Форум "В Керчи"

Ночью спал плохо. Хорошо уснул перед утром, и потому проснулся поздно. На сердце почему-то тревожно. В комнате тихо. Слышно, как торопливо тикают часы-ходики. У раскалённой докрасна печи возилась мать. «На мороз печка раскраснелась», – подумалось. Пахло чем-то вкусным. В желудке у меня заурчало. Я резко повернулся и застонал: на какой-то миг забыл об ударе.
– А-а-а! Проснулся? – отозвалась мать. – Как живот?
– Живот ничего. Бок болит сильно.
Родительница задумалась, что-то соображая, а потом и говорит:
– Видно, фриц сломал ребро, – она подсела ко мне и стала пальцами слегка давить на живот. – Так болит?
– Нет.
– А так? – она надавила на правое крайнее ребро.
– Ой! – вскричал я.
– Всё ясно. Ребро! – заключила мать.
– Что теперь, лежать?
– Ничего. Мы его туго затянем, и будешь двигаться помаленьку.
– Решил сегодня, – вздохнул я, – спрятать Орлика. А теперь как?
– И я об этом подумала. С жеребцом надо что-то делать.
– Что случилось? – насторожился я.
– Опять буянил. Хотел выбить ведро с молоком, да помешала перегородка, которую ты сделал.
– Били?
– Нет!
– Ничего не пойму, – с трудом выговорил, а резкая боль отдавала в бок. – Отцовские лошади стояли там же?
– То рабочие. Они за день натрудятся и им не до того.
– Возможно, – согласился я. – Теперь, с ребром, ничего не сделаю.
– Друзей попроси. А мы перетянем ребро, и ты как-нибудь.
– Сухой только на язык. Виталька – это другое дело, он и эту балаболку заставит.
Стояла мёртвая тишина. Ни стрельбы, ни гула самолётов. Младшие брат и сестра ещё спали. Только ходики тикают, нагоняя минуты и часы. Им нет ни до чего дела – время движется вперёд.
Вошла мать со старым шерстяным платком и стала рассказывать:
– Приключилась и у меня однажды такая беда. Упала и выбила ребро. Меня к врачу…
– А врач что, поставил на место?
– Нет! – усмехнулась мать. – Пощупал и говорит: «Ничем не могу помочь, само срастётся».
– Неужто? – не поверил я.
– Он посоветовал туго перевязать. Отец так затянул меня – ни вздохнуть, ни охнуть.
Она стала перетягивать выше живота, под самые рёбра. У меня на какой-то момент спёрло дыхание, а потом отпустило. Я облегчённо вздохнул:
– Вы тоже не хуже делаете!
– Зато быстро заживёт.
– Хотя бы, – вздохнул я.
– А где твои друзья? То целыми днями мозолят глаза…
Она не договорила. Скрипнула дверь и на пороге объявились товарищи. Виталька в кургузом пальтишке с короткими рукавами, когда-то купленном на вырост. Ванечка в пиджаке чуть ли не до полу, подпоясанном верёвкой, на голове какая-то старая засаленная кепка, наползающая на глаза. Я на неё не обратил внимания.
Это была наша первая встреча, как закончились бои, и пришли оккупанты.
Друзья топтались на пороге, не решаясь войти. Они не понимали, что происходит. В этот момент мать затягивала на мне платок, как отец супонь на хомуте.
– Чего торчите на дверях? – строго проговорила родительница.
Мальчишки шмыгнули в комнату, косясь на хозяйку. Ванечка забился в угол со всяким тряпьём. Виталька подсел ко мне и спросил:
– Что с тобой?
– С немцем воевал, – вмешалась мать.
– Ка-а-а-ак?! – удивился Виталька.
– Да фриц вчера саданул сапогом. Видно, ребро выбил.
– Вот гад! – возмутились товарищи.
– Санька, – вмешался Ванечка, шмыгая простуженным носом, – что у тебя на воротах за надпись?
– Какая надпись? – удивился я.
– Мелом. По-немецки.
– Не знаю. Видно, тот паразит написал?
– Главное в чём, – вмешался Виталька, – во всех домах фрицы, а твой двор обходят десятой улицей.
– Надо посмотреть, – вздохнул я. – Теперь поздно рассуждать. Здесь другое. Нужно Орлика спрятать, а я – видите?
– А мы зачем? – отозвался Ванечка.
– Молчи, работничек! – осадил его Виталька.
– Всегда ты так, – обиделся Ванечка.
Только сейчас я заметил, что он без будёновки, в какой-то замусоленной кепчонке.
– Где твой шлем? – спросил я.
– Дома. Фриц вчера чуть к стенке не поставил.
– Зачем?! – удивилась мать.
– Расстрелять хотел.
– О Господи! – воскликнула родительница. – Изверги…
– Это за звезду. Да другой солдат вмешался. А шапки у меня нету.
Мать посмотрела на него с жалостью и ушла. Она всегда жалела его и приговаривала: «Сиротка ты несчастная…» А я удивлялся: «Какой же он сиротка, когда у него такое кодло…» Для меня это осталось загадкой.
Вернулась родительница со старой отцовской шапкой из кролика, изрядно побитой молью, оттого похожей на плешивую собаку, и подала Ванечке:
– На, вот! Не новая, но шапка. Носи!
– Спасибо! – обрадовался товарищ. – Вот это дело…
– Спасибо потом скажешь. Сейчас за стол. Я сварила борщ с солониной и молочную рисовую кашу.
Друзья помогли мне подняться. Прошёлся осторожно по комнате и обрадовался:
– Получается! Теперь можно и за стол.
– Руки мойте! Да воду зря не разливайте. Я растапливаю снег и лёд, который сохранился в бочке.
После сытного обеда пошли в сарай. Курили и обдумывали, что можно сделать. Я показал на захламленный угол
– Вот здесь, если убрать и отгородить, а потом замаскировать сеном. Как думаете?
– Точно! – вмешался Ванечка. – Получится отличный тайник.
– Вечно ты, Сухой, влезешь своим носом, – недовольно отозвался Виталька. – И без тебя понятно, что Санька хочет…
– Завелись! – я не любил, когда они ссорились, и вмешался. – Главное, что поможете.
Сухой хотел что-то сказать, но его опередил Виталька:
– Ты, Санька, садись около Орлика и командуй.
– Братцы! – взмолился я. – Как-то нехорошо…
– Другим разом было бы и так, а сейчас ты больной, – отрезал Виталька и добавил. – И баста! Вот видишь, даже Сухой стал сознательным. Так что, подчиняйся, и посмотрим, как это трепло будет работать?
– Будь спок, Виталичка, и я кое-что умею, когда захочу.
– Посмотрим, посмотрим, – подзадоривал Виталька. – Я знаю тебя, как балаболку, ну, а если так, не буду больше обзываться.
– И на том спасибо, – усмехнулся Ванечка.
Друзья работали под моим руководством два дня. Даже Сухой трудился на совесть, на что Виталька изрёк:
– А ты молодец!
– Я обещал! Да и Санькина мать шапку дала.
– Ты в ней, как облезлая собака весной! – подначил Виталька.
– Ничего. Зато тепло.
Чтобы прекратить ненужный разговор, я попросил:
– Поставьте Орлика на место.
Виталька взял жеребца под уздцы и завёл его в тайник. Ванечка отошёл подальше. Он смертельно боялся лошадей. На то была причина. В сарай вошла мать. Она стала в дверях и осмотрелась:
– Здорово! Это я знаю, что за этим сеном, – и показала на стенку, замаскированную объедками.
– Старались! – отозвался Виталька. – Санька больной.
Меня взяло удивление, как это Ванечка промолчал. Он стоял в стороне, словно настоящая сирота, и ковырял носком ботинка слежавшийся навоз. «Стесняется. Это что-то новое» – подумал я, а вслух сказал:
– Это друзья. Сам бы я ничего не сделал.
– Мойте руки! – Скомандовала мать. – Я поджарила баранины. Правда, солонина, но хорошо отмоченная. Пахнет вкусно.
Мать ушла. Мы вышли из сарая. И тут заговорил Ванечка:
– Пошли, посмотрим надпись?
Мы вышли на улицу. Кое-где шныряют немецкие солдаты. Жителей не видно. Я внимательно рассматривал прописные буквы и ничего не мог прочитать.
– Стереть? – засуетился Ванечка.
– Зачем? – усмехнулся я. – Раз она отпугивает фрицев, значит, отрабатывает петуха и двух кур.
Мы засмеялись и пошли в дом. У нас разыгрался «волчий» аппетит, после упоминания о баранине.

Погода стояла пасмурная и морозная, но безветренная. Порой брало удивление, словно ветер где-то, в каких-то дебрях, заплутал и никак не найдёт дорогу к нам. Впрочем, мы об этом не очень сожалели.
С утра, бывает, срывается жидкий снег, но так и не пойдёт. Тучи разрываются, а в образовавшуюся щель выглядывает холодное солнце. Это ненадолго. С севера наползают тёмные облака и заволакивают небосклон, словно панцирем. И наступают, будто вечерние, сумерки.
Оккупанты без зимних шапок, как правило, с обмотанными женскими платками головами.
Сосед-старик, к которому мы частенько заходим покурить в тепле, глядя на них, усмехается:
– Анчутки!
– Что это за слово? – спросил я у него.
– Не знаю! У нас в городе была одна неряха. Всегда грязная и оборванная, хотя в доме был достаток, вот её и называли «Анчуткой».
– Совсем как хозяева, – вздохнул Виталька, кивая на улицу, где сновали гитлеровцы. У некоторых появились чёрные наушники.
– Вот, наблюдаю, – начал дед, – за германцем и думаю: хорош солдат – немец, но супротив нашего жидковат.
– А почему наших бьют? – спросил Виталька.
– Здесь другие обстоятельства. И вообще: «Русские долго запрягают, но быстро едут». Слыхали такую поговорку?
Мы молчали. Я пожал плечами и вздохнул:
– Нет!
– Будем надеяться, что наши скоро перейдут в галоп. А немец изнежен. Ему подавай сапоги с кованной подошвой, колбасу и курей, тёплую уборную…
Возьми нашего солдата. Жратвы нет – тем он злей. Соли нет – порохом посолит. Ежели сухари с песком, его разбирает такая храбрость – удержу нет. О колбасе и курах он понятия не имеет. А если русский человек изнежится и будет требовать сапоги с кованными подошвами, да сухарей без песка – тогда пиши пропало, – дед вздохнул и добавил. – Вот такой получается компот…
– Но фрицы побеждают? – вставил я.
– Немцы наступают, а не побеждают. Им нас никогда не победить. У них нет такого жизненного хребта, на котором держимся мы. А теперь по домам.
Ушли от деда в растерянности. Что за хребет у нас, не объяснил. Но одно всё же уяснили – наши будут наступать.
– А дед прав, – прервал я молчание.
– В чём? – не поняли друзья.
– С сухарями. Когда стоял у нас во дворе фронт – у матросов не было никаких сухарей, не то что с песком, а воевали, – вздохнул я.
– А что ж они ели? – удивился Виталька.
– Я им таскал молоко и кулеш варил. А у фрицев обед по расписанию…
– Возможно, это и есть тот хребет, о котором говорил старик? – задумчиво проговорил Виталька.
– Не знаю! – пожал я плечами. – Хочу другое сказать. Когда ушли матросы, мне показалось, что с ними ушёл и фронт. Но нет, он остался в каждом дворе и доме.
– Это точно, – согласился Виталька. – Люди хмурые. На фашистов смотрят из-подо лба и чего-то напряжённо ждут.
– Наших ждут, – добавил я.
Всё это время Ванечка молчал. Он, видно, не всё понимал, но не хотел вмешиваться, чтобы не выставить себя дураком. Вот и молчал.
Однажды к нам пришёл офицер из ОРСТ комендатуры. Кто-то донёс, что у нас корова немецкой породы и даёт отличное молоко.
Он походил около животного, что-то записывал. Потом сказал: «Гут» и заставил мать при нём сдоить пол-литра молока, влить в бутылку, которую сам принёс.
На другой день явился и выдал на корову паспорт на немецком языке. Матери приказал утреннее молоко приносить в комендатуру, которая находилась за квартал от нас.
Родительница на десятом небе: теперь её любимицу ни один немец не посмеет взять.
К этому времени моё ребро срослось – как-то незаметно, но повязку ещё не снимал. У Орлика рана тоже зарубцевалась, оставив широкий шрам.
Жеребец был здоров. При встрече нервно перебирал ногами. Ясно – застоялся. Я разводил руками и говорил ему:
– Терпи! Фрицы заберут!
Он кивал большой головой и тихо ржал, словно понимал мои слова. А там кто его знает: возможно, и понимал.
Долго думал, как ему помочь, но ничего не получалось. Однажды осенило: «А если ночью!» Стал выпускать его по ночам на улицу и приучил на свист возвращаться.
Случилось это в лунную ночь. Жеребец радовался свободе. Он вскидывал задние ноги и обдавал себя тучей снега. Я любовался им – до чего был красив. Порой казалось, что по заснеженному озеру в лунном свете плывёт чёрный лебедь с гордо поднятой головой.
В такие минуты забывал об опасности и злючем морозе. Всё внимание на Орлике.
Тихо. Мороз крепчает. Я топчусь, а снег скрипит под ногами. Небо усыпано мерцающими звёздами. Это на мороз. Блуждающие тучи временами набегают на луну. Наваливается темнота. Жеребец сливается с ней, словно растворяется во мраке.
Орлик бегал от ворот до перекрёстка и назад. Когда луна пряталась – исчезал, выплывала из облаков – появлялся. Я уже хотел звать его домой, когда…
Нас, видимо, засёк патруль. Вдруг увидел, как через дорогу метнулись длинные тени. С испуга меня затрясло. «Немцы! – мелькнула мысль. – Что делать?»
Я отбежал от своих ворот за угол соседнего дома и свистнул. В этот момент на луну накатила чёрная туча, и сорвался снег. Жеребец остановился и замер, словно прислушивался. При повторном свисте помчался на него, а следом слышалось:
– Хальт! Цурюк!
Орлик, чувствуя опасность, взбрыкнул задними ногами, поднял снежную завесу и помчался на зов. Только забежал за угол, хватаю повод, и меня будто что-то подкинуло ему на хребет. Обычно на неосёдланную лошадь садился с подставки, а тут…
Гитлеровцы не успели опомниться, как Орлик уже нёсся, будто ветер, по глухим улочкам. Скакал на нём впервые, не зная его повадок, вцепился одной рукой в гриву, а другой за повод, и подбадривал:
– Давай! Давай! Быстрей!
Вначале думал только убежать, а потом понял, – домой нельзя. Наверняка, патруль устроил засаду. «А куда? – и мгновенно сообразил. – К бабке. На «Глинку», – это другой конец города.
Немцы не встречались. Или мороз загнал их по квартирам, или просто везло.
Снегопад усилился. Лапастый снег забивает лицо и слепит глаза. Орлик не сбавляет скорость. Проскочил «Японское поле». Осталась самая малость до бабкиного дома, и напоролся на патруль.
Три жандарма шли по центру улицы с перевязанными платками ушами, с автоматами и бляхами на груди. Со стороны казалось, будто все оккупанты страдают зубной болью, и потому перевязаны.
Орлик наскочил на них так неожиданно, словно призрак, и они оторопели. Мне было этого достаточно, чтобы завернуть в переулок. Здесь мне знаком каждый камень. Вслед застрочил автомат. Я пригнулся к гриве и не оглядывался. Опасность осталась позади. Мы закружили в лабиринте улочек, а лапастый снег тут же заносит следы.
Близилась полночь. Бабка в это время вышла из сарая, где управлялась с коровой. Шла не спеша, окутанная падающим снегом. Она аккуратно ставила ноги, чтобы не поскользнуться. И тут что-то чёрное, большое перемахнуло через невысокий забор из дикого камня и, словно громадная птица, нависло над ней. Бабка присела от страха, закрестилась и бормотала:
– Свят! Свят! Чур меня!
