Форум "В Керчи"

Черепицу завёз за два дня, а вот с камнем получилась заминка. Штуки тяжёлые и мне не под силу. Что делать дальше, не знал. Решил дать лошади отдохнуть, а сам стал разбирать завал в сарае. Неожиданно дядька крикнул:
– Санька! Подь сюда!
У него во дворе увидел, что кобыла забита, а мясо её разделано и разложено на шкуре, словно в мясной лавке.
– Когда успели? – удивился я.
– А что с ней волокититься. Люди мяса требуют.
– Зачем звали?
– Вон, видишь, задняя ляжка, которая без копыта? Это твоя доля.
– Что с ней делать? Муха сядет и хана мясу!
– Не боись! Мы сейчас проделаем фокус – не сядет!
Дядька взвалил на плечо ляжку и пошёл к нам. У шелковицы, уцелевшей после бомбёжки, – хотя и изуродованная и ободранная, как веник-голик, но толстые ветки уцелели, – дядька положил мясо на жухлую траву и сказал:
– Тащи верёвку, чтобы подвесить.
Я не мог понять, зачем это. Когда ляжка раскачивалась на ветке, как маятник, словно угадав мои мысли, дядька пояснил:
– Чтобы сохранить подольше, нужно провялить дымом.
– Каким дымом? – не понял я.
– Разводи костёр прямо под мясом. Когда разгорится, брось сухого конского навоза, чтобы больше дыма получалось. Мне нужно тем мясом заниматься.
Он кивнул на свой двор и ушёл.
Всё сделал, как велел дядька и сижу у костра, протирая слезящиеся от дыма глаза. Пересел дальше и наблюдаю, как дым обволакивает ляжку, словно пеленает в серую простыню.
Через некоторое время потрогал мясо и удивился. Оно присохло и образовалось что-то похожее на плёнку. «Так вот оно что? – усмехнулся я. – Теперь конечно, защита…»
Из дома вышла мать. Удивлённо посмотрела на шелковицу, где качалась ляжка, на дымящий костёр и спросила:
– Это что такое?
– Где? – сделал вид, будто не понял.
– Вот это, – показало рукой. – Костёр, мясо?
– Ах, это? Ляжка от той норовистой кобылы.
– Зачем?
– Татары едят, а мы что, хуже?
– Ты много не выступай! В доме я хозяйка!
– Как камни таскать – я! Пожрать – молоко. У меня от него изжога!
Дядька, видно, услыхал нашу перепалку и вошёл к нам. Он стоял в калитке, невысокого роста, худощавый, весь перепачканный кровью.
– Ты, невестка, – изрёк он основательно, – совсем заездила пацана. Посмотри на него. Тощий, как кощей. Его кормить надо. Навари ему мяса…
– Не дам посуду под эту гадость!
– Ну и не надо! Пошли, Санька, я дам казан. Навари мяса и ешь. Только не жадничай с голодухи, а помаленьку…
– Как это? – перебил я его.
– Поел малость, повремени, потом опять.
– Понял! – заверил я.
Дядька дал мне большой чугунный, ещё дедовский, казан, нарезал хороших кусков мяса, бросил в него и сказал:
– Можешь не мыть. Мясо чистое. Сам знаешь, воды нет.
Он с грустью глянул в небо, где даже завалящего облачка не было. Только солнце спешило в зенит, чтобы сжечь то, что ещё осталось.
Я поставил два камня, на них казан и развёл костёр. Постоял, глянул на разрушенный сарай и вернулся к родственнику.
– Ты чего? – удивился он.
– Дайте соли? Нашу завалило в сарае.
– Пока дам, но ты откопай свою. Скоро она будет дороже хлеба.
– Я уже начал расчищать. А с мясом что?
Пускай висит. Копти. Потом скажу. А сейчас иди. Люди стучат.
Когда вернулся с пригоршней соли, у костра сидел Виталька и подкладывал щепки под кипящий казан.
– О-о-о! – удивился я. После похода на переправу мы не виделись. – Каким ветром?
– Дома сидел. Тётка лечила. Сам видел, что был похож на облезлую кошку.
– У тебя уже зажило, только видны пятна.
– Бабка, соседка, говорит, это молодая кожа. Потом сравняется.
Я знал – эти пятна на всю жизнь. Пускай, не сильно будут выделяться, но будут. Товарищу ничего не сказал, чтобы не расстраивать.
– Что ты варишь? – поинтересовался он.
– Конину! Это та кобыла, которую дал татарин.
– И ты будешь её жрать?
– А что делать? Нужно камни таскать, а силы нету. Мать думает, что можно работать на молоке. А ты будешь есть?
– Чёрт его знает? – пожал плечами Виталька. – Не приходилось.
– А я уже ел. Угощали однажды.
– Ну и как?
– Мясо, как мясо. Жестковатое малость, но есть можно.
– Попробую.
Меня удивило состояние друга: вялый, задумчивый. Разговаривает как бы нехотя. Таким я его никогда не видел.
– Что с тобой? – спросил я. – Какой-то кислый.
– Уезжаю я, Санька!
От изумления, я раскрыл рот и опустился на камень, чуть не рассыпав соль. Придя в себя, спросил:
– Ка-а-а-ак, уезжаешь? Куда?
– В Феодосию. Тётка добыла пропуск у фрицев. Не хочется мне ехать, а тётка на своём: «Поедем и всё! У меня там вся родня, дом». Она приехала к нам после того, как заболела мать, а потом я остался без родителей. Она тогда хотела увезти меня, но началась война.
Виталька умолк. Я заострил палку, наколол кусок мяса и попробовал. Есть уже можно.
– Ты будешь?
Виталька не успел ответить, как во двор с шумом и криком ворвался Ванечка:
– Я куревом разжился! – увидев костёр, остановился, покрутил носом, принюхиваясь. – Здесь что-то нечисто!
– И что нанюхал?
– Вроде бы, варёным мясом пахнет!
– Угадал!
– Откудова?
– Это та кобыла, которую дал татарин.
– Ну и правильно. Я ещё тогда хотел предложить. Санька, дай кусочек. Я давно в глаза не видел мяса.
Накалывая шмат побольше, я вздохнул:
– Жалко, хлеба нет!
– Как, нет? Немного, но есть!
Ванечка достал несколько кусков солдатского хлеба из противогазной сумки, висящей через плечо.
Помня дядькины слова, я не переедал. Виталька тоже. Он, видно, ещё брезговал. Один Ванечка с жадностью рвал зубами куски и нежёваные глотал. Виталька глянул на него и вздохнул:
– Санька! Ты знаешь, чего я к тебе?
– Скажешь, – насторожился я.
– Барахло нужно на станцию отвезти.
– Когда?
– Завтра. Там какой-то поезд ходит.
Ванечка чуть не подавился от такой новости. Откашлялся после того, как я постучал кулаком по его спине:
– Ты чего, Виталик, шутишь?
– Нет, Ванечка, уезжаю! Грустно с вами расставаться. Только теперь понял, что мы не просто друзья, а как братья. Хотя ругались, дрались и мирились, но обижать друг друга, никогда не обижали.
От этих слов у меня сердце сжалось и защемило, а из глаз выступили слёзы. Я украдкой смахнул их. Приятели сделали вид, будто не заметили моей слабости. Наступила минута неловкости. Разрядил её Ванечка:
– Я, братцы, достал немецких сигар. Хоть и вонючие, зато крепкие. Давайте закурим, как говорят индейцы, на прощанье «трубку мира».
Мы передавали друг другу толстую сигару. Каждый набирал в рот побольше дыма и выпускал его, делая губы трубкой. Только покончили с сигарой, пришла мать. Она потянула носом воздух и поморщилась:
– Курите всякую немецкую дрянь!
– Курим, что есть! – грубо отозвался Ванечка.
Я удивлённо глянул на него и обнаружил, что он раздражён. «Что это с ним? Какая муха укусила его?» – только успел так подумать, как мать скомандовала:
– Шурка! Пойди, позови дядьку!
Это Ванечку вовсе разозлило:
– И никакой он не Шурка! Санька он!
«Да что с ним?» – подумал я, но не шелохнулся, ожидая, чем кончится эта истерика.
– Ишь, какие мы гордые! – усмехнулась родительница и поправилась. – Санька, сходи!
Дядька пришёл, взял заострённую палку, нанизал на неё кусок мяса, посолил и стал жевать.
– Не доварили! – определил он. – Но есть можно. Чего звала, невестка?
– Что делать с мясом? Жалко! Я в окно наблюдала, как мальцы уплетали его. Муха сядет и пропадёт.
– Со своим разберусь, тогда помогу. – Он осмотрел ляжку и остался доволен. – Не сядет. Санька сделал всё, как я велел. Неделю будет висеть и не пропадёт.
– Друзьям хочу дать по куску, – подал голос я.
– Отрежешь – и сразу прокопти, – посоветовал он.
Утром Ванечка пришёл, когда я запрягал лошадь. Со стороны пролива дышал освежающий бриз. Нам известно, что это ненадолго. Как солнце поднимается выше – и начнётся неимоверная жара.
– Ты уже готов? – спросил дружок.
– Почти! Сейчас поедем. Садись.
Ванечка критически осмотрел повозку и засомневался:
– Она не перевернётся?
– Нет! Черепицу возил, не опрокинулась, а от твоих костей и подавно.
Нас ждали. Виталька с тёткой и посторонняя женщина. Мы погрузили узлы, чемоданы, мешки и поехали на станцию Керчь-2. верней, шли пешком за повозкой. Я с вожжами в руках, а друзья рядом. Разговаривал один Виталька. Я только спросил:
– Что это за женщина?
– Жить будет у нас, чтобы дом не растащили.
Он продолжал разговаривать, а мы слушали. И друг удивился:
– Что с вами? Молчите, как в рот воды набрали!
– Да так, – вздохнул я, – что-то грустно.
– Потому что я уезжаю? Ничего, мы ещё встретимся!
Сердце у меня сжалось, словно предчувствуя, будто встречи не будет. Ванечка вообще расстроен. Я подумал: «Неужели он так любит друга?»
На станцию проехать непросто. Шли колонны автомашин, громоздкие крытые фуры громыхали по брусчатке. Лошади, большие тяжеловозы, ноги толстые, словно столбы. Виталька усмехнулся:
– Вот бы такую забить? Хватило бы мяса на всю Горку.
Попали в пробку. Немцы орут на нас. Тогда объехал их по тротуару. Так и поехал до самой станции.
Виталькина тётка ушла короткой дорогой и ждала нас. У перрона стоял поезд, три вагона пассажирских и два грузовых, их ещё называют «телячьими». Это для русских. Главное, поезд шёл в Феодосию. Неподалёку пыхтел паровоз, испуская во все стороны пар.
Тётка показала, куда грузить вещи. Мы забросили их в вагон. Только закончили – подошёл жандарм с бляхой на груди. На бляхе, словно распятый, орёл, а в когтях у него, как гиря, свастика. Жандарм окинул внимательным взглядом нашу троицу и потребовал документы. Тётка подала пропуск и свой паспорт. Он посмотрел их и потребовал:
– Киндер папир!
Немец повертел Виталькино свидетельство о рождении, сделал умное лицо и вернул.
Паровоз дал гудок. Мы пожали друг другу руки. Поезд плавно тронулся, звякнули буфера и сцепка, и покатили вагоны в далёкую даль.
Виталька стоял в проёме вагонных дверей и махал нам рукой. Мы ответили, пока поезд не закрыли ветки деревьев.
По дороге домой Ванечка молчал. И я молчал. Дружок был потрясён, и разговорить его, зная по опыту, не стоит и пытаться: будет молчать. Были случаи, когда он неделями молчал. Так и приехали молча. Он спрыгнул с телеги и ушёл домой. Я только вздохнул. Трогать его не стал. Видно, расстроился Ванечка основательно. Посмотрел с грустью ему вслед и въехал во двор.

Ванечка не приходит уже неделю, а у меня нет времени навестить его. Работаю, как вол. Мать договорилась с каменщиком. Он грузит, а я за возчика. За несколько дней завезли много камня. Мастер осмотрел штабель, прикинул в уме и решил:
– Должно хватить. Если что, подкинем подводу, другую.
Так я оказался без дела. Ходил по городу и высматривал, чем бы заняться, чтобы зарабатывать на лошади. Всюду народ затаился, и ему не требовалась моя услуга.
Ходил, ходил и доходился. Почти у самого дома, на Шлагбаумской площади, попал в облаву.
