Форум "В Керчи"

Подходил к концу август, но жара не спадала. По-прежнему температура, как в доменной печи. Всё спасение в тени.
Кстати о доменной печи. Когда на заводе идёт плавка и спускают расплавленный чугун – зарево стоит на полнеба. Человек, не знающий причины, – думает, что в той стороне бушует грандиозный пожар. Потом на город наваливается такая темень, будто выплеснули на него разведённой сажи. Зато звёзды ярче светятся, словно электролампочки, которым добавили напряжение.
После жаркого дня, ночи становятся прохладней. Другой раз холодными. Это предвестник приближающейся осени. Мы днём ещё бегаем босые, а вечерами надеваем какие-нибудь опорки.
На фронте неудача за неудачей. Сводки неутешительные. Наши медленно, но пятятся. Если так будет продолжаться, нам ждать ничего хорошего не приходится.
Нас ещё не бомбили, но почти каждый день, словно привидение, над городом появляется самолёт-разведчик. Он высоко кружит над головами, как назойливая муха. Сделает несколько кругов и спокойно убирается восвояси. Зенитки выпустят десятка два снарядов и умолкают. Стрельба для порядка. Достать самолёт невозможно – уж очень высоко.
Тогда мы усвоили, что нельзя стоять на открытом незащищённом месте. Осколки от зенитных снарядов падают с такой скоростью, что могут убить. Мы прячемся под навес и слышим, как осколки, точно горох о стенку, стучит по черепице. Дореволюционная, жёлтая, выдерживает, а наша, красная, разваливается на куски. После каждого налёта и обстрела мать в крик:
– Чтоб вам добра не было, фашисты проклятые! Пойдёт дожди, а крыша, как решето!
– Чего вы кричите? – осадил её однажды. – Криком не поможете!
Мать удивлённо глянула на меня и за ремень:
– Ты ещё учить меня будешь!
Я боком, боком выскользнул за ворота и подумал: «А не ударила. Только изумилась».
Иногда ночью слышался гул самолёта. Я выходил на крыльцо и наблюдал, как прожектора шарят по тёмному небу, а, поймав разведчика, скрестив лучи, словно гигантские мечи, ведут его. Зенитки ухают без пользы, оставляя в тёмном небе белёсые бутоны от разрывов снарядов. Когда начинают цокать осколки о плиты двора и глухо ударять по черепице, захожу в дом.
Кончается август. Жара держится из последних сил. Скоро осень. Это подтвердили кусучие мухи. Как-то зашёл в сарай и остановился. На меня дохнуло сыромятными ремнями, мышами, прелым навозом и ещё чем-то непонятным. В центре кружатся и жужжат, как немецкие самолёты, большие и малые мухи. Тут же напали на меня, и давай кусать. Я вышел во двор и подумал: «А ведь скоро осень. Мухи стали кусучими и злыми, как цепные собаки, чувствуя свою кончину». Сентябрь начался дождём с громом и молниями. Ничего удивительного – у нас возможен гром и в феврале.
Как восстановилась сухая погода, листва на деревьях стала желтеть и опадать. Свежий ветерок гонит её по улицам и в укромных местах наметает кучки. Это уже осень.
В школу не пошли. Был приказ начать занятия с первого октября. Почему? Видно, у начальства теплилась надежда, что немцы, наконец, побегут, как трусливые зайцы. Но этого не случилось.
Однажды мы лежали на траве, которая проросла после дождя, и разглядывали пачку махорки. Дармовых папирос уже не было. Наши раненые ушли на фронт. В госпиталь ходим редко. Разживёмся махоркой и уходим.
Ванечка крутил, вертел пачку и прочитал:
– Город Саранск! – помолчал и спросил. – Где это?
– Чёрт его знает, – отозвался Виталька.
– А ты, Санька?
– Где-то на Волге. Точно не помню.
Ванечка знал, что я люблю географию и много книг читаю. Но на этот раз я оказался незнайкой.
– Как с фронтом? – переменил разговор Виталька?
– Бежать нельзя, – вздохнул я.
– Почему?! – удивились товарищи.
– По радио сказали, что бои под Одессой.
– Ни и что? – оживился Виталька. – Далеко бежать не надо…
– Оно-то так, – согласился я. – Случайно подслушал разговор двух милиционеров. Они сказали: «Перекоп закрыт наглухо. И мышь не проскочит». Понятно?
Мы умолкли. Каждый думал о чём-то своём. Вдруг Ванечка встрепенулся и сел:
– Пацаны! А я что знаю! Совсем забыл!
– Вот, сухая зануда, – хмыкнул Виталька. – Опять новость.
Ванечка не спеша, заправлял в штаны торчащий кусок рубашки.
– Да говори же! – не утерпел я.
Он кашлянул, прочищая горло, и произнёс:
– Я, братцы, сегодня, как всегда, оббегал…
– Опять двадцать пять! – возмутился Виталька. – Ты перестанешь перечислять свои проблемы?
– Так вот, – не слушал тот друга. – Говорят, будто ночью немцы сбросили на парашютах шпионов...
– Что-о-о?! – подскочили мы и сели.
– Вы ещё и побьёте меня, – усмехнулся Ванечка. – Будто я высаживал парашютистов!
Мне неожиданно пришла шальная мысль. Улыбнувшись самому себе, с усмешкой предложил:
– А что, братцы! Если поймать на горе Митридат шпиона, а за это проситься на фронт?
– Э-э-э! Опять за своё, – пробурчал Ванечка.
– Цыц! – цикнул Виталька. – Учись! Вот голова.
– Ага-а! Голова два уха, – злился Ванечка. – Её заклинило на фронте.
– Это меня заклинило? – опешил я.
– Сам подумай, – продолжал Ванечка. Этот фронт всё ближе. Скоро и бежать не надо будет.
Мы перестали спорить, а я вздохнул и подумал: «Неужели и сюда придут? – и тут же осадил себя. – Не может быть».
– Я, братцы, – продолжал Ванечка, – не хочу, чтобы вы ушли на фронт.
– Это почему? – удивился Виталька.
– Скучно одному, без вас.
Слова товарищей доходили до меня приглушённо, словно уши заложило. Мне не давала покоя мысль о шпионах.
«Что ж получается? – думалось мне. – Отец воюет, а здесь диверсанты шастают, как у себя дома?»
– Пошли, пацаны, на гору, – предложил я. – Там наверняка найдём шпиона. Они липнут к Митридату, словно мухи на мёд. С неё город, как на ладони.
И мы отправились на гору Митридат ловить шпионов, словно они водились там, как бычки в проливе.
Когда мы поднялись на гору, увидели, как на её вершине и по склонам бегает десятка два, если не больше, мальчишек. Они заглядывали в каждую яму и кусты бурьяна. Мы поняли, что нам здесь делать нечего. Хотели уйти, когда крик:
– Поймали! Па-а-ца-а-ны, сюда! Шпион!
Мы бросились на помощь, не задумываясь, а что будет, если это настоящий диверсант?
Со всех сторон мчались мальчишки. Когда мы подбежали, увидели лежащего в высоком бурьяне мужчину лет сорока пяти. Он с опухшим, давно небритым лицом, неряшливо одетый и помятый, словно переехал его гусеничный трактор. Мужчина мало походил на шпиона, а больше смахивал на непроспавшегося пьяницу. И к тому же, мне показалось, будто где-то видел его.
– Пацаны! – сказал я. – Никакой он не шпион…
– Много ты понимаешь, в шпионах! – перебили меня, – Мы одного уже отвели.
Не стал спорить. Отвели, так отвели. «Возможно, и в самом деле, диверсант?» – подумал.
По главной улице города, где находилась милиция, шли с шумом и криком. Мужик, видно, очухался и стал проситься:
– Отпустите! Если жинка узнает, что я напился – убьёт…
– Нашёл дураков, – отвечали ему. – Первый тоже клялся, что он не шпион, а пьяный спал на горе. В милиции разберутся…
Толпа конвоиров с виновником и зевак приблизилась к милиции. Когда процессия была ещё за квартал от неё, блюстители порядка вывалили на улицу с улыбками на лицах. Шествие приблизилось вплотную к ним и остановилось. Вперёд вышел широкоплечий мальчишка с отвисшей нижней губой и с гордостью произнёс:
– Принимайте ещё одного шпиона!
Мнимый диверсант рухнул на колени и взмолился:
– Товарищ начальник! Вы ж меня знаете. Отпустите! Дознается супруга – хана мне.
– Встань, Дроздов! – начальник назвал мужчину по фамилии. – Иди домой. Только, чур – не пить!
– Спасибо! В рот не возьму!
– А вы, – обратился он к ловцам шпионов, – если ещё приведёте алкаша и будете будоражить город – посажу всех в каталажку, чтобы ума набрались…
От этих слов мальчишки врассыпную. На этом эпидемия по ловле шпионов закончилась.
Возвращаясь домой, всё думал, где видел этого пьяницу? И вспомнил. По фамилии вспомнил.
Ещё до войны, в прошлом году. (Теперь всё разделилось на «до» и «после».) Так вот. Этого нескладного мужчину, на вид не слабого, прямо на улице лупасила жена. Маленькая, щупленькая, больше похожая на старшеклассницу, чем на взрослую женщину.
Народу собралось, жуть, какая толпа и, словно в цирке, окружила происходящее, кричала: «Так его, пьяницу!..»
Поспешил и я посмотреть, что происходит. Пробрался вперёд и увидел такую картину.
Рассерженная женщина била большого мужчину, стоявшего на коленях. Она шлёпала маленькими ладошками по небритым щекам и приговаривала:
– Я тебя, Дроздов, убью! Нет – утоплю! Чем жить с таким пьяницей, лучше быть вдовой. Утоплю!
– Людочка! – взмолился Дроздов. – Не надо топить. Я воды боюсь!..
Последними словами он рассмешил толпу. Грохнул такой хохот, что казалось, будто смеётся вся Керчь.
У нас могут сказануть. К примеру, однажды, мать одного нашего товарища, без всякой задней мысли, кричала вслед, когда мы бежали на море:
– Петька! Если утопнешь – домой не приходи! Иначе убью!
Вот такой у нас народ: смешной и добрый, не помнящий зла.

ЭКЗАМЕНЫ. НАЧАЛО ЗАНЯТИЙ.
ФРОНТ НА ПЕРЕКОПЕ.
В середине сентября, когда стояла тёплая ласковая погода, ко мне пришла учительница по русскому языку. В тот момент я убирал под навесом после коровы.
Стукнула калитка и во двор вошла стройная женщина в лёгком платье, с уставшим лицом. Я растерялся. Такой молодой и красивой её не видел. Больше строгой, и в длинном чёрном платье. Она окинула меня пристальным взглядом и сказала:
– Здравствуй, Санька!
– Здрасьте, – промямлил я, ничего не понимая.
– Оставь вилы, мой руки. Сейчас будешь сдавать экзамен.
– Почему не в школе? – удивился я.
– Школы у нас нет.