Орлик остановился, как вкопанный. Я спрыгнул на землю, а, увидев сидящую и бормочущую бабку, проговорил:
– Ба-а! Не бойся! Это я!
Она открыла вначале один глаз, чтобы убедиться, что это я, её любимый внук, а рядом чёрная, как сажа, лошадь, открыла второй.
– Вот негодник, – буркнула она. – Перепугал насмерть.
– Очень спешил.
Бабка поднялась на ноги и с удивлением смотрела на мою взлохмаченную голову.
– Где твоя шапка?
– Потерял где-то.
– Как, потерял? – удивилась она.
– Ба-а! – заторопил я её. – За мной фрицы гонятся.
– С ума спятил? Поймают – застрелят!
– Если и дальше будем торговаться – застрелят.
– Давай, – спохватилась старуха, – коня в сарай.
Мы вдвоём устроили жеребца на новой «квартире». Бабку он принял сразу. Видимо, почувствовал её отношение ко мне, а, значит, и к нему. Я невольно подумал: «Почему с матерью не ладит?» – значит, здесь что-то кроется.
Когда мы вышли из сарая, перед нами стояла сплошная снежная стена. Мороз ослабел. Я был уверен, наши следы надёжно укроются.

Утром бабка дала мне почти новую шапку и сказала:
– За жеребца не волнуйся. Спрячу так, что ни один гад не найдёт.
Уходил от неё часов в десять утра. Раньше не отпустила.
– Ба-а! – взмолился я. – Мне нужно домой. Никто не знает, куда я делся.
– Ничего, потерпят. Переживаешь за мать?
– И за неё тоже.
– Она не очень жалует тебя.
– Почему? – удивился я.
– Поживёшь с моё – поймёшь. Я уверена, что вспомнит, когда что-то нужно будет от тебя.
– Не может быть. Она всегда волнуется за меня.
– Как бы не так. Ты лучше скажи – жареную картошку любишь?
Бабка знала, чем меня купить. Жареная картошка – страсть моя.
– Люблю! – отозвался я.
– Сейчас заделаю такую, какой ты никогда не ел.
Не знаю, что она добавляла для вкуса, но получалась ароматная и аппетитная.
Готовила еду на навозных кирпичах. Другого топлива не признавала. Летом сама лепила их из коровьего навоза и зимней соломенной подстилки. Мне казалось, что и корову держала для этого.
Картошка у неё чуть крупнее гороха. Часами чистит, и у неё всегда есть заготовленная. Когда жарить, а жарит на сливочном масле, аромат наполняет комнату. Всегда жду с нетерпением, когда она окажется на столе.

После сытного завтрака вышел на улицу. Пасмурно. Снегопада как не было. Низкие тучи мчатся, как скорый поезд. Снега выпало сантиметров десять. Иду по снежной целине, словно по пушистому ковру, утопая по щиколотку.
Хотел пойти короткой дорогой, через пустырь, но, выглянув из-за угла, увидел жандармов. У одного из них в руках моя шапка.
«Хана!» – подумал растерянно и машинально лапнул бабкину. – «Фу-у ты, чёрт!» – плюнул и повернул назад.
– В чём дело? – удивилась старуха.
– Там жандармы с моей шапкой.
– Я же дала другую.
– Могут узнать по душегрейке. Надо что-то поверх надеть.
Бабка ушла и вернулась с мешком со старой одеждой. Она вытряхнула на пол содержимое и усмехнулась:
– Выбирай!
Там было всякое тряпьё. Выбрал дядькину рабочую куртку и натянул поверх своей одежды.
– Ну вот, – вздохнул облегчённо. – Теперь другое дело.
Пошёл кружным путём. В этой части города давно не бывал. Многие здания разрушены и повреждены, зияют пустыми глазницами окон. Тротуары завалены битым камнем и кусками бетона и припорошены снегом. Из развалин торчат, словно стволы орудий, канализационные трубы и куски швеллеров.
Улицы пустынны. Горожан не видно. Если какой и появится, тут же старается исчезнуть, косясь на снующих оккупантов.
Вдруг моё внимание привлекли на некоторых зданиях обвислые красные флаги. Не могу понять, что это такое – кругом немцы и красные флаги.
Даже остановился на миг. В это мгновение лёгкий ветерок качнул ближайший флаг, и всё понял. В центре полотнища белый круг, а в нём чёрная, как паук, распустила щупальца свастика.
«Так вот ты какой, фашистский флаг? – усмехнулся я. – А мне сдуру померещилось, будто в городе наши».
На некоторых улицах стояли обозы, длинные, как сама дорога. Лошадей не видно. Прошёл по городу слух, будто фашисты поставили коней в Свято-Троицкий собор. Верующие женщины крестились и плевались. Мы, мальчишки, хотя и воспитанные атеистами, тоже возмущались: «Как это можно в церковь ставить толстозадых битюгов…»
Прибавляю шагу и, чтобы не мозолить немцам глаза, завернул в ближайший переулок, который укорачивает дорогу на мою улицу.
Дома застал друзей. Они у сарая о чём-то спорили. Увидев меня, набросились с вопросами:
– Я вился, не запылился! Где был? Что случилось?
– У бабки был, – спокойно ответил я.
– Мы с ног сбились. Как в воду канул. – Проговорил Виталька, а Ванечка вздохнул и добавил:
– Спросили у матери, где ты? Она недоумённо глянула на нас и буркнула: «Не знаю! Наверное, где-то курит». Облазили все наши места…
– Сказал же, у бабки был.
– А Орлик где? – спросил Виталька.
– Тоже у бабки.
Приятели переглянулись, ничего не понимая, а я предложил:
– Пошли, покурим, а то у меня уши опухли без курева, там всё и расскажу.
Шёл и думал: «А ведь старуха в чём-то права. Мать даже не вспомнила обо мне. Бабка что-то знает? А возможно, наговаривает? – успокаивал себя. – Мне известно, что она мою мать недолюбливает, а отца вообще не терпит».
Из нашей семьи меня одного любила и говорила: «Вот это дитё. И послушное, и умное…» – ещё с десяток навешивала качеств.
Всё это меня удивляло, но потом поразмыслил и решил, что бабка зря не скажет. Сам замечал за матерью в отношении себя – вроде бы я ей нужен, как собаке пятая нога. Это подтверждает сегодняшний случай…
За сараем мы затоптали снег, устроив себе площадку. Мороз ослабел. Солнце бледным пятном пробивалось сквозь тучи. Я глянул на него и вздохнул:
– Рано в этом году легла зима. Ещё только ноябрь…
Друзья рвали бракованные папиросы, вытрушивали табак и скрутили цигарку в палец толщины. Ванечка первым затянулся, выпустил дым, передал Витальке самокрутку и продолжал разговор:
– Так, как ты оказался у бабки? Вечером был дома…
– Я выпускал ночью погулять Орлика. На этот раз засекли фрицы. Деваться было некуда, вот и помчался на Глинку. Обещала спрятать.
– Что может старуха? – пожал плечами Виталька.
– Будь спок за неё. Она десять молодых заткнёт за пояс. В гражданскую войну партизан прятала.
– Как это прятала? – удивился Виталька. – Старики говорят, будто тогда почти всех мужчин белые постреляли?
– Этого не знаю, но бабка жеребца спрячет.
Мы долго обсуждали происходящее в городе, пока не позвала меня мать. Друзья ушли домой.
– Где жеребец? – спросила она.
– А вам зачем?
– Заглянула в тайник, а там пусто.
– На Глинку отогнал. Бабка сказала, спрячет.
– Ну и, слава Богу. Здесь спокойней будет.
«Обо мне даже и не вспомнила, – вздохнул я. – Когда отогнал и зачем? – от такого отношения сердце защемило, и легла обида. – А бабка ведь права…»
На этом разговор закончился. Она загремела посудой на кухне, а я взял книгу и стал читать.
Несколько дней сидели дома, играли в карты, ходили друг к другу в гости и наблюдали за фашистами.
Погода тихая. Мороз ослабел. Временами сквозь облака прорвалось холодное, как лёд, солнце. Оно только слепило, отражаясь от снега. Мы щёрились и уходили в помещение.
В это время оккупанты почувствовали себя свободней. Они уже не обматывали головы всяким тряпьём. Им выдали наушники. Теперь солдаты были похожи на радистов. Ванечка усмехнулся, глядя на них:
– Очухались фрицы! Ничего, ударит морозище, и наушники не помогут.
– Да-а-а, – согласился я задумчиво.
Мне в голову лезла всякая чепуха, а Ванечку слышал отдалённо, словно голос его доносился из другой комнаты, и не всё разбирал.
Всё думал, что бы такое устроить фашистам, но ничего не мог придумать. «С Виталькой посоветоваться, что ли?»
– А где Виталька? – удивился я.
– Не знаю, – отозвался Ванечка. – Дом на замке. Я подумал, что он у тебя.
– Не было его.
Нашёл он нас за сараем. Мы не спеша курили, передавая друг другу, цигарку и молчали.
– Курите? – спросил, подсаживаясь. – Дайте дёрнуть!
– А что делать? – отозвался я, передавая окурок. – Расходиться будем.
– Отчего так быстро? – удивился Виталька.
– Мёрзнуть начинаю.
– Папиросы твои?
– Мои! А что?
– Сухой, всё время курим то мои, то Санькины, а твои где?
– Сеструхи выследили и забрали, – вздохнул Ванечка. – Кинулся – нету. Поднял скандал, а они мне: «Поменяли на муку». Всё боялся вам сказать.
– Ладно! – успокоил я друга. – Кури мои. Накуривай шею. Она у тебя тонкая, как спичка.
– Всё смеётесь?
– А ты где пропадал, Виталька? – сменил я разговор.
– На станцию ходил с тёткой. Она хочет уехать в Феодосию. Там у неё уйма родичей, а здесь я один.
– Ты ж говорил, что у тебя тётка в Опасном? – удивился я.
– Это по отцу. Когда я остался один, она приехала. Так живём…
– Вы что, хотите продать дом? – перебил я его.
– Не знаю. Как тётка. Сейчас сложно уехать. И вообще! Забили мне баки. Немцы приказ повесили!
– Какой приказ? – удивился я.
– Сам читал, – продолжал Виталька. – В нём написано, чтобы завтра, 29 ноября, все евреи собрались на площади Сенного базара с вещами и харчами на пять дней…
– Зачем? – удивился я.
– Не знаю. Там много коё-чего говорится. Дальше не читал. Только внизу бросилось в глаза: «За невыполнение приказа – расстрел».
– И куда это их? – удивился Ванечка.
– Кто его знает, – пожал плечами Виталька. – Одни утверждают – в Палестину, а другие – на работу в колхозы.
– Мда-а, – буркнул я. – Неприятная штука по такому холоду.
Друзья молча согласились и разошлись по домам.
На другой день евреи, подчиняясь приказу, сходились на площади Сенного базара. Они шли с узлами, чемоданами, баулами и всякой ручной кладью. Тут же собирались кучками знакомые, родственники и что-то обсуждали. Без слов было ясно, что их волновало.
Провожать обречённых вышло всё население. Мы стояли на тротуаре, смотрели на этих несчастных со слезами на глазах. Пронёсся по городу слух, что евреев расстреляют. В Киеве, говорят, уже…
Народ не верил – как это, ни с того ни с сего и убить столько людей. В наших головах такое не укладывалось.
Стояли мы до полудня, пока евреев, окружённых жандармами, не погнали в городскую тюрьму.
– Пошли, братцы, домой? – предложил я.
Люди расходились, обсуждая и строя предположения о будущей их судьбе. Трагедию евреев переживало почти всё население города.
Шли мы молча, в подавленном состоянии. У меня в душе неприятный осадок, словно на сердце лёг громадный булыжник и давит. Прервал молчание Ванечка, спросив у меня:
– Как думаешь, евреев постреляют?
– Не посмеют! Уж больно много народа. Да и за что убивать?
– Поубивают! – заверил друг. За то, что они просто евреи.
– Ну, ты и даёшь, Сухой! – отозвался Виталька.
– А ты смотри, Виталичка. На улице, если фриц увидел, что у кого нос не такой, кричит: «юда» и норовит поставить к стенке.
– Так то оно так, – вздохнул Виталька. – Ну, одного, ну, двоих можно шлёпнуть. Но столько? Тыщи две собралось…
– Поживём – увидим! – прервал я никчёмный разговор, растравляющий и без того гнетущее состояние.
Прошло три дня. Всё это время у жителей города напряжены нервы, в ожидании, как решится судьба евреев. А тут прибегает Виталька и кричит:
– Везут! Прямо на Багерово везут!
Мы с Ванечкой в это время убирали в сарае после коровы.
– Ты чего орёшь? – осадил его Сухой. – Кого везут? Куда везут?
– Я же сказал, евреев везут.
Мы переглянулись, бросили вилы и понеслись на нижние улицы. Эта весть всколыхнула город. Народ сбегался со всех сторон и останавливался у обочины шоссе, по которому шли машины. Дальше не пускали жандармы.
Огромные крытые брезентом тупорылые дизеля проходили на большой скорости. Из них неслись вопли, проклятья женщин и плач детей.
Мы стояли за речкой, а по ту сторону дорога, по которой идут грузовики. На мосту жандармы. Но мы и не собирались переходить его. Покатился шепоток:
– Стрелять везут.
– Не может быть! – вырвалось у какой-то женщины в толпе.
Прошли последние машины, а люди стоят. Вдали затихал гул моторов. Наступила тишина.
И вдруг пулемётные и автоматные очереди…
– Всё! – вырвалось у меня.
И, пошатываясь, побрёл, как пьяный, а за мной мои друзья.
Весь день меня трясло, словно в лихорадке. Зарылся в тёплое одеяло и забился в угол на топчане, но согреться не мог.
Потом мне сказали, что трясло меня от нервного потрясения.
Вошла мать. Мне показалось, что она смотрит на меня, словно на пустое место, отсутствующим взглядом.
– Случилось что-то? – сдерживая дрожь, спросил я.
Родительница вздрогнула и только после этого обратила на меня внимание. Вздохнула и сказала:
– Случилось! Случилось такое, что мир содрогнётся. Сколько народа извели, каты. Только за то, что они евреи. Среди них были знакомые, подруги, соседи и просто земляки…
Мать заплакала и вышла из кухни. Я вздохнул и сжался в комок, как это делал, когда немец выбил ребро, и незаметно заснул.

Декабрь стоит морозный. Порой срывается снег, но ненадолго. Снеговые тучи проносятся, не задерживаясь. Их место на небосводе занимают сизые обложные.
Прошло недели две после расстрела евреев. Город словно вымер. На улицы жители без надобности не выходят. Оккупанты тоже засели по квартирам, как тараканы по щелям. Появляются они три раза в день с котелками и спешат на кухню, словно на пожар, чуть ли не бегом. Мороз делает своё дело.
Мы с друзьями всё ещё в шоке. От содеянного фашистами гудит в голове, как в пустой бочке. Однажды в растерянности закурил при матери. Она глянула на меня удивлённо. Я спохватился и сунул в рот цигарку огнём, прижёг губы и выскочил во двор.
Собирались у меня. Часами молча сидели в сарае, где стоял раньше Орлик. Часто вспоминал жеребца и думал: «Как он там?»
Однажды Ванечка нарушил молчание:
– Вот, вы рвались на фронт, а зачем?
– Разве непонятно? – удивился Виталька. – Чтобы бить фрицев!
– А сейчас у нас что, не фронт? – не унимался Ванечка. – Убивать – не знаю, а вредить можно.
– Золотые слова, Сухой, – усмехнулся Виталька. – Но скажи, как?
– Не знаю!
– То-то же, а выступаешь!
– Сухой прав, – отозвался я. – Фронт так фронт! Война так война! А то сидят фрицы, словно у Бога за пазухой.
– И что ты предлагаешь? – насторожились друзья.
– Ничего, – пожал я плечами. – Что мы можем?
