлады, подбежал к окну. Отец запрягал лошадь в мажару.
Мажара – подвода с высокими бортами – драбинами, похожими на перевёрнутую лестницу.
Обычно мажара пароконная, но за неимением второй лошади, возчики приспособили обыкновенные дроги. Они оборудовали их драбинами.
Отец торопился и нервничал. Это видно по тому, как долго не мог затянуть супонь на хомуте. Он упирался ногой в клешню, похожую на рачью, потому и название такое, а она соскальзывала. Наконец стянул хомут, поправил дугу и сбрую, чтобы нигде не тёрло и не давило. Видимо, остался доволен своей работой, раз замурлыкал любимую:
«Так будьте здоровы, живите богато…»
Он подошёл к грёбке, которая стояла поодаль, подтянул её к мажаре и приторочил верёвками к задку. Дышло уже лежало в кузове. Опять замурлыкал песню и ушёл в дом. Настроение у родителя приподнятое. Я вздохнул и подумал: «Всё же в кузню. Заодно и лошадь перекуёт?»
Пока так рассуждал, он вернулся с фанерным ящиком из-под спичек, а следом мать, нагруженная разноцветными торбочками.
Я заволновался. Этот ящик и торбочки со всякой всячиной брались раз в год в степь, на сенокос. «Неужели? – удивился я. – Ведь вчера батя сказал, что сено косить рано – нет пропуска. Пайку дали в запретной зоне. Пока спал, – подумалось мне, – что-то изменилось?»
Батька работал в артели возчиком. Каждое лето он с товарищами по работе косил сено для лошадей. С того момента, когда мне исполнилось десять лет, брал и меня в степь. На этот раз почему-то уезжал тайком. Но почему? Я не вытерпел и выскочил из сарая.
– Ба-а-тя-а-ня-а-а! – завопил, как резаный.
Батька вздрогнул и обернулся. Мать глянула на меня и буркнула:
– Довозился.
– Ты уж прости, – хмуро отозвался родитель, – на этот раз не могу взять. Нужен пропуск. Если раздобуду для тебя, тогда…
Он ещё что-то говорил, но я уже не слышал. От обиды в голове загудело, как паровозный гудок, и уши заложило.
Мажара затарахтела, выезжая за ворота, а я лежал, уткнувшись в подушку, и ревел. Потом жаловался друзьям. Они усмехались:
– Батя не взял тебя – просто не хочет возиться с тобой.
– Со мной не нужно возиться. Всё делаю сам и отцу помогаю.
– Тогда почему не взял?
– Видно, правда, нужен пропуск. Батяне я верю.
Через несколько дней приехал отец. Он привёз неполную мажару сена. Матери не было дома. Я принципиально сидел в сарае. Обида сдавила мне горло, словно обручем.
– Са-а-анька-а! – крикнул отец. – Ты где? Получи свой пропуск!
Где и делась обида. Как пуля, выскочил навстречу родителю. Он потрепал меня за кудлатые вихры и усмехнулся:
– Мученик ты мой! Держи! Это твой пропуск!
Он протянул мне коричневую продолговатую картонку с зелёной полосой наискось и большой жирной синей печатью.
– Ого! – воскликнул я и от радости завертелся на одной ноге, словно балерина.
– Собирайся! – остудил мой пыл родитель. – Нет времени!
Он стал выгружать сено и заносить в сарай, а я пошёл в дом.
Не знаю, любил меня отец или нет? Утвердительно не могу сказать ни то, ни другое. Во всяком случае, его отношение ко мне отличалось от материнского. Часто выручал от её побоев, но бывало, и ругал, и кричал: «Эгоист!» Почему эгоист – не знаю. Возможно, потому что я «лев»? говорят, все «львы» малость эгоистичны. Тем не менее, защищал и не бил. Этим оставил о себе добрую память.
Сено косили в нескольких десятках километров от города. Почему здесь запретная зона, меня не интересовало. Иногда наведывались пограничники на конях. Проверяли документы и скакали дальше.
Вокруг, сколько глаз видел – степь, радующая взор. Дальше, за горизонтом, говорят, море. За море не знаю. А вот марево стоит стеной, словно кисея. Оно колышется и переливается волнами, преломляя солнечные лучи.
Я любил вольные просторы, тихий шелест серебристого ковыля, пьянящий запах скошенного разнотравья. В самую жару слышится над головой нежная песня жаворонка и крик перепела в густой траве: «Пить, пить, – пить пора», – получалось у небольшой птички. Она напоминает людям о воде.
Вода лежала на моей совести. Ещё утром, когда солнце только поднимается над степью, запрягаю свободную лошадь и еду на ставок. В ту пору вода ещё прохладная, а деревянная бочка не даёт ей нагреться.
В полдень косцы шли к табору с косами на плечах, с одной думкой: укрыться от жгучего светила и попить прохладной воды. Другой раз, не пообедав, засыпали мёртвым сном. Отец их не будил. Он знал, после сна у них появится волчий аппетит.
Иногда я прятался в шалаш, который сам соорудил из палок, прихваченных ещё из дома и сена. Поставил палки врастопырку, верхние концы связал верёвкой, на них набросал сухого сена и всё.
Часто забираю казан, в котором варилась каша и располагаюсь в тени шалаша. В казане при варке образуется толстая корка, чуть пригоревшая и пахнущая дымом. Я любил снимать ложкой ленту за лентой и с удовольствием жевать. Жую и смотрю по сторонам.
Чуть в стороне стоит на задних лапках, словно часовой по стойке смирно, суслик и свистит в голубое небо, где звенят жаворонки.
