Форум "В Керчи"

Только вспомнил о немецких самолётах, а они тут как тут. Случилось такое, словно было не двенадцатое, а тринадцатое.
– Слышь, гудят, – насторожился я.
– Я, Санька, давно слышу, но молчал. Думал, пройдут мимо.
Вышел на открытую часть двора и глянул на север, откуда доносится гул моторов.
– Смотри! Прут на нас. Сыпанули! Это наши! Бежим!
Бомбоубежище-щель находилось на соседнем огороде. Копали его всей улицей по плану, который дало наше начальство ещё в сорок первом.
Это траншей шире солдатского окопа и проходит зигзагом. Накрывали тем, что было под рукой. Годилось всё: доски, брёвна, железо, а поверх насыпали землю горбом.
Прятались в нём редко. Больше старшие пацаны играли в бомбоубежище в карты.
На этот раз щель битком набита, словно селёдки в бочке, жителями соседних дворов. Мы еле втиснулись в неё. Ванечка, словно мышка, прошмыгнул между людских ног. Я застрял в проходе со своей мощной фигурой.
Только захлопнулась дверь, стали рваться бомбы. Вначале поодаль, а потом ближе и ближе. Сильный взрыв потряс убежище, словно при мощном землетрясении. Дверь открылась, меня воздушной волной швырнуло на людей. Поднялись крики и ругань, а взрывы следуют, серия за серией, и все неподалёку. Щель наполнилась пылью и дымом с пороховым перегаром.
Женщины громко молились и просили Бога пощадить нас грешных, а дети заголосили на все голоса. Я схватился за голову и зажал уши.
Внезапно наступила тишина, будто оборвалась с последней бомбой, только слышался удаляющийся гул самолётов. Люди затихли, прислушиваясь. И вдруг, как по команде, все сразу взвыли и заголосили. Это оказалось страшней бомбёжки. Я не выдержал и выскочил на волю.
Обхватив голову руками, плёлся через перепаханные огороды в дыму и пыли, которые стояли плотной стеной, как туман. Кашлял и спотыкался о кочки, посылая проклятия на фашистские головы. Я спешил. Из всей семьи в этом убежище оказался я один. Судьба остальных мне неизвестна. За мной ковылял Ванечка, что-то бормоча.
Домой добрался, когда вдруг налетевший ветер отогнал пыль и гарь. Я остановился и ошалело смотрел на полуразрушенный дом, полный двор битой черепицы, убитую собаку, чужие тряпки, видно, воздушной волной занесённые. Во мне закипела злость, лицо исказилось в страшной гримасе, и я затрясся всем телом. Ванечка знал, что в таком состоянии могу натворить глупостей, и спросил:
– Санька, а где мать?
– А, что? – встрепенулся я.
– А где брат и сестра? – продолжал он.
– Не знаю, – пожал я плечами.
Таким образом друг отвлёк меня на другое. Я осмотрелся. Собрались соседи и просто зеваки. Нашлись и «спасатели». Они искали что-то в шкафу и комоде. Я удивился:
– Вы что здесь делаете?
– Спасаем!
Не заметил, как подбежала сестра и дёргает меня за штанину:
– Санька! А Санька! Мать с братом завалило у соседей.
Я глянул на неё удивлённо, всё ещё находясь в возбуждённом состоянии, и тут только облегчённо вздохнул и спросил:
– А ты где была?
– В сарае притулилась в куточке, а бомбы ухают и ухают…
– Сухой! – перебил я сестру. – Гони всех «спасателей».
… Соседи – крымчаки эвакуировались и продавали кое-что из имущества. Мать пожадничала и пошла торговаться. Видно, за этот грех – бомбёжка накрыла её и брата, который, словно хвостик, всюду следовал за ней. У соседей дом старый и ветхий. От воздушной волны рухнул и привалил их.
Родительница ещё в начале бомбёжки забралась под железную кровать, прихватила и брата.
Когда я прибежал, их уже откопали. Мать отряхивалась и, как ни в чём не бывало, спросила:
– Ты живой?
– Что за дурацкий вопрос, – огрызнулся я. – Разве не видите? Зато дом разгрохало!
Происшедшее опустошило меня и невидимым грузом придавило, а мать наоборот, стала рассудительной и деятельной. Вначале взяло удивление, а потом сообразил, что это шок. До неё ещё не дошло, какое горе постигло нас.
Пришли родственники, помогали собирать вещи и документы. Ванечка, как всегда, оказался при деле. Он размахивал руками и показывал, где что лежит.
В этот момент появился Виталька и удивился:
– Ты смотри на него, Санька! И здесь устроился.
– Не трогай его, – заступился я за друга. – Он у нас почти свой. Сухой лучше знает, что где лежит.
– Тогда ладно. Пошёл и я под его команду.
Стою, как пришибленный. Уставился на рухнувший фасад, на просевшую крышу без черепицы. Она вся на земле и перебита в щебёнку. Я никак не мог поверить, что дом разрушен. Его отец построил за два года до войны. Мне казалось это дурным сном. «Вот проснусь, и всё будет, как прежде: целый дом, нормальная крыша…»
Привела меня в чувство пришедшая из стада корова – рёвом. Она трубила, будто охотники в рог. Животное остановилось у разгромленных ворот и видно, ничего не понимает. Она привыкла, что её всегда встречают нежными словами и вываркой пойла, а сейчас никто не обращает внимания, хотя вокруг много людей.
Мать подняла голову, посмотрела на неё и что-то сказала Витальке. Тот кивнул и потащил ко мне мешок с вещами. Я не двигался, словно корнями врос в землю. Виталька вернулся и стал заталкивать что-то в другой мешок. У него не получалось и он крикнул:
– Сухой, помоги!
Корова продолжала реветь, но уже тише. Непонятно, отчего: то ли от жажды, то ли не узнавала двор. Я обернулся к ней:
– Какого ты ещё рожна разоралась? Без тебя тошно!
Животина, словно поперхнулась и умолкла. Я удивлённо уставился на неё. Ничего подумать не дала мать. Она подошла и сказала:
– Не ищи беды – она сама найдёт тебя. Вот и нашла нас.
– Что ж теперь делать? – вздохнул я.
– Ты, Санька, вот что! Грузи на корову мешки с вещами и отправляйся в деревню Катерлез к родственникам.
Хорошо иметь преданных друзей. Пока я приходил в себя, они навьючили на корову три мешка. Два связали вместе и перекинули на спину животному, но сначала подложили под верёвки старую фуфайку, чтобы не резало спину. Третий мешок умостился между первых двух, потом связали, обмотав корову верёвками.
Ванечка отошёл в сторону, щёлкнул языком и оценил работу:
– Отлично! Не упадёт! Можно и в дорогу, пока не стемнело.
– Береги корову, сынок! – неожиданно отозвалась мать.
Я удивлённо глянул на неё: «Что это с ней? Сынком никогда не называла».
– Санька! – окликнул меня Ванечка. – Ты уже пришёл в себя?
– Не знаю, – пожал я плечами. – Наверное?
– На всякий случай, мы проводим тебя до железнодорожного моста.
– Зачем? – не понял я.
– А вдруг мешок упадёт, или ещё что, а дальше сам доберёшься.
Я не возражал, но засомневался:
– А успеете? Ещё патруль заберёт!
– Кого? Нас? – усмехнулся Виталька. – Да у них в носу не кругло.
По дороге через Японское поле в речке напоили корову. Расстались у железнодорожного моста, когда стало сереть. Я посмотрел на небо и определил:
– Успеете! Ещё есть время до комендантского часа.
Друзья пожали мне руку, а Ванечка вздохнул:
– Ты там зря не высовывайся. Не забывай – ты наш друг и без тебя будет тоскливо.
– Это как получится, но постараюсь.
На том и расстались. Ещё некоторое время смотрел им вслед и думал: «Настоящие друзья. Не оставили в беде…»

В деревню пришёл, когда стемнело. Зная хорошо улицы, без труда нашёл нужный дом.
Уставший, еле передвигал ноги, болело всё тело, словно побывал под катком, вошёл во двор, а за мной плелась в поводу корова, навьюченная, как верблюд, мешками.
Родственники в беседке ужинали и прислушивались к канонаде. Война войной, а ужин подавай. Так сказал бы мой друг Ванечка.
Увидев меня, они отложили ложки, выбежали навстречу и засыпали вопросами. Я молчал, как полоумный, переводил взгляд с одного лица на другое. Тогда тётка цыкнула на них и спросила:
– Что случилось?
– Разбомбило нас! Полдома как ветром сдуло.
– Как ваши, живы?
– С этим в порядке.
– Ну и слава Богу! Кушать будешь?
– После всего этого в глотку не полезет. Да и устал до чёртиков.
– Выпей хоть кружку молока.
С трудом одолел молоко и пошёл в сарай для сена. В нём был запас прошлогоднего. Тётка принесла кое-какие тряпки и устроила мне ложе.
В окошко видно, как на западе полыхает зарево пожаров на полнеба. Слышался нескончаемый гул канонады и надрывный рёв самолётов. Прислушался. Пролетели на переправу. Разрывов бомб не слышно, всё сливается в сплошной гул.
Что меня разбудило, не мог понять. То ли лучик солнца, пробивавшийся в щель между досок и нацеленный прямо в глаз, то ли гром канонады, который всё ближе и ближе. Так он и ночью не утихал.
Я лежал с открытыми глазами и вдыхал запахи, настоянные, словно чай, на разнотравье. Вспоминал сенокос в минувшем году, отца, как провожал его на фронт, как пришла бумажка: «Пропал без вести…»
Приятно поваляться, когда некуда торопиться, даже ожесточённый гул канонады не мешает. Работа осталась там, где она уже, как пятая нога собаке, непотребна никому. Я вздохнул.
Стариков своих, видно, потерял навсегда. Адресов в своё время ума не хватило спросить. Комбат, Орлик и Борис – эти, как пришли из войны, так и ушли в неё. Их место на войне. Недаром говорят: «В мире всё преходяще…»
Вышел во двор. Солнце поднялось высоко и ослепило меня. Через некоторое время зрение освоилось. Небо чистое. Глянул на город. Видна наша Горка. Если присмотреться, можно увидеть мой дом.
У сарая тётка доила коров. Струйка молока звонко билась о стенку ведра. По мере наполнения – звук становился всё глуше. Наконец родственница сдоила коров и что-то колдовала у подойников.
Я сидел на камне и с безразличием провожал взглядом отступающих по нижней дороге бойцов. В этот момент наступила тишина. Мне пришла мысль: «Видно, фрицы завтракают?» А у меня засосало под ложечкой.
– Санька, слышь! – позвала тётка. – Твоя корова даёт больше молока.
– Так она породистая. Прошлый раз фрицы определили, что она чистокровной немецкой породы. Даже паспорт выдали.
– Где он?
– В мешках, если мать положила.
– Нужно найти на всякий случай.
– Какой ещё случай?
– Разве не видно? Придут фрицы, станут отбирать корову, а ты им под нос бумажку.
– Вообще-то, это дело…
Я не договорил. Над головой прошуршал и обдал горячим воздухом дальнобойный снаряд. Она разорвался за забором. Домочадцы всполошились и бросились в убежище.
Появилась «рама». Снаряды стали рваться в людской гуще. Бойцы ружейными залпами отогнали её.
… Фронт всё ближе и ближе. Это можно определить по канонаде. Орудия стреляют где-то рядом, словно за бугром.
Убежище находилось на возвышенности. Из него, как на ладони, город, окутанный, словно траурным саваном, чёрным дымом. Отступающие войска. Отступлением назвать это трудно. Паника! Бежали, кто на чём: верхи на лошадях, на бричках, машинах, тракторах и просто пеши… А над ними самолёты, как назойливые мухи, кружат, сыплю бомбы, строчат из пулемётов.
Стою в дверях и вижу, как «Юнкерсы» наложили горы трупов. Стоявший позади дядька, хозяин дома, со вздохом проговорил:
– Что творится – понять не могу? Такая стояла мощная позиция, и на тебе – бегут, как ошпаренные…
– Бойцы говорили, – перебил я его, – будто где-то над морем бросили фронт, а фрицы в эту дырку – танки. И началось…
– М-да-а! – вздохнул дядька и ушёл вглубь щели.
… Самолёты улетели. Изредка рвались снаряды. Вроде стало безопасней. Воспользовался этим, вывел из сарая ревущую корову. Она привыкла ходить в стадо, и вдруг на привязи.
Думал, думал – куда её? И привязал на длинном канате, а кол забил посреди огорода. Теперь животное занято делом, спокойно жевало траву, мотало головой и отбивалось хвостом, словно кнутом, от надоедливых мух. На них не действовали ни бомбы, ни снаряды.
Постояв около неё, решил принести ведро воды. Она выдула воду в один приём, подняла голову и пристально посмотрела на меня, а с её припухлых, словно подушечки, губ свисала тягучая слюна.
– Хватит, – усмехнулся я и похлопал её по шее. – Ишь, какая умная! Воды нет…
Животное будто поняло меня, боднуло головой и принялось за траву. Я хмыкнул и ушёл.
Вскоре начался артиллерийский налёт домочадцы бегом в убежище, и я за ними. Стою в дверях и наблюдаю за степью. По ней спешат на переправу одиночные машины и подводы с бойцами. Вижу на поле трупы. Вздыхаю и молчу.
