Форум "В Керчи"

Новый год начался сильными морозами и завывающей метелью. За окном белая стена, да приглушённый злой вой вьюги. Она бесится, рвёт и бросается в стёкла сухим снегом, а мен кажется, будто где-то стучит барабан.
В комнате полумрак. Ещё полдень, а словно вечерний сумрак. Только часы-ходики отбивают такт, да брат с сестрой возятся в соседней комнате и шёпотом спорят. Мать занята коровой, которая должна скоро отелиться.
На душе тоскливо. Одолевает одиночество. Близких друзей нет, а Ванечка совсем забыл. Он всё время за верстаком, словно прикованный, и чинит обувь. Её несут и несут…
На работе по-другому. Там люди – есть с кем перекинуться словом. Те же чемоданы отвлекают. Взял книгу. Читать темно. Зажёг коптилку, но чтение не идёт в голову. Задумался.
Меня тревожит Переводчик, что он скажет за прогулы? Третий день сижу дома. Пытался выходить на улицу, но ветер такой силы, что валит с ног; шагах в десяти снежная стена, ничего не видно, на каждом шагу сугробы, словно баррикады. Пришлось вернуться.
К Рождеству погода утихла. Выглянуло солнце, но не грело, а только блестело над горизонтом, как начищенный медный таз. Мороз ослабел, но всё ещё щипал за уши и нос.
На работе всё обошлось. Рабочие пережидали непогоду дома. Мне никто ничего не сказал. Литейный цех засыпало снегом через битые стёкла. Все силы бросили на его очистку.
Год начался неудачно и с грустью. На третий день Рождества умер дядя Вася. Он как слёг, заболев, так и не поднялся.
За день до его смерти, Переводчик приказал мне узнать, скоро ли он выйдет? Утром я докладывал:
– Герр Переводчик, дядя Вася сильно больной!
Нас окружили формовщики и слушали разговор. Им тоже хотелось знать о здоровье товарища, с которым не один год трудились. Начальник вдруг разъярился:
– Саботаж! Все вы на одну колодку! Только и знаете, что вредить! Думаете, я дурак?
– Нет, герр Переводчик, – вступился я за человек, который однажды помог мне. – Женщины сказали – скоро преставится.
– Молодец, Санька! – похвалил кто-то из толпы.
– Что есть «преставится»? – уже тише спросил начальник.
– Это есть – умрёт! – отозвался Балагур.
– Н-да-а, – буркнул немец и задумался.
– Сильно больной? – поинтересовался дядя Митя.
– Очень, – подтвердил я с грустью в голосе.
–Жа-а-аль! Проговорил Переводчик, словно выдавил из себя. – Дело у меня к нему. Теперь не знаю, как быть? Может, кто из вас возьмётся заформовать одну деталь для болиндера? Обещали хорошо заплатить продуктами.
Все, словно по команде, глянули на Лёньку. Он стал отказываться:
– При чём здесь я? А вдруг, что не так – и сразу извольте к стенке. Нет уж! Я как-нибудь на просе проживу.
Переводчик же, видно, подумал, что над ним хотят подшутить. Он оглядел Балагура с ног до головы и усмехнулся:
– По-вашему, я могу доверить сложную работу этому прохвосту? Я ещё при своём уме. Придётся отправлять в Севастополь.
– Зачем тогда собирали нас? – удивился дядя Митя.
– Кончайте митинг! – крикнул начальник. – По местам!
Он стукнул плетью по голенищу сапога и широким шагом вышел из литейки. Рабочие расходились, а дядя Митя усмехнулся:
– Ну и напрасно, герр немец. Несмотря на своё придурство, он лучший мастер.
– Ты что, Митяй, – возмутился Балагур, – выпендриваешься? Предателя из меня делаешь? Постоит поганый болиндер, – и то нашим помощь.
Все выслушали Лёнькин выговор, вздохнули и молча разошлись.
… На нашу долю, то есть, на мою и Павкину, выпало делать гроб. Карасёв сразу заявил:
– Гроб делать не могу!
– Что-о-о?! – вылупил на него Павка глаза. – Опять ты, Карасёв…
– Да нет! Я же модельщик, – объяснил он. – Не приходилось делать. На эти дела на заводе имелись столяра.
– Мда-а! – буркнул Павка и взял на себя главную роль.
Оказалось – гроб сделать сложно. Дядя Митя смотрел на наши потуги и изрёк:
– Гроб – не ящик. Так просто не сколотишь!
В самый разгар работы, пришёл Переводчик. Он остановился на пороге и непонимающе вертел головой.
– Что происходит? – удивился он.
Я красил крышку чёрной вонючей краской, а по щекам лились слёзы, то ли от краски, то ли от жалости, и удивлялся: «На переправе тысячи трупов видел, и ни одна слезинка не упала?»
Карасёв и Павка, занятые работой, не видели начальника. А я сказал:
– Дядя Вася умер!
– Умер?! – удивился немец. – А мне думалось, что вы, как всегда, дурите!
– На этот раз, правда.
– Когда хоронить будете?
– Завтра, часов в двенадцать.
– Зайдёте ко мне – дам подводу.
Последние слова услыхали мои напарники и обернулись. Павка посмотрел уходящему начальнику в спину и пожал плечами:
– Подобрел! Видно, опять дали на фронте по башке?
Мы не знали, что происходит на фронтах, но слухи упорно уверяли – фашисты драпают с Кавказа. А что делается в Сталинграде, никто не мог ответить. Но по виду гитлеровцев было заметно, что-то происходит: унылые, растерянные.
Переводчик не обманул. Когда мы с Павкой пришли в контору, он разговаривал с каким-то чином. Увидев нас, воскликнул:
– Пришли? Сейчас распоряжусь! – мы вышли с ним во двор. Вдали стояли дроги. Он показал на них. – Берите! Скажете – я распорядился.
– Куда едем? – поинтересовался возчик.
– Дуй в модельную, сказал Павка. – Возьмёшь гроб и сюда.
– Как я один погружу?
– Ребята помогут.
У нас как раз моряки взяли два чемодана и должны были поднести хлеб и консервы. Пока возчик ездил, мы получили, что нам полагалось. Павка укладывал на подводу продукты и, между прочим, спросил:
– Ты как?
– Что, как? – не понял я.
– Даёшь свою долю?
Я кивнул. Это означало, что отдаю её на поминки. Мы сели на дроги и поехали за покойником.
Улицы заснежены после непогоды. На тротуарах сугроб на сугробе. Проезжая часть дороги местами голая, словно плешинами, сверкает на холодном солнце. Ветер сдул с мостовой снег до брусчатки. Колёса стучат по ней, перекликаясь со звонким цоканьем подков.
Оккупанты снуют по улицам с ушами, завязанными женскими платками и подозрительно поглядывают на нас.
– Анчутки! – хмыкнул Павка и подогнал возчика. – Поезжай быстрей!
Лошадь пошла рысью, а кучер возразил:
– По такой дороге трудно коняге.
Мы промолчали, а лошадь замедлила бег и пошла шагом.
Хоронили дядю Васю я, Павка, возчик и несколько старух. Большое скопление народа и шествия оккупанты запрещали. Они и так обращали на нас внимание. Мы шагали за дрогами, загрузая иногда в сугробах. Плакал я один. У меня невольно текли слёзы. Старухи крестились и бормотали молитвы. Мы зарывали могилу.
С кладбища ехали на дрогах. Все уместились. Старух посадили в серёдку, а сами по краям, свесив ноги.
Когда мы возвратились, женщины приготовили, чо могли. Вскоре пришли формовщики, помянуть товарища. Каждый что-то принёс. Самогонку купили в складчину. Тихо выпили, закусили, пожелали усопшему «Царства Небесного» и тихо разошлись.
Так не стало большого мастера-формовщика и моего опекуна. Все считали меня его племянником. «Племянник так племянник, – подумал я. – Ничего удивительного нет. Объясняться ни перед кем не собираюсь».
Наутро Переводчик поинтересовался:
– Похоронили?
– Да-а-а, – ответил я со вздохом.
Он больше ничего не спросил, глянул в моё грустное лицо и ушёл. Дядя Митя смотрел ему вслед и усмехнулся:
– Чудеса! С чего бы он так волнуется за нас?
Ему не ответили. У каждого своё мнение по этому поводу. Только Балагур что-то буркнул под нос.
После похорон дядя Васи я долго горевал. Сам не мог понять, с чего бы это? Будь он мне родственник, тогда понятно. Возможно, ещё потому – часто вспоминал отца. Выходило, будто горюю по родителю. Дядя Вася только повод. Но об этом не задумывался – горевал и всё.
Вскоре навалилась ещё беда. Вечером, под Крещение, когда совсем стемнело, послышался гул летящего самолёта. Прислушался. Будто, наш. И вот он над нами. Немецкие зенитки молчали. А возможно, их не было? До этого советские самолёты не летали.
Разрывы бомб заставили меня вздрогнуть. Я сразу определил, что летит «кукурузник», и бомбёжки от него не ожидал.
Рвались бомбы совсем рядом. Самолёт взревел мотором и удалялся. Вскоре его гул замирал на проливе.
Что-то заставило меня вскочить. В чём стоял, хотя мороз держался порядочный, выскочил на улицу. Дело в том, что через квартал жила отцова сестра. Почти одновременно, из ворот выскочил и дядька Семён. Через всю улицу, на снежном фоне, – чёрное пятно.
– Кажись, наших разбомбило? – отозвался дядька и помчался к пятну.
Я вернулся в дом, надел фуфайку и тоже поспешил на место беды. По дороге не давала покоя мысль: «Живы ли?»
Когда добрался через сугробы, то увидел вместо двухэтажного дома кучу битого камня и всякого хлама. В углу, где находилась печка, – дымилось. Вокруг копошились люди. Я растерянно оглядывался, не зная, что делать. Пытался помочь раскапывать – прогнали.
– Не мешай! – проговорил кто-то хриплым голосом.
Откопали живую двоюродную сестру, а брат в это время играл в карты у соседей. Тётку нашли раненой, а мужа её, дядьку моего, мёртвым. Я повздыхал и ушёл домой. Оказалось, мне там делать нечего.
Через некоторое время тётка умерла. Вот таким выдался январь – одни гробы.
Только в конце месяца, однажды в понедельник Павка принёс весть:
– Ты знаешь, фрицы драпают с Кавказа!
– Ты же утверждал – слухи?
– Уже нет! Сами немцы говорят. И ещё. Будто под Сталинградом ихнюю Шестую армию окружили и даже генералов взяли в плен.
Это сообщение было для меня, как гром с ясного неба. Я возликовал:
– Ага-а! Я говорил – заманивают!
– Кого и кто? – не понял Павка.
– Как Кутузов…
– Опять ты за своё!
– А что? Заманили ведь!
– Ничего себе, замануха! – возмутился товарищ. – Только в Керчи потеряли три армии, а под Харьковом и Ростовом… Уже не говорю за сам Сталинград. Так что, век бы не видеть такого…
– А ты как думаешь, почему драпают фрицы?
– Выдохлись. Возомнили о себе, чёрт знает что! А наши, видно, собрались с силами… Сибирь ещё не воевала.
– Да-а, – вздохнул я. – Ты прав, много наших погибло на переправе. Я был там – видел.
– А пленных сколько, – добавил Павка.
Хотя моя версия о «заманивании фашистов» не подтвердилась, всё равно на душе стало, радостно и приятно, словно, как говорил один мой знакомый, ангел в мягких тапочках пробежал по ней. Появилась надежда, что наши погонят фрицев. С той минуты перестал горевать. И всё же, это слухи и разговоры. Мне верилось в них, а порой брало сомнение: а вдруг, впустую?
Вскоре слухи подтвердились. Немцы объявили траур по Шестой армии. Развешали поникшие флаги с траурными лентами.
Прежняя спесь слетела с фашистов, словно шелуха с паршивого овоща. У солдат такой вид, будто их неожиданно окатили ледяной водой. Горожане ликовали в душе, но ожидали от оккупантов пакости. Ничего особенного не произошло.
Ванечка торжествовал. Даже назло гитлеровцам надел будёновку. Как ни удивительно, – на него никто не обращал внимания. На это он отреагировал так:
– Дали вам по башке так, что у вас повылазило. Не видите такую огромную звезду!
– Тебе что, хочется в гестапо? – осадил я его. – Ты бы снял? Зачем дразнить врагов? Они сейчас в шоке, а как очухаются, покажут, где, на какое горе раки зимуют! Понял?
Хоть друг и хорохорился, показывая своё «геройство», но послушался. Снял шлем, только что-то буркнул недовольно под нос. Я глядел на него и усмехался:
– Так-то лучше, – «герой»!
В феврале пошло потепление. Ещё примораживало, но выпадали солнечные дни. С крыш капало. Висели громадные ледяные гроздья. Их ещё называют сосульками. С горы Митридат потекли ручьи. На ночь морозец прихватывал и ручьи замирали.
На море тоже происходили изменения. Пролив постепенно очищался ото льда. В середине месяца загудели, забубнили болиндера. В городе стали появляться немецкие и румынские обозы.
Дядька воспрянул духом и радостно потирал руки. А как же, вернулись старые знакомые – румыны. Он рыскал в поисках самогонки, но в долг не давали. Он ко мне:
– У твоей бабки есть самогон?