Вдруг из ещё нескошенной травы выскочил рыжий заяц и помчался по лысой, как голова солдата, делянке. Суслик тут же нырнул в свою норку. Я сунул в рот два пальца и засвистел. Длинноухий что было мочи, скачками умчался вдаль, виляя задом.
– Ты чего свистишь? – спросил отец.
– Косой вон помчался, как угорелый!
Батька глянул вдаль, – зайца уже не было, где-то укрылся, – вздохнул и полез в шалаш.
Неподалёку под навесом стоят кони. На головах у них торбы с овсом. Они с удовольствием хрустят. Зерно задаётся раз, в полдень.
Наконец наедаюсь. В казане ещё осталась корка. Заливаю водой, чтобы откисла. Помою потом. Лезу в шалаш и засыпаю.
Вечером, после захода солнца, в степи прохладно. На таборе вкусно пахнет кашей, зажаренной салом с луком.
Косари ужинают и закуривают, кто махорку, а кто папиросы. Налетает мошкара. Разжигаю костёр и подбрасываю коровьи лепёшки. Их у отца полная подвода, для приготовления еды.
Не даю сильно разгораться костру. Подбрасываю мелочи. Над степью стелется, словно туман, пахнущий горелым навозом, дым. Мошкара исчезает. Отец хвалит:
– Молодец! Смотри, чтобы пожара не случилось.
Прошло недели две, как я на сенокосе. Харчи на исходе, да и в баню пора. Косари после работы о чём-то совещались. Я не разобрал. Глаза слипались, и заснул.
На другой день, в субботу, часть косцов уехала домой. С нескрываемой завистью смотрю вслед. Отец заметил и успокоил:
– Не журись! Завтра и мы, как только эти вернутся.
Я вздохнул и, проводив мажару взглядом, занялся повседневными делами.

В воскресенье я проснулся раньше обычного, до восхода солнца. Серый сумрак окутывал шалаш. Лежу с открытыми глазами и мечтаю, как сегодня буду хвастать перед приятелями – о сенокосе, о запретной зоне и вообще, как хорошо в степи. Ванечка, лучший друг, скажет: «И что ты нашёл хорошего в знойной пустыни?» – а я отвечу: «Ни черта ты не понимаешь! Это же степь!» – и начну рассказывать, какая она.
Вдали застрекотала, словно огромный кузнечик, косарка, и отвлекла от этой мысли. «Батяня, – подумалось. – Он любит на зорьке косить. Трава росистая, мягкая, как масло».
Вышел из шалаша. Рассветало. Редкий туман низко стелился по степи и скрывал косарку. На востоке холодно розовело небо – предвестие восхода солнца. От моря задышал лёгкий ветерок. Его ещё называют бризом. Туман редеет, и, наконец, вовсе исчезает. Из-за горизонта показался край светила, и полнебосвода окрасилось в красно-розовые тона. Туман остался в низинах и балках. «Почему туман? – подумал. – Лето ведь?»
Подъехал отец на косарке. Она вхолостую стучала шестернями.
– Распряги лошадей, – подал он мне вожжи. – И помоги приготовить завтрак. Нужно собираться домой.
– Па, почему туман? Лето же?
– Море рядом, вот и тянет от него.
Этот ответ не удовлетворил, но спорить и переспрашивать не было ни времени, ни настроения. Я понимал, что здесь что-то не так.
Распряг лошадей, опутал им ноги и пустил пастись. С отцом кое-как сотворили из остатков запасов завтрак и разошлись по шалашам.
До обеда время тянулось, как тугая резина, нестерпимо нудно и долго. Я успел привезти воду, переворошить грёбкой сено, а на обед не зовут. Смотрю в сторону города и думаю: «Почему не возвращаются уехавшие?»
Наконец ударили в кусок рельса, который висел на мажаре. Им пользовались при пожаре и для созыва косарей. Когда все собрались, отец объявил:
– Ужин, братцы, готовить не из чего. Надеюсь, ужинать будем дома.
Косари молча ели жидкий пшеничный кулеш и, соглашаясь с кашеваром, кивали. Молча разошлись по шалашам, чтобы переждать жару.
Я лежал в проходе шалаша и смотрел в сторону города. Там было пусто. Только знойное марево играло с ковылём до самого горизонта. Так и заснул.
Разбудил меня шум. Наши мужчины собрались у копен и что-то тихо обсуждали. Я прислушался. Где-то вдали что-то стрекотало. Звук не похож на косарочный.
Наконец разобрались, что это мотоцикл. Он появился, как призрак, из марева. Косари ждут его приближения. Мотоцикл здесь впервые. Больше на лошадях посещали нас.
– Видно, пограничник? – нарушил молчание кто-то.
Ему не ответили. Всё внимание на движущуюся машину. Ещё издали разглядели красноармейца. Он притормозил, но не остановился, и на ходу крикнул:
– Война, товарищи! Военнообязанным приказано ехать в город.
Войну ждали давно. Но объявление её таким вот образом стало неожиданностью. В первую минуту все растерялись и таращились в пустоту. Когда пришли в себя, ужасный вестник тарахтел далеко в степи, оставив после себя едкий шлейф от выхлопных газов. С непривычки я чихнул. Это прозвучало, как сигнал.
Мужчины очнулись от шока, словно от гипноза, и заговорили все сразу. Засуетились, бегая из шалаша в шалаш, разыскивая свои пожитки. Отец, глядя на них, прикрикнул:
– Вы что, как ошпаренные? Суета нужна при ловле блох! Это говорил ещё мой дед.