Стоял жаркий, даже знойный, конец июня. Около полудня, когда возвращался домой, налетела стая солдат и жандармов. Они охватили площадь кольцом и сжимали его, сгоняя попавших в ловушку в одно место. Я заметался туда и сюда – бежать некуда. «Всё! – мелькнула мысль. – Попался! Так можно загреметь в Германию. Нужно что-то делать!»
И тут увидел открытую дверь кузницы. Из неё доносился перестук молотка с молотом о наковальню.
План созрел мгновенно. Я ринулся в кузню. Немец заметил меня, когда я был уже в дверях, и заорал:
– Хальт! Русски швайне!
Когда жандарм вбежал в помещение, я бил молотом по раскалённому железу, весь в саже и мокрый от «пота».
Кузнецы меня знали. Мы с отцом часто перековывали у них лошадей, ремонтировали подводы. Увидев меня на пороге, они сразу сообразили, в чём дел, а старший крикнул:
– Снимай рубашку и в угол брось.
Младший измазал меня сажей, а старший вылил на голову ковш грязной воды из бадьи, куда суют горячее железо. Старший кузнец вытащил из горна раскалённый кусок металла и крикнул:
– Бей!
Я с маху ударил – и не туда. Мастер поморщился, но промолчал. В этот момент в дверях появился жандарм с бляхой и автоматом на шее, и загремел басистым голосом:
– Куда русски швайне?
Молотобоец крутил в руках ненужный ему болт и показал на сквозные двери, выходившие в небольшой двор. Жандарм прошёл к ним, глянул налево, направо и прямо. Кругом стена метра два высотой, кучи железа: старые колёса, передки с подвод и всякие погнутые куски…
Немец, видно, подумал, что беглец ушёл через стенку. На моё превращение ушло минуты полторы, от силы две. Он не мог подумать, что беглец это я. Жандарм ругнулся, глянул на кузнецов и буркнул:
– Юда! – что означало – евреи. – И ушёл.
Мастера растерялись, переглянулись и стали рассказывать мне:
– Мы караимы, а не евреи, и вера у нас православная. Мы выкресты. Неужели нас расстреляют?
Я стал успокаивать приютивших меня людей:
– Не должны! Вы ж не евреи. Думаю, разберутся.
А что я мог сказать обречённым? Думал: «»расстреляют! Кто будет разбираться? Полицай спросит: «Скажи «кукуруза»! – А они картавят – и всё…»
Тем не менее, они успокоились и предложили работать с ними.
– Я бы рад, да молотом не смогу.
– И не надо. Для молота есть Юра, – сказал старший и кивнул на молодого напарника. – Будешь утром приходить, разводить горно, а потом качать меха, которые дают воздух в горно. Оставайся!
Я посмотрел на палку, подвешенную к потолку и ручку из проволоки, за которую нужно тянуть. Другой конец палки соединён с мехом, похожим на гармошку. Он подаёт воздух в горно.
– Ладно! – согласился я. – Но когда нужно будет, чтобы отпускали.
– Хорошо! – обрадовались кузнецы. Работы хватает. Нам несут примуса, кастрюли…
– Это я умею. Работал зимой и весной с дедами Акимом и Порфирием.
– Знаем мы их. Дед Аким остался один. Дружка его убило.
– Как убило? – вытаращил я глаза.
– Снарядом. А дед Аким совсем сдал: исхудал, хотя и был нежирным, сгорбился…
«Затосковал. Ванечка, вот, тоже…» – подумал я, а вслух сказал:
– Жалко. Душевные старики. Я у них многому научился.
Старший кузнец выглянул на улицу и, подавая мне ключи от мастерской, сказал:
– Давай домой. Облава прошла.
Он показал, как открываются и закрываются их хитрые замки.
Ванечка появился у меня неожиданно. Я возился с лошадью. Сначала почистил, а потом решил укрепить подкову. Она болталась, как маятник на часах и жихала по булыжной мостовой, словно по наждаку. Я боялся, что она может потеряться, а вдруг понадобится камень?
Решил вытаскивать по одному гвоздю и заменять на новые. Все сразу вытаскивать боялся, а вдруг не смогу поставить её на место.
Ванечка вошёл во двор не здороваясь, что удивило меня. Проводил его внимательно взглядом. Он сел в тени и усмехнулся:
– Куёшь?
– Кую! А что делать? Вот-вот потеряю подкову.
– Три дня поработал в кузне, и уже лошадей куёт!
– Не три, а больше недели.
– Всё равно – ковать ты ещё не умеешь.
– А я и не говорю, что умею. По готовому меняю гвозди.
Мне показалось, что друг входит в норму. Только входит. Неужели Виталькин отъезд так подействовал на него, как на деда Акима смерть товарища? Так то – смерть, а здесь только отъезд. И ещё. Те и эти постоянно ругались. Молодые, бывало, словно драчливые петухи, заканчивали ссору…
Ванечка достал из кармана немецкую сигарету и протянул мне:
– Будешь?
– Давай! Другого ничего нет.
В это время во двор вышла мать. Глянула на нас и ничего не сказала. Мы уже открыто курили, но всё же стеснялись взрослых.
– Хорошо работает каменщик, – оценил он работу, глядя на растущую стену. – Скоро закончит…
– Халтурит, – вздохнул я. – Да уж ладно.
– Не о качестве я. Быстро делает.
– Что быстро, то быстро, – согласился я. – Ему ещё крышу крыть.
– Видел плакаты? – Ванечка переменил разговор. – Фрицы развесили. Вербуют в Германию. Расхваливают ихнюю житуху. Кто поедет, будет как у Бога за пазухой. Знай, работай и никаких забот.
– Видел и другое, – вздохнул я. – Вылавливают молодёжь и в вагоны. Оркестр играет, и говорят – добровольцы. Я чуть тоже не угодил.
– Как это?
– В облаву попал. Из-за этого стал «кузнецом». Видел «добровольцев» под автоматами.
– Есть и добровольцы, – продолжал друг. – Для них пассажирские вагоны, а кто с облавы – телячьи.
Я задумчиво смотрел, как каменщик подгоняет камень к камню, вздохнул и проговорил:
– Прошёл год, как началась война, до её начала кричали, что она, если начнётся – будет на чужой территории.
– Сколько людей потеряли, город разрушен, – вздохнул Ванечка.
– Прошлый год, в это время, с отцом сено косил, а сейчас нет его в живых. А фронт туда – сюда…
– Говорят, – продолжал дружок, – будто фрицы намылились за пролив.
– На Кубань, что ли? – удивился я. – А здесь фронт бросают? В каменоломнях и на заводе Войкова по-прежнему стреляют. Только удивительно: что едят и где воду берут?
– Ладно, Санька, я пошёл! Возьми пару сигарет.
– Давай!
Ванечка ушёл, а я подумал: «А он изменился. Вроде бы повзрослел. И всё это произошло за последние недели…»
На другой день, как обычно, разжёг горно и раздул. Жду мастеров: восемь – нет, девять – нет. В одиннадцать решил закрыть и пойти домой.
В тот момент, когда навесил замок, но не успел замкнуть, подошли жандарм, два солдата и унтер. Жандарм пояснил мне, что хозяева «юда», а мастерскую забрали военные. Я ещё подумал: «Не связано с пожаркой? Там то танки стояли, теперь автомашины ремонтируют…»
Хотел, было возразить гитлеровцам, что кузнецы никакие не евреи, а потом решил: «А что изменится после этого?»
Солдаты шарили по всем углам, что-то говорили, унтер писал. Оказалось, они писали акт передачи, словно без этой формальности не могли забрать мастерскую.
Впервые в жизни мне пришлось подписать документ. За что расписался – понятия не имел. Всё написано по-немецки.
Жандарм попался неплохой дядька. Он объяснил мне, чтобы поискал работу, где дают «аусвайс» – удостоверение. Иначе можно загреметь в Германию. Я объяснил ему, что мне в августе будет только четырнадцать, и на полу написал цифрами, а он и говорит:
– Ду гросс! – и показал руками, мол, большой, высокий.
Я отдал ключи и ушёл, а слова, как говорится, намотал на ус. Жандарм знал, что говорил.
В кузнице теперь будут работать немцы и военнопленные.

Оставшись не у дел, вертелся около каменщика. Помогал, чем мог. Он только начал крыть крышу, и моя помощь кстати. Подавал черепицу, раствор, подстилку.
Вечерами заедает одиночество. Внутри что-то ноет, словно шашель ест доску, так и у меня происходит похожее. Ванечка почти не приходит. Намертво прирос к солдатским башмакам и сапогам. Иногда подбросит мне курева, и исчезнет на несколько дней. Я смотрел на него и удивлялся: лицо округлилось, скулы, выпиравшие ранее, исчезли, и вроде бы подрос. Я с усмешкой поддел его:
– Ты отъелся на фрицевских харчах!
– Не жалуюсь. – С довольным видом отозвался он. – С поваром у меня блат. Он доверяет мне мыть котёл, а все остатки мои. Бывает с ведро. Тогда дома пир.
– Хотя бы раз мне принёс.
– А что, ел бы?
– Мне нравится чечевица с мясом. Мне давал фриц, когда я был в Катерлезе. Дома что, молоко и конина.
– На такую еду нечего жаловаться.
– А я и не жалуюсь. Просто хочется чего-то другого.
– Ладно! Как будет – принесу чечевицы.
Каменщик заложил все проломы на фасаде, поправил крышу и трубу. Больше ему делать нечего. Он ушёл. Я же от скуки слонялся по двору. Однажды решил проведать друга. Его дома не оказалось
– Где он? – спросил у сестёр.
– Сапоги драит фрицам, а где, не знаем.
Окинув их взглядом, усмехнулся: дружок раскормил их, как племенных тёлок. Ленивые до ужаса…
Так ни с чем и вернулся домой. Опять слоняюсь по двору, а тут дядька с вопросом:
– Тебе бричка нужна?
– На кой она мне! – в сердцах ответил.
– Так я забираю. Есть купец. Даёт мажару сена.
Дядька забрал бестарку. И тут я вспомнил его слова о соли и решил раскопать. Отец готовил её для путины. Началась война, путина не состоялась – пришли фашисты.
Соли оказалось килограммов сто. Перенёс её в бывшую залу, которая стала большой кладовкой, и засыпал в деревянные бочки.
Под жильё приспособили две комнаты: кухню и одну спальню. Мать наняла женщину, та замазала плешины от упавшей штукатурки и побелила. Получилось приличное жильё.
Разбирая разрушение в сарае, определил, что одну его половину можно приспособить для зимовки коровы. Тут же принялся за дело и так увлёкся, что не сразу сообразил, кого зовут.
– Эй, сирота! – услышал я.
– Чево? – огрызнулся я и оглянулся. Это был Ванечка.
– Натуральный сирота. Ты ж остался один.
– Наконец-то! – усмехнулся я.
– Что наконец?
– Вижу прежнего тебя, а не кислую мямлю.
– Знаешь, вздохнул Ванечка. – Я и сам не предполагал, что так привязался к вам, как к братьям. Нет! Здесь что-то другое, очень берёт за душу. К своим братьям не ощущаю такого чувства, как к вам. Ты не знаешь – почему так?
– Сам не могу разобраться, – пожал я плечами. – Помнишь, когда Виталька уезжал, у меня слёзы выступили? Возможно, потому – дружим мы с малолетства?
– Выходит, настоящая дружба сильней братства?
– Возможно! – согласился я.
Во двор вошёл дядька, чем-то расстроенный. Мы замолчали и насторожились. Он подсел к нам и сказал:
– Новость слыхали?
– Какую? – удивились мы в один голос.
Пан возвратился и поселился на нашей улице.
Мы невольно глянули на соседский двор, где в убежище сидели две семьи крымчаков. Гитлеровцы приравняли их к евреям.
– Что же делать? Вырвалось у меня.
– Не знаю, – пожал плечами дядька. – Нужно, чтобы они ушли. Пан их не помилует. Говорят, стал зверь зверем. У него с этой семьёй вражда с довоенных времён.
– Из-за чего? – удивился Ванечка.
– Будто бы из-за денег. То ли ему должны, то ли он. Скорей, он. До войны Пан закладывал изрядно. Кто его не знает?
Пан – кличка одного городского мужика, пьяницы и дебошира. Работал он грузчиком. Вечером шёл домой с песнями. Горка знала – Пан «под грузом».