– Как нет?! – ещё больше изумился я.
– Под госпиталь забрали. Раненых нужно как-то определить.
– Понятно. Учиться где будем?
– Ещё не знаем. Первого октября приходи в нашу школу.
На крыльцо вышла мать и с удивлением спросила, увидев постороннюю женщину:
– Вы кто будете?
– Учительница по русскому. Сейчас будем писать диктант. Желательно, чтобы нам не мешали.
Мать забрала младших и ушла. Диктант длился около часа. На удивление себе – сделал три ошибки. Весной на экзаменах их было – видимо-невидимо. Учительница удовлетворённо произнесла:
– Что значит, подготовился.
– И не думал, – пожал я плечами.
– Ка-а-ак?! Совсем не готовился?
– Совсем! – подтвердил я.
Учительница, мне показалось, не поверила, но ушла довольная, что не нужно оставлять меня на второй год.
Пришла мать. Глянула на моё ничего не говорившее лицо и спросила:
– Сдал?
– Не знаю. Но учительница похвалила.
– Слава Богу! На уроках нужно слушать, а не девок таскать за косы. Когда хочешь – умеешь.
Я ничего не сказал. Меня школа мало интересовала. А долго мучавший мать вопрос: «Как быть с экзаменом?» – был решён за час.
После поездки матери к отцу в часть, в начале сентября, по возвращении, она стала относиться ко мне как-то по-другому. Будто бы присматривалась и старалась что-то понять. Видимо, наставления отца в отношении меня сбили её с толку. Как бы там ни было, а чересседельник остался в прошлом.
А время идёт. Первого октября мы собрались во дворе школы. Нас тянуло в него, как в родной дом.
Осматриваю двор. Всё без изменений, если не считать нескольких столиков под деревьями. Сразу догадался – раненые играют на них в домино.
Ученики сгрудились кучками по классам. В окна выглядывают ходячие, машут нам руками и что-то кричат. Ничего не слышно. Наши девчонки стрекочут, как сороки и заглушают слова раненых.
Пришла директорша, надутая, строгая, а за ней вся свита учителей. Нас построили, распределили по разным школам и увели.
В новой школе принимали по списку. Тамошняя директорша пристально оглядела нас, словно покупатель на базаре. Видимо, мы чем-то не понравились ей. На лице у неё появилась недовольная гримаса. Она вздохнула и стала говорить.
Я её не слушал. Мой взгляд упёрся в кучу детских противогазов. Они лежали прямо на бетонной площадке.
«Неужели, это нам? – размышлял я. – Таскай теперь…»
Опасения мои оправдались. Выдали нам противогазы и развели по классам. Так начался учебный год.
На другой день, утром, все девчонки пришли с противогазами через плечо, портфели в руках. Мальчишки нутро противогазных сумок выпотрошили и оставили дома, а на их место сунули книги. Удобно и будто ничего не произошло. На это никто не обратил внимания.
Учился я недолго. Чуть больше недели. Как-то утром директор устроила смотр. Редко у кого из мальчишек имелись противогазы. Большей частью книги.
Директоршу словно кипятком обдало, лицо покраснело, и она зашипела, как рассерженная кошка:
– Во-о-о-он!
Так покинул школу навсегда. Особо не горевал. Мать заметила, что я дома день, второй, и спросила:
– Ты чего в школу не ходишь?
– Школу забрали под госпиталь. Вот и распустили.
– Вы давно распущенные, – буркнула мать и ушла.
Мне подумалось, если пойдёт проверять, в нашей школе действительно госпиталь.
В это время на Перекопе начались бои. Эта весть прокатилась, словно каток, приминая под себя все другие вопросы.
Мы знали, что отец на фронте и ждали писем, а их нет и нет.
«Не случилось ли чего? – вздыхал я. – Жив ли?»
В городе стали получать похоронки. Вот тогда понял, что такое война. Хотя похоронки и были чужими, но сердце стонало от скорби. Образ отца постоянно стоял перед глазами.
Однажды по радио сообщили, что Крым отрезан немцами. Мы это знали и без радио. Знали, что жители и войска оказались, словно в завязанном мешке. Видели, что снабжение фронта шло через наш порт. И не только фронта.
В это время прочно прижилось слово «эвакуация». Пароходы везли боеприпасы и продовольствие, а вывозили скот, машины, станки, гражданских людей и раненых бойцов.
День и ночь по городским мостовым грохотали сотни повозок с грузами, прогоняли стада коров и бычков, отары овец и табуны лошадей. Нескончаемым потоком шли автомашины. На небогатом скарбе восседают дети, старики и женщины.
Под вечер гражданские и военные обозы останавливаются на ночёвку, заполняя до отказа улицы. Утром они уйдут на переправу.
Распряжённые лошади спокойно жуют овёс или сено, а люди нервничают, поглядывая в небо, словно ожидают подлого удара под дых. Но опасения напрасны. Нас ещё не бомбят.
Обстановка складывалась сложная. Население как бы у разбитого корыта. Большинство не знает, как поступить? Кто решил эвакуироваться, уходит на переправу. Мы с Виталькой решили повременить с побегом до выяснения положения.
Шла вторая половина октября. Погода хоть и пасмурная, но тёплая и сухая, словно небо щадило неприкаянных людей.
В это время через город гнали отару овец бойцы отцовского полка. В этом полку, в основном, были керчане. Они остановились на Японском поле * (* Японское поле – солончак-пустырь. На нём в русско-японскую войну собирали рекрутов. Так и осталось «Японским») и тем, у кого были документы из этого полка, выдавали по пять овец.
Эта весть мгновенно разнеслась по городу. Я за справку, и с друзьями помчался на солончаковое поле.
Овцы бестолково тыкались друг в друга и блеяли. Бойцы глянули в мои документы и отсчитали пять штук.
Когда мы пригнали домой животных, мать равнодушно глянула на них и вздохнула:
– На кой чёрт пригнал?
– На мясо, – удивился я.
– У нас свинья есть.
– Это на потом, – не сдавался я, – а сейчас забьём одну.
– Хоть всех! Они мне не нужны. Сена не дам.
Я удивлённо смотрел на мать и думал: «Что это с ней? Как с креста снята: волосы растрёпанны, щёки ввалились, нос заострился, как у покойника?» Я ничего не понимал. Материно состояние озадачило меня и заставило задуматься: куда деть животных? И решил: по одной овце дал друзьям, одну презентовал дядьке, отцову брату, за то, что он забил одну овцу. Осталась у меня одна. «Теперь, думалось мне, договорюсь с матерью».
Всё же баранину жарила. Она умела готовить по-татарски. Наблюдаю за ней и не могу понять, что с ней? Словно отрешённая от мира сего. Казалось, мясо жарилось автоматически. От еды отказалась. Вечером попросила, чтобы я подоил корову. Животное покосилось на меня и стало крутить задом.
– Стой! – крикнул я. – Заюлила своей кормой! – и замахнулся ведром.
В общем, подоил. Не знаю – всё отдала молоко или нет, но просьбу матери выполнил.
Только дня через три выяснилась причина материного состояния. Не выдержав, призналась соседкам, что получила извещение, – отец пропал без вести на Перекопе, – и заголосила.
– Не погиб ведь, – успокаивали женщины. – Авось объявится.
Успокаивали и меня друзья. Хотя я в этом не нуждался, не понимал всей трагедии.
– Не горюй, Санька! Отец придёт с войны! – заверяли в один голос товарищи.
– И сам знаю, что батя придёт, – отзывался я.
Ванечка и Виталька переглянулись и больше этого разговора не вели. Мать поголосила и умолкла, но состояние её не изменилось. Только через неделю сказала:
– Больше корову не дои.
– Почему? – не понял я, а когда сообразил, что мать стала обычной, облегчённо вздохнул. – Слава Богу! До чёртиков надоела эта зануда!
Родительница удивлённо глянула на меня, а, вспомнив, какая привередливая её любимица, хмыкнула и ничего не сказала.

Время идёт. В школу не хожу и чувствую облегчение, словно с меня свалился груз.
Без дела не сижу. Убираю за коровой и свиньёй. Навожу во дворе, как говорит Ванечка, «марафет». Когда друзья возвращаются из школы, собираемся у меня за сараем, греемся на солнце, курим, если табак есть. Как-то в полдень, после дойки, мать кричит:
– Шурка! – она упорно так меня называет.
– Что случилось? – вышел я из-за сарая.
– Где барашки?
– Какие?
– Которых ты пригнал.
– Здрасти! Наше вам с кисточкой! Вы же сами сказали, что они не нужны. Я и пораздавал.
– Не может быть, чтобы так сказала.
– Ещё пригрозили, что сена не дадите.
– Разве? Совсем голову потеряла.
«Как это можно, – удивился я, – голову потерять?» На этом разговор о барашках окончился и больше не поднимался. Мать только сказала:
– Раздал! Значит, так Богу угодно.
Я с удивлением глянул на неё и подумал: «Что это на неё наехало? Вдруг Бога вспомнила!»
В конце октября, а если быть точным, 27 октября, часа в четыре вечера, мы за сараем соображали самокрутку. Потом с наслаждением затягивались, передавая друг другу цигарку.
Послышался гул моторов. Прислушались и не могли понять, что гудит. Мы ещё не научились на слух определять, чей самолёт и какой марки.
Неожиданно прогремели взрывы. Нас словно пружина подбросила. Выбежали из-за сарая и оторопели. Прямо на нас летели самолёты. Всё сильней и сильней ревели моторы. Бомбардировщики шли низко, чуть ли не цепляясь за крыши.
– Немцы! – определил я.
– Да ну?! – удивился Ванечка. – Как у себя дома.
– Почём знаешь, что немцы? – спросил Виталька.
– Наши не могут же сами себя бомбить?
– И то верно, – согласился товарищ.
В этот момент «Юнкерсы» разворачивались, чтобы не врезаться в гору и показали жёлтое брюхо и серо-голубые крылья с чёрными крестами. Мы даже увидели лётчика на последнем, в кожаном шлеме и в очках. Больших, как у мотоциклистов.
– Точно, немцы! – вырвалось у Ванечки.
– Как это ты дал маху, – поддел друга Виталька. – Всегда ты первый всё узнаёшь, а здесь Санька обскакал.
Ванечка молчал и наблюдал за самолётами. Их было шесть штук. Они развернулись над портом, сбросили оставшиеся бомбы и ушли в сторону Азовского моря. Вслед им заухали тяжёлые и затявкали автоматические зенитные орудия.
– О-о-о! Опомнились, – съязвил Ванечка.
– Налетели неожиданно, – отозвался Виталька.
– У нас всё неожиданно получается, – повторил я услышанные где-то слова. – Война началась неожиданно и теперь тоже…
Друзья молчали. Они во все глаза смотрели, как в порту разгорался пожар. Дым и огонь клубились над крышами строений, казалось, что горит весь порт.
Вдруг началась беспорядочная стрельба. Казалось, где-то шёл ожесточённый бой. Мы переглянулись, а я спросил:
– Что это?