Хлынула новая волна отступающих. Появились самолёты. Рвутся бомбы и снаряды, строчат пулемёты. Трупов всё больше и больше.
– Кто будет убирать? – вздохнул за моей спиной дядька. – Уже по-летнему припекает. Через несколько дней трупы начнут разлагаться. Нужно…
Что нужно, он не договорил. Разрывается в огороде снаряд. Корова с перепугу забегала по кругу и натянула, словно струну, канат. Рвётся второй снаряд и осколок перебивает верёвку, словно отсёк топором. Мне даже почудилось, что канат зазвенел, как порванная струна. Корова с рёвом, словно скаковой конь, перескочила через невысокий каменный забор, сложенный насухо из дикого камня. Я и рот раскрыл от удивления. Видел, как мелькнул задранный кверху хвост и слышал дикий рёв.
– Ты куда?! – крикнул я и бросился из убежища.
– Стой, дура! – дядька втащил меня назад. – Видишь, самолёты делают заход?
Я сел на пол и заплакал. Слёзы лились по щекам, размазываю их грязными кулаками и бормочу проклятия на свалившиеся на меня несчастья.
– Да чёрт с ней, с коровой! – отозвался дядька.
–Да-а! канючил я. – Вам хорошо – ваша дома.
– Кончится обстрел, – стал успокаивать меня родственник, – поймаем другую. Смотри, сколько их бродит по степи!
– То чужие. За эту мать убьёт…
– Умная корова, если солдаты не съедят, дом найдёт.
Эти слова малость успокоили. Но всё же червячок сомнения точил моё нутро, как шашель доску.
Волна отступающих схлынула, и обстрел оборвался, словно по заказу. Я отрезал кусок верёвки и пошёл искать беглянку. Обошёл всю деревню, – корова, как в воду канула. Вышел в степь. Всюду трупы, дымят разбитые автомашины; промчалась пара лошадей с полуразбитой подводой, пронеслось мимо с десяток коров. Я во все глаза осматривал каждую. Моей не было. С досады закурил и уселся под огромный кусок скалы – пиком торчащий в стороне от просёлочной дороги.
Только расположился, протянув уставшие ноги, опять хлынули войска на машинах, подводах, верхи на лошадях. Все спешили на переправу. Послышался гул самолётов. Вскоре они висели над дорогой.
«Что ж это получается, – подумал я, – как только появятся войска – самолёты, словно по заказу. Не иначе, где-то шпион?»
Застрочили пулемёты и засвистели бомбы. Я втиснулся в промоину под скалой и замер. Вижу степь, как плоскую тарелку или поднос, где смешались разрывы бомб, горящие машины, бегущие люди, скачущие всадники. Осколки стучат по скале и ещё горячие, падают, уже неопасные, перед моим носом.
Вдруг промчался вороной конь. Всадника не видно. Взметнулся ввысь фонтан огня, дыма, земли и закрыл лошадь. Самолёты сделали круг, прошлись пулемётными очередями и улетели. Артиллерийский обстрел перенесли дальше – к переправе.
Я выполз из-под скалы, отряхнулся и подумал: «Конь, похожий на Орлика. Не он случайно?» И пошёл к тому месту, где упала лошадь. Воронка дымилась. Ещё издали понял – ошибся. На лбу не было белой «звёздочки». Лошадь приподняла голову, глянула на меня большими мутными глазами. Страха перед смертью в них не заметил, а было такое, что трудно объяснить. Я даже увидел в них себя, но только вверх ногами. Животное уронило на землю голову, дёрнулось раз, другой и затихло. Меня тревожила мысль: «А где всадник?»
Нашёл его среди трупов. Он лежал в пыли вниз лицом. Командир зашевелился и застонал. Я помог ему сесть. Увидев мёртвого коня, он вздохнул и сказал:
– Жаль! Хороший был товарищ. Сам погиб, а меня спас. Мне показалось, будто он намеренно выбросил меня из седла. – Командир смерил мою унылую фигуру с ног до головы и удивился. – А ты, пацан, что делаешь в этой бойне?
– Корова у меня пропала.
Он пропустил мимо ушей мою тревогу и напустился на меня:
– Уходи! Самое большее через час-полтора здесь будут немецкие танки. А мне нужно добраться во-о-он на те высоты, – он показал на деревню Булганак. – там моё подразделение…
Он сел в проходившую мимо полуторку и уехал, а я вернулся к родственникам. Дядька спросил:
– Не нашёл?
– Пропала! Мать меня прибьёт!
– Смешной ты, ей Богу! Над ним висит каждую минуту смерть, а он боится материного гнева.
Я не успел ничего ему ответить. Тётка позвала к столу.
Командир оказался прав. Не прошло и часа, как появились немецкие танки с расстеленными на броне флагами со свастикой. Они стреляли на ходу из пушек. За ними шли эсэсовцы с закатанными по локоть рукавами и с автоматами на шеях. Шли, как на параде, словно не было войны и тысяч смертей. Сопротивления им никто не оказывал. Минули деревню. Я изумлённо смотрел им вслед.
На полпути к высотам, неожиданно вспыхнули, будто коробки спичек, три танка и зачадили чёрным дымом. Во вражеских рядах произошло замешательство. Вначале наступавшие остановились, а потом попятились, сползая в балку. Пехота, как чёрные тараканы, бежала следом. Некоторые эсэсовцы падали и больше не поднимались.
Неудачная попытка прорваться сходу к переправе охладила пыл фашистов. Они сидели тихо, как мыши, не подавая признаков жизни.

Последние дни стоял сплошной гул, и вдруг легла тревожная тишина. Только слышно – далеко в балке немцы прогревают танковые моторы, а внизу, под нами, скрипит колодезный журавель. Это оккупанты достают воду из колодца. Она плещется, гулко шлёпаясь назад. По сравнению, что происходило, – настоящая тишина.
Тётка доит корову, а я сижу под сараем и думаю, как оправдаться перед матерью. Хозяйка, увидев мой грустный вид, вздохнула:
– Тоскуешь? Поел бы. Всё отказываешься.
– После того, что произошло, в горло ничего не лезет.
– А ты через силу, чтобы не ослабнуть. Кто знает, что у фашистов в голове?
– Ладно! – согласился я. – Молока выпью.
– Борща поешь, а то молоко да молоко. Так можно и Богу душу отдать.
– Ничего! Я сильный.
Спал на сеновале. Проснулся до рассвета с тяжестью в груди. Лежал с открытыми глазами и строил планы, опять о корове, будь она трижды неладна. И вдруг пришла нужная мысль: «Убило – скажу! – Трахнул снаряд, и вдребезги. Нашли только хвост и рога. А мать скажет: «Какая жалость…»
Такое решение меня успокоило, и незаметно уснул.
Вторично разбудило орудие – стояло где-то неподалёку и бухало, как кувалдой по голове. Снаряды шуршали, пролетая над сараем, и рвались, видимо, на высотах.
Подобрался к окошку и выглянул. Оно смотрело прямо на позиции защитников переправы. Снаряды рвались у подножия высот.
– А-а-а! – радовался я. – Фрицы слепые…
За спиной зашуршало сено. Я прервал свою радость и оглянулся. Вначале увидел, как поднимается по лестнице каска с маленькими рожками, (большие отсёк им Александр Невский), и замер. Потом появились глаза. Они обшарили сеновал.
Увидев меня, немец сощурился, усмехаясь, разглядывал мою мятую и грязную рубашку, латаные-перелатаные штаны, кудлатую голову с торчащими в разные стороны волосами. Я тоже успел заметить, что он немолод и огненно-рыжий.
– Эй, русски, Вег! – заорал он.
Я притворился, будто не понял, и топчусь на сене. Фашист подскочил ко мне и заорал:
– Эраус! Шнель, шнель! – и толкнул меня в грудь автоматом.
Это было так неожиданно, что я, не удержавшись, кувыркнулся через голову, словно ванька-встанька, и оказался на полу сарая. Упал удачно – на ноги, но бедро зашиб об лестницу.
Мимо прошли солдаты, протягивая провода, и затолкали меня в щель между лестницей и дверью. Они наладили связь и ушли.
Я остался на месте и прислушивался к разговору немца. Он выкрикивал слова, которые мне непонятны. Но когда услышал: «Гут, гут! Прима!», – я понял, что снаряды попали в цель. Выглянул из сарая и увидел дым и разрывы на высотах. «Ну, нет, – подумал. – Так не пойдёт…»
Дрожащими руками достал коробок спичек, осмотрелся, убрал лестницу и поджёг в нескольких местах сено. Выскочил наружу, подпёр поленом дверь и сиганул через стену. Мчался в сторону города. Остановился на околице и осмотрелся.
Деревню заняли немцы. Улицы заполнялись автомашинами и обозами. Глянул на город. Там бой. Домой нельзя. Оглянулся назад. Сарай полностью охвачен огнём. И что-то бухнуло внутри горящего сена, взметнулся ввысь столб огня и дыма, медленно оседая. Я усмехнулся и подумал: «Знали бы хозяева, чья это работа!» и побрёл назад.
Войдя во двор, остановился. Сарай и сено догорали, едва дымя. Пожар никто не тушил. Неподалёку от ворот стоят груженые крытые брезентом фуры. Толстозадые битюги что-то жевали из кормушек. Не успел как следует осмотреться, как меня позвал немец, без кителя, с подтяжками поверх рубашки.
– Эй, русски! Ком! – поманил он меня пальцем.
Я подошёл. Он приказал взять хозяйскую тачку на двух колёсах и ехать за ним.
Время подходило к обеду. Мы въехали на колхозный двор, где раньше стояла техника, лошади и проводились планёрки. Ещё издали потянуло аппетитным запахом. Я крутнул носом и сглотнул слюну. Немец заметил это и усмехнулся:
– Гут! Прима! Кушайт корош!
Не отвечая, потащил тачку дальше. Мой провожатый приказал ехать прямо к кухне, которая стояла под навесом.
Нам выдали три термоса с чем-то и мешок с хлебом и консервами. Погрузили полученное и поехали назад. На выезде из ворот чуть не опрокинули термоса. Остановились. Немец показал, что нужно связать. Я развёл руками:
– Нихт верёвка.
– Вас ест «верёвка»?
Я показал ему валявшийся на земле обрывок, и он ушёл.
В ожидании хозяина, рассматриваю двор. Кругом фуры, машины. В дальнем углу стойла, где раньше стояли кони, а теперь с десяток коров. Присмотрелся. Одна похожа на нашу.
– Зорька! – крикнул я.
Корова перестала жевать, оглянулась и замычала. «Наша! – обрадовался я. – Но как взять её? – и тут мелькнула мысль. – Паспорт!»
Пришёл немец, перевязал термоса и мы поехали. На подворье родичей меня встретила удивлённая тётка:
– Живой?! А мы думали – сгорел с тем фрицем.
– С каким?
– Который сгорел с сараем. Прибегали эсэсовцы, но у нас уже стоял обоз. А ты где был?
– Ездил на кухню за обедом. Во-он, фриц зовёт.
Немец отсыпал мне полкотелка чечевичного пюре со свининой. От него исходил такой дух, словно из ресторана, где готовят всякие заморские блюда, и потому отказаться не смог. Немец наблюдал, как я смаковал каждую ложку, и улыбался.
– Корош? – спросил он.
– Прима! – отозвался я, облизывая ложку. Помыл котелок. На этом мы расстались.
На высотах бой утих. Немцы откатились в балку. Налетели «Юнкерсы» и сыпали бомбы, словно вбивали гвозди в землю. Взрывы подняли в небо дым и пыль, образуя тучу серого цвета.
Самолёты улетели. Не успела туча рассеяться, как что-то заревело, заскрежетало, словно рвали железо на куски, и выло.
Обедавшие во дворе немцы бросили котелки и с криком:
– Русс катуш! – разбегались, кто куда.
Хотел поддаться панике и я, когда увидел, что снаряды рвутся в балке, где укрылись танки.
– Это вам на третье, закусите! – крикнул я.
В балке что-то рвалось. Повалил густой чёрный дым, а на поля оседали лохмотья жирной сажи.
Подошла тётка, посмотрела на дым и удивилась:
– Что там происходит?
– Не знаю. Видно, в бензовозы попали.
– Ужас, что творится. – Вздохнула тётка.
– Корова нашлась, – отозвался я повеселевшим голосом.
– Да-а?! – удивилась родственница. – Где она?
– У немцев. Нужен паспорт.
– Чего ж стоим?
Перетрусили все мешки, каждую тряпку, документы, а паспорта не нашли. Я растеряно смотрел, как тётка заталкивала в мешок вещи.
– Как теперь быть? – спросила она.
– Нужно в город идти.
– Там же бой!
– Думаю, он не надолго. К вечеру немцы город возьмут. Наши вяло сопротивляются.
– Ну, что ж! Бог в помощь. Иначе корова пойдёт под нож. Жалко будет.
Весь день на высотах гремел бой. Рвались бомбы и наряды. Шли в атаку немцы и отступали. Трудно было понять, есть ли там живые защитники. Стойко держатся, словно туман, дым и пыль. Спешили на подмогу вражеские танки. Их было десятка два. «Ого-о! – подумалось. – Теперь прорвутся?» Но с ходу не взяли высоты и отступили. Оставив на поле пять костров, чадящих чёрным дымом.