С приходом немцев в первый раз, он стал полицаем. Участвовал в расстрелах. Отступал с немцами. За это получил повышение. И вот явился, на бричке, с женой и скарбом. Через пять домов от нас поселился в пустующем еврейском доме.
Да-а! им нужно уходить! – согласился Ванечка.
– Ясное дело! – продолжал дядька. – Все знают про крымчаков. Но делают вид, будто они здесь ни при чём.
– А вы с Паном в каких отношениях? – поинтересовался я.
– При немцах – ни в каких. В мирное время водку дули вместе. Вонючий, пьяный. Я избегал его. А сейчас он сделал вид, будто не узнал.
– Вот гад! – ругнулся Ванечка.
– Я и сам не очень хочу с ним знаться. А с соседями поговорю. Если жить хотят – пускай уходят. Санька! – вдруг спросил дядька. – Лошадь тебе нужна?
– На кой она мне?
– Хорошо! Я сменяю её у румын на более подходящую. Дам им мяса, и пускай пробираются в лес к партизанам.
Дядька действовал оперативно. На другой день у него во дворе стоял крупный и упитанный мерин.
– Вот это мясо! – похлопал я его по ляжке.
– Мясо я добыл, – вздохнул родственник. – А вот соседи отказываются уходить…
– Они что, не понимают?! – удивился Ванечка.
– В том-то и дело, что понимают.
– Зато я ничего не соображаю! – удивился мой дружок.
– Одичали, – продолжал дядька. – Грязные, женщины со спутанными и растрёпанными волосами, дети чумазые, смердят. Мне показалось, будто они потеряли ко всему интерес, и к жизни тоже
– Как это? – удивились мы.
– Страшная штука, – продолжал дядька. – Это, когда человеку безразлично – будет он жить или умрёт. Мне рассказывали, будто равнодушные выбирают смерть.
– Почему? – спросил Ванечка.
– Она избавляет от мук и страха.
– Что же делать? – вздохнул я.
– Не знаю! Завтра забью мерина. Дам им мяса. Пускай поедят. А там видно будет, как судьба повернёт.
– Раз не хотят спасаться, это их дело. – Заключил Ванечка. – У меня свои заботы. На, Санька, пару сигарет.
Я смотрел ему вслед и думал: «Он никогда не станет равнодушным. Натура неуёмная не позволит. А там, кто его знает…»
– Как он? – прервал мои размышления дядька. – Надёжный?
– Ванечка? – удивился я. Кремень! Не смотрите, что ростом мал.
– Ладно. Пойду на разведку. Нужно разузнать всё о Пане.
Дядькина разведка ничего утешительного не дала. Пришёл он прямо ко мне, к сараю, где я работал, расстроенный, с потухшим взглядом, словно понёс невосполнимую утрату.
– Уже весь город гудит, – сообщил он, – что завтра будут брать крымчаков. Вот только не знаю, наших, или вообще всех. Нужно им сказать, – дядька глянул на меня.
– Не пойду! – отказался я
– Ладно. Я сам. Стемнеет – тогда.
Дядька побывал у соседей. Объяснил им положение. Оказалось, они уже знали об этом и к чему-то готовились: умывались, расчёсывались… Уходить наотрез отказались. Кто сообщил им об этом – осталось тайной.
– Вас расстреляют! – сказал дядька.
Даже смертельная угроза не подействовала. В ответ глухое молчание. Он пожал плечами и ушёл, так и не поняв, что происходит.
На другое утро все мальчишки нашей улицы собрались на перекрёстке двух улиц в тени углового дома и ждали событий, которые бывают не каждый день.
Молчим, курим, передавая окурок по очереди. Перекинемся словом – опять молчим и напряжённо смотрим на нижнюю улицу, откуда должна прийти беда.
Солнце тем временем всё выше и выше. Даже в тени чувствуется его огненное жжение, словно от раскалённой печи.
Тишина, как в могиле. Она казалась тревожной, будто с ясного неба вдруг сорвётся гром с молнией и ливневым дождём. Дышалось тяжело, с каким-то неприятным усилием.
Обе улицы пустынны. Выглянет кто-то из калитки и захлопнет её. Даже раскалённый с утра воздух дрожит и ходит волнами. Это происходило в самом деле, или от волнения казалось? Такое состояние погоды вполне объяснимо. Уже третий месяц нет дождей. Растительность пожухла и выгорела. Гора Митридат голая, словно бритая голова.
… Внизу, около здания пожарной команды, где немцы устроили мастерскую для ремонта танков и автомашин, появился велосипедист. Он слез с велосипеда и повёл его на подъём в руках.
Мы зашевелились. Ёрзали на камне, словно на горячей сковороде. Когда мужчина приблизился, узнали в нём Пана. Рядом с его высокой фигурой велосипед казался детским. Одет он в гражданскую одежду, но на рукаве белая повязка с чёрными буквами: «полицай»
Он не дошёл до перекрёстка, где мы сидели, и вошёл в армянский двор. Вышел минут через пять без велосипеда и направился, где скрывались крымчаки.
– Пошёл! – прошептал Ванечка. – Туда пошёл.
Мы напряжённо ждали, чем кончится этот визит. И вдруг тишину пронзил отчаянный женский вопль, а следом выстрел и опять тишина.
«Говорил дядька, уходите, – промелькнула мысль, – а теперь?..»
Мысль оборвалась. Я расширенными глазами смотрел на вышедшую женщину, похожую на мумию. Это была хозяйка. За ней выходили на улицу мальчишки, девушки, женщины и старики. Мужчин не было.
Последним вышел Пан. Он что-то сказал, толпа обречённых пошла к перекрёстку. Мы затаились и смотрели на шествие на тот свет. От такой мысли меня передёрнуло.
На перекрёстке один мальчишка, мой ровесник, племянник соседки, убежал. Он отбежал с квартал и спрятался за громадный камень-валун. Пан растерялся: основную массу он не мог бросить и погнаться за беглецом. Подумав, махнул рукой и погнал свои жертвы дальше.
Когда процессия обречённых завернула на нижней улице за угол, парнишка поднялся и пошёл за ними. Когда проходил мимо нас, крикнули:
– Беги! Вас постреляют!
Мальчишка глянул на нас расширенными, словно у безумца, глазами, сорвался с места и побежал за своими.
– Сколько они просидели в убежище? – спросил один из парней.
– Считай сам, – ответил Ванечка. – Половину мая, весь июнь и вот, июль. Почти два месяца.
– Видно, – отозвался я, – надеялись на скорое освобождение…
Ванечка вздохнул, поднялся и ушёл. Его примеру последовали все.
На этом история с крымчаками не окончилась. Во всяком случае, для нашей семьи.
Прошло часа два. Я ел за столом кукурузную кашу, ещё её называют мамалыгой. Скрипнула, открываясь, дверь, и входит Пан. От удивления, у меня открылся рот, а ложка в руке застыла на полпути. Я уставился в его одутловатое лицо с мешками под глазами, фиолетовым носом, выдающим явное неравнодушие к спиртному. Он со злостью бросил на стол парабеллум и прошипел:
– Я тебя, гадёныш, расстреляю за то, что скрывал жидов!
Вначале я растерялся, а потом огрызнулся:
– И не евреи они вовсе, а крымчаки…
– Сказано жиды, значит, жиды! – заорал полицай.
Тут вбежала в комнату мать с вопросом:
– Что тут происходит?
Увидев Пана, она растерялась, а он усмехнулся:
– Жиды сказали, что носил им еду мальчишка. Вот сейчас шлёпну его, чтобы другим неповадно было.
– Да, еду носил им мальчишка, – заступилась мать, – но не этот.
– Не защищай! Скажите спасибо, что я с вашим Ванькой не одну бутылку раздавил, а то бы не миновать пули всем вам. Приказ знаете? «За укрывательство жидов – расстрел!»
– Никто их не укрывал! – осмелел я, поняв, что убивать меня он не будет. – Они сидели в своём дворе. Это знала вся улица. Мы думали, что так и надо.
– Не притворяйся казанским сиротой, – проворчал Пан, сунул оружие в кобуру и со злостью стукнул дверью.
Когда он ушёл, мы долго молчали, каждый обдумывал происшедшее по-своему, а потом мать отозвалась со вздохом:
– Вот так! Делай людям добро, а они утопят тебя. Ведь знали, что за укрывательство – расстрел! За собой хотели потянуть, что ли?

Проходит июль, а дождей нет, жара стоит изнурительная, словно в Сахаре, даже ветер куда-то запропастился. Уже три месяца, как с неба ни капли не упало. Колодцы высыхают. Осталась вода горьковатая. Её даже скот не пьёт.
В это время немцы взяли Севастополь. Гитлеровцы шумно празднуют это событие, а у нас уныние и тоска. В голову лезут всякие мысли. Однажды спросил Ванечку:
– Неужели немцы победят нас?
Дружок посмотрел на меня удивлённо и вспыхнул, как спичка:
– Ты что, дурак? Когда Россию побеждали, а?
– Да я так, – вздыхаю и продолжаю. – Ведь прут и прут!
– Ничего! – не сдавался дружок. – Вот очухаются наши и дадут фрицам прикурить.
– Вон, Севастополь взяли, – продолжал канючить я, а сам наблюдаю за другом. Он горячится и зло заключает:
– Как аукнется, так и отзовётся!
На этом необычная наша беседа закончилась и больше этот вопрос не поднимали. Теплилась надежда, что скоро всё изменится в нашу пользу.
Вскоре казарма опустела. Солдаты куда-то ушли, а Ванечка остался без работы. Теперь он по большей части отирается у нас. Ему нет-нет, да что-то перепадёт. Дядька часто пускает лошадей на мясо. Когда долго бездействует – соседи волнуются – есть нечего. Ванечка тоже жалуется:
– Живот к спине присох. Думает дядька что-нибудь? От мамалыги уже душу воротит.
– Ишь, присосался к конине, – усмехнулся с шуткой я. – Скоро ржать начнёшь...
– Тебе смешно, – вздохнул друг. – Чем мне кормить своё кодло?
– А мы что?..
– У вас корова, – перебил меня Ванечка.
Мне пришлось пожалеть, что затронул больную тему, и промолчал.
Однажды, где-то в полдень, что-то грохнуло, аж дом заходил ходуном, как бывает при землетрясении. Позже выяснилось, что фашисты перебросили из-под Севастополя пушку, которая ходит по рельсам. Стреляет она с перерывом минут сорок или около часа, днём и ночью.
– Вот зараза, – ругался Ванечка. – Спать, стерва, не даёт. Как бабахнет, аж кровать подскакивает, словно подбрасывает её пружина. Чтоб её разорвало! Говорят, у неё снаряд четыре тонны весит.
– Быть не может! – возразил я. – Знаешь, сколько пороха нужно, чтобы выстрелить такую махину?
– Сколько?
– Уйму!
– Молодец! Объяснил! – хмыкнул друг.
– Кто тебе сказал, что такой снаряд?
– Я не утверждаю. Так говорят.
– Представляю, какая воронка от него!
– Тогда, помнишь, от мины, – проговорил Ванечка, – озеро было, а здесь трудно представить.
Мы ещё долго обсуждали это событие, пока не выстрелила пушка. Снаряд прошуршал над нами и обдал горячи воздухом.
– Вот зараза! – ругнулся дружок. – Чтоб тебя разорвало!
На том мы расстались. Ванечка пошёл домой, а я стал городить корове угол на зиму.
После отъезда Витальки, мы чаще примыкали к остальным мальчишкам. Вдвоём становилось скучно. К этому времени пушка перестала стрелять. Ванечка доволен:
– Наконец заткнулась, гадюка! Теперь сплю нормально.
– Кубань фрицы взяли. Вот и заткнулась! – проговорил я.
– Откуда знаешь? – вылупил на меня глаза дружок.
– Говорят!
– Пошли к пацанам, – предложил Ванечка. – Они наверняка знают.
Однажды нас человек десять изнывали от жары и с удивлением наблюдали, как женщины сносили в пустующий двор снаряды, мины и другую взрывчатку.
– Что они делают? – удивился один из мальчишек.
Началось обсуждение – что и зачем? Я наблюдал за женщинами. Как они в сухой колодезь опускают на верёвках взрывоопасные предметы. Перед этим подорвались двое мальчишек. Вот, видимо, решили очистить дворы и улицы.
– Во, бабы дают! – хмыкнул Ванечка. – Делать им нечего?..
– Это для того, чтобы такие балбесы, как ты, не подорвались, – оборвал я его.
