Форум "В Керчи"

Мчался по улицам, не оглядываясь, а позади гремит и ухает. Фуфайка нараспашку. Ветер играет полами, пробирается под одёжки и охлаждает меня.
Ещё издали увидел на проходной Корабелки Переводчика и часового. Они смотрели в сторону центра, где выясняли отношения союзники. Перед открытой калиткой я остановился, еле переводя дух. Грудь ходуном ходила, а изо рта вырывался пар.
– От кого бежишь? – спросил Переводчик. – Почему стрельба?
– Ру-у-ус-с-ские де-е-сант высадили! – ляпнул неожиданно даже для самого себя и усмехнулся: «пускай икру помечет, гад ползучий».
Начальник побледнел, а потом лицо его заалело и покрылось красными пятнами. Он тряхнул головой и помчался в контору, а я в цех, усмехаясь: «Узнает правду – прибьёт…» Но не жалел о своей проделке. Мне стало приятно, что хоть так насолил ему.
В цех вбежал, запыхавшись. Бросил узелок на верстак и сел на ящик. Меня окружили рабочие и засыпали вопросами, а я всё ещё не мог отдышаться, грудь ходуном ходила и хрипела, как старые кузнечные меха. Подошёл дядя Митя, глянул на меня и усмехнулся:
– За тобой что, нечистая сила гналась?
Я оторопело смотрел на его рыжее лицо и не узнавал его. К тому времени дыхание пришло в норму, и я сказал:
– Ху-у-же сатаны! А-а-а борода где?
– Сбрил. Не люблю её. Стала чесаться, словно стая блох в ней…
– Что за стрельба в городе? – перебил его Леший.
– А-а! – отмахнулся я. – Румыны с немцами подрались.
– Ничего себе, драка! – усмехнулся широкоплечий рабочий с кулаками с небольшую кувалду.
– Румыны наложили кучу фрицев… – как это произошло, не успел объяснить, а только вырвалось у меня: – Хана! Убьёт!
В цех ворвался разъярённый Переводчик. Он остановился на воротах и водил головой туда-сюда, словно она на шарнирах, выискивая бригаду. Я заёрзал на ящике, как на иголках, так засвербел мой зад. Наконец увидев нас, начальник бросился с криком:
– Я выучу тебя от таких привычек…
И засвистела плеть, рассекая воздух, опускалась на мою спину. Я руками прикрыл голову и думал: «Пропала фуфайка!» – а вслух бормотал:
– Жандармы сказали про десант…
Вдруг рука Переводчика дёрнулась и застыла, как на статуе «Девушка с веслом». Не получив удара, я приоткрыл один глаз и покосился на начальника. Он недоумённо обернулся. Позади него стоял и цепко держал плеть Леший. Оголённая по локоть рука напряжена так, что видны вздутые сине-голубые вены.
Переводчик повёл удивлённым взглядом по угрюмым лицам сгрудившихся рабочих, буркнул по-немецки: «Доннерветтер!» и ушёл.
… Рассматриваю распоротую надвое фуфайку и вздыхаю. Она лопнула и раздвоилась, словно рана от пореза на теле человека. Прикидываю, как её зашить? Прилаживал и так и эдак – не сходится материя, остаётся щель пальца на два.
Подошёл Лёнька и стал помогать укладывать вату на место. Балагур злился и бурчал:
– Ну, сволочь! Попадёшься в тёмном углу, пристукну и утоплю.
– Ты чего? – осадил я его. А если кто услышит и донесёт – это ж петля!
– Он, гад, и мне испортил фуфайку. Два дня латал…
– А ну, покажь!
Мне интересно стало, как товарищ вышел из положения. Балагур повернулся спиной. На всю заднюю часть телогрейки наложена латка из куска брезента и прошита суровой ниткой. От удивления, меня разобрал смех.
– Ты чего? – удивился Лёнька.
– Ну и работа! Броня от пуль…
– За что он тебя? – перебил меня Леший.
– Когда прибежал из города – он спросил: «Почему стреляют?» Я возьми и ляпни: «Русские десант высадили!» Он и пустил икру.
– Ну, ты и отмочил, – усмехнулся Балагур. – То-то, смотрю, влетает в цех, как ошпаренный!
– Теперь он тебя убьёт, – покачал головой дядя Митя. – Зачем ты его дразнишь?
– Не знаю, – пожал плечами. – Так получилось. Я и сам удивился…
– Не прибьёт! – успокоил товарища Леший. – Не посмеет! Волков бояться – в лес не ходить. Ты заметил, Дмитрий, как он смотрел?
– По виду – испугался!
– Вот именно. Ненароком могут и утопить…
– Точно! – потёр руки Лёнька. – Я б его с удовольствием умокнул с головой и камнем на шее.
– Не трепи лишнего! – осадил его дядя Митя.
– Я ему уже говорил, – вырвалось у меня.
– Вот видишь! Пацан и то умней тебя.
– Какой он пацан, Митрий! – усмехнулся Балагур. – Он военный и стоит двух довоенных мужиков! А ты – пацан…
– Давай так, – начал Леший и огляделся. – Не трепи языком. Из-за твоей дурости, это может стоить всем нам жизни. И пацану тоже. Понял?
– Понял! – вздохнул Лёнька. – Я же знаю, где и с кем говорю.
– Оно-то так. Но, как говорят, и стены имеют уши. Лучше попридержать язык.
– Неужели и среди нас есть предатели? – удивился Балагур.
– Всякое бывает, – продолжал Леший. – Мы и так в долгу перед этими пацанами…
– Как это?! – удивился Балагур.
– Виноваты, и ещё как! Не смогли защитить наших детей от лютого врага…
– Переводчик! – крикнул дежурный на воротах.
Рабочие принялись за очередной станок.
Начальник вошёл, уже не такой разъярённый, но ещё возбуждённый. Остановился и глядел, как люди копошились у длинного станка «Универсал», а бригадир кричал:
– Раз, два, взяли! Ещё взяли! Каток, раззява…
– Пошла, пошла, – вмешался кто-то.
– Не лезь поперед батьки в пекло! – осадил его бригадир.
Начальник не мог ни к чему придраться. Покосился на меня. Я, как ни в чём не бывало, сколачиваю очередной ящик, а на верстаке лежит куча запчастей. Бросаю косой взгляд на него, он направился к Лешему и сказал:
– С тобой будет разговор отдельный, там, в Севастополе! – высказал это резко, словно выплюнул, и вышел из цеха.
– Как знать, – усмехнулся Леший. – Увидимся ли там?..
Бригада этой угрозе не придала значения. Но люди поняли, что и на него можно найти управу. Недаром моя мудрая бабка говорила: «Не так страшен чёрт, как его малюют!»
Затарахтела линейка по булыжной дороге. Петрович насторожился:
– Куда это его черти понесли?
– На охоту! – усмехнулся Лёнька.
Бригадир осуждающе глянул на него, но ничего не сказал.

Вечером хотел рассказать, что видел в городе, но не получилось. Долго возился с фуфайкой, приводя её в порядок. После ужина приткнулся в уголке в ожидании, пока все соберутся, и незаметно уснул.
И на другой день не вышло. Помешали хорваты. Это нация такая. Об этом мы узнали позже. Они воевали на стороне немцев, как румыны.
Неожиданно к заводской пристани пришвартовались три тральщика. Корабли как корабли. Вот только флаг у них другой – не похожий на немецкий и напоминает шахматную доску – в клеточку. И форма у матросов другая.
Нас это удивило. За всю войну мы таких не видели. Думали, гадали, но кто они такие, так и не отгадали. Тогда Петрович к Переводчику:
– Кто эти вояки? Таких отродясь не видели.
– Хорваты! – ответил он.
Нам это ничего не говорило. Вспомнилось мне, что в школе упоминалась такая нация, а где она проживает, вылетело из головы.
Хорваты, так хорваты. Всё едино оккупанты. Мы занимались своим делом и не обращали на них внимания. Они тем временем шныряют по заводу и, как хищники, набрасываются на цветные металлы. Это увидел Балагур и воскликнул:
– Братцы! Гляньте, что делают эти: тащат медные втулки, бронзовые болванки, куски алюминия…
– Фантастка! – воскликнул Петрович. – Недаром говорят: «Кому война, а кому мать родна!» Так и богатеют люди на грабежах.
Бригада вывалила во двор и наблюдала за матросами, которые не брезговали ничем, тащили на корабли всё, что мало-мальски чего-то стоило. Мы к этому относились равнодушно. На слова бригадира никто ничего не ответил. Нам трудно было понять, что можно сделать с медью во время войны? А вот они знают. Мне известно, где в капонирах лежат горы латунных стреляных гильз.
– Что смотреть на грабителей, – вздохнул дядя Митя. – Пошли работать. Вон изверг появился.
Бригада снимала очередной станок. Петрович, как всегда, кричал:
– Раз, два, взяли! Ещё взяли! Пошла, пошла…
Я укладывал в сколоченный ящик детали, когда в цех вбегает начальник, как Ленька говорил, словно его обдали кипятком. Мы смотрели на него и ничего не понимали.
– Помогите! – обратился он к Петровичу. – Помогите отбиться от мародёров.
– А что случилось?
– Кабеля рубят! А у меня приказ коммуникации не трогать. Солдат у меня мало. Я позвоню коменданту, а вы пока по цехам.
Переводчик, сказав это, пулей вылетел во двор. Я смотрел ему вслед и думал: «Во, прижучило, будто скипидаром одно место намазали!» Петрович с т трудом разогнулся, придерживая руками спину, и приказал:
– Оставьте станок в покое. Нужно спасать завод.
– На кой нам это нужно? – проговорил один из рабочих. – Будем выручать этого изверга от гестапо…
– Дурья башка, – вмешался Леший. – Завод наш. После освобождения людям нужно будет где-то работать. Понял?
– Ишь ты, – хмыкнул дядя Митя. – Выходит, фрицы и не думают сдавать город?
– Это они хорохорятся, – продолжал Леший. – Сейчас другое время. Вылетят, как пробка из бутылки!
Рабочие, не сговариваясь, последовали за бригадиром и без труда вытеснили хорватов к кораблям.
Вскоре пришла машина с солдатами. На всех важных участках выставили часовых. Петрович послал меня – вернуть людей в цех. Матросы стояли на пирсе и что-то обсуждали. Вскоре они устремились к проходной.
– Во-о! – усмехнулся Лёнька. – Пропал город!
– Смешного мало, вздохнул Петрович. – Последнее разграбят…
– Там уже нечего грабить, – вставил я.
Бригадир удивлённо глянул на меня, но промолчал. Он, видимо, забыл, что я был в мёртвом городе и видел разгром, учинённый оккупантами.
Возвращались хорваты нагруженные, как верблюды: медными тазами, чайниками, самоварами и другой медной утварью. Были и пустые.
– Не всем хватило, что ли? – усмехнулся Леший.
Эти слова услыхал подошедший Переводчик и с улыбкой проговорил:
– Моя работа. Позвонил в жандармерию и их попёрли.
Люди с удивлением глянули на начальника и видимо подумали: «Благодетель какой! С чего бы это?» – затоптали окурки и отправились снимать станки.
… Незадолго до обеда ко мне в каморку пришёл хорват. Он пожевал губами и спросил:
– Камрад, мэд ест?
– Какой мёд? – удивился я.
– Нет мёд, – объяснил матрос. – Мэд!
– А-а-а! – догадался я. – Медь?
– Да, да! Мэд!
Я пожал плечами и отрицательно покачал головой. Хорват ушёл. И тут пришла шальная мысль: «А что! Насолю этому паразиту». Отложил молоток, догнал матроса и показал на ящики:
– Здесь есть медь! – и наобум указал на десяток ящиков.
Возвращаясь в цех, увидел часового, который прятался за строение от несильного, но холодного ветра. Солдат изредка выглядывал, а ящики лежали штабелем на открытом месте.
Я оглянулся. Хорват стоял и почёсывал затылок. Видимо, соображал, как взять неожиданную добычу. Делаю ему знак, что отвлеку часового. Он кивнул что понял.
Я попросил у часового закурить. Пока мы курили и перебросились несколькими словами, хорват унёс добычу с запчастями, где медью и не пахло. На душе стало радостно: «Сумел таки отомстить зверю! Теперь ему прямая дорога в гестапо…»
После обеда в цех вошёл знакомый хорват и выложил на перевёрнутый вверх дном ящик две круглые хлебины, плаху сала кило на два, три небольших круга копчёной колбасы и граммов сто табаку.
По виду, всё это домашнего приготовления. Петрович удивился:
– Что это?
Хорват бросил мимолётный взгляд на меня и пояснил:
– Презент от братьев-славян.
Матрос ушёл. Бригадир недоумённо пожал плечами. Я-то знал, откуда и за что всё это. Не откладывая в долгий ящик, он стал делить и приговаривать:
– Чудно! Как с неба свалилось! Не пропадать же добру.
В разгар трапезы пришёл Переводчик. Увидев хлеб, сало, колбасу, оторопел и удивился:
– Откуда это у вас?
– Братья-славяне подарили! – был дружный ответ.
– Что-о-о?! Подарили? Знаю я этих жлобов не один год. Да у них снегу зимой не разживёшься. Здесь что-то не так!
Рабочие удивлённо пожали плечами. Начальник понял, что подчинённые действительно изумлены. Он плюнул с досады и выскочил из цеха. Петрович глянул на остатки еды и усмехнулся:
– Разбирай, братва и расходись, – а мне погрозил пальцем. – Ты доиграешься!
– Я-то при чём?
– Ну и рыба же ты! Обвёл вокруг пальца этого изверга!

Переводчика не было около получаса. Вернулся злой, красное, как варёный рак, лицо пылало гневом. Он поманил меня пальцем:
– Иди сюда!
«Сейчас бить будет!» – подумалось мне. Бригада насторожилась, оставив станок, и следила за начальником. Он оглянулся на них и уже спокойней сказал:
– Ты зачем отвлекал часового?
– Я-а-а?!
– Ты, ты! И не прикидывайся дурачком!
– И не думал. Я попросил сигарету. Покурили и разошлись. А что произошло?
– Ваши «братья», в чём я сомневаюсь, стащили десять ящиков с деталями от станков.
– Но я-то при чём? Часовой поймал гаву, а я в ответе?
– При том! И я сейчас докажу! Пошли!
Я плёлся за ним, опустив голову, в которую лезли невесёлые мысли: «Хорваты продадут как пить дать и всё. Тогда, чтобы остаться чистым, сдаст он меня в гестапо…»
Выйдя из цеха, увидел пустой причал. Глянул на пролив – вдали маячили хорватские катера. На душе полегчало, словно камень свалился с неё. Я невольно улыбнулся.
– Сволочи! – вырвалось у немца. – Сбежали! Ну, ничего, я сведу вас в Севастополе. Из-за вас в гестапо не хочу!
Я усмехнулся про себя: «До Севастополя, как до Москвы пешком. Ещё попытаюсь сбежать…»
Переводчик ушёл расстроенным. Пришла машина и забрала солдат, которых ранее привезли.