Тяжёлые машины остановились внизу, под огородом родственников. Изредка стреляли из орудий, но снаряды до окопов не долетали. Потом танкисты ужинали консервами. Высоту продолжали бомбить. Шли «Юнкерсы» и стороной, на переправу. Оттуда доносились глухие разрывы.
Подошло подкрепление: танки и пехота. Бензовозы заправляли те машины, которые были в бою. Костры в поле затухали. Я притаился за скалой и наблюдаю за врагами.
Послышалась команда на немецком языке. Танкисты занимали места в машинах, пехота садилась на броню. Взревели моторы, и танки понеслись в обход высот.
«Окружают, – подумалось мне. – Плохо дело у наших…»
Но нет. И на этот раз отбили атаку. Танки горят, пехота отступает. Так продолжалось до наступления ночи.
Ночь навалилась – тёмная-тёмная, словно всё сразу погрузилось в растворённую сажу. Бой продолжался. Трассирующие пули, как безобидные светлячки, пронзали поле насквозь во все стороны. Стало понятно, что защитников высот зажали, словно в тисках. Бой продвинулся к Аджимушкаю. Теперь нашим прорваться на переправу не удастся. Подошёл дядька.
– Ты чего рот раззявил? Ловишь шальную пулю?
– Да вот, смотрю, как наши отступают.
– Да-а! теперь у них одна дорога.
– Какая? – удивился я.
– Под землю, в шахты, где камень резали, – он вздохнул и ушёл.
Казалось, что после таких боёв и бойцов не осталось. Но неожиданно пронеслось раскатистое «УРА». Стреляли из ракетниц в небо и в строения. Некоторые вспыхнули, как порох, и осветили округу. Замелькали тени бегущих людей и исчезали в темноте. Через некоторое время наступила тишина. Защитники высот вошли в подземелье. Немцы не посмели сунуться в незнакомое место.

Утром решил идти домой, хотя в городе ещё рвались снаряды. Бой гремел на переправе. Слышалась орудийная канонада, словно раскаты далёкого грома.
– Пойду домой, – заявил тётке.
– Куда тебя понесёт? Смотри, что творится!
– Ничего, проберусь!
– Тогда возьми молока своим.
– Ладно! – согласился я.
Тётка налила в трёхлитровый бутыль парного молока, поставила в авоську и пожелала:
– Удачи тебе!
Дорога оказалась не из лёгких. Добраться живым домой стоило немало усилий и смекалки. Шальные снаряды рвались на моём пути то с одной стороны, то с другой. Я валился на землю, как бревно. Выжидал минуту, другую, и бежал дальше.
Немцы заняли город с вечера, а сейчас дальнобойные орудия били с переправы, и снаряды падали, куда попало.
Наконец, добрался к родным стенам – хотя и разрушенные, но они успокаивали. Моих дома не оказалось. Пошёл искать.
Огород перепахан бомбами и снарядами. Когда ушёл в деревню, на другой день опять бомбили нашу улицу. Дом больше не затронуло, а посаженная картошка пропала. На этот раз сыпали мелкие бомбы. Потому, воронка на воронке.
Семью нашёл в убежище у соседей. Мать, увидев меня, с вопросом:
– Где корова?
– У тётки! – соврал я, не моргнув глазом.
Что мне оставалось? Сказать правду – предполагал, что начнётся.
– Зачем пришёл?
– За паспортом на корову. Иначе заберут.
– А в мешках?
– Всё перетрусили – пусто! – развёл я руками.
– И дома нету.
– Что же делать?
– Не знаю, – вздохнула мать. – Жалко такую корову.
– Ладно! – пообещал. – Что-нибудь придумаю.
Тем временем, мать разливала по кружкам молоко всем, кто был в убежище. Когда попробовала его, пошлёпала губами и набросилась на меня, меняясь в лице:
– Молоко не наше! Где корова?
– Пока у тётки. Если будете держать меня своей ругнёй – заберут. Нужно перегнать к бабке. Где Ванечка и Виталька?
– Не знаю. Их здесь не было. Зачем они тебе?
– Помощь нужна.
Каким-то образом прослышав, что я вернулся, друзья сами пришли. Я смотрел на них и не узнавал. Узнать, конечно, узнал, а поведение смущало. Ванечка, всегда бодрый и острый на язык, выглядел унылым и растерянным. Виталька взвинченный и злой.
– Что с вами? – удивился я.
– Ничего! – выдавил сквозь зубы Виталька.
– Прут, гады, – вздохнул Ванечка. – Город прошли почти без боя.
– Зато на заводе Войкова остановили, – вставил я.
– Надолго? – буркнул Виталька.
Я с удивлением смотрел на сникшего Ванечку и спросил:
– Ты чего, как в воду опущенный? Заболел?
– Просто муторно на душе.
– А у меня горе, – вздохнул я.
– Какое? – оживились друзья.
– Корова убежала.
Подробно рассказал, что произошло. Виталька спросил:
– Совсем пропала?
– Случайно нашёл, но она у немцев. Её нужно выкрасть.
– Так в чём дело? – обрадовался Виталька. – Пошли!
– Вы, как всегда, дураки! – усмехнулся Ванечка. – Что, так и пойдём?
– А чего ждать? Могут под нож пустить, – заволновался я.
– Нужно подумать. Возможно, нужно что-нибудь взять? Да и снаряды рвутся…
– Снаряды обойдём, – перебил я его.
Думали недолго. Взяли острый складной нож и немедленно пошли выручать беглянку.
В деревню вошли шагом, напустив на себя покорный вид. Это было напрасно. На нас никто не обращал внимания. Пацаны, как пацаны: босые, с кудлатыми головами, в грязных рубашках и штанах.
– Далеко ещё? – поинтересовался Ванечка.
– Нет! Во-о-он, колхозный двор. Там она, помолчал и добавил, – была. Сейчас, не знаю.
Подошли к стенке, которая огораживала двор, осмотрелись и подкрались к ней. Рядом куст дерезы. Мы укрылись в его нутре и заглянули во двор.
У длинного стойла десятка полтора разномастных коров: рябых, чёрных, чёрно-белых, красных с белыми пятнами и чисто красных. Они с аппетитом жуют свежескошенную траву. Мне ещё подумалось: «Когда фрицы успели накосить?»
– Где твоя? – поинтересовался Виталька.
– Во-о-он, красная. От ворот пятая. Только, как взять её?
– Не тушуйся! Вызволим! – азартно потёр руки Виталька.
Я удивлённо посмотрел на него и перевёл взгляд на Ванечку. Тот пожал плечами: мол, ничего не знаю.
Мы удобно устроились за невысокой стеной из дикого камня, а куст надёжно прикрывал нас. Виталька выложил свой план:
– Так вот, пацаны! Фрицев во дворе почти нет…
– Это мы и без тебя видим, – отозвался я.
Под навесом стояли длинные столы. На них два солдата разделывали коровью тушу. Чуть поодаль дымило пять полевых кухонь. Немец в белом колпаке суетился около них. Из небольшого домика другой немец выносил что-то в вёдрах и высыпал в котлы. Тот, в белом колпаке, мешал в котлах деревянной штуковиной, похожей на весло. От варева вкусно пахло, я проглотил слюну, а Ванечка вздохнул:
– Пожрать бы сейчас. Так пахнет, аж пузо зачесалось…
– Та жратва не для тебя, так что, успокойся, – продолжал Виталька, – и слушайте. Значит, так: я пробираюсь к коровам, вы следите за фрицами. Если что, ты, Сухой, по-кошачьи мяукни, да погромче. Если какой шухер – врассыпную. Собираемся у моста.
– От него, – усмехнулся я, – осталась куча железного хлама. Его ещё в сорок первом взорвали.
– Не придирайся! – осадил меня Виталька. – Это на всякий случай.
Вначале всё шло, как по маслу. Товарищ пробрался к коровам, подлез под кормушку, а она на ножках, и стал резать верёвки. Животные спокойно продолжали жевать траву. Когда отрезал привязь моей, пырнул её в ляжку ножом. Животное, от неожиданности и боли, сорвалось с рёвом, и за ворота, а там я подхватил обрывок верёвки и потащил скотину к тётке. Это почти рядом. Быстро загнал её в сарай, а сам к друзьям.
… Витальке бы на моей и остановиться, никто бы не заметил, а он с азартом, резал всем. Коровы врассыпную. Как на грех, из домика вышел немец с ведром и поднял крик. Сбежались работавшие на кухне. Я подсел к Ванечке и толкаю:
– Мяукай!
– Сколько можно! Язык уже болит!
Чем бы эта история закончилась, трудно сказать. В тот момент, когда немцы заметили «диверсанта» и кинулись ловить его, в центре двора разрывается шальной снаряд. Мы укрылись за стенкой. Над нами пролетели осколки, а некоторые звонко, словно молоток по наковальне, стучали о камни.
Когда выглянули, – одна кухня перевёрнута вверх колёсами, у другой большим осколком пробило бок, а из дыры, будто из водопроводной колонки, льётся что-то чёрное, видимо, кофе. Повара в белом суетились, затыкая дыру. Фашисты с ножами лежали на земле. Они убиты наповал. Коровы разбежались. Только одна, которой Виталька не успел перерезать верёвку, билась на земле в предсмертных судорогах. Стог сена воздушной волной разметало по двору. Товарища не видать.
– Айда, поищем! – предложил я.
Мы перебрались через стену. Друга не видно. И вдруг Ванечка воскликнул:
– Ноги!
– Какие ноги? – не понял я.
– Виталькины! Его копной привалило.
Мы вытащили товарища и испугались. Крови не видно, а как неживой. Ванечка захныкал:
– Убило…
– Перестань! Бери за ноги, а я за грудь и бегом отсюда. Застукают – шлёпнут.
– Витальку жалко… – канючил друг.
Мы перетащили его через забор, ушли подальше к домам и спрятались в кустах сирени. Она только отцвела, но стойкий запах, словно ветки обрызганы одеколоном, держался.
– Что будем делать? – спросил Ванечка. – Витальку нужно домой.
– Домой далеко! Сейчас возьму у тётки тачку…
– Не надо тачки, – подал голос оживший Виталька. – Я живой.
– Что, притворялся? – удивился я
– Да нет! Чем-то по кумполу стукнуло…
– Живой! – обрадовался Ванечка, смахивая слёзы.
Я облегчённо вздохнул. Не хватало нам трупа по моей вине. Виталька, стряхивая с себя сено, сказал:
– А я, Сухой, никогда не думал, что ты будешь за мной плакать!
– Знаешь, Виталичка, в жизни одно, а в смерти другое. Я впервые почувствовал, как тяжело терять друга или близкого человека…
Я с удивлением смотрел на щупленькую, худую фигуру, и не мог понять, откуда он нахватался таких слов?
– Клянусь, – перебил нас друг, – что сегодняшний день не забуду никогда. А теперь за дело. Где корова?
– У тётки!
– Успел таки. Молодец!
Когда мы пришли к родственникам, тётка уже выдоила корову.
– Ещё пару дней, – ругалась она, – и испортили бы животное.
– Ещё бы пару дней, и она пошла бы на мясо. Мы её сейчас к бабке…
– Вначале поешьте, а потом за подвиги.
Корову благополучно провели к бабке. Старуха, увидев нас, ахнула:
– Откуда вы? Почему вся банда?
– Ой, ба! Потом расскажу. Мы эту зануду у немцев отбили.
– Дальше что? – спросил Ванечка.
– Вы домой, а я остаюсь. Скажите матери, где корова и я.
– Нужен ты ей, как прошлогодний снег, – буркнула бабка и ушла.
Ушли и друзья. Я проводил их за ворота и смотрел им вслед, пока не окликнула бабка:
– Закрой калитку!

Май в Керчи неустойчивый. Бывает и тепло, и прохладные ночи, а иногда и заморозки случаются. Но чтобы так, сразу лето – редкость.
В конце апреля прошёл хороший дождь, и сразу стало припекать. Май, со второй половины, превратился в жаркое сухое лето, на долгих три месяца без дождей. С моря подул суховей и сжигал всю растительность. Листва на деревьях свернулась в трубочки. Огороды завяли и стали походить на выжженную пустыню. Конец мая установился безветренным и без единой тучки на небе.
Немцы вошли в город в середине мая. Пока я возился с коровой, прошло ещё несколько дней. И сразу навалилась, словно в Сахаре, невыносимая жара.
Живу у бабки. Чувствую себя, как у Христа за пазухой: никаких забот, не работаю, кормит «от пуза», валяюсь в холодке и читаю книги. Бабка не налюбуется на внука, который появляется, когда ему нужна её помощь.
Книги, стоявшие на этажерке, кончились, их было немного. Тогда решил покопаться в старом сундуке, который был набит всяким хламом. Попались мне и старинные книги. Я полистал их и обнаружил незнакомые буквы. Потом по смыслу понял их значение, а вначале поинтересовался у старухи:
– Ба-а, что это за буквы?
Она как-то странно глянула на меня, словно на недоразвитого, и удивлённо спросила:
– Ты что, пустым мешком контужен?
– Это почему? – удивился я.
– Неграмотная я.
– Как так? – ещё больше изумился я. – Разве так бывает?
– Бывает, – усмехнулась бабка. – Я вообще не ходила в школу. У нас было детей много, вот и нянчила их.
– А деньги считаешь же?