– Я не подорвусь! – отозвался дружок. – Меня рыжий Борис научил…
– Где они сейчас с комбатом? – задумчиво проговорил я.
– Наверное, ушли на ту сторону.
– Возможно, – согласился я.
И тут пришла мне шалая мысль:
– А что, пацаны, взорвать бы эту дребедень?
– Зачем? – не понял дружок.
– Грохоту наделать на весь город!
– Фрицы узнают, будет тебе грохот, – усмехнулся Ванечка.
– Нужно оно им, как собаке пятая нога, – хмыкнул я. – Каждый день где-то что-то рвётся. Вы заметили, братцы, пушка молчит?
– Как не заметить, – отозвался один из мальчишек.
– Говорят, – добавил другой, – фрицы Кубань взяли.
– Это и мы слышали, – вздохнул я. – Но точно никто не знает.
На другой день женщин не было и мне подумалось: «Видно, всё собрали?» – и для смеха продолжал разговор о взрыве:
– Всё! Не носят. Можно взрывать!
– Санька! Ты дурак? – осадил меня Ванечка. – На тот свет захотел? Как ты думаешь это сделать?
– На то у тебя, Сухой, голова, чтобы думать, а не будёновку носить! – отозвался высокий сухопарый паренёк. Он всегда мне нравился, наш ровесник. Умный и сдержанный.
– Ты, Юрка, думаешь, что моя голова только для будёновки?
– Нет, Ванечка! Я так не думаю, – вдруг Юрка оживился. – А у меня, пацаны, идея!
– Какая? – отозвались мы хором.
– Если найти пороху, бросить в колодезь, а потом опустить гранату с запалом и поджечь порох…
– Идея хорошая, – вмешался Ванечка. – Ну, взорвётся, ну, наделаем шороху – и всё?
– Нет, не всё, – прошептал один из мальчишек. – В соседнем дворе, в том, – он кивнул на закрытые ворота, стоят машины, знаете, с чем?
– Чего тянешь кота за хвост? – напустились мы на него.
– Со снарядами. Сам видел. Фриц открыл ящик, а там «поросёнок» кило на пятьдесят…
– Если взорвать колодезь, – рассуждал Юрка, – взлетят и машины?
– Как это? – изумился Ванечка.
– А ещё говоришь, голова у тебя не только для будёновки!
– Понял! Понял! – обрадовался дружок. – Детонация!
– Она самая. Теперь видно, для чего у тебя голова!
Мы ещё посидели, поругали жгучее светило, и разошлись. Решили искать порох, а найти его можно там, где стояли орудия. Бывает, когда орудийная обслуга бросает заряды.
… Женщины не случайно выбрали этот двор. В нём никто не жил. Некоторые жильцы уехали ещё в сорок первом, как только началась война, а других забрали фашисты и они не вернулись. Ясно – расстреляли.
Задолго до войны в колодце пропала вода, в него стали сыпать мусор. Говорили, будто его глубина двадцать метров.
Однажды в него упал трёхлетний ребёнок. Понятно, всполошилась вся улица. Ребёнка похоронили. Женщины причитали, а мужчины прикатили большой каменный жернов с дыркой в центре и закрыли колодезь. Теперь в него никто не упадёт, а мусор сыпать можно.
Когда женщины прятали в нём взрывчатку, – большие снаряды и мины не пролазили. Тогда они проломили стенку под жерновом и спускали их через пролом.
Утром собрались опять на том месте, откуда двор и колодезь как на ладони. Все молчали.
– Нашли чего-нибудь? – спросил я.
Никто не ответил. Только Ванечка вздохнул и сказал:
– Уже растащили. Остался Митридат. На самой верхушке стояла дальнобойная. По Кубани била. Возможно, там что-нибудь осталось.
– Чего молчал?
– Забыл! А ты не знал?
– Мне было не до того – дом ремонтировал. Ну что, сходим? – решил и поднялся.
Я зашагал на гору. Когда оглянулся, за мной гуськом шли человек десять. Замыкал шествие Ванечка. Он что-то бурчал, смахивая со лба пот. Я остановился и подумал: «Жаль, нет Витальки, он бы тебя успокоил…»
– Чего стал? – ткнул меня в спину Юрка.
– Обойти не можешь? – огрызнулся я.
– Так ты ж прямо на тропинке колом торчишь.
Я не стал препираться, а уступил дорогу, сойдя с тропинки. Дождался Ванечку и спросил:
– Ты чего бурчишь, словно недовольная торговка на базаре?
– Будешь тута недовольным, когда пот глаза заливает, и будто соли сыпанули…
– Все терпят. Один ты неженка!
– Никакой я не неженка. Просто вспомнил Виталика, и стало тоскливо. Вот и бурчу, чтобы зло согнать…
Что мне оставалось – только промолчать. Друг глянул на моё угрюмое лицо, вздохнул и умолк.
На вершину горы поднялись мокрые от пота и сразу попадали в тень часовни, которая возвышалась одиноко на краю Митридатовой горы. Старики говорили, будто здесь похоронен градоначальник Керчи. Он завещал похоронить себя здесь.
Я лежал под стенкой и смотрел с девяностометровой высоты на город, а меня обдувал лёгкий ветерок. Он не дул, а как бы дышал прохладой. Город как на ладони. Отсюда выгладит вполне прилично: улицы расчищены, уцелевшие дома закрывают разрушения. Но если присмотреться – можно увидеть руины.
– И всё же наш город красивый, – отозвался Ванечка.
– Это ты к чему приплёл? – удивился я.
– Не слепой, вижу, как любуешься!
– Не любуюсь, а просто смотрю. Всё видно, будто дома не разрушены, и людей не убивали, и войны нет…
– Ладно тебе! – перебил дружок. – Завёл аллилуйю за упокой.
– Да я ничего. Просто жалко город. Разгромили почти весь…
– Мы чего, – перебил меня Ванечка, – пришли сюда: петь панихиду или за делом?
Я глянул на спутников. Кто курил, некоторые переговаривались, а другие молча смотрели на пролив и все наслаждались прохладой.
– Здесь ветерок, – удивился Ванечка, – а в городе печёт, как в Каракумах. Почему так?
Все молчали. Никто не знал, как это объяснить и смотрели на бухту, где стояли сторожевые корабли и быстроходные десантные баржи. Горожане называют их «болиндерами». Они круглые сутки мотаются на Кубань и обратно. Их моторы бубнят на весь город, особенно ночью и ранним утром. Ванечка как-то проворчал:
– Во! Поехали фрицы на тот берег!
– Сухой, ты в каком городе живёшь? Моряки не ездят, а ходят, хотя они и фрицы! – поправил я его.
Он всегда злил меня неточностями. Однажды заметил, что он делает это умышленно, чтобы завести меня. Когда понял, перестал обращать на это внимание.
Первым отозвался Юрка, когда отдохнули:
– Я на разведку! Лежать можно до сумерек.
Он ушёл. Я ожидал его возвращения. Когда вернулся, сел рядом и молчал.
– Ну, как? – спросил я.
– Нашёл два капонира.
– И что там?
– В одном мешочке с коричневыми кругляшками с три копейки, а в другом «макароны» в пучках с полметра длины.
– И много этого добра?
– Хватит!
От настоящих макарон пороховые отличались чёрным цветом и, конечно, несъедобностью. Мы и раньше находили такие.
Началось баловство. Подожжёшь макаронину, наступишь башмаком на горящий конец – она зашипит, задымит, начнёт извиваться, как злая гадюка, словно живое существо пытается освободиться. Отпустишь – вырвется со свистом и летит, как реактивный снаряд, оставляя за собой шлейф ядовитого дыма.
У нас такие забавы обходились без происшествий. У других мальчишек случались пожары, а одному даже глаз выбило.
Порох бросали в колодезь через дырку. Пучок свободно пролазил.
– Ещё бы гранату с запалом, – проговорил я.
– Есть у меня «лимонка» – отозвался Юрка.
– И молчишь!
– Чего кричать на всю ивановскую, чтобы фрицы услыхали?
– Тащи! – предложил я.
Пока мы бросали порох через дырку, Юрка успел принести гранату. Мы привязали к ней длинную бечёвку и опустили на самое дно.
– Порядок! – потёр я руки. – Теперь наделаем грохоту.
– Во, как всегда дураки! – не утерпел Ванечка. – Это ненадёжно.
– Почему? – удивился я.
– Порох вспыхнет и всё. Граната не успеет нагреться.
– Вот тебе и «будёновка»! – усмехнулся Юрка. – А ведь он прав!
– Что же делать? – спросили дружки.
– Подумать надо! – пожал я плечами.
– А давайте так, – отозвался один из мальчишек. – Набросаем бурьяна, сухой травы, сходим ещё раз за порохом и бросим, для верности.
Так и сделали. Других предложений не было. Когда вернулись с порохом, от удивления рты пооткрывали. Двор заняли румыны.
– Вот те и раз! – воскликнул Ванечка. – Что теперь?
– Думать надо! – вздохнул Юрка.
– Думай, не думай, вздохнул и я, – а куда порох?
– Я предлагаю, продолжал Юрка, – пока забраться за стенку.
Мы проскочили через дорогу и засели за стенкой. Осмотрелись. Во дворе стояла дымящая полевая кухня и четыре подводы, крытые брезентом. Лошади распряжены. Они стоят в тени акаций с торбами на головах. Едят с аппетитом, видно, после долгой и трудной дороги.
– Значит так, – взял на себя Юрка исполнение задуманного. – Я пробираюсь во двор с пучком макарон, поджигаю, бросаю в дырку. Кресало есть?
Нашлось кресало. Высекли искру, раздули фитиль и передали ему.
Во дворе никого, только лошади мотают головами и хлещут по бокам хвостами, отгоняя мух.
Юрка проскочил дорогу. У колодца присел и затаился. Если повара выйдут из помещения, они его не увидят.
Мы за стеной наблюдаем, как товарищ поджёг «макаронину» и бросил в дырку, а следом весь пучок. Через минуту он был около нас. Рядом со стеной убежище-щель. На всякий случай Ванечка предложил укрыться в нём.
Взрыва не было долго. Видно, огонь попал на траву и бурьян. И вдруг, хотя и ожидали, но взрыв грянул как бы неожиданно. За ним ещё два. Убежище затряслось, словно при землетрясении. Что-то свистело и выло, словно пикировало с десяток «Юнкерсов». Мы переглянулись. Я пожимал плечами: мол, ничего не понимаю. Потом раздался гулкий удар, и всё затихло. Только слышался стук об черепицу, как бывает, когда осколки падают на крышу.
Мы выбрались из убежища и ахнули. Колодезь разворотило, он стал похож на гигантскую воронку; две машины в соседнем дворе и ворота разнесло в клочья, третья горела. Перепуганные лошади сорвались с привязи и с торбами на головах бежали вниз по дороге. Две лежали убитые. Растерянные повара и ездовые стояли у разбитой кухни, не зная, что делать. Кухню раздавил упавший жернов, развалившись на куски. Это он выл, падая. В небе кружились бумажки и тряпки.
– Здорово! – вырвалось у меня. – Мамалыжникам не повезло.
– Лучше не придумаешь! – согласился Ванечка. – А что это летает?
– Бумажки, – пояснил я. – Мусор сыпали – вот, они оттуда.
– Гестапо! – предупредил Юрка. – Сматываемся!
Мы огородами расходились. Я прямиком к дядьке. Он сидел в тени и, видно, с похмелья, не знал, где достать на самогон. Увидев меня, спросил:
– Что это грохнуло? Аж сюда долетели камни!
– Что-то взорвалось во дворе с колодцем. Там две лошади наповал.
– Чьих?
– Румынские. Обозные.
– Что ж ты молчишь! Запрягай лошадь. Сейчас будет мясо.
Когда мы приехали, гестапо уже не было. Румыны сказали, что начальство определило, будто колодезь заминировали русские. Лошадей забирайте, но шкуры оставьте для отчёта.
Я позвал Ванечку и Юрку. Мы помогли дядьке, потом он дал всем по хорошему куску. Мы надолго запаслись мясом. Вот такой получился неожиданный оборот от взрыва.

Фронт во дворе…
Эти случайно брошенные слова в сорок первом имели смысл. Бой действительно шёл в моём дворе. Фронт стоял у стены в конце огорода три дня.