Как мне показалось, батька был спокоен и деятелен. Он поймал пару лошадей и молча запрягал в большую пароконную мажару.
Я стоял, как оглушённый, и ничего не соображал. В глазах рябило, в голове гудело, будто по ней и в самом деле стукнули.
Тем временем отъезжающие нагрузили полмажары сена, побросали в неё вещи и полезли в кузов.
– Ты, сынок, – услыхал я голос батьки и вздрогнул. – Остаёшься.
– Почему? – удивился я. – Тоже домой хочу!
– Война войной, – продолжал он, – а скотину бросить нельзя. Присматривай, чтобы далеко не ушли.
– Я что, один буду?
– К вечеру приедет конюх, Петрович. Да ты его знаешь. Он чуть прихрамывает. Этот, видимо, один невоеннообязанный.
Отец взял в руки вожжи, сел в передок, хлопнул по лошадиным бокам вожжами, и мажара покатила в сторону города.
Я стоял на месте, ошарашенный и плохо соображал, что произошло? Смотрел до тех пор, пока мажара не растворилась в мерцающем мареве. Остался один, с десятком лошадей, голодный. Я плохо представлял, что буду делать, когда навалится на степь темень. Сижу у шалаша и смотрю, как медленно догорает вечерняя заря, а Петровича нет. Мне заранее чудятся всякие привидения с ведьмами, которые придумал сам.
Приехал он, когда над степью поплыла безветренная, душная ночь. От нагретой за знойный день земли тянуло духмяными запахами полыни, сухого сена, конским навозом и ещё чем-то приторным…
Кони пасутся неподалёку, со спутанными ногами. Пристально вглядываюсь в темноту и считаю. Вдруг, одна лишняя. И вот силуэт всадника. Когда он подъехал, прозевал. Вначале испугался, а потом сообразил – это Петрович. Сразу почувствовал себя раскованно, словно с плеч свалился груз.
– Доброй ночи! – крикнул он, не слезая с лошади. – Как дела, казак?
Я промямлил, что на все сто и смотрю на Петровича выжидательно.
– Я тут привёз тебе ужин.
– Давайте! Я голодный, как сто собак вместе.
– Неужели! – усмехнулся старик. – На! Держи свою торбу!
Он передал мне узелок с материными варениками с творогом…
Потом ещё ел пирожки с мясо и запивал всё это молоком.
– Ты на утро оставь! – посоветовал Петрович. – А то всё слопаешь.
– Хватит здесь и на завтрак.
Наелся я до благородной отрыжки и облегчённо вздохнул. Теперь мне и море по колено. Можно и на боковую.
Утром Петрович разбудил, как только занялась заря. Холодное небо порозовело. С неба шелестел прохладный бриз. Он прошуршал по высокой траве, осыпая на землю росу. Старик глянул на меня и сказал:
– Тебе, паря, нужно в город.
– Зачем? – растерялся я.
– Батьку проводить.
– Куда? – всё ещё не понимал я, куда он клонит.
– На войну, паря!
– Вы взаправду думаете, что батяню заберут?
– Милый ты мой. Понарошку война бывает в кино. Фашист – злой и вооружён до зубов.
– Как же я доберусь в город?
– Седлай коня, на котором я приехал, и с Богом.
Петрович показал мне, как проехать короткой дорогой, и я поскакал через степь напрямую. Дома никого не застал. Соседи сказали, что вся семья ушла провожать отца. Мне ничего не оставалось, как развернуться и помчаться в военкомат. Несмотря на то, что мы отмахали километров двадцать пять, если не больше, лошадь шла по улицам галопом.
Прохожих почти нет. Так, появится озабоченная женщина, глянет на жгучее солнце, и спешит укрыться в тени. В тишине знойного полдня где-то во дворах запели ошалелые от жары петухи. Бродячие собаки метались в поисках укрытия, вывалив набок розовые языки. Стоявший на перекрёстке милиционер, завидев несущуюся лошадь, засвистел и погрозил пальцем. Я опустил повод, животное перешло на рысь. Старое седло застонало на все голоса, а я подпрыгивал в такт и упирался в стремена. Я не любил такую езду. Без навыка набивало зад до крови. Только милиционер скрылся из виду, пустил лошадь в намёт. Животное шло без понуканий, словно понимало, что наезднику нужно успеть.
Чем ближе к цели, тем громче слышен гул голосов. Завернув на улицу, где находился военкомат, увидел огромную гудящую толпу. Колонна грузовиков запрудила проезжую часть дороги, а тротуары забиты людьми. В переулках, в тени деревьев, расположились десятки дрог, линеек, бестарок, мажар, пролёток, грабарок…
Солнце стояло в зените и нещадно жгло. Распряженные лошади ели в торбах овёс, мотали головами, словно китайские болванчики, а хвостами хлестали себя по бокам, отгоняя надоедливых мух и оводов.
Налетела стайка воробьёв и затеяла драку из-за конского навоза. Им не было никакого дела до людских забот.
Всё отчётливей слышу слова. Толпа настроена воинственно. Доносятся бодрые пожелания скорой победы над врагом, а им в ответ: «Да мы этих вшивых фашистов шапками закидаем…»
Многие в ту минуту забывали, что на войне ещё и убивают. Это осознается позже, когда начнут приходить похоронки.
Приехал я вовремя. Не успел осмотреться с высоты седла, как последовала команда:
– По-о-о-взводно, ста-а-но-о-о-в-вись!