– Зачем тогда заводить такой разговор?

На том наши мысли о вредительстве окончились. Немцы на нашей улице не стояли, а идти на соседние, где часовые и патруль, опасно. Потому частенько отсиживались дома. Я читал книги, которые принёс. Так увлекался порой, что забывал поесть. Мать это злило, и она ворчала:
– Всё читаешь? Лучше бы делом занялся!
– Каким ещё делом? – не понял я и огрызнулся. – И так всё хозяйство на мне!
Мать глянула на меня удивлённо, пожала плечами и ушла. Хмыкнул ей вслед, – опять занялся книгой. Только сосредоточился, вбегает Ванечка и кричит:
– Санька! Сейчас такое скажу – умрёшь!
– Чего орёшь, как бешеный? – недовольно отозвался я.
– Узнаешь – умрёшь!
– Ты когда научишься закрывать дверь? Это во-первых, а во-вторых, умирать не собираюсь, а в-третьих, или выкладывай, чего припёрся, или проваливай.
– Ну, чего разошёлся, как холодный самовар? Я к тебе по-дружески, с новостью, а он…
– Прервал ты меня на интересном месте. Извини!
– Что читаешь?
– Да вот: «Дети капитана Гранта». Книга, что надо.
– Слыхал, но не читал.
– Вообще, Сухой, сколько ты прочитал книг?
– Не помню. Возможно, штуки две или три.
– Не густо. Ну, ладно. Выкладывай, чего припёрся?
Ванечка растерялся. Он, видимо, забыл, зачем пришёл, и вдруг улыбнулся и облегчённо вздохнул:
– Сбил ты меня с панталыку. За последнее время стал забывать, о чём думал минуту назад. Это, наверное, с голодухи…
Я присмотрелся к его сморщенному лицу, с мой кулак, и подтвердил:
– Говорят, такое бывает. Что за новость у тебя?
– На Глинке пацаны такое отчебучили, – я заволновался. «Там же Орлик», а Ванечка продолжал. – Помнишь, у железнодорожного моста сад, а в нём большой армянский дом?
– Ну, чего тянешь куцего за хвост? – прервал его я.
– Не заводись! Просто хочу, чтобы ты понял. Так вот. В том доме поселились фрицы, а под навес поставили кухню. Ночью пацаны сунули в топку противотанковую гранату и замаскировали дровами. Утром повар разжёг топку и ушёл. Вскоре как ахнуло: кухня вдребезги, навеса как не было…
– Людей там не постреляли из-за таких умников, как ты?
– Не-е-ет! – опешил Ванечка. – В доме никто не живёт. Они ещё в начале войны уехали.
–Смотри у меня! Погрозил я. – Приказ знаешь? За одного немца – десять наших к стенке!
– Знаю – не дурак! Я без тебя ничего. Ты же у нас старший…
– Что-о-о? – заорал я. – Старший?!
Ванечка, видя, что моё лицо наливается кровью, поспешил исчезнуть, а я в гневе ворчал вслух:
– Ещё этого не хватало! Дойдёт до немцев – шлёпнут…
Как ни злился, а сверстники почему-то слушались меня и подчинялись. Возможно потому, что я крупней и сильней, или по поговорке: «Сила есть, ума не надо», или ещё почему-то…
Ванечка явился на другой день смирный, как новорожденный ягнёнок. Я посмотрел на него и усмехнулся:
– Опять новости?
– Нету. А ты надумал что-нибудь?
– Ты о чём? – удивился я.
– Ну, это самое. Вредить мы будем фрицам?
– Как тебе не терпится на тот свет?
– Нет. Не тороплюсь. Спрашиваю вообще.
– Трудная это штука. Правду говорил Петрович, что легко на войне только в кино. Шашки наголо и ура!
– Кто такой Петрович?
– На сенокосе был дед. Мудрый и умный. Ему в гражданскую ногу повредило. Сейчас хромает.
Мы посидели, повздыхали и разошлись, так ничего и не придумав.
Однажды, в середине декабря, остановился на ночёвку длиннющий обоз из громадных, крытых брезентом, фур. Он занял нашу улицу и часть соседней.
Подводы поставили по одной стороне, почти вплотную к домам. По дороге ходили часовые навстречу друг другу. Лошадей, толстозадых битюгов, отвели в пустующую конюшню бывшего конного двора. Промёрзшие до костей солдаты разбрелись по квартирам, надеясь отогреться.
Мы втроём стояли у моих ворот и наблюдали за всем этим. Как и раньше, наш дом обходили. Глянут на надпись и идут дальше. Теперь я понял, что она действует безотказно, и решил: «Нужно мелом подновить её. Хоть какая польза от куроеда».
Когда стало смеркаться, часовым принесли тулупы. Наши, русские. Солдаты напялили на себя и стали похожи на неповоротливых снежных баб. Мне неожиданно пришла идея, и сказал:
– Пошли, братцы, в стойло.
– Ты что-то придумал? – заглядывал мне в глаза Ванечка.
– Ещё не знаю. Поговорить надо.
В сарае тепло. Зажгли каганец. Это светильник такой из бутылки, тряпки и керосина.
Мать ещё не доила корову, и мы не решились курить. Немного отогревшись, начал разговор:
– Вы видели, как ходят часовые?
– В тулупах, как пугала огородные, – усмехнулся Ванечка.
– Я не об этом. Они прохаживаются по дороге, а подводы стоят вплотную к домам, и что там творится, не видно.
– Ну и что? – удивился Ванечка.
– Тупой же ты, Сухой, как сибирский валенок. Санька прав, нужно подумать, что можно сотворить.
В этот момент вошла мать с ведром доить корову и услыхала наш разговор:
– О чём вы там шепчетесь?
– Да так, – отозвался я, – о разном.
– Смотрите – не трогайте немцев. Постреляют!
Мы молчали. Мать начала доить корову. Струйка молока со звоном билась об стенку пустого ведра.
– Айда, покурим! – предложил я.
На дворе мороз крепчал. Ночь выдалась звёздной, но безлунной.
– Смотрите, пацаны, как звёзды мерцают. Словно лампочки, которым дают то больше света, то меньше.
– Это на мороз. – Отозвался Виталька.
Мы толкались плечо в плечо, чтобы согреться, и передавали цигарку друг другу. Это мало помогало. Мороз пробирался под одежду.
Наконец, мать вышла из сарая с ведром молока и направилась в дом.
– Ты, Санька, хотел что-то сказать? – напомнил Виталька.
– Только не здесь – холодно. Кончайте курить!
– Выкладывай! – потребовали товарищи, когда вернулись в сарай.
– Чего выкладывать? Если сбрую порезать?
– Нет! – возразил Ванечка. – Утром шухеру будет на весь город.
– Опять ты, Сухой, дрейфишь, – вмешался Виталька.
– Нет, Виталичка, я не трус. Только не хочется, чтобы поймали.
– Это другое дело, – согласился товарищ.
– Так вот, – начал я. – Знаете дом около перекрёстка?
– Это там, – спросил Виталька, – где живёт одна бабка?
– А в заборе дырка? – добавил Ванечка.
– Через эту дырку можно подобраться к подводам, – продолжал я.
Огородами прошли во двор. Собак нету – немцы постреляли. И вдруг где-то на горе завыла дворняга, словно волк на луну, хотя лены и не было. Я ещё подумал: «Откуда взялась собака-то?»
Диверсия прошла удачно. Я и Виталька на пяти подводах порезали сбрую. Ванечка остался у лаза и наблюдал за часовыми. В случае тревоги, он должен кошачьим мяуканьем подать сигнал, а веником замести следы.
Утром издали наблюдали, как солдаты что-то кричали, размахивали руками и поминали партизан.
Появилось начальство. Офицеры с озабоченными лицами осматривали попорченную сбрую, а сами оглядывались по сторонам, словно опасались удара в спину.
Солдаты без лишних слов связали куски ремней и поспешно запрягали лошадей. Обоз тронулся, поскрипывая колёсами по снегу. Мы смотрели им вслед и улыбались. Не знаю, почему, а у меня от этого деяния на душе остался неприятный осадок. Это меня озадачило.
– Вот мы им дали! – отозвался Ванечка.
– Мы пахали! – оборвал его Виталька.
– Чего не поделили? – вмешался я. – На шухере тоже нужно стоять.
– А чего он, – Разозлился Сухой. – Мы паха-а-ли...
– Мне, – продолжал я, – пришла мысль, что из-за такой ерунды…
– Ерунды! – взорвался Виталька – Ты как знаешь, а я буду! Пускай не забывают фрицы поганые, чо они не у себя дома…
– Ладно, ладно, – согласился я. – Как вы, так и я.
Больше такой удачи не выпало. Пришёл следующий обоз, но стал по другую сторону улицы. Чтобы добраться до подвод, нужно проскочить через дорогу, а это невозможно. Часовые сразу засекут.
И всё же, ещё один обоз остановился на нашей стороне. Мы радостно потирали руки, а Виталька бормотал:
– На этот раз не уйдёте…
Он не договорил, запнулся, от удивления раскрыл рот и расширил глаза. Солдаты навьючили на лошадей сбрую и увезли в конюшню. Я ещё подумал: «Предупредили, или были у них случаи, когда резали?»
– Вот, гады, – буркнул Ванечка.
– Нам здесь нечего делать, – огорчился Виталька.
Друзья настроились уходить. Меня тут осенило, и я остановил их.
– Стойте! Есть идея.
– Какая?!
– Если повытаскивать чеки?
– Что за чеки? – в один голос спросили они.
– А вон те клинообразные пластинки, которые вставляются в ось и держат колёса.
– Они же на цепочках, – с сожалением отозвался Виталька. – А так можно было бы устроить фрицам весёлую жизнь.
– О-о-о! – спохватился Ванечка. – У меня есть добрые кусачки – огонь. Всё кусают – аж гудит.
Что гудит, он не объяснил, но это не важно, главное, что есть.
– Мотай домой, – обрадовался я, – пока светло.
Вечером, когда стемнело, подобрались к фурам и стали перекусывать цепочки. Кусачки брали не всё. Только три удалось перекусить. Виталька запсиховал:
– Опять Сухой подсунул дерьмо!
– Тише! – одёрнул я товарища. – Не забывай, где ты.
Когда возвращались, заглянули в одну из фур. В ней лежали ящики. Давай посмотрим? – предложил я.
Ящики длинные, больше метра. Мы тихо открыли один и ахнули:
– Снаряды! Вот это да!
– Жаль, – прошептал Виталька, – что стоят под домами.
– А то что?
– Устроил бы им. У меня есть лимонка.
Приближались часовые и мы поспешили исчезнуть.
Утром наблюдали из Ванечкиных ворот, как одна за другой выезжали громоздкие фуры из моей улицы и спускались вниз.
Вдруг у трёх подвод соскочили колёса и покатились с горки, обгоняя идущие впереди подводы. Бесколёсные скособочились и, задев осью о мостовую, остановились. Лошади дёрнули раз, другой, но не могут осилить.
– Здорово! – ликовали мы. – Теперь фрицы повозятся!
К завалившимся фурам спешили солдаты. Походили, посмотрели, что-то обсуждая. Тем временем возвратили колёса, притащили большой домкрат, без труда подняли подводы. Нашлись и запасные чеки. Мы и опомниться не успели, как обоз ушёл.
– М-м-да-а! – разочарованно вздохнул я.
– Всё равно, здорово, – успокаивал меня Ванечка.
– Всё это блошиные укусы, – отозвался Виталька. – Вот если бы…
– Не забывай, Виталичка, что за одного фрица десять наших, – напомнил Ванечка.
– Это меня и сдерживает.
Мы понимали, что имеет в виду товарищ. Про гранату я промолчал. Упоминание о ней Витальке не понравится, если скажу при Ванечке, считая его балаболкой, способным сболтнуть секрет. Я тоже знал об этом, но считал, что есть вещи, которые и клещами не вытянешь из него. Предателем он никогда не станет.
Откуда и куда шли обозы, мы не знали. Ждали, что придут ещё, но их не было. Втайне я был доволен этим.
Во мне боролись два чувства: мы обязаны вредить врагам, но не так, а на большее мы не способны; не хотелось из-за какой-то ерунды погибнуть.
Заняться было нечем. От безделья отсиживались дома. Я читал книги. Ванечка сапожничал, зарабатывая на пропитание. Виталька помогал тётке по хозяйству.
Когда она приходила зачем-нибудь к матери, и не нахвалится племянником. Моя родительница косится на меня и вздыхает:
– А мой читает.
– Профессором будет, – усмехнулась Виталькина тётка.
– Как же, – возразила мать. – С его успехами по русскому – дальше грузчика не пойдёт.
Я отворачивался к стенке и не слушал, о чём они судачили. Меня увлекали за собой герои Жюля Верна или Дюма.

Время шло. Со скрипом, но неотвратимо. Приближалось католическое Рождество, а затем Новый год.
Дня за два этого события оккупанты учинили настоящий грабёж. Ходили оп дворам и забирали последнее: продукты, уцелевших кур, тёплые вещи, ёлочные игрушки…
У нас ёлку наряжают под Новый год, а у католиков под Рождество.
Люди стонали от поборов, но молчали. Что могут женщины, старики и дети против автоматов. Большинство населения, увидев, что начались грабежи, прятали всё ценное. Наши ворота по-прежнему обходили.
Прошло порядочно времени, как я пристроил Орлика у бабки. Навестил один раз. Увидев меня, жеребец обрадовался, загарцевал, перебирая ногами, и тихо заржал. Я гладил ему голову, а он тёрся о моё плечо. Оба мы были в восторге от встречи.
– Не забыл, – шептал я. – Молодец!
Пришла бабка и прервала наши нежности.
– Хороший жеребец, – сказала она. – И умный, и ласковый. Только не пойму, зачем он тебе?
– Пригодится, – ответил я.
Мне и самому было непонятно, зачем мне жеребец? Старуха пожала плечами и ушла.
На прощание, повесил ему на голову торбу с овсом, который привёз на санках. Орлик громко хрустел и кивал от удовольствия. Когда я уходил, она забеспокоился и заржал, словно сожалел о расставании. Я взял санки и пошёл за ворота, а бабка вслед крикнула:
– Передай матери за сало спасибо!
Вместе с овсом привёз порядочную плаху толстого сала. Теперь она долго будет жарить картошку на нём.
Немцы основательно готовились к празднику. По дворам шастали группами. Я никуда не ходил дальше ворот, и друзья не появлялись.
В канун Рождества к немецкой казарме, где раньше был детсад, подъехала громадная машина с ёлками. Одна в одну: маленькие, пушистые, как на подбор. Я смотрел на них и думал: «Где они взяли такие? Не из Германии ли привезли?»
Вздохнул и хотел зайти во двор, когда проходивший мимо солдат с котелком и ёлкой остановился и окликнул меня. Я оглянулся и подумал: «Чего ему надо?»
Неожиданно он предложил сигарету, словно закадычному приятелю. Это удивило меня, но взял, чтобы не злить его. Хотя знал, что их табак против нашего трава травой, никакой крепости, только одна вонь.
Мы закурили. Гитлеровец поинтересовался: что, мы тоже празднуем Рождество? Хотя я не всё понял, но ответил – нет.
И тут пришла мысль спросить, что написано на воротах. Немец пристально глянул на надпись и сказал:
– Тифес!
У него сразу отпала охота общаться со мной. Тут же поспешил уйти, будто от меня разило заразой.
Я зашёл во двор и качался от смеха. Да так, точно на меня накатила истерика. На крыльцо выбежала встревоженная мать:
– В чём дело? Что произошло?
– То-о-о-т придурок, – давясь смехом, говорил я, – написал на воротах, что у нас тиф.
– Какой придурок?
– А тот, который кур забрал. Я всё думал, почему фрицы обходят наш дом? Оказывается, вот оно что!
Мать плюнула от досады и ушла. У меня в душе бушевало веселье. Взял мел и стал обновлять надпись: буквы начали стираться от ветра и снежных зарядов.