– Кто его знает, – пожал плечами Виталька.
Как потом выяснится: горели вагоны с патронами. Вот они и подняли стрельбу.
– А может, десант? – предположил Ванечка.
– Нет! – не согласился я. – Самолёты низко летели.
– Ну и что? – не понял он.
– А то! Соображать надо… – хотел объяснить, что на такой высоте не раскроется парашют.
Но не успел этого сказать. В небо поднялся гигантский гриб из дыма и огня. Он клубился, поднимаясь и расширяясь.
– Что это? – толкнул меня Ванечка.
– Не знаю.
Тем временем гриб закрыл собой весь порт, словно огромная туча. Вдруг он лопнул и развалился на части. Мы и рты открыли от удивления. Огромной мощи взрыв оглушил нас, а пронёсшаяся, словно смерч, воздушная волна, повалила на землю.
Казалось, что над городом пронёсся ураган. Он кое-где снёс крыши вместе с черепицей, повалил печные трубы; оконные стёкла лопались и вылетали, рассыпаясь на мелкие серебристые осколки.
Приходя в себя, мы мотали головами, бормоча:
– Что же это было?
А было – стоявший под разгрузкой пароход с боеприпасами взлетел на воздух.
Огляделись. Во дворе полный хаос: вёдра катаются по углам, откуда-то занесло тряпки. Они болтаются на ветвях деревьев. С навеса сорвало крышу. Перепуганная собака забилась в закуток и жалобно скулит. Ванечка лежит вниз лицом и дрыгает ногами. Мы бросились на выручку. Поставили на ноги и спрашиваем:
– Ты живой?
Он сел, помотал головой и говорит:
– Вы чего шепчете?
– Спрашиваю, живой? – чуть не прокричал я.
– Живой! Оглушило! – выкрикнул Ванечка.
– Ты не ори! – осадил его Виталька.
– Разве? – удивился Ванечка. – Мне кажется, говорю нормально.
Впоследствии мы узнали, что при разрывах бомб и снарядов нужно открывать рот, что мы с Виталькой невольно сделали. Ванечка с перепугу стиснул зубы и зажмурил глаза. За что и поплатился. С неделю он мотал головой, а при разговорах выпячивал ухо.
– Ты, Сухой, – смеялся Виталька, – как закачанный бычок!
– Почему?
– Ничего не слышишь и не видишь.
– Вижу, Виталичка, что ты дурак.
И начиналась у них обычная перепалка, чуть ли не до драки.
За большим взрывом следовали меньшей силы, но тоже приносили немало вреда, разбрасывая по округе осколки и куски металла. Это взрывались вагоны с боеприпасами и добивали то, что оставил после себя большой взрыв. Рушились дома и общественные здания. Так продолжалось несколько суток.
После того, как в порту утихло, мы отправились посмотреть, что же произошло и что натворили взрывы.
Картина оказалась жуткой. Жилые кварталы рядом с портом лежали в развалинах. Их, словно песочные домики, превратило в кучу хлама. Кое-где дымились остатки пожаров. Всюду копошились жители и бойцы. Находились и живые, а больше мёртвые. Живых отправляли в больницу, а мёртвых клали на проезжую часть дороги. Только она и была свободна от мусора.
Мы постояли, повздыхали и молча пошли дальше.
В порт нас не пустили. Улицы уже расчищены. Мусор свален на тротуары. Заглянули в портовый двор. А там хаос, в котором трудно разобраться. Металл смешался с бетоном, из которого торчат рёбра арматуры, вагон забросило на перевёрнутый паровоз, здания разрушены, всюду горы хлама. Трудно даже представить, какая нужна сила, чтобы рельс завязать наподобие восьмёрки…
– М-да-а, – буркнул Ванечка.
– Вот тебе и мда-а! – отозвался я. – Можно представить, что здесь творилось, когда рвалось и горело!
– И нечего представлять, – вмешался Виталька. – Факт налицо. Во-о-он, смотрите, – показал он рукой. – Консервный и хлебозавод, как корова языком слизала. Одни трубы торчат…
По пути домой шли по проезжей части дороги. Встречались военные автомашины и подводы и прижимали нас к тротуарам. Я уже пожалел, что любопытство привело сюда. Только душу растравило.
На перекрёстке двух улиц увидели лежащую штуковину – эдак тонн на пять, метров восемь длинной и в диаметре метра два с половиной. Около неё толпа. Тут откуда ни возьмись, милиционер:
– Граждане! Разойдитесь! В случае налёта погибнете!
Никто не двинулся с места. Подошли и мы. А мне подумалось: «Что бы это могло быть и как здесь оказалось?»
– Дядя, – не выдержал Ванечка, – обратился к мужчине в брезентовой робе, – что это за штука?
– Это не штука, малец, а вспомогательный котёл с того парохода, который первым взорвался.
– Ничего себе, – покачал головой Виталька. – Надо же – такая дура летела по воздуху, как пушинка!
Милиционер суетится около толпы, уговаривает:
– Граждане! Разойдись!..
– Ладно, – вздохнул я, – пошли.
По дороге обсуждали увиденное и удивлялись силе взрыва. Мы тогда ещё не понимали всей трагедии, которая свалилась на город. И всё же в душе творилось что-то неладное. Ощущался тревожный осадок, который едва заметно точил нутро.

Первая бомбёжка перевернула всю жизнь города. Люди зря не появлялись на улицах. Порой становилось странно: одни военные снуют по городу.
Нервное напряжение бессонных ночей давало о себе знать. Беспрерывные бомбёжки выматывали, население уходило: кто в деревни, а кто в каменоломни. Самые стойкие сидели по домам и, с появлением самолётов, прятались в щели.
Были и рабочие, которые уходили на работу и неделями не появлялись в семьях.
Неожиданная весть, что немцы прорвали Перекоп – ошеломила и без того растерянное население. Военные молчали. Шла непрерывная эвакуация. Что-то назревало.
После того, как разнеслась молва о прорыве перекопских позиций фашистами, наутро собрались друзья, и Виталька спросил у меня:
– Слыхал новость?
– Какую?
– Немцы прорвали Перекоп.
– Но это только слухи.
Ванечка, сидевший в уголке, сжавшись в комок, изрёк:
– Дыма без огня не бывает.
– Ты, Сухой, где нахватался таких мудрёных слов? – усмехнулся Виталька и продолжал. – У тётки на работе записывают в партизаны.
– Неужели и сюда придут? – вздохнул Ванечка.
Никто из нас не мог сказать ни да, ни нет.
За последнее время бомбёжки изматывали. Около одиннадцати часов слышался гул самолётов. И начиналось. Иной раз сутками. Гудели бомбардировщики над городом, а иногда проходили мимо на переправу или на завод Войкова. Нашу Горку пока не трогали. Это северный склон горы Митридат.
Случались и воздушные бои. Однажды он завязался прямо над нашими головами.
Стоял ясный и тёплый день. Мы сидели за сараем, грелись под ласковыми лучами полуденного солнца и обсуждали события последних дней.
По радио передали, что фронт проходит под Джанкоем. Вдруг Ванечка прислушался. Мы с Виталькой переглянулись и в один голос спросили:
– Ты чего, Сухой, уши растопырил? Слух прорезался?
– Тихо! – оборвал он нас. – Гудят!
Через минуту, вторую и мы расслышали приглушённый гул. Виталька что-то буркнул, а я удивился:
– Ну, у тебя, Сухой, и слух!
– Это после того, как я оглох.
– Чьи самолёты?
– Звук незнакомый.
Это оказались немецкие истребители. Мы их видели и слышали впервые. Теперь мы безошибочно узнаем их издали.
«Мессершмидты» пронеслись над нами, как смерч, чуть ли не по головам. У нас даже фуражки слетели от напора воздуха. Мы машинально пригнулись, будто самолёты и в самом деле могли задеть наши головы.
Их было четыре. Пока они делали круг над городом, появились два наших: «Чайка» двукрылая, похожая на «кукурузник», но это истребитель, только устаревшей конструкции, и однокрылый, с тупым носом, «Ишачок».
Завязался неравный бой. Самолёты каруселью вертелись над нами. Строчили пулемёты. Видно – с обеих сторон. На землю падали большие пули. Я одну поднял, а она ещё горячая.
– Нет, братцы, – сказал друзьям, – так не годится. Пошли под навес. А то сдуру ещё прибьёт.
Самолёты ревут и строчат, аж в ушах гудит. Уже с безопасного места наблюдаем за боем. Наши тихоходные, но вёрткие. Немцы быстроходные, но неповоротливые. Пока они разворачиваются, «ястребки» успевают пристроиться им в хвост, но их отгоняют другие два. Ванечка восхищается:
– Во, дают наши!
– По-моему, ничья, – отозвался Виталька.
– Ничего себе! – возмутился я. – Два на четыре – ничья!
– Жалко, наших мало, – вздыхает Ванечка.
Виталька нервно кусает губы, да так, что выступила кровь.
В этот момент «Чайка» пошла прямо в лоб немцу. Тот не выдержал, взмыл вверх. Его прошила пулемётная очередь, он загорелся и упал в море. «Чайка» спикировала, вошла в штопор и упала по другую сторону Митридата.
Позже мы узнали: самолёт не сбили, а убили лётчика. Уже будучи смертельно раненым, сумел сбить врага.
«Ишачок» занервничал и заметался из стороны в сторону. В это время с аэродрома поднялось несколько истребителей. Гитлеровцы не стали рисковать и поспешили исчезнуть.
Воздушный бой обсуждался нами весь день. Я задумчиво вздохнул:
– Так и не понял, кто кого сбил. Упали оба.
– Лётчика жалко, – вздохнул Ванечка.
– Какого? Немца, что ли? – съехидничал Виталька.
– Ты, Виталичка, дурак или притворяешься? Стану всякого фрица жалеть…
– Фри-и-ца-а? – перебил я товарища. – Что это за зверь?
– Да! – повторил Виталька. – Кто такой фриц?
Ванечка в это время вывернул карман штанов и вытряхивал остатки махорки на ладонь. Выбирая из неё крошки хлеба и волокна от материи, делал вид, будто вопрос не к нему. Этим ещё больше раздражал Витальку.
– Ты, Сухой, не тяни кота за хвост. Ты меня знаешь?
– Знаю, Виталичка. По-другому ты не можешь…
– А ты не зли!
– Кто сказал, что я злю? Сам толком не знаю. Слыхал сегодня от бойцов и спросил у одного: «Дяденька, кого вы называете фрицем?» – «Немцев, малец».
– Здорово! – остался доволен Виталька.
Я и без объяснений догадался, но молчал. Не хотел выпячиваться и делать себя умней друзей. Так вошло в разговорную речь новое слово: «фриц», и накрепко приклеилось к немцам. В ответ на это, они прозвали русских «иванами».