Всё никак не мог рассказать своим друзьям, что видел в городе. Только на второй день после ухода хорватов в обеденный перерыв дядя Митя сказал:
– Как поешь, приходи на брёвна. Поговорить надо.
Во время еды вспоминал всё, что видел в городе. Наверняка будут интересоваться происходящим за проходной.
На брёвнах меня ждали Лёнька и Леший. Я уже не боялся его и подсел к ним. Лёнька протянул мне клочок газетной бумаги на самокрутку. Закурили.
– Ну и гадость! – отозвался Балагур. – Хотя и дармовой, а дерьмо.
– Дарёному коню в зубы не смотрят! – усмехнулся подошедший с Петровичем дядя Митя и попросил у Лёньки. – Оставь сорок.
– Бери всю, Митрий!
– А ты?
– Сверну из нашей махры.
– Как знаешь, – дядя Митя затянулся и закашлялся. – Действительно, гадость!
Он прокашлялся и швырнул самокрутку на землю.
– Ты, Санька, расскажешь, наконец, – отозвался Леший, – что видел, что слышал в городе?
– Во-первых, – начал я, – город мёртв. Не видел ни одного жителя. Дома и квартиры разграблены и разгромлены…
– Да-а-а! – вздохнул дядя Митя. – А во-вторых?
– Во-вторых, город укрепляют. В стенах дырки пробивают. Только теперь сообразил – это для стрельбы. Видел прибывшие танки. Целых пятнадцать штук. «Тигры» наверное. Они ушли на переправу. На горе Митридат устанавливают пушки и закапывают танки…
– По твоим словам, – отозвался Леший, – из города делают крепость? А войск много?
– Солдат не видел. Зато жандармов, странных зверьков и крыс полно.
– Что за зверьки? – удивился Лёнька.
– Чёрные с пепельной полосой по хребту и голове. Похожи на крыс, но только больше и выше на ногах.
– Так это и есть крысы, – заверил Балагур. – Видел таких на кладбище.
– Иди ты?! Злые, как цепные псы! Если бы не жандарм, разорвали бы.
– Как так? – удивился Лёнька
– Гнались за мной, а фриц из автомата по ним…
– Ты смотри!
Дядя Митя и Леший молчали. Петрович разговаривал с рабочим. Нарушил молчание Леший. Он поднялся и сказал:
– Дмитрий и Петрович, отойдёмте на минутку.
Когда они отошли в сторону, Балагур хмыкнул:
– Сейчас будут мерковать, как быть дальше?
– Слушай, Лёнька, а Павка где?
– Ушёл. Давно, ещё до изгнания. Ты знаешь, – перешёл он на шёпот, – кто такой Леший?
– Откуда! – пожал я плечами.
– Капитан он, – танкист. Я его подобрал раненого в сорок втором. У меня уже были бойцы, так я притащил его к Митрию. Он его выходил. Теперь они как братья. Борода для маскировки. – Лёнька помолчал и добавил. – Смотри, не скажи им, а то голову оторвут.
«Так вот ты кто, загадочный Леший?»
Теперь я наблюдал за ним и всё больше удивлялся. Всегда хмурый, за последние дни он словно заново родился на свет. Посветлел лицом, стал улыбаться и шутить. Даже борода казалась не такой «дикой». Что на него подействовало, я не мог понять. Другой раз думал: «Неужели моё сообщение подействовало? Так, ничего особенного я не сказал…»
Наши старшие друзья совещались до конца обеденного перерыва. О чём спорили, размахивая руками – осталось загадкой. Мне они не сообщили. Не знаю, Балагура посвятили ли? Возможно, нет. Зная его несдержанный характер. За себя я не обижался и думал: «Нужно будет – скажут!»

Как-то ночью проснулся и обнаружил пустые места. Не было троих. Петрович как всегда храпел на всю комнату.
«Значит так? – разозлился я. – Сами куда-то уходят, а меня не берут…» – и, бормоча недовольно, выскользнул во двор.
Погода портилась. Навалились низкие тёмные тучи и обложили небосвод. Дул холодный северный ветер. Где-то бормотал болиндер. В небо взлетали ракеты, освещая жёлтым светом округу.
Стоять на ветру не очень приятно со сна, и решил дождаться друзей в помещении. Ворочался с боку на бок – незаметно заснул.
Утром проснулся в таком состоянии, словно чёрная кошка дорогу перебежала. Зло точило нутро. В ту минуту мог наговорить дерзостей старшим, но сдерживал себя. До обеда дулся и делал вид, что не замечаю их. Даже когда окликали – молчал, как будто не слышу.
Дядя Митя не выдержал, подошёл ко мне, усмехаясь:
– Ты чего надулся, как индюк на погоду? Видик у тебя, словно всю ночь чертям воду возил без отдыха!
– Потому что вы меня за дурака принимаете. Сами ночью сматываетесь. Если хотите – мне на Митридатовой горе каждый камень знаком.
– Но у тебя нет опыта. Ты никогда не был в разведке!
– Бывал в переделках и похуже, с друзьями. И ничего…
– Ты не обижайся, – перебил он меня. – Нужно с Лешим поговорить.
А он оказался рядом и покачал головой:
– Ну и заговорщики! Вы хотя бы по сторонам смотрели?
– Да мы тихонько, – оправдывался дядя Митя.
– Ладно, ладно. Это я так, чтобы не забывали, где находимся. Как покончите с баландой – на брёвна. Разговор будет.
Уходя, Леший подмигнул мне. С души сразу свалился камень, который давил тяжёлой глыбой. «Значит, не забыли» – подумалось.

Я нервничал в ожидании разговора, а здесь, как назло, обед задерживается. У поварихи забарахлила печка. Кухня полная дыма, сама измазана сажей, глаза слезятся, и чуть не плача, твердит:
– Что за наказание! Сил моих больше нет! Мужики, помогите! Иначе голодными будете.
– Оставлю тебе Балагура – отозвался Петрович.
– Боже избавь! Только не его!
– Это ещё почему? – удивился бригадир.
– Он больше болтает, чем работает.
– Пусть только попробует! Ты баланду давай. Перерыв кончается.
– Заправлю, и буду разливать.
Я хлебал, обжигаясь, суп из кукурузной муки и поглядывал на старших друзей. Они ели быстро, словно похлёбка холодная.
Петрович вышел, а за ним вся тройка. Покончив с баландой, поспешил и я. Леший осмотрелся и проговорил:
– Ты, Санька, думаешь, будто мы подпольщики? Нет. Просто хотим помочь нашей армии. Облазили всю гору. Побывали и в городе. Видели пробитые, как ты говоришь, дырки в стенах. По ним можно определить, откуда ждут десант.
– Как вы ночью видели это? – удивился я.
– Опыт, Санька! – усмехнулся Леший. – Тебя пока брать не будем, но будь наготове. Можешь понадобиться в любую минуту.
«Это уже другой разговор!» – улыбнулся я сам себе.
… Вышло по-другому. После разговора на брёвнах пошли в цех. Петрович осмотрелся и сказал:
– Осталось два нерабочих, и всё…
Следом вошёл Переводчик и перебил бригадира:
– Эти станки не трогать!
– Как же так? – опешил Петрович. – То в шею гнали, а теперь…
– Кому нужна старая рухлядь? Готовьте снятые к отправке в Севастополь…
– Возить когда?
– Завтра! Будем грузить прямо в вагоны.
Петрович ругнулся и вздохнул. Переводчик удивился и ушёл. Больше всех разозлился Леший. Он смотрел вслед немцу и ворчал:
– Паразит, все карты спутал.
Один я ничего не понимал, отчего они злятся? Подошёл измазанный сажей Лёнька и кивнул в сторону уходящего начальника:
– Чего он?
Петрович глянул на него и усмехнулся:
– Ты рожу умой, а то похож на чёрта, который выскочил из пекла.
– Зубы не заговаривай. Почему не работаете? Бригада болтается из угла в угол, а та сволочь молчит?
– Вся наша затея коту под хвост, – добавил Леший.
– Не горюй, – успокоил его Балагур. – Авось что-нибудь придумаем. Только не тушуйтесь.
– А у тебя как? – поинтересовался бригадир. – Печку сделал?
– Работает.
– Что было?
– Кирпич упал и закрыл дымоход.
– Ладно, братцы, – отозвался Леший. – Пошли на брёвна.
Что они задумали, и что им перепутал Переводчик, я так и не узнал. На другой день произошли такие события, которые затмили будни.

В ту ночь спал беспокойно, словно предчувствовал что-то. Ворочался с боку на бок, дрыгал ногами, бормотал. Даже терпеливый Петрович, который спал рядом, не выдержал и толкнул меня. Я подхватился, сел и как шальной, таращился в темноту, ничего не понимая.
– Кто это долбанул в бок? – пробормотал я.
– Это я, паря, – отозвался бригадир. – Ты мне все бока отбил своими костылями.
– Я же не нарочно.
– Понимаю. Но лучше будет, если повернёшься на другой бок и помнёшь Балагура.
Я облегчённо вздохнул, что обошлось без нотаций, и выполнил его рекомендацию.
Второй раз проснулся, когда в окне едва серел рассвет. Где-то грохотало. Нары вздрагивали, будто в лихорадке. В помещении сумрачно. Временами в окно врываются огненные сполохи, освещая комнату и суетящихся людей. Я ошалело крутил головой, ничего не соображая. Вдруг слышу голос Петровича:
– Слава Богу, началось!
– Дождались! – вторил ему дядя Митя.
Я сидел на нарах, таращился в серый сумрак и не мог сообразить, что началось и чего дождались?
Кто-то догадался зажечь коптилку, сделанную из гильзы небольшого снаряда. Загорелся огонёк, похожий на лепесток розы. В этот момент сильная вспышка, словно молния в грозу, осветила помещение, и как бы затушила его. Но нет. Вспышка погасла, а лепесток желтел на подоконнике и освещал помещение.
Люди торопливо натягивали на себя одежду и выскакивали во двор. Поспешил за ними и я.
Во дворе пахнул в лицо порыв холодного ветра. Поёживаясь, спросил у стоящего рядом дяди Мити:
– Что это гремит?
– Разве непонятно? Или ты ещё спишь? Десант это!
– Теперь понятно! – с облегчением вздохнул я. – Где высадились?
– По звуку, где-то за Камыш-Буруном.
Я глянул в ту сторону, где находился этот посёлок, но ничего не видно. Возвышенность закрывала место боя, а тут ещё наплыла, словно траурная вуаль, чёрная туча.
Появился Переводчик, а с ним десяток солдат с винтовками. На востоке всё больше светлело. Наступал новый день, и что он принесёт?
– Чего рты раскрыли! – злился начальник. – Всем строиться!
– Новости! – заволновались рабочие. – Мы же не военнопленные!
– Мы же, мы же! – вмешался Петрович. – Прекратить базар! Разве не понятно? Фронт!
– Да, конечно! – поддержал его Переводчик. – Приказ коменданта! И ослушаться его я не могу…
«Что-то он юлит, – подумал я. – Прикидывается покладистым благодетелем. Почуял, что может получить по тыкве. Он и охрану определил». Я сказал об этом старшим. Петрович хмыкнул:
– Я сразу сообразил, в чём дело. А у тебя, Санька соображалка работает. Не то, что у других. – И глянул на Лёньку.
Тот отвернулся, будто это его не касается, и закурил.
Теперь вооружённые солдаты не отходили от рабочих ни на шаг. Водили в столовую, сопровождали на машинах при перевозке станков. Охраняли помещение, где мы спали. Люди недовольно ворчали:
– Да что ж это такое? В гальюн пойти без свидетелей не можешь…
Я видел – мои старшие товарищи нервничают. Петрович спросил:
– Что будем делать? Как уйти?
– Попробуй при такой охране! – вздохнул дядя Митя.
– Да-а! – согласился Леший. – Отбейся от стаи, да ещё группой?..
– А если в одиночку? – предложил Лёнька.
– У тебя, Балагур, – усмехнулся Петрович, – оказывается, и голова варит?
– Я что, дурак, по-твоему? – обиделся Лёнька.
– Этого я не сказал, – отозвался бригадир. – Знаю, ты больше по картам и языком…
– Нужно всё уметь! – завёлся Балагур. – И в карты играть, и девок любить, и языком, и фрицу гузно прищемить.
– Ишь ты! – удивился Леший. – А я и вправду думал…
– Ладно вам! – вмешался дядя Митя. – Нашли время. Вон, мечется, как неприкаянный, чудо в перьях.
– Я смотрю на него, – усмехнулся Петрович, – и не пойму, что с ним? Бегает из угла в угол, словно в зад ему вогнали шило.
Стоило бы, буркнул Балагур, глядя на Переводчика. – Места себе не находит и всё посматривает в сторону гула.
– Видно, дрейфит попасть в плен? – решил дядя Митя.
… Заканчивался обеденный перерыв. Мы, как обычно, сидели на брёвнах. Только съели баланду, и отдыхали после погрузки станков. За горой гудела канонада. Мы уже знали, что скорого освобождения не ожидается. Битва на одном месте.
Мы обсуждали своё положение, когда подошёл Переводчик и озабоченно проговорил:
– Нужно сегодня закончить погрузку!
– Люди устали, – отозвался бригадир.
– Нужно успеть до темна. Ящики в последний, крытый вагон.
– Зачем? – удивился Петрович. – Можно и вместе со станками.
– Чтобы не растащили, – буркнул начальник и сурово глянул на меня. – А то смотри – опять хорваты найдутся?
От этого взгляда у меня по спине забегали мурашки, покалывая, словно иголками. «Этот гад, – подумалось, – наверняка устроит мне пакость. Недаром так смотрит на меня!»
… Возили станки до темна. Как Переводчик ни подгонял, а вывезти все не смогли: то машина забарахлила, то станок провалился между сцепкой вагонов, и долго вытаскивали его. Мне показалось, что это сотворили рабочие, чтобы протянуть время. Всё напрасно. Бой громыхал на одном месте.
Темнота навалилась сразу, словно всё окунулось в сажу. Только сполохи блуждали по горизонту от разрывов снарядов.
Зажигать свет нельзя – с кубанского берега тут же накроют. Как начальник ни бесился, а погрузку пришлось отложить на утро.
– Я понял, – усмехнулся Петрович, – почему он гнал нас.
– Почему? – в один голос воскликнули мы.
– Он сегодня же хотел смыться из Керчи. А вдруг наши прорвут фронт? Тогда ему крышка.
– Я первый повешаю его за ноги, – отозвался Балагур.
– Почему за ноги? – удивились мы.
– Чтобы дольше помучился. А потом отпустил бы…
– Ты всё загадками говоришь! – усмехнулся Петрович.
– Дал бы понять – русские не злопамятные. А работы нужно растянуть. Смотри, наши прорвутся?
– Что-то не похоже, – вздохнул бригадир. И этот, гад, не отходит ни на шаг.
Люди устали до изнеможения. Некоторые даже на ужин не пошли – сил не хватило. Валились на нары и тут же засыпали. Я вообще ничего не соображал. Глаза слипались на ходу. Шёл, покачиваясь, а, добравшись до нар, упал на них и будто провалился в чёрную дыру. Мне ничего не мешало: ни храп Петровича под ухом, ни грохот канонады, ни холод, а за пустой желудок и говорить нечего…
Утром проснулся, словно побитый палками болело всё тело. Голова гудела, как пустой котёл, спина ломила, словно в неё вбили кол. Первым делом прислушался. Бой на прежнем месте. «Да-а, – подумалось. – Трудновато нашим…»
Теперь мы знали. Десант высадился в Эльтигене. Это рыбацкий посёлок в двадцати километрах от центра города. Прорваться, видимо, не просто. Фашисты настроили несколько оборонительных линий.
После завтрака собрались на брёвнах в ожидании машины, курили и молчали. Каждый что-то обдумывал. Первым заговорил Петрович:
– Что будем делать? Станков осталось на три ходки.
– Я прикинул, – начал Леший, – и понял – всем не уйти. Какие будут соображения?
– Что можно предложить, когда попка с ружьём ходит следом? – пожал плечами дядя Митя.
– Может, ты, Санька? – предложил Леший.
–Да-а! оживился Петрович. – Переводчик приказал собрать по цехам инструменты: всякие ломы, троса, катки, молота…
– Это уже что-то! – обрадовался Леший. – Вот, Санька, возьми бумажку. Запомни и уничтожь. Сумеешь нашим объяснить и напомни за свои танки…
– Сумею!
– Ну и хорошо! – благословил бригадир. – При удобном случае, уходи.
– Братцы, пришла машина, – отозвался дядя Митя. – А вон и Переводчик несётся сломя голову.
… Ходил по цехам, собирал инструменты, относил к конторе и высматривал, куда бы сигануть? Пришёл к выводу – лучшего места, чем кусты сирени неподалёку от нашей ночлежки, нет. Там потайная лазейка, о которой охрана не знала. Так протянулось время до обеда. После еды Леший сказал:
– Осталась последняя ходка. Переводчик предупредил, чтобы забирали вещи. Сюда мы не вернёмся. Действуй, Санька!
Я попрощался с друзьями. Лёнька, пожимая мне руку, посоветовал:
– Доберёшься к нашим, расскажи о нас.
Хорошо! Заверил я.
Я стоял на месте и смотрел, как они заходили в цех. Леший махнул рукой. Я кивнул, что понял.
… Последняя машина ушла на станцию. Солдаты собирали свои пожитки в дальнюю дорогу. Часовой, следивший за двором, отвлёкся и потерял меня из виду. Воспользовавшись моментом, проскользнул в ночлежку. Закинул за плечи котомку и через окно в задней стене пробрался к лазу в кустах.
Затаился. Загудела автомашина. Выглянул. Солдаты грузили свои вещи. Не теряя времени, шмыгнул под проволоку и ужом пополз в высоких зарослях бурьяна. Он шелестел и смыкался следом.
Путь мой лежал через пустырь с засохшим чертополохом. «Если проберусь через него, – подумалось, – тогда уйду».
Пустырь прошёл довольно легко. Взобрался на пригорок, перевёл дух и осмотрелся. Петрович и ещё двое рабочих погрузили инструменты и уехали. Я усмехнулся и подумал: «Кинутся меня только на станции. За это время нужно уйти как можно дальше».
Кинул прощальный взгляд на Корабелку и спустился в глубокую балку.