– Так то деньги. Я их до мильона насчитаю. Только давай. Там никакой грамоты не надо… считай себе, и всё.
– Такая ты у меня, ба-а! Зимой, когда делать нечего, взяла бы интересную книгу, почитала. А ты прядёшь вонючую шерсть…
– Ни к чему, – перебила она меня, – мне баловство с книгами. Работы и зимой хватает. Это лодырям нечего делать и зимой, и летом. Они всегда найдут отговорку.
Так и жили. Я читал книги, а бабка таскала из колодца воду – спасала огород. Правда, это мало помогало. Сухая, как порох, земля впитывала ей и тут же становилась такой, как была. Я хотел помочь ей, но она отказалась:
– Не надо! Я сама.
– Ба-а, – спросил однажды, – в этом году картошку садила?
– А как же! Ещё в феврале, когда было тепло. Как можно без картошки. Ты, видно, жареной хочешь?
– Не откажусь.
– Я сейчас подкопаю. Уже есть молодая, – она вздохнула и добавила, – дождя бы.
А дождей не предвиделось. Надеяться на урожай не приходилось. Что будем есть, – над этим не задумывался.
Однажды, когда я завтракал жареной картошкой, млея от удовольствия и нахваливая бабкину стряпню, вошёл дядька Семён, отцов брат, меньшой. Его в армию не брали – у него на правой руке мизинец не гнулся и торчал, как гвоздь. Увидев меня, дядька усмехнулся:
– Он здесь картошкой наслаждается, а мне мать жизни не даёт: пригони корову и весь сказ. А как это сделать? Всюду фрицы…
– А паспорт нашли? – прервал я его размышления.
– Нашла мать, весь побитый. Ходила в комендатуру, ей дали другой. Удивляюсь, – пожал плечами дядька, – как можно с такой бумажкой рисковать коровой. Первый же фриц заберёт на мясо…
– Не посмеют! – промямлил я с набитым ртом.
– Это ещё почему? – удивился дядька.
– В этой бумажке написано, что корова породистая и приписана к ОРСТ комендатуре.
– А что такое ОРСТ?
– Не знаю. Говорят, будто хозяйственная.
– Ну, ты, давай, закругляйся. А то мать…
– Ты, может, тоже перекусишь? – перебила его бабка
– Если со стопарём – не откажусь.
Бабка быстро разогрела готовую картошку и подала дядьке. Он вилкой ковырял её и чего-то ждал. Бабка заметила это и усмехнулась:
– Прости! Старость. – И налила ему граммов сто – стопку на высокой ножке.
Дядька покрутил её в руках и недовольно проговорил:
– Налей, старая, граненый стакан. А то нацедила в эту старорежимную посудину. В ней и ста граммов нет.
– Ишь ты! – хмыкнула бабка. – А может, тебе, Ёжик, сразу ведро? Пей! А то и эту заберу!
Дядька вздохнул. Зная строптивый характер бабки – выпил. Подождал, пока в рюмке стекло несколько капель, влил их в рот и начал смаковать.
– У тебя, старая, видно, водка ещё николаевская, царская?
– Ну, ты и устрица, Сенька! Хочешь меня разжалобить? Всё равно больше не налью. А водка эта – самогон, два раза перегнанный, профильтрованный и разбавленный колодезной водой. Понятно? А теперь ешь и уматывай!
Бабка дядьку не любила и иначе как ворюгой и пройдохой не называла. И кличку дала ему «Ёжик» – за что, не знаю. Короче говоря, не то что не любила, а не терпела.
И на этот раз, заговорил ей зубы и спёр у неё бутылку. Это он по дороге мне показал.
– Во! Смотри! – отвернул борт пиджака, где в боковом кармане выглядывало горлышко бутылки, заткнутое кукурузным початком. – Какая ни хитрая твоя бабка, а пузырь у неё свистнул.
Я вздохнул, но ничего не сказал. Зато, когда пришёл к бабке в другой раз, она стала выговаривать мне:
– Видишь, какой твой дядька ворюга! Ты знал и не сказал.
– Ничего не видел! Он почти у дома показал бутылку и сказал: «Какая твоя бабка ни хитрая, а я спёр у неё пузырь».
– Передай тому Ёжику, чтобы его ноги не было у меня.
Я сказал дядьке, а он усмехнулся:
– Ничего! Как будет у меня зерно, подброшу ей. А тогда хотелось выпить, а не за что было. Так что, пламенный привет твоей бабусе!
Не стал я ничего передавать, зная его ещё одну плохую черту – обещать и не выполнять.
Как ни странно, на этот раз дядька обещание выполнил. Привёз ей второсортного зерна и извинился. Я на это только пожал плечами.
Но это будет потом. Нам предстояло провести через людные места, как выразилась бабка, «гладкую», то есть, упитанную корову.
Пока шли по Японскому полю, людей вообще не было, а как ступили на городские улицы, по которым шныряли гитлеровские автомашины, на нас стали поглядывать вражеские солдаты.
– Пошли быстрей! – подгонял я.
– Что бежать? Подумают – ворованная. И так рубашка прилипла к телу от пота.
Только проговорил дядька эти слова, как обгоняет нас бронетранспортёр и останавливается. Из него вышел офицер в больших очках, какие носят мотоциклисты. Лицо и одежда в пыли. Видно, ехали издалека. На борту машины нарисован цветок. Он показался знакомым мне. Дома глянул в «Ботанику» и узнал, что это эдельвейс. И припомнилось, будто говорили, что эти части воюют в горах. Тогда пришла мысль: «не на Кавказ ли намыливаются?»
Ответить на этот вопрос было непросто.
Офицер сдвинул обеими рукам очки на лоб. Вокруг глаз белела светлая кожа, отчего глаза казались огромными, как у сказочной русалки.
Он поднял руку. Мы остановились. Офицер обошёл вокруг коровы, похлопал её по упитанным ляжкам и прищёлкнул пальцами:
– Гут! Корош мъясо. Сольдат эсен…
– Подавится твой солдат, – буркнул я.
– Что есть подавится?
Один из кузова, а их там человек двадцать, стал объяснять, что есть подавится. Вначале офицер посинел, а потом побледнел, словно покойник, и тут началось: он орал, угрожал, вырывал у дядьки повод, хватался за парабеллум. Собралась порядочная толпа. На сей раз немцев.
– Отдайте! – сказал я дядьке. – Если ему хочется в трибунал.
Услышав слово «трибунал», офицер осёкся на полуслове и удивлённо глянул на меня. Завидев жандармов, толпа тут же рассеялась. Старший что-то спросил у офицера, а у нас потребовал:
– Папир!
Он прочитал паспорт и отдал дядьке, а на офицера так глянул, что тот пулей влетел в кабину, натянул на глаза очки и, выслушивая выговор жандарма, твердил, как попугай:
– Яволь! Яволь!..
«А-а, стерва, – подумал я, – теперь «так точно!» А то разошёлся, как говорит Ванечка, – словно холодный самовар». Почему холодный – дружок и сам не знает.
Когда жандарм переключился своим гневом на нас, бронетранспортёр газанул и сорвался, словно его выстрелили из пушки. Только сизый дым остался от него.
– Почему, – кричал жандарм на дядьку. Он сносно говорил по-русски, – когда проходит фронт, болтаетесь с ценной коровой?
– Герр полицай, – заступился я за дядьку. – Мы её прятали от бомбёжек в деревне. Сейчас комендатура требует молоко.
– Гут, корошо… – успокоился старший.
Дядька облегчённо вздохнул. Нам дали сопровождающего, и мы благополучно прошли домой.
Немец посмотрел на полуразрушенный дом, вздохнул и ушёл, ничего не сказав. Возможно, вспомнил что-то своё?
Встреча хозяйки и коровы напоминала свидание двух сестёр после долгой разлуки. Мат с плачем бросилась к ней:
– Зоренька ты моя родная! Кормилица наша! Как я тосковала…
Животное в ответ ревёт. Не просто ревёт, а как-то радостно стонет, словно хочет что-то сказать, и лижет материно лицо шершавым языком.
Дядька, глядя на эту сцену, плюнул с досады, пощупал рукой боковой карман с уворованной бутылкой, и исчез за забором, который разделял наши дворы. Мне тоже не хотелось мешать встрече человека и животного.
Первым делом осмотрел разрушение. Фасад полностью упал, потянув за собой углы. Полкрыши просело, образовав впадину. Черепицу сдуло воздушной волной, превратив её в щебень. Мать очистила двор, сбросив весь хлам в воронку. Осмотрев дом, – понял, что его можно восстановить, только за какие шиши?
Утром, когда мать отнесла в комендатуру молоко, ей обещали платить. Появилась надежда.
В тот же день разыскал каменщика, который строил дом. Он осмотрел разрушение и сказал:
– Насчёт цены за работу поговорю с матерью. Твоя задача разобрать завалы. Штучный камень в штабель, а бой в кучу. Мусор отдельно. Он сгодится вместо песка.
– Камня хватит? – поинтересовался я.
– Придётся добавить. Черепицы тоже, этак с тысячу.
– Вот это да! – вырвалось у меня.
– Ничего не попишешь, дружок. Хочешь зимовать в доме – потрудись, или найми кого.
– Платить нечем.
Мастер ушёл, а я приступил к разборке разрушения. Надеялся на помощь друзей, но у них своих проблем выше головы.
У Ванечки голодные племянники и сёстры с матерью. Так он что придумал: сделал ящик для чистки обуви, купил гуталин и пошёл чистить немцам сапоги. Он уселся неподалёку от казармы и кричит:
– Штыфель буц, камарады! – это означало: «Чистка обуви».
Вначале солдаты шли к нему, а потом зазвали во двор и сносили ему сапоги и ботинки.
Друг хвалился, что зарабатывает прилично деньгами, дают и еду: котелок чечевичного рагу, куски хлеба, а иногда перепадают сигареты и консервы…
С Ванечкой всё ясно. Он мне не помощник. А Виталька? У него тоже проблема. Тяжело заболела его тётка, и он не может отойти от неё ни на шаг.
Я повздыхал и закатал рукава. Получилось, как в поговорке: «На Бога надейся, а сам не плошай!»

Фронт стоял на Акмонае, это перешеек в шестнадцать километров между Азовским и Чёрным морями. Стоял монолитной стеной, которую не так просто пробить. Гитлеровцы несколько раз пытались, но безуспешно. Позднее фашисты нашли в этой стене брешь, и началось…
Что произошло, толком никто не знает. Очевидцы утверждают, что фронт никто не бросал, а будто у немцев нашёлся генерал, который применил суворовский принцип: «непроходимых мест не бывает».
Узкая полоса левого фланга у Чёрного моря, усеянная обломками скал, считалась непроходимой для тяжёлых машин. Генерал нашёл проход и пустил в него танки.
Так оно было или иначе, а ревущие машины на полном ходу зашли в тыл нашим войскам, и понеслась роковая весть по фронту: «Обошли! Предали! Танки в тылу! Окружают!..»
Этого оказалось достаточно, чтобы фронт дрогнул и попятился. Потом, сея панику, побежал. Через несколько дней он перестал существовать.
Как ни старались остановить немецкое наступление, удавалось слегка сдерживать его, пятясь к переправе. Вскоре все войска вышли к проливу. До кубанского берега – четыре с половиной километра, но это непреодолимая преграда…
Бои на переправе продолжались до конца мая. Даже в начале июня скрывавшиеся по оврагам и балкам бойцы постреливали, пока не попадали в плен или были убиты. Иногда багряные сполохи пожаров на северо-востоке блуждали до утра. Что могло гореть, мы представления не имели.
Однажды пришли друзья, угрюмые и голодные. Это было видно по их осунувшимся лицам и тоскливым глазам. Мать, увидев их, покачала головой и сказала:
– Идите, охламоны, по кружке молока выпейте. Вижу – голодные. Извините, хлеба нет. Есть кукурузная лепёшка, по куску дам.
После еды друзья повеселели. Ванечка кашлянул и сказал:
– Говорят, будто все войска переправились на Кубань.
– А кто стреляет по ночам? – спросил я.
– Это одни говорят, – поправился Ванечка, – а другие утверждают, что только половина войск переправилась на тот берег. Остальные ушли в подземелья Аджимушкая. Многих взяли в плен.
– А что они будут делать под землёй? – удивился я. – Там воды нет.
– Ты, Сухой, – вмешался Виталька, – и здесь вывернулся, как скользкая рыба. Если кто и ушёл под землю, у них два пути: смерть или плен… – заключил товарищ.
– Этого я не знаю, – пожал плечами Ванечка.
– Ладно, братцы, – вздохнул я, – мне нужно работать.
– А ты порядочный кусок разделал! – похвалили меня приятели.
– Тороплюсь. Нужно к зиме дырки позакрывать и крышу накрыть.
Друзья ушли по своим делам. Я вдогонку крикнул Ванечке:
– А как же сапоги?
– Казарма пустая. Ушли куда-то.
– Теперь понятно, почему ты голодный.
В этот момент разорвался снаряд на соседней улице. Друзья попадали на землю, я спрятался за штабель камня. Когда выглянул их укрытия – товарищей уже не было.
Всей трагедии, произошедшей на берегу пролива, мы не знали. Слухи, бои, бомбёжки, пленные, с Кубани залетают снаряды и рвутся на городских улицах. Всё смешалось, и одно противоречило другому. Правду узнать было неоткуда.