Прошло несколько дней, и случился ещё один бой. «Ишачок» патрулировал над городом. В самом центре навалилось на него три «Мессершмидта». Завязался бой. Видя своё безнадежное положение, лётчик стал уводить врагов за город, где его и сбили. Говорили, будто самолёт упал на кладбище. Там пилота и похоронили.
– Молодец, лётчик, – вздохнул Ванечка. – Увёл фрицев.
– Да-а, – согласился я. – Упади он на город, наделал бы шороху.
– Здесь и без этого хватает, – поддержал меня Виталька. – Бомбёжки разнесли полгорода.
Мы тогда не знали, что это только начало. Керчь ещё долго будет фронтовым городом и на её долю выпадет немало трудностей.

Как только немцы взяли Перекоп и вошли в Крым, Керчь бомбили день-деньской. Сделают перерыв на обед, и опять слышится: у-у-у…
Им стало известно, что это единственный порт, откуда можно переправиться на кавказский берег.
Не давали покоя и ночью. Повесят фонарь на парашюте и колотят почём зря. Наутро смотришь – нет ещё одного квартала. Остались горы хлама и трупы.
Зенитные орудия ухают, снаряды рвутся, оставляя в небе белёсые бутоны. Пушки поменьше тявкают, как рассерженные псы. А толку? Осколки горохом стучат по черепице.
Мать хватает меньших детей, прячется в подполе и кричит:
– Шурка! Полезай в подвал!
– Не полезу в этот каменный склеп!
– А если бомба попадёт в дом? Убьёт!
– Если попадёт в дом, – отказывался я, – то и в подвале достанет.
– Типун тебе на язык! – отзывалась родительница и громко захлопывала дверцу лаза.
Мать верила, что в подполе она будет в безопасности. Я же ложился в постель и спал под грохот орудий и разрывы бомб. Пока они рвались вдали от дома.
Иной ночью бомбёжка быстро кончалась, а бывало, продолжалась до утра, с небольшими перерывами.
Однажды ночью не было бомбёжки. Укладываясь, вдруг расслышал приглушённую канонаду, чего раньше не было.
Выскакиваю на крыльцо. Канонада слышней, словно далёкие раскаты грома. По небу блуждает мигающее зарево. «Отступают наши, – вздохнул я, – жгут всё подряд. По всему видно, фашисты и к нам придут…»
Появился самолёт-разведчик. Он кружил на большой высоте. Прожектора поймали его, скрестили лучи и повели. Заухали орудия. В небе появились белёсые облачка. Стали падать осколки. Большой шлёпнулся напротив крыльца. Я ещё раз глянул на зарево и пошёл спать. Мать стелилась в спальне. Мне пришлось устраиваться на своём коротком топчане.
Где-то в полночь, когда я спал, как убитый, налетели самолёты и стали сбрасывать зажигательные бомбы. Женщины и подростки полезли на крыши. Ещё летом население обучали, как тушить зажигалки. В каждом дворе имелись багор и большие клещи, похожие на кузнечные.
Проснулся оттого, что кто-то меня тормошил. Глядь – Ванечка.
– Ты что, обалдел?
– Горим, Санька!
– Что ты городишь? – я всё ещё ничего не понимал.
– Фрицы зажигалки бросают. Слышь, гудят. Пока в центре…
Это была единственная попытка фашистов сжечь город. Но население отстояло свои жилища.
Мы с Ванечкой дежурили на крыше и прислушивались к гулу моторов и к канонаде на западе.
– Слышь! – толкнул меня товарищ. – На нас идут.
И точно. Через пару минут самолёты были рядом и сыпанули, как из мешка, зажигательные бомбы. Округа моментально осветилась мигающими огнями. Две попали на наш дом. Они загорелись, брызгая по сторонам снопами искр, похожими на бенгальские огни, но только большими и опасными.
– Багром их! – кричит Ванечка. – На улицу!
С его помощью, столкнул бомбы с крыши. Утирая лоб, вздохнул:
– Тяжёлые, сволочи!
– А где твоя мать? – спросил товарищ.
– В подвале дрожит!
– Она что? – покрутил у виска Ванечка. – Так же можно живьём сгореть!
– Ей по барабану. Она закупорилась и ничего не слышит и не видит.
– А если бы не мы? Стой, Санька! Дают второй заход.
Опять на дом упали две бомбы. На этот раз пробили крышу и загорелись на чердаке. Ещё летом он обмазан глиной. Там же стояла бочка с водой и лежала куча песка.
Я схватил одну зажигалку клещами, а осилить не могу, и кричу:
– Ванечка, помоги!
Он в это время засыпал песком вторую. С помощью друга, сунул бомбу в бочку с водой, она заскворчала сердито и потухла. Вторую засыпали песком.
От искр, на нас кое-где тлела одежда. Мы её быстро потушили. Загорелись и доски на крыше. Мы вёдрами носили воду и тушили. Я осмотрелся и облегчённо вздохнул:
– Порядок!
Выбрасывая во двор бомбы, Ванечка изрёк:
– Конец вам, мадам фрицевки.
Покончив с чердаком, опять полезли на крышу. Зенитки молчали. Самолёты летали почти по крышам. Орудиям делать было нечего.
Мы стояли на самом коньке, у трубы, и смотрели на пожары и горящие бомбы на проезжей части дорог. Зажигалки шипели из последних сил, разбрасывая снопы искр. Некоторые затухали.
Город освещён, как днём. Светомаскировка не играла никакой роли. В отблесках света видно, как суетятся военные и пожарники. Они тушили пожары, не давая распространиться огню.
– Кра-а-сиво, – вдруг пробормотал Ванечка.
– Ты что, чокнулся? – удивился я.
– А что? – спохватился друг.
– Нашёл красоту, – стал отчитывать его. – Людям горе, дома горят, а ему красота.
– Задумался и забыл, – оправдывался Ванечка.
– Надо ж – забыл…
Отругать его как следует, не дали фашисты. Видимо, лётчики заметили на крышах людей, сделали круг и застрочили из пулемётов. Пули звонко зацокали о булыжную мостовую, высекая искры, и глухо ударяли по черепице.
Нас словно ветром сдуло с крыши на землю, укрылись в сарае.
– Понял? – сказал я сердито. – Это тебе наука, чтобы не забывал, что это не кино, а война.
– Да я чего… так вышло.
– Мда-а! – только и ответил я на это.
Самолёты улетели. Наступила гнетущая тишина. В ушах всё ещё шумело после гула моторов. Где-то цокало железо о железо и слышались выкрики команд.
– Пожары тушат, – проговорил Ванечка. – Наверное, и убитые есть?
– Видно, есть, – согласился я. – Раненые наверняка.
В это время завыла сирена воздушной тревоги.
– Отбой! – облегчённо вздохнул друг.
– Пошли спать! – предложил я.
Уснули не сразу. Обсуждали происшедшее. Хоть нас и бомбили не один раз, а вот бомбы тушить пришлось впервые. Это было как бы наше боевое крещение. Хотя об этом мы и не подумали.
Засыпая, Ванечка пробормотал:
– Как там Виталик?
– Не забыл друга, – облегчённо вздохнул я и провалился в бездну.

Засиделось бабье лето в гостях. Уже начало ноября, а всё ещё тепло и сухо, облачность высокая, а порой вообще ясно. Косые лучи солнца пронзают кроны деревьев, свободные от листвы, и оставляет на земле причудливые узоры. Правда, паутина исчезла. Прошла туманная и росистая пора – её ветром сдуло.
Жить бы да радоваться небывало тёплой погоде, если бы не война. Днём нет житья от вражеских самолётов. Ночами напоминают о войне далёкие пожары. Зарево полыхает на полнеба, мерцая, меняет окраску от алого до золотистого и доходит до красно-коричневого. Не затихает и канонада, порой оборвётся, но через некоторое время гудит с ещё большей силой.
Вечерами мы собираемся на улице, с тревогой смотрим на запад и обсуждаем происходящее. Хотя настоящего положения на фронте не знали. Всё слухи и домыслы. Другой раз слух обрастёт, словно снежный ком, выдумками так, что душа трясётся от страха.
– Чьи это пушки изводят снаряды? – спросил Виталька.
– Ты у меня спрашиваешь? – удивился я.
– Наверно, и немцы, и наши, – отозвался Ванечка. – Вот и получается такой кавардак.
– Во! – хмыкнул я. – Учись.
– Снаряды ладно, – перебил Ванечка. – Это дело военное. Меня интересует, что так может гореть?
Я пожал плечами и сказал:
– Был приказ: ничего не оставлять врагу. Вот и жгут всё подряд. Сено, солому в скирдах, здания, фабрики и заводы. Да мало ли что можно сжечь.
– Это точно, – согласился Ванечка. – Горит всё. Я видел на пожаре: даже камень-ракушечник горит, словно уголь антрацит.
Так мы слушали канонаду и рассуждали до комендантского часа, а потом расходились по домам или шли к кому-нибудь играть в карты.
Когда началось отступление наших войск, через город нескончаемым потоком шли на переправу автомашины и обозы. Остановятся в городе на ночёвку, а утром опять в путь.
Спешно гнали табуны лошадей, гурты ревущих коров и быков, отары блеющих до одури овец. Животные просят воды, а её-то и нет. Колодцы вычерпали до грязи, из колонок течёт тонюсенькая, чуть толще суровой нитки, струйка. Около каждой очередь местных жителей. Здесь не до жиру, а набрать хотя бы для питья. Дождей нет около месяца. Потому пастухи гонят скот через город дальше, в надежде найти ставок. Но это безнадежное утешение. Ставков впереди нет.
Погода пока держится. Утром смотрю на гору Митридат, где клубится голубой туман. При первых лучах солнца он сворачивается, расплывается седыми космами, и тихо исчезает в розовом небе. Солнце уже греет не так, как в августе, но ещё ощущается его тепло.
Некоторые горожане, спасаясь от бомбёжек, бросают нажитое, берут детей и самое необходимое и уходят на переправу или в каменоломни, – подземелье, где резали камень.
Одним воробьям всё нипочём. Смотрю в окно, как они с визгом и криками устраивают драки у кучи конского навоза, который оставил после себя военный обоз.
– Что будет с нами? – вздыхает мать.
– Не знаю, – пожал я плечами.
– Я не у тебя спрашиваю, а вообще…
Мы помолчали и разошлись. Я к друзьям, а мать к мычащей корове. Я подумал: «Видно, животное просит воды, а её нет. Вот, если пойдёт дождь, тогда другое дело…» Под жёлобом сарая стояла сорокавёдерная бочка. После хорошего дождя она всегда полная.
На другой день похолодало, и пошёл дождь. Корову пришлось убрать в сарай. По утрам лужи брались ледяной кашицей, шерехом, как у нас называют.
В мирное время с похолоданием начиналась путина. Первой шла хамса, а потом селёдка. В те дни в каждом доме рыба солёная, жареная, варёная. Вначале она в охотку, а потом приедается. Каждый воротит нос от рыбного запаха.
Сейчас ловить рыбу никто не собирается. Рыбацкие корабли снуют между берегами и едва успевают перевозить грузы и людей.