Поначалу оглядывался, опасаясь погони. Но её не было, словно не было и побега. Даже не верилось. За поворотом, где овраг делает зигзаг, решил отдохнуть. Подыскал подходящий камень и сел. Наскрёб в кармане на закрутку и закурил. Курил, слушая гул боя. Он то затихал, то с новой силой наваливался на барабанные перепонки. Где-то неподалёку гудели автомашины. «Это на дороге», – решил. Она же проходит параллельно оврагу.
Через километр, полтора выбрался из оврага и залёг. Устроился так, чтобы мог наблюдать за движением на дороге. Ревела, проходя мимо, колонна тяжёлых грузовиков. «Боеприпасы, – подумал. – Сколько же их?» сосчитал – девятнадцать. Сколько до этого прошло? Неизвестно. Вскоре прошли танки, лязгая траками о булыжник мостовой. «Тигры» – мелькнула мысль. – Видно, те, что уходили на переправу».
Шустрыми жуками шныряли мотоциклы с жандармами. Вдали гудела ещё колонна грузовиков. Всего не запомнишь.
Вернулся в балку. Решил идти по ней. Так безопасней. Через некоторое время уперся в почти отвесную стену из торчащих, как у худой клячи рёбра, плит ракушечника. Это была та гора, которая закрывала место боя.
Чтобы подняться на вершину, аккуратно переступал с плиты на плиту или уступ, промытый дождями. Так, хватаясь за кусты тёрна и шиповника, обдирая руки в кровь, преодолевал подъём.
Выбравшись на вершину, свалился, как бревно, тяжело Даша, на пересохшие кусты полыни. В нос ударил терпкий запах. Отодвинул рукой куст и оглядел место боя. Что-нибудь разобрать невозможно. Сплошная стена дыма и пыли. Сама пасмурная погода навалилась хмурым небом на плацдарм и ухудшает видимость.
Видны самолёты. Чьи они? Слева рыбацкий посёлок Старый Карантин. Уцелевшие домики казались приземистыми, словно вросли в скалу, на которой они стоят.
В мирное время, бывая с отцом у рыбаков, видел сияющие свежей побелкой цвета морской волны домики. Теперь они хмуро глядят на бурлящий пролив, где бушует война. От разрывов снарядов то и дело поднимаются фонтаны воды. Одни оседают, а другие устремляются ввысь.
Всё, что видел, неинтересно, и я отвернулся к дороге, где гудело и ревело. Меня занимала проблема, как пробраться к месту боя.
Сделать это не просто. Через дорогу не проскочишь незамеченным. Невооружённым глазом видно, как шныряют по ней фашисты. Решил ждать удобного случая, чтобы перейти дорогу. А там, сделать крюк километров двадцать, и выйти на плацдарм. Меня это не страшило. «Не беда, – вздохнул я, – выбраться бы отсюда».
Выполнить это не так просто. По дороге идут автомашины, бронетранспортёры. Ползут танки, задрав в небо стволы пушек. Проскочили мотоциклы с жандармами.
Подобрался ближе к дороге и затаился. Стал считать проходящую технику. Так увлёкся, что не сразу понял, что упёрлось мне в спину. Движением руки хотел сбросить, но громкий окрик ошарашил:
– Встать!
Словно неожиданно укушенный злой собакой, вскочил на ноги, и ошалело смотрел на двух толстомордых немцев в касках.
– Хенде хох! – ткнул одни из них стволом автомата под ребро. – Партизанен?
Я отрицательно качнул головой, поднимая руки вверх, и подумал: «Дурной фриц. Будь я партизан, так бы и признался. Держи карман шире…»
Солдаты не стали разбираться, а погнали меня в посёлок. У первого дома остановились.
Немец, который шёл впереди, толкнул ногой дверь и вошёл в дом. Мы остались на улице. Мой конвоир курил вонючие сигареты и, сощурившись, смотрел на меня.
Вскоре из дома вышел солдат и очкастый офицер. Он окинул мою кряжистую фигуру с ног до головы и приказал обыскать. Солдат, который курил, бросил окурок и обшарил мои карманы. Он нашёл пропуск, с которым я ходил в город, и аусвайс. Офицер внимательно осмотрел документы, косо глянул на меня и пошёл в дом.
Вернулся очкастый минут через десять и отпустил солдат. Те пристукнули каблуками и ушли. Офицер закурил и сел на камень, прикрытый фанеркой. Он, видимо, часто сидит здесь, у двери, во время перекура. Я потоптался и опустился на землю. Оперся спиной о стенку дома. Глянул на море. Оно штормит – балла три. Волна невысокая. Напротив Эльтигена рвутся снаряды вокруг небольших судов, которые пытаются прорваться к берегу. В некоторые попадают, и они разлетаются на части. Вздыхаю и перевожу взгляд на посёлок.
Многие дома разрушены, но есть и уцелевшие. Они мрачные, серые. Это потому, что ещё в сорок первом году начальство приказало покрасить дома глиной для маскировки. Это мало помогало. Посёлок и город как на ладони.
Только теперь заметил, что из строения, у которого сижу, во все стороны разбегаются провода. «Видно, штаб…» – решил я.
От нечего делать, подобрал палку, ковырял ею пыль и косился на немца. Он набирал полный рот дыма, делал губы трубочкой и пускал дымные кольца. «Как он это делает? У меня, сколько ни пробовал – не получается и всё…»
Так прошло около часа. Ничего не понимал, что происходит? Офицер молчал, а я только косился на него. Такое впечатление, будто он ждёт кого-то. Я подумал: «Видно, жандармов, чтобы сдать меня…»
Стало клонить в сон. После вчерашней работы ещё не пришёл в себя. Ломило кости и не только. Ныли поясница и руки. Петрович утром жаловался:
– Болят все суставы. Быть дождю – не иначе! Без него осень не осень…
Я тогда подумал: «Он старый, а у меня почему?» – но вслух ничего не сказал.
Уже дремал, когда от шоссейки свернул грузовик и понёсся прямо на нас. Меня это заинтересовало. Сон как рукой сняло. Машина подпрыгивала на ухабах. Не доезжая метров пять до нас, остановилась.
Офицер встал и одёрнул китель. Машинально поднялся и я. Вдруг: о Боже! – У меня глаза полезли на лоб: – «Убьёт!» – только и успел подумать. Из кабины выскочил с криком Переводчик:
– Удрать хотел?
Он налетел на меня, словно коршун на цыплёнка. Бил он долго и больно, а в сознании проскользнуло: «А Балагур хотел отпустить его…» И тут уда пришёлся по голове, и словно выключили электричество – всё провалилось в темноту. Больше ничего не слышал и не чувствовал. Сколько он бил меня, не могу сказать…
… Очнулся от монотонного перестука колёс. В голове болезненно отдавалось: «Стак-стук! Стак-стук!..» – и так без конца.
Повёл мутным взором по сторонам и понял – нахожусь в телячьем вагоне, на проходе, у закрытой двери, со стороны ветра. У другой, открытой, опираясь о страховочную планку, стоят два немца и беседуют. Внутри вагона по обе стороны нары. На одной сидят немцы. Я узнал их. Это солдаты с Корабелки. На другой навалены сумки, чемоданы… Даже узнал один свой.
Шевельнулся и застонал. Один из немцев скривился, словно от зубной боли. «Чего он? неужели и ему больно?»
На моей голове не было фуражки – потерял. Фуфайка изорвана в клочья. Рядом лежит моя торба с пожитками. «Ничего, – подумал, – в ней старая шапка есть…»
Теперь тело не ныло, а огнём горело. Пересилив боль, подполз к нарам, оперся о них локтем и сел на полу. Немцы наблюдают за мной. Яне обращаю на них внимания, будто их вовсе нет. Память ещё не совсем вернулась, и не мог понять, как попал сюда?
Поезд сделал поворот. В открытую дверь ворвался порыв холодного осеннего ветра. Я, словно сквозняком продуло мою голову. Сразу пронеслось в сознании: побег, побои разъярённого Переводчика, а вот дальше, как попал в вагон? Провал!
В той стороне, где находился Эльтиген, гудел приглушённо бой. Над плацдармом летали самолёты. Они кружили на одном месте: «Бомбят» – догадался я.
Эшелон набирал скорость. Стоявшие у полотна, как свечки, телеграфные столбы замелькали быстрей. Моя мечта добраться к своим провалилась с треском и всё отдалялась и отдалялась.
От обиды и злости уткнулся головой в пол и застонал. А в мозгу – назойливой дробью отдавался перестук колёс: «Стак-стук! Стак-стук! Стак-стук…»
Не выдержав стука, похожего на барабанную дробь, поднял голову. Глаза наполнились слезами и затуманили взор, который устремился на плацдарм, где кипел жестокий бой.
Поезд прибавлял скорость, а фронт всё отдалялся, оставаясь в моём городе, на моей улице и в моём дворе…


… На станции Владиславовка мужчины сошли из вагона и не вернулись. Погони не было.
Дядя Митя, Леший, Лёнька Балагур и Петрович благополучно добрались к партизанам. В сражениях, в разное время, погибли. Остался один дядя Митя. Он об этом и рассказал мне.
Уйти с ними я не мог. Меня стерегли, как зеницу ока. Приказ Переводчика выполнялся. Даже ночью за мной наблюдал дневальный.
На станции Джанкой он встретил нас. Побушевал, распекая солдат за сбежавших мужчин. Гитлеровцы стояли перед ним, как столбы. Мне показалось, что орал он для порядка. И ещё удивило. Переводчик потерял ко мне интерес. Меня перевели к женщинам.
Оказалось, что когда в Керчи меня бросили в вагон, а Переводчик поспешил покинуть фронтовой город, начался обстрел станции. Поезд тронулся – в этот момент снаряд попал в последний вагон, где были ящики с деталями от станков. От вагона осталась одна сцепка.
Знай, что произойдёт такое, Переводчик не кинулся бы сломя голову за мной. Снаряд разрешил все его проблемы.
А станины? Их свалили в Севастополе на Морском заводе под стенку, как ненужный хлам.
Бои в моём городе продолжались почти полгода, до середины апреля сорок четвёртого года. Фронт огненной разрушающей метлой прошёлся по каждому двору, дому и оставил руины. Город полностью разрушили. Он много лет кровоточил – залечивая раны. Об этом, возможно, когда-нибудь расскажу.
О судьбе Переводчика стало мне известно позже, когда я был в Австрии, в пересыльном лагере. Проходившие через него керчане сказали мне, что когда советские войска должны были взять Севастополь, он застрелился. Хотя, утверждали, у него была возможность эвакуироваться. Так никто и не понял, что на него наехало?
О судьбе своей семьи в тот момент я ничего не знал. А со мной много ещё чего произойдёт, но это уже другая история.

Летопись истории Великой Отечественной войны пополнилась оригинальной по форме и интересной по содержанию книгой Александра Бойченко-Керченского «Жив буду – вернусь».
Благодарный читатель прочтёт её с большим интересом. Казалось бы, тематика не нова и вычерпана до дна. Оказалось, нет. Автор проявляет мастерство: свои воспоминания превращает в серьёзное художественное произведение с интересными, живыми образами и неизвестными нам событиями.
Главный герой книги Санька – подросток пятнадцать лет, очень смышлёный, энергичный и верный патриот своей страны, родного города.
Угнанный фашистами в неволю, он проходит нелёгкий, полный опасностей путь, не теряя надежды на возвращение в родной город Керчь.
Санька замечательный мальчик, серьёзный не по возрасту, с богатым воображением и чувством товарищества. Он имеет опыт военных действий, бомбёжек. Перенёс трагедию Крымского фронта, когда Керчь полгода была фронтовым городом. Он видел смерть и кровь, голод и разруху. Но не озлобился. Остался человеком в ситуации, когда вся жизнь исковеркана бедой.
У читателя его добрые поступки вызывают душевную теплоту, расположение к нему и искреннее сочувствие. У Саньки не было безоблачного подросткового возраста.
Автор пропустил через себя и очень точно зафиксировал тогдашние события, потому что он сам был тем самым Санькой.
Ему удалось дать глубокий анализ всему тому, что окружало его, охарактеризовать обстановку войны глазами чистого, неиспорченного подростка, с его неуёмным желанием как можно быстрей вернуться на Родину. Он добр, отзывчив, любит честь в людях и непримирим к подлости и предательству.
Этот подросток смог правильно оценить людей, без которых нельзя обойтись в любой ситуации.
Немногословно, но убедительно, с большой смысловой нагрузкой проходит образ молодого татарина – татарчонка Эдема, справедливого старосты камеры, когда Санька сидел в тюрьме за побег, деятельного и весёлого Жорки. В авторе мы видим художника-литератора.
Интересные художественные находки выразились в описании шапки в начале повести, в приключениях со штанами, в описании морской сырости и туманов…
Будучи в глубоком фашистском тылу и лишённый всякой информации о фронте, Санька мечтает, а затем осуществляет побег.
Этот момент читается с захватывающим интересом. В нём используются приёмы детектива.
Не могу не остановиться на очень важном, с точки зрения автора, отношении австрийского народа к голодным, обездоленным людям из фашистских лагерей. Истощённые остарбайтеры благодаря их поддержке продлили своё существование, ощущая искреннюю доброту и душевное участие простых людей. Автор благодарно посвящает книгу австрийскому народу.
Повесть легко читается. Разделена на тетради с философскими заголовками, которые точно определяют происходящие события, удачно продумано название книги.
Молодое поколение получило поучительное, патриотическое произведение, которое займёт достойное место на полках библиотек и частных коллекций.
В целом хочется отметить большую удачу Александра Ивановича Бойченко-Керченского, поздравить его с хорошей книгой и пожелать ему дальнейших успехов в творчестве.

Лидия Васильевна Пахучая, историк
Киев, 30 июля 1999 г.

I НЕПОКОРЁННЫЙ ГОРОД

Глухой ноябрьской ночью сорок третьего года на перегоне Симферополь – Бахчисарай тащится тяжело груженый эшелон. Паровоз пыхтит и тужится из последних сил. Кажется, вот-вот выдохнется и остановится. Но нет. Он продолжает двигаться – только из трубы разлетаются искры, словно светлячки.
Я стою у приоткрытой двери грузового вагона, опираясь о страховочную планку. Эти вагоны ещё называют «телячьими». Почему? Не знаю.
Вижу горы, поросшие лесом. Смотрю на них с тоской. Там партизаны. Уйти туда невозможно. Незнакомые места. Да и мужчин больше нет. Они разбежались раньше.
Вздыхаю и смотрю на небо, на тускло мерцающие, словно подмигивающие мне, звёзды. Эшелон сделал поворот, и я увидел, как на нас надвигается огромная чёрная туча. Она расползалась и, как паук, распускала мохнатые лапы, заволакивая небо. Звёзды тут же погасли. Навалилась непроглядная темнота. Исчезли очертания гор. Только на востоке, у самой кромки окоёма, тускло мигают зарницы, словно от уходящей летней грозы. «Это у нас, – вздыхаю я, – у моего родного города рвутся бомбы и снаряды. Там бьётся десант…»
– Закрой дверь! – прерывает мои мысли знакомая тётка. – Холодом тянет. Детей застудишь!
Задвигаю до конца тяжёлое полотно двери и лезу на нары. Долго умащиваюсь, но зато тотчас засыпаю.

