Форум "В Керчи"

Часа через два после того, как старший лейтенант ускакал на жеребце, появился рыжий старшина. Удивлённо произнёс:
– Привет, джигит! Это у тебя остановился комбат?
– Да. У нас.
– Сейчас привезу его пожитки. Ты приготовь корзинку, с какими женщины ходят на базар.
– Зачем? – удивлённо уставился я на него.
– Видишь ли, дело в том, что твоя мать будет готовить Михаилу Григорьевичу, а я кладовщик. Теперь понятно?
– Не совсем. Я-то при чём?
– Какой непонятливый! Комбата кормить надо, матери за труды платить тоже нелишне. Вот и будешь ходить на склад с корзинкой.
– Теперь понятно! – улыбнулся я.
Так была решена продовольственная проблема. Я каждое утро шёл на склад, который обосновался неподалёку в пустующем доме.
И вообще, Поважный понял, что лучшего места для формирования батальона не найти. Здесь всё: пустующие конюшни конного двора, бывший детсад и школа под казарму, для офицеров частные дома.
Иногда помогал мне Ванечка. Мать всегда подкармливала его, ещё с мирных времён.
Получали мы консервы, сахар в кусках, рис, макароны, чай, комбижир, муку и даже изюм. Другой раз старшина нагрузит так, что едва тащим. А он шутит:
– Смотрите, чтобы комбат не голодал! Это на три дня. Уезжаю на Кубань по делам.
«Здесь, – я думал, – на хорошую бригаду, на неделю».
– Ма-а! – как-то сказал я. – Вы бы консервы приберегли?
– Зачем? – не поняла родительница.
– Что непонятно? Солонину нужно израсходовать. Она может пропасть, и сало стареет.
Мать изумлённо посмотрела на меня:
– Откуда ты это знаешь?
– Старик сосед сказал. Из солонины получаются шикарные борщи и супы. Консервы полежат.
– Ну, прямо, профессор!
– Профессор не профессор, а кое-что соображаю. Это вы, только и умеете, что драться.
Мать ничего не сказала, только вздохнула. Лицо её погрустнело. Что она вспомнила – не знаю. Возможно, отца, а возможно, довоенное время. Какое оно ни было – хотя и поколачивала меня, но было время счастливым.
Когда квартирант хотел котлет, Борис, старшина, приносил свежее мясо. Командир доверял ему больше, чем любому взводному. Со стороны видней.
Комбат целыми днями носился на Орлике по делам батальона, который он должен формировать.
Жеребец стоял в конюшне конного двора. Там его чистили, кормили. Однажды старшина привёз десять тюков сена и сказал:
– Михаил Григорьевич приказал.
Мать вначале растерялась, не зная, как поступить, а потом глянула на мою улыбающуюся рожу, выдавила сквозь зубы:
– Спасибо!
Мы с Ванечкой затащили тюки в наш «штаб». Чтобы меньше занимали места, сложил их в три яруса один на один. Десятый оставили на полу, для сидения.
К концу января морозы ослабели, и я решил попытаться найти работу. Матери сказал:
– Хочу устроиться куда-нибудь в мастерскую.
– Слава Богу! – обрадовалась она, – наконец за ум взялся.
На радостях, приодела меня во всё отцовское. Только полупальто свободно висело на мне.
– Ничего, – успокоила меня мать. – Сейчас пуговицы перешью. Скоро батькина одежда будет маленькой. Ещё и четырнадцати нет, а выглядишь, как шестнадцатилетний.
«Это хорошо, – подумал я. – Вот, весной побегу на фронт, там так и скажу».
Что сбегу – в этом не сомневался. Пускай только потеплеет.
Долго бродил по городу. Заходил всюду, даже в пекарни, и там дали от ворот поворот. «Мал ещё, – говорили. – Подрастёшь, милости просим». Я вздыхал и шёл дальше.
Большинство предприятий разрушено бомбёжками или взорваны при осеннем отступлении. Если и работали кое-какие мастерские, то в подростках не нуждались.
Заходил я и в школы. Здесь тоже полный разгром, как сказала бы моя бабка: «Словно Мамай прошёл». В рамах пустые глазницы: стёкла выбиты, парты сломаны, всюду гуляет ветер, наметая сугробы по углам. По длинному коридору катается, как неприкаянный, глобус с дыркой у Северного полюса. Глядя на него, вздохнул и подумал: «Бедняга. Не находит пристанища. Наша земля тоже не имеет покоя».
Пошёл по бульвару – берегом. Бухта стала. По льду играет позёмка, словно ручейки, гоняет снег. Кругом запустение. Вышка на водной станции взорвана и одним концом лежит в воде. Брошена сгоревшая автомашина, неподалёку раздавленное танком орудие с задранным в небо, похожим на хобот слона, стволом.
У летнего театра устанавливают зенитную батарею. Мне это неинтересно, и прошёл дальше, решив: «Пойду в кино!»
В центре два кинотеатра: «Доменщик» ещё во время первых бомбёжек разворотило бомбой, оставив большую кучу мусора. «Ударник» неподалёку от набережной. Вот и пошёл к нему.
Двери распахнуты на обе половинки. Людей не видно. Это меня удивило, но не остановило.
Переступил порог, – в нос ударил резкий запах аммиака, словно вошёл в конюшню. На паркете толстый слой смёрзшегося конского навоза и объедков сена, пропитанные мочой.
Недоумённо пожал плечами. В зале то же самое.
«Ну и фрицы! – подумал. – Надо же до такого додуматься: кинотеатр превратить в конюшню? Зато у них культура…»
Осмотрелся. Глаза привыкали к сумраку. В одном углу свалены в кучу стулья, обитые красным бархатом. Резкий запах мочи неприятно щекотал в носу. Хотел уйти, когда у экрана заметил едва блестящёю желтоватым светом электролампочку, под ней человека.
Подошёл. Это был парнишка лет семнадцати в старой замызганной телогрейке неопределённого цвета. Он с ожесточением стучал длинным и тяжёлым ломом по слежавшемуся навозу, словно по бетону.
– Ты чего здесь долбишь? – удивился я.
Парнишка утёр рукавом взмокший лоб и отозвался простуженным хриплым голосом:
– Киномеханик я. Очищаю зал от навоза. Видишь, что наделали?
– Не слепой. И много ты надолбил?
– Да нет. За два дня и квадратного метра не сделал.
– Так ты будешь измываться над собой до весны!
– Вот и помоги!
– Помочь-то можно, – вздохнул я. – Только не сейчас. Одежда на мне выходная. Замажу – мать прибьёт. Завтра приду и друзей приведу.
– Хорошо бы! – обрадовался механик. – А то действительно, до весны буду копаться. Приходите. У меня есть картина «Александр Невский»…
На обратном пути я зашёл к Ванечке. Он сидел за верстаком и стучал сапожным молотком по башмаку. Отложив в сторону, удивился:
– Прифрантился! Не жениться собрался?
– В глаз захотел? – сжал я кулак.
– Тю на тебя! – обиделся друг. – Уже и пошутить нельзя!
Я смутился и как бы оправдываясь, проговорил:
– Это батькина одёжа. Мать нарядила меня.
– Зачем?
– Работу ходил искать.
– И как, нашёл?
– Никак. Ты вот что, собери братву – побольше. Есть срочное дело. Я пока переоденусь.
– Какое дело? – допытывался Ванечка, заглядывая мне в глаза.
– Потом скажу! – отмахнулся я, чем ещё больше распалил любопытство друга.
Пока я переодевался, Ванечка собрал мальчишек у моих ворот. Когда выглянул в окно, их было человек десять. Ванечка что-то доказывал им, размахивая пустыми рукавами пиджака, словно подраненная птица крыльями. Я поспешил на улицу.
– Пацаны! – сказал я. – Сегодня заходил в «Ударник» – хотел кино посмотреть, а там полно навоза. Фрицы в нём лошадей ставили.
– Тю-ю, – перебил меня разочарованно Ванечка. – А я-то думал, действительно дело какое. Они и в церкви ставили. Во-о-он в соборе иконы разграбили, а битюгов поставили. Кто об этом не знает?
– Помолчи, всезнайка! – толкнул его в спину Виталька. – Говори, Санька.
– А что говорить? И так понятно. Нужно очистить кинотеатр. Там один киномеханик, бедняга, долбит мёрзлый навоз, а он, словно бетон. Одному ему хватит до новых веников. Вы как?
Мальчишки переглянулись и одобрительно загудели:
– Даёшь кино!
Утром, как договорились, собрались добровольцы помочь киномеханику: с ломами, кирками, лопатами. Ванечка держал на плече метлу на длинной палке. Старая, истёртая метла походила на металлический ёрш, которым моют бутылки, только большой.
Я глянул на него, усмехнулся и с сожалением сказал:
– Маловато нас!
– Ничего, – успокоил меня Ванечка, – управимся.
– Ты бы помолчал! – оборвал его Виталька. Он стоял, опираясь на тяжёлый лом. – Знаем мы тебя, работничка! За чужой спиной метлой махать!
– Метла тоже нужна! – отозвался я. – Он же самый слабый.
Виталька смерил Ванечку пристальным взглядом с ног до головы, словно впервые увидел, и пожал плечами:
– Ладно! Пускай с метлой!
– Нужно взять несколько санок, – предложил я, – погрузить на них инструменты. Так будет легче. Возможно, и там санки пригодятся.
Вскоре по заснеженным улицам шла ватага мальчишек. Они тащили санки с ломами и лопатами. Некоторые несли инструменты на плечах. Впереди семенил Ванечка с метлой в руках и кричал во всё горло:
– Пацаны! Кто с нами?
Мальчишки бросали санки, на которых катались, или выбегали из дворов и интересовались, куда идти?
– Кино очищать, – сообщил наш оратор, – от фрицевского навоза!
Ванечкины призывы подействовали. Ребята бежали домой, хватали, кто топор, кто лопату, кто ведро и догоняли нас.
К кинотеатру подошла порядочная толпа. На дверях стоял удивлённый киномеханик.
– А я думал, не придёте!
– Как видишь, – с гордостью кивнул я на ребят.
– Только напрасно пришли.
– Что случилось?
– Мороз ночью был сильный. Навоз твёрдый, как асфальт. Я долбил, долбил и бросил.
– Ничего! – успокоил я его. – Одолеем. Нужно подумать, как его брать? Чтобы не силой, а головой.
– Как это? – опешил Ванечка. – Долбить головой?
– Дурак! – только и сказал Виталька.
Работа кипела. Одни рубили по кусочку навоз, другие выносили его на улицу в воронки от бомб и снарядов. Только Ванечке нечего было делать, он бегал по залу, размахивая метлой, словно боевой палицей и ругался:
– Чёртов мороз, словно приклеил всякую дрянь к паркету. – И со злостью швырнул, точно городошную биту, ненужную метлу в угол.
Стало ясно, что скоро ребята сделают то же самое и разойдутся. Нужно что-то делать! Только подумал об этом, как Виталька опередил меня:
– А что, братцы, если печки затопить?
– Голова! – вырвалось у Ванечки. – Как это я не додумался?
– Я уже пробовал, – отозвался киномеханик. – Топлива нужно уйму, а где его набраться?
– Даёшь кино! – закричал неожиданно я. – Кто со мной, пацаны? Угля не обещаю, а дрова будут!
Почти все мальчишки, с ломами и топорами двинулись со мной, таща за собою санки.
Примерно через час в зале высилась куча из разбитых рам, кусков половых досок, стропил и даже огрызки балок. Ещё через час в печах бушевал огонь с шумом и гулом.
Мы продолжали рыскать по разрушенным домам и сносить всё, что могло гореть. Вдруг вбегает с криком Ванечка:
– Нашёл! Нашёл!