Неожиданно вернулись соседи крымчаки, которые собирались эвакуироваться. Они боялись, что немцы примут их за евреев и расстреляют. В первый свой приход фашисты не знали, что это за нация. Говорят по-татарски, вера еврейская – пойми тут. Пока они выясняли, наши их турнули под Новый год. Это и спасло крымчаков.
Вернулась с соседями и семья родственников хозяйки, в общей сложности, человек двенадцать. Была у них и древняя старуха, но она неожиданно умерла. Похоронили её во дворе под кустом сирени. Они, как очевидцы, поведали трагедию, произошедшую на переправе.
Две семьи нужно чем-то кормить. Пришла соседка к нам и попросила молока и, если есть, хлеба.
– Что ты, Соня! – удивилась мать. – Какой хлеб? Сами кукурузой давимся. Она в глотку не лезет – молоко выручает…
– А чего вы не уехали? – поинтересовался я.
– Боже мой, Александр, там такое творилось… – она вздохнула и продолжала. – У кого больше силы, те прорывались на катера. А такие, как мы, женщины и дети – близко не могли подойти к берегу. Там сотни тысяч собралось военных и гражданских, и все пытаются уехать…
– А кораблей много было?
– Какие корабли? Ходили два-три рыбацких и два военных небольших катера. А самолёты сыпали бомбы, как горох из дырявого мешка. Всюду стоны, крики о помощи. Мы уже и не рады были, что оказались там. Завывание бомб, свист, рёв, скрежет, разрывы снарядов и бомб слились в один гул…
– А здесь говорят, будто войска переправились почти все.
– Какой там! Бойцы ломали деревянные заборы, снимали ворота, разбирали кузова машин, строили плоты и переправлялись…
Я уже знал, что не всем удалось достигнуть кубанского берега. Некоторые плоты подхватывало течением и несло к керченской крепости, а там, в узком месте их расстреливали из пулемётов.
– Потом пришли немцы, – продолжала соседка, – нас, гражданских, погнали в город и отпустили. Надолго? Не знаю. Пока живы, есть надо.
– У нас, Соня, кроме молока, ничего нет. Я буду вечером давать вам полведра…
– Спасибо и на том. – Поблагодарила соседка и ушла.
– Да-а! – вздохнул я. – Ещё одна проблема на нашу голову.
– Не говори так, – вздохнула мать. – У людей горе.
– А у нас счастье! Дом разрушен, теперь и их корми. Самим жрать нечего.
Соседский дом от воздушной волны превратился в кучу камней. Прибывшие с переправы, поселились в бомбоубежище-щели. Они мне не докучали, и стал забывать о них. Днём соседи на улице не появлялись. Я разбирал разрушение и никак не мог дождаться, когда, наконец, управлюсь с этой работой.
Как-то в обед пришёл Ванечка. Я так увлёкся работой, что не заметил его появления.
– Всё копаешься, как жук в навозе! – крикнул он.
Я оглянулся. Ванечка худой до того, что можно рёбра считать. Такого отощавшего его мне не приходилось видеть.
– Ты чего такой помятый, и рёбра выпирают, как у Кощея?
– Жрать нечего. Что зарабатываю на чистке сапог, идёт на семью, а мне почти ничего не достаётся.
– Приходил бы к нам. Хоть молока попил бы.
– Как-то нехорошо. Ты вкалываешь, а я молоко пить.
– Я скажу матери – она поймёт.
– Ладно – уговорил.
– Слыхал, – я кивнул на соседний двор, – вернулись.
– Хана им, – вздохнул Ванечка. – Немцы приказ вывесили: всем явиться на регистрацию. Ещё зимой один фриц кричал на них: «Юда!»
– Да-а-а! неприятная история. – Согласился я. – Им бы в деревню. Хотя и там…
– Ты забил мне баки, – перебил меня Ванечка. – Я чего к тебе. Пленных гонят. Столько я никогда не видел. Пошли, посмотрим?
Колонны пленных двигались по нижним улицам. Их было столько, что у меня дыбом поднялись давно не стриженые волосы, и тут же затрясло в ознобе.
Бойцы шли по всей ширине проезжей части дороги: грязные, оборванные, заросшие давно не бритой щетиной. Шли одни рядовые. Начальства нет. Колонне не видно ни начала, ни конца. Верней, начало вошло во двор детской больницы, а конец где-то на берегу пролива.
Пленные просили воды, только воды. Солнце нещадно пекло – в тени почти сорок градусов. И только конец мая, а что будет, когда начнётся лето? Дождей не было весь месяц, и когда они пойдут – одному Богу известно.
А меня всё больше и больше бил озноб. Ванечка глянул на меня и ахнул:
– Что с тобой, Санька?
– Не-е-ез-з-на-а-ю.
– При таком пекле – колотун? Это наверняка нервы. – Заверил он.
А пленные всё шли и шли по мощёным и грунтовым улицам, поднимая такую пыль, что горячее безоблачное небо потускнело. Даже не верилось, что людские ноги в ботинках способны на такое. По бокам конвой с автоматами.
Пленные просят воды. Мальчишки вычерпали колодцы до грязи. Пошла в ход и горько-солёная вода, которую даже скот не пьёт. А в воздухе только и слышно:
– Люди добрые – воды!! Воды!..
Колонны пошли дальше, минуя детскую больницу, видно, забили её до отказа. Так заполнили пленными школы, большие дворы, больницы. Сколько их было, никто не считал. Позже проскользнула в фашистской газете «голос Крыма» заметка, будто в Керчи немцы взяли в плен русских более ста тысяч…
– Возможно, правда, – согласился Ванечка. – Ты сам видел.
Но это будет позже.
Дрожащим, я пришёл домой. Ванечка боялся бросить меня одного. Он нашёл старые тряпки и накрыл меня, а озноб всё больше и больше трепал меня. Прибежала мать:
Что случилось? –
– Да вот, у Саньки лихорадка.
– Знакомая штука. Такое случилось с ним, когда в сорок первом с немцем подрался.
– И что вы делали?
– А ничего. Была у меня успокоительная таблетка – дала, и он уснул. Сейчас пороюсь в сумке.
Мать нашла таблетку. Я выпил её и стал успокаиваться, пока не уснул. А Ванечка тем временем осилил большую кружку молока и погладил живот:
– Красота! Каждый бы день так! – вздохнул мой дружок.
– А ты заходи, – пригласила родительница.
– Неудобно как-то! Ну, я пошёл.

Закончились бои. Прогнали пленных. Навалилась тишина. Только иногда ночью у Аджимушкая разорвёт глухую тишь пулемётная очередь или вспыхнет короткий бой. Так же неожиданно оборвётся, как и начался. Опять наваливается, словно непосильный груз, насторожённая и тревожная тишина. Бывает, нарушают её одиночные выстрелы. Это привычное состояние фронтового города. Облегчённо вздохнёшь и ложишься спать.
Рядом, через несколько кварталов, лагерь военнопленных. Днём из-за колючей проволоки слышатся хриплые голоса:
– Воды! Воды! Пить…
Ночью бегут из лагеря – и все в наш двор. Я спал под навесом вместе с коровой. Сторожил её. За день натаскаешься камней и только головой коснёшься подушки – и как убитый. Хоть всё выноси – не шелохнусь. Такой из меня получился сторож. Зато беглецы будили.
– Слушай, малец, – умоляли они, – дай гражданской одежды.
Что было отцовского, всё раздал, но люди этого не понимали и уходили обиженными.
Во время бомбёжки двенадцатого мая кроме бомбы, попавшей в дом, вторая полутонная упала в огороде напротив ворот и разнесла их воздушной волной в щепки. Осталась одна калитка.
Мне пришла мысль приспособить калитку, чтобы закрыть двор. А то получалось, как выразилась мать, – проходной двор. Используя старые доски, ржавое железо, заложил проём и навесил калитку. Изнутри приспособил большой засов. Теперь чтобы войти чужому нужно стучать.
Пришёл мастер-каменщик, осмотрел, как я очистил фундамент, окинул взглядом штабель и сказал:
– Камня мало. Нужно подвезти.
– Где его взять? – пожал я плечами.
– Из бесхозных развалин. Чего-чего, а камня навалом.
Мать тут же накинулась на меня. Она, видимо, забыла, что мне только четырнадцать лет.
– Ты думаешь что-нибудь?
– Я что, ишак? На горбу таскать, что ли? – огрызнулся я.
– Но нужно что-то делать!
– Вот так всегда, как что, отдуваюсь я. Потом кричите: «Эгоист! Только о себе и думаешь!» Ни фига себе: «о себе»! Полдома для кого разобрал?
– Надо! – жалобно простонала мать. – Надо, сынок. Зимовать где?..
– Ладно, подумаю, – смягчил я свой гнев.
Жалко стало мать. Ведь вижу, как она бьётся, чтобы восстановить жильё. Но ничего придумать не мог. На чём возить?
Однажды увидел, как татары гнали десятками лошадей, и подумал: «Где они берут столько?»
Поспрашивал у знакомых. Оказалось, ловят по полям у переправы. Собрал друзей и предложил:
– Сходим на переправу!
– Зачем? – удивился Ванечка. – Что мы там забыли?
– Лошадь нужна. Камень возить… – помолчал и добавил. – Черепицу тоже.
– Санька, ты очумел, что ли? – удивился Сухой и покрутил пальцем у виска. – Ты забываешь, что сейчас фрицы. Я ещё жить хочу!
– Ну и живи! – вмешался Виталька. – Только без нас. Я с тобой, Санька. Заодно тётку проведаю. Жива ли?
Ванечка сидел на камне, насупившись, и молчал. Я знал, что он молчать долго не сможет и что-то скажет.
– Изверги! – отозвался Сухой. – Делают из человека предателя и ещё лыбятся, будто меня нет. Я с вами!
– Ну и хорошо! – обрадовался я. – С утра и двинем.

На другой день, с рассветом, прихватили еды, у кого что имелось; мать налила каждому по бутылке молока, и мы ушли.
Солнце только выкатилось из-за горизонта медной бляхой и зависло над проливом, предвещая знойный день. Я глянул на светило и вздохнул.
– Ты чего? – удивился Виталька.
– Да солнце… Мне бабка говорила, когда оно медное, вроде бы мутное, жди адской жары.
– Носишься ты со своей бабкой, – поддел меня Ванечка.
– Как же, когда что ни скажет, всё в точку.
– Посмотрим, посмотрим, – усмехнулся Ванечка. – Такое свежее утро, дышится легко. И ощущение, будто назревает гроза.
– Дай Бог. Только вряд ли, – стоял я на своём.
Ещё в дороге, у завода Войкова, стало припекать, а с моря потянуло, словно из бани, парким воздухом. Ванечка терпел, терпел, и не выдержал:
– Да-а, Санька, твоя бабка права. Сегодня солнышко поджарит нас, как на раскалённой сковороде.
Я не ответил, а смотрел на взорванные доменные печи, прокатные станы, ещё какие-то разрушенные здания. Кругом рваные трубы, рельсы, покорёженные в три погибели, как выразился однажды Сухой. Всё перепуталось и смешалось. Глядя на этот хаос, я насупился. Виталька заметил моё угрюмое лицо и удивился:
– Ты чего, Санька?
– Сам глянь, что сотворили с заводом.
– Да! Ломать не строить – душа не болит, – вздохнул товарищ. – Наши умеют взрывать, а потом свернули на фрицев. Разбомбили мол.
– Здесь, – вмешался Ванечка, – уже в прошлом году нечего было делать самолётам. Помните, как взрывали день и ночь?
– Как не помнить, – вздохнул я. – Ещё матросы сказали: «Заставь дурака Богу молиться, он и лоб разобьёт». А начальство старалось…
– Это какие матросы? – спросил Виталька.
– Те, которые у меня в огороде фронт держали.

Пока мы шли к переправе, а это километров пятнадцать, солнце огненным шаром катилось всё выше по чистому, без единой тучки, небу и жгло без пощады.
Спрятаться негде – ни тебе строений, ни кустов, ни деревьев. По дороге попадаются разбитые и сгоревшие автомашины, пушки и трактора. Танков нет. Наши, видно, побили на Акмонае, а немцы свои убрали.
Не доходя до переправы километров пять, Ванечка взмолился:
– Братцы! Я больше не могу топать. Нужно отдохнуть и подшамать.
Мы согласились. И у нас ноги не чугунные, да и кишки марш играют. Требуют еды. Нашли разбитый «ЗИС-5» и устроились в тенёчке.
– Берегите молоко! – предупредил я.
– Зачем? – не понял я.
– Вместо воды.
Чем ближе к переправе, тем больше разбитых автомашин. Большинство без кузовов, без колёс. Стали попадаться трупы людей и лошадей. Они от жары раздулись и походили на бочки с головой и ногами. Я уже пожалел, что потащил за собой друзей. Живых лошадей не видно. Только однажды, у горизонта, где переливалось волнами марево, пробежало несколько животных.
Первым взбунтовался, как всегда, Ванечка. Он плёлся позади, едва переставляя ноги, и что-то бухтел под нос. В эту минуту он походил на мокрую курицу, которую вымачивали в бочке с водой. По его лицу ручьями лил пот.
Наконец его прорвало. Я этого ждал, но он всё бухтел, и вдруг:
– Санька! Опять твои штучки. Ладно! Зимой были свои, а сейчас?..