Эшелон пришёл в Севастополь глубокой ночью. Паровоз показался из последнего туннеля, словно голова черепахи из панциря. Он пронзительно засвистел, извещая о своём прибытии, и сбавил скорость. Тяжёлые вагоны длинной змеёй, по инерции, катились следом, как слепой за поводырём, к разрушенному вокзалу.
От вокзала осталась гора битого камня и щебня, кусков бетона с арматурой. Чуть поодаль лежала, сброшенная воздушной волной, железная крыша с торчащими в разные стороны голыми рёбрами-перемычками. Видимо, упавшая на здание бомба имела большую силу.

Убаюканный монотонным перестуком колёсных пар на стыках рельсов, сплю, как младенец, причмокивая. Казалось, ничто не способно меня разбудить.
Это проделал резкий продолжительный гудок локомотива. Я зашевелился на нарах, собираясь перевернуться на другой бок. Но заскрипели тормоза, загремела сцепка, громко звякнули буфера. Меня швырнуло по ходу поезда. Ударившись головой о переднюю стенку вагона, окончательно проснулся. Паровоз стал. На него, грохоча, наваливались вагоны. Наконец, прекратились лязганье и звон.
Сижу на своём ложе, потираю ушибленное место и ошалело таращусь в темноту – соображая, что происходит. Шапка, в которой спал, смягчила удар. Слышится натужное дыхание локомотива. Зашипел спускаемый пар и ворвался в окно вагона. Соседи по нарам закашлялись и бормотали проклятья.
За стенами вагона слышались шаги и мужские голоса. «Станция» – подумалось мне. Чихнул и собирался ещё поспать.

Не успел умоститься, словно курица в гнезде, загремела отодвигаясь в сторону, тяжёлая, окованная железом дверь. Открылся серый квадрат перрона. По нему шныряют железнодорожники, освещая себе дорогу электрическими фонарями. Впе-реди каждого бежит небольшой снопик света, похожий на маленький прожекторный луч. Смотрю в дверной проём и удивляюсь: «Что же это происходит?»
Послышалась команда выгружаться. Отдавшего её не видно, но по выговору понял – не русский, хотя и говорил почти чисто.
Захныкали дети, разбуженные не ко времени. Матери суетились и уговаривали малышей потерпеть.
«Значит, приехали», – решаю. Окинул взглядом тёмное пространство, где словно тени, копошились люди. Нужно покидать тёплый вагон. Вздохнул, нахлобучил на голову кошлатую шапку с ободранным и побитым молью, с неизвестного зверя, мехом. Когда она была новой, отец говорил, будто мех котиковый. Только не уточнил с какого кота – то ли с морского, то ли с дворового? Сейчас шапка напоминала собаку с плешивыми и облезлыми боками.
Собираться мне нечего. Весь гардероб на мне, и спал одетым. Причины на то были. Первая – спать холодно. Вторая – тоже немаловажная: по дороге на эшелон могли напасть партизаны. Этого момента многие ждали, чтобы с ними уйти в лес. Однако ночная поездка прошла без приключений. Обычно в тёмное время суток немцы закрывают движение на железной дороге, а нас повезли. Почему? Этот момент остался для меня загадкой.
В вагоне начались толкотня и сборы. Слышались перебранки и плач детей. Чтобы не мешать, я вышел на перрон.

Ноябрьская ночь дышала прохладой. С бухты тянуло холодной струёй, как из холодильника. Я поёжился, запахнул пальто и застегнул его на все пуговицы. Сразу стало теплей.
За нашим вагоном пыхтел паровоз, натужно дыша, словно человек-астматик. Около него шарило несколько лучей. Звякнула, падая, сцепка. Один из лучей описал в воздухе круг – паровоз загудел и ушёл в депо.
На перроне стало тихо. Да так, что слышно, как плещется в бухте прибой: «у-ух, ши-ир…» Он набежит, зашуршит и откатит назад. И так без конца. Вообще, погода стояла сносная. Видимо, щадила нас, бездомных.
Рассмотреть, где находится берег, невозможно. Вокруг темень, как говорят, хоть глаз выколи. Только по шороху волны можно определить, что недалеко.
Светомаскировка соблюдалась строго. Никому не хотелось схлопотать фашистскую пулю. Патруль без предупреждения стреляет по освещённым окнам.
Приближалось утро. Стало ещё темней. Неожиданно навалился с моря густой туман. Он клубился серыми волнами. Через несколько минут трудно стало отличить человека от столба.
Где-то вдали загремели винтовочные выстрелы, а потом прошила воздух автоматная строчка. Ещё дома слышал от людей, будто в Севастополе действуют подпольщики. Я улыбнулся: «Так вот ты какой, непокорённый город…»
– Санька! – послышался голос многодетной тётки из вагона. – Ты где запропастился?
– Я здесь! На улице!
– Подсоби пожитки вытащить.
Совсем забыл, что обещал ей помочь. Мне это не составляло труда. Она последние дни подкармливала меня. Закинув за спину тощую котомку, надел на плечи обе лямки и вернулся в вагон.

Время шло. Туман постепенно светлел, предвещая скорый рассвет. Пришёл за нами громадный грузовик. С шумом и руганью погрузились. Ехали недолго. Разглядеть что-либо по сторонам невозможно. Город словно опустился в молоко.
Автомашина остановилась у высокого двухэтажного здания с широкими входными дверями. Тут же подумал: «Видно, бывшая контора?»
Выгружались прямо на землю, в одну кучу: узлы, мешки с одеждой, баулы, чемоданы. А немец шофёр подгоняет:
– Пистро! Шнелль!
Где чьи вещи, решили разобраться днём. Усаживали и укладывали на них детей, уговаривая ещё поспать. Некоторые малыши засыпали сразу, а другие капризничали. Матери ругались и грозились применить ремень, но и это не помогало. Дети просили есть и пить, а где взять? Уже два дня, как кончились запасы. Выдавали только детям…
Грузовик газанул, обдавая нас ядовитым дымом, и скрылся в тумане. Ещё долго слышался в предрассветной тишине удаляющийся рокот мотора.

Нас, керчан, определили в бывший морской экипаж. По-сухопутному – казарма. Семейные и старики располагались на первом этаже, а холостяки и одинокие мужчины на втором.
В пустой большой комнате я прошёлся вдоль двух рядов железных кроватей с сетками, но без тюфяков. Выбрал одну, в дальнем углу, и повалился на неё прямо в одежде. Вскоре мирно посапывал и что-то бормотал во сне.
Тогда ещё не знал, какие ужасы ждут меня здесь, в непокорённом городе.

II У РОДНОГО ПОРОГА

История, которую хочу рассказать, началась ещё дома, в Керчи, откуда я родом и где безвыездно прожил свои пятнадцать лет. Хотя не всё происходящее в родном городе имеет прямое отношение к этой повести. Всё же, кое-что необходимо объяснить. Например, почему керчане с детьми и стариками, а я вообще один, без средств к существованию, оказались в такое грозное время в чужом городе?

Конец сентября сорок третьего года. На дворе бабье лето с паутиной, обильной росой по утрам, прозрачным чистым воздухом, напоённым ароматами увядающей природы, запахами хризантем и дикой конопли, в которой копошатся стаи перелётных чижей.
В это время туман в наших краях – частый гость. Бывает, он ложится с вечера, но большей частью ночью или перед утром.
Люблю эту пору. После летней духоты и пыли нежная и ласковая погода поднимает настроение, а на душе становится так приятно, что порой хочется петь без всякой на то причины. Хотя причина есть – бабье лето.
Жить бы, да радоваться, если бы не война. Полтора года, как в городе хозяйничают фашисты. Фронт ушёл далеко и остановился где-то у Кавказских гор, что там происходит, керчанам не известно.
Прошёл слух, как гром с ясного неба, – немцы отступают. «Вот это да!» – подумалось мне. Но это слухи и никаких подтверждений. Горожане оживились и с затаённой тоской и надеждой посматривали на пролив, вслушивались в глухую тишину.
Иногда вздрогнешь от неожиданного рокота. В первый миг покажется, будто далёкий отзвук канонады, но когда разберёшься – ругнёшься с досады. Это немецкая десантная баржа отвалила от таманского берега. Теперь она долго будет бубнить в проливе, приближаясь к керченскому порту.

И вот однажды загудело и заухало на кубанском берегу. Первая мысль мелькнула о грозе, но какая гроза при ясном небе. Это оказалась далёкая, приглушённая расстоянием канонада.
Люди повеселели. Каждому грезилось близкое освобождение:
– Наконец-то! – говорили при встречах и улыбались.
Тем временем гул с каждым днём приближался. Стало греметь так, будто колотили в большой барабан или пустую железную бочку.
Идя утром на работу, я прислушивался к грохоту и на слух определял расстояние до фронта. Порой казалось, что он не продвигается. Но оказалось не так…

Наступил момент, когда гул утих и не возобновлялся. Кубань взяли наши. Немцы на крымском берегу засуетились. Стали опутывать колючей проволокой места возможной высадки десанта. Строили доты и дзоты, рыли окопы и блиндажи.
На душе было радостно от фашистской суеты. Но ликование оказалось преждевременным. Пятого октября произошло событие, которое надолго разлучило меня с родным городом.
В тот день погода выдалась ласковой и тёплой. Перелётные чижи продолжали копошиться в конопле. Это говорило о том, что холода наступят не скоро. Листва на деревьях ещё держалась. С первыми заморозками она осыплется вся сразу.

Я опаздывал на работу и не обращал внимания на то, что на перекрёстках появились жандармы с бляхами на груди. Полицаи расклеивали на стенах домов большие, похожие на полотенца, белые листы бумаги.
Время поджимало. Я прибавлял и прибавлял шагу, пока не побежал. Успел. Ровно в восемь вбежал в литейный цех, где работал. В последнее время меня перевели из модельного в подсобные.
Формовщики расходились по рабочим местам. Через минуту и я настраивал сито, на котором сеял песок. Не успел наладить работу, как распахнулись створки широких ворот, на плац ворвались с десяток солдат с винтовками наперевес, и потеснили нас к сушилкам.
Появился офицер с переводчиком и оглушил нас новостью. Оказалось, в городе объявлена поголовная эвакуация… «Вот это да! – подумалось мне. – А мы как же?»
Переводчик, словно читая мои мысли, продолжал:
– Все литейщики и формовщики будут отправлены в Севастополь...

III АРЕСТ

И вот Севастополь.
На другой день всех распределили по работам. Формовщиков и литейщиков отправили на Морской завод, а мне сказали – подсобных не требуется, своих хватает. Так попал на военный вещевой склад.
Работал грузчиком. Трудно было в мои пятнадцать лет таскать тяжёлые ящики наравне с мужчинами. Донимал голод. Чувствовал – слабею с каждым днём.
Однажды в обеденный перерыв подошёл пожилой грузчик, протянул мне ломоть солдатского хлеба и пару сухих бычков.
– На, поешь! – сказал он. – Я вижу, ты, парень, скоро в ящик сыграешь. – Он помолчал и добавил. – Перед шабашем подойдёшь ко мне.
– Зачем? – не понял я.
– Научу, как выжить.
Перед концом работы он повёл меня в пустой склад и откинул крышку одного из ящиков.
Молча наблюдаю, как он извлёк из него комплект нового обмундирования. Френч надел на себя, а брюки плотно уложил на животе и туго затянул рыбацкой сеткой, которая служила ему поясом. Заняла эта процедура не больше двух минут. Ещё минута – и поверх всего грузчик напялил старый брезентовый плащ, который скрыл все огрехи.
– Попробуй! – предложил он, похлопывая себя по животу здоровенной пятернёй, сглаживая выступы. – Там есть ещё.
– Это же воровство! – опешил я.
– Воровство, – согласился он. – Но какое?
– Могут вздёрнуть!
– Могут, если поймают. Ты этим вредишь фрицам и себя спасаешь от голодной смерти. Понятно?
– Всё равно не буду!
– Ну и сдыхай, чёрт с тобой! – разозлился мой учитель.
Он нахлобучил чуть ли не на глаза старую линялую восьмиклинку, что-то буркнул и ушёл.
Таким способом мне не приходилось воровать. Правда, мы с друзьями иногда вредили фашистам. То другое дело. Сейчас стоял у ящика, как старуха из сказки над разбитым корытом, и не знал, как поступить. Во мне боролись два чувства: совести и голода. «Грузчик сказал, что это не воровство, а вред немцам», – убеждал себя, а под ложечкой сосало. Хотелось есть. Голод победил.
Так у меня стал появляться хлеб, а когда и кое-что к нему.

На работу и с работы ходил мимо лагеря для военнопленных. Это большая территория, обнесённая колючей проволокой в два ряда. По углам вышки с часовым и пулёмётом. Внутри двора два полуразрушенных двухэтажных дома. В слякотную погоду пленные укрывались в них.
Вечерами я останавливался у проволоки, делился с пленниками едой, если она бывала у меня, узнавал новости с фронта. Здесь были участники боёв у Перекопа и Эльтигена, что под Керчью.
Не все часовые на вышках разрешали подолгу задерживаться у ограды. Передашь, что можешь, перекинешься несколькими словами и после окрика с вышки спешишь уйти. Другой раз стоишь, пока сумерки не наползут.

Подходит к концу ноябрь, а признаков зимы не предвидится. День и ночь ползут хмурые низкие тучи над крышами полуразрушенных зданий. Иногда они моросят мелким, словно туман, дождём. В декабре случались заморозки и недолгие морозы. Январь показал себя холодом и ветрами.
Нелегко жилось это время лагерникам в таких условиях. Выдерживали крепкие здоровьем и сильные духом. Голод и стужа многих отправили на тот свет.
Однажды, уже в феврале сорок четвёртого года, я заметил в компании пленных высокого черноволосого солдата в куцей, видно, с чужого плеча, шинельке с хлястиком, висящим на одной пуговице. Удивило меня не это, а то, что он в слякотную промозглую погоду (вот уже неделю, как с перерывами моросит мелкий, словно через сито, дождь, – у нас в Керчи его называют «мыгичкой»), без обуви. Ноги его обмотаны грязными портянками, вместо подошв – куски автомобильных камер. Зато штаны синие, комсоставские. Глядя на него, почувствовал, как по спине пробежали колючие, словно иголки, мурашки. Я зябко повёл плечами и подумал: «Сняли сапоги, сволочи!»
В тот день часовые были злые, и останавливаться у проволоки вообще не разрешали. Один, когда я пытался передать хлеб, даже заорал на меня, хотя они меня уже знали в лицо. «Что на них насело?» – удивился я и прошёл мимо.

Несколько дней немцы никого не подпускали к ограде: ни гражданских, ни военнопленных. Я издали наблюдал за босым солдатом и решил добыть ему сапоги.
В воскресенье я был со свёртком у забора. Всё продолжалось по-старому. У проволоки стояли женщины, а по ту сторону узники. Мужчину без обуви называли Василием Ивановичем. Я спросил у знакомых:
– Почему не подпускали к проволоке?
– Ребята бежали, – ответили мне. – Некоторых вернули и фрицы успокоились.
Подсунув под проволоку свёрток, я сказал:
– Это Василию Ивановичу.
Он развернул свёрток и с удивлением спросил:
– Это мне?
Я молча кивнул и поспешил уйти.