На мгновение наступила тишина. Даже стал слышен стук женских каблуков о плиты тротуара где-то в переулке. Но вот толпа, как огромное живое существо, качнулась и заголосила, превращая причитания в плач и вой, которые рвали душу.
– Попробуй найди кого-нибудь в этой толкучке, – буркнул я и спешился.
Хотел отвести лошадь в тень к дереву, привязать её, а тогда искать своих. Не сделал и двух шагов, как на моё плечо легла тяжёлая мужская рука. Резко обернулся и увидел отца. Одет он в обычную одежду: рубашку в полосочку, серые полотняные брюки, грязно-белые парусиновые туфли, на голове тёмно-синяя фуражка восьмиклинка с пуговицей на макушке.
– Ба-а-тя-а-ня! – радостно вырвалось у меня. – А я искал…
– На длинный разговор, – прервал он меня, – нет времени. Слушай, Санька, мой наказ: помоги Петровичу на сенокосе. За это дадут сена для коровы…
– По-о-о ма-а-а-ши-и-и-нам! – пронеслась команда.
Вой усилился. Кое с кем случилась истерика.
– Мне пора! – вздохнул отец. – Прощай, Санька! Свидимся ли? – он обнял меня, поцеловал и направился к машинам. Обернулся и крикнул. – Помогай матери!
– Будь спок, батяня! Возвращайся быстрей!
– Это как выйдет… – вздохнул родитель. – Шапками вряд ли забросаем. Говорят, у него сила. Прощай!
Отец нырнул в толпу. Я вздохнул и подумал: «Ну, вот и всё!»
Слёзы текли по пыльным щекам. Я размазывал их кулаком и вытягивал шею, чтобы увидеть отца, но он ушёл от меня навсегда. Было мне в то время без полутора месяцев тринадцать лет, и что выпадет на мою долю за войну, и представить не мог.

Война по-настоящему началась для меня и моих закадычных друзей, Ванечки и Витальки, когда немцы первый раз бомбили Керчь. Это было что-то ужасное. Несколько дней рвались в порту боеприпасы. Тогда впервые увидели убитых горожан и поняли, – война не кино. Здесь на «УРА» не возьмёшь. Но это будет потом, а до этого…
До этого война представлялась по-киношному. Шашки наголо и Ура! Конница мчится, как вихрь, как смерч, сметая фашистов. Главное, что наши все живы и здоровы.
Вот только откуда брались раненые красноармейцы? Мы об этом не задумывались.
Раненые стали поступать в город после того, когда я совсем вернулся с сенокоса. Привёз мажару сена, которое честно заработал. Остальное осталось в степи. Говорили, будто отдадут военным. Да и не нужна теперь такая прорва артели. Молодых и здоровых лошадей мобилизовали в армию, в обоз. Осталось десятка два больных и старых.
Уехал я после того, когда старик привёз какую-то машину. Будто бы тюковязалку.
– Ну, паря, поезжай домой, – сказал он.
Мы с вечера нагрузили мажару сеном. Петрович хорошо утрамбовал его и увязал. Утром произнёс, как мне показалось, с сожалением, видимо, потому, что остаётся один:
– С богом! Лошадей не гони. Перед подъёмами давай отдохнуть – доедешь. Я выбрал сильных коней.
– Потом куда их деть?
– Отгонишь в артель. Начальству скажешь, чтобы дали людей. Сам такую прорву не осилю и до Нового года.
Ещё он дал мне кусок бревна из крепкого дерева, чтобы вставлял в колесо на спуске вместо тормоза.
Когда выезжал из запретной зоны, меня остановили, чего раньше не делали. Часовой обошёл мажару, тыкая штыком в сено. Из будки выглянул лейтенант и крикнул:
– Пропусти пацана! Я его знаю.
Я даже удивился: «Откуда он меня знает?!» – и тут же забыл об этом. Мажара покатила дальше.
Кони шли шагом, словно нам некуда было торопиться. С волнением поглядываю на солнце. Оно всё выше и выше. Скоро полдень, а ещё и полпути не проехали. Но совет старика не нарушал. Ещё вспомнил бабкину поговорку: «Тише едешь, дальше будешь». Перед трудными участками дороги давал с полчаса отдыха. В Камыш-Буруне, около аглофабрики, на крутом подъёме помогли красноармейцы. Мимо шёл строй. Лейтенант, командир, видя, что лошадям тяжело, приказал:
– Стой! Помочь парню!
Со всех сторон, как мухи сладкий пирог, солдаты облепили мажару, и лошади без усилий одолели трудную дорогу. Красноармейцы продолжали шагать в строю, а я крикнул вслед:
– Спасибо!
Дальше легче. Хотя и затяжной подъём, но не крутой. Когда одолел его и увидел гору Митридат, облегчённо вздохнул. Теперь считай дома.
В городе видел заклеенные бумажными лентами крест на крест окна, строй, то матросов, то красноармейцев. Даже попалась навстречу батарея орудий на конной тяге. В каждую пушку впряжены цугом по две пары. Они промчались, словно скорый поезд, оставив в моих ушах грохот о мостовую.
Домой приехал вечером, часов в пять. В июле день в разгаре. Это тот момент, когда солнце клонится к западу, жара постепенно спадает и становится легче дышать. Но всё ещё жарко. На небе ни облачка. Светилу не за что зацепиться, вот и жгут его лучи беспощадно землю.
Только въехал во двор и не успел распрячь лошадей, появились мои закадычные друзья.