– Кого нашёл? – удивился я.
– Целую кучу угля в сарае. Когда бомба упала, волной разрушило сарай и привалило уголь.
– Где это? Показывай!
Когда раскидали камни и снег – угля оказалась большая куча. Мы на санках привезли его, а киномеханику сказали:
– Ты шуруй пока дровами, а на ночь засыплешь углём.
Утром, когда пришли, входная дверь была открыта на обе половинки, а из неё валил пар, словно из паровоза. Навстречу нам выскочил механик.
– Ну и вонище! – откашливаясь, проговорил он. – Моча раскисла и бьёт в глаза и нос, словно газ иприт.
– Нужно открыть все двери, – посоветовали мы. – Подождём, пока выйдет пар.
Как бы там ни было, а к вечеру вынесли весь навоз и довольные разошлись. Механик остался топить печи.
На другой день – та же картина. Опять валит пар, как из паровоза. И так часа полтора высыхает пропитанный мочой паркет. Но чувствовалось, что запах слабей.
– Что за наказание! – сокрушался механик. – Кто пойдёт в конюшню? Что делать?
– А если горячей водой помыть пол? – предложил я.
– Легко сказать! – хмыкнул механик. – Здесь и холодной-то нет, а ты…
– А мы зачем? – перебил его Виталька. – Не боись – сделаем!
Нашли железную бочку с вырубленным верхом, затопили под ней огонь, натаскали снега и ждали, пока растает. За это время Виталька сбегал домой и принёс хлорки.
Два раза мыли пол. Вроде, получилось. Только теперь ощущался запах хлорной извести. Киномеханик показал нам картину «Александр Невский» и мы расстались друзьями.

Почти весь январь стоял морозный и вьюжный. Всё перемешалось: снегопады, сильные ветры с метелями и заносами. Вначале нависают низкие тучи и обволакивают весь небосвод. Мороз слабеет. Вдруг слышится гул, а вслед прорывается заряд свирепого, со снежной струёй, ветра. Начинается завируха не на день и два, а, бывает на неделю. Снега под домами под окна, на тротуарах горы. В солнечные дни мороз большой. В воздухе летают скалки, словно ёлочные блестящие конфетти.
Фашисты, пользуясь лётной погодой, прорываются на переправу и бомбят трассу, по которой идут войска.
Мимо нас движение не прекращается ни днем, ни ночью. Грохочут танки и трактора с огромными пушками, гудят машины с боеприпасами и горючим…
– Сколько войск, – вздыхает Ванечка, – а фронт на месте!
– Начальству видней, – отозвался Виталька.
Мы верили, что командование знает, как победить немцев, но время покажет обратное.
Февраль начался оттепелью. Потянула Низовка. Днём ослепительное холодное солнце. Ночами высыпают бесчисленные звёзды. Луна, словно начищенный медный таз, обдаёт блёклым светом молчаливые улицы и затемнённые окна домов. Если наползут тучи, тут же всё погружается во тьму, как в разведённую сажу.
Когда сильней задула Низовка, сломала переправу. Лёд погнало в Чёрное море. В городской бухте торосы, будто в Ледовитом океане. С Митридатовой горы зажурчали ручьи. Ручка всю воду не принимала. В низинах наводнение. Немощённые улицы развезло – грязь по колено. С крыш свисают огромные сосульки, похожие на острия пик; ходить по тротуару небезопасно: они с грохотом разбиваются о тротуарные плиты, а осколки летят на проезжую часть дороги.

Продолжаю искать работу. Шагаю по дороге и смотрю, как срываются с крыш сосульки. Транспорта в городе почти нет. Проскочит мимо военная машина, прогрохочут одинокие дроги и всё. Да и людей тоже не очень много на улицах.
Блуждая по городу, однажды прочитал приказ коменданта. В нём говорилось, что объявляется военное положение, а город фронтовым. Ещё, каждый должен иметь при себе документы, удостоверяющие личность, быть бдительными и помогать фронту…
Это мы и без приказа понимали. Знали, что нас ждут трудности, но надеялись их преодолеть. Нам не привыкать. А вот бомбёжки суждено пережить не всем…
Однажды к полудню ветер усилился: тёплое его дыхание стало резким, пронизывающим. Тучи сплотились и потянулись с юга, обволакивая небосвод, и хлынул ливневый, как бывало летом, дождь.
Шёл он остаток дня и всю ночь. Когда я утром вышел во двор, от снега осталось одно воспоминание. Зато нижние улицы превратились в озеро, по которому, казалось, плыли, словно корабли, дома. Держалась вода с неделю, потом стала убывать.
В один из таких дней прилетел один бомбардировщик. Он кружил над городом, будто что-то высматривал. Обычно налетали не меньше трёх, а этот или отстал от стаи, или считал себя неуязвимым. На что Виталька хмыкнул:
– Заблудился фриц!
– Почему зенитки молчат? – возмутился Ванечка.
Видимо, за время, пока не было налётов, потеряли бдительность? А вот у гитлеровцев вышло по поговорке: «Первый блин комом».
Мы наблюдаем за самолётом. Он спокойно сбросил бомбы и превратил главпочтамт с типографией и соседние с ними здания в груду руин.
– Измывается, фрицевская рожа! – не выдержал Виталька. – Где же зенитки?
В этот момент зенитная батарея, которая стояла на стадионе, дала залп. Это было так неожиданно, что мы вздрогнули, а самолёт развалился на две части.
Мы и рты пораскрывали, а Ванечка ликовал:
– Во, дали фрицу! А то разлетался, фрицевская рожа!
Тем временем хвостовая часть, почти над нашим домом, завертелась, словно вентилятор, и понесло её в сторону степи, а куда упала – прозевали. Нас привлекла передняя часть, с моторами. Она продолжала лететь по инерции. Самолёт двух моторный. В какой-то момент из передней части выпрыгнул лётчик. Парашют открылся сразу. Его подхватило воздушное течение и понесло на деревню Катерлез, которая соседствует с городом. Вдруг моторы взревели. Мы переключились на переднюю часть самолёта. На моё удивление, останки машины не спикировали, а плавно, словно планёр, опустились на околице деревни.
– Здорово! – выговорил я и глянул на друзей.
– Побежали? – предложил Виталька.
Как можно пропустить такое зрелище? Не каждый день над городом сбивают самолёты.
Когда прибежали к Японскому полю, там уже собралось несколько заляпанных грязью легковушек. До упавшего самолёта километра полтора. Машины сунулись было, а поле раскисло и грязь липнет к колёсам, как тесто к женским рукам. И ещё впереди преграждает дорогу взорванный железнодорожный мост, а за ним пахота до самой деревни. Военные собрались в кучку и совещались. Один обратился к нам:
– Пацаны! Как проехать к упавшему самолёту?
– По шоссейке в объезд, – посоветовали мы с Виталькой.
Пока мы разговаривали с военным с двумя шпалами, Ванечка примостился на заднем буфере рядом с запасным колесом и зовёт:
– Пацаны! Давайте…
Он не договорил. Машина рванула с места. Дружок наш чуть не свалился в грязь, но удержался, схватившись за «запаску». Мы не успели и рта раскрыть, а Ванечка уже далеко. Виталька усмехнулся:
– Не к добру это! Свернёт Сухой шею…
– Что будем делать? – перебил я его.
– Пошли! – предложил товарищ.
Мы пошли напрямую, через солончаковое поле, а потом преодолели и пахоту, застревая чуть ли не по колено, первыми прибежали к самолёту. Два лётчика сидели в кабине: один нагнувшись вперёд, другой склонил голову набок, с раскрытым ртом, словно хотел что-то крикнуть. Мы, как увидели их, попятились. Присмотревшись, поняли, а я прошептал обрадовано:
– Фрицы-то дохлые.
– Иди ты? – удивился Виталька. – А я перепугался.
– Я тоже. И подумал: «Сейчас как грохнет из пистоля!»
В деревне началась стрельба и отвлекла нас от лётчиков. Мы насторожились и начали оглядываться.
Ничего опасного вокруг не было. Подъехали машины, почти вплотную. Стрельба продолжалась. Слышались выстрелы сухие пистолетные и громкие, словно бухало орудие, ружейные.
Подъехала ещё машина. Это та, на которой уехал Ванечка, но его там не было. Мы переглянулись.
– Что за стрельба? – спросил военный с двумя шпалами.
– Лётчик спустился на парашюте и отстреливается.
Стрельба затихла.
– Видно, патроны кончились, – решил один из них.
Только теперь заметили нас. Старший лейтенант прикрикнул:
– А вы что здесь делаете?
Мы не стали объясняться, что да как, и ушли. И вот тут мы увидели ещё одного немца. Он лежал на пахоте. Под его тяжестью земля утрамбовалась, и лётчик оказался как бы в ямке.
– Вот грохнулся фриц – с землёй сравнялся, – удивился Виталька.
– Он, видно, мёртвым вывалился, – решил я. – Был бы живой – выпрыгнул бы, как тот.
Ванечки и дома не было. Виталька усмехнулся и сказал:
– Сколько обезьяна не хитрует – всё с голой задницей ходит. Так и Сухой. Видно, машина где-то потеряла его. Во, будет смеху?
Виталька как в воду смотрел. Только он проговорил это, открывается дверь сарая и входит Ванечка. Трудно было понять, что это – живой человек, или сплошной кусок грязи. Только глаза блестели насторожённо, словно у перепуганного зверька. Виталька свалился с тюка и катался по полу, давясь смехом:
– Я ж говорил! Я ж говорил…
– Ничего смешного не вижу! – перебил его Ванечка.
Виталька перестал смеяться, сел на тюк и хотел что-то сказать, но я его опередил:
– Где тебя так уделали?
Меня тоже давил смех, но я сдерживал его. Ванечка вздохнул и стал рассказывать:
– Да где? Я и не радый, что сел на ту лайбу, и соскочить нельзя. Скорость большая. Пока ехали по шоссейке, сносно было, а как свернули на грунтовку, тут всё и началось. От колёс отлетали куски грязи и прямо в морду. Залепило глаза. Всё время держался за запасное колесо, а тут забыл, где нахожусь. Двумя руками стал отдирать грязь. В этот момент меня ка-а-а-ак подбросило… Пока опускался, машина ушла далеко. Я же задницей грохнулся в яму с жидкой грязью…
Мы втроём закатились звонким смехом. Ванечка больше нас гоготал, аж захлёбываясь. В сарай вошла Ольга. Мы замолчали. Она вылупила глаза и удивилась:
– Где тебя, Сухой, выкачали?
– Тебе какое дело, аблуда? – огрызнулся Ванечка.
Ольга не ответила ему. Глянула на меня и сказала:
– Мы уезжаем, Санька! Я пришла проститься.
– Куда? – поинтересовался я.
– На ту сторону. Приехал за нами отец.
Я пожал ей смущённо руку, а она, уходя, крикнула:
– До свидания, мальчики!
Ольга ушла. Нужно было помочь Ванечке. У матери всегда на печке ведро горячей воды. Я принёс его в сарай. Мы мыли, очищали одежду. Ванечка осмотрел себя и облегчённо вздохнул:
– Что бы я делал без вас?
– Я почистил бы тебя, век помнил бы. Да Санька не даёт, – съехидничал Виталька.
– И чего она меня не любит? – сокрушался Сухой, не слыша друга.
– Она Саньку любит. – Отозвался Виталька.
– Это я знаю! – отозвался Ванечка.
Я промолчал и удивлённо подумал: «И ведь знали, а молчали. Хорошие, настоящие у меня друзья».