На другой день дождя не было, но погода стояла хмурая. Низкие тучи мчались, как скорый поезд, временами открывая голубые полоски неба, и тут же заволакивая всё плотным панцирем.
У меня имелось немного хлеба и десяток сухих головатых бычков. Я направился к лагерю. У проволоки остановился и пристально смотрел на ноги Василия Ивановича. Новые сапоги полностью измазаны грязью. Он заметил мой взгляд и улыбнулся.
– Где это вы так запачкали сапоги?
– Это чтобы фрицы опять не сняли.
– А-а-а! А я думал…
– Ты лучше, – перебил он меня, – скажи, где взял сапоги?
– Тю-у, – хвастливо вырвалось у меня. – Этого барахла у нас навалом.
– Где это у вас?
Пришлось рассказать, что работаю на вещевом складе, и как рабочие таскают всё, что попадётся под руку.
– Таскают! – усмехнулся Василий Иванович. – Воруете?
Я пожал плечами и начал бормотать что-то в своё оправдание, но он перебил меня:
– Ну что ж! И так можно вредить врагу. А что у вас ещё есть?
– Всё военное. Вам что-то надо?
– Надо!
– А что?
– Ну, скажи, – прищурился, глядя мне в глаза, новый знакомец, – полностью солдатскую форму, а лучше унтера, можешь достать?
– Не обещаю, но попробую.
Узнал его размеры и ушёл. Смеркалось. Часовые на вышках начали кричать, чтобы расходились.

За неделю я натаскал всякой солдатской одежды, передавая за проволоку частями. Вот только шинель не мог сообразить, как её пронести через проходную. Очень громоздкая вещь. Тогда подошёл к грузчику, который приобщил меня к воровству, и рассказал, зачем мне нужна шинель.
– Сделаем! – пообещал он.
В субботу после работы он ждал меня за территорией склада с латаным старым мешком. Мешок наполовину был чем-то заполнен.
– На вот! – сказал грузчик. – Здесь то, что ты просил. Выбрал самую большую.
– Спасибо! – намерялся отблагодарить его, но он перебил:
– Только иди закоулками. Неровён час, нарвёшься на кого.
Пока я бродил по глухим улочкам и переулкам, стало смеркаться. В такое время к лагерю не подойдёшь. Пришлось отложить операцию до утра.

В воскресенье проснулся поздно. Настроение было отличное. Ничего не предвещало беды.
Надел коверкотовые штаны цвета кофе с молоком, зефировую рубашку в полоску, коричневый немецкий френч и солдатские сапоги с короткими раструбом голенищами. Сапоги и френч добыл на складе.
Готовился, словно на праздник. Натянул поверх всего этого драповое пальто и закинул на плечо мешок. Оглядел комнату, словно прощался.
Товарищи либо спали, либо играли в карты на деньги. На меня никто не обращал внимания. Только один оторвался от игры и как бы между прочим спросил:
– Санька, ты куда в такую рань?
– Да так, – неохотно отозвался я, – дело есть.
Игрок больше не интересовался мной. Стали раздавать карты, и он внимательно следил за руками раздающего, забыв обо мне. Я глянул в сторону играющих, хмыкнул, поправил на плече мешок и покинул комнату навсегда.

Выйдя на улицу, остановился. Скверная погода испортила настроение. Низкие тучи предвещали дождь. Я вздохнул и зашагал в сторону лагеря. Хотелось быстрее выполнить обещание и вернуться в тёплую комнату.
Когда до цели оставалось метров сто, из-за угла вышли три русских полицая. В груди что-то ёкнуло, оборвалось и холодной льдинкой поползло к животу. Я стряхнул с себя страх и бодро зашагал навстречу. Возьми же, схоронись в развалинах или в подворотне, такая возможность была. Так нет же. Показал своё геройство, а возможно, с перепуга?
Полицаи не обращали на меня никакого внимания. Мы разминулись, и я считал, что пронесло, но ошибся. Один из предателей неожиданно окликнул меня:
– Эй, пацан!
– Чего? – оглянулся я.
– Подь сюда!
Меня словно гвоздями прибили к земле. Я не мог шевельнуться. «Всё! – мелькнула мысль. – Попался!»
Полицай, видя мою растерянность, шагнул ко мне и спросил:
– Что несёшь?
– Дрова! – ляпнул первое, что пришло в голову.
Он протянул руку и пощупал мешок.
– Дрова, говоришь? Почему мягкие? А ну, покажь!
– Что там? – поинтересовались остальные.
– Да вот… – оглянулся полицай, продолжая держать мешок.
Не теряя времени, бросаю ношу и дай бог ноги. Ушёл бы, но на углу дома, куда собирался завернуть, столкнулся с немецким патрулём. Остальное понятно. Меня скрутили и увели.

IV В ПОЛИЦИИ

Только бросили в тёмную камеру без окон, в полиции началась беготня, слышался грохот кованых сапог о цементный коридорный пол, выкрики команд.
Так продолжалось минут десять, а затем наступила гробовая тишина.
Что происходило за дверью, непонятно, но я радовался наступившему покою. До того разболелась голова, что казалось, будто она вот-вот лопнет на несколько частей.
Некоторое время истуканом стоял посередине камеры, ошарашенный происшедшим. Наконец глаза привыкли к темноте, разглядел широкие нары. Повалился на них, натянув на голову пальто, и незаметно заснул.
Снились кошмары: убегал от полицаев, они догоняли меня, что-то кричали, а потом исчезали; на их место появлялись патрульные немцы, эти просто скрутили и сунули в рот тряпку. Зачем, не скажу, потому что не знаю.

Спал, как убитый, почти сутки. Утром проснулся без головной боли. Прислушался. За дверью по-прежнему тишина, словно в загробном царстве. Слышно только, как где-то далеко стрекочет сверчок, да монотонно стучит обо что-то твёрдое капля воды.
Лежал с открытыми глазами и осматривался. В полумраке разглядел бачок для воды, в другом углу параша. Между створок двери светилась узкая полоска. Это говорило о том, что на дворе день.
Хотелось есть. Живот урчал, напоминая об этом. Я поворочался на горбатых досках и поднялся. Посидел на краю нар, соображая, как выйти из положения. Но что можно придумать за решёткой? Постучал в дверь. Никакого ответа. Глянул на бачок и подумал: «Интересно – есть вода?»
Вода была. Выпил кружку и полез на нары. В лежачем положении не так хотелось есть.

До позднего вечера надеялся, что вот сейчас загремят запоры. Но обо мне словно забыли. Постепенно светлая полоска в двери потускнела – наступили сумерки, а потом и ночь.

На второй день в полиции по-прежнему мёртвая тишина, точно прошёл мор. Даже сверчок замолчал, и вода перестала капать.
Стал стучать в двери и кричать. Кричал до тех пор, пока не сорвал голос и не стал сипеть.
Вдруг моё нутро пронзила страшная боль. Казалось, будто в желудок впилось множество раскалённых стрел, и пронзали его со всех сторон. Я катался по нарам, корчился и выл по-волчьи от боли.
Только перед утром рези в желудке улеглись. По телу расползалась истома вперемешку со слабостью. Ноги и руки стали вялыми, словно ватные. Такое ощущение, будто они чужие.
Есть больше не хотелось. Теперь вставал только попить воды и оправиться на парашу.

Проходили сутки за сутками, а в полиции – глухо, как в танке. День от ночи отличал по светлой полосе в дверях. Я уже подумывал, как взломать дверь и выбраться из этой душегубки.
И вдруг, на пятый день послышались шаги. Сел на нарах и прислушался. Мне казалось, что схожу с ума. Но нет. Шаги всё ближе.
Громыхнули запоры, распахнулась дверь, и в камеру впихнули древнего старца, до глаз заросшего бородой. От толчка в спину тот залетел в камеру, словно пробка, выбитая из бутылки, но на ногах устоял.
– Что за мода у тюремщиков, – огрызнулся дед, – обязательно турнёт в шею?
– Помолчи, стерва старая, – делая шаг в камеру, прошипел полицай, а, увидев меня, вылупил глаза и ахнул: – Ба-а! Да у нас квартирант. Ты живой?
– Живой, – пробормотал я. – Только пятый день не жрамши.
– Сейчас сообразим, – пообещал полицай.
Он забыл о старике. Захлопнул дверь, загремели запоры, а шаги удалялись.
– Опять забудут, – вздохнул я.
Дед уселся на край нар и спросил:
– Ты вправду пять дней не евши?
– Вам какое дело? – огрызнулся я.
– Не груби старшим. Когда спрашивают – отвечай!
– Да! Даже ноги стали пухнуть.
– Воды дуешь много. В твоём положении нельзя этого делать…
Он ещё много высказывал советов. Я молчал. Дед оказался назойливым. Мне хотелось крикнуть: «Отстань! Без тебя тошно!»
Но не было сил на разговоры, и даже языком ворочать.

Вернулся полицай и поставил на край нар полный котелок горохового супа, а на него, словно всадника на коня, пристроил полкирпича солдатского хлеба.
Через открытую дверь сноп света освещал хмурое лицо полицая и нары с котелком. Мы с дедом оставались в полумраке. Я глядел заворожёнными голодными глазами на еду, а тело моё тряслось. Дед из-под лохматых седых бровей зыркал на полицая. Тот, видимо, заметил взгляд старика и показал ему кулак:
– Ты смотри, старая кошёлка, не обожри пацана!
– Не твоих кровей! – буркнул дед.
– Но-но! – огрызнулся тюремщик и ушёл.
Только за ним с грохотом захлопнулась дверь, хватаю трясущимися руками хлеб. Не успел вогнать в него зубы, как дед ловким движением руки выбил его. Он словно булыжник стукнулся о доски и покатился по инерции в дальний угол нар. Я кинулся вдогонку, но старик навалился на меня и придавил к нарам. На мгновение я словно онемел. Потом что-то замычал. И вдруг заорал:
– Не имеете права! Хлеб мой!
– Цыц, салага! Бо свяжу! – пригрозил дед.
Я попытался вырваться, но не смог, противник оказался сильней.
– Дайте хоть кусочек, – заканючил я.
– Дурак! – зло буркнул старик и отпустил меня.
– Отняли хлеб, – бормотал я, усаживаясь на нарах, – ещё и обзываетесь? – хотел ещё что-то сказать, но дед не дал мне и рта открыть:
– Болван! Неужто подумал, что я отнял у тебя хлеб для себя?!
– А то как же?
– Да чтоб ты, обалдуй, в ящик не сыграл. Понял?
– Нет! – опешил я.
– Нажрёшься с голодухи, и пожалте в деревянный бушлат.
– Не понял?
– В твоём положении нужно есть понемножку. Сначала редкого супа, а потом… Спасать здесь некому. Разве только добьют и адью, сударь, на тот свет.
Наконец я понял, что обижать он меня не собирается, а желает только добра. С той минуты выполнял всё, как он советовал.

Дед оказался компанейским. Пока мы сидели вместе, он много объяснял и рассказывал. И вот что услышал от него: если человек голодал несколько дней и сразу наелся, может случиться заворот кишок, а это смертельно. От него же узнал, где пропадали полицаи.
– На партизан ходили! – хмыкнул дед. – Туда ходили, а обратно на бричках навалом.
– Как, навалом? – не понял я.
– Штук десять полицаев партизаны поубивали. – Он до того презирал предателей, что считал их на штуки, словно брёвна.
– Так вот оно что! – удивился я. – А меня брало удивление: куда они подевались? Тишина в полиции, как в загробном царстве.
– Говорят, будто и немцев много побили наши.
– Вы как сюда попали?
– Когда везли трупы, укрытые брезентом, я стоял на обочине и усмехался. Вот и загнали меня в эту кутузку.

Ещё через день меня вызвали с вещами. Это означало, что сюда больше не вернусь.
– Дайте свой адрес, – попросил у деда.
– Зачем? – удивился старик.
– На всякий случай. Зайду как-нибудь.
– Эх ты, простота, – усмехнулся он. – Из этого заведения так просто не выходят. Во всяком случае, я – ногами вперёд.
– Почему? – не понял я.
– Очень просто. Полицаям нужны козлы отпущения. Такие, как мы, чтобы показать, что едят они не даром германский хлеб. Понял?
– Нет! За что вас убивать?
– Они найдут. Ты, Санька, ещё молодой, не падай духом, держи хвост пистолетом, авось, пронесёт.
Сердце моё сжалось от сострадания к себе, к старику. Я понял, что он имел в виду. Умирать не хотелось, но расспросить толком не было времени. Из коридора кричал полицай:
– Ты выйдешь, наконец?
Напоследок дед дал совет:
– Ты, Санька, держись людей. Люби ближнего и любим будешь. Счастья тебе! Прощай!
С этим напутствием я покинул камеру.

Как оказался старик прав! Чего мне только не пришлось пережить, но всегда поддержка людская выручала. Часто вспоминал ненавязчивые советы, мысленно благодарил, а вот дальнейшей его судьбы не знаю.

V «СД»

… Солнечным мартовским полуднем сорок четвёртого года из мрачного серого здания севастопольского «СД», конвоируемый солдатом, вышел мальчишка лет пятнадцати в расстёгнутом драповом пальто. Постукивая коваными солдатскими сапогами, переступил порог Богом и людьми проклятого заведения.
Оказавшись на залитой солнцем улице, резко остановился и тыльной стороной ладони прикрыл глаза. После полутёмных коридоров «СД» яркий свет ослепил его.
Шедший позади солдат с винтовкой на плече уткнулся в спину арестанта. Он что-то пробормотал недовольно и сощурился. Видимо, и его глаза не выдержали резкой перемены освещения.
Через несколько мгновений мальчишка оторвал от глаз руку и сощурился. Зрение восстанавливалось. Он поправил на голове тёмно-синюю фуражку-восьмиклинку с тряпичной пуговицей на макушке, оглянулся на дверь. Над ней висел «распятый» гипсовый орёл со свастикой в когтях. Лапы его вытянуты, словно он держал не свастику, а тяжёлую чугунную гирю.
Арестанту показалось, будто стервятник косится на него хищным злобным взглядом. «Эх ты, дохлая птица! – усмехнулся про себя. – Не вышло? Заклевать-то не удалось. Видишь – живой!»
Стоявший позади арестанта конвоир, не снимая с плеча винтовки, толкнул его прикладом:
– Давай-давай!
При звуке русской речи, мальчишку словно током ударило и он оглянулся. Конвоир был татарином. Выдавали его чуть раскосые глаза. Арестант, как и старик из полиции, с которым сидел, ненавидел предателей – будь то русский, татарин или кто другой национальности. Для него предатель, словно отдельная нация…
– Потише можно?! – огрызнулся мальчишка зло.
– Он ещё рассуждает! Хочешь пулю схлопотать? А ну, пошёл! – сердито выговорил конвоир и вновь стукнул арестанта прикладом винтовки.
Тот качнулся, но не упал. Полы пальто распахнулись и показали немецкий военный френч с отпоротыми знаками различия и коверкотовые штаны цвета кофе с молоком, заправленные в широкие голенища сапог. Если присмотреться – на пальто видны куриные перья, словно он качался в пуху.

Таким вот непокорным я, Санька, вышел из «СД». Решил не злить татарина, засунул руки в карманы пальто и, не оглядываясь, грохотал сапогами по булыжной мостовой.
Конвоир успокоился и только командовал, куда поворачивать. У меня вертелась в голове мысль – бежать. И я высматривал, как бы сигануть в сторону.
Возможности такой не представилось. Справа высокая гора с подпорной стеной, слева крутой спуск к холодильнику, где пришвартовываются корабли. Если рискнуть и прыгнуть – шею неминуемо свернёшь. Да и немцы всюду. Наверняка помогут конвоиру, если не пристрелят.
Прошли Графскую пристань, Приморский бульвар. Всюду вокруг немцы, румыны, о побеге и мечтать нечего. Тяжко вздохнул и продолжаю покорно шагать дальше, словно бычок на бойню, в другой конец города, в тюрьму. Из неё меня должны отправить в Германию. Приговор: концлагерь до окончания войны с отправкой в Рейх.