Канонада гудит всё сильнее. Вскоре по городу прокатилась молва, будто скоро немцы придут.
– Такого быть не может! – горячился я.
– Всё может! – отозвался Ванечка. – Я разговаривал с военными…
– Ну и что? – перебил я его.
– Они не уверены, что город можно удержать.
– Давайте, братцы, расходиться, – предложил Виталька. – Как говорит моя тётка: «Утро вечера мудренее».
И действительно. Утро принесло много изменений. Утихла канонада, но явственно доносилась ружейная и пулемётная стрельба, изредка рвались мины.
Мы собрались у меня за сараем. Было пасмурно, но не холодно.
– Что ж это получается, – вздохнул Виталька. – Никак, наши того?
Он видимо боялся произнести: «отступили и вскоре бросят нас».
Зато Ванечка не стеснялся и говорил прямо.
– Уже, Виталичка, некуда отступать, – проговорил он, сворачивая общую цигарку. – Дальше пролив.
Мы не обратили на него никакого внимания, а вслушивались в отзвуки боя. Тем временем Ванечка, наш «слухач», беззаботно курил общую цигарку.
– Ты смотри, Санька! – спохватился Виталька. – Сухой кончает самокрутку, – он подскочил к нему и выхватил папиросу. – Ты, паразит, совесть имеешь?
Ванечка ничего не ответил и хотел уйти. Я остановил его:
– Ты, Сухой, можешь определить расстояние до боя?
Он прислушался и отрицательно помотал головой:
– Не могу. Но бой недалеко.
– Это мы и без тебя знаем, – недовольно буркнул я.
– Чего тогда спрашиваешь? – пожал он плечами и ушёл.
Мы с Виталькой пошли в сарай. Только я начал уборку, когда вошёл дядька, отцов брат, и сказал:
– Оставьте вилы в покое. Сейчас будем колоть свинью. Фрицы, говорят, в Камыш-Буруне. Готовьте солому.
Пока мы дёргали солому из прошлогоднего скособоченного стога, прошло с полчаса. Когда вернулись, кабан лежал, заколот, вверх ногами на спине.
Как дядька это сделал, мы не видели, только слышали, когда дёргали в конце огорода солому, поросячий визг, но значения не придали. Мало ли чего…
Пришёл Ванечка, уставился на кабанью тушу и протянул:
– Во-о-от это да-а! Кто его?
Дядьки не было, он ушёл в дом что-то решать с матерью. Виталька возьми и брякни:
– Мы завалили!
Сухой обошёл тушу, покрутил головой и хотел что-то сказать. Вернулся дядька с пустой кастрюлей под кровь. Ванечка усмехнулся:
– Ну, молодцы! Купили. Я, было, поверил.
– А чё, – усмехнулся Виталька. – Неужели подумал?
– Что оставалось. Когда увидел дядьку, всё понял. Купили.
Весь день, под руководством дядьки, кипела работа. Временами прислушивались к пулемётным очередям и разрывам мин.
Вначале он обложил тушу соломой и дал команду:
– Зажигай!
Мы с двух сторон зажгли. Солома вспыхнула, словно порох. Я и Виталька малыми порциями подкладываем скрученные жгуты. Пламя длинными языками охватывает кабана. Ванечка подносит охапки. Дядька большим широким ножом снимает опалённую свернувшуюся щетину. Временами говорит:
– Сюда добавьте огня, а здесь довольно…
Мы старались, как могли, обливаясь потом. Ванечка, видя, что кончается топливо, мчался к кособокому стогу. И так, пока дядька не дал отбой:
– Довольно! Отдыхайте!
Сам ушёл в дом. Вскоре вернулся с двумя вёдрами горячей воды. Следом мать несла старые тряпки: тёплое одеяло, фуфайку, половики и ещё что-то. Родственник дал мне и Витальке ножи, а сам облил тушу горячей водой и сказал:
– Скоблите! Очищайте от грязи и нагара. А ты, – Это Ванечке, – кружкой бери воду и смывай.
Когда мы ободрали всю грязь, дядька взял кусок тряпки, мочил её в горячей воде, которую поднесла мать, и мыл шкуру до коричневого цвета. Потом обдал тушу остатками из ведра и укутал её тряпками.
– Зачем это? – поинтересовался Ванечка.
– Чтобы корочка на сале была мягкой. А вы садитесь на кабана. Так надо. Чтобы лучше распарился.
Мы уселись верхом, словно на коня. Мне вспомнилось, как прошлый год отец колол кабана, и ему пришлось снять кожу. Был строгий приказ по этому поводу – вплоть до тюрьмы. Батька возмущался: «Что будет за сало без корки?..»
– Хватит! – оборвал мои мысли дядька. – Снимайте тряпки!
Мы оттащили всё, чем был укрыт кабан, и повалил пар. Дядька, не теряя времени, приступил к разделке.
Первое, что он сделал, – вырезал грудинку и отдал матери. По традиции, это мясо шло на зажарку. Потом выбрал кружкой кровь в кастрюлю. Всё это мать унесла в дом.
– Санька! – крикнул дядька. – Тащи корыто!
В него он вывалил внутренности. Мы занесли корыто в сарай, где толклась в стойле корова. Она покосилась на нас и отвернулась.
Родственник вылил в корыто ведро холодной воды. Это меня заинтересовало, и я спросил:
– Зачем залили водой?
– Чтобы кишки не спарились и не сгорели.
Туша пудов десять. Гора мяса и сала. Одна голова потянула полтора пуда. Когда закончили разделку и занесли мясо и сало в сарай, чтобы остыло и собаки не растащили, узнал, что горячее солить нельзя.
Дядька поставил на стол бутылку водки, которую сам принёс, и сам выпил. Домой он ушёл с песней. Мы с жадностью ели жареную свеженину. Друзьям мать дала по куску мяса. Все уставшие, но довольные. У меня болело тело, словно после побоев. Когда Виталька уходил, мать попросила:
– Скажи тётке, пускай придёт, поможет.
Прежде чем отправиться спать, я вышел на крыльцо и глянул на запад. Зарево исчезло, стрельба по-прежнему доносилась отдалённо.
Погода тихая. На горизонте собрались лёгкие, словно паутина, облачка с длинными продолговатыми полосами, и упёрлись в закат. Они тут же окрасились в нежно-розовые и ярко-фиолетовые тона. «Быть ветру», – подумалось мне.
Пришла Виталькина тётка. Мылись кишки, обрезалась голова, что-то жарилось, варилось, готовился фарш для колбас…
Под этот аккомпанемент и вкусные запахи я заснул в материной спальне.

Спал, как убитый. Проснулся от разрыва снаряда. Он грохнул так оглушительно, что я вскочил и, сидя на кровати, ошалело вертел головой, ничего не понимая. Снаряд упал неподалёку от дома. Потом второй, третий…
Так начался обстрел города. Длился он недолго. Минут двадцать. Снаряды рвались на окраине. Когда пушки замолчали, стала слышней пулемётная и ружейная стрельба. «Значит, немцы близко», – мелькнула, как электрическая искра, мысль.
Соскочил с кровати и подбежал к окну. На улице людей почти нет. Так, покажется один, два человека с мешками за плечами и исчезнут. Зато бесхозных лошадей табуны. Равнодушно глянул на них и стал одеваться.
Никто из моих друзей не пришёл. Хотя в другие дни в это время они у меня. Я ещё подумал: «Ничего не случилось?». Подождав малость, решил проверить, что происходит.
Оказалось, ещё с утра военные открывали склады с продуктами и раздавали населению. Потом понял, что, видимо, мои кореша занялись заготовкой продовольствия и впервые не сообщили мне.
Не зная всего этого, вышел на улицу и не понял, что это люди носят в мешках?
Неподалёку библиотека. Дверь распахнута. Вошёл. Внутри никого, книги разбросаны по полу. Тут же набросился на них, словно кот на мышей. Набрал десятка полтора самых интересных, – во всяком случае, для меня, – и бегом домой. Вернулся с мешком и набрал, сколько смог поднять. Никогда не думал, что книги такие тяжёлые, когда их много. Впечатление, будто в мешке не книги, а плитки чугуна.
Оставив книги дома, пошёл в центр города. Вот тогда и понял, что люди носят в мешках.
Случайно набрёл на склад, который открыли при мне. Со всех сторон сбегался народ. Я оказался одним из первых, но толку. Сахар и рис – сто килограммов мешок, тяжёлые ящики с чем-то, огромные бочки с комбижиром. Всё это не по моим силам. На пол отсыпать не разрешали. Тогда хватаю два бумажных куля с сухарями и домой. Надеясь вернуться с торбой и набрать сахару или рису.
Только порог переступил – мать набросилась:
– Где взял?
– Военные дают!
– Как это, дают? – не поняла родительница.
– Открыли склады и раздают.
– Если не украл, – пригодятся.
Схватил пустой мешок и помчался за добычей. Но склад выгребли под метёлку, словно ничего в нём и не было. Только пустые бочки из-под комбижира притаились в дальнем конце.
На улице стоял и раздумывал, что же дальше? Налетели немецкие самолёты. Они надвигались на меня гулом, как поезд-экспресс, заглушая другие звуки.
Прохожие – кто куда. Я, не раздумывая, спустился в подвал под полуразрушенным домом. И раньше, бывая с друзьями в центре, когда нас заставала бомбёжка, прятались в нём.
Бомбы рвались на соседней улице. Подвал вздрагивает, как живое существо, а из щелей сыплется труха. Бомбы падают с душераздирающим воем и рвутся с треском. Эти звуки знакомы. Когда взрывы где-то рядом.
Самолёты отбомбились. Гул моторов постепенно затихал. Налёт закончился неожиданно, как и начался.
Вышел из подвала и остолбенел. Передо мной стоял красивый вороной жеребец с белой звёздочкой на лбу.
Это произошло так неожиданно, что я растерялся. Такое могло только присниться. Тряхнул головой – конь на месте.
Он осёдлан и в уздечке. Осмотрелся. Хозяина нет, и подумал: «Бесхозный. Сейчас их ходят табуны. Но такого?..»
Кто из мальчишек не грезил боевым конём? Прищёлкнул двумя пальцами от удовольствия, обошёл его вокруг. На правой стороне крупа увидел рваную рану с засохшей кровью.
– Так вот почему, ты, дружок, бесхозный! – проговорил вслух. – Либо хозяин погиб, либо пожалел и не пристрелил.
Беру повод, и жеребец без сопротивления пошёл за мной, словно чувствуя, что ему окажут помощь. Сесть верхи я не решился. Боялся, что вдруг задену рану, может сбросить.
С этой минуты и начались мои неприятности с жеребцом. Мать, увидев его во дворе, – в крик:
– Убери этого дармоеда с моих глаз! Корову не дам в обиду, не позволю объедать…
– Я его овсом буду кормить! – перебил я родительницу.
– Я те дам овса! – и вдруг спохватилась. – Откуда он у тебя?