– Не знаю. Давно не был у неё.
– Понятно! – с сожалением выговорил он.
– А Вам зачем?
– Странный вопрос. Зачем нужна самогонка вообще?
– Чтобы пить! – изумился я.
– Правильно! Но на сей раз, не для меня.
– Не понял, – пожал я плечами.
– Румыны появились. За бутылку можно взять конягу. Больше месяца мяса не видим. Мне бы зацепиться, а потом…
Он не договорил, махнул рукой и ушёл.
На другой день, придя с работы, я учуял запах жареного мяса. Поводил носом и усмехнулся: «Раздобыл всё же». А тут и дядька с куском мяса кило на пять – одной мякоти.
– Были у бабки? – поинтересовался я.
– Был. Дала три пузыря и денег не взяла. Только сказала, чтобы мяса вам давал.
– Вы же и так даёте.
– Откуда ей знать. Я промолчал.
– Нужно было сказать.
– Да ладно! Вообще-то, она велела тебе прийти к ней.
– Зайду как-нибудь. Устаю…
Дядька положил на стол мясо и ушёл. У него во дворе собрались соседи.

В марте совсем потеплело. Снег исчез, как будто его и не было. Солнце постепенно пригревало. Гора Митридат зазеленела молодой травой. День значительно прибавился. Формовщики по-прежнему саботируют. Раз в неделю литьё. Потом два дня вытаскивают из песка готовую продукцию. То, что они формуют за три дня, при нормальной работе можно изготовить за день. Переводчик видел это, но молчал. Видно, его это устраивало.
Однажды он привёз подводу селёдки в столовую. Повариха схватилась за голову:
– Что я буду с ней делать?
Дядя Митя, глядя на неё, усмехнулся:
– Вот, дура баба! Ты свари сегодня уху, а остальное посоли.
– И что буду делать с ней?
– Будешь выдавать на обед каждому по селёдке. И всё.
– Селёдка – это хорошо! – вздохнул Балагур. – Ещё бы хлеба нормального, без шелухи.
– А ты не садись играть, а купи у немцев хлеба, – посоветовал дядя Митя.
– Без игры никак нельзя! – не согласился Лёнька. – Что делать весь день? Случайно, не детали формовать фрицам?
Ему никто не возразил и не посоветовал. Все такие. Молча разошлись по опокам.
Фронт всё приближался и приближался. Это видно по войскам, заполонившим город. Все они отступали с того берега. Ночью, если прислушаться, – можно разобрать далёкий гул канонады.
С Ванечкой видимся редко, так, иногда вечером. Днём я на работе. Он чистит гитлеровцам сапоги и кормит племянник. Как-то поддел его с усмешкой:
– Корми, корми! А они вырастут и морду тебе набьют!
– Ты о чём? – не понял дружок.
– Если напомнишь, что кормил их.
– Не может быть.
– Никому, – продолжал я, – неприятно слушать, что кому-то чем-то обязан.
– Не выдумывай, – хмыкнул он. – Ты лучше слушай канонаду.
– Не слышу, – притворился я.
– Тетеря! Хорошо слышно.
– Не обзывайся! – пригрозил я. – Давно фонарей не носил?
– Ну вот! Так всегда. Как что, сразу за кулаки.
Как бы там ни было, а встречи радовали нас. Вот так поговорим, вспомним прошлое, иногда и мирное время, бывало, и Витальку. Письмо я так и не прочитал. Повздыхаем и мирно расходимся. Нам было не до драк.

Однажды приходит Ванечка, уставший и голодный. Что голодный – сразу понял. Он остановился на пороге, повёл носом, словно ищейка, вдыхая аромат жареного мяса с луком, и глотнул слюну.
Мать стояла у плиты и помешивала в казанке большой деревянной ложкой жаркое. Ложка, это моё изделие, выстроганное из липы. Карасёв показал, как её сделать.
Я следил за другом. Он вздохнул и молча сел. Я тоже ещё не ел. Только пришёл с работы, умылся, переоделся в чистое и ждал, когда родительница подаст. Дядька поздно дал мясо, и она не успела к моему приходу.
– Ты чего молчишь, как рыба об лёд? – удивился я. – Не здороваешься.
– Устал до чёртиков.
– Что так?
– Фрицы, как общипанные вороны, грязные, уставшие. Им не до сапог. Вот и гонял по городу, словно шавка бездомная.
– Новости есть?
– Полно! Кубанцы заполонили все уцелевшие школы и дома бесхозные.
– Откуда они?
– Говорят, немцы вывозят всё население.
– Что они будут делать с такой прорвой народа?
– Не знаю, – пожал плечами Ванечка. – Грузят в вагоны и увозят.
О других новостях он не успел сообщить. Мать поставила на стол казан с мясом. От него так аппетитно пахло, что невольно потекли слюнки.
Дружок нагнулся, порылся в своей торбе и выложил на стол полбулки солдатского хлеба. Мы наелись так, что осоловели и стали дремать. Мать заметила это:
– А ну, спать!
Друг ушёл домой, а я повалился на топчан и уснул, как убитый.
Время бежит. Февраль промелькнул, словно призрак, сменяя оттепель на морозы, метели на сугробную тишину. Март прочно вытеснил заморозки. Подул южный ветер, снег исчез до следующей зимы. На деревьях набухали почки. Скоро зацветут. Людей это не интересует и не радует. Главная у них задача – выжить.
Дядька снабжает румын самогонкой, а они его лошадьми. Он убивает одну за другой, словно на бойне, и обеспечивает мясом всю Горку. Сам слегка пьян, с полными карманами немецких марок.
В середине месяца Павка не вышел на работу. Нет его день, второй. Карасёв поинтересовался у меня:
– Где Павка?
– Почём я знаю? – удивился я. – А Вам зачем?
– Мне он нужен, как собаке пятая нога. А вот Переводчик интересовался.
Мы поговорили и занялись каждый своим делом. Но у меня на сердце что-то заныло, словно на него лёг тяжёлый камень. «Что же случилось? – подумалось мне. – Куда он подевался? Напрасно Переводчик интересоваться не будет».
Павка исчез. О нём стали забывать, словно и не существовал он на свете. Иногда вспомню, когда у меня не всё получается с чемоданами. Вздохну и соображаю, как выйти из положения.
Как-то, только успел спрятать своё изделие, в мастерскую пожаловал Переводчик с двумя жандармами при бляхах и с автоматами на груди.
– Кто знает, где Павка? – спросил шеф.
Мы молча пожали плечами. В самом деле, не знали, что происходит. Я даже не знал, где он живёт.
– Другого ответа и не ждал! – усмехнулся Переводчик и увёл жандармов в литейку.
– Какого чёрта тогда спрашивал? – буркнул Карасёв.
«Ого?! – удивился я. – Вот тебе и Карасёв? Зубы показывает. С чего бы это?» – и пристально смерил его с ног до головы.
Он заметил это и разозлился:
– Не узнаёшь? Вы все считаете Карасёва чёрт знает чем, а я всегда был честным, – он вздохнул. – Правда, жадноват малость. Это есть. За что и страдаю. Но чтобы кого предать, тут уж извините…
«Так я тебе и поверил! – подумал. – А там, кто его знает?» – и вышел из мастерской.
Переводчик ходил между рядов с заформованным и ещё не накрытыми опоками и расспрашивал рабочих. Жандармы стояли на воротах, курили и разговаривали. К последнему он подошёл Балагуру. Тот что-то рассказывал и размахивал руками, что твой вентилятор. Формовщики закатились от смеха. Начальник плюнул и увёл жандармов.
Я хмыкнул и вернулся в мастерскую. Мне нужно закончить заказ Переводчика и успеть покрасить чемодан. За него матрос дал задаток.
Я усердно трудился, забыв о событиях, происшедших только что. Когда приоткрылась дверь и в щель заглянула кудлатая голова в кепке.
– Санька! – позвал Лёнька. – Подь сюда, дело есть!
– Что случилось? – выйдя из мастерской, поинтересовался я.
– Отойдём!
Стало понятно: то, что он скажет, не должен никто слышать. Мы отошли к опокам, стоящим штабелем в углу. Сели. Балагур вытащил пачку немецких сигарет и протянул мне. Закурили. После двух затяжек я закашлялся.
– Гадость! – буркнул. – Наша махра лучше в двадцать раз.
– Это точно! – согласился товарищ.
– Ты мне зубы не заговаривай! Зачем звал?
– Санька, ты умеешь держать язык за зубами?
– Тю-у!? – удивился я и подумал: «И это трепло спрашивает?» – а ты как считаешь?
– Понятно! Думаешь, «Этот трепач спрашивает?» – я промолчал. – когда надо, я камень. Гранит! Даже динамит не возьмёт!
– Один тоже только что клялся в верности.
– Кто это?
– Карасёв!
– Ну и ну! Это скользкая рыба. За него ручаться не могу, а за себя отвечаю головой.
– И я за себя!
– Вот и лады!
Мы молча докурили. Окурки бросили в опоки. В песок запрещалось. Этот порядок вошёл с давних времён. Чтобы в формовочный песок не попадало инородных примесей. Из-за этого может получиться брак.
Я глянул в задумчивое лицо Балагура и спросил:
– Ты зачем оторвал меня от работы?
– Думаю: говорить, или промолчать?
– Секретное дело?
– Очень!
– Если не доверяешь, тогда молчи. – Я поднялся.
– Да погоди ты! – схватил он меня за руку. – Сядь! От нашего языка зависит жизнь товарища.
– Давай, выкладывай, не тяни резину, – начинаю злиться.
– Понимаешь, какое дело. Павка у меня!
– У тебя?! – удивился я.
– Мы же давние кореша. Он пришёл ко мне ночью и молчит. И я молчу. Раз его искали, значит, что-то есть. Но я не за тем позвал. Он просил, чтобы ты дал фанеры. Он будет делать и на твою долю.
– Чем? Инструмент здесь.
– Вот список. Передашь незаметно.
– Хорошо, – согласился я. – Фанеру возьмём в обед.
В перерыв мы подготовили всё, что просил товарищ. Вечером Лёнька, груженый, как верблюд, пошёл домой. На него никто не обратил внимания. Только один Карасёв подозрительным взглядом проводил его.
Утром Балагур опять вызвал меня и прошептал:
– Павка скрывал беглых пленных.
– Откуда фрицы узнали?
– Одного беглеца поймали, и он выдал.
– Как же он не попался?
– Соседи предупредили, когда он шёл домой, что у него обыск…
– Чего молчал?
– В шоке был от человеческой подлости.
– Эта штука знакома, – вздохнул я.
– У Павки кроме матери-старухи никого нет. Как он начал делать чемоданы, стал передавать ей хлеб и маленько денег, а я отношу.
Вот так и жили, в товарищеской взаимовыручке. А предателей люто ненавидели.

Время шло и работало против оккупантов. Немцы отступали, заполняли город машинами и обозами. Танков и пушек не видно.
Лошади тощие. Видны рёбра и выпирают лопатки от худобы. У них такой вид, будто вот-вот Богу душу отдадут. И солдаты подстать своим одрам: уставшие, обросшие недельной щетиной. Прошло то время, когда брились каждый день. Запал сорок первого года испарился, как дым, как туман от жгучего солнца. Лёгкой победы не получилось.
Румыны поговаривали, будто русских остановили на «Голубой линии». Это немецкие укрепления на реке Кубань. Скорого освобождения не состоялось.
Лето промчалось, как лихая тройка. А мне казалось, что время остановилось, и находился, будто во сне. Очнулся, когда наступила осень с бабьим летом.
Что происходило на фронте, нам неизвестно. Канонады вообще не слышно. Даже наш «слухач» Ванечка и тот сокрушался:
– Ничего не пойму! – пожимал он плечами. – Весной слышал канонаду, а сейчас глухо, как в танке…
– Возможно, ошибался? – перебил я его.
– Да нет! Хорошо слышал.
– То, видно, гром гремел?
Ванечка глянул таким взглядом, словно хотел испепелить меня за такие слова. Это он воспринял, как оскорбление, поднялся и ушёл. Я смотрел ему вслед и усмехался.
За всё лето особых событий не произошло, если не считать частых дождей, и гитлеровцы опутывали колючей проволокой побережье. «Десанта опасаются?» – мелькала мысль.
И ещё. Умерла Павкина мать. Хоронили её всем цехом. Павки не было. Друзья друзьями, а подстраховать себя нелишне.
Случилось ещё одно событие. Дядя Митя привёл в литейку мрачного мужика, заросшего до глаз цыганской, чёрной с проседью бородой. Кто-то из формовщиков назвал его Лешим. Прозвище прилипло к нему, как муха на липучку. Иначе его не называли, а он и не обижался. Настоящего имени мужика никто не знал.
Своей угрюмостью он вызывал у меня подозрение. Как-то спросил Балагура:
– Что за мужик? Не шпик ли? Всё молчит, на всех чёртом смотрит. Надо поинтересоваться его подноготной…
– Ты меньше интересуйся, – перебил он меня. – Раз Митяй привёл – значит, свой!
– Понятно! – отозвался я и больше этой темы не затрагивал.