Ванечка – маленький и щупленький. Кличка у него соответствует его виду. Кто-то метко назвал его «Сухим», и прилипла на всю жизнь. Он и в самом деле выглядел высохшим, словно худая таранка. Кожа на лице собралась в складки, сквозь майку выпирают рёбра и торчат лопатки, а ноги, как две тонкие палки. Видно, от питания такой. Семья у него большая. Кормильца нет. Одна мать тянется, а что она может? Две его сестры, у которых выводок детворы, как говорил мой родитель, ленивые, словно сивый мерин.
И, тем не менее, он наравне дрался с пацанами. Правда, всё время держась рядом со мной, видимо надеясь в трудную минуту на мою поддержку.
Первым ворвался во двор Ванечка, с криком и шумом. Одет он в майку и трусы. От этого ещё больше выделялась худоба.
– Здорово! – крикнул он. – Душа твоя пропащая! Я думал…
Что он думал, я так и не узнал. Вошёл неторопливый, широкоплечий Виталька. На его фоне Ванечка казался доходягой, но с гонором. Вот Виталька и прервал его:
– Ты чего разорался, Сухой? Лучше помоги человеку!
– Да я чего… – замялся Ванечка. – Я за тем и пришёл.
– Так я тебе и поверил, – усмехнулся Виталька, – сухая твоя душа! Раз так, бери вилы и вперёд с песней…
Друзья помогли мне управиться с сеном. Я выгружал, а они заносили в сарай. Кровать пришлось перенести под шелковицу. Несколько раз из дверей выглядывала мать и подозрительно поглядывала на лошадей, которых я поставил под навес и дал им сена. Они с хрустом жевали, после трудной работы. И всё же не вытерпела и спросила:
– Что, они так и будут стоять?
– А куда их деть? – резко отозвался я. – Они устали.
Родительница с удивлением глянула на меня. Так я с ней ещё не разговаривал.
– А корова?
– Хватит и ей места. Утром отгоню в артель.
Мать ещё раз смерила меня с ног до головы, словно впервые увидела и ушла в дом.
С началом войны и уходом отца на фронт, а особенно после сенокоса, я почувствовал себя взрослей.
Так оно и было. Стал выше, худей и шире в плечах. Мне уже давали пятнадцать, хотя только в августе будет тринадцать. Даже здоровяк Виталька на моём фоне казался меньшим братом, хотя мы одногодки.
Детские игры отошли далеко в прошлое. Меня больше интересовал побег на фронт. Что такое фронт и что представляет – понятия не имел. Знал, что это, где стреляют.
Мы заканчивали разгрузку, как вдруг Ванечка с силой вогнал вилы в кучу сена и воскликнул:
– Братцы! Вы забили мне баки! В город привезли раненых…
– Когда?! – удивился я.
– Не знаю, – пожал плечами Ванечка. – Видно, ночью. Заняли все больницы и некоторые школы.
– Откуда тебе известно? – не понял Виталька.
– Я, братцы, ищу работу. Сами знаете, какая у меня семья. Одних племянников пять штук, две сеструхи, мать, бабка…
– Хватит перечислять кодло, – оборвал его Виталька. – Ты дело говори, раз начал.
– Да-а, Виталичка, тебе хорошо! У тебя одна тётка и никаких забот…

Родители Витальки умерли: отец погиб при аварии на металлургическом заводе Войкова. Мать, как говорили, с горя. Мальчишка остался сиротой. Из Феодосии приехала тётка, сестра матери, да так и осталась с ним, в его доме. Это произошло, когда Виталька должен был пойти в школу.
– Ладно вам, – вмешался я, – завелись.
– Так вот, – продолжал Ванечка. – Хочу устроиться учеником сапожника. Каждое утро оббегаю мастерские. Все обещают, но никто не берёт. Вот сегодня и увидел в школах раненых.
– Где ж учиться теперь?! – удивился Виталька.
– Говорят, – продолжал Ванечка, – будто начало учёбы перенесут на первое октября.
– Я вообще не пойду в школу, – зло выдавил я сквозь зубы, и сам удивился.
– Отчего? – спросили в один голос друзья.
– Меня оставили на осень по русскому, а я не готовился.
– Ничего, Санька! Останешься на второй, подучишься, – ляпнул Сухой.
– Нет, братцы! У меня думка на фронт убежать.
– Как?! – дружно удивились приятели.
– Пока не знаю. Слышал, пацаны бегут.
– Вообще, идея. – Согласился Виталька. – Занесём сено, пойдём к раненым и узнаем, берут пацанов на фронт?
– А я пас, – вздохнул Ванечка.
– Чего? – не понял я.
– Ростом не вышел.
Мы молча согласились с товарищем. Кому нужен такой заморыш.
Пока управлялись с сеном и ужинали, солнце зацепилось за горизонт. Когда направлялись в госпиталь, оно скрылось за окоёмом и окрасило полнеба в огненно-розовые тона. Глядя на запад, можно было подумать, будто там полыхает сильный пожар.
Это была пора, когда жара уступала место приятной прохладе, когда, обычно, хозяйки, управившись с делами, выходили на улицу. Огляделся. Улица пустынна. Раньше в это время все лавочки у каждого двора были заняты. Хозяйки усаживались на них, распустив разноцветные юбки. Подходили соседки, и начиналось перемывание костей ближних. Тема всегда находилась. Женщины сплетничали и грызли семячки. Мы, мальчишки, собирали коровьи лепёшки, объедки сена и поджигали. Дым в вечерней тиши поднимался ввысь столбом, а потом расползался и заволакивал всю улицу. Хоть щипало глаза – зато исчезали комары.