– Что сейчас? – не понял я.
– Взбаламутил людей. Чёрт меня дёрнул поддаться на твою агитацию.
– А кто это народ? – засмеялся Виталька. – Случаем, не ты, Сухой?
– Случаем, я! А что?
– Зимой тебе, Сухой, – разозлился я, – было холодно, хотя тогда ты подал идею, а сейчас тебе жарко, чёрт бы тебя побрал. Мы не заставляли тебя тащиться за нами. Сам напросился…
– И-и-ишь-шь, устрица! – возмутился он. – А кто чуть не на коленях просил: «Пойдём, дружок, а то одному боязно»…
– Это ты с кем-то спутал, Сухой, – усмехнулся я.
Виталька молча слушал – чем кончится перепалка? А когда Ванечка сказал, что мы его просили чуть ли не на коленях, повалился на землю и корчился от смеха, держась за живот. Он так гоготал, что не удержался и обмочил штаны.
Ванечка не заметил случившегося. Я шёл впереди, он тащился за мной, а Виталька поотстал, видно, рассчитывал, что в несколько минут высохнет. Он продолжал заводить друга. Тот остановился и погрозил кулачком широкоплечему товарищу.
– Может, стукнемся, Сухой?
Ванечка оглянулся и изрёк, как степенный человек:
– Дурак! Кто по жаре дерётся? Только такие недоумки, как ты!
– Что-о? – вырвалось у Витальки. – Да я тебя перемелю на фарш и собакам выброшу…
– У меня нечего молоть – одни кости.
– Ладно вам, завелись, – сказал я. – Море. Слышите, прибой!
– Ура-а-а! – закричали друзья и побежали на шум прибоя.
Чем ближе приближались к берегу, тем больше трупов, раздутых от жары. Нам пришлось перейти на шаг, чтобы обойти их. Смрад нам уже не мешал. Как говорил дед Аким – принюхались.
Ванечка обходил трупы, пробираясь к воде. Виталька нашёл ящик с документами и копался в них.
– Что-нибудь интересное? – поинтересовался я.
– Да нет. Какие-то списки.
Я обратил внимание на странную машину с сооружением из швеллеров вместо кузова. Это меня заинтересовало. Она, видно, буксовала в песке и зарылась по ступицы основательно. Выдернуть её мог мощный трактор или танк.
Я оглянулся. Ванечка и Виталька стояли по колено в воде.
– С ума сошли? – крикнул я. – Фрицы запретили купаться!
– Так нет никого. Давай к нам!
Мы болтались у берега: смеялись и плескались, пока не вспомнили, зачем мы здесь. Я сказал о машине. Мы быстро оделись и пошли осмотреть.
С виду обыкновенный «ЗИС-5», вот только сооружение вместо кузова сбивало с толку.
– Ничего не понимаю! – пожал плечами Ванечка.
– Знаете, – проговорил Виталька, – мне кажется, хотя и видел под брезентом, это «Катюша».
– Мне тоже так думается, – согласился я. – Вот только не пойму, как могли её бросить?
– Вон, смотрите, – отозвался Ванечка. Под машиной бомбы.
Мы сразу не обратили на них внимания, но на бомбы не походили: тонкие и длинные, словно заточенные карандаши, только со стабилизатором, что и делало схожим с бомбой.
– Странные бомбы? – удивился Виталька.
– Эти сигары, видно, и есть снаряды от «Катюши»? – предположил я.
– В самом деле, похожи на сигары, – усмехнулся Виталька.
– А давайте, пацаны, взорвём, чтобы фрицам не досталось. – Предложил Ванечка.
– Ты гений, Сухой! – отозвался я. – Но как?
Предлагалось много способов, но ни один не подходил: при взрыве мы могли погибнуть.
– Мне такое не улыбается, – хмыкнул Ванечка.
– Мне тоже, – согласился я.
– А знаете, братва, – отозвался Виталька. – Мне пришла мысль. Если натаскать всякого хлама и поджечь от мотора. Успеем убежать.
Так и поступили. Но произошло непредвиденное. Маслянистый и разогретый от жары, двигатель вспыхнул, как спичка, сразу весь. Мы оторопели и уставились на огненные языки, лизавшие металл.
– Атанде! – опомнился я. – Бегом на гору!
Гора находилась рядом с еникальской крепостью. Когда, еле дыша, взобрались на уступ и оглянулись, машина пылала вся.
– Во, даёт! – усмехнулся Сухой.
– Непонятно, – удивился Виталька, – почему нет взрыва?
Только он проговорил это, как взметнулся вверх клуб огня и дыма. Тут засвистело, и неподалёку взорвался снаряд. Мы рухнули на землю. Другой улетел в море и поднял фонтан воды.
– Что это было? – не понял Ванечка.
– Мне кажется, – отозвался Виталька, – это снаряд от «Катюши». Видно, на раме были.
– А чего они летели в разные стороны? – допытывался Ванечка.
– Отстань, Сухой! Пристал, как милиционер! Не знаю!

Мы сидели на горке и приходили в себя после взрыва. Смотрю на пролив. Полный штиль. Иногда прокатится рябь. Вода засеребрится, разбрасывая в разные стороны солнечных зайчиков. Дальше мутная дымка, словно дымовая завеса, закрывает кубанский берег.
«Фрицы, наверное, – подумалось мне, – слыхали взрыв и сейчас пожалуют. И вообще, где они пропали? Ни души. Вот бы сейчас десант! – я вздохнул. – Катились бы до самого Перекопа…»
– Ты чего насупился? – удивился Виталька.
– Да так. Мысли всякие взбрели в голову.
– Ну-ну, – буркнул товарищ.
Я перевёл взгляд на берег. Всюду распухшие трупы, брошенные чемоданы, тюки сена, перевёрнутые разбитые телеги, разбросаны боеприпасы: снаряды и мины в раскрытых ящиках, патроны в цинках… Всё это перемешано с гражданским тряпьём. Видно, кто-то потрошил баулы и чемоданы.
Мы молча смотрим вдаль. Ванечка вздыхает.
– Что случилось? – спросил я.
– Да вот, кубанский берег близко, а не возьмёшь. Как наши переправлялись? Говорят, вплавь…
– Давайте так, – перебил Ванечку Виталька. – Сегодня к тётке, а завтра наловим лошадей.
Я глянул на светило. Оно клонилось к западу. Засветло домой не успеем.
Мы поднялись и пошли за Виталькой.
Посёлок встретил нас безлюдными, исковерканными воронками улицами и полуразрушенными домами. Перед школой – куча пухлых папок и тетрадей вперемешку с учебниками: по русскому языку, ботанике… Пошли дальше. Стали попадаться трупы людей и собак.
– Фрицы постреляли, – предположил Ванечка. – Они не любят собак.
– А кого они любят? – вздохнул я. – Вон, сколько набили людей.
На перекрёстке уткнулся орудием в землю подбитый немецкий танк. Это единственная гитлеровская машина, которую увидели. Я ещё подумал: «Были, видно, и другие, но их убрали?»
– Здорово его долбануло! – отозвался Ванечка.
– Да-а! – согласился я.
Ему разворотило всю правую гусеницу с колёсами вместе. Потому его и бросили.
Виталька ничего не ответил, свернул в сторону и повёл нас знакомыми ему тропинками, заросшими молодой травой.
Тёткин дом стоял среди развалин невредимый, только побитый осколками и пулями. Внутри всё перевёрнуто вверх дном и ни одного живого человека.
– Куда фрицы подевали людей? – удивился я.
– Возможно, сами ушли, – предположил Виталька. – Вы же знаете, что здесь творилось.
– Хоть и не были здесь, но видно… – вздохнул я.
– Наелись до отвала, – ворчал Ванечка. – Мало того, что чешу спину через живот, так и воды нет…
– С водой уладим, – прервал Виталька нытьё товарища. – Я знаю место, где есть вода.
– Где ты видел здесь сладкую воду? – не сдавался Ванечка.
– Как ни странно – есть!
Мы нашли штыковую лопату, ведро и Виталька повёл нас на берег. Ванечка продолжал ворчать:
– Куды ты ведёшь? – Там одна солёная!
– Заткнись, Сухой! – разозлился Виталька. – А то тресну лопатой между ушей, и род кончится.
– Вы только и умеете драться, – буркнул дружок, но умолк.
– Этот секрет, – продолжал Виталька, – знают только коренные.
– Прямо таки! – фыркнул Ванечка.
– Ты, Сухой, выпросишь сегодня, – пригрозил Виталька.
Солнце всё больше клонилось к западу. Жара спадала. Шагая за Виталькой, всё время внимательно осматриваю окрестности. Кроме брошенной техники и трупов – лошадей не вижу. В душе уже пожалел, что затеял этот поход.
Товарищ привёл нас на берег моря. Смотрю на Сухого. Он ехидно усмехается, но молчит. Метрах в двадцати от воды Виталька остановился и осмотрелся.
– Копай здесь! – указал он мне.
Я пожал плечами и вогнал лопату во влажный песок.
– Ты, Виталичка, вечно отмочишь хохму. На берегу моря сладкая вода?
– Ты, Сухой, помолчал бы!
– Я и так молчу, как рыба.
– Санька, – продолжал товарищ, – копай на глубину полных два штыка и делай воронку, похожую на лейку.
Копалось легко. Лопата лезла, словно в масло. Песок не глина.
– Хватит! – скомандовал Виталька. – Кружку взяли?
Я пожал плечами. Ванечка спохватился:
– У меня пол-литровая банка!
Товарищ руками стал утрамбовывать боковые стенки воронки. Я внимательно следил за его действиями и не видел воды. При одном воспоминании о ней во рту пересохло, в горле запершило, а язык не хотел ворочаться, стал толстым, как огурец и едва помещался во рту.
– Где же вода? – усмехнулся Ванечка.
– Будет! – заверил дружок. – Нужно ждать минут десять.
Хотя мы и не надеялись на удачу, а расселись вокруг ямы и уставились в неё, словно гипнотизёры на жертву.
Несколько минут было сухо. Но вот стенки ямы повлажнели, выступили капли, потом заслезились. Мы заёрзали на песке и переглянулись. Воронка стала наполняться водой. Вскоре набралось воды столько, что можно зачерпнуть кружкой.
– Сухой, давай банку! – потребовал Виталька. – Больше не наберётся.
– Она грязная, мыть надо!
– Тебе что, воды в море мало? – прикрикнул я на него. – За это будешь пить последним.
Друг быстро вымыл банку и подал мне:
– На, изверг!
Я усмехнулся, ополоснул посудину и набрал воды. Больше половины банки не набиралось. Виталька сидел в стороне и улыбался. Я попробовал и пошлёпал губами:
– Класс! В городе такой нет! Лучше газировки!
Ванечка облизывал потрескавшиеся губы и смотрел на меня молящими глазами, чуть не плача. Я неожиданно протянул ему банку. Мы хотя и ругались, бывало, дрались, но всегда жалели его.
– На! Твоя банка, тебе первому и пить!
Ванечка схватил посудину двумя руками и стал жадно пить, захлёбываясь.
– Да не спеши! – успокоил я его. – Пей от пуза.
Потом пил я и передал половину Витальке:
– На! Небось, не железный!
– Я терпеливый. Мне важно знать ваше мнение.
– Вода добрая! – похвалил я. – Откуда она?
– Не знаю, – пожал плечами товарищ. – Никто не знает.
– А как обнаружили?
– Случайно. Брали песок. Главное, в одном месте. Копни дальше на метр – сухо, – глубже – пропадёт. Вот такая ерунда получается.
– Видно, жила дохлая, – решил я.
– Возможно, согласился товарищ.
– Много можно взять? – поинтересовался Ванечка.
– Нет! С полведра. Потом нужно ждать часа три.
Мы напились, начерпали полведра. Ванечка жадным взглядом следил за товарищем и не выдержал:
– Ты что делаешь? Гребёшь песку больше, чем воды!
– Ничего! Песок осядет, а вода будет, как слеза.
По дороге Ванечка рассуждал:
– С водой решили, а как насчёт пожрать?
– Давайте, – предложил я, – пошныряем по машинам, а? Авось найдём завалящий сухарь?
– Воду отнесём – тогда, – согласился Виталька.
Мы обшарили десяток, а возможно и больше машин. Кроме двух горстей сухарей в новом вещмешке – ничего. Я оглядел находку и вздохнул:
– Хоть это. Зато мешок с иголочки.
– Ничего, – успокоил нас Виталька. – Я знаю все тёткины заначки. Найдём что-нибудь.
Он обшарил несколько захоронок и ничего. Несколько минут нахмурившись думал, и вдруг воскликнул:
– Есть! Есть ещё одна яма!
Пол в коридоре земляной. В одном из углов копал недолго. Вскоре вытащил деревянный ящик и встряхнул его. Что-то в нём каталось.
– Так пустой не отзывается! – обрадовался товарищ.
Когда вскрыли ящик, в нём нашли две банки мясных консервов. Ванечка схватил их и заявил:
– Нажрёмся от пуза!
– Как бы не так, – усмехнулся я и отобрал находку. Одну съедим сегодня, а вторую завтра.
– Вот так всегда, – вздохнул Ванечка. – Никогда не дадут отвести душу. Инквизиторы!