Город разрушен на треть, а возможно и больше. На каждой улице руины и полуразрушенные здания. Проезжая часть улиц и тротуары расчищены. После взятия города фашисты согнали военнопленных на уборку мусора. Уцелевшие строения тусклые и обшарпанные – побиты осколками и минами, имеются дыры от снарядов. Редко в каком сохранились стёкла. Даже в солнечную погоду дома тусклые и мрачные, словно в трауре по мирным дням.
Немецкие и румынские войска в движении. Одни переправляются с Кубани, а другие наоборот. Колонны автомашин и длинные обозы заполняют улицы, где имеется жильё. Дядька не нарадуется. Особенно румынам.
– Красота! – потирает он руки, а мизинец гвоздём торчит. – Без работы не сижу.
– А мы без мяса! – усмехнулся я.
И хлеб был. Не вдоволь, но был. Передаю Павке фанеру, а он мне хлеб – иногда консервы. Когда и сам смастерю чемодан. А Балагуру сказал:
– Передай Павке, чтобы мясные консервы оставлял себе, а мне рыбные…
– Чего отказываешься от мясных? – удивился Лёнька.
– У меня свежего навалом.
– Ишь ты! Откуда?
– Дядька коней забивает.
– И ты ешь?
– Уже больше года. И ничего.
– Мда-а, – буркнул Лёнька.
Когда я однажды пришёл к бабке, она сразу:
– Ёжик мяса вам даёт?
– Даёт. Может тебе, ба, принести?
– Нет уж! Я как-нибудь на картошке… Тебе поджарить?
– Спрашиваешь у больного здоровье!
Бабка думала, что дядька забрал самогон и всё. Она не знала наших дел. А я удивлялся, как это она дала тогда?
Ещё одно происшествие произошло со мной. Мы по очереди дежурили на вагранке. Это второй этаж площадки, откуда забрасывают в печь кокс, чугун и другие компоненты.
С высоты караулили Переводчика. При его появлении стуком по трубе, которая уходила своим концом в цех, предупреждали рабочих. Когда начальник появлялся на плацу, все усердно трудились. Он удивлённо вертел головой и ничего не понимал…
Так вот. Произошло это в начале лета. В тот день выпала моя очередь дежурить. Устроился так, чтобы видны были ворота, а не сообразил, что и я как на ладони. На солнце пригрелся и заснул. Проснулся от жгучей боли – это Переводчик огрел меня плёткой. С перепугу вскочил на ноги. От второго удара заорал так, будто меня резали тупым ножом. В цеху переполошились и бросились на вагранку…
Если бы рабочие не отняли – убил бы. Лицо его побагровело, словно бурак, глаза выпучились. Вид у него, как у сумасшедшего. Леший перехватил плеть и покачал головой:
– Ай-я-яй! Так недолго и искалечить мальчонку!
Переводчик смерил удивлённым взглядом Лешего с ног до головы, глянул на формовщиков, сурово смотрящих на него, ругнулся:
– Доннер веттер! – и ушёл.
Не буду рассказывать, как попало мне от товарищей, как болел после побоев. Всё это детская забава по сравнению с тем, что нас ждало осенью.

Как говорил – очнулся осенью. Иногда ночью выходил по нужде. В тот раз проснулся от внутренней тревоги. Вышел во двор и ахнул. На востоке, за проливом, далеко-далеко, полыхало багровое зарево. Оно то вспыхивало, освещая весь горизонт, то меркло. «Пожары! – подумалось. – Фрицы жгут что-то? Видно, драпают?»
Утро началось обычно, и ничего особенного не обещало. В порту, как всегда в это время, забубнила самоходная немецкая баржа, керчане называют её «болиндером». В утренней тишине далеко разносится его: «бу-бу-бу», до самой Тамани. Моторы заглохли, и наваливается глухая тишь. Слышно, как в кухне тикают ходики; мать моет подойник и гремит им. Я спальне одеваюсь, и неожиданно громко чихнул.
– Проснулся? – спросила родительница. – А я хотела будить.
– Зачем? Я сам просыпаюсь. Меня тревожит, что делать с коровой?
– Без коровы нельзя, – вздохнула мать.
– А я говорю – продать и делу конец!
– Всё обмозговал, умник?
– Чё, умник, чё? – огрызнулся я. – Сена где набраться?
– У нас же порядочная копица, – уже мягче возразила она.
– Копица? – усмехнулся я. – Один бурьян. Она его не ест. Это для козы в самый раз. Зимой от такой жратвы Ваша кормилица околеет.
– Дюже умный стал, и корова тоже. Бурьян не еда? Ишь, цаца какая! Голод не тётка. Пожрёт!
– От такой жратвы молока не будет, – не унимался я. – Вы бы в комендатуре попросили сена?
Родительница удивлённо посмотрела на меня, как бы говоря: «Как это сама не додумалась?». Что-то проворчала неразборчивое и с подойником ушла в сарай.
Сижу за столом в ожидании молока. В руках сухая кукурузная лепёшка. Кусаю и жую, а она, словно рашпилем, дерёт горло. Украдкой поглядываю на ходики. Время ещё есть. Висячий замок, который вместо гири, опустился почти до пола. Часы вот-вот станут. Встаю и подтягиваю цепочку.
Мать что-то задерживается в сарае, а время поджимает. Нужно торопиться. За опоздание Переводчик изобьёт до полусмерти. За последнее время озверел. Что на него нашло – никто не мог понять.
Хотел уже отправиться на работу, сунул лепёшку в карман пиджака, и тут, словно молотом по голове.
Внезапно загудело, загрохотало. От неожиданности поперхнулся, прожёвывая набитым ртом. Пока откашлялся – затихло.
«Что это может быть?» – подумал.
Глянул в окно на чистое небо, – гром исключался, – на пролив, по которому клубился редкий туман, сквозь него видно встающее солнце.
В ясную погоду пролив, как обеденный стол, а ползущие по фарватеру большие и малые корабли, словно выставленная на него посуда. В солнечные дни в голубой дымке вырисовываются очертания Таманских высот. Сейчас из-за редкого тумана ничего не видно.
В кухню вошла мать, поставила на стол ведро с молоком и спросила:
– Что гремело?
– Не знаю. Видно, на Кубани что-то взорвалось, или гроза.
– Осенью гроза?! – удивилась мать.
– И зимой бывает, – вставил я.
– Бери молоко!
Хотел зачерпнуть кружкой прямо из ведра, но тут загудело, загрохотало, словно кто-то бил в огромный барабан или в пустую железную бочку из-под горючего. Так и выбежал в огород с кружкой в руке. Мать вслед крикнула:
– А молоко?
– Потом! – отмахнулся я.
Бабье лето в самом разгаре. Нравится мне эта пора года. Люблю и жаркое лето на сенокосе. На душе отрада, когда под знойным июльским ветерком шевелится и шепчется высокое разнотравье, назойливо стрекочут кузнечики, редко и лениво перекликаются перепела, а высоко в небе заливается жаворонок; люблю, когда слышится тяжкий лязг косы и разговор пароконной косарки, ржание лошадей, а над степной далью дрожит марево.
Жара мне нипочём. Я крымское дитя, рождённое в августовскую жару. Но бабье лето особая пора. После знойного лета, солнце ярко пронизывает воздух, но уже не жжёт, а только ласково обдаёт теплом всё твоё существо.
По утрам приятная прохлада. Выйдешь в огород, а там, как в сказке: причудливо свисают гирлянды мохнатой паутины, обильно смоченной росой; в кустах конопли копошатся чижи и стряхивают капли росы, а взошедшее солнце превращает их в «драгоценные камни», окрашивая в фиолетовые и розовые цвета. Как хорош этот осенний воздух, настоянный на запахах увядающей природы!
На сей раз, я не замечал красоты раннего утра. Мой взор и слух устремились далеко за пролив, в казацкую сторону.
Канонада! Теперь в этом не было сомнения. Она то глохла, то с новой силой наваливалась на тишину. Впервые с удовольствием слушал эхо войны, словно голос родного человека.
– Санька! – крикнула мать в форточку, – на работу пора!
Я вздрогнул. Оказалось, канонада утихла, а я стою, как столб. Уже солнце покатилось красным помидором над проливом, поминутно меняя окраску, а я словно зачарованный, вслушиваюсь в тишину.
– Ты на работу думаешь идти? – снова напомнила мать. – Доиграешься! Переводчик отобьёт печёнки!
– Иду! – с неохотой отозвался. – Времени сколько?
– Семь!
– Бегом успею!
В кухне зачерпнул из ведра молока и залпом выпил. На ходу напялил кепку и выбежал на улицу. Укорачивая путь, помчался по узким переулкам и улочкам, которые террасами сбегают к центру.
Уже больше года в городе хозяйничают фашисты. Раньше мы ходили через гору. На той её стороне находится Корабелка. Последнее время проход закрыли. Что-то установили на склонах. В обход горы расстояние увеличивается раза в два.
Впервые за это время мне захотелось петь. Большей радости не могло быть. Фронт возвращался в мой город, а с ним и освобождение. И я запел. На бегу мурлыкал «Катюшу». Настроение до того поднялось, когда говорят: «Парить или летать хочется». Бежал легко, словно пушинка, и казалось мне, – лечу, не касаясь земли и тротуарных плит.
Центральные улицы встретили меня непонятной суетой полицаев в чёрных мундирах с белой повязкой на левой руке. Они бегали от дома к дому и наклеивали на стены большие, как полотенце, листы бумаги. Около них тут же собиралась толпа.
С бега я перешёл на шаг и подумал: «Видно, новый приказ?» – и не ошибся. У ближайшего скопления народа остановился. Приказа не видно за плотной стеной спин, но слышал, как кто-то читал осипшим голосом, и изредка кашляя:
«… начиная с пятого октября 1943 года, население города Керчи обязано в трёхдневный срок покинуть его пределы…»
Растерянно осмотрелся. Люди расходятся, а из толпы слышится:
«… За невыполнение приказа расстрел на месте…»
«Что за ерунда? – подумал. – Сегодня же пятое?»
«… За крики и панику – расстрел…»
Я тихо спросил у стоящего рядом мужчины:
– Дядя, куда уходить?
– Не знаю, малец, – пожал он плечами. – Одно ясно – прищемили фрицу гузно… – он усмехнулся и добавил. – Это факт! – заговорщицки подмигнул и ушёл.
С минуту я переваривал происходящее, а спохватился, – помчался, словно жеребёнок, галопом на Корабелку.
В цех вбежал вовремя. Переводчика ещё не было. Рабочие собрались у заформованных опок и о чём-то спорили.
Хотел подойти ближе и узнать, о чём разговор, но на воротах появился начальник. Его окружили. Он пожевал губами, что-то обдумывая, и сказал:
– Приказано эвакуироваться в Севастополь. Сейчас расходитесь, а к пяти часам с семьями на станцию.
«Легко сказать, а корову куда?»
Домой вернулся унылый и растерянный, словно понёс невосполнимую утрату. А канонада с перерывами грохочет. Мать увидела меня и ахнула:
– Неужели избил?
– Нет! – вздохнул я. – Хуже!
– То-то, я смотрю, ты как в воду опущенный? Так в чём дело?
– Немцы объявили эвакуацию. Переводчик сказал, чтобы в пять часов мы были на станции…
– Что ещё за новости?! – удивилась родительница. – Три раза фронт проходил через наш двор; и ещё потерпим.
– Говорят, будто бои будут сильные.
– С каких это пор фашисты стали заботиться о нас?
– Не знаю! За неявку Переводчик с меня шкуру спустит!
– Пошёл он к чёрту! – ругнулась мать. – Пускай он сам едет.
– Так то оно так. В городе развешали приказы об этом самом. За невыполнение расстрел.
– Да-а? – она подумала и решила. – Как все, так и мы. Сиди дома.
– Дома, так дома, – вздохнул я.

До полудня нудился во дворе, не находя себе места. Заняться было нечем. Остановлюсь посреди двора, вслушаюсь в гул канонады и бубнение «болиндеров». «Видно, – подумал, – драпают фрицы с Кубани?»
Из летней кухни выглянула мать и крикнула:
– Делом бы занялся, а то толчёшься по двору, как неприкаянный!
– Каким ещё делом? – не понял я
– У коровы почистил бы, что ли?
– Мне непонятно! – разозлился я. – У Вас что, не все дома?
– Ты как с матерью разговариваешь, охламон?
Чтобы не продолжать перепалку, ушёл в огород. Походил у стены, где в сорок первом матросы держали оборону, повздыхал и вернулся во двор. Матери в летней кухне уже не было. Ушёл за сарай. Устроившись на солнце, курил и думал, как быть дальше? Всем известно, что немцы слов на ветер не бросают. Пройдёт три дня, и постреляют…
Вдруг стукнула калитка. «Кто это?» – насторожился я.
– Санька! – услышал голос Ванечки. – Ты где?
– Здесь!
Ванечка подошёл, сел рядом и попросил:
– Оставь сорок!
Протягиваю окурок и спрашиваю:
– Откуда узнал, что я дома?
– Сеструхи видели, как ты шёл.
– О приказе знаешь? – задал я глупый вопрос. Город уже ходуном ходил, и только об этом разговор.
Дружок затянулся несколько раз и, когда прижгло пальцы, выбросил окурок. Он глянул на меня и спросил:
– Что думаешь делать?