Сейчас смысл совершенно иной. Как однажды покойный старик сосед сказал: «После прихода фашистов, фронт остался в каждом дворе». Так и вышло. Люди сопротивлялись оккупантам, как могли. Особенно молодёжь. Что ни утро – новость: в казарме взорвалась граната, или порезали сёдла и сбрую, а то подожгли машину… Не бывает ночи, чтобы в Аджимушкае не слышалось стрельбы.
Как-то случайно подслушал разговор двух мужчин. Один сказал: «Мы, хотя и невольники, но непокорённые». «Да! – согласился второй. – Русских покорить невозможно».
«А как точно сказано, – подумалось мне. – Раненый отбивается до последнего патрона. Его взяли в плен, а он в бега. В скале голодные и без воды – воюют…»
После взрыва колодца мы присмирели и ждали, а вдруг дойдёт до гестапо о нашей диверсии – нужно быть начеку, чтобы вовремя дать дёру. Сидели по домам тихо, как мыши в норках, ели добытую конину. Я ещё читал книги. Прошла неделя, нас никто не трогает. Значит, обошлось, раз заявился Ванечка.
– Всё дома сидишь? – удивился он.
– А что делать?
– Конина ещё есть у тебя?
– Кончается.
– Как мать, не волынит за мясо?
– Нет!
Родительница свыклась с кониной и кукурузой. Другого ничего не было. Когда мясо кончалось, я шёл к дядьке. Он отрезал мне кусок килограмм на десять. Так и жили.
Время шло. Кончался июль, а дождей нет. Город задыхался от зноя и пыли, поднимаемой автомашинами. Она стоит завесой и медленно оседает. От зноя спасения нет. В тени до сорока градусов жары. Всё выгорело. На деревьях листья скрутились и пожелтели, словно их огнём опалили, и стали опадать.
Ко всему этому, прошёл слух, будто немцы рвутся на Кавказ и Сталинград. Мы оказались в немецком тылу. Такие новости приносил Ванечка и возмущался:
– Что наши думают? До Урала будут пятиться?
– Да нет, – возразил Юрка. – Где-то остановят!
Он «пристал» к нам, словно всегда был с нами. Как-то наедине я спросил Ванечку:
– Как тебе Юрка?
– Он пацан ничего, но это не Виталик. С ним мы с детства, а к этому нужно привыкнуть.
– Вроде, свойский, – пожал я плечами. – Ничего, привыкнем.
В подтверждение наших слов, однажды утром, когда мы сидели в тени и смотрели, как идут тяжело груженые немецкие машины, крытые брезентом, Юрка, как бы между прочим, сказал:
– Вчера копался в сарае и нашёл борону.
– Ну и радуйся, усмехнулся Ванечка.
– Борону? – переспросил я.
– Да. Старая-ржавая.
– Это интересно! – у меня завертелась мысль, как бы пристроить её, чтобы навредить фашистам. – И куда собираешься деть её?
– Пока не знаю.
– А я знаю! – брякнул Ванечка.
– Да ну? – удивился я. – И что же ты знаешь?
– А вот что! Давайте устроим фрицам ловушку.
– Как это? – не понял Юрка.
– Закопаем в пылюку, а по ней пройдут машины и колёса у них поспускают. Как, а?
– Вообще-то, интересно, согласился я. – Ты как, Юра?
– Я как вы! Мне тоже приходила такая мысль, но где и когда?
– Задача непростая, – вздохнул я. – Подумаем.
Первое, что мы сделали – вышли на дорогу, нашли место, где глубокая пыль.
– Место хорошее, – одобрил Ванечка. – Но как сюда положить борону, когда весь день идут машины и пеших фрицев хватает?
– А если ночью? – предложил я.
– Ночью трудно, – вздохнул Ванечка. – Патруль шныряет.
У меня моментально созрел план действий, и я стал его излагать:
– В общем, так! Сейчас перетащим борону в развалку. Во-он ту, которая напротив того места, где будем закапывать.
– Потом что? – спросил молчавший Юрка.
– Как стемнеет – ко мне, а там видно будет.
Выполнив задуманное, разошлись по домам. На улицах находиться небезопасно. Облавы за облавами. Один раз повезло, а другой раз – как знать? Уже много парней и девушек отправили в Германию. Теперь взялись за малолеток и пожилых мужчин. Как-то Ванечка сказал:
– Тебе, Санька, нужно устраиваться на работу. Иначе загудишь под барабанный бой и оркестр. Ты рослый.
– Ты-то как?
– Мне легче. Больше десяти лет не дают.
– А мне все шестнадцать, – вздохнул я.
Потому и сидели по домам или собирались у друзей. С таким расчётом, чтобы в случае облавы – уйти огородами. Сведущие люди, работавшие в управе, предупреждали близких о времени облав, а те друзей и знакомых, и город настораживался…
Вечером друзья собрались у меня. Дождались ночи и пробрались в назначенное место.
Борона лежала, как положили. Нашли в стене дырку, пробитую снарядом, устроились у неё поудобней и затаились. Видим площадь и ту часть, где намереваемся устроить диверсию.
– Чем будем закапывать борону? – спохватился я.
– Вот, холера! – ругнулся Ванечка. – Совсем из виду упустил.
– Я тоже.
– Есть маленькая, сапёрная, – отозвался Юрка.
– А другой и не надо, – обрадовался я. – Но откуда?
– Ещё днём принёс.
«Молодец, – подумалось мне. – Хоть один думает головой».
Движение машин нескончаемым потоком продолжалось до полуночи. Чтобы не уснуть, рассматривали ночное небо, усыпанное звёздами, словно далёкими электролампочками. Угадывали знакомые созвездия. А знали только Большую и Малую Медведицы, да Полярную звезду. Она мерцала на севере, будто подмигивала нам матовым светом.
– Чего она моргает? – отозвался Ванечка.
– А кто её знает! – вздохнул Юрка.
– Не тебя спрашиваю. Санька, ты знаешь?
– Не особенно. Мне кажется, это игра воздуха. За день его так раскалило, а сейчас остывает и, видно, что-то происходит в небе.
– Объяснил! – хмыкнул Ванечка.
– Я что, профессор? – обиделся я.
– Интересно, – вздохнул Юрка. – Там, на звёздах, живут такие же дураки, которые воюют? Тихо, братцы, – оборвал он себя. – Патруль!
– Где? – в один голос прошептали мы.
– На углу стоят, разглядывают площадь.
Мы затаились и наблюдали за каждым их движением. Жандармы покурили и ушли.
Навалилась тишина, как в глухом подвале. Перестали проходить и машины. Мы выждали некоторое время – никого. Я прошептал:
– Приступим?
Друзья молчали. Потом отозвался Юрка:
– Как будем действовать?
– Ванечка остаётся на месте, – распорядился я. – Если что, мяукай. Мы с тобой несём борону к дороге. Не оставлять следа.
Юрка копал лопатой, а я разгребал руками. Пыль податлива, словно песок. Когда уложили борону вверх зубьями, послышалось мяуканье. Прямо на нас шли жандармы. Плотно прижимаемся к дороге, словно срастаемся с землёй. Сердце колотится, как пойманная птичка в кулаке. Немцы не дошли метров двадцать, остановились, постояли и пошли обратно.
– Фу ты, чёрт! – вздыхаю облегчённо. – Душа в пятки ушла…
– Давай быстро, засыпаем! – толкнул меня товарищ.
Через несколько минут мы были около Ванечки. Он напустился на нас со злостью:
– Чего возились? Так недолго и пулю схлопотать!
– Молчал бы, – оборвал я его. – Чего не предупредил?
– Я мяукал, аж охрип. Вы ноль внимания – кило презрения…
Мы с Юркой переглянулись, а я усмехнулся:
– Ты слыхал?
– Нет! – отозвался товарищ, поняв, что я хочу завести Ванечку.
Тот на это не обратил внимания и спросил:
– Следы замели?
– Мы их не оставляли, – отозвался я.
– Тогда по домам, – дал команду Сухой.
Мы ещё раз окинули площадь внимательным взором и разошлись.
Утром, чуть свет, то есть, только занялась заря, и кончился комендантский час, мы были у дырки. Нам интересно, что получится из нашей затеи. Устроились поудобней у пролома и стали ждать.
Машин не было долго. И вот где-то забубнили моторы, словно в пустоту. Напряжение возрастало. Мы заёрзали на камнях от нетерпения. Гул приближался. Мы прилипли вплотную к отверстию.
И вот появились три машины. Они проехали по бороне и покатили дальше. Нашему удивлению не было предела.
– Пустой выстрел! – вырвалось у Ванечки.
– Погоди! – отозвался я и внимательно следил за грузовиками. Машины прошли метров сто и остановились. Шофера выскочили из кабин и стучали ногами по наружным пустым колёсам. Внутренние полные. Видно, они не попали на борону. Водители ругались, что-то показывали, размахивая руками, но колёса снимать пришлось.
– Видишь? – хмыкнул я. – А говорил «пустой выстрел»!
Глянул на Ванечку и заметил, что с ним творится непонятное. Какой-то вялый и жалкий, казалось, вот-вот заплачет.
– Что с тобой? – удивился я.
– Ничего. Потом скажу.
Первые грузовики заменили скаты и уехали. Вскоре появилась колонна, штук двадцать громоздких дизелей.
– Вот это улов! – потёр руки Юрка.
Машины проходили по бороне и, проехав сотню метров, замирали. Двадцатая заглохла прямо на бороне.
– Ну, братцы, – усмехнулся я. – Пора сматываться.
Ушли ко мне. Дома радовались с Юркой и обсуждали происшедшее. А Ванечку я спросил:
– Ты чего, как хмурое небо?
– Вести плохие. Не хотел тебя расстраивать, когда шли на дело, – он вздохнул и проговорил. – Виталик на мине подорвался.
– Как? – опешил я.
– Насмерть!
– Ничего не понимаю. Откуда знаешь?
– Тётка передала письмо для нас. Вот оно, – он подал треугольник из тетрадного листа.
Я повертел письмо и сунул в карман. Не хотел представлять его мёртвым. Хотелось запомнить друга живым. А Ванечка запричитал:
– Это всё тётка. Чтоб ей добра не видать! Это она потащила его за собой. Как он не хотел ехать…
Мне казалось, будто он уехал с охотой, только с нами не хотелось расставаться. Видно, так должно быть. Поехал Виталька за смертью.
Сидим у меня. Молчим. Вдруг забегает мальчишка лет десяти, вечно шмыгающий носом, и кричит:
– Облава! фрицы улицу окружили!
– Ну и что? Первый раз, что ли? – отозвался я и подумал: «Не нас, случайно, ищут?»
– Так по дворам шныряют! – не унимался мальчишка. – Я побежал!
– Надо спрятаться, – предложил Юрка.
– Легко сказать, а где? – вздохнул я.
– Ты, Санька, давай к бабке на Глинку. И Юрку забирай!
– А ты? – удивился я. – Не с нами?
– Нет! Я останусь. Кому нужен такой заморыш. Разведаю и приду.
Мы с Юркой огородами ушли на соседнюю улицу, где не было немцев, и через Японское поле подались на Глинку.

Когда мы, перепрыгнув через стенку, вышли на соседнюю улицу, выглянули из-за угла и ахнули. У нашего дома человек пятнадцать мужчин и парней в окружении солдат и жандармов.
– Ну, гады, ещё дядьку загребут! – ругнулся я.
– Уходим! – поторопил меня Юрка. – Направляются сюда.
Нам пришлось дать крюк, чтобы безопасно пробраться на Глинку.
Бабка встретила нас с беспокойством:
– Опять чегось натворили? Вы доиграетесь!
– Не, ба, – отозвался я, – облавы! Хватают всех подряд.
– Этого парня что-то не припомню?
– Это Юрка. Наш новый кореш.
– А Сухой где и тот, как его?
– Виталик?
– Кажись.
– Он уехал с тёткой в Феодосию и подорвался на мине. Сухой дома.
– Жалость какая! Такой парнишка… – бабка вздохнула и ушла.
Мы уселись в тени и поминутно смахивали со лба пот. Солнце продолжает сжигать всё до основания – оставляя одну горячую пыль, на которую небезопасно ступить босой ногой. Мы-то привыкли, и наши подошвы стали, словно подмётки на башмаках, не ощущающие жара.
Вернулась бабка. Она смотрела на нас и качала головой:
– Заморенные вы, как загнанные кони.
– А-а-га-а, ба! – отозвался я. – Тебя бы так погонять, как нас.
– Чего так?
– Облава! Драпали от фрицев десятой улицей, полем и не жрамши.
– Так может, вам поджарить картошки?