Подошёл Ванечка и удивился:
– Ты случаем не рёхнулся? Что делаешь?
– Не видишь? Поправляю буквы.
– Зачем?
– Чтобы фрицы к нам не ходили.
– Не понимаю.
– Здесь написано, что у нас «тифус».
– Что-о-о? – у Ванечки от удивления даже рот открылся.
– Тиф, балда!
– А-а-а! теперь понятно. Я всё думаю: почему к вам фрицы не заходят? Кругом жильё забито солдатами, а у вас…
– Эта надпись, – перебил я товарища, – стоит двух куриц и петуха. Тот куроед думал, что делает мне гадость, а вышло наоборот.
– Здорово! – согласился Ванечка.
– А ты чего припёрся, на ночь глядя?
– Вышел подышать. Весь день за верстаком.
– Так много работы?
– Люди несут и несут старую обувь, которую раньше выбрасывали. Вот и глотаю пыль весь день. Устаю я, Санька.
– Уже темнеет. Ты ко мне, или…
– Нет. Домой.
– А то может, к нам? Мать борщ сварганила. Правда, без капусты. Но ничего, вкусный.
– Нет, – вздохнул Ванечка. – Заманчиво, но надо идти.
– Как знаешь.
Мы разошлись. В дом я не пошёл, а убрал у коровы. Соломы не было. И подстилку приходилось делать из объедков сена.
Последнее время навоз не выбрасывал во двор. Старик сосед меня научил:
– Ты навоз складывай в сарае. Он начнёт преть и отдавать тепло. Корова одна сарай не обогреет.
Он много чего рассказывал и поучал. Я внимательно слушал и на ус мотал. Друзья другой раз удивлялись: «Откуда ты всё это знаешь?»
Мне было интересно, о чём говорил старик. Когда случалась схожая ситуация, применял его советы.
Вышел во двор из сарая, в лицо пахнул, пока несильный, ветер. «Ну вот, здрасти! Задул, паразит. Ладно, – подумал. – Пускай дует. Всё равно сижу дома, а фрицам даст прикурить. Норд-ост, да ещё с морозом – не очень приятная штука. Мы-то привычные.
Я по-прежнему сплю на топчане и упираюсь ногами в печку. Плохо: невозможно вытянуть ноги, приходится сворачиваться калачиком. Наутро болит всё тело, словно битое палками. Спина вообще нала, пока не расходишься. Стал подставлять сбоку топчана фанерный ящик, который брали на сенокос. Сразу полегчало. Теперь можно вытянуться во весь рост. Когда стелился, мать вошла с молоком и спросила:
– Молоко будешь?
– Буду!
– Много не бери. Корова что-то стала давать меньше, а мне завтра в комендатуру нужно десять литров отнести.
– Хорошо.
С тех пор, как побывал у нас немецкий офицер и выдал на корову паспорт, мать каждый день носила в комендатуру молоко. Утром лаборант брал пробу и после этого принимал молоко, а в книжке, которую выдали ей, делал отметку.
Первого декабря с неё рассчитались. За полмесяца получила пуд белой муки и пуд сахара, смешанного с рисом. Всё это на подводе привёз немецкий солдат. Заносила мать. Он, как увидел на воротах «тифус», сбросил на снег мешки и погнал лошадь прочь.
Это видно, когда наши раздавали при отступлении продукты, люди отсыпали рис и сахар в одну кучу. А немцам достался такой трофей.
Когда мать принесла эту смесь, стала набирать её в ладонь и сыпать обратно, приговаривая:
– Что с этим делать? Кашу варить? Есть нельзя будет!
– Ма, что случилось? – отозвался я, слыша её причитания.
– Да вот, дали фрицы, а что делать с ним, не знаю!
Я подошёл, посмотрел и усмехнулся:
– В этом вся проблема?
– Как отделить сахар от риса?
– Ладно, сделаю!
Из куска жести с помощью гвоздя смастерил решето, подсушил смесь, и за полчаса килограммов пять риса отделил от сахара. Мать наблюдала за мной, а, посмотрев рис, сказала:
– И всё же, не чисто.
– Ерунда! Залейте горячей водой рис, сахар растает и сольёте.
– А воду куда?
– Тю-ю! Господи! – разозлился я. – Вы только драться умеете. Да куда хотите. Хоть в чай или в кашу.
– Ну и хитрый ты!
– Не хитрый, а умный! – поправил я её.
Так научила отвечать меня моя бабка. Хлопнул дверью и ушёл к Ванечке. Мать недоумённым взглядом проводила меня, пожимая плечами.
Это происходило в начале декабря, а сейчас я выпил кружку молока и прислушался: за стенами дома, видимо, в казарме, играла громкая музыка. У оккупантов начался праздник.
Прислушался, вздохнул и стал готовить коптилку. Смастерил её из латунной трубки, кусочка жести и стеклянного пузырька из-под чернил. Зажжённую коптилку поставил на табуретку рядом с топчаном. Долго копался в книгах и выбрал «Три мушкетёра». У неё не хватало несколько первых страниц, и я всё откладывал. «Ладно, – подумал, – как-нибудь разберусь. Да и пацаны рассказывали».
Ветер усиливался. Временами его порывы заглушали музыку и барабанили сухим снегом в оконное стекло. Где-то совсем рядом громыхало кровельное железо. «На сарае, видно, – брала досада. Уже несколько раз собирался найти его и укрепить. – Утром обязательно приколочу…»
Так незаметно уснул, под грохот железа и разбойный свист непогоды.
И снится мне сенокос, жаркое лето, Петрович, мажара с сеном. А вот отца нету… Потом повернулся на другой бок, всё смешалось и исчезло.

Проснулся поздно. Словно от толчка, подскочил и сел. Открыл глаза, в окне светло, и не могу понять, что встревожило меня? Собирался встать и одеться, когда вошла мать. Она поставила на стол кубышку с молоком (у нас её называют бальзанкой) и спросила:
– Спишь?
– Сидя ещё не пробовал.
– Чёрт знает что творится! – продолжала она.
– Что ещё приключилось?
– Понесла молоко, а комендатура на замке.
– Куда-нибудь, видно, поехали? – предположил я.
– Да нет! И по улицам не видно немцев. Что бы это значило?
– Вам что, скучно без фрицев?
– И всё же, непонятно!
Я пожал плечами и попросил молока. Мать налила кружку и подала. Залпом выпил, утёр губы рукой и принялся за книгу, которая лежала на табуретке.
Только расположился читать, вбегает Ванечка и с порога кричит:
– Спишь? Бока отлёживаешь?
– Ты, зануда! – отозвался я, а от двери потянуло холодным морозным воздухом. – Закрой дверь, а то как встану…
– Во, во, – перебил он меня. – Вы с Виталькой только и можете драться! – Ванечка попятился и спиной прикрыл входную дверь.
– Говори, чего пришёл?
– Фрицы из города исчезли! А на переправе стрельба. Ветер оттуда. Что бы оно могла значить?
– Может, десант?
– Всё возможно, – согласился друг.
Я отложил в сторону книгу и стал одеваться, перебрасываясь с товарищем предположениями. Открылась дверь, торопливо вошёл Виталька, и сразу с вопросом:
– Вы в курсе, что фрицы драпанули?
– Да вот, – отозвался я, – Ванечка то же самое говорит, и мать сказала – комендатура на замке. Что-то непонятно!
– А чего понимать, – продолжал Виталька. – Дед, ваш сосед, видел, как перед утром фрицы выскакивали из казармы, словно ошпаренные, кто в чём, и бежали сломя голову по улице Чкалова в сторону Феодосии.
– Возможно, – обрадовался я, – и, правда, десант?
Вышли на улицу. Ветер к утру улёгся. Так, слегка шевелился. Улицы пустынны. Ночной ветер нагнал небольшие сугробы поперёк дороги и к стенам домов.
Осмотрелся. И, правда, ни одного немца. В это время они бегали с котелками на кухню. Неподалёку от казармы кучковались мальчишки. Мы подошли и спросили:
– Что слышно?
– А ничего, – отозвался рыжий наш ровесник, шмыгая носом.
– Чего собрались? – допрашивал я.
– Сам смотри! В каждой комнате по ёлке. Скоро Новый год.
– Понятно! Чего не заходите?
– Вдруг вернутся, или заминировано?
– Давайте, пацаны, – предложил Виталька, – отложим на завтра.
– Правильно, – согласились все. – Если не явятся до утра, тогда и грабанём.
Мы ещё потолкались на снегу, покурили и разошлись
Мои друзья пошли домой. Я отправился к соседу. Старик подтвердил, что видел, как бежали немцы.
– Казарму они могли заминировать? – поинтересовался я.
– Что ты! Они после попойки, как очумелые бежали. Какие мины? Не все успели штаны натянуть, а ты мины!
– И всё же, что происходит? Слышите стрельбу? Она то затихает, то доносится приглушённо.
– Видимо, десант. – Заключил дед. – По моему соображению, фрицы бежали из города с перепуга.
– Почему? – не понял я.
– Побоялись окружения и плена. Мне так кажется.
Мы ещё долго предполагали и прикидывали, но точно определить происходящее не смогли.
От деда я отправился к друзьям. На улице осмотрелся. Ветер совсем утих. По небу ползут белёсые облака, постепенно заволакивая весь небосвод. Мороз ослабел. Снег стал липким и хорошо из него делать снежки. Но было не до снежков. Меня волновала казарма.
– Пошли в казарму! – предложил товарищам.
– Договорились утром? – удивились они.
– До утра там ничего не останется. Уверен, сейчас братва ждёт, кто первый войдёт.
– А если мины?
– Дед сказал – какие мины! Фрицы сами еле ноги унесли.
– Раз такое дело, – пошли! – решил Виталька. – Сухой, – крикнул он, – возьми фонарик.
Когда вышли от Ванечки, я усмехнулся и сказал:
– Сейчас увидите, что я прав. Никто никуда не уходил. Ждут случая. Бояться некого. Патрулей нет.
– Почему ты уверен, что не расходились? – спросил Ванечка.
– Обратите внимание, – хмыкнул я, – как пацаны прячутся за стеной.
– Где? – не поняли друзья.
– Вон шапки торчат. Делаем вид, будто не видим их.
– Ты прав! – усмехнулся Ванечка.
– Молчи! – осадил его Виталька.
У дверей казармы остановились. Всё же боязно идти в неизвестность. Я вздохнул:
– Была, не была! С Богом! Как говорит моя мудрая бабка.
Толкнул тяжёлую дверь ногой и беспрепятственно вошёл. Дверь тугая, на пружине, «сыграла» назад и сбила с ног Ванечку. Он упал и чуть не завалил Витальку. Тот ругнулся:
– Ну, ты, мухомор-доходяга!
– Чего заводишься? – оборвал я товарища. – За нами наблюдают.
Мы оказались в полутёмном длинном коридоре, а по обеим сторонам комнаты. Прошли до первой и остановились. В ней полный кавардак: стулья опрокинуты, столы завалены грязной посудой и объедками, в углу, отдельно, стоит на табуретке ёлка.
– Ну что, пацаны, хватаем и ходу? – предложил Ванечка.
– Подожди, Сухой, успеем. – Сказал я.
– А если те нагрянут?
– Нет! Они ждут взрыва мины. Понятно?
В одной из дверей торчал ключ, я повернул его. Дверь скрипнула и распахнулась. Комната, видимо, служила кладовкой. На одной из полок лежал картонный ящик с конфетами «батончиками». Мы знали их, пробовали. Внутри небольшой упаковки они разделялись на кругляшки величиной с три копейки.
– Красота! – обрадовался я. – Конфеты!
– Санька! – крикнул Виталька. – Посвети сюда!
Навожу луч света, куда просил товарищ, и увидел ящик, который наполовину заполнен рыбными консервами в небольших плоских коробках.
– Ну, братцы, – предложил я, – ищите сумку или мешок. Дома поделим добычу.
Друзья нашли большую кожаную торбу. Мы трофеи высыпали в неё.
– А теперь, сказал я, – вы понесёте сумку, а я прихвачу каждому по ёлке. Только без меня на улицу не выходите.
Вместо трёх ёлок, прихватил четыре. В одной из комнат попалась портупея с кобурой парабеллума. Тут же нацепил её на себя, схватил ёлки и к ожидавшим товарищам. Они придержали двери, и мы вышли из помещения, а я сказал:
– Смотрите! Только отойдём подальше, братва бросится в казарму.
Так и вышло, как я предполагал. Ванечка удивился:
– Ну, ты, кудесник! Откуда это знаешь?
– Что именно?
– Ну, о пацанах!
– Не знаю. Возможно, и в самом деле, что-то соображаю в психологии?
– Что это такое? – продолжал удивляться Ванечка.
– Ну, это, когда человек может угадать действия другого. Учительница как-то сказала: «Если бы ты, Санька, учился хорошо, то впоследствии мог бы стать неплохим психологом…»
– Ну, а ты что?
– Я понятия не имел, что это такое, а спросить стеснялся. Как-то в библиотеке попалась книжонка по психологии. Прочитал. Многое осталось неясным. Понял, что могу предупредить и предугадать намерения человека. Не каждого.
– Почему? – не понял Виталька.
– Не знаю! Для меня это тёмный лес. Оказывается, это целая наука.
Так, в разговорах, дотащили добычу до моего двора. У ворот остановились и оглянулись. Мальчишки выскакивали из казармы, как пробки из бутылки, подталкиваемые тугой дверью. У каждого в руках по лесной красавице.
– Во дают! – усмехнулся Ванечка.
Во дворе подумалось: «Куда всё это деть?» – и предложил:
– Тащите в сарай, где Орлик стоял. Как бы мать не увидела.
Друзья занесли сумку и вернулись. Они застали меня, когда расставлял ёлки, втыкая их в сугроб, и любовался ими.
– Ты зачем притащил четыре? – удивился Ванечка.
– Подарю кому-нибудь.
У меня была подружка, конопатая Ольга. Она моложе меня на три года, то есть, ей десять. Она мне нравилась, но я боялся, если узнают об этом приятели, мне крышка.
Ольга недолюбливала Ванечку и иначе как Сухой его не называла.
– А ты Ольге подари, – предложил Виталька.
– Так и сделаю. Пошли за сарай, покурим. Скоро мать пойдёт корову доить.
Только проговорил это, скрипнула дверь и родительница тут как тут, с ведром, погнутым о бок жеребца. Увидев ёлки, остановилась и удивлённо спросила:
– Где взяли?
– Пацаны дали, – отозвался я.
– Так я и поверила! У немцев спёрли? А если вернутся?
– Они им уже нужны, как зайцу пятая нога. Им сейчас не до ёлок. Они спасают шкуру свою.
– Умные вы, как я погляжу, – заключила она и вошла в сарай.
Мать подоила корову и ушла. Теперь она до утра не появится. Остальные заботы мои: дать воды и сена.
Мы зажгли каганец и высыпали добычу на старое рядно. Открыли по упаковке конфет. Мне попались лимонного вкуса, а друзьям мятные. Сухой крутил головой и восхищался:
– Красота! Холодит во рту и так приятно!
Не обращая на него внимания, я рассматривал красочную коробку консервов. На ней нарисована небольшая рыбка и написано по латыни печатными буквами. Это я мог прочитать. Шевелю губами и складываю букву к букве, и вслух произнёс:
– Сардинес.
– Что? – не поняли товарищи.
– Рыба такая. Говорят, вкусная.
– Так в чём дело, – отозвался Ванечка. Давайте попробуем.
На каждой коробке имелся ключ для открывания крышки. Мы без труда навертели крышку на ключ и увидели золотистые рыбки.
Ели сардины и смеялись над немцами, которые и не думали, и не гадали, кому попадёт их добро.
– Вкусно – нет слов, – вздохнул Ванечка. – Хлеба бы к ним.
Мы промолчали. И без того отличное настроение. Засиделись за полночь. Друзья унесли часть добычи. Я свою хорошо запрятал.
Так закончился этот день в неизвестности и безвластии.