– Не знаю! – пожал я плечами.
– А меня сеструхи заставляют готовить тачку.
– Опять посадишь сопливую команду поверх барахла и, как ишак, будешь тащить?
– А что ты предлагаешь?
– Вот сижу и думаю. Мать сказала: «Пошли они к чёрту!»
– Кто? – не понял Ванечка.
– Как кто? Фрицы!
– Фрицы пойдут или нет, а мы… – Ванечка поднялся и вздохнул. – Ладно. Бывай! Если что, я дома.
Друг подал идею. После его ухода я взялся за тачку на двух колёсах. Она стояла в конце огорода заброшенной, никому ненужной. Прикатил её во двор и осмотрел. Кузов разбит, местами доски прогнили и побиты шашелем, колёса болтаются и скрипят. Часа два приводил её в порядок. Сбил кузов, смазал колёса и успокоился.
После полудня на улицах появились изгнанники. Первые ехали на лошадях. Я смотрел на них и вздыхал: «Счастливцы! А мы своих лошадей съели…»
Груженые до отказа подводы обсела детвора, словно мухи кусок сахара. Возницы и взрослые шли рядом. Следом безлошадные катили тачки с мешками и узлами. Один впрягается в оглобли, а домочадцы помогают по бокам и сзади. Они толкают изо всех сил самодельный транспорт. Потом пошли пешие.
Колонна за колонной: женщины, старики, подростки и совсем малые дети. У каждого за спиной котомка, как у горбуна горб. Даже у малышей на спине разноцветные торбочки с одеждой и едой.
«Здорово! – подумалось мне. – Если ребёнок отобьётся от своих в таком скоплении народа, у него будет что поесть…»
С жалостью смотрю на идущих в гробовой тишине. Только слышится стук каблуков, цоканье подков со звонким срывающимся лязгом железа о булыжную мостовую, да крики конвоиров:
– Форвест! Шнеллер!
«Нет! – вздохнул я. – Дело нешуточное, нужно что-то делать!»
Решил подождать до утра и тогда поговорить с матерью.
За ночь ничего не произошло, если не брать в расчёт, что до рассвета бубнили болиндера, да бабьего лета как не было, будто его корова языком слизала. В ветвях деревьев зашумел прохладный ветерок, и как огнём обжёг листву. Она стала опадать, устилая тротуары и мостовые словно пёстрым ковром.
Толпы изгнанников наводнили улицы, топчут опавшую листву, сразу становится серо и уныло. Солнце прячется в облаках, будто не желает видеть людские муки. Хмурые колонны походят на похоронные процессии.
Пока собирался поговорить с матерью, на соседней, нижней улице загудел автомобиль и прогремело несколько выстрелов. Они резко, как бичами, ударили по ушам и эхом отозвались в лабиринтах узких улочек и переулков. От неожиданности я вздрогнул и насторожился.
Стреляли под нами. Взобрался на сорокавёдерную дубовую бочку, которая стояла у забора. Выглянул через него, но ничего не увидел, только слышал немецкую речь.
Вертелся и так, и сяк – ничего не вижу. Отвесная подпорная стена уходила основанием метров на пятнадцать вниз. Вытягиваю шею вправо, и только тогда разглядел часть машины и нескольких эсэсовцев в чёрных мундирах с серебристыми молниями в петлицах. Они выпрыгивали из кузова и разбегались по дворам.
Вскоре послышались крики и причитания женщин и визг детей. Автоматная очередь в зародыше подавила их. А на улице слышен стук каблуков уныло бредущих под конвоем людей.
– Что за стрельба? – спросила мать, выходя из дома.
– Фрицы с нижней улицы выгоняют людей.
– Куда?
– Почём я знаю, что у них в голове?
В это время из дворов выводили женщин с детьми и стариков. Кого в чём застали, в том и втолкали в колонну. Как мне показалось, пошли они в порт.
Потом это подтвердилось. Фашисты сажали людей на болиндера для маскировки, чтобы наши не обстреливали суда.
Я слез с бочки и ушёл за сарай. Курил и думал: «А что, если нас так? Это не годится! Что же делать?» – а что, – в голову ничего не приходило, а мать переубедить невозможно.
Родительницу нашёл в доме. Она сортировала одежду: дорогие вещи в одну кучу, мои откладывала в сторону.
– Что Вы делаете? – удивился я.
– Хочу разобраться на всякий случай.
– Мы будем уходить? Или ждёте, пока нас турнут, как нижних?
– Отстань! – отмахнулась она. – Пока никуда не пойду. И не нервируй меня. Без тебя дурно!
Стало понятно, что с ней «каши не сваришь», и решил сбегать к бабке посоветоваться. Я забыл, когда был у неё.
Нижние улицы забиты уходящим из города народом. Стоял и думал, как перейти через дорогу, когда почувствовал на спине удар кнута, а ухо обожгло его кончиком, словно окурком. Оглянулся. Мимо проезжал на пароконной бестарке полицай Пан. Это он огрел меня кнутом. На узлах и чемоданах взгромоздилась пышнотелая тётка, распустив веером несколько юбок. Это Панова жена. Замкнутая и хмурая. Она ни с кем не дружила и не общалась.
«Бежит!» – подумал, потёр горящее ухо и показал ему кукиш. Не дожидаясь последствий, нырнул в толпу и с горем пополам перешёл улицу. Когда оглянулся – Пана с подводой уже не было. Не раздумывая, поспешил на Глинку.
Пустынное Японское поле перешёл быстро. На бабкиной улице меня поразило безлюдье и разорённые дома. Ворота и калитки нараспашку, уцелевшие от бомбёжек, стёкла в окнах выбиты, всюду разбросано тряпьё. Прибавляю шагу. В бабкином доме – та же картина. Разгром полный, а хозяйки нету. «Выгнали!» – подумал, и понял, что здесь мне делать нечего.
Домой вернулся в подавленном состоянии, словно меня постигло непоправимое несчастье. Хотя, если подумать, так оно и выходило. Мать даже не кинулась меня. Вспомнились бабкины слова, что нужен я ей, когда что-то сделать…
День клонился к вечеру. Я всё ещё блуждал по двору и не знал, к чему приложить бушевавшую во мне энергию. Пришёл дядька и позвал:
– Санька!
– Чего? – выглянул я из-за сарая.
– Как дела?
– Какие дела? Видел Пана. Подался на бестарке в сторону Феодосии.
– Ему легче. Вы думаете уходить?
– А что?
– Я выменял у румын хромую конюгу. Могу и вас взять.
– С этим вопросом к матери. Она точно скала, с места её не сдвинуть. Мне надоело с ней воевать.
– Ладно! Пойду, поговорю.
Дядька ушёл в дом. Не было его минут пятнадцать. О чём они говорили – не знаю. Когда вышел, иронически усмехнулся:
– Ну и женщина! Непробиваемая! Ну, пока! Моё дело предложить, чтобы потом не говорили, что бросил.
Дядька ушёл. Я слышал, как тарахтели колёса по сухой земле, и вздохнул: «Уехал!» Мать встретила упрёком:
– Зачем дядьку послал?
– Он сам пришёл и сказал – место есть!
– Место, место. Обойдёмся!
– Я был у бабки. Кругом разгром.
– Она где?
– Выгнали!
Мать как-то странно посмотрела на меня, ничего не сказала, и продолжала сортировать одежду.
«Не поверила!» – подумал я и ушёл.

Ночью ворочался на твёрдом топчане, просыпался и сонно таращился в темноту, а за проливом грохотала канонада. Поворачиваюсь на другой бок и закрываю глаза. Сразу же появляется тачка, груженая вещами. Впрягаюсь в неё и тащу из последних сил. Перед утром приснилась корова, навьюченная мешками и узлами. Я обошёл её вокруг и удивлялся: «Как держится такая гора? – присмотрелся и увидел под мешками вьючное седло. – Здорово! – вырвалось у меня. – Сделаю такое».
– Вставай! – слышу голос матери, как из подземелья. – Вставай!
– А! что? – таращился я на неё, а, придя в себя, спросил: – Случилось что?
– Уходить будем!
– Сейчас! Мигом! – засуетился я.
Такое решение обрадовало и озадачило: «Что могло подействовать на родительницу?» Не вдаваясь в суть дела, тут же принялся готовиться в дорогу. Я понимал, что она будет трудной и неизвестной.
Прикатил тачку под двери и занялся седлом. Строгал, пилил, сколачивал – через некоторое время седло было готово. Я осмотрел его со стороны. Оно походило на раскоряченную каракатицу. В этот момент на крыльцо вышла мать и с удивлением спросила:
– Что это?
– Вьючное седло для коровы! – гордо ответил я.
– Что-о-о?! Ко-о-ро-вы-ы?!
– А что? Я один горбатиться буду?
– Не дам портить животное. И вообще, занялся ты не тем.
– А чем? – удивлённо смотрел я на мать.
– Вначале нужно вещи попрятать, а потом думать об отъезде.
– Так сегодня последний день приказу!
– Чёрт их не ухватит! Потерпят!
Не стал возражать. Знал, что это пустой разговор. Убрал тачку, чтобы не мешала, и стал ждать материных распоряжений.
Весь день копали в огороде ямы и прятали имущество. Потом маскировали, чтобы в глаза не бросались захоронки. До того устал, что забыл об эвакуации и спал мёртвым сном.
Проснулся, когда всходило солнце холодным апельсином. Выскочил на улицу и успокоился. В сторону железнодорожного вокзала по-прежнему шли толпы изгнанников. «Ведь сегодня, – подумалось мне, – четвёртый день, как повесили приказ. Значит, ещё можно…» Во двор вышла мать и окликнула меня:
– Санька!
– Я здесь! – отозвался я с улицы. – Что ещё?
– У соседа, дядьки Романа, стоит лошадь. Хозяин, видно, попал в облаву…
Я понял, куда она гнёт, и усмехнулся:
– И что Вы предлагаете?
– Взять её. Мажара есть у нас…
– Как это взять? – удивился я. – А вдруг объявится хозяин?
– Я три дня кормлю и пою лошадь. Бери! А если что – уладим.
Мне ничего не оставалось, как выполнить материно предложение.
… К отъезду готовился основательно. Собрал сбрую, привёл лошадь, погрузил вещи на мажару, в которой отец возил сено. Я заметил, что мать нет-нет, да кинет взгляд на соседний двор. «Ишь ты, – усмехнулся я. – Храбрится! Сама боится косого Романа».
– Ты чего возишься? – прикрикнула она.
– Куда быстрей! – огрызнулся я, сколачивая клетку для кур. – И так в мыле, как загнанный конь. Чем подгонять, ловили бы кур!
– Ишь, раскомандовался! – опешила родительница.
– Подайте гвозди! – потребовал я, не обращая на неё внимания.
Так с ней разговаривать не приходилось. Она с минуту смотрела на меня, словно увидела впервые, и вздохнула:
– Повзрослел! А я и не заметила!
Наконец всё готово. Лошадь запряжена, вещи в мажаре, брат и сестра уселись на мешках и держатся за драбины. Кособокую клетку с курами устроил в задке. По-отцовски, как всегда он делал, обошёл мажару, поправил сбрую, погладил коня по голове и крикнул:
– Ма! Можно ехать!
Она закрыла на замок входные двери, а ключ спрятала в условленном месте, и полезла на подводу. Я устроился в передке, взял в руки вожжи и крикнул:
– Но-о, милая!
Лошадь тронула мажару и пошла за ворота. Вдруг слышу рёв коровы. Натянул вожжи, конь стал. Спрыгнул на землю, ругая себя:
– Олух царя небесного! Надо ж! Корову забыл! А Вы, – набросился на мать, – то жить без неё не можете, а тут…
Не договорил, махнул рукой и пошёл в сарай. Вывел корову, привязал к задку, вернулся и закрыл ворота.
В этот момент из-за угла выехала тачка, а в неё впряжён мой дружок. На ворохе узлов и мешков сидели его племянники.
– Здрасти, пожалуйста! – усмехнулся я. – Явление в коробочке.
– Ты что-то сказал? – спросила родительница.
– Да вон, Ванечка! Нагрузил тачку и как верблюд тащит её.
Пока тачка спускалась с горы, он едва сдерживал её, но когда повернул на ровную дорогу – сразу выдохся. Следом шли две его сестры. Одна рыжая лет тридцати, другая белявая моложе. Позади семенила мать друга – маленькая, щупленькая, чуть выше Ванечки.
С трудом дотащив до меня свой воз, он опустил оглобли на землю, смахнул со лба пот и сказал:
– Фу ты, чёрт! Ещё по-настоящему не тащил этот тарантас, а уже в мыле, как же дальше?
– И куда ты собрался? – усмехнулся я.
– Как куда? – опешил дружок. – Куда все!
– Это понятно! Я спрашиваю, куда ты с такой горой барахла? Да и сеструхи твои обнаглели. Хотя бы детей сняли!
– Они больные, – заступился за сестёр Ванечка.
– Как же! – хмыкнул я. – Ленивые кобылы. Смотри, какие задницы…
– Санька! – крикнула мать. – Ты долго будешь лясы точить?
– Счас! – отозвался я.
Подошла мать друга и вздохнула:
– Тебе хорошо.
– Это ещё почему?