– Ты же видишь – мало их, – стал я объяснять…
– И пошутить нельзя? – разозлился Ванечка. – Что я, не понимаю?
– Братцы, – вмешался Виталька. – Нужно готовить ночлег.
– Поедим, тогда, – в один голос решили мы с Ванечкой.
После ужина Виталька, на правах хозяина, нашёл гвозди и молоток. Заколотил окна с выбитыми стёклами досками, железом, фанерой. Перевернули большую деревянную кровать вверх ногами и устроили под ней ложе. Поставили её так, чтобы из окна не было видно.
Ночь прошла тревожно, но без происшествий. Стояла глухая тишина. Временами с кубанского берега доносился гул работающего мотора. Когда он заглох – услышали у дома немецкую речь. Это был патруль. Они подёргали замок, который нашёл в кладовке Виталька и навесил, а сам влез в окно.
Видно, немцы не догадывались, что в доме люди. После того, как заглох двигатель, они стояли, курили и разговаривали. Потом ушли. Среди ночи слышалась винтовочная стрельба и разрывы гранат.
– Это в Аджимушкае, – предположил Виталька. – А может, на заводе Войкова. Там тоже часто стреляют.
– Возможно, – согласился я. – Говорят, на заводе в подземных ходах засели наши бойцы…
– А в Аджимушкае, в шахтах, – добавил товарищ, – тысячи…
Спали, не спали, дремали и вскакивали. Коротали ночь и ждали её конца. Такой длинной ночи, как мне казалось, не было в моей жизни. Ванечка ворочался и бухтел недовольно:
– Понесло меня в это гиблое место: ни воды, ни жратвы. Как же, накормила тётка, аж отрыжка покоя не даёт…
Потом затих. Мы прислушались к его ровному дыханию, а Виталька облегчённо вздохнул:
– Уснул! Намаялся, бедняга…
– Да-а, – буркнул я, засыпая.
Проснулся на рассвете. В щель в окне пробивался слабый свет зари. Выглянул наружу. Солнце ещё не взошло, но уже его лучи струились багрянцем над проливом; вода в море порозовела, словно смешалась с кровью.
Так уже было. Очевидцы рассказывали, что во время отступления наших пролив был розовый от крови. И это не выдумка, а правда.
– Что будем делать? – спросил я.
– Глаза бы промыть, – отозвался Ванечка.
– Это в море.
Он выглянул в окно и ахнул:
– Там фрицы!
Мы тоже подошли. Немцы бродили вокруг взорванной машины, размахивали руками, показывая на кубанский берег.
– Вот ослы, – усмехнулся Ванечка. – Думают, что её расстреляли с той стороны?
– Братцы, – проговорил Виталька, – нужно быстро шамать и исчезать, пока нас не накрыли!
Мы поднимались на плато, которое потом постепенно снижается до самого города. Когда взошли на него, часто дыша, с изумлением остолбенели. Я даже икнул и закашлялся. Сколько глаз видел, брошенные, со снятыми кузовами и колёсами автомашины. Попадались перевёрнутые и раздавленные танками орудия и другая техника. Не это нас поразило, а трупы.
Мы, словно полоумные, вертели головами и всюду видели только трупы и воронки. Не сговариваясь, прибавляем шагу по направлению к посёлку Капканы. И всё время трупы и трупы, раздетые, как футбольные мячи.
– Да-а, пацаны, – вздохнул Ванечка, – Набили наших. Сколько их?
– Кто считать будет, – тихо добавил я. – В похоронках напишут: «Без вести пропал».
– Такое не приснится и в страшном сне, – произнёс Виталька. – Нужно быстрей сматываться, а то ночами кошмары замучат…
– Конечно, – согласился я. – Лошадей нет.
Солнце, между тем, поднималось всё выше, безжалостно припекая. Мы шагаем, обходя убитых и воронки. У нас появилось равнодушие к трупам, словно их не было. Только напоминал о них тяжёлый, устоявшийся трупный дух. Светило припекает. Ни ветерка, никакой отдушины, словно в закупоренной бутылке. Вроде всё в природе застопорилось и затаилось с перепуга после того, что здесь творилось.
Жара становилась невыносимой. Стоит изнурительная засуха. Больше месяца нет дождей. Солнце с убийственной жгучестью палит землю, словно собирается всё живое испепелить. На небе ни одной тучки или облачка. Одному жаворонку всё нипочём. Как и сто лет назад, он безмятежно заливается в небесной выси. Порой казалось, чем жарче, тем веселей поётся, а здесь пот заливает глаза.
Задираю голову, придерживая рукой фуражку, и поискал певца, но не нашёл. Неожиданно из зарослей прошлогоднего бурьяна донеслось: «Пить, пить! Пить пора!» – получалось у небольшой птички.
– Что это за явление? – удивился Виталька.
– Что, перепела не слыхал? – усмехнулся я.
Он не успел ответить. Ванечка не выдержал такого издевательства, схватил с земли увесистый булыжник и со словами:
– Я покажу тебе – «пить»! – швырнул его в кусты.
Песня оборвалась, но ненадолго. Опять слышится, из другого места: «Пить, пить! Пить пора!..»
– Чтоб ты сдох, паразит! – крикнул Ванечка и потянулся за лимонкой с взрывателем. Этого добра разбросано всюду.
– Чокнулся? – остановил я его. – Сейчас сбегутся фрицы!
– А что он, гад, душу терзает? – проговорил он, облизывая сухие потрескавшиеся губы. – Печёт, как в Сахаре…
– При чём птица, когда нет воды? – пожал плечами Виталька. – Солнце почти в зените, ещё жарче станет. – И вдруг крикнул. – Санька, смотри, кони!
Вдали, километрах в двух, промчался косяк, голов двадцать, лошадей и скрылся в балке.
– Где они воду пьют? – задумчиво проговорил Ванечка.
– В море пьют, наверное? – пожал я плечами.
Дружок вылупил на меня глаза и удивился:
– С ума сошёл? Она ж солёная!
– Не совсем. В Азовском верхний слой пресный. Так говорили рыбаки, когда мы с отцом бывали у них. Они отплывали метров двадцать от берега и брали там воду на уху.
– Сказки рассказываешь? – не сдавался Сухой.
– Сам ел уху. Отец тогда сказал: «Ты смотри! Нормальное варево».
Птица за то время, пока мы отвлеклись на лошадей и рыбаков, перебралась в другое место и ещё усердней кричала: «Пить пора!..» Нам казалось, что серенькая птичка издевается над нами. Ванечка выговорил сквозь зубы со злостью:
– И не подавится, сволочь!
Перепел оборвал своё пение, словно в самом деле поперхнулся. Мы насторожились. До нас донёсся гул моторов.
Неподалёку прошли два громадных дизеля, крытые брезентом. В сотне метрах остановились. Из кабин вышли шофера и по солдату. Из кузова одной машины выгрузились с десяток пленных, а из второй никто не появился. Мы наблюдали за ними из воронки от бомбы, куда укрылись от них. Любознательный Ванечка поинтересовался:
– Чего они тута делать собираются?
– Ты у нас спрашиваешь? – усмехнулся Виталька.
– Чёрт их знает, – тихо отозвался я. – В балку идут. Значит, там что-то есть?
Мы подползли к самим машинам. Они стояли в лощине, а из балки видны только их верхушки тентов. Подобравшись к самому краю оврага, мы осмотрелись. Немцы стояли в стороне, а пленные сносили в одно место распухшие тела.
– Пацаны! – воскликнул Виталька. – Это же дохлые фрицы!
– Точно! – согласились мы.
– Пока они заняты своими дохляками, нырну в кузов, – предложил он.
– Зачем? – удивился Ванечка.
– Воды поищу! Ты же умираешь…
Виталька ужом скользнул под тент. Несколько минут слышалось, как он что-то переставлял, стукая железками.
Мы терпеливо ждали и надеялись, что вот сейчас напьёмся до отвала. Вдруг Виталька вывалился из кузова, как мешок с трухой, и приглушённо вопил. Вскочив на ноги и с закрытым руками лицом, отбежал к соседней машине и остановился под громадным радиатором.
– Глазоньки мои! Теперь слепым буду! – приговаривал он.
Мы подбежали к нему с вопросом:
– Что произошло?
А он неожиданно потребовал:
– Воды! Дайте воды-ы!
Я растерянно оглядывался, соображая, что делать? Ванечка суетился вокруг него и шептал:
– Тише ты, дура! Услышат фрицы – промоют твои глазоньки так, что закроешь их навеки…
Вдруг меня осенило: «»Радиаторы! Там вода! Много воды!
Не раздумывая о последствиях, поднял с земли русский штык и пырнул им в бок по трубкам. Вода мутной струйкой потекла на голову пострадавшего.
– Промывай быстрей! – приказал я.
Виталька старательно промывал лицо, не открывая глаз. На щеках, на носу и лбу появились красные пятна, как после ожога.
Я смотрел на него и думал: «Кислота. У меня такое случилось с рукой с мастерской».
Когда он открыл глаза, обрадовался:
– Вижу! Всё вижу!
– Не рассусоливай! – оборвал я его. – Сматываемся! Не то шлёпнут!
– Нет уж! – расхрабрился Ванечка. – Пока не напьюсь, не уйду!
Он поднял брошенный мной штык и полоснул по другому радиатору:
– Сто бед – один ответ! Пейте, братцы! Не нарзан, но пить можно.
Мы до отвала напились отдающей горючим воды и поспешили скрыться.
Балками, оврагами, где ползком, а где бегом, при этом в животе булькало, словно в полупустой бутылке, от выпитой воды. Всё дальше и дальше уходили от машин, не обращая внимания ни на жару, ни на пот, ручьями заливавший глаза. Смахнём пятернёй и несёмся дальше, как курьерский поезд. Только наши голые пятки сверкают.
Наконец, добрались до посёлка. Первое, что увидели – штабель штучного камня у дороги. Когда я бывал здесь с отцом, он говорил, будто на этом месте должны строить магазин. Камень завезли, а война не дала сделать то, что задумали.
Мы падаем под штабель с теневой стороны. Дышим тяжело, словно кузнечные меха, хрипит в груди. Постепенно дыхание восстанавливается. Нет, нет, глянем в ту сторону, откуда пришли. Погони не было.
– Слава Богу, – отозвался Ванечка, – ушли!
Виталька на это хотел что-то сказать, когда послышался шум моторов со стороны города. Мы переглянулись и насторожились.
Это оказались другие машины, полные солдат. Мы приподнялись и смотрим. Их три. Одна остановилась в начале посёлка, другая в центре, а третья в другом конце.
– Похоже, пацаны, облава, – предположил я.
– Да ну! – не поняли друзья.
– А вот, смотрите! Я уже это видел. Сейчас начнут окружать посёлок и сгонять население.
– Зачем? – удивился Ванечка.
– Они и в прошлый свой приход выселяли людей с побережья.
– Десанта боятся? – вздохнул Виталька.
– Возможно! – согласился я. – Только, какой десант после такой катастрофы.
Тем временем солдаты рассыпались по посёлку и стали сгонять людей к центру. Толпа становилась всё больше и больше. Дети плакали, женщины молились и причитали. Попутно слали проклятия на чьи-то головы. Погнали и нас к ним.
Приближалась длинная подвода с привязанными к ней с двух сторон лошадьми.
– Пацаны! – толкнул я Витальку. – Нужно проситься на подводу.
– Так он и взял тебя! – буркнул недовольно товарищ.
Я окинул его удивлённым взглядом, подумал: «Чего он?» и переключился на подводу.
И вдруг увидел, что правит лошадьми знакомый татарин со слободки. Он узнал меня, и подвода остановилась. Мы попрыгали в неё. Немцы не остановили нас, а только кинули косые взгляды.

Тройка коней впряжена в подводу с невысокими драбинами, на татарский манер. Коренник и две пристяжные, не смотря на жару, резво бегут рысью. Не знаю, татарина ли пристяжные, или приспособил пойманных? К подводе привязано с каждой стороны ещё по пять. Я рассматриваю лошадей и завидую знакомому, а Ванечка ликует:
– Повезло! А то топали бы!
– Замолчи! – толкнул его в спину Виталька. – Залазь!
Садились на подводу через задок. Я пропустил друзей вперёд. Они пробрались в середину и устроились между хомутами и всякой упряжью, а сам я уселся в задке, свесив ноги. Когда на выбоинах стало подбрасывать задок и больно бить головкой болта, понял, что дал маху. Вертелся и так, и эдак, но попадал на него.
– Чёрт бы тебя побрал! – злился я.
Возница расслышал это и догадался, в чём дело, натянул вожжи, кони стали, а он обернулся:
– Шурка! Давай сюда! Здесь нет болта. Всё собираюсь подтянуть его, – то забуду, то ключа нужного не найду. Так и торчит…

Молча проехали мимо завода Войкова, который сейчас представлял хаос из сплетённого взрывами металла. Нас не интересовала и разбитая и сожжённая военная техника на обочине дороги. Мы насмотрелись за время войны на всякое.
Солнце печёт. Чувствую себя, словно на раскалённой сковороде. Язык присох к гортани, пот обливает тело, словно водой в душе; ноги и руки отказываются двигаться. Такое состояние – лёг бы в тени и не шевелился.
Временами оглядываю округу. Трупов не видно. Не сомневаюсь: население похоронило убитых.
Неожиданно возница спросил:
– Что там было?