Утро началось с прихода Ванечки. Конец декабря. Самый разгар зимы. Она уже длится полтора месяца и порядком надоела.
За окном белым бело, словно земля укрыта пушистым покрывалом. На деревьях снежные папахи набекрень. Смотрю на них и думаю: «Ветер, видно, утих, раз снежные шапки держатся на ветвях, и мороз небольшой…»
Сижу за столом и пью молоко с горячей пышкой. Мать только вытащила её из духовки. Она каждый день выпекает пышку. Хлеба-то нет.
Мука ещё есть. Покупал её отец перед сенокосом. Обычно он брал на зиму пять пудов, то есть, один мешок. Так случилось, что на этот раз взяли два. Один для кого-то, а тот отказался – ему неожиданно привезли из деревни. Родитель собирался после сенокоса продать лишнюю, но помешала война. Теперь нам эта мука как находка, да и немцы подкинули за молоко.
Ванечка вошёл, чем-то возбуждённый, и закрыл за собой дверь. Это меня удивило и рассмешило. Не удержался и прыснул с набитым ртом. Молоко вырвалось изо рта, носа и чуть ли не из ушей. Откашлялся и сказал:
– Лопнула земля – чёрт явился!
– Не обзывайся! – огрызнулся он.
– Ты в зеркало посмотри, на кого похож!
– Знаю. Скажешь пугало огородное, да?
– Догадливый. Этот пиджак висит на тебе, как балахон на палке. Рукава похожи на пустые пожарные шланги и висят, чуть ли не до полу. Ты закатал бы их, что ли?
– Ага! Хитрый какой! – испугался Ванечка и спрятал руки за спину, словно я собирался закатывать.
– Ты чего? – не понял я.
– Ага! Они у меня вместо варежек.
– А ты чего опять напялил будёновку? Никак, власть переменилась? – усмехнулся я.
– Ты что, оглох? – ехидно отозвался друг, сбивая будёновку на затылок, казалось, пустым рукавом.
Я прислушался. И в самом деле, где-то приглушённо грохотало.
– Что это?
– Не знаю! – пожал плечами товарищ. – Наверное, стреляют.
– Я не обращал внимания. Думал, ветер. В окно гляну, будто затих?
– Не совсем. Слегка балует. Это же восточный.
– Мне с вечера показалось – норд-ост? Ну, думаю, закрутит до весны…
С нашими ветрами случайному человеку трудно разобраться. Дело в том, что все ветры в Керчи кроме норд-оста, то есть северо-восточного, внезапно начинаются и так же утихают. Норд-ост же дует по «квартирам». Так называются периоды его разбойного завывания: три дня, шесть, девять и конечный предел, после которого обязательно утихает, двенадцатый день. Это целая вечность. А если ещё с морозом, то, как говорит мой закадычный друг, «гроб с музыкой».
– Новости есть? – спросил я у Ванечки.
– Не знаю. Полицай, который живёт рядом со мной, примчался на пароконной большой подводе галопом. Лошади в мыле…
– Разве можно, удивился я, – гнать животных по морозу. Они же могут простудиться!
– Не знаю! Ты в этом больше разбираешься.
– Я-то что? Батька так говорил. Так что твой полицай?
– У него дома сейчас тарарам. Он кричит: «Собирайся, дура!» Жинка огрызается: «Не хочу! Не поеду!» А он: «На Соловки захотела?» Я от греха побежал к тебе.
– А я подумал, что это Сухого чёрт принёс чуть свет? Оказывается, он сдрейфил.
– Тебе смешно, а мне не до смеха. Он злой, как сто чертей вместе. Попади я ему под такую руку – убьет, и пикнуть не даст.
– За что он тебе так? Это какой полицай – не Пан случаем?
– Он самый. До войны залез к нему в сад, нарвал абрикос. Правда, они ещё зелёные были. Он меня поймал, отлупил и чуть ухо не оторвал.
– И ты промолчал? Не поверю!
– Нет, конечно! Чтобы отомстить, поспускал ему колёса на велосипеде. Вот он и грозился содрать с меня шкуру живьём.
– Ну, ты даёшь! Он и думать забыл о велосипеде.
– Как же, забыл! При встречах косится, будто я ему должен сто рублей. Я подозреваю, что он не трогает меня из-за сеструхи.
– А что ж такое?
– Приударяет за ней. Только и слышно: Варвара Михайловна, будьте любезны, Варвара Михайловна, будьте так добры… – он помолчал и добавил: – а жинка его шипит на сеструху: «Шалава-а»
– А сеструха что?
– До войны любезничала, а сейчас нет.
– Чёрт с ним, с полицаем. Молоко будешь?
– Не хочу. Только ел.
– Тогда пошли на улицу.
На перекрёстке, у дома на углу собралась порядочная толпа. Отсюда видна степь между городом и деревней Катерлез. Люди всматриваются в неё и чего-то ждут. Оттуда доносится стрельба. Дед, сосед, глянул на нас и усмехнулся:
– Где пропадаете? Такой исторический момент пропустить нельзя. Что увидите, запоминайте.
– А зачем? – удивился подошедший Виталька.
– Чтобы своим внукам рассказать.
– Тю-ю-ю! – протянул он. – Мы ещё сами внуки.
– Не волнуйтесь, – усмехнулся дед, – не заметишь, как станешь дедом. Время летит…
– Смотрите! Смотрите – перебил его Ванечка. – Фрицы драпают! Здорово им пятки намазали… – он запнулся, видимо, забыл, чем мажут пятки для скорости.
Нам и без него хорошо видно, как отступали немцы с переправы. Шли машины, обозы, пехота и прямо на деревню Катерлез. На снегу всё это тёмными пятнами, как на ладони.
– На город они не могут повернуть? – спросил я у деда.
– Что ты! Они идут короткой дрогой на Феодосию. Через город – крюк вёрст пятнадцать…
Дед не договорил. Мимо пронеслась на большой скорости пароконная громыхающая подвода. Она гружена до отказа: узлами, чемоданами, бочками, мешками с чем-то, ящиками, а на всём этом восседает, как неживая статуя, завёрнутая в тулуп женщина.
– Это мой полицай, – толкнул меня Ванечка. – Жинку, видно, связал?
Я проводил подводу взглядом и ничего не сказал. Я плохо знал этого мужчину – только, что он горский. Зато дед съехидничал:
– Ишь, как ему гузно прищемили.
Люди подходят и подходят. Смотрят на отступающих фашистов и обсуждают. Послышался гул самолётных моторов.
– Наши, кукурузники, – заверил Ванечка.
Вскоре над отступающими нависли двукрылые самолёты и сыпанули мелкими бомбами. Издали казалось, будто падают чернильные капли.
Бомбы рвались по всему полю. У немцев началась паника. Лошади галопом неслись по степи, переворачивая и разбивая вдребезги фуры. Оставаясь с одним дышлом, мчались дальше. Его бросало из стороны в сторону и било перепуганных животных по ногам. Они, как очумелые, неслись прямо под разрывы бомб. Автомашины останавливались, из кузовов горохом сыпались солдаты и разбегались. Нам видно, как падают немцы, то ли убитые, то ли спасались от осколков.
Самолётов кружило три. Сделали круг, и стали поливать фашистов из пулемётов. Казалось, будто где-то строчит швейная машинка. Под стрекот пулемётов, ушли на ту сторону пролива.
Гитлеровцы поспешно уходили, оставляя на поле бугорки трупов людей и лошадей, разбитые повозки, дымящие чёрными факелами машины. Всё это осталось на израненном поле, которое покрыто, словно коростой и лишаями, воронками от разрывов бомб.
– Получили! – усмехнулся Ванечка.
– Всего четыре дня назад праздновали Рождество, и ничего не подозревали… – вставил Виталька.
– Как же! – злорадствовал Сухой. – Это им не кур воровать!
– У вас куры были? – удивился я.
– До гроба буду помнить, – продолжал Ванечка, – как они, гады, забрали у нас последнюю курицу.
– Откуда она у вас взялась? – не унимался я.
Ванечка, не слушая меня, продолжал:
– Фриц, как увидел её, обрадовался, словно родной матери своей, захапал её и фидерзейн. Чтоб вы подавились! – пожелал мой друг оккупантам.
Мы смотрели на отступающих по степи немцев, а по нижней улице, которая выходит на феодосийскую дорогу, проносились на галопе подводы, унося всяких предателей. Вдруг кто-то крикнул:
– Матросы!
Все дружно повернулись на голос. С горы Митридат по булыжной мостовой, местами оголённой от снега, спускался отряд моряков в чёрных шинелях. Несмотря на мороз, все в бескозырках, шапки-ушанки видны из-за бортов шинелей. Сами перепоясаны пулемётными лентами. На ремне полуавтоматические винтовки с плоским, похожим на большой нож, штыком.
Женщины загомонили все сразу. Некоторые прослезились. Старики достали кисеты и закурили, скрывая за дымом свои чувства. Одни мы, мальчишки, не скрывали радости и закричали:
– Ура-а-а!
Отряд подходил всё ближе. Я всматриваюсь в лица матросов, надеясь отыскать знакомых. И вдруг слышу:
– Привет, Санька! Вот мы и вернулись!
Ко мне подошёл знакомый старшина и пожал мне руку:
– Как жили?
– Плохо жили…
Мне не дали больше и слова вымолвить. Нас окружили и забросали старшину вопросами. Он взмолился:
– Извините, граждане! Нет времени на вопросы и ответы. Нужно спешить, чтобы обойти во-о-он тех фрицев, – и показал в степь.
Старшина бегом догонял отряд. Мы смотрели им вслед, пока они не завернули за угол другой улицы.
– Винтовки у них чудные. Штыки ножами, – отозвался Виталька.
– Я стрелял из такой, – похвастал я. – Когда у нас фронт стоял.
– Травишь? – удивился Ванечка.
– Зуб даю! – побожился я. – Бьёт сильно, стерва…
– А молчал, – отозвался Виталька.
– А чего кричать. Дали стрельнуть. Успел только два раза. Немцы подняли такой тарарам, что меня сразу выпроводили и сказали: «Здесь не Приморский бульвар».
Погода стала портиться. Срывался снег. Через некоторое время всё скрылось за снежной завесой. Взрослые начали расходиться. Я глянул на казарму и сказал:
– Вчера ходил в казарму. Всё растащили. Нашёл казацкую шашку.
– А помалкивал? – упрекнул Виталька.
– Забыл. – Снег валил и валил. – Может, ко мне? – предложил я.
– Нет! – возразил Ванечка. – Меня работа ждёт.
– А мне тётка приказала делом заняться, – хмыкнул Виталька. – Только ума не приложу – каким?
Мы разошлись в праздничном настроении. Освободители отдали нам чуточку своего тепла.
Снег за короткое время образовал приличный слой. Столько не упало за всё прошедшее время.
С вечера задул норд-ост. Вначале легонько, а потом набрал Вилу. Он исполинской снежной спиралью закружился на доселе спокойном насте. Ночью заплясала бешеной пляской вьюга. Ветер мечется из стороны в сторону, как неприкаянный, сердится и плачет, что не находит пристанища.
Сквозь белёсую мглу порой слышатся вопли и вой свирепого зверя, имя которому буря.
Так заканчивался сорок первый год, наполовину мирный, а наполовину грозный и кровавый.

Буран бушевал больше недели, захватив несколько дней старого года. Страшной силы ветер завывал, стонал, сыпал снежными струями, барабаня в окна, превращая пространство в белёсую мглу.
Лежу с книгой и иногда, когда буран свирепствует с большей силой, прислушиваюсь. И мне чудится вой разъярённых зверей, а иногда человеческие вопли. Но знаю, что это непогода буйствует и рыдает, превращаясь в звериный рёв. Вздохну и углубляюсь в книгу.
Надоела снежная бешеная пляска. Двор превратился в огромный сугроб. Чтобы пробраться к сараю, приходится проделывать траншею, похожую на окоп. Её тут же засыпает, чуть ли не доверху. Ругаюсь, но продолжаю рыться, как жук в навозе, в сухом сыпучем снегу.
Ветер валит с ног. Чертыхаюсь, но продолжаю бесполезное дело трижды в день. Иначе мать не пойдёт доить корову. Я тоже дальше сарая не ходил.
Перед Новым годом поставил в зале ёлку. Родительница укрыла табуретку цветной материей, наложила под ёлку старой ваты, будто снежные сугробы, как во дворе, которые до чёртиков надоели. Сестра с братом навесили ёлочные игрушки, сохранившиеся от прежних праздников. И засияла лесная красавица, как в былые, довоенные времена.
Вообще-то Новый год не люблю. Не знаю почему, после шумного и весёлого праздника у меня на душе остаётся тяжёлый осадок. Всегда удивлялся этому состоянию, но объяснить причину не мог. Как-то спросил об этом у бабки.
– Возможно потому, – пожала она плечами, – что ещё один год жизни прошёл. Вот и зудит тоска. Это у меня, а ты ещё молодой.
Бабка совсем сбила с толку. Я перестал этим интересоваться. И всё же к празднику готовился основательно. Склеил из куска обоев мешочки для подарков. Нарисовал на них Деда Мороза, как мог. Он походил больше на огородное чучело в красном кафтане, такой же шапке и с фиолетовым носом. Полюбовался своим творением и показал матери.
– Ну, как? – спросил я.
– Если честно – не очень. Чего у него нос, как у пьяницы?
– Какой? – удивился и пожал плечами. – Такой в школе был…
– Да ладно! – усмехнулась родительница. – Сойдёт!
– Я же не художник, – согласился я.
Мать порылась в буфете и подала небольшую торбочку с грецкими орехами. Как они сохранились – не знаю.
– На вот. Ты будешь делать подарки, а что класть будешь?
– У меня есть кое-что.
– Положи и орехи.
С подарками управился быстро. Положил в мешочки по две коробки консервов, по три упаковки батончиков и по десятку орехов. Подарки, не знаю, как кому, а мне понравились.
Тут же задумался, как вручить? Просто отдать – неинтересно. «Вот, если бы Дед Мороз? – посетила мою голову мысль.

Был полдень. Буря малость ослабела. Но ветер ещё рвал и метал. Я слазил на чердак, нашёл старый, изъеденный молью, тулуп. Прихватил в наш штаб паклю для бороды и небольшой зеркало. Вот перед ним и проделал маскарад.
Дед Мороз получился, что надо. Окладистая борода, усы торчком, словно две пики. Надел вывернутый тулуп. Он доставал до пола и прикрывал мои сморщенные ботинки. С шапкой вышла заминка, тут же вывернул и её наизнанку. Глянул в зеркало – сам себя не узнал. Больше был похож на старого сторожа у магазина – довоенного. Чтобы изменить голос, сунул за щёку грецкий орех.
Пока пробирался через двор в дом, веете чуть было не сорвал бороду. Я успел прикрыть её воротником тулупа.
В зале сестрёнка прыгала вокруг ёлки, задирая ноги чуть ли не до плеч. Брат сидел на низкой скамейке и поучал её.
– Ноги поднимай выше! Прыгаешь не так!..
До войны он ходил в садик, кое-чего там нахватался и считал себя бывалым. Осенью сорок первого должен был пойти в школу, но не пошёл. Сестре в ноябре того же года исполнилось четыре.
Они так увлеклись, что не заметили меня. Тогда я нарочито стукнул дверью. Детвора вздрогнула и удивлённо уставилась на меня. Чтобы не испугались, я громко прошепелявил:
– Здравствуйте, дети! К вам пришёл Дедушка Мороз. Он подарки вам принёс!
– Как хорошо! – захлопала в ладоши девчонка. Брат, не долго думая, потребовал:
– Давай!
– Ишь, какой шустрый! Вначале расскажи стишок или песню спой!
Мальчишка не успел сообразить, как сестра затараторила про ёлочку, которую срубили в лесу, и мужичок привёз её детям.
Из сбивчивого рассказа я почти ничего не понял, так она всё перепутала, но подарок дал за смелость. Брат косился на неё, как она роется в кульке, и сказал:
– Я спою «Катюшу»!