– Бойцы дали два мешка, когда у нас обоз стоял.
– Лошадь на одном овсе не проживёт. Ей сено нужно.
– Я же много привёз сена, – возразил я. – Почти столько, сколько привозил отец…
– Вот именно – почти! Убери дармоеда по-хорошему!
– Куда ж его? – огрызнулся я. – Раненый он.
– Что-о? – с удивлением глянула на меня мать и уже тише. – Раненый? Так бы сразу и сказал.
– Вы не дали и рта раскрыть.
– Цаца какая! А ну-ка, покажи.
Я завёл родительницу на другую сторону. Она осмотрела рану, покачала головой и сказала:
– Рана большая, но не опасная. Только грязная очень. Может быть заражение. Промой тёплой водой и смажь тавотом.
– Зачем?! – удивился я. – Тавотом колёса мажут!
– Не знаю! – пожала плечами мать. – Батька твой так делал.
Дальше расспрашивать не стал. Отец всю жизнь с лошадьми, и толк в них знал. Большего авторитета у меня не было.
Нагрел ведро воды, намочил большую тряпку и положил на рану, чтобы раскисла засохшая кровь.
Вернулась мать с небольшим пузырьком с чем-то и протянула мне:
– На вот. Это настойка берёзовых почек на водке. Когда смоешь грязь, полей на рану, а потом смажешь тавотом.
Мать ушла. Смотрю ей вслед, вздыхаю и думаю: «Пойми её. То она злючая, то добрая и покладистая…»
Аккуратно смываю с раны грязь и засохшую кровь. Жеребец вздрагивает, но стоит смирно. И вдруг обнаружил треугольное тавро с двумя буквами: ОР. «Неужели кличка?» – обрадовался я и позвал жеребца:
– Орлик!
Трудно сказать, что означало тавро. Просто могло получиться совпадение. Животное слегка повернуло в мою сторону голову и тихо заржало. Как-то одними губами. Я так и подскочил от радости: «Угадал! Ванечка умрёт от зависти…»
Только подумал о нём, а он тут как тут, словно по заказу. Вошёл во двор и от удивления рот раскрыл, рассматривая жеребца.
А я с жалостью глядел на товарища. За последнее время он так исхудал, что стал похож на усохший стручок гороха. Маленький, сгорбленный, лицо сморщилось, словно у столетнего старца. Одним словом: «Кожа да рожа», – как выражалась моя мать.
С похолоданием он напялил на себя со взрослого плеча суконный пиджак вместо пальто или фуфайки, которых у него не было. Подпоясался шпагатом в палец толщиной. На голове будёновка с большим отпечатком от споротой звезды. Он шмыгал простуженным носом и движением спрятанной в рукаве руки поправлял сползавшую на глаза будёновку.
Придя в себя от неожиданности, спросил безразличным голосом, хотя в глазах горел огонёк зависти:
– Где взял коня?
– Это не конь, а жеребец!
– Какая разница?
– Разница большая.
Как потом мне станет известно – друг оказался прав, хотя и он этого не знал. В армии нет ни жеребцов, ни кобыл – есть боевой конь.
– Ладно тебе, – огрызнулся Ванечка.
В эту минуту пришёл Виталька и, увидев лошадь, воскликнул с восторгом:
– Вот это да! Где взял жеребца?
– Нашёл! – усмехнулся я.
– Как нашёл? – опешил Виталька. – Что это, кошелёк?
– В центре стоял, в развалке.
– Красивый!
– Только раненый.
– Куда? С виду нет!
– На крупе рваная рана. Осколком, видно, вскользь.
Друзья осмотрели обработанную рану и в один голос спросили:
– Зачем тавотом намазал?
– Так отец делал.
– А-а-а, – протянул Виталька. – Тогда другое дело.
Я завёл жеребца в сарай и поставил в стойло, где раньше стояла отцовская лошадь.
Всё это происходило спокойно, пока мать не пошла доить корову.
А под городом продолжали стрекотать пулемёты, рваться мины и бухать, как небольшие пушки, винтовки.
Мы втроём сидели на полу и играли в «дурака». Вдруг влетает, как разъярённая тигрица, родительница с погнутым ведром из белой жести в руке, и, размахивая им, кричит:
– Убери этого дармоеда с моих глаз! Иначе я за себя не ручаюсь!
– Что случилось? – опешил я.
– Изверг твой выбил из рук ведро с молоком!
Приятели, видя, в каком состоянии хозяйка, вспомнили лето, побег на фронт, и поспешили исчезнуть, чтобы за компанию не отведать чересседельника.
Оказалось, когда пришла в сарай, увидела, как жеребец зажал корову в углу, родительница рассвирепела. Недолго думая, огрела Орлика пустым ведром. С того удара и началась у них вражда. Место жеребец уступил. Но когда мать подоила корову, он выбил из её рук почти полное ведро молока. Вот тогда и погнула посудину о лошадиные бока.. Мать приказала утром выгнать его со двора. Бои за город на время заставили её забыть о жеребце. Я поспешил перегородить стойло. Теперь лошадь и корова стояли отдельно, как бы каждый в своей квартире.

Наутро, когда проснулся, до меня, прежде всего, донеслись отзвуки боя. Сразу определил – передовая всё ближе и ближе. Где-то у околицы. Над городом гул. Рвутся снаряды, визжат мины, словно недорезанные поросята, строчат пулемёты, бухают винтовки. Самолёты проходят стороной на переправу. Их сопровождают залпы зенитных орудий.
Вечером, с южной стороны дома, в кухне, шальной осколок снаряда выбил шибку в окне. Мать заложила её подушкой: в комнату сразу ворвался холодный воздух. Это предупреждало, что не за горами и зима.
Мать поворчала за разбитую шибку и, забрав младших детей, полезла в подвал под дом, а мне сказала:
– Подоишь корову!
– Вот тебе и раз, – огрызнулся я. – Вы будете в подвале, а…
– Полезай и ты. Хотя места нету.
– Ладно уж, – согласился я.
Хлопнула в коридоре ляда за матерью. Не теряя времени, перетащил свою постель в залу, на северную сторону дома. Здесь более-менее безопасно. Разве только прямое попадание.
Открыл ставни и выглянул на улицу. Ночью выпал небольшой снег и прикрыл, словно саваном, огрехи войны и трупы лошадей. Низко плывут сизые тучи. Пасмурная погода портит настроение.
Видны отступающие войска. Из города уходят последние беженцы, госпиталя вывозят раненых, по улицам бродят табуны бесхозных лошадей. Они съели в городе весь бурьян, грызут деревянные столбы и заборы. От бескормицы стали худые и кошлатые, как линялые собаки, у которых шерсть клочками.
Теперь нет сомнений – город сдадут. Я вздохнул и пошёл доить корову. Только переступил порог сарая, Орлик встретил меня ржанием. Задал им обоим сена и после этого сел доить корову.
Около полудня стали взрывать завод Войкова и другие предприятия. Пришли друзья. Смотрим в сторону завода. Там взрывают трубы – высокие кирпичные. Труба подпрыгнет вся целиком, словно детская игрушка, а потом медленно клонится набок, как бревно, и вдруг падает, поднимая тучу пыли и дыма. Рвут ещё что-то. Вверх летят обломки железа, бетона и дерева…
– Что они, – не выдержал Ванечка, – решили завод с лица земли стереть?
– Не оставлять же фрицам, – вздохнул я.
– Можно же как-то испортить, чтобы потом легче было ремонтировать, – добавил Виталька.
Хотя наши отступали, но у нас не было сомнения, что это ненадолго…
– Он-то так, – отозвался я. – Фрицы тоже могут восстановить.
– Ты прав! – согласились друзья. – Потому и рвут основательно.
Мы ещё поговорили, глядя на взрывы, а потом я пошёл с товарищами доить корову. Кормили и поили Орлика.
– А у тебя здорово получается, – отозвался Ванечка.
– Что получается? – не понял я.
– Доишь, как доярка.
– Да нет, – вздохнул я. – Она зануда и не даёт мне всё.
Потом пили молоко с сухарями, разгрызая их молодыми зубами. Так прошёл день под взрывы снарядов и мин.
Взрывали где-то что-то всю ночь. Обстрела города не было. Когда просыпался, слышал, как строчит пулемёт, словно швейная машинка, и опять большой силы взрыв. Прислушиваюсь, ворочаюсь с боку на бок, пока не сморит сон.
Утром обнаружил, что во дворе зима. Ударил мороз, и не малый. Ночью выпал ещё снег. Он припорошил улицы. Всё выглядело, словно в праздничном убранстве. Я смотрел в окно и вздыхал. После каждого взрыва снаряда или мины на белом снежном фоне оставались чёрные пятна, словно лишаи.
Вскоре начался бой в городе. Где-то рядом строчит пулемёт, оглушительно рвутся снаряды. Над домом, визжа, пролетают мины, шуршат снаряды. Наши отступили с вершины Митридата и заняли оборону у нас в огороде за стенкой, которая проходила через три двора.
Мать впопыхах похватала кое-какие вещи и с детьми скрылась в подвале. Звала и меня. Я отказался. Родительница поворчала что-то для порядка. Мне показалось, будто она осталась довольна моим отказом.
Последнее время мать перестала следить за собой. Я смотрел на неё и не узнавал. Её словно подменили. Неделями нечёсаные волосы свалялись, как старая мочалка и висят космами. И в одежде неряшлива: то фартук в сале, или платье затасканное, то ногти не обрезаны. Однажды я не выдержал:
– Ма-а! Вы бы платье сменили?
Она удивлённо глянула на меня, потом на платье и буркнула:
– Сойдёт и так. Скитаться по подвалам – лучшего и не надо.
«Возможно, она и права, – вздохнул я, – а, может, не в этом причина? При отце такого не позволяла».
Как бы там ни было, а смотреть на неё в таком затрапезном виде неприятно. Я никак не мог понять, что на неё подействовало: то ли извещение на отца, то ли бомбёжки и обстрелы, которых панически боялась.
– Боже, – причитала она, – и когда это кончится?
А война только начиналась. Обо мне часто забывала. Да я понапрасну и не прятался. Смотрел, куда летят самолёты. Если на нас – другое дело. В основном опасался зенитных осколков. Они шлёпали на землю со страшной силой.
Ещё бабкины слова придавали смелости: «Ты не трясись, как мать. Если суждено погибнуть, – то смерть и в бомбоубежище найдёт…»
Она как-то сказала, что я родился в рубашке – значит, счастливый. Не знаю, насколько это правда, но мне пока везёт.
Часов в десять утра заревела корова, да так, что заглушила гул боя. (Это мне так казалось). Я выглянул во двор, а там пули жихают, мины рвутся – вой и грохот.
– Ма-а, – спросил я, заглядывая в подвал. – Корову доили?
– Нет!
– Так давайте! Орёт, как резаная!
– Пойди ты.
– Вот так всегда. Как что, я. Вы в подвале будете прохлаждаться, а мне под пули, да?
– Но я не вылезу!