– У тебя лошадь. Взял бы нас?
Я почесал кнутовищем затылок, прикидывая: «Не взять – Ванечка потом будет упрекать: «Друг, тоже мне!» Возьму!»
– Ладно! – согласился я. Только на подъёмах сходить!
– Мы готовы! – хором ответили женщины.
– А ты куда едешь? – поинтересовалась мать друга.
– Не знаю. В деревню какую-нибудь.
– По дороге, – решила она, – подумаем, как быть.
Глянул на товарища, и у меня сердце заныло от жалости. Он стоял, как общипанный цыплёнок, маленький, худой, сморщенный. А мне подумалось: «Тебе только тачки таскать!»
Пока рассматривали друг друга, его «больные» сёстры успели забросать в мажару пожитки, втолкать тачку, и сами взобрались, потеснив моих домочадцев.
– Усадил на мою голову! – проворчала родительница.
– Веселей будет! – успокоил я мать.
– В этом я не сомневаюсь, – усмехнулась она. – Такая орава не даст скучать.
Ванечка устроился рядом со мной в передке. Я вожжами тронул лошадь, и мажара плавно покатилась в будущее.

Выехали на улицу, которая своим концом уходит за околицу. Бросаю косые взгляды по сторонам. Во дворах ещё копошатся люди.
– Красота! – прервал мои наблюдения друг.
– Что-то не пойму, какая красота?
– Тачку не надо тащить, понял?
– Теперь да! – усмехнулся я и подогнал лошадь.
Проехали ещё немного, и Ванечка толкает меня локтем:
– Санька! Смотри, полицаи!
Я глянул поверх лошадиной спины. Почти на окраине стояла застава: черно-белыми полосами шлагбаум и десяток полицаев.
– Ну и что? – пожал я плечами. – Их было видно сразу, как мы повернули на эту улицу. Полицаи, как полицаи.
– Не скажи! – запротестовал товарищ. – Смотри, как они уставились на нас, будто удав на кролика.
Полицаи о чём-то спорили, размахивая руками. Со стороны казалось, словно у них кулачный бой. Я ударил лошадь кнутом, она побежала шустрей.
– Прорвёмся! – заверил я.
– Дай Бог, – вздохнул Ванечка.
Подъезжаем ближе. Вперёд вышел длинный, как оглобля, полицай с винтовкой в руках. Я насторожился.
– Стой, охламон! – крикнул он. – Куда прёшь!
Натягиваю вожжи. Остановить мажару невозможно. Дорога пошла под уклон. Лошадь присела на задние ноги и сунется по земле, поднимая тучу пыли, а подвода напирает.
Полицай вскинул винтовку и почти у её уха грохнул, как из пушки. Животное шарахнулось в сторону, навалилось на правую оглоблю; мажара вильнула, накренилась одним боком и, как громадная глыба, грохнула на землю. Раздался треск и жалобный стон, словно упавшего человека. Пассажиры, в том числе и я, горохом посыпались в дорожную пыль. Лошадь приподняло и швырнуло на обочину вместе с мажарой. Падая, видел, как полицаи хохотали, держась за животы.
«Паразит! – клял я длинного. – Цирк устроил! Чтоб тебя разорвало!»
На меня навалились мешки и узлы. Выбравшись из завала, увидел храпевшую лошадь. Она лежала на спине и дрыгала в воздухе ногами, задыхаясь. Не раздумывая, бросился на выручку. На подмогу прибежал Ванечка. Вдвоём быстро освободили животное от пут. Лошадь тут же вскочила на ноги, дрожа всем своим существом.
Я успокаивал её и осматривался. Мать с меньшим братом ловила кур. Петух, как ошалелый, кричал и мчался по дороге. Временами он подпрыгивал, поджимая одну ногу, и опять нёсся невесть куда. Больше мы его не видели.
Оказалось, клетка с курами вылетела из задка подводы, ударилась о камень, острым зубом торчащий из земли, и разбилась вдребезги. Птица с перепугу бросилась врассыпную.
Дети сидели в пыли и плакали, размазывая кулачками слёзы по пыльным щекам. Ванечкины женщины отбирали свои пожитки и грузили на тачку. Одна корова безмятежно жуёт жвачку и помахивает хвостом.
Оглядел со всех сторон мажару. Поломок не нашёл. Женщины помогли поставить её на колёса. Мать принесла связанных за ноги кур и бросила на землю. Их с десяток. Штук пять поймали «стражи порядка» – остальные разбежались. Родительница выдавила сквозь зубы:
– Чтоб вы, сволочи, подавились нашими курями…
– Ма-а! Давайте грузить барахло, – прервал я её причитания и усмехнулся про себя: «Нет отца, он не преминул бы поправить: «Не курями, а курами».
Мы забросали пожитки в кузов; запрячь лошадь мне ничего не стоило. Пока возился с ней, Ванечкина семья погрузила на тачку своими вещи. Я глянул на него и удивился:
– Вы куда?
– Мы на станцию, а там сядем в вагон.
– Как знаете!
Безразличным взглядом проводил удаляющуюся тачку, вздохнул и взял в руки вожжи. Хотел было ехать дальше, но длинный как заорёт:
– Ты что, умалишённый? Поворачивай оглобли на станцию!
– Дмитро! – окликнул его полицай небольшого роста. – Пустил бы?
– Я те пущу, добродетель! – погрозил кулаком Дмитро.
Я не стал испытывать судьбу и повернул назад. Мало, какую пакость мог придумать предатель.
Отъехав от заставы, остановился и спросил:
– Дальше что?
– Погоняй домой! – приказала родительница. – Там видно будет!

Дома распряг лошадь, сгрузил пожитки. На этом моя эвакуация закончилась. Конягу отвёл в соседский двор, привязал под навесом. Постоял, прислушиваясь. На Кубани тихо. Второй день тишина. «Видно, турнули наши фрицев!» – подумалось мне.
Погода последние дни, хотя и пасмурная, но безветренная. Возможно, потому ничего не слышно с того берега.
Вздохнул, вернулся к лошади и отвязал повод. Решил, что так будет лучше. Она сможет поесть сена с копицы и попить воды из бочки. Животное всё ещё дрожало. «Гад!» – буркнул я в адрес полицая и пошёл домой.
Открыл свою калитку и остолбенел. С открытым ртом смотрел, как мать у сарая разговаривала с власовским офицером. На его рукаве серебрились буквы: «РОА» – «русская освободительная армия».
«Откуда он взялся?» – таращился я на него удивлённо.
Оказалось, пока мы ездили, в конном дворе, который рядом с нами, остановилась власовская часть. Офицер резко повернулся и спросил:
– А это что за явление?
– Это мой старший! – доложила мать.
Я топтался у калитки, не зная, что делать, и кидал взгляды то на родительницу, то на власовца. А речь у меня словно отняло.
– Так вот, – сказал предатель. – Сейчас ухожу, а вернусь через полчаса. За это время чтобы твоего духа здесь не было. Понял? Знаю я вас, патриотов. Не уйдёшь – застрелю!
Власовец ушёл. Я ошалело смотрел ему вслед. Мать суетилась, собирая торбу. Я стоял столбом. Когда шок прошёл, спросил:
– Куда идти?
– Иди в лагерь. Найди там Ванечкину семью…
– А Вы как?
– Мне этот паразит предложил работать у них на кухне, а ты уходи – застрелит. По морде видно – зверь!
– Легко сказать – уходи, – вздохнул я.
– В добрый час! – проговорила родительница, протягивая торбу.
Я закинул её на плечо и, не прощаясь, ушёл со двора.
С этой минуты началась моя самостоятельная жизнь. По дороге сжалось сердце от обиды: «Бросили! Выгнали! Все стараются держаться вместе, а здесь выбросили, как бездомного щенка!» – так рассуждал. Поправил на плече котомку и зашагал быстрей.
Лагерь располагался перед станцией на большом пустыре. Вход в него свободный. На калитке солдат с винтовкой. У раскрытых ворот большой грузовик. Из него немец выдавал входившим в каждые руки круглую, кило на два, буханку хлеба. Дали и мне. «Что это, фрицы раздобрились?» – удивился я.
Вошёл в лагерь и остановился. Он напоминал большой цыганский табор. Всюду шалаши из тряпок, травы, брезента… Кое-где горели костры, на них готовили еду.
Вдохнув, пошёл искать друга. Встретил знакомых и соседей. Все удивлялись, почему я один. Я перевёл разговор на другое, и мне объяснили, что сейчас Перекоп наши отрезали, и получилась заминка. Потому люди томятся здесь.
Семью друга нашёл в центре лагеря. Шатёр они сделали из тачки и тряпья. Около суетились женщины. Рядом, у потухшего костра, в золе копошатся дети, измазанные в сажу.
– А где Ванечка? – удивился я.
– Ушёл за бурьяном для костра, – ответила мать товарища. – Ты-то как оказался здесь?
– Длинная история, – вздохнул я.
– Ты что, один? – удивился подошедший друг.
Он бросил вязанку на землю и уселся на неё.
– Один! – подтвердил я.
Сердце вновь сжалось и защемило, и едва сдержал слёзы от обиды.
– Ты что, оставил своих?
– Наоборот, меня оставили одного.
– Как это? – не понял Ванечка.
– Как-нибудь расскажу. Сейчас нет настроения.
– Что детям готовить, – сокрушалась Ванечкина мать. – У нас нет ничего. Один хлеб, который дали на проходной.
– Не волнуйтесь, – стал успокаивать женщину. – Сейчас посмотрю, что у меня в торбе.
В своих заплечных закромах нашёл мешочек с кукурузной мукой – кило на три, и бутылку подсолнечного масла. Всё это передал в общий котёл.
– А ты как же? – удивилась мать.
– Я теперь с вами. Как вы, так и я.
– Вот здорово! – обрадовался Ванечка.
Я порылся ещё в торбе. Кроме хлеба, нашёл кружку и ложку, узелок соли и больше ничего. Соль передал для варки каши.
– Санька! – позвал меня друг. – Пошли за бурьяном. Бери верёвку.
Бурьяна вблизи лагеря уже не было. Изгнанники вырвали его подчистую. Пришлось идти далеко. Пока мы шли, пока рвали сухую траву, день склонился к вечеру. Дело осеннее, и ещё при сумеречной погоде, часа через два стемнеет.
– Давай прибавим шагу! – предложил Ванечка. – Уже вечереет.
У самого лагеря он вдруг остановился и прислушался.
– Ты чего? – удивился я.
– Побей меня гром – наши самолёты.
– Ты что, сдурел?
– Тише ты, глухая тетеря! Неужели не слышишь?
– Уже слышу!
Мы бросили на землю вязанки и ждали появления самолётов. Гул нарастал. И вдруг три штурмовика, как вихрь, как смерч, вырвались из-за горы Митридат и на бреющем понеслись к железнодорожной станции. Бомбы рвались среди вагонов, вспыхнуло пламя. Самолёты сделали круг, прошлись пулемётными очередями между вагонов. Загорелось сено, которое только выгрузили на рамке. Над лагерем покачали крыльями и скрылись за горой. Немцы не успели ничего сообразить, а штурмовики уже над проливом. Только гул ещё слышен.
Тем временем, пожар разгорался. Прогремело несколько взрывов. В воздух летели бочки, лопались, как переспелый арбуз, обливая горящим бензином всё вокруг.
Нам казалось, что вся станция охвачена огнём. Паровозы тревожно гудели и оттягивали ещё не горящие вагоны в сторону.
Мы смотрели на пожар, разинув рты, и молчали. Наконец, Ванечка не выдержал и с восторгом воскликнул:
– Во, дали! Во, фрицы блямбу получили! Ну и молодцы!
– Не то слово, – задумчиво проговорил я. – Этот налёт поднимет настроение у наших людей.
– Это точно! – согласился друг. – Больше года не видели наших, – он вздохнул. – Однако пора идти.
Мы взвалили на себя вязанки и поспешили в лагерь. По дороге обсуждали происшедшее. А на станции тем временем продолжали рваться среди бушующего огня вагоны с боеприпасами и бочки с бензином.
Нас ждали с нетерпением. Вязанка, которую принёс Ванечка, кончилась, а каша не сварилась.
– Где вас носит? – напустилась на нас Ванечкина мать.
– Далеко очень, – оправдывался товарищ. – Да и самолёты…
– Так это наши? – удивилась женщина. – Чего их бояться?
– Наши-то наши, – не сдавался друг. – Возьмут да полоснут…
– Они что, слепые?
Я сидел на мешке с вещами и обдумывал, как переделать шалаш.
– Что задумался? – удивился дружок.
– Да вот, соображаю, как спать будем? Шалаш переделать бы.
– Оно-то можно. Если бы ещё бурьяна принести.
– Идея! – обрадовался я. – Пошли, пока светло!
У ворот часовой остановил нас. Машины, с которой раздавали хлеб, уже не было. Мы повернули назад. Ванечка вздохнул:
– Жаль! А то бы такую постельку сварганили.
– Невелик барин, – усмехнулся я, – и на земле поспишь.
В этот момент прогремел мощный взрыв и поднял в воздух столб огня и дыма. Запахло пороховым перегаром. Горячая воздушная волна повалила нас на землю. Некоторые шалаш как корова языком слизала. Осколки и обломки вагонов долетали почти до лагеря. Ванечка поднялся, отряхивая штаны, удивился:
– Ничего себе, рвануло! Что это могло?