– Где? – не понял я.
– В посёлке.
– Мы сами не поняли. Вдруг налетели фрицы и стали сгонять население. Мы лежали под камнем и отдыхали. Погнали и нас, а тут вы.
– Всё же, зачем сгоняли народ? – задумчиво проговорил он. – Не на расстрел, случайно?
– Нет! – возразил я. – Нас не отпустили бы.
– Тогда зачем?
– Они в прошлый свой приход выгнали народ с побережья…
– С какой стати?
– Разве поймёшь, что у фрицев в голове, – пожал я плечами.
– Давайте проедем по-над трамвайной линией. Так ближе.
– А не опасно? Забеспокоился Ванечка. – Там рудник и Аджимушкайские скалы. Часто слышна оттуда стрельба.
– Проскочим! – заверил хозяин. – Зато сразу у Сенного базара будем.
Грунтовая дорога пролегала на громадном пустыре между трамвайными путями и рудником, где добывали железную руду. За ним шахты, в которых резали камень-ракушечник. Керчане называют их скалой.
После отступления наших войск в них укрылось много военных. Вот и бывают там стычки между ними и немцами. Отчего и забеспокоился Ванечка.
Кони шли бойко, поднимая копытами пыль, оставляя за собой завесу. Сижу рядом с возчиком и насторожённо смотрю в сторону скал. Пока тихо.
Проехали с километр. И вдруг стрельба. Кто куда стрелял, трудно было понять, но пули жихали над нами. Татарин всполошился и растерянно озирается, куда бы спрятаться. Неподалёку лежал на боку трамвайный вагон.
– Давай за вагон! – крикнул Виталька и смахнул со лба пот.
Подвода с лошадьми укрылась полностью. Я не преминул вспомнить свою мудрую бабку:
– Моя бабуля, – начал я, – говорит: «Кто ходит напрямик, тот дома не ночует…»
– Опять ты за своё… – буркнул Ванечка.
– Твоя бабка права, – перебил его татарин. – Нужно выбираться на шоссейку.
Он завернул подводу в первый переулок. Когда выехали на главную дорогу, облегчённо вздохнули. Нас теперь прикрывали дома. А бой то утихает, то вновь разгорается.
Мы спешили покинуть опасное место. Нам даже не мешало жгучее светило, а оно стояло в самом зените. Когда въехали в город, возница, словно рассуждал сам с собой вслух:
– Фрицы говорили, что всех взяли в плен. А кто ж тогда стрелял?
– Значит, есть, кому, – заверил я его. – Войска ушли за пролив, а у нас остался невидимый фронт в каждом дворе. Так говорил мой старый покойный сосед.
– Умный был старик, – вздохнул Виталька.
– Царство ему Небесное! – заключил я.
Друзья с удивлением посмотрели на меня за «царство небесное». Я усмехнулся, но ничего не сказал.
Когда приехали на Шлагбаумскую площадь, татарин остановил лошадей. Здесь наши дороги расходились. Ему на Татарскую слободку, а нам на Горку.
Сразу бросилось в глаза, что в пожарном депо вместо машин стоят немецкие танки. Двери нараспашку. Танки без пушек, а один без башни. Немцы суетятся около них. «Ремонтируют…» – подумалось мне. И тут отвлёк татарин:
– Вы чего оказались в Капканах?
– Ходили на переправу, хотели поймать лошадь. Позарез нужна.
– Зачем она тебе?
– Дом фрицы разбомбили. Нужно подвезти камня, чтобы фасад заложить, и черепицы на крышу.
– И чего не поймали?
– Нет их там. Видели, вдали бегало несколько, и всё. Как теперь…
– Да-а-а! – перебил меня татарин. – Одичали лошади…
– А этих как поймали?
– Арканом! Теперь присмирели, верней, пришли в норму.
Он задумался, ковыряя кнутовищем дорожную пыль. Вдруг ошарашил:
– Хочешь, подарю одну?
Я растерялся и замялся, а Ванечка толкает меня и шепчет:
– Бери, болван!
– Кто откажется от такого подарка? – вздохнул я.
– Это не просто подарок, а долг.
Я удивлённо глянул на него и спросил:
– Какой долг?
– Однажды твой батька выручил меня в одном серьёзном деле. В каком, рассказывать не буду. Теперь помогу тебе. Как отец, писал?– Погиб на Перекопе ещё в сорок первом.
– Жаль. Душевный был человек.
Мы притихли и ждали решения хозяина. Он ходил вокруг подводы, и, наконец, проговорил:
– Все они верховые. Не знаю, будет ли ходить в подводе? Их учить надо. Выбирай!
– А вы зачем столько гоните?
– На мясо! Мы едим конину.
Теперь я с друзьями ходил и рассматривал лошадей. Ванечка ткнул пальцем в толстую упитанную кобылу.
– Бери эту! Смотри, какая! Сильная, наверно
Я послушался товарища. Татарин усмехнулся:
– Лучшее мясо забрали. Ну да ладно. Бери!
Он уехал. Ещё долго слышалось, как грохотала на выбоинах его колымага. Я смотрел ей вслед, а потом перевёл взгляд на Витальку. Только теперь рассмотрел его лицо, покрытое пятнами, как при ожоге. Местами даже пузыри образовались.
– Болит? – поинтересовался я.
– Печёт!
– Ты так и не сказал – чем это тебя?
– Кислотой. Полез в ящик, а там всякий шофёрский хлам и стеклянная посудина литров на пять, оплетённая лозой. Ну, думаю, вода! Нашёл в ящике старый котелок и попытался налить, а струя возьми, хлюпни. Вот и всё.
– Это, видно, разведённая кислота, которую заливают в аккумуляторы. Дед Порфирий рассказывал, как она называется и как делается, но забыл. Слабая…
– Какая ни слабая, а чешется.
– Не смей! Откроются раны – намучишься.
– Я терплю!
– Ну что, братцы, по домам? – предложил я.
– Да-а! – согласился Виталька. – Главное, ты с лошадью.
– А может, к нам заглянем? Мать покормит…
– А как же, – усмехнулся Ванечка. – Чем ворота подпирают…
– Чего так думаешь? – удивился я.
– Ну, да! Ты вкалываешь, а мы жрать?
– Ну, как знаете.
Мы разошлись. Я взял верёвку, которая была обвязана вокруг шеи кобылы, и пошёл домой.

Когда вошёл во двор, мать стояла у полуразрушенного сарая и что-то рассматривала. Увидев меня с лошадью, обрадовалась:
– Ну, ты и молодец! Добыл таки конягу! Дядька две привёл.
– Зачем?
– Он же дрогаль. Работать, видно, будет?
– То его дело. У меня своё.
– Я просила его помочь тебе, а он сказал – нет времени.
– Да! Конечно! – хмыкнул я. – У него за пьянкой нет времени рюмку водки выпить, как сказала однажды моя бабка.
– Носишься ты с ней, как с писанной торбой!
Мать знала, что старуха, её родительница, недолюбливает её, и когда заходит о ней разговор, всегда уходит. Хотела и сейчас так поступить, но я увидел, что под навесом нет коровы, спросил:
– А где эта зануда?
– Ты о ком? – не поняла родительница.
– О вашей красавице.
– В стадо погнали. Немцы разрешили.
– А если солдаты заберут?
– Не заберут! У пастуха бумажка есть.
Мать ушла. Я привязал кобылу под навесом, который чудом уцелел после бомбёжки. Открылась дверь в доме и выглянула родительница:
– Иди, поешь!
… Ещё в сорок первом, отступая, наши бойцы дали мне овса и оставили повозку на двух больших колёсах. Такие использовали санитары при перевозке раненых.
Я обошёл вокруг неё. Подвода прочная. Сделана на века. Одни колёса чего стоят – окованы основательно. «Вот её и приспособлю» – подумалось мне.
Особого труда, запрячь в эту повозку лошадь, не составляло. Сбруя была. Как запрягать, знал. Одна загвоздка: не имелось хомута или шлеи, в которой запрягается лошадь без дуги. Пришлось пойти к дядьке.
– Дайте хомут! – попросил я.
– Ваши где?
– Мне нужен, который вместо шлеи. Буду запрягать военную…
– Где взял клячу? – полюбопытствовал он.
– Поймал! – соврал я. – И вовсе не кляча, а нормальная кобыла.
– Зайду, посмотрю. А хомут выбери в сарае.
На другое утро запряг кобылу в двуколку и по холодку поехал на кирпичный завод. Там лежали штабеля готовой черепицы.
По дороге столкнулся с Ванечкой. Он шёл с ящиком для чистки обуви на боку, с лямкой от него через плечо. Увидев меня, остановился и критическим взглядом окинул повозку, усмехнулся:
– Ты куда на этом тарантасе?
– За черепицей.
– Хуже брички не нашёл?
– Чем эта плохая?
– Она перевернётся!
– Каким способом?
– Задок перетянет и поднимет кобылу на воздух. Помнишь, как я вёз тачку?
– Ну, ты и олух! Делали её не дураки! – возразил я.
– Как знаешь. Я пошёл зарабатывать на жратву. Племянники совсем отощали.
– Что, фрицы появились?
– Есть маленько. Ну, бывай!
Всё шло хорошо, пока ехал порожняком. Кобыла легко бежала рысью по пыльным улицам. На душе у меня пел «соловей» от счастья.
На заводе ни души: ни рабочих, ни немцев. Штабеля готовой черепицы лежали неподалёку от полуразрушенной печи для обжига. Дальше стояла огромная «скирда», словно колхозного сена, кирпича-сырца. Верх от дождей и непогоды раскис и надёжно укрыл остальные кирпичи.
Спокойно, не торопясь, нагрузил триста штук – полный кузов. Повозка держалась нормально – не опрокидывалась. Это Ванечкино воображение сравнило военную подводу с его тачкой.
Садиться на черепицу не стал. Взял в руки вожжи и сказал:
– Но-о!
С этой минуты и начались мои мучения. Кобыла – ни с места. Я подумал: «Раз она верховая, команду не понимает?» Нашёл приличную палку, (кнут забыл дома), и опять командую:
– Пошла! Чёрт бы тебя побрал!
Коняга ни с места. Огрел её палкой. Она дёрнула повозку и, почувствовав груз, крутнула задом и остановилась.
– Что ещё за фокусы? – проговорил я вслух. – Это тебе не под седлом форсить! – и огрел кобылу несколько раз палкой.
Бричка стронулась с места и плавно покатилась по ровной дороге. Когда улица пошла под уклон, я вскочил на подводу на ходу. Лошадь послушно цокотит подковами о булыжную мостовую. Облегчённо вздыхаю, что всё удачно происходит.
Как уже говорил, моя улица находится на склоне горы Митридат, и подъём некрутой, но затяжной. По ровному лошадь шла резво, а у подъёма стала, словно упёрлась в стену.
Я спрыгнул на землю. Попробовал погонять кобылу вожжами, бил палкой, а она принялась взбрыкивать задними ногами и колотить черепицу в щебёнку.
Не знаю, сколько пришлось бы воевать с ней, если бы не дядька. Он шёл домой, изрядно выпивший. Увидев меня, остановился и сказал:
– Ты чего измываешься над скотиной? Видишь – она норовистая.
– Откуда я знал?
– А должен. Ты с детства с лошадьми.
У дядьки в реках был мешок. Он развернул его, укутал голову кобылы так, чтобы закрыть глаза, и обвязал его поводом от уздечки. Взял в руки вожжи и крикнул:
– Но-о, милая!
Кобыла повыдёргивалась малость, покрутила задом, но дядька не я, – угостил её концами вожжей, и она пошла.
Дома разгружал черепицу и ругался:
– Чтоб ты сдохла, сволочь! Перебила всю черепицу!
Всю не всю, а третью часть – точно.
Дядька стоял в стороне, смотрел на кобылу и что-то обдумывал, приставив большой палец к подбородку, указательный к щеке, а мизинец торчит гвоздём. Это любимая его поза, когда он думает. Я посмотрел на него и усмехнулся: «Соображает, где бутылку достать?» А он неожиданно ошарашил меня:
– Слушай, Санька! Давай махнём? Я тебе нормальную, а ты мне эту зануду? Я у румын выменял на самогон две обозные. Та как?
– Зачем она вам?
– На мясо. Смотри, какая жирная.
– Зачем мясо?
– Жрать нечего.
– Мы же конину не едим.
– Ерунда! Татары жрут, смотри, какие у них хари?
– Я не против. А какую дадите?
– Не такая толстая, но смирная, как телёнок. И мяса в придачу.
– Забирайте. Я всё равно с ней не слажу. А с мясом – не знаю. Мать меня из дома выгонит вместе с ним.
– Это мы утрясём. Ты в зеркало глянь на себя.
– Ладно! Пускай будет так. – Согласился я.
С новой лошадью, будто заново на свет родился. Никаких проблем: смирная, как телёнок, работящая. По ровному сижу на черепице, на подъёме помогаю. Мать не нарадуется и всё вертится около лошади. Достала овса и подкармливает её, а обо мне вроде бы забыла. Вспомнил совет дядьки и глянул на себя в зеркало. «Боже мой! – чуть не вырвалось у меня. – Кто это? Кощей?»
Но нет, это был я: щёки ввалились, нос заострился, как у покойника. Я тряхнул головой и вздохнул. А что мне оставалось.