Он старался выговаривать чётко слова, сбивался и опять начинал. Потом они увлеклись подарками, а я поспешил исчезнуть.
В сарае стащил с себя маскарад и вернулся. Мне было интересно, что скажут дети.
Войдя в зал, застал такую картину: сестра сидела на полу под ёлкой и раскладывала на кучки батончики, а один распотрошила на кругляшки. Консервы были внизу кулька, и она копошилась в нём. Брат потихоньку таскал у неё конфеты. Я стукнул дверью, он тут же вернул всё на место. Сестра, увидев меня, в восторге закричала:
– Где ты гулял? К нам приходил Дед Мороз! Смотри, что он принёс. И тебе дал бы!
Малыши попросили открыть консервы. Открывались они просто. На коробке имелся ключ, и вся крышка наматывалась на него. Они ели и нахваливали. Да так, что и мне захотелось. Всё это происходило без матери; она куда-то ушла, а я подумал: «Была охота по такому ветру».
Потом я устроился на топчане с книгой. Временами отрывался от неё, слушал злое завывание и вздыхал.
Ветер утих неожиданно перед рассветом. Стало тихо-тихо, словно стихия затаила бешеное дыхание до времени и ждала момента, чтобы с новой силой навалиться исподтишка на людей.
Бушевавшая непогода наполнила сугробами двор, словно маленькими хребтами, перегораживая проход к сараю.
Я тут же принялся очищать двор и подходы с улицы к воротам. Осмотрелся. Вокруг никого – ни жителей, ни войск. Мне даже показалось, будто люди ещё не пришли в себя после бурана.
Вскоре произошло такое событие, которое потрясло и возмутило меня до глубины души.
В то тихое утро с пасмурным небом управлялся в сарае и не заметил, как в дом вошёл старший лейтенант. Вдруг слышу крик. Бросился на него. В зале застал офицера в белом полушубке, перетянутом ремнями, в валенках и шапке-ушанке. Он кричал на мать и крутил перед её носом наганом:
– Мы кровь проливаем, а вы тут с немцами шашни крутите?!
Я всё понял. Виновницей скандала оказалась ёлка. Верней, при виде её, обвинил родительницу, будто она с немцами… Этого стерпеть было выше моих сил, и я вскипел:
– Вы чего кричите?
– А ты кто такой? – опешил старший лейтенант.
– Хозяин дома! – разозлился я. – Врываетесь, оскорбляете! – откуда только взялась смелость, замешанная на злости? Мать смотрела на меня расширенными глазами и только что-то мычала. – Немцы, – продолжал я, – полгорода расстреляли, и свои туда же. А ну-ка, уматывайте отсель!..
В это момент ворвался Ванечка с радостным криком:
– Санька! Наши войска идут – видимо-невидимо…
Он запнулся, услышав мои последние слова, и понял, что нарвался на конфликт.
– Чему радуешься, Ванечка? Ты, видно, ошибся? То фашисты возвращаются?
– Да я что, слепой? Полная улица…
– А вот этот дядька, – кивнул Я на офицера, – видишь, у него в руке наган? Он собирался расстрелять нас.
– За что? – опешил дружок.
– За ёлку! За то, будто мать с фрицами шашни крутила.
– Что-о-о?! какие шашни? Да мы её притащили из казармы, когда немцы драпанули!
Старший лейтенант от нашего натиска растерялся. Он, видимо, такой смелости не ожидал, да ещё от пацанов, и мямлил:
– Мы кровь проливаем…
– Кровь проливали, – перебил я его, – на Перекопе, где остался мой отец. И пугать нас не надо! Мы пуганные.
И уж совсем не ожидал такого поворота в скандале. Мы так увлеклись, и не видели, что на пороге стоит старшина и два матроса. Ванечка как всегда, оставил дверь открытой. Только мать смотрела на них расширенными глазами. Она перепугалась насмерть.
– Что здесь происходит? – раздался громкий знакомый голос.
Офицер вздрогнул. Я оглянулся и увидел старшину, который воевал у нас в огороде, и его матросов с самозарядными винтовками на ремне.
– Да вот, – вздохнул я и почувствовал, как спадает напряжённость, – этот дядька хотел мать застрелить.
– Ты, Санька, не шути с этим!
– А я и не шучу! Вон, у него в руке наган!
Старший лейтенант, видимо, понял, что переборщил и поспешил затолкать наган (а это был наган) в кобуру, тот, как назло, не лез. Старшина кивнул в сторону офицера. Матросы подошли к нему, отобрали оружие и увели. А я спросил:
– Куда его?
– В штаб. Там разберутся.
– Вы откуда?
– С фронта. Мы своё дело сделали и нас отозвали. К тебе зашли узнать, как у тебя дела.
– Сами видите. Что ему будет за это?
– Не знаю. По всей видимости, – штрафбат.
– Да отпустите. Попугайте, и пускай чешет на все четыре стороны.
– Ладно, послушаю тебя, – вздохнул старшина. – Следовало бы взгреть, чтобы меру знал. Хорошо, что ты людям зла не желаешь. Не люблю злых.
– Я тоже! А ты как, Ванечка? – обратился я к другу.
– Чего его помнить? Может, у старлея что-то случилось, а он на нас согнал зло, – оправдывал его поступок Сухой.
Старшина смотрел на нас смеющимися глазами и сказал:
– Ладно, братцы! Хорошие вы ребята, но я пошёл. Надеюсь – ещё загляну.
Он ушёл. Мать продолжала молча, словно статуя, сидеть не шевелясь. Она впала в глубокий шок. Я теребил родительницу, а она мычала неразборчивое.
– Да оставь её, – посоветовал товарищ. – Сама придёт в себя.
– Ты прав! Чтобы растормошить её, нужно время.
Мы молча сидели в нашем «штабе». О чём думал Ванечка, не знаю, а я вспоминал отца.
Когда осенью наши отступали, увидел керчан, приятелей родителя, которые служили с ним в одном полку. Они-то и сказали, как погиб отец:
«Последнее время он был пулемётчиком, первым номером. С вечера его с напарником поставили в секрет. Перед рассветом началась немецкая артподготовка. Длилась она долго. Утром увидели вместо секретного окопа развороченную воронку. Прямое попадание. Никаких признаков людей и пулемёта. Наши одно колесо от «максима»…»
Я вздохнул.
– Ты чего? – встрепенулся Ванечка.
– Да так! Нехорошо как-то на душе.
– И всё же, здорово отбрил его.
Друг не назвал, кого. Я без этого понял и уже без злости вздохнул:
– А чего он. «Мы кровь проливаем!» А мы воду из колонки…
– Ладно, Санька, забудь о нём.
– Просто обидно.
– Ничего! – хмыкнул Ванечка. – Матросы пропесочили его – будет помнить…
Пришёл Виталька. Посмотрел на нас и пожал плечами:
– Вы чего надутые, как мышь на крупу?
– Настроение плохое, – отозвался Сухой. – А ты где пропадал?
– Тётка заставила снег выбрасывать за ворота. Пошли на улицу, – войска идут, тьма тьмущая.
Мы с Ванечкой отправились вслед за дружком. По дороге знаками договорились пока Витальке не говорить, что произошло. У нас были свои жесты, похожие на те, которыми объясняются глухонемые. Только мы могли, наша троица, разобраться, о чём разговор.
Виталька шёл впереди, а мы за его спиной договаривались. Он, словно чувствуя затылком, спросил:
– О чём шепчетесь?
– Молчим, как рыба, – отозвался Сухой.
– Так и поверил. Сразу, как вошёл, понял, что здесь что-то происходило. Секрет, что ли?
– Да нет! – вздохнул я. – Просто не хотели и тебя расстраивать.
– Я видел, – продолжал Виталька, – как из ворот вышли матросы, и повели старшего лейтенанта. Остановились. О чём-то говорили. Потом разошлись. А вы темните?
Мы переглянулись, а Ванечка усмехнулся:
– Расскажем, в другой раз, а сейчас нет настроения вспоминать.
– Ладно! Подожду!
Войска запрудили улицы: крытые и просто бортовые автомашины, неподалёку остановился обоз и пехота с дымящей полевой кухней; по нижней улице прошли трактора с тяжёлыми пушками, разбрасывая гусеницами снег в разные стороны.
Бойцы – возчики тут же повесили торбы с овсом на головы лошадей. Они жевали и кивали, словно благодарили людей за заботу. Пехота расчищала площадку для кухни. Бойцы получали обед в котелки и тут же располагались на снегу.
Кухня раздала варево и уехала. Пехотинцы помыли снегом котелки, и тут же послышалась команда:
– Ста-а-новись!
Пехота ушла. Остались несколько машин и обоз. Видно, для них не было приказа. Но вот поступил. Спешно распрягали лошадей и уводили в конный двор в конюшни.
И опять часовые, патруль, комендантский час. Только и утешало, что не немецкие. Наш город, как был фронтовым, так и остался. Одно облегчало нашу жизнь – нелётная погода: низкая облачность заволокла полностью небо и нависла, чуть ли не над крышами, а временами срывался лапастый снег. А раз так – нет бомбёжек.
Прогулка ничего мне не дала. Неприятный осадок остался в душе. Когда вернулся домой, виновницы скандала уже не было – убрали. Зал занял капитан с одной шпалой в петлице. Я кинул на него исподлобья злой взгляд и прошёл мимо. Слышу вслед:
– Молодой человек, нужно здороваться! А если из-за одного подонка разозлился на всю армию – то зря. Звать-то как?
– Санькой, – буркнул я.
– Ничего, Санька, мы с тобой ещё подружимся…
Через несколько дней он ушёл на фронт, который стоял где-то под Феодосией. Подружиться мы не успели, а вот на встречу надежда была.
Оказалось, капитан, войдя в дом, застал мать в слезах. Она плакала и проклинала ёлку, старшего лейтенанта, весь белый, такой несправедливый, свет вместе с войной.
– В чём дело, хозяйка? – удивился он.
Мать рассказала ему о происшедшем, вздохнула и добавила:
– Вот как бывает! Не знаешь, откуда придёт беда. Мы так ждали свою армию, а оно вышло, как блин комом.
Капитан успокоил родительницу, помог убрать ёлку и устраивался проживать у нас. В это момент я и застал его.

Прошёл Новый год, незаметно и Рождество, а мне всё не удавалось выбраться к бабке за Орликом.
В один из таких дней, когда намеревался отправиться за жеребцом, пришла ко мне соседская девчонка Ольга. Мне было так приятно, что не знал, куда её посадить. Мать глянула на меня и усмехнулась:
– Угости невесту пирогом!
Пирог высокий, сдобный, с начинкой из солонины. Что-что, а готовить она умела.
На её слова я смутился, схватил Ольгу за руку и потащил в сарай. Там дал ей батончиков и консервов. Она отложила их в сторону:
– Я не за этим пришла.
Мы долго целовались. Девчонке очень нравилось это занятие, а мне не очень. Даже губы пухли. Но отказать ей в этом удовольствии не мог.
Выручил Ванечка. Он ввалился в сарай с криком:
– Санька! Ты где?
– Здесь я! И закрой дверь!
– А-а-а, ты не один, а с женщиной, – поддел меня дружок.
– С какой ещё женщиной? – опешил я.
– А Ольга что, не женщина?
Девчонка выскочила из сарая, как ошпаренная, а Сухой получил мгновенный удар в глаз.
– Ты что, дурак? – закричал Ванечка и схватился за глаз.
– Что за крик, а драки нет? – весело проговорил Виталька, входя в «штаб». – Чего Ольга вылетела, как пуля?
– Да вот, – отозвался я. – Этот придурок напугал девчонку, за что и получил.
– А ну-ка, покажь! – потребовал Виталька, увидев, что товарищ держится за глаз.
– Сам придурок! – Огрызнулся Ванечка и показал кровоподтёк.
– Красавец! Классный фонарь! Правильно сделал Санька, что врезал, чтоб не лез в чужие дела.
– Какие дела? – возразил я. – Скучно ей, вот и пришла.
Не мог же сказать, как мы целовались, и что она мне нравится. Узнай Сухой такую новость, он бы со света изжил меня.
Ольга пришла через несколько дней. Она в дом не пошла, а позвала меня во двор и спросила:
– Сухой у тебя?
– Нету!
– Пошли, Шурка, целоваться!
Я не любил, когда меня называли Шуркой и недовольно проворчал:
– Что тебе так нравится лизаться?
– Я учусь! К сестре приходят подруги и пацаны, а я подглядываю, как они целуются и мне хочется.
– Понятно, – вздохнул я. – Пошли!
В перерыве между поцелуями Ольга спросила:
– А где твоя красивая лошадь?
– У бабки!
От этих слов у меня ёкнуло и защемило сердце. Сразу расхотелось целоваться, а в душе появилась тревога.
Ночью приснилось, будто Орлика забрали. И кто! Тот старший лейтенант, который угрожал матери. Он кричал на меня:
– Святоша! Присвоил военное имущество! – и вертел перед моим носом наганом.
Жеребца увели. Я так расстроился, что, когда проснулся, по щекам текли слёзы. «Вот это да! – удивился я. – Неужели, и правда, что-то случилось?»
В окне было темно, а часы стояли. Определить время было невозможно. Лежал с открытыми глазами и тяжко вздыхал. Так до утра.
Едва рассвело, и кончился комендантский час, стал готовиться за Орликом, а сердце щемит. «Неужели, – стучит в висках, – забрали?»
Но к визиту готовился основательно. На санки погрузил казацкое седло и завёрнутые в мешок шашку с портупеей.
Была мечта пофорсить перед друзьями. Не забыл и Орлика. Прихватил ему подарок – торбу с овсом.
Городские улицы и Японское поле преодолел беспрепятственно. На продуваемом всеми ветрами пустыре сугробы не задерживались. Голо, как бритая голова. Только когда переходил речку, которую занесло снегом наравне с берегами, провалился чуть ли не по пояс.
– Слава Богу – явился! – встретила бабка.
– Я за Орликом.
– Хороший конь, – вздохнула с сожалением она. – Ласковый. Я уже привыкла к нему.
– Зато мать бьёт его, а он её. После каждой драки она кричит: «Убери дармоеда! Сожрёт всё сено!»
– Я бы не сказала. Ест он не так много, – бабка увидела торбу и спросила: – Что это?
– Овёс для жеребца.
– Повесь ему торбу. Пока он будет жевать, поджарю тебе картошки. Дома, небось, и в глаза её не видишь?
Старуха понимала, что у моей матери картошки не разживёшься. Она берегла её, как драгоценность, для супов и борщей. И то, по материным словам, едва хватит до новой. Я это понимал и не пытался просить у неё на зажарку.
Орлик встретил меня радостным ржанием. Я потрепал его за холку и улыбнулся:
– Не забыл!
Жеребец в ответ потёрся о моё плечо. Он так выражал свою преданность и радость. Повесил ему торбу и пошёл в дом.
Бабка стояла у печки и жарила картошку. Я сел за стол в шапке. Она глянула на меня и покачала головой:
– Сколько можно говорить? Шапку нужно снимать! Нехристи…
– Забыл, ба!
Я снял шапку. Старуха покосилась на меня и спросила:
– Что в городе творится?
– Не знаю, в центре не бываю. – (У нас в Керчи, когда идут в центр, говорят «пошёл в город»). – Войск много, – продолжал я. – Идут и идут мимо нас, и все на фронт…
– А где он?
– Где-то под Феодосией.
– Недалеко. Очухаются и могут нажать.
Я не ответил, а принюхивался к запахам от почти готовой картошки. Бабка поставила передо мной сковородку:
– Ешь! Вижу – не дождёшься!
… Возвращался домой, как приехал, через пустырь, «вооружённый» до зубов: через плечо портупея с кобурой от парабеллума, на боку шашка. Гордо восседаю в седле и, задрав подбородок, посматриваю по сторонам. Как назло, никто не обращает внимания на всадника. На пустыре ни души. Проехал его без приключений.