После того, как Ванечка выкачался в грязи, дня три бомбёжек не было. Возможно, из-за того, что сбили самолёт или мешала погода. Пасмурное небо обволакивали чёрные низкие тучи. Временами срывался дождь, незаметно переходил в крупу и снег – тут же таял. Нам надоело сидеть дома, и Виталька предложил:
– Пошли в кино! По такой погоде налёта не будет.
– Как сказать? – засомневался я. – Что-то тучи быстро мчатся. Может и распогодиться.
– Не боись, Санька! – отозвался Виталька. Сколько дней нелётная погода…
Ванечка вертел головой, будто она на шарнирах, видно пытался определить, какой будет день.
А ты как думаешь? – спросил я его.
Он сделал умное лицо, подумал, глянул ещё раз на хмурое небо.
– Не-е, – изрёк, – фрицев не будет! Зуб даю!
– Смотри, Сухой! – предупредил Виталька. – Не раскидывайся зубами.
– Будь спок, Виталичка, фрицев не будет.
Шла старая картина «Трактористы». Мы прошли в кинобудку к механику, болтали с ним, пока он перематывал ленту. Когда управился, сказал:
– Всё, идите в зал.
Народу пришло немного. Мы выбрали хорошие места и уселись. Фильм начинался песней:

Броня крепка и танки наши быстры,
И наши люди мужества полны!
В строю стоят советские танкисты –
Своей Великой Родины сыны!
Гремя огнём, сверкая блеском стали,
Пойдут машины в яростный поход,
Когда нас в бой пошлёт товарищ Сталин
И Первый маршал в бой нас поведёт!..

Сеанс закончился в полдень. Под впечатлением фильма настроение поднялось. Вспомнилось мирное время, как вместо танков шли могучие трактора, отваливая широкими лемехами пласты земли под песню…
Завыла сирена воздушной тревоги. Люди разбегались. Заухали на бульваре зенитные орудия. Началась бомбёжка.
– Ну, Сухой!..
Виталька не договорил. Самолёты шли прямо на нас и сыпанули бомбы. Душераздирающий вой привёл меня в чувство, и я крикнул:
– Ложись!
Мы попадали под стенку дома почти напротив зенитной батареи. Бомбы рвались с треском, с огромной силой, где-то рядом. Я сжался, натянул на голову пальто, словно оно броня и защитит от смерти. Положился на авось, что будет, то и будет, а сердце трепыхается от страха, как пойманная рыбка на крючке. После последнего разрыва что-то тяжёлое ударило по спине и ляжке. «Ну, всё! – мелькнула мысль. – Сейчас прикончит!»
Но больше не бомбили. Вдали затихал гул самолётов. Стаскиваю с головы пальто, вздохнул облегчённо и сел. Ныло ушибленное место. Осмотрелся. Вокруг кроме большого комка глины ничего не было.
– Паразиты! – услышал Ванечку.
Он сидел, упершись спиной в стенку, раскинув ноги. Чуть дальше лежал Виталька.
– Ты живой? – забеспокоился я.
– Живой! Живой! – отозвался он.
– Чего людей пугаешь? – пожурил я. – Разлёгся, как дома!
– Бок болит, – оправдывался Виталька. – Чем-то огрело.
– Меня тоже. Это большая грудка глины. Слава Богу, живы.
– Ну, Сухой, – отозвался товарищ, – на этот раз прощаю. В следующий раз выбью зуб, чтобы не божился.
Я слушал его пустые угрозы и осматривался. От зенитной батареи остались куски покорёженного железа, вывернутая бомбами дымящаяся земля. Среди этого хаоса суетились бойцы. «Зенитчиков откапывают?» – подумалось. Перевёл взгляд на кинотеатр. От него осталась большая куча битого камня.
– Всё разгромили, гады! – вздохнул Ванечка. – Киномеханика жалко.
– Ты думаешь? – удивился Виталька.
– Сам видишь, что осталось!
– Вставайте! – предложил я. – Расселись! Ждёте второго захода?
– Нет уж! – спохватился Сухой. – Мне и этого раза хватит.
Горевали по киномеханику недолго. Хотя точно не знали – погиб он или успел укрыться в щели? Если даже и погиб – живое тянется к живому. О покойниках вспоминают изредка.
Погода стояла пасмурная, без морозов. Когда морозы отпустили, почва раскисла и стала непроходимой – грязь чуть ли не по колено. Такой февраль удивлял.
По утрам приходили друзья. Ванечка без фуфайки, в испытанном пиджаке, и даже с закатанными рукавами, но в неизменной будёновке.
– Ты чего не носишь фуфайку? – спросил я его. – И рукава закатал!
– Так, не холодно!
Он больше меня волновался, чтобы вовремя получить провизию. То, что он ел у нас, у себя дома не видел и в мирное время. Виталька редко обедал, и то, когда мать усаживала его насильно. Ванечку упрашивать не нужно было. Он всегда готов, как пионер.
После получения продуктов, шли к Орлику. Иной раз не заставали. Видно, комбат уезжал по делам. Почуяв нас, животное начинало нервничать. Когда красноармеец понял, в чём дело, стал гнать:
– Уходите! Из-за вас жеребец волнуется. От чего бы это?
– Потому что я его хозяин.
Боец удивлённо глянул на меня, но ничего не сказал. Эту картину застал старший лейтенант. Он был в белом полушубке, затянутый широким ремнём со звездой, и в шапке ушанке. При виде начальника боец вытянулся и хотел доложить.
– Отставить! – остановил его командир. – А жеребец действительно, Санькин подарок.
– Да я чего! Я ничего.
– Ты изредка пускай их. Нечего баловать этого хитрюгу, – и потрепал Орлика по холке, а тот от удовольствия тихо заржал.
– Слушаюсь! – козырнул красноармеец.
– Ну, а вы что? Дела-то как?
– Так себе, – вздохнул я.
– Понятно, – хмыкнул комбат. – Скука донимает? Займитесь делом.
– Каким? – пожал я плечами.
– Помогите старшине на складе. Людей у него мало, а грузы прибывают. Борису одному тяжело.
Кладовщик, рыжий старшина, который выдал Ванечке фуфайку, всё ещё косился на него. Когда получали продукты, старался как можно быстрее выпроводить нас. После слов комбата я подумал: «Как мы будем работать с ним, если он нас не терпит?» Я сказал об этом старшему лейтенанту.
– Ничего! – улыбнулся он. – Слюбитесь. Идите на склад.
Увидев нас, старшина заволновался:
– Вам чего, джигиты?
– Комбат прислал на помощь.
– Можете называть меня дядей Мишей! – послышалось за нашими спинами. – Используй ребят. Болтаются без дела.
– Мда-а! – проворчал Дрикер.
– Ты чем-то недоволен?
– Да как сказать! С пацанами не приходилось работать. Вообще, от этого народа кроме вреда ничего не видел.
– Старшина! Время другое! Мальчишки военные. Повидали оккупацию. Саньку фриц чуть не искалечил. Мать рассказывала. За что он тебя?
– Да, куроед несчастный! Только фрицы вошли, а он сразу в курятник. Свернул шеи двум курам и петуху. Вылез, довольный: «Курка гут, яйка прима…» Я подскочил к нему и стал вырывать петуха, а фриц как врежет ногой, и выбил ребро.
– Мда-а, – проговорил комбат. – Неприятная история. Бог с ней. Ты, старшина, научи ребят обращаться с оружием. Объясни, что такое гранаты и мины. Это на тот случай, чтобы не подорвались. Этого добра на каждом шагу.
Скрепя сердце, Борис Дрикер оставил нас на складе. Приказ начальника – закон для подчинённого.

Работали на складе с охотой. Выполняли всё, что говорил кладовщик: переставляли ящики, выдавали на питание продукты, занимались уборкой… Весь день, как белка в колесе. Постепенно старшина привыкал к нам и уже не косился с подозрением.
Вошло в правило – старшина занимался с нами по одному часу в день, как с настоящими бойцами. У него были учебные плакаты. Он всё показывал и объяснял. Однажды с сожалением вздохнул:
– Была бы винтовка, рассказал, как разбирать и стрелять.
Мы с Виталькой переглянулись и пожали плечами, как бы говоря, что ничем помочь не можем. Только Ванечка вздрогнул и улыбнулся, но ничего не сказал.
На другое утро он пришёл на склад с карабином. Борис как увидел, и ахнул:
– Ты с ума спятил, джигит? Где спёр?
Мы с Виталькой и рты раскрыли от удивления. О карабине мы ничего не знали. Я ещё подумал: «Где это он раздобыл его?»
Ванечка поставил в угол оружие, глянул на нас и изрёк:
– Эка невидаль! Этого добра валялось… А коли нужно, могу и пулемёт притащить!
– Ну, да! – недоверчиво проговорил старшина.
Ванечка пробурчал что-то неразборчиво, а я украдкой показал кулак трепачу.
Этот «максим» мы нашли после бегства немцев из города и спрятали у Ванечки на чердаке дома. Он тогда удивился:
– Откуда у немцев наш пулемёт?
– Ничего удивительного, – пожал я плечами. – Мало наши бросили…
– А я слыхал, – перебил меня Виталька, – будто фрицы любят этот пулемёт.
– Возможно, – согласились мы.
Старшина недоверчиво оглядел нас и переспросил:
– А не врёшь?
– Кто, я? Ещё чего! Санька, пошли!
Ванечка побоялся звать Витальку, тот мог отвесить ему за выдачу тайны. Я, хотя и поколачивал его изредка, но он знал, что за это драться не буду.
Тогда мы притащили пулемёт в надежде пострелять из него, но не умели с ним обращаться.
Когда вышли на улицу, я набросился на друга:
– Ты зачем сказал про пулемёт?
– Нужен он нам, как собаке пятая нога!
– Вообще-то, да, – согласился я. – Ну, а карабин ты где взял?
– Нашёл! Фрицы в машине бросили. Там разные были, но я выбрал нашу винтовку.
– И молчал! Тоже, друг!
– Забыл! Спрятал и забыл, словно вышибло из головы. Хорошо, старшина напомнил.
Примерно через полчаса мы с грохотом втащили в помещение склада станковый пулемёт на колёсах. Рядом ставлю коробку с лентой и облегчённо вздыхаю, словно с меня свалился груз. Только теперь до меня дошло, что мы могли за него отвечать по законам военного времени. Нам, может, дали скидку, а взрослого поставили бы к стенке – это точно.
Старшина глянул на пулемёт, на нас, усмехнулся и зашёлся смехом. Гоготал он раскатисто, до слёз. Вдруг оборвал смех и серьёзно осведомился:
– А пушки у вас, случаем, нет?
Мы переглянулись, пожали плечами, а Ванечка с сожалением развёл руками и выдохнул:
– Чего нет, того нет. А вам зачем?
– Пострелять!
– Гы-ы! – гикнул мой дружок. – Шутите?
– Зачем? Наделали бы шороху на весь Крымский фронт!
Мы поняли, что Борис купил нас, а мы уши развесили. Ему ничего не сказали, а я подумал: «Нужно быть сообразительней и не поддаваться на такие покупки».
Ночью над городом летали бомбовозы. Они кружили, вроде бы, на одном месте. Зенитки устроили прямо-таки канонаду. Ухали тяжёлые орудия и тявкали по-собачьи автоматические.
Я не спал. Сидел на полу, прислонившись к тёплой печке спиной, и читал. Передо мной табуретка, а на ней коптилка. Временами отрывался от книги и прислушивался к катавасии, происходящей в ночном небе. Вздохну и опять читаю.