– Видно, несколько вагонов с боеприпасами, предположил я. – Пошли быстрей! Нам ещё шалаш делать.

… Шалаш получился небольшой. В нём можно укрыться от дождя и от ветра, только сидя, на всех места не хватит. Словно читая мои мысли, Ванечка сказал:
– Спать будем по очереди.
– А если дождь? – вздохнул я. – Тогда как?
– Ладно тебе, – перебил меня друг. – Думаю, мы здесь не задержимся.
– Да, конечно! – согласился я.
– Санька! – позвала Ванечкина мать. – Иди кашу есть!
– Кормите детей, а мы потом.
– Всё хочу спросить тебя, – продолжала она. – Тебе что, вещей не положила?
– В суматохе забыли!
– Какой суматохе?
– Длинная история. Если в двух словах, то так: налетел власовец и дал мне десять минут убраться – иначе застрелит.
Я переиначил, чтобы как-то оправдать мать. Женщина удивилась:
– Как это, застрелит?
– Очень просто. Из парабеллума.
– Скоро похолодает.
– Обойдусь пока, а там у фрицев разживусь…
Только проговорил это, как на моё плечо легла тяжёлая мужская рука. Я обернулся и обмер. Это был Переводчик.
– Ты чего не на работе? – строго спросил он.
– Так же, эвакуация… – промямлил я.
– А мой приказ ехать в Севастополь?
– Мы сунулись, – соврал я, – а нас сюда.
– Как так? Приказ коменданта не трогать наших рабочих. Теперь выискивай вас!
Он говорил, а сам водил головой по сторонам. Видно, кого-то искал.
– Ты садись на линейку, а я сейчас.
– Ты что, поедешь? – удивился Ванечка.
– А что делать? Ты не знаешь этого дьявола.
Начальник пошёл по лагерю, заглядывая в каждый шалаш. Возвратился злой, бормоча:
– Видел я его, чёрта рыжего, и исчез, как сквозь землю…
Я тоже заметил в одном из шалашей рыжего дядьку с заросшим огненной щетиной подбородком. Значения этому не придал.

… Лошадь неслась по мрачным улицам галопом, словно на пожар. Линейку бросало из стороны в сторону, как шлюпку в шторм. Я сжался в комок в обнимку со своей торбой, в которой кроме булки хлеба ничего не было. Одной рукой ухватился за прут в задке и думал: «выбросит, как пушинку. Что он, дурак?..»
Но ничего, удержался. Позади осталась горящая и взрывающаяся станция и лагерь с моими земляками. Порой там так рвалось, что поднимало огонь и дым до небес.
Жаль стало друга. Женщин много, а он один. «Заездят, – вздохнул я. – Вдвоём бы отбились от ленивых кобылиц. И когда теперь встретимся?»
Лошадь постепенно перешла на скорый шаг. Переводчик заехал в жандармерию. Он бросил мне вожжи и сказал:
– Смотри за лошадью. Не вздумай убежать!
– Не дурак! – огрызнулся я. – Сам знаю.
Начальник пристально посмотрел на меня, но промолчал; зато стоявшему на дверях с автоматом часовому что-то сказал и кивнул в мою сторону. Стало понятно, что теперь я под надёжной охраной.
Вообще-то, бежать не собирался. Нужно быть дураком, чтобы на это решиться, когда город кишит патрулями и жандармами. «Откуда они набрались?» – удивлялся я. Патрули и раньше были, а вот жандармы, словно тараканы, на всех углах.
Вернулся Переводчик и отобрал у меня вожжи, огрел лошадь нагайкой, и понеслись мы в сумерки.
Куда привёз меня Переводчик, не мог разобрать – уже совсем стемнело. В помещение я вошёл следом за ним. Его ждали военные немцы, он завёл их в одну из комнат, я остался в коридоре.
Так прошло часа два. За это время одни офицеры выходили, другие входили. Я томился в ожидании решения своей судьбы. Не дождался, и устроился в углу. Вначале дремал, а когда уснул, не заметил. Проснулся от толчка ногой. В тусклом свете электролампочки едва различил Переводчика.
– Ты ещё здесь? – удивился он.
– А где должен быть? – с не меньшим удивлением отозвался я.
– Ладно, пошли! – сказал он, поняв, что «сморозил».
Привёл он меня в большую комнату, которая находилась в другом помещении. При тусклом свете чадящего каганца увидел вдоль глухой стены длинные нары и спящих на них людей.
– Вот, – усмехнулся начальник, – твоя «спальня».
«Издевается, гад?» – подумалось, а он, не говоря ни слова, ушёл.
Не обращая внимания на храп, потоптался, выискивая – куда бы кинуть свои кости. Нашёл щель между двух мужчин, втиснулся и уснул.
Ночью ворочался с боку на бок. Голые доски давили, а тут ещё донимали кошмары. То падаю в пропасть, лечу, а дна не достаю, то что-то лохматое навалилось и давит, а шерсть набивается в рот – дышать нечем.
Чуть ли не от удушья, просыпаюсь. Сосед справа храпит так, что слышно, видно, в конторе. Слева – налёг на меня, а полушубок, которым он укрыт, сполз мне на лицо. «А снится чёрт знает что!»
Сбросив с себя мужика, сел и прислушался. Сосед справа пошлёпал губами, что-то пробормотал и повернулся на другой бок. В углу копошились мыши, а за окном завывал ветер. Первая мысль: «Как Ванечка?»
Я прислушался к непогоде, вздохнул и хотел ложиться спать. Мужик с кожушком видимо сообразил, что я его разбудил, схватил меня за полу пиджака и прошипел:
– Ты откуда взялся?
– Оттуда!
– Ты, паря, дай людям спать! Завтра станки ворочать…
– Какие ещё станки? – удивился я.
– Железные!
– Да идите вы к чёрту! – разозлился я.
– Не груби старшим! – почти крикнул сосед. – Сопли ещё не обсохли!
– Хватит! – вмешался сонный голос. – Завёл ты, Петрович, аллилуйю!
Петрович отпустил полу пиджака, натянул на голову полушубок и через несколько минут храпел на всю комнату. Только под утро удалось мне забыться в тревожном сне.
В шесть утра Переводчик поднял нас. За окном темно. На подоконнике стоит светильник из стреляной гильзы и хорошо освещает комнату. Сижу на нарах истуканом, уставившись на входную дверь, и не могу понять, где нахожусь. Каждый чем-то занят. Один я не от мира сего, словно начисто вышибло из головы моей память.
– Эй, парень! – крикнул высокий, давно не бритый мужчина. – Ты чего рот распахнул? Марш в столовую!
Я слез с нар, закинул на плечо торбу с хлебом и хотел спросить, где находится столовая, когда мужика окликнули:
– Петрович, подь сюда!
«Так вот ты какой, Петрович?» – усмехнулся я. Во дворе он увидел меня с торбой и удивился:
– Ты чего торбу взял? У нас не воруют!
– Хлеб в ней. Не пропадать же ему.
Развиднялось. Рядом со мной стоял парень старше меня. Я спросил:
– Кто такой Петрович?
– Бригадир. Не вздумай огрызаться с ним.
– И что тогда?
– Сожрёт с потрохами! Зверь!
– Подавится! – буркнул я.
Парень удивлённо глянул на меня и ушёл. Я осмотрелся. Всё знакомо. Вспомнил прошедший день, как мы приехали в темноте. «Значит, на Корабелке!» – усмехнулся я и поплёлся за бригадой в столовую.
На завтрак дали что-то наподобие чая без сахара и оладьи из ячменной муки. Посмотрел на них, вздохнул и достал из торбы почти целую буханку хлеба, отломил краюху и поднёс ко рту. На меня уставилась вся бригада, а это человек двенадцать. Не удивительно. Давно керчане не видели пшеничного хлеба. Я повертел головой туда, сюда, и передал буханку Петровичу:
– Поделите на всех!
Сразу все загомонили, а один с восторгом похвалил:
– Вот тебе и пацан!
– Военный! – вмешался ещё один. – Видно, повидал, почём фунт лиха.
Я же хлеба не жалел. Чего он стоит – если товарищи назовут жлобом. Выпил чай и вышел во двор.
Вскоре бригада вышла из столовой и расположилась на брёвнах, которые лежали около столовой с незапамятных времён. Говорили, ещё до войны привезли их, а зачем, никто не помнил.
Одни курили самосад, кашляли и ворчали:
– Злющий, гад…
Другие что-то «травили» и от души гоготали. Мне не до смеха. Болит всё тело. Даже курить не хотелось.
Появился Петрович и крикнул:
– Кончай курить! За мной!
Я поплёлся сзади бригады мимо стоявших на берегу недостроенных фелюг. Отдельно расположились несколько немецких сторожевиков. Их вытащили на берег летом этого года, но из-за перемен на фронте ремонтировать так и не начали.
Вдруг позади меня что-то прогрохотало. Оглянулся и увидел линейку Переводчика. Он хлестал лошадь плетью, а она неслась галопом прямо к воротам. Один из бригады хмыкнул:
– Во! На охоту подался!
Бригада вошла в токарный цех. Это высокое длинное помещение с двумя рядами токарных станков, между ними широкий проход.
Петрович дал команду, и рабочие начали трудиться: одни откручивали гайки с анкерных болтов, которые забетонированы в фундамент под станки и выглядывают поверх него сантиметров на десять; другие готовят катки из кусков труб. Катки подкладываются под станок, и он свободно выкатывается с фундамента. Третьи собирают разбросанный инструмент по цеху.
Все при деле. Один я, как сонная муха, слоняюсь из угла в угол, пока не пристроился в одном, где и задремал. Сквозь сон слышал Петровича:
– Раз, два, взяли! Каток! Подставляй каток, раззява-а-а!
Всё расплылось и смешалось, словно в тумане, только в ушах ещё гудело: «А-а-а, у-у-у…»
Проснулся от толчка. Передо мной стоял Петрович. Он носком здоровенного сапога шпигал меня под ребро и кричал:
– Нашёл время спать! Переводчик приехал! Он тебе покажет, почём фунт лиха!..
– Петрович, кончай пугать пацана! – крикнул кто-то из мужчин.
– Он не дюже пугливый, как я посмотрю. Ты откуда?
– С Горки. А что?
– С Митридатовой горы? – хмыкнул бригадир. – Там все такие?
– Какие? – не понял я.
В этот момент кто-то крикнул:
– Переводчик идёт!
Как ни странно, а после непродолжительного сна почувствовал себя бодрей. Наверное, прошлый день слишком тяжёлой глыбой навалился на меня. Столько событий, и ночь провёл в непривычных условиях.
Бригада продолжала работать. Один я слонялся без дела, пока не столкнулся с Переводчиком. Он кипел от злости. «Ну, вот! – мелькнула мысль. – Сейчас найдёт козла отпущения…»
– Ты чего болтаешься по углам? – набросился он на меня.
– А что делать? Бригада сказала, что Вы должны дать работу!
– Пошли! – уже мягче проговорил Переводчик. – Совсем забыл.

… Уже неделю я на Корабелке. Начинаю привыкать к жёстким нарам и скудной еде. Переводчик распорядился подвезти досок. Сбиваю небольшие ящики, укладываю в них мелкие детали от станков, заколачиваю и пишу масляной краской номер станка. Так весь день. А бригада «упирается». Петрович никому не даёт покоя.
Раз, два, взяли! Слышится команда бригадира. – Каток, раззява! Каток подложи, твою в душу мать!
– Чего орёшь, божья радость? – огрызнулся кто-то из мужиков.
Меня это заинтересовало, и выглянул в цех из своего закутка. Кусок трубы уже лежал под станиной. Рабочие налегли на станок, и он плавно сошёл с фундамента, оставив голый бетон с торчащими болтами. Петрович присел над ними и стал накручивать гайки.
– Зачем ты это делаешь? – спросили у него.
Как, зачем? Удивился бригадир. – Придут наши, снова поставим на эти фундаменты станки. Уразумел?
– А как же! Только мне кажется, что к этому времени наши тебя того, вздёрнут!
– Как знать, как знать, – усмехнулся Петрович. Закрутил последнюю гайку, разогнулся, придерживая руками спину, и объявил: – Шабаш!
Днём уставал так, что едва добирался до нар, падал на них и тут же засыпал, как убитый.
Так случилось и в тот день. Ночью спал без сновидений, но когда поднялась стрельба – разбудила. Я подхватился, сел и ошалело крутил головой, ничего не понимая. Большинство спали одетыми, выбегали во двор. Придя в себя – выбежал и я.
Среди моря бушевал бой. В тёмном небе шмыгали трассирующие пули, взлетали осветительные ракеты, гремела артиллерийская стрельба…
– Морской бой! – решил я вслух.
– Балда! – усмехнулся Петрович, стоявший рядом. – Там Средняя коса – там и бой. Наши, видно, напали на фрицев…
– Смотрите, смотрите! – крикнул я. – Сколько кораблей!
В свете горящих ракет виделись силуэты мелких судов.
– Это фрицевские БДБ драпают, – сказал кто-то из стоящих.