Когда до дома оставалось квартала два, меня остановили красноармейцы. Один, высокий, с добродушной улыбкой на рябом лице, (таких ещё называют: «шилом бритый»). Я мысленно окрестил его «Длинным». Он взял жеребца под уздцы. Тот боднул головой, словно хотел вырвать повод.
Другой боец, ниже ростом, но шире в плечах, и с кулаками с приличную кувалду, пожевал губами и поинтересовался:
– Откуда, вояка?
– О-о-от ба-а-а-абки-и, – промямлил я, заикаясь.
– Ты смотри, Иван! – усмехнулся Длинный. – Вырядился. Не иначе, на фронт собрался?
Мне хотелось возразить и объяснить, что еду домой, а фронтом сыты по горло. Мне не дали и рот открыть. Длинный сграбастал меня и ссадил с лошади. Я загремел своими «причиндалами», падая на снег. На какой-то миг он выпустил повод. Почувствовав свободу, Орлик вздыбился, сделал скачок влево, подняв задними ногами тучу снега, и скрылся в ближайшем переулке.
– Ишь ты, – покрутил головой Иван. – Умный коняга!
Тем временем Длинный снял с меня шашку и выдавил сквозь зубы:
– Да что ты с ним разбазикиваешь! Нужно проучить. Чтобы неповадно было бегать на фронт. Держи его!
Иван схватил меня руками-лопатами и зажал мою голову между ног. Длинный, задрав моё пальто, стал охаживать задницу шашкой плашмя. Я поднял вой на всю улицу. Испытанный мной приём на Длинного не подействовал. Он бил и приговаривал:
– Распустились! Бе-е-з-отцов-щи-и-на! Как что, сразу на фронт.
– Я буду жаловаться! – вопил я. – Не имеете права!
Сколько ещё охаживал бы мою задницу Длинный, если бы Иван не сжалился:
– Может, хватит? У меня такой же оболтус. Жена пишет, тоже пытался сбежать, да милиция поймала.
Он отпустил мою голову. Она так была зажата, что первую минуту я не соображал, что сильней болит. Стоял и разминал шею, а Иван наставлял по-отцовски:
– Нужно фронту помогать, а не дурью маяться. Поищи работу, а сейчас иди домой.
Шашку они забрали. Шагов через полсотни оглянулся. Бойцов уже не было. Стащил с себя портупею с кобурой и со злостью швырнул её в речку, которая протекает через центр города. Об Орлике не думал. Был уверен, что потерял его навсегда.
Едва переступил порог своего двора, мать тут же накинулась:
– Где тебя черти носят?
– Что случилось? – опешил я.
– Как, что? Бросил изверга, а он чуть ворота не разнёс в щепки!
– А где он?
– Спрятался за сараем. Весь в хозяина – курит, наверное, – съехидничала мать.
– Что он сделал?
– Копытом тарабанил в ворота. Я кричу: иду, не стучите, а он ещё сильней. Когда открыла калитку, чуть с ног не сбил.
– Молодец, Орлик! – похвалил жеребца. – Сам нашёл дорогу, – и поморщился от боли.
– Что, сбросил? А ты цацкаешься с ним, как чёрт с писаной торбой. Он до того обнаглел, что нельзя пройти по двору. Щерится, как злая собака, того и гляди, укусит.
– Не нужно было бить, – огрызнулся я.
– Ты меня учить будешь?..
Я не стал слушать её угрозы – свистнул. Жеребец прибежал, словно собачонка. Мать поспешила укрыться в доме.
Привязал его под навесом и принялся за чистку. Когда снимал седло, обратил внимание, что нет одного стремени. «Видно, – подумал, – зацепился где-то и оборвал. Ничего, другое приделаю».
Прибежал Ванечка. Делаю вид, будто не вижу его. А он ехидно:
– Что, никак, разбогател?
– А, это ты? Бери щётку и помогай!
Знал же, что никогда в жизни товарищ не подойдёт к лошади. Он их смертельно боится после того, как годовалая кобылица заехала ему по зубам.
– Да я… да у меня… – стал оправдываться друг.
– Ну и вали домой! Недаром Виталька гоняет тебя!
Ванечка поспешил исчезнуть. Я усмехнулся с грустью. Мне известно, что он днями и ночами сидит за верстаком, чинит старую обувь. Я же на этот раз просто согнал зло на нём.
Долго ещё помнил о встрече на пустыре, об Иване и Длинном. Бывало, забуду, сяду и тут же вскакиваю. Длинный от души накостылял мне.
Мать смотрела на меня с удивлением и пожимала плечами. Об этой встрече я никому не обмолвился ни словом, чтобы не стать посмешищем.
Приходила Ольга и звала в сарай. Когда вспомнил, что нужно будет сидеть, у меня засвербели ягодицы, и я отказался. Она обиделась, фыркнула, как сердитая кошка, и ушла. Я проводил её взглядом и вздохнул? «Сплошная невезуха».

Неожиданно ночью разыгралась погода: ударил сильный мороз, завыл свирепый норд-ост. Ветер выл и стонал, перегоняя снег с места на место. При лютом морозе снег сыпучий, как песок. И потому он несётся текучей струёй, словно горный ручей, по улицам, задерживаясь у сугробов и наращивая их.
По такой погоде не разгуляешься. Выгляну в окно, а там снежный непроницаемый туман – белая стена. В самый разгул непогоды зовёт мать и говорит:
– Отнеси деду молоко!
– По такой погоде? – вздохнул я.
– Ему же нужно что-то есть.
Делать нечего. С большими потугами пробрался к нему через огороды. Увидев меня, он удивился:
– Ты чего по такому бурану?
– Да вот, мать пригнала с молоком.
Я подал ему бидон. Он открыл крышку и удивился:
– Здесь с полведра будет.
– Мать сказала – по такой погоде не находишься, а молоко в коридор и брать, сколько нужно.
Мы устроились с ним у окна, но в него ничего не видно, кроме снежных зарядов, которые проносятся мимо, образуя белую стену.
– Знаешь, – отозвался дед, – по такой погоде становится пролив и Азовское море.
– Ну и что? – удивился я. – Будто первый год?
– Я к чему. В гражданскую войну творилось подобное, и по льду пошли войска…
Старик много чего наговорил, но меня заинтересовало одно: как могли по льду идти войска с пушками и обозами. «А, – подумалось, – рассказывает байки про белого бычка!»
Буря стихла на третьи сутки. Утро удивило тишиной. Только где-то слышалась приглушённая работа двигателя. Сразу определил – автомобильный. Выглянул на улицу. Над городом нависли рваные клочья туч. На востоке поблёскивают голубые окна неба. Ещё с вечера стонала и выла непогода, и вдруг тишина. О прошедшей буре напоминают лежащие поперек улиц, точно баррикады, высокие сугробы.
Решил пойти в город и поискать работу, да и Орликом нужно что-то делать. В военкомат не решался идти. Хотелось отдать жеребца в хорошие добрые руки. Когда уже оделся, появились друзья.
– Куда собрался? – удивился Ванечка.
– В город. Дело есть.
– А мы подумали – на переправу. – Отозвался Виталька.
– Что я там забыл?
– Все пацаны идут, – продолжал Ванечка. – Говорят, по льду войска переправляются.
– Вы идёте?
– Если ты пойдёшь, – отозвался Виталька.
– А-а! травят! – отмахнулся я.
– Вот и я говорю, – поддержал меня Ванечка. – Вы забыли, как прошлую зиму провалился под лёд, когда катался в бухте на коньках? Так у меня весу, как у воробья…
Я смерил взглядом щуплую фигуру товарища и хмыкнул. Он в неизменном пиджаке с длинными, чуть ли не до полу, рукавами. Они казались пустыми, словно пожарные шланги без воды. А будёновка то и дело сползала на глаза, а он водворяет её на место, будто пустым рукавом. Перевёл взгляд на Витальку. Тот неопределённо пожал плечами.
И тут вспомнился недавний разговор с дедом, и подумал: «Чем чёрт не шутит? Интересно посмотреть».
– Ладно! – согласился я. – Когда идти?
– Прямо сейчас, – отозвался Виталька. – Пацаны уже ждут.
Примерно через час человек пятнадцать мальчишек отправились пешком на переправу. Это километров пятнадцать по снегу и бездорожью. Не подумав о том, что пока доберёмся до неё, и вечер настанет, а там комендантский час. Не говоря о ночлеге и еде.
По улицам шли с песнями и шутками, бросались снежками. Главные улицы были расчищены от снега, зато на обочинах громадные, как торосы на море, сугробы.
За городом уткнулись в заснеженное шоссе. Узкая колея, пробитая машинами, притомила, стало не до песен. Некоторые отставали и крадучись возвращались домой. Никто не предвидел такой трудной дороги. Хотя можно было предположить.
Через километр – полтора за моей спиной сопел один Виталька. Я остановился. На порядочном расстоянии от нас, покачиваясь, словно пьяный, плёлся Ванечка. Он оглянулся и грозился на отступников, издали казалось, будто безрукий, машет культей.
– Давай подождём? – предложил я.
А Ванечка тем временем кричал во всё горло:
– Слабаки! Что, кишка тонка? Взбаламутили народ и в кусты!
– Эй ты, народ, – оборвал его Виталька, – не ори! Подгребай сюда!
Подошёл Ванечка. Глянул я на его унылый вид, вздохнул и предложил:
– Закурим?
– Давай! – согласился Виталька.
Закурили. Задымили. Помолчали. Кто о чём думал, а я о трудной дороге. Вдруг предложил:
– Может, вернёмся?
– Нет уж! – толкнул меня в спину Виталька и вышел вперёд. – А ты чего уши развесил? – прикрикнул он на Ванечку.
И всё же нам повезло. Вскоре нас нагнала грузовая машина. Мы сошли с колеи на обочину, и оказались в сугробе, чуть ли не по пояс. Полуторка остановилась около нас. Шофёр спросил:
– Куда путь держите?
– на переправу, – в один голос ответили мы.
Водитель не стал допытываться, зачем и почему. В такую погоду, по его мнению, без дела не шляются.
– Сидайте, подвезу!
Мы не заставили себя упрашивать и мигом очутились в кузове. Около часа нас трясло на ухабах по заледенелому снегу. Местами дорога как стиральная доска. Казалось, гусеницы танков или тракторов оставили выбоины.
Мы лежали в кузове, прижавшись друг к другу. Разогретые ходьбой тела стали остывать и мороз пробирался под одежду до самых костей. Оставалось одно – терпеть.
Высадил нас шофёр на пустынном берегу застывшего моря и сказал:
– Приехали! Это и есть переправа.
Машина пошла дальше к рыбацкому посёлку. Мы, промёрзшие до костей, толкались, прыгали, размахивали руками, но теплей не становилось от этого.
– Братцы! – первым опомнился я. – Куда это он завёз? Кругом лёд да снег и никакого следа переправы.
– Как на Северном полюсе! – отозвался Виталька. – Всё ты, Сухой, баламутишь. Удивляюсь, как это ты ещё не смылся.
– Я друзей не бросаю, Виталичка.
– Кончайте базар! – вмешался я. – Надо что-то думать!
– Нас просто надули, – злился Виталька. – Какой дурак сунется на лёд, да ещё с машинами?
Ванечка молчал. Он просто не мог говорить: лицо посинело, губы опухли, а зубы выбивали чечётку. Мне стало жалко его, и я предложил:
– Давайте искать попутку!
– Как же! – съехидничал Виталька. – Держи карман! Сейчас подадут экипаж на подносе. Будете топать одиннадцатым номером…
Он ещё что-то говорил, а я смотрел вдаль. Там, за мутной дымкой, Кубанский берег. В ясную погоду хорошо видна коса Чушка, до которой около пяти километров. «И зачем меня сюда принесло? – подумалось. – И самому непонятно. Возможно, ради того, чтобы убедиться, что лёд есть лёд, а не железобетонный мост с перилами…»
– Па-а-ца-а-ны-ы, – прервал мои раздумья Ванечка. – Ма-а-ши-и-ны!
– О, ожил! – усмехнулся Виталька. – А я думал, хана Сухому!
И в самом деле. Вскоре со стороны города послышался приглушённый шум моторов. Вот и колонна из полуторок появилась. Она выплыла из снежного тумана, поднятого колёсами, и шла прямо на нас. Мы, затаив дыхание, ждали, что будет?
Машины прошли мимо, подошли к берегу и одна за другой, на расстоянии метров двадцать, пошли по льду на ту сторону пролива.
– Ну, и что я говорил? – выбивал дробь зубами Ванечка. – А вы каких только собак не вешали на меня?
– Ты, Сухой, – злился Виталька, – как хамелеон. Выбираешь ту окраску, которая тебе выгодна. То кричал, не может быть, а теперь утверждаешь обратное.
Я глянул на дрожащего друга, и так хотелось поддержать его, но не знал, как. И решил держать нейтральную сторону.
– Машины-то пустые были?
– А всё же, пошли! – посмотрел на меня Ванечка с благодарностью. Уверен, и груженные пойдут…
– И всё же, здесь что-то не так, – перебил меня Виталька.
– Мне тоже так кажется, – согласился я. – Нужно глянуть на то место, где прошли машины.
… Только мы сделали несколько шагов по льду, как нас остановил строгий окрик:
– Стой! Стрелять буду! – В доказательство, что с нами не шутят, – лязгнул затвор, загоняя патрон в патронник. – Ни с места!
Мы так и приросли на льду, словно примёрзли, и озирались по сторонам. Вокруг ни души.
– Кто это мог кричать? – удивился я.
Из-за огромного сугроба вышел часовой в огромном бараньем тулупе и с винтовкой со штыком, прижатой к животу. Если бы не винтовка, можно было бы подумать, что это обыкновенный сторож у магазина. Он тут же набросился на нас:
– Вы чего шляетесь по военному объекту, чёрт вас возьми? Так недолго и пулю схлопотать!
– Мы, дяденька, только глянем на то место, где прошли машины, и назад, – чуть не плача попросил я. – А то в городе всякое говорят.
– Вы что, из города? – удивился часовой.
– Да! Пришли посмотреть. В прошлом году катались в бухте на льду и проваливались, а здесь… Пустите, дяденька!
– Ладно! Но недолго. Где-то здесь лейтенант. Поймает – стружку снимет!

На трассе обнаружили залитые водой брёвна и доски. Мороз сковал их так, что настил стал не хуже железобетона.
– Во! Видали? – обрадовался я. – Говорил же, что лёд не выдержит…
– Еру-у-н-да-а! – возразил Ванечка, клацая зубами. – Иду-у-ут же?
Позже узнали, что вокруг металлургического завода Войкова был высоченный забор из брёвен, а теперь остались одни пеньки, словно на лесоповале. Вот и использовали их для настила.
Рассмотреть как следует ледяной мост не дал командир в белом полушубке. Это и был грозный лейтенант, и тут же крикнул:
– Вы откуда взялись, чертенята? Вот я вас!
Он затопал ногами, словно собирался гнаться за нами. Мы мигом очутились на берегу и отошли подальше.
– Теперь можно и домой! – облегчённо отозвался я. – По дороге согреемся.
– Пешко-о-ом не пойду! – неожиданно заартачился Ванечка.
– Ты же заколел! Синий, как баклажан! – убеждал его Виталька.
– Всё равно не пойду! Мы до комендантского часа не успеем.
– Тогда нужно уйти в деревню, – предложил Виталька.
– А там что? – не понял я
– Тётка по отцу!
– Тогда другое дело, – согласился я.
Не успели сделать и десяти шагов, как Ванечка остановился и прислушался:
– Пацаны! Гудит что-то?
– Машины? – спросил Виталька.
– Не похоже, – пожал плечами Сухой.
Мы прислушались. Я освободил прикрытое шапкой ухо и минуты через две проговорил:
– Убей меня гром! Фрицы! Я его, гада, за тыщу километров узнаю.
– Неужели?! – удивился Виталька.