Самолётов было много. Они ревели на разворотах. Создавалось впечатление, будто летают над проливом. Мне вспомнилось, что говорили, будто немцы минируют фарватер. Я опять прислушался и подумал: «Вполне возможно. Похоже на то…»
Закончить мысль не дал такой силы взрыв, который потряс дом, словно при землетрясении, от фундамента до крыши. Меня же подбросило на полметра от пола.
– Вот это бомба! – вырвалось у меня.
– Что это было? – выглянула из подвала мать.
– Не знаю! – отозвался я и выскочил на крыльцо.
По небу шарило с десяток прожекторных лучей. Они скрещивались, как световые мечи, разбегались и вновь сходились. Наконец поймали одного и повели. Зенитные орудия переключились на него и сбили. Самолёт взвыл и рухнул в пролив. Стали падать осколки. После того, как один шлёпнулся перед порогом, я ушёл спать.
Только развиднелось, поднялся переполох. Прибежал расстроенный старшина и с порога кричит:
– Санька, выручай! Собирай джигитов!
– Что случилось? – выглянул из своей комнаты комбат.
– Ночью немцы минировали пролив, а одна мина…
– Так это она так грохнула? – перебил я старшину.
– Она! Но главное – разрушила угол нашего основного склада. Часового убило, мародёры грабят…
– Смотри, – предупредил Поважный, – никакого самосуда.
Я к Ванечке. Объяснил положение. Он без лишних рассуждений, что меня удивило, бросился по дворам. Вскоре у склада собралось с десяток мальчишек. Нас ждала полуторка и старшина с карабином.
У полуразрушенного склада мы, уже повидавшие войнё, с удивлением смотрели на огромную воронку.
– Это озеро! – определил Виталька, глядя на грунтовую воду, которая доверху заполнила воронку.
– Братва! – послышался Ванечкин крик. – Сюда-а! Полундра!
Все обернулись на крик и увидели, как он выскочил через дыру в стене и, спотыкаясь о камни, бежит к нам.
– Ты чего орёшь, псих? – удивился я.
– Та-а-ам! – тыкал пальцем в сторону склада Сухой. – Та-а-ам!
– Что там? – не поняли мы. – Скажи толком!
– Вора видел!
– Так бы и сказал, – усмехнулся я. – А то орёшь, как резаный. Веди!
Грабителя нагнали далеко от склада. «Стой!» – кричали мы вслед фигуре, сгорбленной под тяжестью мешка. Сто килограмм риса – было, от чего согнуться.
Мужчина остановился, неуклюже переставляя ноги, обернулся всем туловищем. Его небритое лицо и налитые кровью, от тяжести, глаза выражали нетерпение и тревогу.
– Вам чего, огольцы? – проскрипел пропитым голосом грабитель.
– Повертай назад! – крикнули мы хором.
– Чиво? – Удивился мародёр. – Я – повертать?! Да я вас…
Мешок сорвался с плеч прямо на мостовую и лопнул по шву. Из прорехи, словно вода, потёк ручейком чистый, почти прозрачный, рис.
– Вот гад! – едва слышно проговорил Виталька.
– Отойдить! – закричал мужчина и пошёл на нас со сжатыми кулаками. – Зашибу!
Мы невольно отступили, а Ванечка, не раздумывая, бросился ему под ноги. Мародёр икнул и, будто подгнившее бревно, рухнул на дорогу рядом с мешком. Вся ватага тут же навалилась на него. И вдруг Ванечкин вопль:
– Задавите ме-е-ня-я!
Мы освободили товарища, а мужчина барахтался в рассыпанном рисе, словно на льду. Он пытался подняться, но у него ничего не получалось. Мальчишки смеялись над неуклюжими движениями похитителя. Уже было не страшно – на помощь бежали старшина с водителем.
Несколько дней мы перевозили склад на другое место. Борис не отпускал нас даже на обед. Давал нам на выбор: кому мясные, а кому рыбные консервы и горячий хлеб – кто сколько съест. Мы ели с таким аппетитом, что он позавидовал:
– Ну, вы и даёте! Лопаете, аж за ушами трещит. Хоть компания – большое подспорье.
Продукты для комбата я получал с вечера. На разрушенном складе оставалось много груза, и в основном, тяжёлого. Однажды утром старшина сказал:
– Всё, джигиты! Стали поступать люди. Приходите после обеда за расчётом. Остались такие тяжести – они не для детей.
Борис выдал каждому мясных консервов, риса из разбитого мешка, сахара, муки, комбижира. Ребята сделали по несколько ходок. Мы остались довольны, а Ванечка ликовал:
– Вот сеструхи удивятся!
Комбат на прощание похвалил:
– Молодцы, выручили!

Февраль, как я уже говорил, выдался пасмурный и без морозов. Так, иногда ночью небольшой морозец прихватит лужи. Но большей частью моросит надоедливый дождик. Солнце покажется, и спешит укрыться за тучами, которые сеют и сеют, как через сито…
Несмотря на такую погоду, пополнение обучали ходить в строю, стрелять и другим военным премудростям. К концу дня бойцы, мокрые до нитки – хоть выжимай.
Люди поступали каждый день. Борис смотрел новую партию пополнения и качал головой.
– Вы чего? – однажды спросил я.
– Да так, ничего, – ответил старшина и ушёл.
–Ты чего, дурак? Набросился на меня Ванечка. – Не видишь?
– Что я должен видеть?
– Все видят, а ты слепой, что ли?
– Честно – не знаю, о чём ты? Может быть, что они прибывают в постолах и бараньих шапках?
– Ты что, не видишь, каких людей получает комбат?
– Люди как люди, – пожал я плечами. – Ничего особенного не вижу…
– Так вот, – перебил меня Виталька. – Эти люди не хотят воевать.
– Как это, не хотят? – удивился я. – И откуда вы это знаете?
– Так говорят, – продолжал Виталька. – Вера у них такая, что ли?
– Полные госпитали, – вмешался Ванечка. – Врачи ломают головы. Зимой и вдруг дизентерия? И знаете, почему?
– Откуда! – пожал я плечами. – Что я, доктор?
– Ни за что не догадаетесь! – Ванечка загадочно улыбается.
– А ты знаешь? – удивился Виталька.
– Знаю! Мне вчера один человек сказал.
– И что он сказал? – в один голос спросили мы.
– Мыло жрут!
– Что-о-о?! – вытаращили мы глаза.
– Да, да! – усмехнулся Сухой, наблюдая, какой произвёл он на нас эффект. – Да, мыло. Обыкновенное, хозяйственное.
– С ума сойти! – недоумевал я. – Как можно?
– Надо же до такого додуматься! – возмутился Виталька.
– Я думаю, – хихикнул я, – если сожрать кусок мыла, не только живот заболит, а всё нутро вывернется наизнанку.
– А может, привычные к нему, и дома ели?
– У них одна привычка, – вздохнул Ванечка. – Чтобы не воевать.
В тот же день, за ужином, комбат пожаловался:
– Чёрт знает, что творится. Зима на дворе, а люди животами маются. Дизентерия, что ли?
– Это не дизентерия! – возразил я.
Дядя Миша удивлённо глянул на меня и спросил:
– Может быть ты, профессор, скажешь, что это за болезнь?
– И скажу!
– Ну-ну! Поясни!
– И врачи возмущаются, – продолжал я. – Не знаю, сказали им уже, или нет. Они, дядя Миша, мыло жрут.
– Что-о-о?! – комбат таращился на меня, ничего не понимая.
– Да-да! Мыло! Хозяйственное.
– Та-а-ак! – хмыкнул Поважный. – теперь понятно, куда подевалось мыло у старшины. А он на вас грешил: «Ну, джигиты, забрали мыло, я бы и так дал…»
Он отложил ложку и пошёл в свою комнату к телефону. О чём он говорил, не было слышно. После этого ушёл.
Утром мы с Ванечкой пошли на склад за продуктами. Старшина встретил нас, улыбаясь:
– Простите, джигиты! Грешным делом, подумал, что вы спёрли мыло.
– А что, нашли вора? – строя удивлённую рожу, интересовался Сухой.
– Не слушайте его, дядя Боря. Это он рассказал про мыло, а я комбату.
– Правильно сделал. А то, прямо, эпидемия.
– Ну и что дядя Миша? – поинтересовался я.
– А что! Турнул из госпиталя. Вон они, около уборной сидят с расстёгнутыми штанами. Старший лейтенант пообещал отдать их под трибунал.
Не знаю, отдал ли под суд любителей мыла комбат? Их было много. Но одно известно: всех с расстройством желудка выгнали из госпиталя. И не только из батальонного. Вот что наделала осведомлённость Ванечки.
… Время шло. Стало известно, что в марте батальон уйдёт на фронт.
Однажды мы курили в своём «штабе» на тюках сена. Долго молчали, и вдруг меня осенило:
– Удобный момент.
– Ты о чём? – удивился Виталька.
– Всё о том же. Если с батальоном убежать на фронт, а?
– Вообще-то, идея. – Согласился Виталька.
– Я пас! – отказался Ванечка. – Меня берут учеником сапожника.
– Тебя и не приглашают. – Усмехнулся Виталька. – Мы с Санькой. Не вздумай продать нас!
– Да что я, предатель? Во те зуб! – Ванечка ногтем большого пальца зацепил за зуб, рванул и полоснул ребром пятерни, словно тесаком, по шее.
– Смотри, Сухой, проболтаешься, вырву зуб с корнем! – пообещал Виталька. – Между прочим, ты уже должен один за бомбёжку.
– Не-е-е! Я могила.
– Смотри! А то будет тебе могила.
Однажды вечером комбат за ужином сказал:
–Ты, Санька, завтра получи у старшины продукты.
Я ещё удивился тогда, что он напомнил мне об этом. Обязанности свои я знал и без напоминаний. Утром, как обычно, пошёл с кошёлкой. Старшина увидел и усмехнулся:
– Мала твоя тара!
– Это почему? – не понял я.
– Больно много продуктов. Комбат распорядился выдать за труды твоей матери.
– Что же делать? – удивлённо пожал я плечами.
– Ничего. Сейчас подойдёт подвода.
Когда бойцы грузили продукты, из их разговора узнал, что батальон уйдёт вечером, а тылы на рассвете.
Я к Витальке. Он подумал и спросил:
– Что такое тылы?
– Как понял, это обозы и автомашины.
– Вот это то, что нам нужно, – обрадовался товарищ. – Проберёмся в любую, а там, что будет.
– Договорились! – согласился я.
Готовились с вечера. Плотно поужинав и прихватив с собой еды, как только стемнело, пробрались в первую попавшуюся полуторку и затаились под брезентом около мешков и ящиков.
Погода стояла тёплая. Днём солнце хорошо припекало. Дул южный нежный ветерок. Пахло прелой землёй, а от вскопанного огорода поднимался ленивый пар. Земля курилась, будто подогревалась на раскалённой сковороде.
– Не к добру это, – сказал старик сосед.
– Это почему? – спросил его тогда.
– Быть знойному сухому лету.
То, что будет летом, нас не волновало. В данный момент нам хорошо. Лежим в кузове и прислушиваемся к шагам часовых и разговору водителей, а когда уснули, не заметили.
Проснулись от тряски. Машины двигались. Виталька обрадовался:
– Пронесло! Мы на фронте!
Когда рассвело, откинув угол брезента, выглянул. На горизонте зарумянилась, словно зарделась смущённо, плавающая тучка, а потом заалело небо, а над самым краем земли показалась багровая скибочка, похожая на полумесяц, солнца…
Машина стала. Я нырнул под брезент. В щёлку продолжаю наблюдать.
– Что там? – спросил Виталька.
– Ничего.
Из кабины вышел, видно, повар в белом переднике и колпаке. Водитель откинул задний борт. Теперь нам видно, как повар возится около кухни, вдруг он крикнул:
– Гриша, набери ведро сахара на чай!