И действительно, слышалось знакомое: «бу-бу…»
Я обрадовался этим словам и подумал: «Как только наши высадят десант – так и убегу. Фронт снова идёт в мой двор…»
– Ладно, – оборвал мои мысли бригадир. – Всем спать! Завтра будете, как варёные куры. А фрицев и без нас добьют.
Утром сколачивал ящики и думал о Ванечке, о своей семье. Сердце сжималось от мысли, что, может быть, нет их в живых?
Мать строптивая. Ещё эта корова висит, словно гиря на шее. Куда её девать? Я вздохнул и подумал: «Возможно, обойдётся?»
От ночного боя не осталось и следа. Стояла тишина. Даже слышно, как плещется и шуршит о песчаный берег прибой.
– Герр Переводчик, что за стрельба была ночью? – спросил бригадир.
Немец смерил его злым взглядом с ног до головы и бросил:
– Не знаю!
«Знаешь, – усмехнулся я про себя. – Кончилась ваша лафа…»
В обед немецкие моряки сказали, что косу взяли русские. Вот потому начальник злой, а на нас боится согнать зло. Причина мне неизвестна.
Прошло несколько дней после ночного переполоха. Тревога о судьбе семьи не даёт мне покоя. Вколачиваю гвозди, а в голове гудит, как в пустой бочке. Однажды решил: «Убегу!» Если не совсем, то хоть повидаться и успокоить душу.
Стал ночами выходить во двор и наблюдать за часовыми и патрулем. Вскоре понял – можно обмануть немцев и уйти, если подготовить лазейку в ограждении.
В обеденный перерыв обошёл забор из колючей проволоки и обнаружил несколько дырок. «Хорошо! – потирал руки. – Сегодня ночью и уйду…»
В полночь вышел из помещения и осмотрелся. Погода благоприятствовала побегу: туман навалился ещё с вечера. Он шёл с моря волнами, как девятый вал. Вскоре всё оказалось словно в молоке.
С минуту стоял на пороге и прислушивался. Тьма окружала меня со всех сторон непроницаемой стеной. Неожиданно в небо взлетела ракета и заблестела жёлтым пятном в тумане. «Красота! – подумал. – Ничего не освещает. Ухожу!»
Осторожно пробрался к подготовленному лазу. С минуту переждал и нырнул в дырку в колючей проволоке.
Не успел проползти и десяток шагов, как тишину разорвала ружейная стрельба. Винтовки бухали, словно мелкие орудия, пули жихали и жужжали, как майские жуки.
С перепугу, пополз назад. В ночлежку вбежал запыхавшись и дрожа всем телом. Кто-то поймал меня за шиворот и, шумно дыша, шипел:
– Ты чего, сучий сын, натворил? – мимо окон прогремели по булыжной мостовой кованые солдатские сапоги. – Слышь? Сейчас явятся сюда. А ну, быстро на нары и замри!
Я узнал голос Петровича, но в ту минуту думать не мог, просто ничего не соображал, а ещё меня трясло, словно в лихорадке.
… Утром выяснилось, что к ночному происшествию я не имею никакого отношения. Просто так совпало. В тот момент на солдатскую кухню напала свора голодных собак, которые остались без хозяев и ушли в степь.
Петрович косился на меня, но молчал. Мне тоже не хотелось вспоминать о прошедшей ночи. Про себя продолжал твердить: «Убегу!»
Часов в десять утра приехал из города Переводчик и привёз двоих мужчин. Я наблюдал в окно и, мне показалось что-то в них знакомое. Присмотрелся и ахнул: «Леший!»
Его сразу узнал, только борода стала пышней и окладистей. И я подумал: «Скоро будет, как у Карабаса-Барабаса». Второго не мог признать. Огненно-рыжая борода закрывала большую часть лица. И только когда подошли ближе, удивился: «Дядя Митя!»
Переводчик сиял, как девка на выданье. Как же – такой улов: сразу двоих привёз.
Дядя Митя и Леший прошли мимо и не поздоровались. Что удивило меня. Зато Переводчик не преминул стукнуть по затылку. Я вздрогнул и обернулся. Он нахмурился и проговорил:
– Чего рот раскрыл? Работай! Да детали не перепутай. Станки должны прийти в Севастополь в полном порядке.
«Как же, – подумал я. – Придут.… Спасибо за подсказку!»
Дядя Митя и леший ушли в конец цеха и смешались с рабочими. Переводчик постоял, постукивая плетью по сапогу, наблюдая, как бригада поднимала станок с фундамента. Он что-то буркнул и ушёл. Временами слышался голос Петровича:
– Поднимай ломами! Разом взяли! Ещё выше, поднимай! Каток не зевай! Пошла, пошла…
Наступила тишина. Я выглянул в цех. Станок стоял на катках, а бригада курила. Дядя Митя и Леший разговаривали с бригадиром, а тот кивает в мою сторону. «Жалуется, паразит, – злился я, возвращаясь к верстаку. – Ну и ладно. Сегодня и начну…»
Мне пришла мысль разукомплектовать станки. Вытащил несколько деталей из ящика и сунул в карман. Только успел это сделать, появился дядя Митя и сказал:
– Привет, горский парень! Через несколько минут приходи в гальюн. Разговор есть.
«Пилить будет?» – мелькнула мысль.
Гальюн, по-морскому – туалет. Стоял он в воде у берега моря на сваях, как деревянная будка, сколоченная из облезлых досок. Во время шторма к ней не подойти.
С берега перекинута сходня из двух досок с поперечными рейками. Взошёл по ней, словно на корабль. Под ногами набегает небольшая волна, монотонно плещется о сваи и слегка раскачивает нехитрое сооружение. Дядя Митя ждал меня и сразу потребовал:
– Выкладывай!
– Что?
– Бригадир жалуется на тебя.
– Этот предатель?
– Но, но! Не зная людей, так судить о них не тебе!
– Все говорят так.
– Дураки! Ты ещё что-то натворил?
– Ничего особенного. Хотел домой сходить, а здесь собаки напали на кухню. Началась стрельба…
– Ты что дома забыл?
– Душа болит за своих и холодно уже. Я без фуфайки и сменки белья…
– И дальше что?
– … Только сунулся под проволоку, зажихали пули над головой, как в сорок первом. Ну, я сдрейфил и назад. На дверях поймал меня за шиворот бригадир.
– Вот видишь, а ты – предатель. Он же не выдал тебя?
– Нет! А чего он орёт на всех, как резаный?
– Так надо!
– Я ничего общего не имел со стрельбой. Мне домой…
– Ты с ума спятил! Город мёртв. Гражданских ни единого человека. Да и за Керчью на тридцать километров деревни выселены.
– Зачем? – удивился я.
– У фрицев спроси. Думаешь, мы с Лешим сидели бы в лагере? Ушли бы давно, но нельзя. Тут ещё Переводчик устроил на нас охоту.
– Он когда забирал меня, сокрушался: «Видел я рыжего. Как сквозь землю провалился…»
– Вот видишь? Но когда немцы стали отбирать мужчин в Германию – решили: лучше с этим паразитом. Только одному Лёньке удалось…
– И я уйду!
– Умник, – покачал головой дядя Митя. – Раз так приспичило – попроси пропуск. Иначе не пройти. На каждом углу жандармы.
– Пропуск! – хмыкнул я. – Так он и дал!
– Бежать невозможно. Вот если бы десант, тогда другой табак.
Во время разговора я вытаскивал из кармана мелкие детали и бросал в воду. Дядя Митя с удивлением наблюдал, как они с бульканьем исчезали навсегда.
– Что это? – спросил он.
– Детали от станков. Не скоро фрицы соберут их.
– Молодец! – похвалил он. – Сам придумал?
– Переводчик надоумил, – усмехнулся я.
– Ну и дела! Ладно, пошли! А то ещё искать станут!
Сбивая ящики, думал о семье, о пропуске, – «Оно бы хорошо…» – но предлога не находилось. От дум и стука в голове гудит, в ушах звон. Настроение, хуже не бывает. Вздыхаю и опять вколачиваю гвозди, которые выдаёт начальник, чуть ли не поштучно.
– Лёньку привезли! – раздался крик.
Все бросили работу и выбежали во двор. И я за ними. Впереди шёл Переводчик, постукивая плетью по сапогу, а за ним Балагур. Я удивлённо уставился на его лицо. Оно в кровоподтёках, под глазом «фонарь». Одежда местами порвана, а из прорех торчит вата. Подойдя ближе, Лёнька крикнул:
– Привет, братва!
– Ну и фрукт… – печально усмехнулся дядя Митя. – Тебя что, дикие собаки рвали?
– Нет, Митрий! – проговорил Балагур. – Это всё из-за бабского платка…
– Постой, – перебил его Леший. – Причём здесь женский платок?
– Потом расскажу!
– Вот, – вмешался Переводчик, – подмога вам. Хотя от этого болтуна мало пользы. И всё же…
Начальник окинул хозяйским взглядом цех и остался доволен. Он обошёл вокруг снятого станка и направился на выход.
– Так вот, – продолжал Лёнька. – Когда тебя, Митрий, с Лешим забрал этот паразит, я прятался у одной молодайки в шалаше…
– А говорили, будто ты попал в эшелон с женщинами?
– Нет, Митрий, не удалось. Молодайка дала мне свои причиндалы, и стал я бабой с закрытым до глаз лицом. Так и попал на вокзал.
–Ну, ты и фокусник, хмыкнул дядя Митя.
– На вокзале осмотрелся. После пожара остались, словно доисторических животных рёбра, скелеты от вагонов. Ну и дали же наши тогда…
– Ты, трави дальше! – крикнул кто-то из рабочих.
– А что дальше? – вздохнул Лёнька, трогая рукой фонарь под правым глазом. – Ко мне стал приставать немецкий солдат. Я от него, а он за мной: «Мадам! Мадам!..» Я ходу. Он догнал меня, видно почувствовал, что здесь что-то не так, и сорвал платок. Он оторопел, увидев давно не бритую рожу…
– И как ты выкрутился? – усмехнулся дядя Митя.
– Мне не дали опомниться. Солдат поднял крик: «Партизанен!» Сбежались жандармы, разукрасили меня под орех и отправили в жандармерию. Там ещё добавили…
– А сюда как попал? – продолжал допрос дядя Митя.
– При обыске нашли у меня аусвайс и сообщили этому фашисту. Остальное вы знаете. Братцы, пожрать не найдётся? Трое суток ни крошки…
– Кончай базар! – оборвал его бригадир и подал ему горбушку солдатского хлеба.

С появлением Лёньки, меня потянуло к нему. Он принял это, как должное. И всё же, большее время они держались втроём, а я сторонился их из-за Лешего. Он пугал меня диким видом и угрюмостью. Прошлого его я не знал, но догадывался, что человек он непростой. И, видимо, у него произошла непоправимая трагедия.
По-прежнему стучу весь божий день и выношу в гальюн детали от станков. Казалось бы, мелось, а запустить без них агрегат нельзя.
Однажды увидел это Лёнька и восхитился:
– Гений!
– Чево? – не понял я.
– Говорю, здорово придумал. Только смотри, чтобы Переводчик не засёк. Тогда – вилы!
– Знаю!
Лёнька ушёл. Я остался на берегу, с тоской смотрел на свинцово-зелёную бурлящую даль и вздыхал.
– О чём тоскуешь? – поинтересовался подошедший дядя Митя.
– Да вот, на Средней косе – наши, а здесь фрицы.
Дядя Митя тоже смотрел на видневшиеся контуры песчаного острова в проливе. Керчане называют его Средней косой.
– Ничего, – вздохнул он. – Скоро и у нас будет десант.
– Почём знаете? – удивился я.
– К этому идёт. Стали ночью бомбить. Подожгли нефтебазу, где заправляются катера. Во-о-он, видишь, вдали чёрный дым? Это она.
– А я не мог понять, что горит? – проговорил я, стуча зубами.
Мужчина внимательно оглядел меня и удивился:
– Чего дрожишь? Заболел?
– Не-е-е. Замёрз.
– Вот и причина. Скажи тому идолу, что нужно взять тёплых вещей. Я подготовлю Петровича.
Полдня не решался подойти к Переводчику, и только после обеда набрался храбрости. Ещё нужно попасть под настроение. «Пан или пропал! – решился. – Даст – хорошо, а нет – сбегу!»
– Зачем пропуск? – удивился начальник. – В городе никого нет.
– Одежды взять. Холодно.
Переводчик смерил меня с ног до головы, пожал плечами и ушёл. Не знаю, что подействовало на него, но в воскресенье утром дядя Митя принёс пропуск. обыкновенная картонка светло-коричневого цвета с типографским текстом на немецком языке. Фамилия написана от реки, это смог прочитать, внизу чёрная печать с распятым орлом, со свастикой в когтях. Что написано на пропуске, не знал, но он внушал доверие.
Пока рассматривал его, дядя Митя с усмешкой наблюдал за мной.
– Ты смотри, – сказал он, – вернись. Иначе подведёшь всех нас, а в первую очередь Петровича. Переводчик сказал, что пропуск до четырёх вечера. Ну, давай, двигай!
– Прямо сейчас? – с удивлением посмотрел на него.
– А чего резину тянуть. Время идёт.
На проходной часовой проверил документы и открыл калику:
– Биттэ!