– Ну, ты, ба, даёшь! – оживился я. – Спрашиваешь у больного здоровья!
– Сейчас сделаю.
– Ты скажи мне, когда могла вырасти несчастная картошка, когда всё сгорело – даже бурьян посох?
– Я же говорила – сажала картошку в феврале, а в конце апреля прошёл хороший дождь. Вот она и выскочила.
Пока старуха жарила картошку, мы гадали, как там, у нас. «Как ты думаешь?» – хотел спросить у товарища насчёт облавы, но он опередил меня:
– Знаешь, Санька, у меня сосед работает на бывшем машинстрое в литейке. Давай попросимся?
– Давай! – согласился я. – Видно, дают документ?
– Я видел у него удостоверение. Называется оно аусвайс.
– Меня не волнует его название. Лишь бы облавы не трогали.
Бабка подала картошку и ячменную лепёшку. Ели молча, а когда поели, время перевалило за полдень.
– Сухой, видно, завтра придёт? – предположил я.
– Видно, да, – согласился Юрка.
После сытной еды лень говорить, и мы дремали в холодке под стеной. Вдруг крик Ванечки:
– Сидите, олухи царя небесного? По всему городу облавы. Сгоняют народ на Японское поле, а потом, будто, прямо в вагоны.
– А что делать? Здесь же нет! Пожал я плечами.
– Санька! – услышал бабкин голос. – Поди сюда!
Я бегом к ней и увидел машины, полные солдат. Они горохом посыпались из кузовов и разбежались по дворам.
– Облава, братцы! – всполошился я.
– Ну вот, – отозвался Юрка. – Накаркал!
– Я остаюсь со старухой, – решил я, – а вы уходите.
– Куда? – не понял я.
– Хотя бы в Катерлез!
Он, как генерал на поле сражения, стоял посреди двора и давал указания, кому что делать.
– Нет! – возразил Юрка. – Я в Ново-Николаевку. Передашь матери…
– Хорошо. – Отозвался я. – Ты, Ванечка, выйди на разведку.
Мы стояли с Юркой у стены метра два с лишним высоты и ждали, что скажет разведчик. А он столкнулся с немцами и бабкой в калитке. Бабка гитлеровцу:
– Тебе чего, голубя? А вот мой внучек, – и показала на Ванечку.
– Вас? – не понял немец.
Старуха хотела ещё что-то сказать, но её опередил Сухой:
– Атас, пацаны! Фрицы!
Немец оттолкнул его так, что он упал, а солдат ворвался во двор. Я помог Юрке преодолеть стену. Только он перемахнул через неё на другую улицу, меня поймал за руку фашист и повёл к воротам.
– Попался! – буркнула недовольно бабка.
– Я не смог. Стенка высокая.
Подошёл ещё гитлеровец с двумя парнями. Меня толкнули к ним. Бабка вошла в дом, немец за ней. Вскоре они вышли. Нас погнали дальше. Старуха поманила Ванечку пальцем и что-то сунула ему. Дружок обрадовался и бегом ко мне. «Что у них за тайны?» – подумалось.
– Как подойдёте к калитке, – шепчет он, – где написано «тифус», становись вплотную к ней.
Ванечка побежал вперёд. Он открыл ключом калитку и исчез за ней. Мы стояли у соседнего двора и ждали немца, который обыскивал двор. Вскоре он вывел девушку лет шестнадцати, в слезах. Из ворот выбежала женщина, видно, мать, в истерике. Немец грохнул из винтовки вверх. В тишине показалось, будто выстрелила пушка.
Нас погнали дальше. У калитки с надписью остановились. Солдаты что-то обсуждали, глядя на неё. Но их отвлекло – со всех дворов сгоняли молодёжь. Я пробрался к калитке. Около неё уже стояла плачущая девчонка. Стукнув в калитку, для верности прошептал:
– Открывай!
Калитка приоткрылась. Проскальзываю в щель, а за мной и девчонка. Ванечка щёлкнул замком и напустился на меня:
– Зачем и её притащил?
– Она сама…
Не успел оправдаться, как девушка опередила меня:
– Не ругайтесь. Давайте уходить. У меня есть место – никто не найдёт.
– Как же ты попалась?
– Врасплох застали…
Ванечка шёл следом за девушкой и ворчал под нос:
– Навязалась на нашу шею…
Мы перелезли через невысокий каменный забор в соседний огород. Я осмотрелся. Нигде ничего не растёт. Пустыня. Всё выгорело.
– Где твоё место? – спрашиваю.
– Сейчас.
Завела она нас в свой огород к большому штабелю навозных кирпичей. Присела, что-то поколдовала у стенки, и открылся лаз.
Прежде чем влезть в него, я прислушался. На улице крики, гудят автомашины. Первым шмыгаю в дырку, за мной мой дружок, а последней хозяйка и закрыла лаз. Чем-то пошуршала, чиркнула зажигалкой и засветила коптилку.
При тусклом свете рассматриваю – куда мы попали. Тайник человек на пять. Высотой метра полтора. Длиной и шириной метра два. Можно спать, протянув ноги. «Не дворец, – усмехаюсь про себя, – но лучше, чем отправят в Германию…»
– Хорошая схоронка, – перебил мои мысли Сухой.
– А ты чего залез сюда? – удивился я.
– Тебе что, жалко? Или хочешь, чтобы и я загремел за компанию?

В тайнике просидели трое суток. Всё это время лютовали облавы. Мы ночами выходили и слышали крики, гул работающих автомобилей. Только когда отправили эшелон, облавы прекратились, и мы ушли через Японское поле домой.
Торопливо шагаем, нам не терпится узнать, что произошло за время нашего отсутствия. От моего дома до Ванечкиного – два квартала.
– Зайду к тебе! – решил он. – Может, случилось что?
Мать возилась около коровы: чистила и мыла её. Та стояла, как барыня, только водила головой по сторонам, что она высматривала, трудно сказать. Родительница обернулась, когда стукнула калитка, и удивлённо захлопала ресницами:
– Это вы?! А говорили, будто вас облава накрыла?
– Мы убежали, – соврал я и подумал: «Вид у неё, словно не всё дома в голове. Сына забрали, а она с таким безразличием встретила».
– Новостей нет? – прервал мои мысли товарищ.
– Нет. Как облава прошла, всё затихло. Правда, подъезжал Пан на линейке, таскал борону. У меня спросил: «Ваша?» Я ответила, что у нас отродясь не было такой штуковины.
– Это точно! – согласился я. – А Пан что?
– Матюкнулся и поехал дальше. Потом вернулся, забрал дядьку и посадил за кучера.
– Этого нам не хватало! Возмутился я.
– Ишь, стерва! – Ванечка кипел от ярости. – И что ему фрицы, что печётся о них?
– Кто? – не сообразил я.
– Пан! Кто ещё! Ездит по дворам – смотри и клюнет какая баба-дура! Фрицы бы до этого не додумались.
– Кто её может узнать? – усмехнулся я. – Чёрт знает, откуда она?
– И правда! – обрадовался Ванечка. – А я до этого не додумался. Пускай немецкий холуй таскает!
Дядька пришёл поздно, уставший и злой. Я смотрел на него и не узнавал: лицо осунулось, трезвый и, видно, голодный.
– На Вас что, черти воду возили? – хмыкнул я.
– Хуже, Санька! Тот гад таскал борону по всему городу.
– Так, лошадью? – вмешался Сухой.
– Если бы! Заставил меня. Рук не чую.
– А что он хотел? – посмотрели внимательно на дядьку.
– Ладно придуриваться. Знаю, чья это работа, а вот где взяли, не знаю. Пан сказал, будто об неё десятка два машин порвали покрышки.
– А вы скажите Пану, вспомнили, что видели такую в кузне на Шлагбаумской.
– Там же немцы орудуют сейчас?
– Ну и что, – Ванечка сразу сообразил, что я задумал. – Ночью же не охраняют. Авось отстанет!
– Так и сделаю.
Дядька ушёл, не сказав, зачем приходил. Пожелал и Ванечка доброй ночи.
… После ужина поделился с матерью, как бегали от облавы, как Ванечка с бабкой выручили меня. Рассказал, что надумал пойти на работу к немцам.
– А что тебе это даст? – не поняла она.
– Документ дают и, какой-никакой, паёк. Надоело бегать от облав. Не хочу на чужбину.
– Ну, если так, то давай!
– Юрка, наш новый кореш, говорил, что его сосед работает в литейке на Машинострое. Надо попросить его, может и меня устроит?
– Как его звать?
– Дядя Вася.
– Знаю этого дядьку. Днём его дома не бывает, а сейчас пришёл. Хочешь – пошли вместе?
– Хочу! Ещё как хочу!
По пути зашли к Юрке. Увидев меня, мать его побледнела:
– Юра! Где Юра?
Юркина мать, небольшого роста, худенькая, со спины казалась девчонкой, а, глянув в лицо, можно дать лет сорок.
Она ждала ответа, нервно теребя передник. Моя мать ничего не знала, а у меня словно замыкание произошло в мозгу. Когда опомнился, выпалил:
– Живой! Он убежал от облавы в Ново-Николаевку.
– Слава Богу! – выговорила женщина и заплакала, утирая слёзы уголком косынки.
Мы поспешили уйти. Не знаю, что принесли мы в этот дом, радость или нет, но я должен был это сделать, хотя поручалось Ванечке. «Вот я ему завтра…» – подумал.
Дядя Вася жил от Юрки через два двора. Мне никогда не приходилось у него бывать, и знал его, просто как горского дядьку.
Мать постучала в высокие, с облезлой, некогда зелёной, краской деревянные ворота. Долго никто не отзывался. Наконец послышались шаги. Калитку открыл сам хозяин. Высокий, худой и всё время подтягивающий локтями штаны. Хотя они туго затянуты ремнём и плотно сидят на бёдрах. «Привычка», – подумал я.
– Вы ко мне? – с удивлением спросил он.
– Дело у нас, – отозвалась родительница.
– Заходите! – пригласил хозяин.
– Вы извините… – начала мать.
– Не нужно извиняться! – перебил он её. – В такое время по гостям не ходят. Вам что-то нужно?
– Да вот, – замялся я. – Облавы доконали. На работу бы мне. Надоело бегать, как перепуганному зайцу…
– Вы не могли бы посодействовать? – вмешалась мать.
– Понятно! – усмехнулся хозяин. – А ты знаешь немецкие порядки?
– Откуда? – пожал я плечами.
– Так слушай. Если я тебя рекомендую, то и отвечаю за тебя. Если что натворишь – меня к стенке. Понял?
Молчу и соображаю: «Вот тебе и фрицы! Кого хочешь, закабалят». Наконец вздохнул и проговорил:
– Постараюсь не подводить.
– Уже хорошо. Полной гарантии не даёшь? Если Переводчик возьмёт, будем работать в одном цехе. Но мне придётся присматривать за тобой. Как ты на это смотришь?
– Согласен! Без вашего разрешения ни-ни!
– Молодец! Завтра поговорю. Заходи вечером.
Домой шли в сумерках, но до комендантского часа ещё было время. У своих ворот стоял Пан, высокий, как Гундера, * (* Гундера – шестиметровая жердь для установки сетей в море.) и злой, словно цепной пёс. Люди говорят, будто до войны был человек как человек, хотя изрядно закладывал, и удивляются: «Вот что делает власть – озверел!»
– Чего шляетесь ночью? – напустился он на нас. – Отправлю в кутузку.
– Ничего не шляемся, – отозвалась мать. – И ещё не ночь.
– А ну, проваливайте! А ты, молокосос, если на чём поймаю, сам вздёрну!
Я потянул мать за сарафан, и мы поспешили убраться от греха.
На другой день я был у дяди Васи. Он ждал меня.
– Берёт тебя Переводчик под мою ответственность. Я сказал, что ты мой племянник. Утром в семь приходи – пойдём вместе. Смотри, что увидишь в цехе – могила. Ребята у нас дружные.
– Не дурак, понимаю!
– Вот и хорошо. До завтра!
Я шёл домой и усмехался: «Меня предупреждает, а сами? Ну, ладно, там разберусь…»

Утром проснулся и глянул на ходики. Они бойко нацокали маятником шесть часов. Словно пружина подбросила меня из постели. Боясь опоздать, на скорую руку промыл глаза, выпил кружку молока, завернул в тряпочку варёной конины, кусок кукурузной пышки и уставился на ходики. Стал ждать, когда большая стрелка подберётся к шестёрке.