В полиции я ещё надеялся, что меня отпустят с миром, но ошибся. Привёл меня полицай из камеры к своему начальнику. В довольно обшарпанной комнате за старым письменным столом сидел мужчина средних лет в штатском. Я бы никогда не подумал, что это начальник, если бы полицай не назвал его: «Герр начальник».
Он такой же замызганный, как его кабинет: небритый, с давно не стриженой копной волос на голове, на нём старый пиджак, потерявший цвет, – раньше он был не то чёрный, не то тёмно-синий, – с белой повязкой на левом рукаве.
Главный полицай прищурился, долго разглядывал арестанта, пожал плечами и хмыкнул:
– Ишь ты! Всякая козявка, а с умыслом.
– Чиво? – не понял я.
– Чиво, чиво! – передразнил меня он. – Вор ты, говорю я, не простой, – вот чиво! Зачем взял шинель?
– Хотел куртку пошить из неё, – нашёлся я.
– На лето? Не прикидывайся казанским сиротой. Признавайся!
– Попалась, и взял, – продолжал выкручиваться я.
– Думаешь, немцы дураки? Они сразу раскусили, чья это работа, как только переодетые в немецкую форму советские командиры под видом конвойных увели пленных. Впрочем, и так всё ясно. Твоя прямая дорога в «СД»…

«Молодец Василий Иванович, – обрадовался я про себя, – увёл таки товарищей в лес…»
Эта весть заглушила всё – даже горечь и неизвестность о собственной участи. Дальнейшее происходило как в тумане. Что говорил полицейский начальник, превращалось в сплошной гул, в моей голове бубнило, как в пустом казане. Дальше ничего не помню, словно находился без сознания…
Очнулся и пришёл в себя в помещении «СД», куда привёл меня полицай. Я встряхнул головой, вздохнул и стал осматриваться.

Молодой офицер в чёрном мундире с серебристыми буквами «СД» на рукаве, окантованных таким же ромбом, принял от моего сопровождающего пакет. Он раскрыл конверт, вынул бумажку, написанную по-русски, повертел её в руках и сунул обратно.
Я видел, с каким презрением смотрел немец на полицая. Тот виновато топтался, как застоялый конь, на месте и молчал, только нервно дёргал головой. Офицер что-то сказал, мой конвоир поспешил исчезнуть. Я растерянно смотрел то на немца, то вслед предателю и подумал: «Лакей! Он же презирает тебя, как червивую собаку!»
Почему – «червивую»? Не знаю! Взбрело такое в голову.

Офицер нажал кнопку на столе, где-то далеко и приглушённо зазвонил звонок.
Вскоре появился толстозадый эсэсовец с пухлым розовым лицом, в чёрной форме с нашивкой ефрейтора. Я обратил внимание, что штаны на нём в обтяжку. Казалось, они вот-вот лопнут, а из штанин вывалятся два большущих окорока, наподобие тех, когда отец колол свинью.
Я сразу понял, что это надзиратель, мой новый начальник. Он придирчиво оглядел меня с ног до головы, брезгливо откинул полу моего пальто, а, увидев под ним солдатский френч, сразу потерял ко мне интерес. Что он надеялся увидеть под пальто – не могу представить. Видимо, искал, чем поживиться?
Надзиратель повёл меня в подвал. Спускаясь по лестнице, почувствовал, как потянуло сыростью и дохнуло – будто из канализации. «Что ж это такое? – подумалось с тревогой. – Куда он ведёт?»
В подвале сумеречно, словно вечером в пасмурный день. Широкий проход между камер освещают несколько тусклых электролампочек. Они находятся в специальных нишах в стенах и заделаны проволочными решётками.
Идём. Я впереди, за мной эсэсовец. Ниши шаги гулко отзываются в конце длинного коридора. Почудилось, будто по углам кто-то шевелится и прыгает. Присмотревшись, понял: наши тени. От плохого освещения они удлиняются и при каждом нашем шаге копошатся по закоулкам. Не знаю, почему, в моём положении, всё это бросалось в глаза?
По обе стороны прохода – бурые железные двери.
«Надо же, – подумалось. – Выкрасили блестящей краской?» Те места, куда падал свет от лампочек, переливались и сверкали. Стоило же прикоснуться к одной из дверей рукой, – на ладони осталась отвратительная слизь, бурая от ржавчины. Я брезгливо встряхнул рукой и машинально подумал: «Это из-за сырости. Неужели мне придётся здесь сидеть?»
Без сомнения – на некоторое время это гиблое место становится моим жильём.

У одной из камер эсэсовец остановился и загремел связкой ключей, копаясь в замочной скважине. Наконец он всадил в отверстие ключ, щёлкнул два раза, и дверь с грохотом и лязгом открылась.
Немец театральным жестом, мне показалось, будто он чуть наклонил розовую голову, пригласил войти в полутёмную камеру:
– Битте, герр партизан!
От такого неожиданного заявления у меня отвисла нижняя челюсть, я испуганно заморгал широко открытыми глазами.
«Всё! Теперь хана – шлёпнут!» – мелькнула мысль, как электрическая искра, и тут же погасла.
Я уставился в пышущее здоровьем лицо надзирателя и не мог понять – с чего он взял, что я партизан?
Эсэсовец, довольный произведённым эффектом, усмехнулся и ловким движением руки втолкнул меня в камеру.
Я не влетел в неё, а хлюпнулся, словно в помойную яму. В лицо брызнула неприятно пахнущая жижа. Не успел ничего сообразить, как больно стукнулся лбом о стену камеры, качнулся и едва устоял на ногах. За моей спиной грохнула дверь, и послышались удаляющиеся шаги надзирателя.

Так я остался наедине с тусклой электролампочкой, дремавшей день и ночь в небольшой нише над дверью.
Постепенно приходил в себя. Морщился от неприятного запаха, вскоре привык и перестал ощущать вонь, исходившую от «болота», в котором стоял. Как сказала бы моя бабка: «Принюхался».
Попытался перейти на другое место, в надежде на лучшее. Жидкость всколыхнулась и попала в сапоги. Только сейчас увидел, что вода, хотя водой назвать её нельзя, не доходит до конца голенищ пальца на два – если не двигаться. Стоит шевельнуться, как она попадает вовнутрь сапог.
Камера маленькая, как могила, в которой едва поместится гроб: с метр ширины и чуть больше в длину. Сесть не на что. Голые стены, вода и сырой, влажный воздух. Вот и вся обстановка в моём жилье. В могиле и то лучше – по крайней мере, там сухо.
Ничего не оставалось, как приспосабливаться и к этим условиям. Я был уверен, что бросили меня сюда временно, по ошибке.
Медленно двигаюсь и ощупываю ногами цементный пол. Вдруг в одном углу наткнулся на возвышенность. Поднявшись на неё, облегчённо вздохнул – вода сразу стала по щиколотку. Теперь стоял и думал: «Сколько смогу выдержать эту пытку?» – ответа не находил.

Осматривая стены, обнаружил, что они все исписаны. В той позе, в какой стоял, прочитать было невозможно. Любопытство взяло верх. Медленно отступил в воду и повернулся так, чтобы моя тень не падала на стену.
Как только тень отошла в сторону, увидел старательно выведенные химическим карандашом буквы. Я ещё удивился: «Как в такой сырости сохранилась надпись?» – читаю:
«Здесь сидел 20.6.43 г. матрос Иван Само…» дальше буквы расплылись, словно на стену плеснули добрую порцию чернил. Только в конце, видно, длинного предложения, уцелело несколько букв. Долго бился над ними, пока не понял, что это ругательство. Видимо, матрос «крестил» матом своих мучителей.
Пошарив глазами по стене, чуть выше головы обнаружил едва заметные нацарапанные гвоздём или ногтем буквы. Пристально всмотрелся и прочитал:
«Умру, но никого не выдам В. В. К.»
Трудно было понять, кто такой «В. В. К.», то ли мужчина, то ли женщина? Мне даже в голову не приходило, что в этой помойной яме могла сидеть женщина или девушка. И вдруг наткнулся ещё на одну надпись. Писала явно девушка:
«Лучше смерть, чем предательство. Мамочка, родная, прости и прощай. Не плачь! Твоя Танюша».

Меня осенила страшная догадка: «А ведь это камера смертников!» Торопливо нацарапанные буквы летописи смертников поплыли перед глазами, голова загудела и закружилась. Чтобы не упасть в помойную яму, прислонился спиной к стене.
Силюсь и напрягаюсь, чтобы не потерять сознание. Устоял. Но в голове гудело, словно далёкая канонада в сорок первом году.

Когда заведу дневник, в нём появятся такие слова:
«Сама по себе смерть не страшна. Особенно в таких условиях, в каких оказался на данный момент. И ничего нет удивительного, что порой ждёшь её, как блага, как избавление от мук… Проходит время, наступает «второе дыхание», и ты осиливаешь мучения, и тогда становится жаль себя. Да так – до изнеможения. Жаль, что больше не увидишь солнца, не глотнёшь солёного морского воздуха. И всё же, человек чувствует облегчение от сознания, что мёртвый он не выдаст товарища».
Не все люди способны выдержать пытки и издевательства. Как такого назовёшь: трус, подлец, иуда? Под пытками он сломался – выдал тайны, свои и чужие. Ведь ему известно, что предательство от смерти не спасёт – его убьют вместе с преданными им людьми. Он не смог снести пыток, но и оправдания ему нет.
Я тоже не железный, но меня утешало, что выдавать мне некого, хотя понимал, неприятностей не избежать. Вряд ли фашисты поверят, что действовал в одиночку. Но, тем не менее, облегчённо вздохнул от мысли, что не стану предателем, и полез на возвышение.

Сижу сутки в этом гиблом месте, пошли вторые – ни допросов, ни прогулок. Даже оправляться не выпускают. Когда меня подпёрло, как говорится, под горло, постучал в дверь. В ответ надзиратель пригрозил карцером и долго ворчал.
«Ну и ну! – удивился я. – Выходит, есть камеры и похуже?»
Вот тогда понял, почему вода издаёт неприятный запах канализации. А куда человеку деваться? Тут же и оправлялись. Так поступил и я.

По утрам открывалось в двери оконце: так я определял, что начался новый день; надзиратель совал мне кусок хлеба, граммов триста и поллитровую банку воды, и торопил:
– Шнелля! Шнелля!
Куда ещё быстрей. Выпиваю залпом, чуть ли не давясь, воду и возвращаю посуду. Окошко захлопывается до следующего утра.
Взбираюсь на возвышение, словно на высокую гору, ноги начинают отказываться ходить. Терплю. Стоя в углу, отщипываю кусочки от пайки, долго с наслаждением жую, чтобы растянуть как можно на дольше процесс завтрака, обеда и ужина.
Съедаю весь хлеб, некоторое время не чувствую голода, но начинается жажда. Просить воды бесполезно. Дневную норму я выпил.

Муки жажды не идут ни в какое сравнение с теми страданиями, какие приносит ночь.
Сон брал своё. Жажда исчезала. Смертельно устал – хотелось спать. Глаза слипались, словно намазанные мёдом. Голова, будто на шарнирах, клонится то в одну сторону, то в другую и тянет за собой всё тело. Удар лбом об стенку, просыпаюсь и таращусь в неё, ничего не соображая. Прихожу в себя и снова бодрствую, пока не стукаюсь головой. Так без конца.
Утром ожидал, что вот сейчас распахнётся дверь, и меня выпустят из этой помойки, но вместо этого получил суточную пайку.
Вторую ночь дремал стоя, как лошадь, чувствовал во сне каждое свое движение… Ноги онемели. Когда утром открылось оконце в двери, я едва добрался к ней, а немец кричит:
– Шнелля! Шнелля! – и загнул по-русски, коверкая слова.
Третья ночь началась, когда я уже ничего не соображал. Дремал, бился головой о стенку. И так продолжалось, пока, видимо, в полночь, в коридоре не началась беготня, хлопанье и стук дверей в камерах. Через некоторое время послышались крики и стоны. Сон как рукой сняло. Прислушался. Вопли, как я понял, арестантов, смешивались с немецкой бранью, но слов разобрать не сумел.
Когда стало невыносимо слушать душераздирающие крики, распорол подкладку пальто, вырвал клок ваты и заткнул уши. Это мало помогло. Так продолжалось до утра. Что происходило там, за дверями, нетрудно догадаться. Там велись допросы. Я напряжённо ожидал своей очереди.
Ночь прошла, меня не тронули. Но движение в коридоре ещё долго не прекращалось.

В обычное время хлеб и воду не принесли. Вместо этого, заскрипела на ржавых петлях дверь, и худой длинный эсэсовец повёл меня из подвала на второй этаж.
С большим трудом я выбрался из камеры. Ноги словно налились свинцом и отказывались двигаться. Надзиратель шёл впереди и подгонял:
– Пистро! Шнелля!
Изо всех сил напрягаюсь, чтобы не упасть. По широкой старинной лестнице взбираюсь, держась за перила двумя руками. Эсэсовец оглянулся на мои муки и промолчал. Чем очень удивил меня. И я подумал: «Неужели и он имеет сострадание? Очень сомневаюсь. Здесь что-то другое». А что – понять не мог.
Тут же забыл о нём. Ноги пронзила сильная боль. Я не закричал, сдержался. Продолжаю, сцепив зубы, взбираться по лестнице, словно на вершину высокой горы.
Так я оказался в большом кабинете. Сопровождающий остановил меня в центре.
За массивным дубовым столом сидел дородный, с шишковатым лицом, офицер в чёрном мундире с одним погоном. Над ним, в простенке между окон, висел портрет фюрера во весь рост, с поднятой в нацистском приветствии рукой. Гитлер, как Гитлер. Интереса моего он не привлёк. Приходилось видеть такой.
Офицер за столом откашлялся, что заставило меня вздрогнуть. Только теперь, когда он приподнял руку с носовым платочком, я заметил на его рукаве в ромбе две серебристые буквы: «СД». Перевожу взгляд в угол справа, на небольшой стол с пишущей машинкой. За ней пусто.
Мой конвоир стукнул каблуками, доложил начальству и ушёл. Я остался наедине с офицером. Он молчал и с интересом изучал меня. Показалось, что он чего-то ждёт. «Шишка», – подумалось. Разбираться в немецких званиях я так и не научился, но знал, что плетёные погоны носят старшие офицеры.
Стукнула дверь, привлекая моё внимание. В кабинет вошла невысокая чернявая женщина в строгом сером костюме.
– Гутен морген! – тихо проговорила она и села за пишущую машинку.
Офицер молча кивнул и улыбнулся. Женщина зашелестела копиркой и бумагой, а, закончив приготовление, посмотрела на начальника. Тот безо всякой подготовки начал диктовать. Голос у него оказался глухим и грубым. Машинка застучала без передышки, словно пулемёт.
Я ничего не понимал из сказанного хозяином кабинета. Мне было не до того: чувствовал, что мои ноги вот-вот подкосятся, и рухну, как подрубленное дерево, на пол. Все силы и внимание сосредоточились, чтобы устоять. И всё же уловил, как офицер произнёс несколько раз слово «партизан», но не придал этому значения.
В тот момент, когда тело обмякло, и я готов быть повалиться на пол, машинка умолкла. Неожиданно наступившая тишина заставила меня вздрогнуть.
Машинистка, она же переводчица, вынула из валиков листы, отделила их от копирки и, выбив барабанную дробь каблучками к столу шефа, передала их ему.
Женщина осталась у стола и переводила то, что читал начальник. Так у него получалось складно, что я невольно заслушался и забыл о ногах. В его сочинении говорилось, что такой-то партизан пробрался в город и подготовил побег пленных. Мне и в голову не приходило, что это обо мне, пока не объявили приговор: концлагерь до окончания войны, с отправкой в Германию.
Приговор я принял равнодушно. Объяви, что приговаривают к смерти, – видимо, воспринял бы так же. В данный момент мне хотелось одного – лечь тут же и уснуть.

Когда, наконец, попал в камеру с деревянным полом, то едва переступил порог, рухнул на какой-то диван, который в полумраке даже не разглядел, как следует. Слышал в полусне, как захлопнулась дверь и загремели запоры. У меня ещё хватило сил подумать: «Вот паразит, – это об офицере, – пришил то, чего я не делал, и довольный, зараза…»
В моём сознании толстое шишковатое лицо офицера исказилось, удлинилось, шишки исчезли, оно заколебалось и расплылось, словно чернильная клякса, только серого цвета. Сам я полетел в чёрную бездну. Всё летел и летел, а дна так и не достал…

Спал, как убитый. Когда проснулся, оказалось – прошли почти сутки. Поспел вовремя – к раздаче хлеба и воды.
Во время еды заметил, что моё пальто в пуху. Глянул на диван, а там распоротая подушка, из которой выбились перья.
После трапезы, принялся обирать с себя пух и перья. Не успел привести в порядок одёжку, как открылась дверь, и меня вызвали с вещами. Это означало, что ухожу отсюда навсегда.
Вот так и отправили меня, измазанного в пух, в севастопольскую тюрьму.