– Данке! – ответил машинально и вышел за проходную.
Почувствовав свободу, облегчённо вздохнул и зашагал по горбатой булыжной мостовой, словно по хребту огромной рыбины с крупной чешуёй.
От завода до первых домов метров пятьсот. Преодолел их быстро и увидел первого жандарма. Он стоял в центре перекрёстка, широко расставив ноги, на шее бляха с орлом и автомат. При виде его, у меня ёкнуло внутри, что-то оборвалось и поползло жгучей льдинкой к животу. Я остановился и дёрнулся, будто наткнулся на преграду. Тут же мелькнула мысль: «Чего боюсь?» И смело пошёл на «блюстителя порядка».
– Папир! – потребовал он.
Проверив документы: аусвайс и пропуск, пропустил в город. Жандармы на каждом перекрёстке. Они стояли так, чтобы была зрительная связь между ними. Больше меня не останавливали. Жгучая льдинка в животе таяла, а когда совсем исчезла, зашагал уверенней.
Зыркаю украдкой по сторонам. Иду в центре улицы. Жандармы не обращают на меня внимания. Нигде ни одного жителя. Квартиры и частные дома разгромлены и разграблены. Ценное взято, а ненужное выброшено на тротуары. Среди этого хлама убитые кошки и собаки, около них копошатся крысы, устраивая свары из-за добычи. Меня передёрнуло от отвращения, и чуть не побежал, но вовремя спохватился: «Стой! Побежишь – жандармы подумают чёрт знает что и пристрелят…»
В центре они вообще исчезли. Здесь относительный порядок. На тротуарах ничего не валяется, дома содержатся пригодными для жилья. Стали попадаться немецкие и румынские солдаты. Их разделяла улица. Я шлёпал по ней разбитыми ботинками и оглядывался.
Меня насторожила перебранка союзников. Немцы называли румын обидными словами, а те не оставались в долгу. Стало ясно, что после таких любезностей недалеко и до драки.
«Чего они, гады, не поделили?» – подумал я и чуть ли не бегом шмыгнул в первый переулок и вышел на родную улицу. Улица длинная. Чтобы добраться домой, нужно пройти около полукилометра в другой конец.
Почувствовав себя в безопасности, остановился, перевёл дух и осмотрелся. Опять выбиты окна, тряпьё, мёртвые собаки и кошки, стаи злых крыс. «Откуда набралось столько этой гадости?»
На верхних улицах горы Митридат немцы устанавливали пушки и закапывали танки. «Нужно запомнить. Авось пригодится».
У одного дома крысы стали прыгать в мою сторону и шипеть, словно гадюки. Я перепугался и пустился наутёк. Бежал к своему дому – был уверен, что в нём найду защиту, – и затравленно оглядывался, но крысы не гнались.
В своём дворе остановился, тяжело дыша, и осмотрелся. Вокруг полный разгром: окна выбиты, двери сорваны с петель. В доме мебель перебита, на полу тряпьё и черепки от посуды, на кухне в потолке дыра. Видимо, кто-то спьяну бросил гранату на чердак?
Стало понятно, что семьи моей здесь нет. Выгнали! На всякий случай заглянул в подвал, сарай и сеновал. Пусто.
В огороде, на абрикосовом дереве, висела моя собачка Тузик, безобидная ласковая псина. Бросилось в глаза, одна яма раскопана и разграблена. Хорошие вещи взяты, а похуже разбросаны по грядкам, там же лежала лопата. Я схватил её и лихорадочно раскопал свои пожитки, твердя: «Скорей! К людям! Так можно и спятить…»
Добравшись до мешка с вещами, завёрнутого в клеёнку, выбрал что получше, натянул на себя пару штанов, пиджак, а поверх старую, но ещё хорошую фуфайку. В узелок связал нижнее бельё, выходные брюки и рубашки. Остальное всё бросил и выбежал на улицу.
Постоял, подумал и решил идти кружным путём. Хотя порядочный крюк, но безопасней. Не хотелось встречаться со ссорившимися союзниками.
Шёл берегом небольшой речки, которая протекает через центр и впадает в море. Она полноводна, когда идут дожди. Тогда со всей округи, словно кровеносные сосуды, сбегаются потоки, и начинается половодье. А так, она затянута илом и зарастает высоким камышом. Чистили речку до революции – больше никто и пальцем не шевельнул. Зато жившие по-над ней татары сбрасывали в неё мусор. От быстрой ходьбы взмок, и всё же озирался на камыш, стоящий стеной. Мне казалось, что из зарослей выскочит свирепый зверь и почему-то с жандармской бляхой.
Только на площади Сенного базара, куда привела речка, остановился передохнуть.
С моря тянул слабый холодный ветерок. Через пару минут я остыл и поёжился. «Однако вовремя взял одежду…» – подумалось.
Дальше шёл не спеша, рассматривая полуразрушенные базарные ларьки. Правая сторона улицы застроена одноэтажными домами. Здесь тоже разруха после бомбёжек и хаос, учинённый оккупантами.
Я так увлёкся, что не заметил происходящее. Дорогу мне перебежали незнакомые зверьки. Они напоминали крыс, но только больше и с чёрной бархатистой шёрсткой – по голове и спине пепельно-серая полоса. Острые морды и длинные ноги делали их похожими на борзых собак. Конечно, маленьких. Разглядывая зверьков, думал: «Чего только нет на белом свете?»
Проследил, куда они направились, и опешил. Мой взгляд уперся в стаю таких же тварей. Они раздирали труп собаки, отнимали друг у друга добычу и дрались, катаясь клубком. «И здесь собаки, – вздохнул я. – Фрицы всех поубивали. А мы на Корабелке гадали, что за стрельба в городе?»
Стой, не стой, а идти надо. Меня беспокоило то, что нужно пройти неподалёку от голодной стаи. С опаской, неторопливо, шаг за шагом, стал продвигаться вперёд. Старался не привлекать к себе внимания, и пристально следя за их поведением. Всё спокойно. Только некоторые поднимают морды и смотрят в мою сторону с удивлением. Поравнявшись с ними, увидел, что они перестали драться и уставились на меня, словно удивлялись, откуда я и куда?
Животные зашевелились, оскалились и зашипели. Я не выдержал и побежал. Оглянулся и увидел, что за мной гонится вся стая. Где взялась прыть. Помчался ещё быстрей, как курьерский поезд, представляя, будто зверьки думают: «Вот это добыча! – я хмыкнул. – Сейчас! Размечтались…» Добежав до перекрёстка, завернул за угол, в надежде где-нибудь укрыться, а столкнулся с жандармом.
Он вытаращил на меня по-рачьи глаза, видимо, ничего не понимая: откуда он взялся? А я, как с неба свалился.
– Папир! – потребовал жандарм, придя в себя.
Лихорадочно роюсь в карманах. Руки дрожат, и никак не могу найти документы. Когда подал ему пропуск, стал мычать с перепугу, и показываю за угол. Немец выглянул и опешил. Зверьки уже рядом и настроены агрессивно.
Он вскинул автомат и дал длинную очередь. Злобные твари остановились, напирая на передних, и разбежались в разные стороны, оставив на мостовой мёртвых и раненых сородичей. Жандарм усмехнулся и повернулся ко мне. Долго читал пропуск и вертел его в руках, а я подумал: «Безграмотный – что ли?» Вдруг он ткнул пальцем на мой узелок. «Чего он? – удивился я. – Думает, будто я мародёр?»
В тот момент, когда я хотел объяснить, что это мои вещи, из-за угла выбежал долговязый офицер и два жандарма. Это на стрельбу они примчались. Мой немец вытянулся, словно шомпол проглотил и стукнул каблуками. Офицер спросил – почему стрельба. Жандарм ещё больше вытянулся, что-то докладывал и тыкал в мой узелок. Офицер взял мой пропуск, посмотрел его и потребовал:
– Аусвайс!
Сверив пропуск с удостоверением, меня отпустили.
На этом мои приключения в мёртвом городе не закончились. Плутая по переулкам, старался не попадаться жандармам. Отойдя порядочно, остановился, смахнул тыльной стороной руки пот со лба. Вокруг разруха и тишина. Крыс не видно. Несколько минут наслаждался отдыхом. Вдруг вздрогнул от рёва танкового мотора. Мы уже различали звуки танкового от самолётного и наоборот. «Что это? Откуда? – всполошился я. Уже ревело несколько двигателей. – Нужно посмотреть, – решил, – что за танки и куда направляются. Авось пригодится».
Возвращался назад крадучись, выглядывал из-за каждого угла, прежде чем выйти. Добравшись к речке, затаился в руинах.
Моторы продолжали гудеть. «Прогревают, видно? – мелькнула мысль. – А как увидеть?» Дальше пройти невозможно. За мостом возвышался бетонный дот. Его бойницы, словно раскосые глаза, смотрели в разные стороны. Одна на море, другая вдоль речки, а средняя прямо на дорогу. Меня взяло удивление: «Когда фрицы успели отгрохать такую махину? Его же не было здесь?»
Пробрался на второй этаж разрушенного дома и засел так, чтобы меня не было видно, а сам осматривал большое пространство. Всё как на ладони: справа порт с разрушенным молом и останками сгоревших вагонов; слева станция Керчь-I, прямо железнодорожный переезд и дорога на завод Войкова.
Ждать пришлось недолго. Вскоре танки взревели и из станционного двора стали выползать, словно огромные черепахи с хоботом, одна за другой, тяжёлые машины. Лязгая гусеницами о булыжную мостовую, ушли в сторону переправы. Их насчитал пятнадцать штук.
Больше мне здесь нечего делать, и поспешил уйти. Время поджимало. День перевалил за полдень.
Чтобы попасть на Корабелку, нужно пересечь главную улицу, где ссорились союзники. Ещё за квартал услышал крики и ругань. Подобравшись к угловому зданию, выглянул. Рукопашная драка в разгаре. Это происходило в полусотне метров от меня. Человек пятьдесят безоружных немцев и румын молотили друг друга кулаками. Я огляделся. Жандармов нет. «Попрятались, толстомордые! – усмехнулся про себя. – Нужно и мне рвать когти, пока не попало за компанию».
Выбрал момент, перебежал дорогу и спрятался за угол. Неподалёку постамент, на котором раньше стоял бронзовый В. И. Ленин, вытянутой рукой указывая на восток.
Напротив Новый базар с распахнутыми воротами. Видны корпуса и бетонные прилавки. Раньше с них продавали рыбу. Улыбаюсь, вспоминая, как призывали покупателей торговки: «Риба! Бички! Камбула!..»
Мысль обрывается. Крики усилились. Выглянул и увидел – немцы сильней. Румыны не выдержали натиска союзников и побежали, укрываясь в доме. Гитлеровцы остались на дороге. Они смеялись и кричали обидные слова вслед беглецам. Громче всех, словно в рупор, хохотал и кричал длинный рыжий немец.
Последний румын остановился в дверях и показал ему кукиш. Рыжий поперхнулся смехом, выхватил из кармана парабеллум и выстрелил обидчику в спину. Румын плашмя, словно бревно, рухнул на пороге.
Стало тихо-тихо, так тихо, что слышалось, словно стук молотка о наковальню, биение собственного сердца. Немцы стояли, как загипнотизированные. Мне показалось, будто они от такой выходки рыжего растерялись.
Хотел было уходить, когда раздался треск. Я вздрогнул и выглянул. На первом этаже дома с высоким цоколем, где укрылись румыны, с грохотом вылетела на тротуар оконная рама. Звякнув, со звоном раскололись стёкла и серебристыми осколками разлетелись по сторонам. В пустой проём выглянуло дуло ручного пулемёта. «Вот это да! – ахнул я. – Доигрались!»
Немцы, словно парализованные, уставились в воронёный глазок ствола. По моей спине пробежали «мурашки», покалывая иголками. Я передёрнул плечами и решил: «Пора сматываться!» – но удерживало любопытство.
Пулемёт дёрнулся и загрохотал, словно старая молотилка на току. Я зажмурился и втянул голову за угол. Вот длинная очередь оборвалась. Выглядываю из-за угла. Немцы лежали на дороге. Все ли убиты – трудно сказать. Один рыжий вертелся на месте, точно волчок, держась руками за живот. В одной зажат парабеллум. Вдруг короткая очередь подхлестнула его. Он подпрыгнул, будто от удара кнутом по ногам, и взревел, как бык на бойне; подломился пополам и рухнул на дорогу, дёрнулся раз, другой и затих.
Пулемёт молчал и шарил воронёным «глазом», выискивая цель. Остановился на окнах дома напротив, где, видимо, жили гитлеровцы, и ударил очередью. Пули впивались в каменные стены, как вбитые с одного удара гвозди; выбивали стёкла, они падали со звоном на тротуар и рассыпалась на мелкие осколки, от рам отлетали куски дерева.
Наконец немцы отошли от шока и ответили. Застрочили автоматы, напоминая строчку швейной машинки, забухали глухо винтовки.
Топчусь на месте, как застоялый конь, и не убегаю. Любопытство удерживает. Мне интересно, чем закончится заваруха.
Со стороны порта мчались немцы на подмогу. Неподалёку от меня устанавливали миномёты. Мины с поросячьим визгом полетели на румын. Разгорался настоящий бой. Я не выдержал и побежал.