Сейчас ни души. Лавочки пусты. Кое-где под ними лежат собаки в ожидании женщин, но их нет. Война начала диктовать свои правила. Я вздохнул и поспешил за товарищами.

Вечер дышал прохладой. Мы сразу убедились, что раненых много. И это только в одной больнице.
Ходячие прохаживались по парку; у которого рука на перевязи, тот нежно, словно грудного ребёнка, прижимает её к груди. Другие стучат костылями по бетонной дорожке. Некоторые сидят на скамейках и курят.
– Смотрите, пацаны! Они шмалят папиросы! – заметил Ванечка.
– Верно! – подтвердили мы, присмотревшись.
– Где они набрали? – не унимался Ванечка.
– А тебе зачем, Сухой? – удивился Виталька.
– Видно, с табачной фабрики, – предположил я.
– Уж не с конфетной, – усмехнулся Виталька.
– У них браку навалом, – не обратил я внимания на выпад товарища. – То гильзы машина портит, то табак не тот дали. И всё выбрасывают в большой ящик.
– Да ну! – удивился Ванечка.
– Сам видел, – подтвердил я. – Прошлый год нас водили на экскурсию… – помолчал и добавил. – Набили мы полные карманы браком и довольные идём. На проходной всё забрали.
– Кто? – не понял Ванечка.
– Там стоит такой дядька с усищами. У него нюх, как у ищейки…
– Попросим? – перебил меня Виталька.
– А по шее не дадут? – замялся Ванечка.
– Опять ты, Сухой, трусишь, – усмехнулся Виталька.
– А ты сам, Виталичка?
Мы пропустили эти слова мимо ушей. Не сговариваясь направились к группе, человек в пять.
– Дяденьки, – промямлил я и замялся.
– Вам чего, пацаны? – спросил раненый средних лет с подвязанной на косынке рукой.
– Закурить бы, – робко попросил Ванечка.
Раненый нахмурился и, видимо, хотел нас отчитать, но вмешался самый молодой, лет двадцати, с костылём под мышкой.
– Да брось ты, Петро. Раз они курят, найдут, где взять, – он протянул нам по папиросе. – Курите! Наедайте шеи. Всё равно война…
Мы взяли подарок и спрятались в кусты, где накурились до головокружения.
Фразу «всё равно война» я услыхал впервые. Потом часто повторялась она разными людьми. Как бы пряча свои грехи за этими словами, они считали, что война всё спишет. Нет! Не списала, а наоборот. Обнажила то, что скрывалось под личиной благонадёжности и верности. Из разных щелей повылазили «тараканы» и стали полицаями и предателями…
Так у нас появились знакомые среди раненых. Их одели, словно близнецов, в новые серо-синие в полосочку пижамы, и все они казались на одно лицо. Только постепенно стали отличать «своих» от «чужих» по костылям, повязкам, усам и другим приметам, известным только нам.
Вечерами, когда солнце клонится к западу, а жара сменяется прохладой, ходячие раненые выходят во двор. Кто курит на скамейке под деревом с увядшей листвой. За ночь она оправится и встретит день в нормальном виде, чтобы к вечеру снова сникнуть от жары. Другие грохочут костылями по бетонной дорожке. Им говорят:
– Посидели бы!
– Нет времени, – отвечают костыльные. – Нужно ноги разрабатывать.
Им желали успеха, но просили стучать в другом месте. Они уходили в дальний конец двора и маршировали там, как солдаты на плацу.
Мы часто приносили «своим» абрикосы, пироги, которые пекли моя мать и Виталькина тётка. Их хвалили и откупались папиросами.
Бывало, раненые расспрашивали о жизни на гражданке. Мы говорили только о хорошем. Хотя ничего хорошего не было: магазины пусты, хлеб по карточкам, мужиков забрали, женщины ушли на заводы и фабрики, заменив мужей.
Мы интересовались делами на фронте. И задавали волновавший нас вопрос: «Скоро фашисты начнут драпать в Германию?» Молодой, наш знакомый, усмехнулся:
– Пока что мы драпаем.
– Как тебя ранило? – спросил я его.
– Не знаю. Стукнула пуля по ноге, и я с копыт. Плохо, что кость задела. Проваляюсь долго.
О делах на фронте наши знакомые отмалчивались, а на вопрос о мальчишках, отозвался опять же молодой:
– Берут, но не везде.
– Почему? – допытывался Виталька.
– Всё зависит от командира. Кому охота отвечать за малолетку.
– Так они же добровольно? – удивился я.
– Другой, от греха подальше, сдаст в комендатуру, а там известно – отправят домой.
Мы с Виталькой переглянулись. Как говорится, намотали на ус. Из госпиталя ушли под неприятным впечатлением от разговора, но надежду о побеге не теряли. Один Ванечка довольно улыбался. Виталька тут же наскочил на него:
– Ты чего, Сухой, лыбишься, как майская роза в лопухах?
– А как же! Теперь вы не убежите.
– Это мы ещё посмотрим, – буркнул Виталька.
Как-то, в начале августа, лежим в тенёчке и курим, а солнце жжёт, спасу нет. Горячий воздух струится, как из доменной печи, и накатывает волнами. Ванечка глубоко затянулся и говорит:
– И когда кончится жарюка?
– Когда кончится, тогда скажу, – буркнул Виталька.
– Ты чего злой, Виталичка?
– Не твоё дело, Сухой.