VI В ТЮРЬМЕ

Нет, приговор меня не сломил и не заставил покориться. Возможно, не осознал ещё всей происшедшей трагедии в моей жизни. Мыслил по инерции и не терял надежды на побег.
Шагая по мостовой впереди конвоира, высматривал, куда бы сигануть. Моё воображение представляло, что, пока татарин будет снимать с плеча винтовку – успею скрыться. Такой возможности так и не представилось. Всюду немецкие солдаты и офицеры, и все при оружии. Да и конвоир поднимет крик, и меня обязательно подстрелят.

Пока строил всевозможные планы побега, мы подошли к тюремным воротам.
Конвоир дёрнул торчащую над калиткой, в виде ручки, проволоку. За стеной глухо отозвался колокол. В калитке открылось оконце. Выглянуло чисто выбритое молодое лицо с усиками под фюрера, обшарило нас голубыми глазами с ног до головы. Окошко захлопнулось, и открылась калитка.

Передача арестанта не заняла много времени. Конвоир отдал дежурному пакет, тот, не читая, сунул его в ящик стола. Меня впустили в другую дверь, и всё.

Так я оказался в тюремном дворе. С минуту оглядывался по сторонам. Меня удивило, что тысячи мужчин разного возраста, одетых кто во что, бродили, толкались в узких проходах или сидели под стенками строений. «Какая же это тюрьма? – подумалось мне. – Скорей, лагерь. Такой, как в Керчи были для военнопленных. Здание тюремное – значит, столько заключённых? Откуда?»
Покрутил головой туда, сюда. Ничего интересного. Люди одеты в полушубки, пальто, фуфайки, в немецкие кителя и брезентовые плащи…
На меня никто не обратил внимания. Потоптавшись ещё некоторое время у дверей, я смешался с узниками.
Вскоре набрёл на торги. Совсем как на настоящем базаре: прицениваются, спорят, бьют по рукам, словно продают и покупают кобылу. Здесь узнал, что главными ценностями являются хлеб и табак. Деньги, вещи и даже золото цены не имеют. Да и вряд ли оно у кого-то было.
Глянув на хлеб, глотнул голодную слюну и пошёл прочь.
Долго толкался между людьми, в надежде найти керчан. Знакомых не встретил, а земляки, возможно, и были.
Вдруг в животе что-то заурчало, ёкнуло и забормотало на все голоса, а потом словно ножом резануло. Со стоном опустился под стенку, чтобы никому не мешать. На меня никто не обратил внимания.
Стараясь как-то унять рези, поджал под себя коленки и сдавил желудок. Вроде, полегчало. Так лежал, боясь пошевельнуться, пока не заснул.

Проснулся, когда солнце упало за здание главного тюремного корпуса и зажгло в облаках золотистый пожар на полнеба. Глянул в его сторону, зябко повёл плечами и поднял воротник пальто. С моря тянуло сыростью, предвещая холодную ночь.
Моё внимание привлекло беспокойное поведение узников. Они куда-то спешили, исчезая за углом соседнего здания. Первая мысль была о еде. Рядом сидел старик, заросший до глаз щетиной.
– Дядя! – спросил у него. – Куда это народ? Не на ужин?
Сосед удивлённо глянул на меня, усмехнулся и вздохнул:
– Э-э-э, малец! В этом «санатории» не бывает ни ужинов, ни завтраков. Я туточки неделю маюсь, и ни разу крошки не дали…
– Как же так? – перебил я деда.
– Да никак. Каждый обходится тем, что у него есть.
– А если у кого ничего нет, тогда как?
Старик подозрительно глянул на меня и, видно, только теперь разглядел, что у меня ни торбы, ни мешка. Он прижал к груди полупустой солдатский вещмешок и торопливо влился в поток узников.
Посидел я ещё минуту, вторую, и решил посмотреть – куда же уходит народ?

Едва завернул за угол, за которым исчезали люди, и с изумлением открыл рот. Сотни мужчин штурмовали двери тюремного здания, чтобы попасть внутрь.
Естественно, распахнутые обе половинки дверей не могли пропустить всех сразу, и образовалась пробка. Более сильные теснили слабых, использовались и кулаки. Дверь, словно разинутая пасть зверя, поглощала сотню за сотней. Мне было непонятно, куда торопится народ? И вдруг осенило: «На ночлег! На дворе-то спать холодно. Нужно и мне…» Как только представился момент, нырнул в толпу.
Меня тут же подхватила людская волна и, словно щепку в половодье, потащила за собой. В проходе зажали так, точно на грудь навалился огромный камень. Широко разинув рот, хотел крикнуть: «Что ж вы делаете, люди?!» Но вместо крика лишь хватал ртом воздух, как выброшенная на берег рыба. «Всё, хана! Задавят!» – мелькнула, как молния, мысль.
Когда совсем уже задыхался, в этот момент меня швырнуло, словно выплюнуло, на лестничные ступени. Не успел отдышаться, толпа тут же подхватила и потащила дальше. Только на втором этаже в довольно широком коридоре выпустила из своих объятий.
Прижавшись к стене, отрывисто дыша, смотрел, как дверные проёмы поглощают людей.

VII СВЕТ НЕ БЕЗ ДОБРЫХ ЛЮДЕЙ

Мало-мальски отдышавшись, стал заглядывать в камеры, но мест не было. Народа, как селёдки в бочке. Люди лежали на полу так плотно прижавшись друг к другу, что повернуться на другой бок можно было только всем сразу – по команде.
На меня напёрли скопившиеся за моей спиной узники. Не удержавшись, повалился на лежащих. «Хозяева» вскочили на ноги, и началась потасовка, вроде кулачного боя. Воспользовавшись этим, я на четвереньках забрался в дальний угол и попытался втиснуться между стеной и человеком, который лежал, натянув на голову куртку. Тот чуть шевельнулся, и моё тело провалилось на пол.
Облегчённо вздохнув, я закрыл глаза. Наступило состояние покоя. У дверей продолжалась битва за право спать в камере. Мне и в голову не приходило, что занял чужое место.
– Куда же вы меня?! – кричал кто-то с отчаянием в голосе. – Я же свой! Вот здесь лежал!
– Давай, давай! – Ответили ему. – Здесь все свои!

Наконец, лишние ушли. Воцарилась тишина. Я ещё не отошёл от проведённых без сна ночей и мечтал поспать.
И вдруг опять, словно ножом полоснуло по желудку. От неожиданности я вскрикнул и, поджав под себя коленки, упёрся ими соседу в спину.
– Ты чего? – спросил мальчишеский голос с татарским акцентом.
– Живот, зараза, ножом режет.
– А ты съешь чего-нибудь. Враз перестанет, – посоветовал сосед.
– Отстань! – процедил я сквозь зубы. – Была бы жратва, и сам…
– У тебя что, совсем ничего?
– Совсем.
Живот то отпускал, то с новой силой резал. Я стонал, не отвечая соседу. Он сунул мне в руки кусок хлеба и шматок сала.
– Отстань, браток! У меня нечем платить.
– Чудак человек! Я у тебя что, требую чего-то? На, жуй!
Дрожащими руками я принял дар, не веря своему счастью. Тряхнул головой. Это был не сон. Вот оно, сало. Чувствую, как оно тает в моих тёплых руках.
Меня потряс и ошарашил поступок незнакомого парня. Здесь, в заточении, где каждая крошка дороже золота, и вдруг такое.
– Спасибо, братишка! – пробормотал я. – Я, Санька из Керчи, такое в жисть не забуду.
– Ладно, ладно! – отозвался сосед. – Сегодня я тебя, а завтра ты меня выручишь.
Меня продолжало корчить от боли, но съесть подарок не решался. Хотелось рассмотреть лицо человека, который оторвал от себя последний кусок, но в камере быстро темнело. Темнота навалилась сразу, словно невидимая рука неожиданно хлюпнула ведро разведённой сажи, и она расползалась по закоулкам камеры.
– Ещё раз спасибо! – вырвалось у меня громко.
– й, оболтусы! Послышался раздражённый голос. – Дня вам мало?
– Ты ешь, Санька! – не обращая внимания на недовольство узников, продолжал сосед. – Замори червяка. Меня зовут Эдем. Я из-под Севастополя, в деревне живу. Ты ешь. Завтра поговорим.
Эдем натянул на голову солдатскую шапку-ушанку, поёрзал на полу и затих. Только было слышно, как он сопит простуженным носом.
Наконец я решился вогнать зубы в твёрдый, как камень, хлеб, а потом откусил и сала. Зубы, словно жернова, размалывали хлеб. Я ел и благодарил темноту, скрывшую мои слёзы.
Прижимаюсь к спине Эдема. Так уютней. Засыпая, думаю: «Вот бы мне такого друга!»

Проснулся от шума и говора, бубнившего, как в пустую бочку. Через массивную решётку старинной ковки пробивается тусклый утренний рассвет. В камере ещё сумеречно, но лица людей, которые подняли галдёж у дверей, различаются. Каждый стремится вырваться из камеры на волю.
Вечером узников гнал в помещение холод, а сейчас зловонный спёртый воздух. В камере, рассчитанной человек на десять, набилось больше полусотни. Нет ни форточек, ни вентиляции. Потому стойко держится смесь запахов: кислого пота, давно не мытых тел, грязной, мокрой одежды и обуви. К тому же, все безбожно чадят цигарками.
Перевёл взгляд на Эдема. Он сидел, плотно прижавшись, словно прилип, спиной к стене. Внимательно всматриваюсь в его худощавое и загоревшее до черноты лицо, а нос морщится, вот-вот чихну, но терплю.
Мы примерно одногодки. Только он, пожалуй, ниже меня ростом и узкоплечий. Немецкий солдатский китель висит на нём, как на вешалке. Штаны из немецкого плотного мешка. Приходилось видеть такие, с орлом на заду. При ходьбе тот смешно машет крыльями, а свастика, словно гиря, болтается между ног. На ногах у Эдема постолы из телячьей кожи. Почти до колен штаны опутаны поворозками из сыромятной кожи.
Всё же, у меня сильно защекотало в носу, и, неожиданно оглушительно, я чихнул. Эдем вздрогнул и оглянулся.
– Ну, ты и дрыхнешь! – усмехнулся он. – Здесь и мёртвого поднимут, а тебе хоть бы хны.
– Устал очень за последние дни. – Отозвался я.
– Да, да, мне тоже досталось, – вздохнул новый знакомец. – Скорей бы выбраться отсюда. Глаза лезут на лоб от ядовитого дыма, а башка трещит от вони, вот-вот лопнет и развалится на части, как переспелый арбуз. Пошли?
– Подождём! – отозвался я. – Вечером так намяли бока, что и сейчас ноют кости.
– Меня тоже обкатали, – усмехнулся Эдем, – чуть не задушили.
«Ничего смешного, – подумалось. – Снова подставлять бока не очень нужно. Потерпим».

В камере быстро светлело. Сижу в углу и от нечего делать разглядываю надписи на стенах: карандашом, нацарапанные гвоздём по штукатурке. Они выражают одно и то же, будто сделал один человек: «Здесь был такой-то, тогда-то…»
Камера заметно пустеет. Через открытую дверь видно, что и в коридоре редеет толпа.
– Пошли! – спохватился Эдем. – Пока голова не лопнула, а терпение больше не выдерживает.
«Непривычный, – с грустью подумалось. – А как мне пришлось в «СД» стоять в вонючей яме?»
– Ты идёшь? – поднимаясь на ноги, оглянулся Эдем.
– Иду, иду! – отозвался я. – Вот, смотрю на людей и не могу понять – откуда столько заключённых?
– За-а-аключённых?! – вытаращил на меня глаза Эдем. – Каких заключённых? Ты что, с луны свалился?
– Почему с луны? – пожал я плечами. – Сидел в «СД», там меня приговорили к концлагерю до окончания войны, а потом сюда, ну и подумал, что здесь все такие.
– Как осудили? – таращился на меня Эдем. – За что?
– Длинная история. Другим разом расскажу. Ты объясни, почему здесь столько народа?
– Я и сам не знаю. У нас, к примеру, была облава. Налетела свора полицаев и жандармов на деревню…
– Картина знакомая, – перебил я его. – Но зачем?
– Сам не пойму. Хватали всех мужиков и погнали на Севастополь. Мужиков понятно, а мне только пятнадцать, а заграбастали, в чём поймали. Вот так. А зачем?
– Не иначе, фрицы драпать собираются, – задумчиво пробормотал я. – Видно, наши наступать будут?
– Нам что с этого? – Пожал плечами Эдем. – Пока они соберутся – мы загудим в Германию.
– Возможно, – согласился я, – но надеяться на освобождение надо.
– Оно-то так, – вздохнул Эдем и решительно направился к двери.

На дворе, поёживаясь от утренней сырости, которой дышало недалёкое море, мы бродили из угла в угол. Я вздохнул и, как бы продолжая разговор, сказал:
– Бежать надо!
– Как же, – хмыкнул Эдем, – убежишь! – и кивнул в сторону вышки, где стоял часовой в каске и тускло поблёскивал воронёный ствол пулемёта.
– И всё же, нужно что-то делать.
– Я не против. Но как?
– Думать нужно, – заключил я.

Ничего не решив, слонялись часа два между узников. Набрели на закуток, где меняли табак на хлеб и наоборот. Быстро находили друг друга продавец и покупатель. Они кричали, торгуясь, пока, наконец, не ударяли по рукам, как на настоящем базаре.
– Давай закурим! – предложил Эдем.
– У меня нет курева.
– Я тоже, не знаю, что бы делал, если бы мать не догнала колонну и не сунула мне торбу с харчами.
Эдем порылся в своём мешке и подал мне пару листов табака, жёлтых, как яичный желток.
– Ух ты! – удивился я и понюхал его.
– Хорошо нюхай! – засмеялся товарищ.
Снова подношу листья под нос, и почувствовал запах сена, летнего разнотравья и табака. Всё это создавало особый аромат. В носу защекотало, и я громко чихнул.
– Да-а, – потирая нос, отозвался я. – Это вещь! Где взял?
– Это мать. Вначале сушит, а потом под сено.
– Для кого она это делает? Курит, что ли?
– Она работает на табаке. Знает все сорта и как с ними обходиться, как сушить…
– Ты курил при ней? – перебил его.
– Нет, что ты! Но она знала, что подымливаю втихаря и положила в торбу немного. Пойдём, посидим, – предложил Эдем.
С трудом нашли место под стенкой и сели, упершись спинами в неё. Солнце только всходило и запуталось в тучах на горизонте. Я глянул на восток, на горящие огнём тучи и вздохнул: «Там мой родной город Керчь. Уже пять месяцев в ней бои. Доконали её наверняка…»
– Ты чего ждёшь? – оторвал меня от дум Эдем. – Растирай табак!
Он достал из кармана немецкую газету, сложенную гармошкой, оторвал листок на цигарку, остальное спрятал.
Я зажал в ладонях жёлтые листочки и тёр. Табак оказался не совсем сухой, но на цигарку мелочи хватило. Остаток товарищ спрятал в карман и сказал:
– Пускай сохнет. Пригодится.
Он порылся пятернёй в верхнем кармане кителя и достал кресало с фитилём в железной трубке от школьной ручки.
Такая была и у меня до войны. С одной стороны перо, с другой кусочек карандаша. Наконечники вынимались из трубки, и карандаш и перо прятались внутрь. Было очень удобно.
Иногда на уроках разжёвывали бумагу и плевались жвачками через эти трубки друг в друга. Другой раз поднималась такая баталия, что мы забывали, где находимся. Наш воинственный пыл осаждала учительница: кого выгоняла с урока, а неисправимым приказывала, чтобы пришли родители.
Пока я предавался воспоминаниям, Эдем высекал, верней, добывал огонь, ударяя куском напильника по обломку зелёного гранита.
Искры веером окутывали парнишку. Фитиль из ватной колбаски с обгоревшим концом долго не воспламенялся. Когда искра упала на чёрный кончик фитиля, Эдем подул на него, и огонёк расцвёл розовым бутоном. Он поднёс его к цигарке, пыхнул раз-другой, с наслаждением затянулся и передал мне:
– На, дёрни пару раз!
Я с жадностью хватанул ядовитого дыма и чуть не захлебнулся, до того оказался крепким табак, но откашлялся.
Покурили, помолчали. Сидеть долго холодно, и мы отправились побродить, посмотреть, что делается на тюремном дворе.