Она, как назло, ползёт, словно черепаха, заставляет меня нервничать. Наконец, половина седьмого. Нашёл старый отцовский рабочий пиджак, нахлобучил на голову картуз с треснутым и зашитым суровыми нитками, лакированным козырьком. Глянул в зеркало и не узнал себя. На меня смотрел странный мужичок. Я усмехнулся, сунул в карман пиджака харчи и пошёл к Юркиному соседу.
Дядю Васю ждал под его воротами. Сидел на камне и ковырял носком солдатского ботинка слежавшуюся пыль. Она затвердела и стала как камень. «Пойдут дожди, – подумалось, – раскиснет – грязи будет по колено».
Засуха небывалая. Уже август на исходе, а с неба не упало ни капли. Оно голубеет – ни тучки, словно выкрашенное свежей краской. Одно радует. Жара стала спадать.
Такого сухого лета не припоминают и древние старики. Воду пьём из горьких колодцев. Защемишь двумя пальцами нос и насильно, как касторку, глотаешь. После этого слегка тошнит, но вскоре проходит. Сладкие колодцы почти сухие. С утра можно набрать полведра, и то не всегда.
Корова взбунтовалась. Попробует из ведра, подцепит за дужку рогом, и, словно мяч, отбросит в сторону. Стала давать меньше молока. В комендатуре всполошились: «Что, как да почему?»
– Не пьёт моя барыня воды из колодца! – сказала мать.
– Вас ист – колодца? – не понял комендант.
Родительница попыталась растолковать ему – бесполезно. Пришёл переводчик и объяснил. Старый полковник приставил к нашей корове солдата, словно денщика к офицеру. Тот поил её два раза в день, в обед и вечером. Хватало и на нашу долю. Солдат приезжал на бричке с бочкой. Где брал воду, мы не знали, но были рады, что можем попить хорошей воды.
По дороге дядя Вася всё время подтягивал локтями штаны, хотя они вовсе не сползали. Я шёл позади, смотрел на его высокую, чуть сутулую фигуру и думал: «Сколько ему лет?» Зачем мне это нужно, и сам не знал. Не удержался и спросил.
– Пятьдесят пять, – ответил он. – А тебе?
Пятнадцатый пошёл. Двенадцатого этого месяца четырнадцать исполнилось.–
– Тебе можно дать больше. Ты смотри, – перешёл он на другое. – Переводчик злой. Всё время с плёткой. Не перечь – изобьёт.
– Понял! Нарываться на побои не в моих интересах.
– Вот и хорошо.
Он прибавил шагу, а я семенил, едва поспевая. Но старался не отставать.

Сосед передал меня Переводчику, а сам ушёл работать. Стою перед коренастым широкоплечим польским немцем, (это потом узнал), хорошо говорящим по-русски. На нём военный мундир, но без погон. В руках нагайка, такую плетёнку ещё называют арапником.
Оглядев меня с ног до головы, хмыкнул, а на лице появилась недовольная гримаса. У меня ёкнуло сердце: «Не возьмёт!»
– Что умеешь делать? – поинтересовался начальник.
Молча пожимаю плечами – не хотелось говорить, что умею паять, лудить, делать небольшие жестяные работы. «Пускай будет так, – решил, – как получится».
– Понятно, – буркнул Переводчик. – Тогда пойдёшь в литейку к модельщикам – там нужен мотор. Будешь в самый раз.
Он вскочил на линейку, огрел лошадь нагайкой и помчался за ворота. Только пыль столбом за ним.
Мне показали, куда идти. С трудом нашёл небольшую мастерскую в конце длинного литейного цеха, похожего на большой высокий сарай со стеклянной крышей. Прошёл мимо штабелей железных ящиков с перегородками внутри, (опоки называются), мимо мужчин, стоявших на коленях и копошащихся в чёрном песке. Ещё подумал: «Что это они, как дети, лепят всякие фигурки?» В литейном деле ничего не смыслил.
У дверей мастерской остановился и ещё раз огляделся. Длинный цех. В два ряда расположились формовщики. По одной стене большие окна с чугунными рамами. Другая стена глухая, с широкими воротами и вагранкой. В конце цеха две сушилки с открытыми воротами, из которых наполовину выглядывают громадные вагонетки с какими-то фигурками. Позже узнал – это шишки. Их вставляют в форму, а когда заливают расплавленный чугун, на этом месте образуется пустота. Но это позже узнаю, а сейчас толкнул дверь и вошёл.
Переступив порог, остановился. В мастерской работали двое. Три верстака. «Ага, – подумалось. – Третий для меня».
Пожилой мужчина точил на ножном токарном станке по дереву и сам крутил педаль ногой. Второй, молодой парень лет двадцати, что-то ковырял стамеской в куске дерева.
Увидев меня, они отложили работу и с удивлением разглядывали пришельца, словно явление Христа.
– Ты кто? – спросил старший.
– Санька!
– Зачем пожаловал к нам? – продолжал он допрос.
– Переводчик сказал – буду работать мотором.
Молодой как стоял, так и повалился на кучу стружек с хохотом. Я с удивлением уставился на него, ничего не понимая. Он гоготал до тех пор, пока не начались у него в боку колики, стал стонать и корчиться от боли.
– Так тебе и надо, Павка, чтобы не издевался над пацаном!
Ничего не понимая из происшедшего, я растерянно озирался по сторонам. Старший продолжал:
– Ты работать пришёл?
– Ага!
– Так давай!
– А что делать?
– Ты мотор?
– Ага! Переводчик сказал.
– Вот и крути станок.
Большого ума для этой работы не надо. Нажимай на педаль, как на ножной швейной машинке, и вся наука.
Так я стал «мотором». Кручу станок, а мастер точит какие-то фигурки. Меняю ноги и кручу до упада. Уставал за день – смертельно. Иду домой и еле ноги волоку. Зато в кармане новенькое удостоверение. Однажды в центре города попал в облаву. Жандарм глянул на документ и меня отпустили. «Вот это дело!» – ликовал я в душе.
Павка глядел на меня и качал головой. Однажды в обед подозвал и спросил в лоб:
– Ты что, дурак?
– Это ещё почему? – таращился я на него. – Говорят, будто нет!
– Так я и поверил! Горбишь на этого крохобора Карасёва. Он точит шахматы и загоняет фрицам за хлеб и консервы. Тебе даёт?
– Нет!
– Ну и дурак же ты!
– Это моя обязанность. Если откажусь – Переводчик прибьёт.
– Не прибьёт. Вот когда Карасёв будет точить для производства – дело другое. Он же фигуры точит втихаря.
– Понял! – обрадовался я.
– То-то!
… После обеда курю с Павкой среди опок. Карасев на перерыв ходил домой, он неподалёку жил. Когда вернулся, глянул на карманные часы, похожие на головку лука и крикнул:
– Санька! Кончай смолить, пошли работать!
И тут я ошарашил его:
– Не пойду!
Павка пускает дым кольцами и улыбается. Карасев вытаращился на меня, аж рот раскрыл:
– Это почему?
– Устал! – выдавил я сквозь зубы.
– Ишь, цаца какая! Устал он! а ну-ка, пошли!
– Вот пойду сейчас, продолжал я, – к Переводчику и спрошу, входит в мои обязанности точить шахматы? Если да, я готов!
– Это твоя работа? – закричал он на Павку.
– А что ж ты мучаешь пацана? Хоть бы делился едой.
– Ишь, чего захотели! А это вы видели? – Карасёв сунул Павке под нос кукиш.
– Вот и горби сам, – усмехнулся мой защитник, – а пацана не трогай. Смотри, скажу ребятам.
Ребята – это формовщики. Карасев ругнулся и ушёл. Он не рискнул связываться с мужчинами, которые повидали на своём веку и не таких карасей.

До войны Судоверфь и Машинострой существовали как разные предприятия. Судоверфь, или «Корабелка», как называли её керчане, строила малые рыбацкие суда: фелюги, дубы, шлюпки… Работали на ней мастера по дереву высокого класса.
Машинострой относился к заводу Войкова и считался, как РВЦ – ремонтно-вспомогательный цех. До революции на нём выпускали сеялки, грёбки, лобогрейки и другие машины для деревни, отсюда и название «Машинострой».
Находились они рядом. Разделяет их улица. Немцы объединили их в одно. Так им было удобно: Судоверфь ремонтирует суда, а Машинострой отливает запчасти к ним.
Это узнал от дяди Васи. После ссоры с Карасёвым у меня появилась возможность познакомиться с литейкой и вообще с полуразрушенным заводом и людьми.
Первое, что бросилось в глаза – рабочие не очень сильно трудятся на оккупантов. Каждый занят своими делами и только по крику дежурного: «Переводчик!» – начинали копошиться в песке.
Я и раньше ходил мимо формовых опок, но всегда спешил, чтобы Карасёв не ругался. Вот потому не мог вникнуть, как и что делается.
Курили среди старых опок. Железные ящики, как ящики, они мне ничего не говорили. А вот когда почувствовал волю и вышел на экскурсию – многое узнал.
Выйдя из мастерской и начал знакомиться. Разгар рабочего дня, а цех пуст. Остановился и удивлённо огляделся. Столкнулся с этим впервые. Раньше в рабочее время не бывал в цехе.
Нигде ни души. На рабочих местах лежат инструменты, кучи просеянного песка, формы, сита и лопаты… Такое впечатление, будто люди вышли покурить, а фактически, с утра и не приступали к работе. Вот тогда и узнал, как саботируют…
Присмотревшись, увидел в конце цеха, у сушилки, кто-то копошится. Меня взял интерес, узнать, что там происходит.
Прошёл мимо сложенной из опок печи. В ней горел раскалённый добела кокс под ковшом. Подошёл мужчина и стал бросать в него куски от самолётной обшивки и моторов. Видно, нашли сбитый самолёт и используют алюминий. «Для чего?» – подумал я и направился дальше. У сушилок рабочие формовали ложки и казаны разных размеров. «Для базара» – понял я.
Не стал ни у кого спрашивать – и так всё понятно. Немцы денег не платят и, как говорили рабочие, держат «на подножном корме». Кто как умел, так и выкручивался. А паёк: полкило просяного хлеба и баланда в столовой.
Прохожу дальше. Сушилок две. Это камеры без окон, с большими широкими дверьми-воротами. В них загоняли громадные, словно железнодорожные платформы, вагонетки с шишками. Это всякие фигурки из сложного состава. Вот их и сушили. Со двора разжигают печи. Горячий воздух наполняет камеры и сушит шишки.
Сейчас двери сушилок открыты, а вагонетки наполовину выдвинуты наружу. На свободном месте формовали ложки и казаны.
Заглянул в одну камеру, её чёрное чрево пусто. Но слышался приглушённый говор. Откуда он, не сразу сообразил, только когда заглянул во вторую – там люди. В глубине длинной, как туннель, сушилки мерцали, словно цветочные лепестки, желтоватые язычки двух коптилок. На одной из боковых стен блуждали, будто на киноэкране, тени загадочных существ. Это неровный свет искажал людские отражения.
На ощупь пробираюсь вовнутрь. В конце камеры увидел кусок фанеры, положенный на опоку, вокруг сидела кучка народа и о чём-то спорили.
Играли в «двадцать одно» или «очко», как ещё его называют. Спор прервался, и я отчётливо услыхал:
– Ты, Балагур, фармазонщик, – сказал кто-то сиплым голосом. – Третий банк срываешь!
– Зуб даю, всё честно, – отозвался тот, которого назвали Балагуром. – Просто пофартило сегодня. Вчера всё просадил…
В этот момент крик:
– Переводчик!
Через минуту рабочие копошились у своих форм. Я тоже поспешил в мастерскую.
Павка делал чемодан из фанеры, Карасев точил шахматы. Я с порога крикнул:
– Переводчик!
Павка спрятал своё изделие в стружки. Карасев снял почти готовую пешку, поставил на станок круглую штуковину и приказал:
– Крути!
Когда начальник вошёл в мастерскую, мы трудились «в поте лица». Павка ковырялся в куске дерева стамеской, я усердно крутил станок, а Карасёв покрикивал:
– Быстрей!
Шеф с порога оглядел помещение, ворочая головой туда-сюда. Павка прервал своё занятие и слащаво проговорил:
– Здрасти!
Тот что-то буркнул и ушёл. Павка отложил деревяшку и достал неоконченный чемодан. Карасев снял со станка кругляшку и прилаживал чурку, на которой висела почти готовая пешка, а мне сказал:
– Глянь! Ушёл тот паразит?