Гриша влез в кузов, откинул брезент и с усмешкой проговорил:
– А у нас пассажиры!
– Какие пассажиры? – послышался голос комбата.
Он сидел верхом на Орлике в шинели и фуражке. Мы поднялись:
– Это мы, дядя Миша, – отозвался я смиренным голосом.
– Так-так, – хмыкнул комбат. – И куда вас несёт?
– На фронт, – вздохнул Виталька.
– Ты посмотри на них, – удивился старший лейтенант. – Вам что, мало фронта дома?
– То не фронт – одни бомбёжки, – вздохнул я.
– Сейчас пришлю старшину, он отвезёт вас в город. Попадёте в милицию – такой штраф наложат, что матери не рассчитаться. – Он помолчал и добавил. – Хотите помочь фронту – идите работать.
Когда взошло солнце и рассеялся редкий туман, мы увидели, что находимся в полуразрушенной деревне без населения. Видно, как начались бои, жители покинули её.
Где-то впереди стреляли орудия. Потом стали рваться снаряды. Примчался на машине Борис и набросился на нас:
– Вы что творите, джигиты?
Мы молчали. Что говорить, разве взрослые поймут нас?
– Ладно! – смилостивился старшина. – Поехали! Скажите спасибо, что у меня дело в городе. А то топали бы одиннадцатым номером.
Часа через три машина остановилась у моих ворот. Под ними сидел угрюмый Ванечка. Увидев нас, усмехнулся:
– Навоевались? Я знал, что вас турнут, и ждал.
Мы ничего ему не сказали и молча разошлись по домам.
– Вы чего? – всполошился Ванечка.
Я хлопнул перед его носом калиткой и накинул крючок.

Случается в марте, когда уже, кажется совсем весна, и вдруг возвратилась зима.
Так случилось и на сей раз. Дня через три после неудавшегося побега с вечера задул холодный ветер, небо заволокло тяжёлыми тучами. Стало свежо и неуютно. Посыпал мелкий дождь, вскоре перешёл в крупу, а ночью повалил мокрый лапастый снег, нависая на ветках деревьев. Они не выдерживали и с треском обламывались. В конце концов, завьюжило. Ветер со свистом и воем всё больше набирал силу.
Всю ночь бесновалась вернувшаяся зима: завывала по-волчьи, швыряла в окна ошметками мокрого снега, словно в глаза путника, ослепляя его. Провода на столбах гудели и стонали, будто просили о помощи…
Казалось, ненастье надолго, но утром ветер стал терять силу, всё ещё крутя на дорогах снежные сугробы, весь день. Ночью вовсе стих. С восходом солнца потекли ручьи с горы Митридат.
Как только восстановилась погода, я каждый день бродил по городу в поисках работы, но всё впустую.
Однажды, когда шёл домой, знакомые мальчишки сказали, что артель «Работник» набирает подростков в литейный цех, отливать гранаты.
Как услыхал новость, прямо подскочил от радости: «Наконец, – подумалось мне, – и до нас очередь дошла!»
Дома предложил друзьям:
– Давайте, пацаны, в литейку, а? говорят, научат отливать гранаты! Я пойду.
– Нет уж, – отказался Ванечка. – Меня взяли на фабрику. У нас в роду все сапожники.
– Ну, а ты? – обратился я к молчащему Витальке. Был уверен, что он со мной. И вдруг слышу:
– Не люблю я железо. В плотники подамся. Обещали взять…
– Жаль! – перебил я его.
– Каждый, – продолжал товарищ, – должен заниматься тем, что по душе. Ты как думаешь?
– Но не во время войны. Есть слово – надо! – повторил я где-то услышанное.
– Оно-то так, – согласился Виталька, – а всё же?
Ванечка затараторил о важности сапожного дела для фронта. Я хмыкнул и ушёл. Мы считали его слова пустыми. Без обувки воевать можно, а вот без гранат?..
– Вы чего? – услышал я вслед.
Оглянулся. Виталька тоже направился домой.
На другой день долго тыкался во все двери в артельском коридоре. Все люди были заняты и не хотели говорить со мной, а председатель отсутствовал. Такое взяло зло, что хотел плюнуть на всё и уйти. Направляясь к входной двери, столкнулся в узком коридоре с пожилым мужчиной в стеганой фуфайке.
– Простите! – сказал я и хотел обойти его.
Он поймал меня за рукав:
– Тебе чего, малец?
– Да вот, ищу начальника, а он как сквозь землю провалился.
– То-то, смотрю, вежливый ты очень.
– Да ничего не вежливый, а злой!
– Допустим! Ты что-то хотел? Я председатель.
– Да-а-а?! – я удивлённо смерил его с ног до голові, его ватные брюки, фуфайку, солдатскую шапку ушанку и вздохнул. – В литейку...
– Опоздал, дорогой, – перебил он меня и развёл руками. – Цех у нас маленький, а желающих много.
– Нет, так нет, – вздохнул я и пошёл к выходу.
В это время к председателю подошёл высокий сухопарый старик в латаной-перелатаной не то фуфайке, не то полупальто до колен. Я, уже у входной двери, слышу:
– Давайте мальца к нам, в мастерскую?
Председатель обернулся на голос, а я замер, держась за ручку.
– А-а, это ты, Аким Андриянович?! Зачем он вам?
Я стоял и прислушивался.
– Работы хватает, – заверил старик, – были бы руки.
– Зови! – смилостивился председатель.
– Эй, пацан! – крикнул мне дед Аким.
– Чиво? – сделал я вид, что не слышал их разговора.
– Вот, – сказал начальник, – дед Аким берёт тебя в жестяную мастерскую. Ты как?
– Не зна-а-аю. В жестяную, – промямлил я.
Председатель глянул на меня и, поняв моё состояние, усмехнулся:
– Мальчишка собирался делать гранаты для фронта, а ему предлагают латать дырявые вёдра. Да? – обратился он ко мне.
– Ага! Кивнул я.
– Расскажи мальцу, Андриянович, что вы делаете?
– Выпускаем и мы кой-что для фронта. Придёшь работать – узнаешь. – Отрубил старик, почему-то недовольно, и ушёл.
– Чего он? – удивился я.
– Он потомственный жестянщик, и не любит, когда к его специальности относятся пренебрежительно.
– Что я сказал такого?
– Не сказал, но подумал. Старик, тёртый калач, и почувствовал…
– Это правда – подумал.
– Учти на будущее. Ну и как – идёшь?
– Раз для фронта – пойду.
– Тогда пиши заявление.
– На чём и чем?
– Ах, да! – спохватился председатель.
Мы прошли в кабинет. Помещение мало походило на кабинет. Первое, что бросилось в глаза – портрет Сталина. Видно, снятый на первомайской демонстрации, весёлый, в белом кителе и с девочкой на руках.
Я осмотрелся. Голые стены, стол со сбитыми крест-накрест ножками и горбатой столешницей, укрытой красной материей. С одной его стороны широкий и высокий стул, обитый бараканом. Он показался мне чуть ли не царским троном, среди окружающей нищеты. С другой стороны – табуретка для посетителя. По обе стороны у стен длинные, свежеструганные скамейки. На столе – пузырёк с чернилами и красная ручка с пером «рондо». И всё!
Я вздохнул. Начальник кончил приготовление и усадил меня на табурет. Он диктовал заявление, а я от незнакомых слов тужился и сопел – аж вспотел.
Председатель прочитал мои каракули, хмыкнул и положил заявление в папку, на которой написано крупно: «ДЛЯ БУМАГ».
– А теперь, – сказал он, – если хочешь, пройдём в литейку?
– Вот здорово! – обрадовался я.
– Это интересная, но тяжёлая работа.
– Пацаны же работают?
– Да-а! но не все выдерживают. Ладно. Пошли, покажу, как делают гранаты и не только…
Мы вошли в помещение, похожее на длинный высокий сарай. Где-то что-то гудело. На землю падали раскалённые капли металла и разлетались огненными искрами, словно бенгальские огни. Я сразу сообразил, что это и есть литейный цех.
Присмотрелся в мрачные углы и увидел десятка полтора мальчишек, копошившихся в чёрной земле, словно малолетки в песочнице.
– Что они делают? – удивился я.
– Формуют гранаты и другие вещи, а потом заливают чугуном.
– Плавят где, в той печке, которая в углу?
– Эта печка называется вагранкой.
В этот момент мужчина, стоявший с длинным ломиком у вагранки, крикнул:
– Ковши! Открываю!
На его зов поспешили мальчишки, все как на подбор: лет по четырнадцать, кряжистые, широкоплечие. Они по двое несли ковши на длинных ручниках и становились в очередь.
Вагранщик ломом пробил в стенке печи дырку и по жёлобу потёк небольшим ручейком раскалённый добела металл.
И закружилось! Полные ковши уносили, порожние подставляли. Падавшие на землю капли взрывались мириадами искр и разлетались по всему цеху. Наконец мужчина крикнул:
– Всё! Закрываю лётку!
Опять загудела вагранка. Люди сбились в дальнем углу, кто курил, а кто просто отдыхал.
– Что-нибудь понял? – спросил начальник.
– Не-а! слова незнакомые: вагранка, опока, летник, лётка…
– Здесь сразу не разберёшься, – согласился он. – Специальность серьёзная и тяжёлая.
– Зато интересно, – вздохнул я.
Председатель объяснил, куда мне утром идти и мы разошлись.

Наутро, в первый раз в жизни, я шёл на работу. Настроение прекрасное. Погода тёплая с ласковым ветерком. Он словно пушистый котёнок тёрся о моё лицо. Волновало одно – самолёты. Глянул в чистое небо, только по горизонту бродили одинокие облака, и вздохнул: «Погода лётная. Наверняка фрицы будут бомбить».
И заспешил, чтобы не опоздать. В руках у меня «тормозок», то есть, торба с харчами. Когда мать готовила её – наставляла:
– Меня что, – разозлился я, – в детский сад определили, или на работу?
Родительница покосилась на меня и перестала причитать, а я схватил торбу и выскочил за ворота.
По дороге моё воображение разыгралось. В моих фантазиях представлялось, будто мастерская выпускает чуть ли не пушки.
Ровно в восемь переступил порог моего будущего производства. Я ошалело крутил головой. Неожиданно попал в царство стука, копоти и вони. В лицо шарахнули запахи чего-то едкого, а из глаз выступили слёзы. Потом узнаю, что это пары соляной кислоты, нашатыря, керосина…
Я стоял у порога полутёмного помещения, напоминающего сарай, и морщился с непривычки.
Дед Аким, тот, который замолвил за меня слово, стоял ко мне спиной у верстака, согнувшись чуть ли не пополам – ну, прямо складной метр, который переломили и забыли закрыть. Он оглушительно гремел киянкой по белому железу.
Не вечно же стоять у порога. Шагнул ближе к деду Акиму. И тут у меня в носу засвербило так, что я громко чихнул, чуть ли не на ухо старику.
Он глянул на меня поверх очков в массивной роговой оправе и отложил в сторону деревянный молоток.
– А-а, работник! Поздно просыпаешься. Я думал, не придёшь.
– Здрасти! – робко проговорил я. – Так мне сказали к восьми явиться.
– Является чёрт во сне! – усмехнулся дед.
– Дэ-эк, – промямлил я, растерявшись.
– Да не тушуйся! Будь, как дома! Давай знакомиться. Я дед Аким. – Я не стал говорить, что знаю его имя. – А то, – он кивнул в сторону горна, где гудела паяльная лампа. Только теперь разглядел невысокого широкоплечего деда в полутьме. – Мой дружок и годок Порфирий. Будешь пока с ним работать. У меня рука тяжёлая, а он помягче.