Я не обращал внимания на перепалку товарищей, ковырял прутиком землю и вспоминал. Вспомнил, как молодой раненый завёл нас в коридор, где стоял ящик с куревом и сказал:
– Берите, сколько влезет. Я понял, вы собираетесь на фронт, а в дороге курева не найдёте…
Я задумался. Ванечка что-то тараторил. Виталька его не слушал, а смотрел на гору Митридат, на вершине которой клубилось марево. Я же был далеко – на фронте. Хотя представления не имел о нём.
– Ну что, пацаны, двинем? – неожиданно предложил я.
– Куда? – опешил Ванечка и вылупил на меня глаза.
– На фронт, сухая твоя душа, – хмыкнул Виталька.
– Не-е, пацаны, не могу я.
– Знаем, – усмехнулся Виталька. – Я с тобой, Санька.
– Отлично! – обрадовался я. – Но нужен ещё человек.
Зачем он, и сам не знал. Стукнуло что-то в голову и заело.
– Найдём! – заверил напарник.
С той минуты забыли о жаре, только пот смахивали со лбов. Ванечка смотрел на нас и бурчал:
– Психи! Куда вас понесёт?
Мы не обращали на него внимания и готовились к побегу. Нашёлся и третий. Юрка с соседней улицы. Он старше нас на два года и сразу заявил, что будет старшим. Мы согласились.

Однажды утром, когда ещё с моря веяло прохладой, мы втроём, я, Виталька и Юрка, ушли на станцию Керчь-2. Перрон пустой. Киоски закрыты. Одна тележка с газводой расположилась неподалёку от висящего колокола. Покупателей нет. Пассажиры уже в вагонах. Поезд стоит на первом пути, а в голове состава натужно пыхтит паровоз.
Мы поняли, что в пассажирском поезде нам не уехать. Нужен билет и пропуск на поезд. Выпили газировки с лимоном за пятак. В нос, словно иголками, шпигануло и отрыгнулось.
– Красота! – отозвался Виталька.
– Не совсем, – вздохнул я. – Как ехать будем?
– Вот и я подумал, вмешался Юрка. – Если грузовым?
Мы согласились. Багаж у нас – только небольшие торбочки с едой и папиросами. Одеты по-летнему. Это сразу бросается в глаза: мальчишки, и вдруг в длинных штанах, рубашках с закатанными рукавами, на ногах парусиновые грязно-белые туфли. И это при том, когда мальчишки до осени бегают босыми. На головах круглые тюбетейки.
Проходя мимо сидящего в будке, мохнатого, похожего на большую обезьяну, сапожника, мы остановились. Вот тут нашу троицу заметил милиционер и поманил пальцем:
– А ну, ко мне!
Мы переглянулись и, не сговариваясь, нырнули под вагоны на другой путь.
– Стой! – закричал блюститель порядка и засвистел.
Там отправлялся товарняк. Мы на ходу попрыгали на подножки тормозной будки. На душе отрадно.
– Успели! – облегчённо вздохнул я.
А колёса весело отбивают на стыках рельсов: «В путь, в путь!» Радости нашей нет предела. Ехали недолго. На станции Багерово – первая остановка от города, послышался крик:
– Облава!
Мы врассыпную. И всё же нас поймала милиция. Я говорю «нас», то есть, меня и Витальку. Юрка сумел убежать. Куда он делся – больше мы его не видели.
Беглецов набралось с десяток. Первым пассажирским поездом отправили в город. Свои узелки растеряли при облаве. Нас доставили в отделение милиции – вызвали родителей.
Первой явилась моя мать. Её суровое лицо ничего хорошего не предвещало. Она остановилась, рассматривая беглецов. Её взгляд упёрся в меня. Я передёрнул плечами. Ничего не говоря, она направилась на перепуганных мальчишек. Они сжались, ничего не понимая.
– Вы куда, гражданка? – пытался остановить её дежурный.
Не обращая внимания на его слова, мать влепила мне пару подзатыльников. Милиционер понял, что происходит воспитательная работа, и не стал мешать, а мать приговаривала сквозь зубы:
– Скажи спасибо, что у тебя сегодня день рождения, а то бы шкуру с тебя спустила.
Я и глаза вылупил: «Как это я забыл?» Мать обратилась к дежурному:
– Можно забрать своего охламона?
– Распишитесь и забирайте.
Мы уже были у двери, когда подал голос Виталька, чуть не плача:
– А я как? Тётка поздно приходит с работы.
Мать глянула на кислую физиономию моего дружка. У него такой вид, будто проглотил уксуса. Она хмыкнула и вернулась к столу.
– Можно и его забрать, товарищ начальник?
– А Вы его знаете?
– Это друг моего шалопая. Мы соседи.
– Ну, что ж, забирайте. Хотя это нарушение инструкции.
– Инструкции для того и существуют, чтобы их нарушать.
Я выпучил на родительницу глаза и не соображал, откуда она набралась мудреных слов. Милиционер ничего не сказал, только усмехнулся. Оставшиеся беглецы с завистью смотрели нам вслед, как мы выходим на волю.

На улице мать ругала нас, насколько хватило злости, а когда выдохлась, вздохнула и сказала:
– Я для него, обормота, наполеон испекла, а он в бега. Интересно знать, куда это вы намылились? Случайно не на фронт? Вы хоть имеете понятие, что он из себя представляет?
Мы молчали. Виталька хотел что-то возразить. Я его одёрнул. Уж мать я знал хорошо. Заводить не стоило. Она не посмотрит на мой день рождения и отвесит чересседельника от души. «А вообще-то, – подумалось мне. – Здесь что-то не так. Уж очень добрая сегодня!»