– А корова как? У ней же молоко сгорит!
Мать, ничего не говоря, захлопнула ляду. Я заметил её испуганное лицо и пожал плечами: «Вот тебе и раз! До того боится, что бросила животное на произвол. А ты, что хочешь, то и делай! Ладно, – решаю, – Будь что будет – пойду!»
Первым делом решил напоить скотину. «Орлик тоже не железный». Взял ведро, набрал полную грудь воздуха для смелости, открыл дверь во двор и замер. Она выходила боковой стороной к бою. Страшно окунуться туда, где убивают.
Снаряды перелетают, шурша, через наш двор и рвутся где-то в центре. Мины хлопают неподалёку. Зато пули жужжат над головой, как рассерженные шмели. В огороде бухают винтовочные выстрелы. Пулемётов не слыхать.
Снова набираю полную грудь воздуха, с шумом выпускаю и ползу, громыхая ведром, к сараю, где стоит бочка с дождевой водой. Шаг за шагом преодолеваю расстояние от дома до сарая. У бочки лёжа отдохнул, поднялся на ноги и ведром в бочку. А там лёд.
За воротами на улице разорвалась небольшая мина. Не раздумывая, шмыгнул в сарай. Корова перестала реветь. Орлик заржал.
– Сейчас, братцы, напою! – сказал я.
Нашёл ящик, подставил под ноги и заглянул в бочку. Лёд толстый, но вода промёрзла не до дна. Стал ломом пробивать дырку. Стучу и нет-нет, оглядываюсь. Наконец, пробил, как на речке, лунку. Вёдрами ношу воду в сарай и сливаю в бадью вёдер на десять, а сам ругаю себя: «Как это, прошляпил вечером, не натаскал воды?»
Корова и жеребец снова просят пить, а я вздыхаю и говорю:
– Потерпите. Холодная. Как нагрею, тогда и дам.
Как ни странно, животные замолчали, словно поняли мои слова. Набрал ведро воды для нагрева и не заметил, как подошёл моряк в мичманке и в зелёной фуфайке.
– Ты что здесь делаешь, дружок? – слышу простуженный голос.
Вздрогнул от неожиданности и обернулся, держа в руке почти полное ведро навесу.
– Воду набираю, ответил. – Нужно корову напоить.
О жеребце умолчал на всякий случай, а то ещё заберут.
– Вода холодная же.
– В том-то и дело, – вздохнул я. – Нагреть надо, а здесь пули свистят и мины воют над головой.
– Ты, браток, пуль не бойся. У вас косогор и, как говорят, мёртвая зона, а вот мины – это другой коленкор. Она может угодить куда угодно. Давай помогу тебе. Тащи вёдра!
С помощью старшины, а это был старшина, я увидел нашивки, когда он снял фуфайку, чтобы удобней было набирать воду, с его помощью наполнил всякую посуду и почти опорожнил бочку. Осталась самая малость.
– Нагреешь воды, принесёшь и нам, – сказал, уходя, старшина.
– Куда?
– А вон! Мы в огороде держим оборону.
Я выглянул через калитку и увидел в конце, у стены, человек двадцать матросов. На снегу они резко выделялись чёрными шинелями, словно чернильные кляксы на тетрадном листе.
Старшина ушёл, а я подхватил ведро с водой и, не обращая внимания на жужжащие пули, потащил в дом.
Молока было много. Как сказал бы мой друг Ванечка: «Море!» Корова недавно отелилась и давала почти ведро каждый раз.
Матросам приготовил больше полведра, две эмалированные кружки и полную противогазную сумку сухарей. Я их обнаружил в буфете. Сумку для удобства надел через плечо, и готов был в поход, а у самого пятки чесались от боязни.
Вышел на порог и остановился, а пятки огнём горят. Стою, как вкопанный. Не решаюсь окунуться в водоворот войны, где оглушительно бухают винтовки. Пули свистят и жихают над головой. Рвутся гранаты, а за воротами, на улице, мины. Одно меня спасало – не видел убитых и раненых. И вообще были ли они – не видел.
Хотя и говорил старшина, будто у нас мёртвая зона, но понять я этого не мог. «Как это?» – подумал. И всё же, глянул на молоко, вздохнул и решил: «Что будет, то будет!» – и нырнул в грохочущее пространство.
Тащил ведро, кланяясь каждой пуле и воющей мине. Старшина увидел мои потуги, улыбнулся и пошёл навстречу. А я подумал: «Что здесь смешного?»
Он отобрал ведро и удивился:
– Ого?! Молоко! Небось, своих обидел?
– Не-е-е. оставил. Они от него нос воротят. Дома стоит ещё полведра вчерашнего. Куда его девать? До боёв мать продавала, меняла и раздавала. Сейчас её никакими коврижками не выманишь из подвала.
– Чего так? – удивился старшина.
– Жутко боится. Закупорилась – ничего не слышит и не видит.
– А ты что, сам всё делаешь?
– Приходится.
– Не боишься?
– Страшновато, но управляюсь. Боюсь только прямого попадания.
– Молодец! – похвалил старшина.
Он снял с моего плеча сумку, матросы расстелили плащ-палатку и высыпали на неё сухари. Они делили и приговаривали:
– Ну, браток, выручил. Почти сутки крошки во рту не было…
Я топтался на снегу и осматривался. Матросы стреляли по очереди. Одна группа грелась у небольшого костра, а другая тревожила немцев.
Глянул в сторону, где стояла прошлогодняя солома – пусто. В стене из дикого камня что-то наподобие бойниц. Мне стало интересно, куда стреляют матросы, и заглянул в одну из свободных дырок.
– Ты что, накричал старшина, – на приморском бульваре? Эта амбразура пристреляна!
В справедливость его слов, в камень цокнула пуля, упала на снег и зашипела. Я смотрел на пар, исходивший от неё, а потом на старшину.
– Вот видишь. Нельзя забывать, что здесь позиции, фронт! И, между прочим, убивают…
– Ка-а-а-кой фронт? – пробормотал я растерянно.
– Обыкновенный! До тебя что, не доходит?
Я молча забрал ведро и пошёл домой в таком состоянии, словно меня оглушили чем-то тяжёлым. В голове загудело, а в ушах появился шум, какой бывает, когда кипит чайник. Моё сознание не могло осмыслить: как это? Вдруг мой дом, двор стали фронтом?
Мне представлялся фронт чуть ли не живым существом. А тут так просто: матросы пью молоко, курят, шутят, греются у костра, а над ними жихают мины и жужжат, как назойливые мухи, немецкие пули.
«Так вот ты какой? А мы воображали…» – вздохнул я и поспешил в дом. В соседнем дворе разорвалась мина.

Вечером молоко не носил. Пришёл посыльный матрос и забрал. Утром – тоже. Посыльный спросил:
– Ты обиделся на старшину?
– С чего бы это? – не понял я.
– За то, что накричал.
– Не-е-ет! Здесь другое. До сих пор не могу сообразить, как могло случиться, что в моём дворе оказался фронт?
– Обыкновенно. Где задержали фрицев, там и фронт.
– Да-а-а! – вздохнул я. – Мы летом бежали на фронт. Понятия не имея, что это такое.
– А теперь?
– Теперь знаю! Ничего хорошего…
– Не падай духом, браток! Мы ещё дадим фрицу жару!
– Это я знаю. Но когда?
– Скоро! Как соберёмся с силами.
Матрос забрал ведро с молоком, подмигнул и ушёл.
Сижу в уголке и думаю, как ошарашить моряков, и придумал. К обеду наварил большую кастрюлю, литров на десять, похлёбки из сала и пшена. Благо, сала после того, как закололи кабана, много.
Получилось что-то наподобие отцовского кулеша, который он варил на сенокосе. Варево не густое и не жидкое. Помогая в степи отцу, кое-чему научился.
Попробовал стряпню. Пожевал губами и определил: «Чего-то не хватает?» Добавил соли. Вроде, стало лучше. Вспомнил отца. «Если хочешь, – говорил он, – чтобы кулеш получился вкусным, перед концом брось лавровый лист и мелко нарезанный чеснок…»
Проделал эту процедуру. Дал малость покипеть и снова попробовал. Теперь другое дело, почти как у батьки.
Из подвала показалась материна голова. Она повела носом, как это делает наша Жучка, когда учует добычу, и спросила:
– Ты что-то варишь? Пахнет вкусно…
В этот момент где-то неподалёку разорвался снаряд. Голова нырнула в подвал, и захлопнулась крышка.
Я усмехнулся. Отлил в маленькую кастрюльку то ли супа, то ли кулеша, и постучал. Мать открыла ляду, испуганно озираясь. Подал ей кастрюльку с варевом, тарелки и ложки, а потом пустое ведро.
– Наберите-ка полведра сухарей.
– Зачем столько?
– Матросам.
– Каким ещё матросам?
– Которые у нас в огороде воюют!
– Что за новости? Как это, воюют?
– У нас фронт во дворе.
– А-а-а, вон оно что? – изумилась она.
Я был уверен, что она ничего не поняла. Стукнула лядой и скрылась в подвале.
Опять стрельба. Стою на крыльце с ведром, из которого валит пар. На боку сумка с сухарями. Не решаюсь переступить линию фронта. Смотрю на горящую нефтебазу. Чёрный дым с огнём клубится, а восточный ветерок отгоняет его в степь. Где-то продолжают взрывать.
Мёрзнут руки. Мороз большой. Сколько градусов – не знаю. У нас нет градусника. Потёр руки, подышал на них, подхватил ведро и смело направился в огород.
Только переступил порог калитки, как слышу:
– Старшина! Наш пацан чего-то тащит в ведре!
– Помогите парню!
Один матрос подбежал, схватил ведро, принюхался и проговорил:
– Ну, ты и даёшь!
У стенки старшина вытащил из кармана ложку, помешал варево, набрал немного и попробовал:
– Это, братцы, класс! Как тебя зовут?
– Санькой!
– Ты, Санька, классный кок. Сварганил не то суп, не то кашу! Главное, горячая и вкусная.
Я стоял, стесняясь, наклонив голову, и носком ботинка ковырял землю, припорошённую снегом.
Погода, хотя и морозная, но сносная. Она как бы щадила людей, находившихся всё время на воздухе. Я ещё подумал: «А как они ночью? Лица у них опухли от холода».
Пока я стоял и рассуждал сам с собой, матросы разделили сухари. Часть стреляла по немцам, а остальные расселись вокруг ведра. Со стороны противника стрельба прекратилась.
– Чего тихо? – поинтересовался я.
– У фрицев обед. Они дело знают. Война войной, а обед по расписанию. – Усмехнулся старшина.
До нас доносятся глухие и отчётливые взрывы.
– Что это взрывают? – спросил я.
– Металлургический завод Войкова, – отозвался старшина. – Да так рвут, будто не думают возвращаться…
– Они что, без головы? – отозвался один из матросов.