Я вышел в цех. Переводчика не было. Меня увидел Балагур и позвал:
– Санька! Поди сюда!
Балагур – парень лет двадцати пяти, худощавый, с лохматой, давно не стриженой шевелюрой и недельной щетиной на подбородке.
Рассказывали, будто он один из лучших формовщиков. Он играючи формовал сложные вещи, которые не всем «по зубам».
Балагуром его прозвали за весёлый и беззлобный нрав. Иногда с его языка срывались такие шутки, которые шокировали других. Звать его Лёнькой, но по имени редко кто называл. Ложки и казаны он почти не формовал, больше играл в карты.
Когда ему везло, набивал деньгами карманы до отказа. В те минуты был щедрым. Раздавал советские рубли и немецкие марки налево и направо. Даже мне перепало в этот раз, когда он позвал. Он сунул мне несколько смятых купюр и сказал:
– Приходи завтра в сушилку играть. Научу.
– Не надо. Я умею.
Уж что-что, а в «очко» научился играть. Вот только, везло мне, как говорил мой друг Ванечка, словно утопленнику с камнем на шее. Больше проигрывал.
На другой день заметил, что нет на работе дяди Васи. Я блуждал по плацу между опок и форм, не зная, чем заняться. Ко мне подошёл рыжий формовщик дядя Митя и сказал:
– Дядя Вася заболел. Теперь я буду присматривать за тобой.
– Что с ним? – удивился я.
– Не знаю! Говорят, что-то серьёзное.
– Вечером зайду проведаю.
– Передай привет от нас.
В этот момент выглянул из сушилки Лёнька Балагур и крикнул:
– Санька! Давай! Место держу…
– Я тебе дам, прохвост, Саньку! – отозвался мой новый опекун. – Не трожь пацана.
– Тю-у-у! Страсти какие! – хмыкнул Балагур. – Всё равно война. Митяй! Пускай парень поиграет.
– Сгинь! А то разгоню вашу шайку!
Лёнька поспешил исчезнуть внутри сушилки.
Так знакомился с людьми и с литейным цехом. Наблюдал, как формуют, заливают формы, как работает вагранка – печь, где плавят чугун. Это трудный и сложный процесс.
Вначале заводили одноцилиндровый двигатель с большим колесом – шкивом, метра два в диаметре. Чтобы завести, грели докрасна похожий на футбольный мяч чугунный шар. Он находился наверху мотора. Его снимали и несли в печь, а потом водворяли на место. Человек десять брались за шкив и крутили. Мотор чихал, стрелял, «хватал» и глох. Когда заводился, кричали: «Ура!» На шкив надевали длинный широкий ремень-пас, который крутил вентилятор, а тот гнал воздух в вагранку. С той минуты начиналась плавка, а затем отливка форм.
Два человека несли ковш, обмазанный внутри огнеупорной глиной, на длинном рычаге с ручками, к вагранке и ждали, когда пробьют лётку. Это отверстие, через которое выходит расплавленный чугун. Набирают полный ковш металла и заливают формы.
Месяца через два я знал, что как делается. Интереса у меня, как поначалу, уже не было.
Меня стало интересовать, как заработать на хлеб. Павка научил мастерить фанерные чемоданы. Первый получился не очень, чуть кособокий. Учитель осмотрел его и успокоил:
– Ничего, Санька! У тебя получается. Только не спеши.
Карасев глянул на моё изделие и усмехнулся:
– Каракатица!
– Сам ты каракатица! – огрызнулся мой наставник. – Злой ты, Карасёв! Помог бы пацану, а ты…
– Чего помогать? – перебил его Карасёв. – Модельщика из него не выйдет. Глаз у меня намётан. А чемоданы клепать и без меня сможет. Ума много на них не надо.
– Паразит ты! – разозлился Павка.
Карасёв хмыкнул и ушёл. Мой товарищ что-то бормотал ему вслед. Со стороны казалось, будто обложил он его матом с ног до головы.
Я молчал. Мне показалось – Карасёв прав. Особой тяги у меня к модельному делу не наблюдалось. Уж очень сложная работа. Нужно иметь любовь к дереву и знать чертежи. У меня же ни того, ни другого. Чемоданы делал для кое-какого заработка.
Жить стало трудней. Как фронт ушёл на Кавказ, лошадей не стало, а значит, и мяса. Выручали чемоданы. Вот только с фанерой трудно.
Однажды, блуждая по полуразрушенному заводу, в бывшем модельном цехе наткнулся на штабель фанеры, заваленный мусором, балками с потолка, черепицей с крыши.
От радости подскочил и побежал сообщить новость, но по пути остановился и подумал: «Куда ж это я? Карасёв узнает, всё заграбастает…»
Я вызвал Павку и загадочно улыбался. Товарищ удивился:
– Ты чего блестишь, как новая копейка?
– Я фанеру нашёл! Много…
– Где?
– Пошли, покажу! Такая куча!
Павка осмотрел находку и сказал:
– Верхние листы размокли от воды, но её здесь хватит нам… – он запнулся. – Ты берёшь меня в долю?
– Чего спрашиваешь? – удивился я.
– Тогда будем работать в одну кружку…

Синдикат! Так окрестил Павка наше совместное изготовление чемоданов. У нас с ним произошло разделение труда. Он делает основную работу, то есть, «скелет». Я приколачиваю на него фанеру, ручки, петли, зачищаю рашпилем и шкуркой углы, крашу марганцовкой и лаком. Немецкие матросы покупали их нарасхват.
Вращаясь с вражескими матросами, заметил, что они относятся к нам не как оккупанты, а как обыкновенные моряки, пришедшие в чужой порт. У меня мелькнула мысль: «Матросы, они везде одинаковые?» Даже Павке сказал:
– Слышь, Павка! А моряки по-другому относятся к нам?
– Да ты чего? – возмутился напарник. – Все они фашисты!
– Не скажи! – возразил я. – Они и разговаривают по-другому…
– Попади к ним с чем-нибудь, – перебил он меня, – тогда почувствуешь кузькину мать. То есть фашистскую. Наши корабли топят? Топят! А ты – не такие.
На это ничего не ответил, но остался при своём мнении. Возможно, потому, что не приходилось сталкиваться с ними в конфликтах.
Чемоданы, словно на конвейере, выходят один за другим. Карасёв косится на нас, но ничего не говорит. По его лицу можно понять его удивление: где мы берём фанеру? Знай он правду – лопнул бы от зависти. Павка смотрит на него и злорадно усмехается. Однажды поддел:
– Был бы ты, Карасёв, человеком, взяли бы тебя в синдикат.
– Куда, куда? – не понял тот.
– К нам в компанию.
– Нет уж, спасибо! Я как-нибудь сам!
– Сам, так сам! – отозвался мой напарник. – И всё же, ты зловредный.
Карасёв засопел, но промолчал. Мы так и не признались, где берём фанеру. Наоборот, лучше замаскировали, но штабель уменьшался очень быстро. Благодаря этому, мы не голодали. Сами ели и домой приносили. Мать удивлялась:
– Где ты берёшь? Хлеб солдатский и консервы тоже. Слава Богу! Хоть какая-то поддержка…
Время шло. Наступила осень, тёплая и сухая. Только во второй половине ноября похолодало. Погода в одну ночь испортилась. Пошли нудные дожди, по утрам лужи покрыты коркой льда, а на берегу моря стала появляться ледяная каша. Рыбаки называют её «шерехом». К обеду теплеет и всё тает. Листва на деревьях опала в один день, как только первый морозец прихватил лужи. Ветер гнал листву по улицам, образуя в закоулках кучи, наподобие снежных сугробов.
Со столба взирал на это одинокий эмалированный колпак от фонаря. Он стонал и скрипел, словно жаловался ветру на своё горемычное одиночество. Его собратья давно погибли от пуль и осколков, от бомб и снарядов, вместе со столбами, или сбиты с креплениями.
Немцы сразу надели наушники и гнулись от нашего норд-оста. Мы ходили в фуражках. Мороза ещё не было – только заморозки по утрам, да холодный ветер.
Как-то мы с Павкой относили чемоданы матросам и стояли на берегу. Погода сносная, ветер слабый. Наблюдали, как чайки пикируют, словно немецкие бомбардировщики, в волны и возвращаются с рыбёшкой в клюве. Сотни, а возможно, больше, кружило неподалёку от берега и оглушительно кричали. Одна за другой, а то группа, срывается в пике, и так бесконечно.
– Вот, ненасытная тварь! – усмехнулся я.
– Хамса пошла! – вздохнул Павка. – В это время путина начинается.
С его словами на меня нахлынули воспоминания, как отец готовился к путине. Он заранее ремонтировал грабарку. Это небольшая подвода с высокими бортами. У неё в задку открывается задвижка, и рыба, словно вода, вытекает из кузова. Возчику оставалось подчистить углы и отправляться за другой ходкой.
Венецерада – самодельный дождевик, шился из «американа», (ткань такая). Потом его замачивали в «варёном масле» – так называли самодельную олифу. Её варили из любого растительного масла. Такие плащи хороши в дождь, а в холод стоит колом и ломается, как фанера…
– Ты слышь, – позвал Павка.
– А? Что? – очнулся я.
– Пошли! Обед кончается! Ещё нарвёмся на того обормота.
Путины не было вторую осень. Оккупанты запрещали выходить в море. Если бы и разрешили – то не на чем. Весь рыбацкий флот забрали в армию или потопили.
До войны в это время Керчь ходуном ходила. В каждом доме рыба: варёная, тушёная, жареная, малосольная…
Малосольная рыба у керчан в особом почёте. Просаливают её по-разному, кто как любит. Одни через час уже едят, другие через сутки. Солёная уже не то…
Вспомнилось это по дороге в цех. Павка оглянулся и удивился:
– Ты чего такой сегодня?
– Какой? – не понял я.
– Как мокрая курица!
– Задумался. Лезет в голову прошлое. Как отец готовился к путине, как привозил хамсу и селёдку…
– Селёдка! – вздохнул Павка. – Всё же, хамса главная…
– Переводчик! – толкнул я товарища.
Он шёл навстречу, нервно постукивая арапником по сапогу.
– Что-то психует, – шепнул товарищ.
– Вы что здесь делаете?
– на море смотрели, – ответил Павка.
– Чего на него смотреть? – удивился начальник.
– Как же, герр Переводчик, смотрите, сколько чаек! Хамса пошла. Путина должна быть, а её нет.
– Рыба, это хорошо!
Постукивая нагайкой по голенищу, ушёл, широко шагая. Павка хмыкнул:
– Ишь, ты! Хорошо ему!
Прошло дня три. И вдруг в нашей столовой запахло рыбой: жарились котлеты, варилась уха вместо баланды из проса, шелуха которого дерёт горло, словно рашпилем.
– Смотри, – сказал мне товарищ, – умеет не только драться!
– Да! – согласился я. – Где он рыбу раздобыл?
– Нашёл, видно, рыбаков…
– Ты знаешь, Павка, замечаю, что Переводчик изменился.
– Горбатого могила исправит!
– Видно, на фронте дали фрицам по шапке?
– Да нет, вряд ли, засомневался товарищ. – Фашисты далеко ушли.
– Всё может случиться, – не сдавался я. – Вон, Кутузов…
– Да что ты всё Кутузов да Кутузов, – оборвал Павка.
– Я хочу сказать, может, заманивали фрицев?
– Ну, ты и даёшь! – усмехнулся Павка. – Ничего себе, замануха! Ты видел, что творилось в мае?
– Видел! Все видели и то, что тебе и не снилось! И всё же, что-то происходит.
– Посмотрим. Время покажет…
Декабрь выдался неустойчивым, с морозами и оттепелью. Временами пуржило, но не долго. Выглядывало солнце, а иногда с крыш капало, и образовывались пудовые сосульки.
В конце месяца стало известно, что под Сталинградом окружили Шестую немецкую армию. Ещё по городу прошёл слух, будто наши и на Кавказе прорвали фронт.
– А я что говорил! – Напомнил я Павке.
– Дай Бог! – улыбнулся он. – Что я, против? Но пока слухи!
– Да-а, слухи! – и вспомнил слова деда-соседа. – Дыма без огня не бывает!
Вскоре об этом заговорили румыны и немцы. Как бы там ни было, а настроение поднялось. Появилась надежда на освобождение.
Так завершился тысяча девятьсот сорок второй год. Год неудач и потерь.