Потом выяснится, что я не ошибся. Она в тот день получила письмо от отца, в конце которого он приглашал её в гости. Вот потому она и размякла.
Мать оглянулась и усмехнулась, глядя на наши покорные лица.
– Прямо, невинные ягнята. Ну, да ладно, Бог с вами.
Мы молча плелись следом. Мне не давало покоя, как это я забыл, что сегодня двенадцатое августа. Так исполнилось мне тринадцать. Каждый раз в этот день родительница готовила мой любимый пирог
– У тебя правда день рождения? – не вытерпел Виталька.
– Да-а! – подтвердил я.
– Хо-о-ро-о-шо-о! Рубанём торта. Сухой наверняка сидит под воротами. Он же не знает, куда мы делись.
Виталька продолжал говорить. Я его плохо разбирал. Не было настроения для разговоров, а тем более для веселья. Такая неудача с побегом ошарашила меня, и подумалось: «А Юрка, видно, сумел уйти. Недаром он старше нас…»
Была и вторая попытка побега на фронт, и опять неудачная. Теперь третьего не искали. Он был нужен нам, как собаке пятая нога. На этот раз мы сели в товарняк вечером, в сумерках, в надежде проскочить милицейские посты. Это нам удалось.
На радостях устроились поудобней на тормозной площадке, вначале дремали, а как уснули крепким сном, словно провалились в глухую бездну, не заметили. Очнулись от громкого возгласа:
– Товарищ лейтенант, здесь ещё двое!
Поезд стоял. Вокруг него бегали лучики фонариков и слышался топот сапог. Было прохладно. Я передёрнул плечами и вздохнул. Стало ясно, что и эта попытка провалилась с треском.
Так мы с другом вторично оказались в том же отделении милиции. Дежурный был другой. Хмурый сержант что-то записывал в толстый журнал и изредка косился на нас. Покачает головой и опять продолжает скрипеть пером.
Других беглецов не было. На какой станции нас взяли, мы не знали: была глубокая ночь. Пока нас доставили, пока сообщили домой, наступил полдень. Мы опять растеряли узелки с едой и теперь сидели голодные. Виталька вздохнул:
– Жрать хочется, аж живот к спине присох. А в узле у меня было полкурицы. Я её из борща вытащил.
Я молча смотрел в окно, где солнце стоит в зените и выжигает землю нещадно. На улице ни одного человека. В помещении не так жарко. Вдруг Виталька толкнул меня:
– Смотри!
Я глянул в ту сторону и заёрзал на скамейке, словно на гвоздях.
Через дорогу шла широким мужским шагом мать. Я знал, что так ходит она, когда злая до предела. В руках держала знакомый ремень.
– Хана! – Буркнул я. – Убьёт!
Мать ворвалась в помещение, как разъярённая тигрица. Я сжался в комок. Она миновала милиционера и, ничего не говоря, набросилась на меня. Дежурный отвернулся, делая вид, будто его это не касается. Видимо, считал, что женщина проводит нужную работу. Родительница ударила меня несколько раз, и вдруг в мою защиту пошёл Виталька:
– Не имеете права драться!
– Ах, не имею права! – и огрела приятеля.
Тот подскочил, как ошпаренный, и очумело закрутил головой. Родительница ещё раз перетянула моего «адвоката» и произнесла:
– Твоя тётка уходила на работу и приказала спустить с вас шкуры.
Воспользовавшись моментом, я перебрался ближе к милиционеру.
– Ну, как, дружок?
– Спина печёт.
– Убегать ещё будешь?
– Пока нет.
– Тогда дуй домой.
– Вы скажите матери – а то она убьёт Витальку. Я знаю её…
… Товарищ догнал меня далеко от милиции. Почёсывая бок, бормотал:
– Ну и злючая у тебя мать! Как ты с ней живёшь?
– Интересно?! – остановился я, удивлённый. – И что ты предлагаешь?
– Да нет! Я не это хотел сказать, – товарищ остановился и добавил. – Наша учительница однажды сказала, что родителей не выбирают.
– Вот видишь! А ты – как живёшь? По сути, она не злая…
Так, в разговорах, подошли к моему дому. Ещё издали увидели Ванечку. Он сидел под нашими воротами – маленький, сгорбленный, как старичок, и задумчиво смотрел вдаль.
Увидев нас, обрадовался, вскочил на ноги, но не замедлил поддеть:
– А-а-а, фронтовики явились! Навоевались?
– Ах ты, блямба сухая! – вскипел Виталька. – Ещё смеяться?
Чем бы кончилась эта сцена – неизвестно. Подошла мать с ремнём в руке. Окинула нас строгим взглядом и хмыкнула:
– Ага. Вся банда в сборе. А ты чего отстал?
– Я не могу, замялся Ванечка. – У меня сеструхи, племянники…
– Ты ещё кого-нибудь приплети, – разозлился Виталька. – Ты просто трус и дезертир.
– А вы, красавцы, помолчите, – оборвала его мать, – а то вы меня знаете.
– Знаем! – вздохнул Виталька.
– Ладно! Мыть руки и за стол. Небось, кишки марш играют?
На этом инцидент с побегом закончился. Разговор о еде всколыхнул моё нутро, и в желудке жалобно запищало. Напоследок мать пообещала спустить с нас шкуры, если мы попытаемся ещё бежать, и с Ванечки тоже.
– А с меня за что?
– За подстрекательство. Знаю я тебя. Натравишь этих остолопов, а сам в кусты…
Мы молчали. Ещё спина горела от материного ремня, чтобы возражать. И всё же, мы не теряли надежды однажды сбежать на фронт.