Тогда я не придал этим словам значения. Оказалось, что любой из дедов, по старой привычке, мог влепить оплеуху, бедняге ученику не поздоровится, а урок запомнит надолго.
«Мастерская» – громко сказано. Это бывшая большая конюшня во дворе пустующего дома. Когда бомбёжки усилились, их перевели из центра сюда, на окраину.
Выпускали старики котелки и коптилки для армии. И работали они световой день. Всё это узнаю позже.
Дед Порфирий без всяких расспросов и рассуждений впряг меня в работу. Он показал, как чертить и резать заготовки из чистого листа белой жести. Вначале вырезались боковины и донышки для котелков, а обрезки оставались для коптилок или «катюш», как их называли старики. Попутно учил пять и лудить. Показал, как делается шов и вставляется донышко. Разницы нет, что в котелок, или в старое ведро. Я быстро приноровился.
В самый разгар учёбы завыла сирена воздушной тревоги. Дед Аким перестал стучать и крикнул:
– Санька, глянь, куда летят фрицы?
Я выскочил во двор и осмотрелся. Самолёты шли в сторону порта и сыпанули бомбы. Зенитки подняли канонаду. Вернулся и сказал:
– Порт бомбят!
– Что там можно бомбить? – буркнул дед Аким. – Ещё в сорок первом рассадили, – и загремел киянкой.
Не прошло и недели, а у меня появился свой верстак и деревянный молоток-киянка. Стучал я от души до того, что дед Порфирий взмолился:
– Санька, ты у кого учишься, у Акима, или у меня?
Дед Аким перестал стучать, глянул поверх очков на давнего друга:
– Чем я тебе не угодил?
– Гремишь, как сатана в преисподней!
– Ах, сатана!..
И пошла у них перебранка. Это первая их ссора при мне. Потом подобное случалось часто. Они повздорят, потом выходят во двор покурить, и как ни в чём не бывало, ведут тихую беседу. Я смотрел на них и ничего не понимал.
Однажды в разгар их ссоры я посмотрел на ходики, которые тикали неподалёку от входной двери, рядом с куском зеркала, и сказал:
– Перекур!
Меня предупредили с первого дня, что в конце каждого часа перекур. Куришь ты или нет, но должен выйти во двор и подышать свежим воздухом. В этот момент стрелки показывали без десяти минут одиннадцать.
Старики прервали перепалку, словно поперхнулись, глянули на меня, на часы и усмехнулись. Дед Аким не возражал:
– Перекур так перекур!
Видимо, я, как говорят, пришёлся ко двору. Они молча признали меня своим.
Недели через три я уже умел многое. Как-то само собой вышло, что вёдра и дырявые кастрюли легли на мою совесть. Без труда менял донышки, паял латки, лудил медные тазы и казаны. Что не понимал или не знал – спрашивал. С примусами оказалось трудней. Здесь без деда Порфирия никак не обойтись. Это поначалу. Потом старался всё делать сам, но под руководством учителя.
Оказалось, что прочистить примусную головку не так просто, а если не знаешь как, то вообще невозможно. Однажды мой наставник позвал меня и показал на примус, стоящий на полке:
– Видишь агрегат? Неделю стоит. У меня руки не доходят. Смотри!
Дед открутил головку, просверлил дырки сверху и по бокам каналов. Внимательно наблюдаю за его действиями и соображаю: «Зачем дырки? – и тут понял. – Ага! Так чистить удобно…» Учитель обжёг головку на паяльной лампе и подал мне.
– Здесь главное, – продолжал он, – не пережечь нагар. Тогда он становится твёрдым, как камень, и не дожечь плохо. Я вижу на глаз…
Верчу в руках головку, рассматривая со всех сторон, и спрашиваю:
– А мне зачем она?
– Возьми проволоку и прочисть каналы. Что непонятно, спрашивай.
Намучился с ней. Пыхтел и сопел от натуги. Даже из носа потекло. Утёр рукавом и продолжал работу. Старик бросит на меня косой взгляд и молчит. Всё же довёл до конца. Продул насосом и подал учителю. Он осмотрел головку и сказал:
– Теперь учись! Буду гужонить.
«Что это ещё такое?» – удивился я.
Дед Порфирий нарезал резьбу в отверстиях, а потом на медном пруте нужной толщины. Ввернул в одно отверстие, обрезал ножовкой и расклепал конец.
– Здорово! – вырвалось у меня.
– Понял? Теперь сам!
– Кто, я? – растерянно уставился я на деда.
А кто ещё? У меня своих дел хватает!
– Всё! – вздохнул я облегчённо, закончив примус.
Дед Аким перестал стучать, глянул на меня и закатился от смеха. Мне не приходилось видеть, чтобы так смеялся старый человек – звонко и заливисто.
– Вы чего смеётесь? – забеспокоился я. – Что-то не так сделал?
– В зеркало глянь! – посоветовал дед, давясь смехом.
Подошёл к двери, где висел на стене осколок зеркала и увидел в нём негра. Оглянулся. Рядом никого.
– Ты это! Ты! – продолжал смеяться старик.
– Будя тебе насмехаться, – пошёл в мою защиту дед Порфирий.
И началась у них перебранка. Я усмехнулся, взял мыло и пошёл во двор к бочке с дождевой водой.
Первая примусная головка далась мне с трудом, но одолел. Теперь сам занимался вёдрами, кастрюлями и прочей домашней ерундой, как однажды выразился дед Аким. Плату за работу брали продуктами. Кто даст сала, а кто хлеба или молока…
Теперь мы питались вместе. Даже перестал брать из дома «тормозок». Старики варили вкусные супы, жарили картошку, почти как моя бабка…
Вообще хорошо здесь, словно на даче. Бомбёжки далеко. Только один раз перепуганный немец сбросил бомбы за городом в степи. Одна не долетела до мастерской метров пятьсот.
Мы выбежали на улицу и смотрели вслед самолёту.
– Смотри, смотри! – кричал дед Аким. – Фриц виляет, как бобик с перебитым хребтом!
– Его, видно, подстрелили, – добавил дед Порфирий.
– А вон наши «ястребки», – обрадовался я. – Они его добьют или посадят.
Судьбу самолёта мы не знали. Одно ясно было – до своих ему не долететь. У нас другие заботы.
Главной была продукция для фронта: хот котелок или задрипанная, по словам деда Акима, «катюша», но они нужны бойцам.
Работа всё больше увлекала. Я уже многое умел. Мне было радостно, что всё это делаю своими руками. От этого мою душу распирала гордость. Хотя продукция простая, а всё же.
Коптилки делались так. На корпусе один шов, как на консервной банке; донышко и крышка с трубкой паялись. Крышка съёмная, для удобства заливать керосин.
Я уже приноровился к ним. Вот только отставал от дедов и с зависть смотрел, как они орудуют у верстаков, а котелки, словно по щучьему велению, появляются один за другим.
Однажды решил показать, что не хуже могу работать и сделать больше стариков.
С раннего утра, словно заводной, без перекура, паял, резал железо, кроил заготовки, клепал, грохотал не хуже деда Акима. Дед Порфирий поощрительно кивал и похваливал:
– Молодец!
И вот, когда у меня выросла изрядная куча «катюш», старый Аким вместо похвал принялся проверять мои изделия. Лицо его то краснело, то бледнело от гнева. Таким мне ещё не приходилось видеть его. Только до меня не доходило – почему он гневается? Тем временем он поймал моё ухо и подтянул меня к себе:
– Ты чё натворил, «новатор»?
У меня отнялся язык от такой его выходки. Я вылупил глаза и завопил от боли на всю мастерскую:
– Бросьте вухо! Не имеете права! Это вам не при старом режиме (имеется в виду царское время) пацанам вухи откручивать!
– Видал, Порфиша, законника? – усмехнулся он, но ухо отпустил. – Законы знает, халтурщик, а того не понимает, что своим браком помогает фрицам.
У меня от удивления рот открылся, и отвалилась нижняя челюсть. Дед Порфирий что-то буркнул и отвернулся.
– По-о-че-е-му-у? – промямлил я.
– Посмотри, дурья башка, как ты паял?! – я топтался около деда и потирал огнём горевшее ухо. – Из «катюши» выбежит керосин на радость фрицам…
– Понял! – поспешил задобрить деда. – Переделаю!
Старый мастер пристально глянул на меня и проворчал:
– То-то!
Перепаивая свой брак, потерял больше времени, чем, работай я без спешки. Домой пришёл голодный, уставший и злой. В комнате мать возилась у печки, у стола на табурете сидел Ванечка – весёлый и улыбчивый. Как говорят, нашла коса на камень. Я злой и голодный, а он весёлый и улыбчивый – аж светится.
– Чего сияешь, как начищенный самовар? – буркнул я.
– Знаешь, Санька, мне сегодня разрешили самому стачать пару.
– Пару чего? – не понял я.
– Так у нас называют любую пару обуви. В данном случае, сапог.
– Ну и что? Кто-то же должен делать сапоги.
– Много ты понимаешь, а ещё друг! – обиделся Ванечка.
– Я вообще ничего не понимаю, – пожал я плечами.
– В мирное время такую работу дали бы мне не раньше, как через год. Так что, у меня сегодня особый день, – он помолчал и добавил, – день рождения сапожника, а ты!
– Прости, – пробормотал я, – устал, как чёрт.
Мне было стыдно признаться самому себе, что позавидовал другу. У меня сегодня тоже выдалось особое событие: мне втолковали через ухо, что рабочей честью нужно дорожить.
– Ты ж смотри, – стал наставлять Ванечку, – не напортачь! Вы, сапожники, это умеете: то стельку поставите картонную, то…
– Дурак! – разозлился друг и ушёл.
Я понял, что обидел его, но не остановил и не позвал. На душе у меня стало муторно, да так, что захотелось взвыть по-волчьи.
Мать, наблюдавшая эту сцену, после ухода Ванечки вздохнула:
– Недаром говорят, что у мужчин настроение приходит через желудок. Мой руки и за стол!
У рукомойника плескался и думал: «Что ж происходит? Нужно разобраться во всём этом. Здесь дело не только в Ванечке, здесь что-то такое, чего не понимаю…»

Весна нагрянула как-то сразу, с потоками тёплого воздуха и ярким солнцем. Ветерок дышал с юга, словно нагретый в печи.
В конце марта зацвёл миндаль. Он всегда первым одевается в пышный розовый наряд. В начале апреля, словно невеста, набросил на себя белую фату абрикос.
После февральской слякоти, мартовских завирух и нудных дождей наступила настоящая благодать. Вот, если бы не бомбёжки!
Налёты возобновились с начала февраля, как только устоялись лётные погоды, и нет дождей. «Юнкерсы» тут как тут. Нет от них покоя сутками, гудят над городом, как назойливые мухи летом.
Затихает гул моторов перед утром и наваливается гнетущая тишина. Бывает, нарушается канонадой с фронта. Она затихает так же неожиданно, как началась. Обычно сирена воздушной тревоги завывает часов с десяти утра, а следом бомбёжки.
Днём далеко от центра. В расположении мастерской бомбить нечего. Небольшие домишки редко расположены вдоль улицы и всё, как на ладони.
Мы опасались осколков от снарядов зенитных орудий. После каждого налёта они, словно горохом об стенку, стучат по крышам. Дед Аким прислушивался и объяснял:
– Звонкий звук – это о старинную черепицу, а глухой о нашу. Она вдребезги.
Ночью спал, словно убитый, ничего не слышал. Мать качала головой и вздыхала:
– Надо же так умаяться!
Утром, отдохнувший, бодро шагал в мастерскую.