– Голова у них есть, и рвения патриотического хоть отбавляй. Я случайно был там и видел. Сказать этим остолопам ничего не мог. Там начальство из горкома, горисполкома и НКВД. Открой рот, и небо сразу окажется в клеточку…
– Как это? – спросил тот же матрос.
– Не соображаешь? Посадят!
Матросы кончали хлебать и прихваливали, словно им подали жареного гуся. Я сиял, как новая копейка. Вдруг в голову пришла шальная мысль:
– Товарищ старшина, дайте стрельнуть!
Он в это время набрал полную ложку и нёс ко рту. Рука его замерла, а старшинские глаза изумлённо уставились на меня. Потом вздохнул и отправил содержимое ложки в рот. Молча жевал, что-то обдумывая. Матросы, видимо, хорошо знали командира, и заговорили:
– Да разреши, старшина! Пускай фрицам аппетит попортит!
– Ладно! – согласился он. – Коробков, дай ему карабин и покажи, что и как.
Невысокого роста матрос, широкоплечий, с завязанными на подбородке тесёмками шапки, взял прислонённый к стенке карабин и сказал:
– Смотри! Вот так загоняются патроны в магазин…
Я оказался способным учеником. С первого раза всё понял. Долго мостился у амбразуры и выстрелил. Сильный, словно молотком, удар в плечо не остановил меня…
С немецкой стороны открыли беспорядочный огонь. Старшина отобрал оружие и сказал:
– Хватит! Валяй домой.
Мне ничего не оставалось, как забрать пустое ведро и уйти. Не дошёл ещё до калитки, как увидел в соседнем дворе немца. Бросил ведро и помчался к матросам.
– В чём дело? – удивился старшина.
– Там фриц, – показал я на соседский двор.
Двое моряков бросились в ту сторону. Рванули две гранаты, старшина усмехнулся:
– Вот и порядок. Пошли, провожу.
Он провёл меня в дом и осмотрелся, а я предложил:
– Вы бы погрелись?
– У тебя «ташкент», но нельзя. Распарюсь, и буду мёрзнуть. Ты занимай угловую комнату. Там безопасней. Даже от прямого попадания снаряда.
– Я так и сделаю.
Старшина ушёл. Я щёлкнул ключом во входных дверях и устроился в материной спальне. Вначале читал, а как уснул, не заметил.
Проснулся от толчка. Открыл глаза и увидел мать. В окне светло. Мне подумалось, что вечер и пора корову доить. Спросонья ничего не разберу. Уши словно заложило.
– Ты слышь? – тормошит она меня.
– Что случилось? – наконец разобрал её слова и сел.
– Пойди напои своего изверга. Меня не подпускает.
Как понял, изверг – это Орлик.
– Сейчас! Да и корову пора доить.
– Уже не нужно. Проспал почти сутки.
– Как, сутки?! – таращился я на мать.
– А вот так! Сейчас утро.
– Ничего удивительно, – вздохнул я. – Прошлые две ночи почти не спал. Вот и уснул.
– Да так, что не слышал, как орала корова. Пришёл моряк и провёл меня в сарай. Потом взял молоко, а ведро не принёс.
– Я сейчас, – и соскочил с кровати.
Торопясь, натянул штаны и подошёл к окну. На улице белым-бело. Выпавший ночью снег прикрыл воронки и руины. Даже серые дома, ещё летом обмазанные глиной по приказу начальства, для маскировки, вроде бы посветлели.
Приподнятым моё настроение было, пока смотрел в сторону центра. Когда глянул в противоположный конец улицы, то оторопел. В моей груди что-то оборвалось, камнем упало в низ живота и заныло.
По тротуарам по обе стороны дороги крадущимися шагами, словно воры в чужом доме, с винтовками наперевес шли немецкие солдаты.
– Обошли, гады, – бормочу, и поспешно одеваюсь. – Нужно наших…
Как бывает при спешке: то рука застряла, то шапку с трудом нашёл. Выскочил на порог и остановился, словно наткнулся на преграду. Водил головой туда-сюда. Мне казалось – что-то не так, чего-то не хватает. И тут сообразил, что споткнулся о тишину.
Последние дни здесь стоял фронт, и бушевала война. Сейчас гнетущая тишь давила на сознание, словно тяжёлый груз навалился на меня. Тряхнул головой, как бы сбрасывая его, и на цыпочках, крадучись, точно боясь кого-то спугнуть, пробрался к огородной калитке.
У стены никого, будто никогда и не было матросов. Одно ведро сиротливо стоит у стены, опрокинутое вверх дном. «Куда они подевались?» – подумал, а того и не сообразил, что они просто отступили.
На затоптанном снегу чёткие отпечатки ботинок, желтели стреляные гильзы, розовело на снегу кровавое пятно: «Ранили кого?», у потухшего костра остался серый пепел и разбросанные папиросные окурки. Поднял один и прочёл золотистую надпись: «Курортные», а ниже – «Керчь».
Дней пять назад, когда стало ясно, что город сдадут, с табачной фабрики растащили весь запас табака и папирос. Даже мне досталось всякого брака. Тогда примчался Ванечка и кричит:
– Санька! Табачную фабрику грабят.
Когда мы прибежали на фабрику, – двери нараспашку, народ толчётся по цехам. Уже почти всё растащили. Мы набрали всякого брака и, довольные, ушли.

Я грустно усмехнулся, повертел окурок, отбросил в сторону и пробормотал:
– Ушли… Бросили. Даже слова не сказали…
Поднял ведро, увидел под ним записку. У меня даже руки задрожали от радости: «Не забыли!». Развернул блокнотный листок в клеточку, увидел прыгающие по строчкам буквы и прочитал:
«Санька! Мы уходим. Ранило Коробкова. Мы ещё вернёмся. До скорого!»
Взял ведро, сунул записку в карман и пошёл во двор.

Закрывая калитку на крючок, почувствовал, как что-то твёрдое упёрлось мне под ребро. «Это что ещё такое?» – подумал и резко обернулся. Увидел немца с винтовкой, направленной прямо мне в сердце. «Всё» – мелькнула, как искра, мысль. – Убьёт!»
Страха не было. Я ощутил безразличие, словно не меня будут убивать. Только тело ослабло и обмякло.
– Хенде хох! – заорал немец.
Хотя и плохо учил в школе немецкий, а понял, что он требует. Но выполнить команду не мог – тело не подчинялось. Тогда немец ткнул стволом мне в грудь.
– Пук, пук! – имитировал он выстрелы.
Не знаю, что у меня было: то ли такой испуг, то ли шок. Всё же команду оккупанта выполнил. Стою, как дурак, с поднятыми руками, а он гогочет, словно полоумный, от удовольствия, наслаждаясь властью победителя.
Немцу лет тридцать, белявый, с заросшим щетиной лицом, с перевязанными женским платком ушами, а на голове летняя кепка с длинным козырьком.
Он охаживал меня вокруг, словно монумент, и вытягивал мои руки, а когда споткнулся о здоровенные солдатские ботинки, пнул прикладом в бок и обзывал по-всякому.
Я не особенно понимал, и меня это не трогало, а когда назвал русской свиньёй, – не утерпел, огрызнулся:
– Сам свинья!
Почему-то я его не боялся. Мой мучитель остановился, удивлённо глянул на меня:
– Вас ист свиинния?
Я молчал. Он поправил мои руки и пошёл в сарай. Там для него, видимо, ничего интересного не нашлось. Фашист вышел и скорчил недовольную гримасу. Хотел было продолжать издевательство, как в курятнике, который притулился сбоку сарая, снеслась курица и известила мир об этом событии квохтаньем.
– О-о-о! – обрадовался немец. – Гут! Яйка, курка!
Проходя мимо меня, погрозил пальцем и приказал руки не опускать, а сам полез в курятник.
Поднялся переполох, словно к курам забрался хорёк. Птица кричала вся разом, а петух заорал не своим голосом и тут же поперхнулся.
На порог выбежала мать и, удивлённо глядя на меня, спросила:
– Что случилось? Ты чего руки поднял?
– Фриц заставил.
– Какой фриц? – не поняла родительница.
– Немец.
– А где он?
– В курнике. Кур потрошит.
– Да как он смеет! Я его…
– Смеет, – перебил я мать. – Он победитель. Я где-то читал, что победителям отдают город на три дня. Давайте уберём кур на чердак.
– Зачем?
– Чтобы фрицы всех не сожрали.
– Петух будет орать.
– Уже не будет. Этот паразит свернул ему шею. Вы бы ушли, а то немец и вас поставит рядом.
Мать исчезла за дверью, и щёлкнул замок. «Во, даёт!» – усмехнулся я. У меня стали млеть руки, словно иголками шпигало, и я опустил их. Гитлеровец вылез из курятника в пуху, с двумя обезглавленными курами и петухом. С них на землю падали большие капли крови и тут же расходились в огромное розовое пятно.
На то, что я опустил руки, он ничего не сказал. Видно, забыл, или добыча обрадовала. Лицо немца светилось самодовольной улыбкой. У меня внутри закипала злость, да такая, что не выдержал и, ничего не соображая, бросился на него с криком:
– Сволочь! Вор! Живодёр! – и стал вырывать петуха.
Оккупант, видимо, был ошарашен такой выходкой. С его лица сползла улыбка, появилось удивление, глаза округлились, но птицу он держал крепко.
Руки у него заняты: в одной винтовка, в другой мёртвая добыча. Видно, придя в себя, ничего не говоря, как-то с оттяжкой, снизу вверх, ударил меня сапогом, окованным железом, под ребро.
Я ахнул и рухнул на колени. Корчась от боли, хватал открытым ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба. В довершение, гитлеровец огрел меня мёртвым петухом по голову. Спёкшаяся кровь брызнула в лицо, а он, не оборачиваясь, ушёл со двора. Больше его я никогда не видел.
– Чтоб ты, гад, – крикнул ему вслед, – куриных вшей набрался и чесался до потери сознания.
Ещё что-то ворчал. С большим трудом поднялся на ноги, а меня качает, словно тростник на ветру. В это время мать открыла дверь. Она увидела в окно, что немец ушёл.
Пошатываясь и держась за живот, я поднялся на крыльцо. Мать удивилась:
– Что с тобой? Чего корчишься?
– Фриц в живот ногой стукнул, – буркнул я.
Родительница слала оккупанту проклятья, а я с трудом добрался до топчана. Корчился на нём, потом свернулся калачиком и коленками прижал живот. Вроде бы так легче. И вдруг меня стал бить озноб. Мать глянула на меня и сказала:
– Сильное нервное потрясение. Постарайся согреться и уснуть. За что он тебя ударил?
– Петуха вырывал у него.
– С ума спятил! Он же мог убить!
– Тогда об этом не думал. Просто зло взяло.
– Просто, просто, – ворчала мать, укутывая меня тёплым одеялом.
А меня трясёт, словно в лихорадке. Сворачиваюсь калачиком, сжимаюсь в комок, упираюсь коленями в живот, а сам бормочу: «Ничего, сволочи… так это вам не пройдёт…» – и пока не сморил сон.