– Прошлую осень «Юнкерс», подлюга, гонялся за мной, будто я военный объект или танк. Если бы не провалился в яму, которая попалась на моём пути, хана бы мне.
– Во-о-он! Смо-о-отрите! – крикнул Ванечка. – Фрицы!
В голубой просвет между облаками выплыл желтобрюхий «Юнкерс» с торчащими, как у утки ноги при приводнении, колёсами. Следом за первым свалились ещё два. За проливом, на Чушке, заухали зенитки. В самолёты снаряды не попадали – рвались, не долетая. «Юнкерсы» шли прямо на нас.
– Счас сыпанут, – прошептал Виталька.
– Только непонятно, что здесь бомбить? – пожал я плечами, наблюдая за самолётами.
И вот они срываются в пике один за другим. От них отрывались чёрными каплями бомбы и неслись с нарастающим воем, словно сирена воздушной тревоги.
– Ложись! – крикнул я и зарылся головой в сугроб.
Разрывы всё ближе и ближе. Одна бомба разорвалась с треском, словно где-то рядом разодрали гигантское полотно. Застрочили пулеметы, и гул моторов стал удаляться.
Некоторое время мы лежали в снегу и ждали, не вернутся ли, но нет – улетели. Я и Виталька поднялись на ноги.
– Вот, придурки! – проворчал Виталька. – Лёд бомбили!
– Стоп! – спохватился я. – Лёд, говоришь? Теперь понятно.
– Чего понятно? – уставился на меня товарищ с открытым ртом.
– Фрицы переправу бомбили, вот что!
– Так нет же никого? – не сдавался Виталька.
– А им никто и не нужен. Они трассу разрушили.
– Так вот оно что? А я и не сообразил. Теперь понятно, – согласился Виталька.
Мы смотрели на Ванечку. Он лежал, зарывшись в снег, как сурок в норе, и даже перестал зубами стучать.
– Чего не встаёшь? – спросил я.
– Не охота! Пригрелся!
– Чево? – удивился я. – В снегу и пригрелся?
– Представь! Здесь теплей, чем наверху… – Ванечка замолчал и прислушался.
– Ты чего? – насторожился я, зная острый его слух.
– Стонет, вроде, кто-то.
– Где?
– Не могу понять, но недалеко.
Метрах в двадцати от берега после разрыва бомбы зияла голубая полынья с плавающими в ней кусками льда. У самого её края в белом полушубке лежал командир. Тот, который прогнал нас. Это он стонал.
Мы бросились к нему, но он остановил нас:
– Не подходите! Лёд трещит. Найдите часового – у него верёвка.
Часового нашли за сугробом мёртвым. Он лежал, раскинул руки, рядом винтовка. На тулупе небольшие дырочки. У меня тут же мелькнула мысль: «Из пулемёта».
От неожиданности попятились, переглянулись и остановились. Растерянно уставились на покойника. Нам не верилось, что так бывает: несколько минут назад был живым, а сейчас остекленелым взглядом уставился в хмурое небо.
– Что, так и будем глазеть на убитого? – пробормотал я.
– Боязно, – вздохнул Виталька. – Верёвка на поясе, а там кровищи…
– Живого бросили, а мёртвого боимся, – отозвался Ванечка.
– Вот ты и давай, герой! – толкнул его в спину Виталька.
– Ага! – отпрянул Сухой.
– Придётся мне, – вздохнул я.
– Вот так всегда, – разозлился Виталька. – Этот заморыш взбаламутит, а Санька отвечает.
Ничего не сказав на это, я направился к убитому. Меня подталкивал внутренний голос: «Давай! Быстрей! Бросили раненого…»
Вернулись с верёвкой к раненому. Увидев нас, он болезненно улыбнулся:
– А мне подумалось – убежали.
– Как можно, – возмутились мы. – Возле убитого часового, как на глухую стенку наткнулись, а потом взяли верёвку.
– Трофимов убит?
– Наповал, – вздохнул я. – Видно, из пулемёта…
– Бросайте конец. Лёд трещит.
Я размотал верёвку, сложил, как это делают степняки, когда ловят лошадей, и бросил. Раненый поймал, обвязал себя и крикнул
– Разом, взяли!
Мы рванули и побежали. Когда остановились, оглянулись, – где раньше лежал лейтенант, лёд обломился и белыми кригами плавал в голубой полынье.
Спасённый был без сознания. Мы наложили на ноги жгуты и вернулись к убитому. Он стал застывать. С трудом стащили с него тулуп. Друзья тоже помогали. Я глянул не них и улыбнулся; укутали раненому ноги, с облегчением вздохнул:
– Теперь порядок. Не поморозит.
Лейтенант очнулся и сказал:
– В сумке ракетница. Выстрелите красной. Бойцы помогут.
Ванечка бросился к сумке. Виталька поймал его за шиворот:
– Ну, нет, дружок! Как к покойнику – Санька, а стрелять Сухой!
Я выстрелил красной ракетой в хмурое небо, с которого срывался лапастый снег. От города надвигалась чёрная, как бывает летом, словно грозовая, туча и как саваном заволокла небосвод. Вскоре повалил снег, да такой, что в полусотне шагов не отличишь человека от столба.
Подошли бойцы с вешками. Это такие палки с пучками соломы на одном конце. Командира укутали в тулуп и на санках увезли. За старшего остался сержант.
– Вы откуда? – спросил он.
– Из города.
– Чего вас чёрт принёс по такой погоде?
– Посмотреть, как идут машины по льду.
– Ишь ты! – он ещё хотел что-то сказать, но его позвали к телефону. Вернулся минут через десять и продолжил разговор. – Так вам в город?
– Хотелось бы, – вздохнул я.
– Помогу. Иванов! – крикнул он. – Отведи мальцов на трассу. Они заслужили. Командира спасли.
Иванов, широкоплечий боец в зелёной фуфайке и в таких же ватных штанах, метров через двести остановился и сказал:
– Стойте здесь! Скоро пойдут машины. Если не будут брать – шумнёте.
знакомство у ледяного моста
Снегопад усиливается. Перед глазами сплошная снежная стена. Под ногами всё растёт и растёт пушистый ковёр. «Если так будет продолжаться, – думаю, – через пару часов дороги не будет. Колею нужно будет пробивать заново…»
Приятелям ничего говорить не стал, чтобы не разводить панику. Наблюдаю за Ванечкой. Он не перестаёт клацать зубами и корчиться от холода. Чтобы согреться, прыгает, размахивает пустыми рукавами, как подраненная птица. Вдруг остановился, сдвинул на затылок сползающую будёновку и объявил:
– Гудят! Гудят, братва!
Мы, как глухие, и туда, и сюда – словно в танке. Только через некоторое время расслышали, как где-то за снежной завесой бормочет мотор, потом второй…
– Тайна, покрытая мраком! – вздохнул Виталька. – Где гудят машины – не поймёшь!
– Раз поставили нас здесь, – пожал я плечами, – значит идут сюда!
Ванечка молчал. Он клацал зубами и пританцовывал. Порой казалось, что холод вытрясет из него всю душу.
Вскоре на берег выползла полуторка, укрытая брезентом, а за ней ещё с десяток. Все груженные: мешками, ящиками, бочками, тюками сена…
Машины вытянулись в колонну и остановились. Из кабин выходили шофера, проверяли колёса, стукая по ним ногами, курили, балагурили. Мы несмело подошли и попросили подвезти.
– Идите к командиру, – сказал рыжий старшина в куцей шинели. – Он на первой машине.
В кабине головной полуторки с открытой дверью сидел старший лейтенант в распахнутом белом полушубке. Три алых кубика в петлицах гимнастёрки сразу бросились в глаза.
– Дядя командир, – проговорил я тихо, – возьмите нас до города?
Старший лейтенант задумчиво смотрел мимо нас, словно не замечал, и мысли его были где-то далеко. Вдруг его чисто выбритое лицо с маленькими усиками бабочкой оживилось, и взгляд остановился на стучавшем зубами Ванечке.
– Ты что, закаляешься? – удивился он.
– Не-е-е! – мотнул головой дружок. – Просто холодно.
– Ишь ты, – хмыкнул командир. – Просто холодно. Да так недолго и в ящик сыграть! У тебя что, нечего надеть?
– Не-е-ма-а, – едва выговорил Сухой.
– Понятно! – проговорил офицер со вздохом, выглянул из кабины и крикнул: – Борис! Дрикер!
Прибежал по рыхлому снегу рыжий старшина, у которого просились подъехать, и козырнул:
– Слушаю, товарищ комбат!
– Принеси фуфайку! В твоей машине под сидением, – видя недоумённый его взгляд, добавил. – Я клал.
Через несколько минут старшина вернулся с новенькой зелёной фуфайкой. У нас завистливо загорелись глаза. Мы знали, что разжиться такой вещью не так просто и вздохнули.
– Вот, принёс, – не по-военному доложил старшина.
– Отдай этому доходяге! – кивнул на Ванечку комбат.
– Так и знал, – буркнул старшина. – Раздаёте казённое имущество…
– Ну и фрукт ты, Дрикер! Пацан замерзает, а ты жалеешь!
Старшина поспешил исчезнуть, старший лейтенант с улыбкой смотрел ему вслед, а Ванечка, не теряя времени, сбросил с себя пиджак, надел фуфайку и передёрнул плечами. Видимо, согревался.
– Ну, как? – через некоторое время поинтересовался комбат.
– Как в печке!
– Вот и хорошо! – улыбнулся командир. – Носи! Только свой пиджак натяни поверх. Теплей будет, и не запачкаешь фуфайку. А сейчас – по коням! То есть, по машинам!
Тяжело груженые машины, одна за другой, входили в глубокую колею, пробитую в насте. В некоторых местах она полностью забита выпавшим снегом.
Погода не на шутку портилась. У нас в Керчи часто бывает: летом вдруг нахмурится солнечный день, и хлынет дождь, а зимой – так же внезапно, повалит снег. А если с ветром – это уже стихия.
Вот и сейчас. Вначале шёл медленный снег. Потом повалил, словно его вытряхивали из мешка, а следом задул небольшой ветерок. Чем дальше продвигались машины, тем сильней разыгрывалась непогода.
«Вовремя мы смотались с переправы, – подумалось мне. – Застрянь ещё – пришлось бы ночевать…»
Лобовое стекло забивает полностью. «Дворники» не в состоянии очистить его. Шофёр тут же приспособил меня:
– Помогай стеклоочистителям рукой! – и показал, как это делать.
Колея моментально стала заполняться снегом. Первой машине пришлось пробивать заново. Когда ей было не под силу, шофера спешили на подмогу. Кто с лопатой, а кто просто толкал.
Смеркалось, когда командирская машина затормозила в центре города. Здесь было тише. За строениями ветер терял силу и гнал позёмку по утрамбованному снегу.
Прохожих почти не было. Мелькнёт человеческая фигура и тут же исчезнет. Надвигался комендантский час, и никому не хотелось ночевать в комендатуре, в холодной камере.
Когда полуторки стали, мы побежали к комбату – сказать спасибо. Он сидел в кабине с открытой дверью и разговаривал с рыжим старшиной. Увидев нас, оживился:
– Путешественники! Как доехали?
– На большой! – сказал за всех Виталька. – Как раз вовремя.
– Почему?
– Скоро комендантский час!
– А вы успеете домой?
– Успеем! Мы в переулок, где не ходит патруль, и бегом.
Старший лейтенант обратил внимание на притихшего Ванечку, смотревшего на него виновато.
– Чего приуныл, казак? – подмигнул он мальчишке.
– Да вот… – замялся мой дружок. – Хочу спросить, фуфайку снимать или как?
– Ах, вот ты о чём! – усмехнулся комбат. – Да нет! Это подарок.
– Спасибо, дядя командир!
– Не за что! Носи на здоровье и не продавай дрожжи!
Старший лейтенант всё больше нравился мне. Чем? Возможно, тем, как обошёлся с нами и с Ванечкой. Хотя в душе завидовал товарищу, но он мой друг, и радостно, что он больше не стучит зубами от холода.
– Товарищ командир! – неожиданно спросил я. – У вас лошадь есть?
– А что?
– У меня дома жеребец – если надо, возьмите.
– Жеребец? – обрадовался комбат и сдвинул шапку на затылок. – И как он?
– Красивый!
– Я спрашиваю – на ходу как?
– Огонь! Птица!
– Если так – беру! Давай свои координаты.
– Чево? – не понял я.
– Адрес! Где найти твоего жеребца?
Я назвал улицу и номер дома и предупредил:
– Вы только быстрей приезжайте, а то мать грозится выгнать его.
– Почему?
– Враждуют! Бьёт его и кричит: «Бандит! Сожрал всё сено!»
– Скажи матери – сена дадим. Прощайте!
Машины пошли дальше, а мы шмыгнули в переулок и поспешили домой.
Старший лейтенант появился во дворе через неделю. Я в это время чистил жеребца и ворчал на него: «Где ты так выкачался?»
Комбат вошёл тихо и стоял у меня за спиной, любуясь Орликом.
– Так вот ты какой! – услыхал я знакомый голос и обернулся.
Говорил офицер в длинной кавалерийской шинели, весь в ремнях, на боку наган в потёртой кобуре. Голос знакомый, а в человеке едва узнал комбата. Сбили меня с толку шинель и фуражка.
– Здрасьте, – растерянно пробормотал я.
– Жеребец этот?
– Он.
Старший лейтенант обошёл вокруг и увидел шрам:
– А это что за рубец?
– Рана была. Лечил его. Сейчас ничего – здоров.
– Если на ходу такой же, как с виду – заберу!
– И как можно скорей!
Комбат обернулся. На крыльце стояла обрадованная мать. Он приложил руку к фуражке и представился:
– Михаил Григорьевич! – подумал и добавил. – Поважный!
– Очень приятно! – расплылась в улыбке родительница.
– Здесь будет формироваться батальон. Мне нужна квартира.
– У нас есть комната с отдельным ходом – посмотрите!
Взрослые вошли в дом, а я продолжал чистить Орлика. Только закончил и оседлал, вышел комбат и удивился:
– Успел и оседлать?
– И малость почистил. Его бы хорошо скребком, но у меня силы маловато.
– Не беда! У нас есть, кому заняться этим вопросом. Тебя как звать?
В этот момент вошла во двор Ольга. Она остановилась, разглядывая то военного, то жеребца, то бросая удивлённый взгляд на меня. А я подумал: «Целоваться пришла, а здесь…»
Своим целованием она надоела мне до чёртиков, как говорят. Однажды даже губы опухли. Я покосился на неё и с издёвкой сказал:
– Называют по-разному. Некоторые Шуркой зовут, хотя это имя я терпеть не могу. А вообще-то – Санькой.
Ольга фыркнула, как злая дикая кошка, глянула на меня с презрением и ушла, а я подумал: «Долго не будет приходить?» Комбат проводил её заинтересованным взглядом, улыбнулся и сказал:
– Зачем обидел девушку?
– Какую девушку? – опешил я.
– Вот эту, которая вышла!
– Так это Ольга. И никакая она не девушка. Девчонка без соображения. Это она называет меня Шуркой.
– Я понял. Так вот что, дружок! Иди, попроси у неё прощения. Женщины народ мстительный.
– Ещё чего? Прощения просить у неё? Чего ради!
– Как знаешь. Но после такой сцены вашей дружбе наступит конец.
– Цаца какая! – буркнул я.
Старший лейтенант окинул меня с ног до головы изучающим взглядом, улыбнулся и ничего не сказал. Он отрегулировал под свой рост стремена, вывел Орлика на улицу, вскочил в седло и, не прощаясь, ускакал, а из-под копыт вылетали снопы снега. Я смотрел на них, пока всадник с конём не исчезли за поворотом, а сам думал об Ольге: «Интересно, какого чёрта ей нужно было? Девушка! – хмыкнул я. – Ей до девушки, как до Москвы пешком…»
– Шурка! – крикнула мать.
– Чего там ещё? – огрызнулся я и пошёл на зов.