Работа так увлекла, что заглушила тоску по Орлику. Вспоминал изредка, и тут же забывал. Пока батальон формировался и обучался, мы виделись часто, а как ушёл на фронт, будто ниточка оборвалась.
Труд становился главным. Каждый день узнавал что-то новое. Всё это впитывалось в меня, словно в губку, сразу и навсегда. Дед Аким с удивлением смотрел поверх очков в мою сторону, а однажды хмыкнул:
– Надо же впервые вижу пацана, который с охотой схватывает всё!
– Не сглазь! – усмехнулся дед Порфирий.
Так и жили. Стучали до одури, паяли под аккомпанемент гудящей форсунки.
Я уже привык и к запахам, и к шуму. Верчусь между старых вёдер, примусов и «катюш». Я меня военный заказ не снимался.
Позже солдаты научились делать светильники из стреляных гильз снарядов малого калибра. Делается просто: гильза сверху сплющивается, остаётся только щель для фитиля, чуть ниже пробивается отверстие в корпусе для заправки керосином или другим горючим. Но название «катюша» перешло по наследству.
Однажды, только пообедали и приступили к своим делам, к мастерской подкатила, испуская клубы пара, побитая осколками полуторка. В небольшое окошко видно, что в кузове стоит обложенная тюками сена лошадь. Из кабины вышел измазанный грязью военный. Я безразлично отвернулся. Не успел взяться за киянку, слышу знакомый голос:
– Кто здесь главный?
– Дядя Боря! – обрадовался я.
– О-о! Джигит?! – удивился старшина. – Ты как сюда попал?
– Работаю здесь.
– Молодец. Мне бы старшего.
– А вон, дед Аким! Он всё знает.
– Вам чего, товарищ военный?
– Под бомбёжку попали. Малость радиатор повредило.
– Сейчас посмотрим, – дед Аким глянул своим опытным глазом и посоветовал. – Здесь можно только трубки заглушить.
– А долго это?
– Думаю, за час управимся.
– Делайте!
Дед Аким с шофёром занимались машиной, а мы со старшиной отошли в сторону, чтобы не мешать.
– В кузове Орлик? – поинтересовался я.
– Он!
– Дядя Миша где?
– Ранен. Лицо малость повредило.
– А жеребец как?
– В порядке. Только приютить негде.
– Я-то не откажусь, а мать?
Орлик, видимо, услышал мой голос и заржал.
– Ишь ты, хмыкнул старшина, – услыхал. – Мать я беру на себя. Везу сено и овёс для этого хитреца.
– А военные не заберут? Всё же, конь строевой.
– На этот случай выправил бумажку в штабе…
– В каком госпитале дядя Миша?
– Как выясню – сообщу!
Орлика свели по сходне, которая лежала в кузове. Жеребец обрадовался встрече, словно человек после долгой разлуки с приятелем. Он тихо ржал и бил копытом землю. Порой брало удивление его привязанностью. Я подошёл к нему, обнял большую голову и потёрся о спадающую на шею холёную гриву. Старшина бросил в кузов сходню.
– Зачем? – удивился я.
– В хозяйстве пригодится. Отвезу с сеном, – старшина отнёс в мастерскую седло и добавил. – Не давай ему застаиваться.
– Не дам! Буду на работу и с работы ездить.
Дед Аким закончил ремонт и сказал:
– Всё! Заливайте воду и с Богом!
– Спасибо! На обратном пути привезу консервов.
– Зачем? – смутился старик. – Я же не ради платы делал.
– Ничего! Они вам пригодятся. Заодно сообщу, где лежит комбат.
Машина ушла. Мы смотрели ей вслед, а Орлик тёрся о моё плечо. Я завёл его во двор, снял уздечку и пустил в огород. Там трава вымахала мне по пояс.
Дед Аким смотрел на жеребца и прищёлкнул языком:
– Хорош! Где ты его раздобыл?
– Случайно! В сорок первом, когда наши отступали, подобрал раненого. Лечил, а потом отдал комбату.
– Умный! Добро не забыл. Я видел, как он ласкался.
– Это да! Другой раз удивляюсь – неужели так любит?
– Возможно! – старик глянул на ходики и ахнул:
– Почти два часа прогуляли!
Вернулся старшина к полудню. Весёлый и улыбчивый. Я ещё подумал: «Неспроста! Видно, удача?»
Он вошёл в мастерскую с мешком в руках. Мы перестали греметь и ждали, что он скажет.
– Вот, привёз! – сказал и вывалил на пол десятка полтора мясных консервов.
– Зачем столько? – удивился дед Аким.
– Это вам на всех!
– Порфиша, посмотри, что делает товарищ военный.
Мой учитель посмотрел поверх очков на кучу банок и промолчал.
Старшина усмехнулся:
– Разбирайтесь сами! У меня работа!
– У нас тоже! – сказал старик и взялся за киянку.
Я пошёл проводить старшину. Уже на улице он сказал:
– Слушай, джигит. Комбат лежит в бывшей гостинице «Керчь». Он просил, чтобы ты зашёл.
– Ладно! – пообещал я. – В такой день не могу, а в воскресенье наведаюсь.
– И ещё! Я матери привёз кое-какие продукты. Сваргань гостинец. Ему будет приятно. Только обо мне не поминай.
– Хорошо! – улыбнулся я и подумал: «Любит начальника, а не хочет, чтобы тот знал об этом!»
Машина, громыхая, словно старая разболтанная колымага, на кочках и ухабах, выехала за городскую окраину и побежала в сторону фронта.
Я проводил её взглядом, вздохнул и пошёл к своему верстаку, где ждали недоделанные «катюши».

Вечером того же дня у меня собрались друзья. Ванечка, угрюмый и молчаливый, что меня удивило. Я глянул на него и подумал: «Всё ещё сердится?» Зато Виталька весёлый и разговорчивый.
– И я устроился на работу, – похвастал он.
– Куда? – поинтересовался я.
– В столярную мастерскую. Делаем ложа для винтовок.
– Что, там оружие выпускают? – удивился Ванечка.
– Нет! С фронта привозят с битыми ложами…
– А знаете, братцы, – перебил я друзей. – В воскресенье пойду в госпиталь к комбату.
– Он что, ранен? – забеспокоились они.
– Да! В лицо.
– Как идти с пустыми руками? – вздохнул Виталька.
– Это моя забота, – успокоил я приятелей. – Попрошу мать, она испечёт пирог с солониной. Он любит такой.
– Откуда знаешь? – удивился Ванечка.
– Вот те и на! – усмехнулся я. – У кого он стоял на квартире? Сколько раз он просил и мать пекла.
Хотя и не звал друзей, но был уверен, что они обязательно пойдут к раненому. В первое воскресенье приоделись в лучшее, у кого что имелось, и отправились в гостиницу «Керчь». В ней располагался самый большой в городе госпиталь.
– Ваш Михаил Григорьевич гуляет, – ответила медсестра на наш вопрос.
– Пошли искать! – предложил Ванечка. – А то, кто знает, сколько он будет гулять?
– Это точно! – согласились мы.
По небольшому, словно по замкнутому пространству без растительности, зажатому соседними домами, госпитальному двору прохаживались несколько десятков раненых.
Мы остановились и растерянно огляделись. Не все прохаживались: некоторые ковыляли на костылях, несколько человек играли в домино в окружении болельщиков. Были и такие, которые просто сидели и беседовали между собой.
Один из сидящих, с обвязанным лицом, впился в нас, словно буравчиком, единственным открытым глазом.
– Чего он? – забеспокоился Ванечка и спрятался за мою широкую спину. – Вот, привязался!
Мы тоже почувствовали себя неуютно и попятились. Хотели боком-боком, и проскользнуть мимо насмешника. Он возьми и окликни:
– Э-эй! Куда же вы? Нехорошо! Пришли в гости и бежите?
Госпитальные пижамы и повязки делали всех, как солдат, на одно лицо. Поважного мы узнали по голосу и обрадовались:
– Здрасти! А мы к Вам, проведать!
– Что, напугал?
– Да нет! – оправдывался Ванечка. – Просто подумал, чего дядька так смотрит, словно прожигает насквозь?
– Ладно, пошутили, и будет. Садитесь! Вы не представляете, как приятно, когда тебя, больного, навещают больные и близкие.
К кому он нас причислил, мы не поняли. Видя наше смущение, он сменил разговор. Стал расспрашивать о наших делах. Незаметно завязалась оживлённая беседа. Нас больше интересовали фронтовые подвиги комбата. На это он громко и заливисто рассмеялся:
– Какие подвиги? В герои я не гожусь. Воюю, как все.
– Как это? – не понял я. – А ранение? А деревню брали?
– Это мелочи фронтовой жизни. Вот люди творят чудеса… – Что творят люди, не объяснил, а принюхался. – Санька, что у тебя за свёрток? И дух приятный!
– Это Вам! – спохватился я и передал гостинец.
Михаил Григорьевич развернул его и повёл носом, вдыхая аромат, исходивший от пирога.
– И молчите! Пожурил он нас. – Это же мой любимый.
– Это мать. Она умеет делать слоеные вещи.
– Я знаю, – подтвердил дядя Миша. – Давайте устроим сегодня…
– У меня тоже есть подарок! – отозвался Ванечка.
Все обернулись к нему. Он вынул из кармана большой, с кулак, сверкающий на солнце жёлто-золотистый лимон.
– Вот это да-а! – удивились мы.
Ванечка сиял, как новая копейка, и радовался, что сумел угодить больному и удивить друзей. В хитрющем глазу комбата запрыгали весёлые бесенята:
– Теперь, друзья, есть повод выпить чаю с лимоном и вкусным пирогом. Вы как?
Мы переглянулись и задвигали плечами, не решаясь сказать: «Да!»
– Понятно! – улыбнулся комбат. – Пошли!
В вестибюле бывшей гостиницы Поважный усадил нас за большой длинный стол, а сам пошёл на второй этаж. Вернулся с несколькими кусками сахара рафинада.
– Хозяюшка! – сказал медсестре. – Дайте нам чаю на всех и сами присаживайтесь!
Чай она принесла в пузатом медном чайнике, а за стол не села:
– Не положено!
Коротко и ясно. Тогда комбат пригласил нескольких своих знакомых и разлил чай.
Сахар брали сами. Кто пил вприкуску и хвалил пирог, а кто бросал в стакан. Я незаметно спрятал свою долю. И всё же дядя Миша заметил и кивнул на карман:
– Это ты тому хитрюге?
– Ага!
– На вот, – он подсунул большой, с мой кулак, бесформенный кусок. – Угости от меня. Кстати, где он сейчас?
– Дома. Что ему, жуёт траву и вся забота.
– Молодец Орлик! Всякие были у меня кони, но такого не было: хитрющий и верный, как пёс. Уж если чего захотел – сделает.
– Знаю! – подтвердил я. – Потому и не хотел отдавать кому зря. Хоть от матери попадало из-за него…
– На вот и это, – подвинул он мне ещё кусок.
– Спасибо! Отнесу старикам своим. Они рады будут.
– Это не те, которые ремонтировали радиатор?
– Да! Дед Аким в два счёта разделался с ним, как повар с картошкой. Они мастера.
– Надо сказать Борису, чтобы отвёз им от меня подарок.
Возвращались домой довольные и оживлённые. В самом деле, вышло что-то вроде праздника. Даже фашистские самолёты не появлялись, будто дали нам отдых от бомбёжек.
На вопрос о лимоне, ванечка молча улыбался. Он так и не раскрыл тайны, где добыл лимон.
В понедельник хвалился перед стариками, как вчера пили чай с лимоном. Дед Порфирий промычал:
– М-да-а-а, – и уткнулся в горно.
Зато дед Аким знал, что сказать:
– Чай с лимоном – штука хорошая. Если ещё сахара вдоволь.
– Стоп! – выкрикнул я. – Вам передача от комбата.
Я достал кусок рафинада, подумал, и вытащил второй. Дед Аким заметил это и подначил меня:
– Второй кусок зажилить хотел?
– Нет! – улыбнулся я. – Это Орлику. Просто решил – чай он не пьёт, и сахар ему ни к чему.
– Справедливо. Спасибочки! Попьём теперь чайку, да, Порфиша?
… Прошла ещё неделя. За это время расцвели все деревья. В огороде имелось с десяток разных фруктовых деревьев: алыча, слива, абрикос, яблоня. Только вишня выпустила листву, а через несколько дней появился и цвет.
Я рассматривал полуразрушенный дом и думал: «Видно, снаряд разворотил полдома ещё в сорок первом?»
Послышалось гудение. Нет, не самолётов, а пчёл. Откуда-то налетел рой и облепил деревья.
Зашёл в мастерскую и говорю:
– Там пчёлы налетели. Откуда они взялись?
– Пчёлы, говоришь? – отозвался дед Аким. – Видно, дикие.
– Как, дикие? – не понял я.
– Фрицы разорили все пасеки. Вот и обосновались пчёлы поблизости в развалинах.
Я ничего не ответил. Берясь за киянку, подумал: «Возможно и такое».
В воскресенье мы вновь бодро шагаем в госпиталь. На этот раз без лимона и пирога.
Когда мы подходили к гостинице, у банка, который рядом, завыла сирена воздушной тревоги, и тут же послышался гул самолётов. Осатанело заухали зенитные орудия. Машинной строчкой прошили бирюзовое небо спаренные пулемёты.
Всё произошло быстро и неожиданно. Мы растерялись и засуетились в поисках бомбоубежища, но не успели. Уже свистели бомбы. Ванечка и Виталька попрыгали в небольшую старую воронку у самого тротуара. Бомбы рвались всё ближе и ближе. Я отбежал в сторону и упал под дом.
Улица наполнилась едким дымом и пылью. Терпко пахло палёным металлом и перегоревшим пироксилином. Я не ощущал страха, а просто ошеломила ревущая музыка самолётов и оглушительные взрывы бомб. Я заткнул пальцами уши и открыл рот.
Последнее, что запомнил, громоподобный треск, воздушная волна приподняла меня и швырнула на стену. Удар оказался страшной силы, и всё же успел подумать: «Всё! Это хана!» Сознание померкло, и я словно провалился в чёрную дыру, больше ничего не видя и не слыша.
Очнулся от холодной воды. Она лилась мне на лицо. Фыркнул и открыл глаза. Увидел наклонившегося надо мной Витальку и милиционера. Голова гудела и кружилась.
– Живой! – с облегчением вздохнул Виталька.
– Жив, – пробормотал я. – Только всё тело болит.
– Я думаю, – вмешался милиционер, – так шмякнуться о стенку.
Мне помогли сесть. Я плохо соображал и не совсем понимал, что происходит вокруг: гудят сирены скорой помощи, выкрикиваются команды, а в глазах рябило от чего-то пёстрого. Я тряхнул головой, вытаращил глаза и спросил:
– Что это, будто деньги разбросаны по улице?
– Не сомневайся, – хмыкнул Виталька. – Настоящие.
– Ванечка где?
– Бомбы сбросили на госпиталь и на банк. Деньги, словно голуби, кружат над городом.
– Я спросил, где Ванечка?
– Побежал узнать, жив ли комбат? А вот и он сам.
Друг прибежал, запыхавшись, и едва выговорил:
– Вы-ы-пи-и-са-ался вчера.
– Эй, пацаны! – крикнул милиционер. – Помогайте!
Дружки собирали разбросанные зелёные сотни и полсотни, красные тридцатки и мелочь: десятки, пятёрки и трояки. Когда они вернулись, спросили:
– Идти можешь?
– Постараюсь.
С большим трудом, с помощью товарищей, добрался домой. Под навесом Орлика не было. В кормушке лежала записка:
«Дорогой джигит, Санька! Орлика взял. Комбат здоров и шлёт привет братве. Особо Ванечке. Михаил Григорьевич сказал: «Не будь лимона с чаем – долго болел бы». Вот такие дела, Санька. Не забывайте нас. Надеюсь, встретимся ещё! Борис Дрикер».
Я понимал, что лимон здесь ни при чём, но было приятно услышать слова благодарности. А вот встречи? Будут ли? Они пришли из войны и ушли в войну. Здесь уж, как судьба распорядится.

На работу вышел через неделю после того, как меня шмякнуло об стенку. Первое время болело всё, от пяток до макушки головы. Ощущение такое, будто переехал танк и помял гусеницами.
За время болезни не заметил, как отцвели деревья, а солнце временами по-летнему припекает. Всё это увидел, шагая на работу.
На пороге мастерской остановился. В нос шарахнуло сгоревшим нашатырём и травленой кислотой. «Отвык за неделю!» – подумалось. Чтобы не чихнуть, потёр нос и огляделся. Всё на месте. Часы ходики натикали ровно восемь. Дед Аким грохочет так, что чертям тошно. Так определил его дружок Порфирий. Он по-прежнему копается у гудящей паяльной лампы.
– Здрасти! – крикнул я что было мочи.
Дед Аким отложил киянку и поверх очков глянул на меня.
– Живой? – хмыкнул он. – А я грешным делом подумал, что ты того…
– Будя болтать! – прикрикнул на товарища Порфирий. – Не тушуйся, Санька! Не обращай внимания на его слова! – старик кивнул в сторону друга. – Долго жить будешь!
– Это как выйдет, – вздохнул я, пожимая плечами.
Дед Аким посмотрел на нас с удивлением и хмыкнул:
– Разговорился!
Это он на деда Порфирия. И пошла у них перепалка, а я подошёл к верстаку и занялся своими обязанностями.
С того памятного дня, когда разбомбили госпиталь и контузило меня, прошло несколько недель. Мои кости основательно окрепли. Вечерами уставший, но удовлетворённый интересной работой, любил посидеть на крыльце своего дома. Приятно вытянуть уставшие ноги, отдыхая, размышляя о жизни и смерти. Чего-чего, а смертей мы насмотрелись. Меня другой раз брало удивление, откуда у четырнадцатилетнего взрослые мысли? Между мыслей курил. Последнее время научился пускать кольцами дым. Мать уже ничего не говорила за курение, только покачает головой, вздохнёт и пройдёт мимо.
Вечерами заедало одиночество. Борис, как забрал Орлика, и словно в воду канул. Тоска непроходимая. Даже друзья не ходят. Витальку тётка загнала в катакомбы под гору Митридат, как только усилились бомбёжки. остался Ванечка. Он редко бывал. Я понимал – его одолели сапоги. Наконец его мечта осуществилась.
Однажды иду на работу, и слышу во дворе друга непонятный стук – захожу. Ванечка вертелся около двухколёсной тачки и приколачивал к её бокам доски. На кузов это сооружение мало походило – что-то наподобие кособокого ящика. Я усмехнулся:
– Это тебе не каблуки присобачивать. Что возить будешь на этом драндулете?
– Эвакуироваться буду, – вздохнул дружок, подтягивая штаны, которые сползали на худые бёдра.
– Да ну?! – удивился я. – Вот умора! Куда ж тебя понесёт через пролив? Здесь скорей лодка нужна!
– Да не-е! ты не понял. Я в деревню, неподалёку от города.
– Это другое дело. А то подумал – не свихнулся ли мой кореш?
– И не я это затеял. Мать с сёстрами заели. А племянники, когда начинаются бомбёжки, вопят так, будто их поджаривают…
– Когда едешь?
– Утром. Хочу до налёта фрицев.
– Ну, давай! Ни пуха!
– К чёрту! – отозвался друг.
Утром, собираясь на работу, увидел в окно Ванечку, и рот раскрыл от удивления. Он из последних сил тащил тачку с узлами и восседавшими на них племянниками. Старшему было около шести, а двум младшим по три с хвостиком. Матери его и сестёр не было. Я выбежал на улицу и, схватившись за живот, хохотал до слёз.
– Ты чего, псих, гогочешь?
Ванечка остановился, бросил оглобли, детвора и узлы оказались в дорожной пыли.
– Ты чего, придурок? – набросился он на меня. – Что смешного?
– Да видишь ли, – оборвал я смех, – впервые вижу тебя при деле, а то всё в командирах или около. И вообще, что ты усадил сопливую команду? Пускай топают…
– Мать и сеструхи усадили.
– А ты что, ишак? Сами и должны тащить тачку. Здоровые кобылы.
Тут появились мать и сёстры. Мать маленькая, сухонькая, чуть больше Ванечки. Сёстры здоровые, сильные – у каждой зад с хорошую двуспальную подушку. Так что, в своём определении я не ошибся. Они, видимо, услышали мои слова. Ванечка подхватил оглобли и потащил свой воз дальше, а женщины толкали его сзади…
Занятый работой, не заметил, как наступил май, что в конце апреля прошёл хороший дождь. Только однажды обнаружил – зацвёл картофель, а это значило – не за горами лето. Было приятно после сырой мастерской посидеть на солнце. Порой так и засыпал. Мать расталкивала и приговаривала:
– Надо ж! работает, как вол. Так недолго Богу душу отдать. Вставай! Поужинай, потом спи, сколько влезет.
Я молча поднимался, шёл к столу, вяло жевал, что кладут и валился спать.
Случилось это двенадцатого мая сорок второго года. Только пришёл с работы, уселся в излюбленной позе и прикрыл глаза, как врывается во двор Ванечка. Он мог вихрем влететь, наделать шума. И сейчас на ходу кричал:
– Здо-о-ро-о-ва, труженик! Сидишь! Греешься?
– А ты откуда взялся? – опешил я. – А как эвакуация?
– Да ну её! – отмахнулся он
– Надо же! Пожаловал в самый разгар бомбёжек. Колотят нас день и ночь. Продыху нет!
– Знаю, – вздохнул дружок и вдруг ошарашил меня. – Санька, наши отступают.
– Что-о-о? – я, как ошпаренный, вскочил и со сжатыми кулаками пошёл на него. – Да ты знаешь, что я сейчас изуродую за такие слова, как бог изувечил черепаху!
– Псих! – крикнул дружок и отбежал в сторону. – Ты лучше послушай. Я такое скажу…
– Ладно, давай! – согласился я и уселся на место.
– Так бы и давно, а то разошёлся, как холодный самовар.
– Говори! – потребовал я.
– Помнишь тех, которые жрали мыло зимой?
– Ещё бы! Это помнит вся Керчь.
– Так вот. На этот раз они устроили гадость пострашней…
– Говори ясней. Тянешь резину.
– Фронт бросили! Ясней не бывает!
– Ка-а-ак? – опешил я и вылупил на него испуганные глаза.
– Вот так! Бросили, и всё. Боец один сказал мне. Немцы в эту дырку танки, и началось. По фронту пронеслось, словно волна от взрыва: «Предали! Танки в тылу…»
– Представляю, – вздохнул я. – И что теперь?
– Не знаю, – пожал плечами Ванечка. – Бегут!
– Как бегут? – удивился я.
– Натуральным образом. Кто на подводах, а кто на машинах…
– То-то, смотрю, последние дни мимо мастерской войска куда-то спешат?
– На переправу. Я тоже собрал свои бебехи на тачку, и дёру. Мои бабы в крик. Я молчком на Керчь.
– Но у нас тоже не мёд. Бомбят постоянно.
– Ничего, – усмехнулся Ванечка. – Нам не привыкать…