Толкались в узких проходах с многочисленными узниками. Я недоумевал вслух:
– Зачем согнали столько народа?
– Я слышал, – пояснил товарищ, – будто на днях всех отправят в Германию.
Повздыхали, но промолчали. Такая участь нам была не по душе, но изменить мы ничего не могли. Вот если бы побег?..
Набрели на меняльщиков. За спичечный коробок табаку можно взять граммов сто хлеба, сухого и твёрдого, как камень-дикарь.
Я отворачивался от него, боясь, как бы опять не взбунтовался желудок. Есть хотелось, но за последнее время научился терпеть. И всё же, мысль о еде постоянно преследовала. Словно чувствуя мой состояние, Эдем предложил:
– Пошли отсюда. Вон и шарик вылез. Не грех и перекусить.
Я глянул на солнце. Оно краснобоким яблоком выкатилось из-за туч. Товарищ выбрал место у стены, где был затишек, и сел. Мне неловко становилось объедать и обкуривать малознакомого парня и стал отказываться:
– Ты давай сам! Я пойду поищу земляков.
– Но-но! Ты брось такие штучки! – вскипел Эдем. – Меня не обманешь! Знаю, как весело на пустой желудок. Раз вместе, должны делиться…
– Так это, – перебил я его, – у кого есть чем. У меня долго ничего не будет, кроме вшей. Да и вечером хорошо подкрепился…
– Не выдёргивайся, как муха на стекле!
Я хмыкнул и улыбнулся.
– Ты чего? – удивился Эдем.
– Вспомнилось – действительно, как сядет муха на стекло и начинает махать крыльями и вертеться, словно танцует. Почему?
– Не знаю! – сердито отозвался товарищ. – Ты слушай, что говорил мой мудрый батька, когда я выкаблучивался вроде тебя: «Брюхо – злодей. Старого добра не помнит, и чего не сделаешь ради него». А ты – «вечером подкрепился»… Понял?
– Понять-то понял, а всё же?
– Садись! У меня торба тоже не самобранка. Поедим, а там видно будет.

Мы ели чёрствый, начинающий цвести, но вкусный хлеб, старое толстое сало. Свиное сало. Это меня удивило, и я спросил:
– Ты же татарин, а свинью ешь? Вам же запрещено?
– Как посмотреть! А жрать что? Многие наши давно едят свинину. Да и Коран разрешает в исключительных условиях. А сейчас разве не тот случай?
– Тогда конечно, если так, – согласился я.
Мне вспомнилось, как я однажды притащил домой ляжку конины, так мать выгнала меня. Пришлось уйти в огород и на костре варить мясо. Наедался до отвала.
Через несколько дней родительница принялась за конину сама. В доме появились борщи и котлеты. И ничего – все живы…
«Правду сказал Эдем, – вздохнул я, – чего не сделаешь ради пустого брюха».

VIII НАДОЛГО ВМЕСТЕ

Солнце поднималось всё выше и выше. Из розового шара оно превращалось в оранжевый круг. Становилось теплей и уютней от дыхания светила и дружеской заботы Эдема. Я лежал на камнях, которыми вымощен тюремный двор и украдкой наблюдал за товарищем. Он рылся в своей торбе – достал табачные листья и предложил:
– Давай перекурим…
– Ты знаешь, – перебил я его. – Мне просто неудобно объедать тебя и обкуривать.
– Брось ерундить! – стал злиться Эдем. – Штаны неудобно через голову надеть. Ты учти, что судьба свела нас надолго.
– Возможно, – буркнул я.
Благодаря его заботе, было приятно ощущать тяжесть в желудке. Хотя и не вволю наелся, но всё же.
Эдем, не торопясь, скрутил тонкую цигарку и передал мне газету:
– На, заверни и себе.
– Может, одной обойдёмся?
– Сильно тонкая. Здесь одному мало.
Он достал из кармана кресало и высекал снопы искр, пока не затлел фитиль. Прикурил, сделал глубокую затяжку, вытянул трубочкой губы и, шлёпая ими, стал не спеша выпускать изо рта дымные кольца. Я скрутил цигарку и удивился:
– Здорово у тебя получается, а я не могу.
– Проще простого. Набери полный рот дыма и шлёпай губами.
Я тут же последовал его совету. Прикурил и глубоко затянулся. И почувствовал, будто пробку втолкнули в гортань. Раскрытым ртом хватал воздух, а продохнуть не мог. Из глаз покатились крупные слёзы. Эдем стучал мне кулаком по спине и приговаривал:
– Так можно и богу душу отдать! Слабак ты!
– Ух и злючий! – выговорил я, смахивая пятернёй слёзы с глаз, не обращая внимания на слова Эдема. – Не привык к такому.
–Это точно! – Согласился товарищ. – К такому табаку нужна привычка.
Я отдышался малость, сделал несколько маленьких затяжек, закашлялся, потушил самокрутку и спрятал в карман про запас.
– Ты зачем прячешь? – удивился Эдем. – Кури!
– Не могу. Горло першит. Потом. Потихоньку буду привыкать.
– И то верно, – согласился товарищ.

После перекура я прикрыл глаза и, наслаждаясь солнечным теплом, незаметно задремал.
И снится мне моя бабка – высокая, худощавая, с израненными, в шрамах жилистыми руками.
«Внучек, – говорит она, – ты бы перекусил – заморил червячка?»
«Я, ба, – отвечаю, – только поел. Не так плотно, как у тебя, но терпимо».
«Как знаешь. А то поджарю картошки…»
Хотя я и поел, что мог выделить Эдем, но чувство голода не отпускало ни днём, а ночью снились всякие яства.
– Слышь!
– А? Что? – очнулся я от толчка. Это Эдем поддел меня локтем под ребро. Он обернулся на мой возглас и с удивлением поинтересовался:
– Спал, что ли?
– Задремал. Бабка снилась. Картошку жареную предлагала.
– Ну, ты и даёшь! Только проснулись. Слушай, – переменил он разговор, – слушай, что мужики говорят.
Я прислушался. Неподалёку, со стороны Эдема, сидели пожилые узники с давно небритыми лицами и неторопливо беседовали.
– Ходят слухи, – говорил сидящий ко мне спиной в потёртой фуфайке, из которой кое-где торчала вата, – будто здесь в подвалах держат наших лётчиков и десантников из Керчи.
– Пленных? – переспросил другой.
– Ясно, пленных.
– Ты слышишь? – толкнул меня Эдем. – Это правда?
– Откуда мне знать? Я давно из Керчи. Нас ещё в прошлом году всех до единого выслали.
– И что, в городе совсем никого? – недоверчиво покосился на меня Эдем.
– Никого! Нас последних вывезли на станцию. Квартиры были уже разгромлены. И первые снаряды рвались на улицах.
– А десант? У нас прошёл слух, будто какой-то фрицы разбили?
– Да! Это Эльтигенский.
– Откуда знаешь? Ты же давно из Керчи?
– Здесь, в Севастополе, ходил на работу мимо лагеря военнопленных, они и сказали. Потом принёс им немецкую форму…
– Где взял? – перебил меня товарищ.
– Работал на военном складе грузчиком. Форму и сапоги передал за проволоку без осложнений, а с шинелью попался.
– Как попался?
– На полицаев нарвался. Сидел в полиции, а потом передали в «СД». Когда «осудили», перевели сюда.
– Как осудили? – изумился товарищ. – Впервые слышу, чтобы фрицы судили кого.
– Да так, – стал поправляться я. – Суд не суд, а объявили, что я осуждаюсь к концлагерю до окончания войны.
– Интересная картина, – пожал плечами Эдем.
– Ничего интересного. Нас, так или иначе, разлучат.
– Чудак человек! – усмехнулся товарищ. – У тебя что, документы есть или на лбу печать стоит?
– Какие документы? – Посмотрел я на Эдема удивлённо.
– У меня тоже! У них, – он кивнул в сторону толкучки, где бойко шёл обмен, – тоже никаких бумаг. В этом содоме, поди, разберись, кто за что и как попал сюда.
– Мне тоже так показалось, но сомневаюсь. Фрицы дотошные.
– Главное, не высовывайся и не объясняйся ни с кем. – Он подумал и добавил. – Вообще-то, мы здесь никому не нужны. Согнали, как стадо животных, в кучу и подыхай с голода.
– А ты меня ещё кормишь!
– Это другое дело. Без товарища в такой ситуации нельзя, – он вздохнул и добавил. – Нас сам Аллах свел, значит, так должно быть.
Я промолчал. Возможно, Эдем и прав, но чем я могу помочь ему и себе? И всё же, надежды не терял. Вспомнил бабкины слова. Она говорила: «Даст Бог день, даст и пищу».

Весь день мы слонялись по тюремному двору. В полдень подремали на солнце. Мартовское светило, когда нет ветра и туч, изрядно припекает. Эдем только сейчас разглядел, что моё пальто в пуху.
– Ты что, выкачался в пуху? – удивился он.
– Это в «СД». Вначале меня держали в камере, она скорей похожа на помойную яму…
– Чего? – не понял товарищ.
Пришлось подробно поведать ему всё, что пережил. Он качал головой и недоверчиво смотрел на меня:
– Разве так бывает?
– Бывает и хуже. Когда стучал в дверь, – надзиратель пообещал отправить в карцер. Вот и подумал – что бывает хуже. Хотя…не знаю, куда ещё хуже.

Поели вечером. Эдем объявил:
– Утром позавтракаем и заговеем. Всё! Больше нет.
– Вот видишь! – отозвался я. – Всё же объел я тебя.
– Странный ты. Днём раньше, днём позже – какая разница.
Мы слонялись по двору, а время тянется, как тугая резина. Когда солнце стало клониться к западу, Эдем предложил:
– Идём в помещение.
– Зачем? – не понял я.
– Скоро повалят все, и тогда будет, как вчера.
– Это идея, – согласился я.
Мы заняли угол, в котором провели прошлую ночь и незаметно уснули.

IX ОТПРАВКА

Проснулись от гула голосов. Люди толпились у двери, стараясь выйти из камеры, и этим создавали давку. Мы сели и наблюдали, как дело доходило чуть ли не до драки.
– Вот бараны, – хмыкнул Эдем. – На поезд спешат, что ли?
– Возможно, – поддержал я товарища. – А то, смотри, уйдёт без них в Германию.
– Шутки шутками, а не хочется в эту клятую неметчину.
– А кому хочется?
Наконец рассосалось, опустели коридоры, и мы спокойно вышли во двор. Было сыро и прохладно. Солнце только взошло. В небе белыми космами неподвижно висели облака.
Всевышний сжалился над нами. Погода хотя и не полностью ясная, но без дождей. Если небо прорвёт – узникам крышка: не всех вмещает здание тюрьмы.
Смотрю на Эдема. Он передёрнул плечами. Холодно ему. Под кителем свитер, а поверх нет ни фуфайки, ни пальто.

Когда выглянуло солнце и потеплело, мы уселись под стенку и решили прикончить съестные припасы.
– А дальше что делать будем? – спросил я.
– Не знаю! – пожал плечами Эдем. – Есть ещё немного табака.
В конце концов, положились на авось. Он иногда тоже выручает. Потом чистили моё пальто от пуха, а Эдем удивился:
– И где это ты выкачался?
– Я же тебе не договорил. Это в «СД». Когда меня завели в комнату, приспособленную под камеру, я, не разбираясь, плюхнулся на стоявший диван. Только утром рассмотрел, что подушка порвана, а пальто в пуху и перьях. Не успел очистить, как меня увели сюда.
Потом вернулись к нашей судьбе, размышляли о побеге, о том, что будем жевать. Время бежало незаметно.

Сколько бы мы обсуждали наше бедственное положение, неизвестно. Прервал наши рассуждения визг открываемых ворот. Они распахнулись во всю ширь. Наполняя гулом моторов, во двор въехали один за другим три больших тупорылых грузовика.
Мы и рты пораскрывали от удивления, рассматривая автомашины.
В одной до верха бортов навалены железные литровые консервные банки. Содержимое из них выпотрошили немцы, а нам привезли пустые.
На второй в кузове стояли на попа двухсотлитровые бочки из-под бензина без одного дна. От них исходил запах непонятного варева. Это напоминало пойло, когда мать готовила для коровы.
Третья крыта тентом. Что под ним не видно.
Охрана пригнала человек десять, и банки вывалили под стенку. Каждая крышка распорота чуть больше чем наполовину и отогнута назад.
– Зачем фрицы привезли всё это? – задумчиво проговорил Эдем, внимательно наблюдая за автомашинами.
– Наверняка скоро узнаем, – усмехнулся я. – Сам знаешь, немцы ничего даром не делают.

Узники насторожённо следили за автомашинами, а когда в кузове с бочками появились немцы с черпаками, зашевелились и медленно потянулись к куче консервных банок.
Люди выбирали, нюхали пустое нутро, глотали голодную слюну от аппетитного запаха, оставленного свиной тушёнкой, и шли к машине с бочками.
– Выходит, баланду привезли! – заметил я.
– Теперь и я вижу, – отозвался Эдем.
– Удивительно! – продолжал я. – Мне один дед сказал, что здесь не бывает ни обедов, ни ужинов. Не пойму, теперь с какой радости они собираются нас кормить?
Мы наблюдали, как люди с баландой шли к крытой машине и получали солдатскую килограммовую булку хлеба на двоих.
– Никак не соображу, – бормотал Эдем, – с чего бы это фрицы отваливали по полбулки на голову?
– Мда-а-а! – согласился я. – Загадка!
– Ничего загадочного, – вмешался хриплый простуженный голос.
Мы, как по команде, оглянулись. Шагах в трёх от нас сидел, поджав под себя длинные ноги, ещё не старый мужчина, как все, с давно небритым лицом, в облезлом полушубке с короткими рукавами, не по росту. «Чужая одёжка» – мелькнула мысль.
– А что? – в один голос спросили мы.
– Разве не понятно? Отправка будет.
– Зачем тогда отваливают по полбулки на рыло? – удивился Эдем.
– Арифметика простая, – усмехнулся мужчина. – Не желают фрицы привезти в Констанцу живой груз мёртвым. Много времени уйдёт на выгрузку, а им ой как нужны посудины, чтобы было на чём драпать.
– Откуда знаете, что будет отправка? – продолжал я.
– Догадываюсь. Да вон, смотрите, и конвой прибыл.
Мы обернулись. К воротам подошло с десяток гудящих автомашин с вооружёнными солдатами. Они выпрыгивали из кузовов, а грузовики тут же уходили в сторону города, выпуская клубы сизого дыма.
Конвой располагался по обе стороны дороги. Узники, получившие рацион, направлялись за ворота и входили в это пространство, как в туннель, садились прямо на булыжную мостовую.
За еду принимались все. Только каждый распоряжался харчами по-разному. Одни съедали всё сразу. Многие прятали хлеб за борт пальто или ватника, а кое-кто совал его в торбу.
Мы переглянулись. Сосед заёрзал ногами, словно рычагами, подвигаясь к нам. Мы выжидающе наблюдали за ним. Он придвинулся почти вплотную и тихо предложил:
– Нужно, братцы, пробиваться к баланде.
– Зачем? – не понял Эдем. – Говорят же, в Германию. Переждём!
– Надеетесь остаться? Напрасно! Всех вывезут – до единого.
– И чего торопиться? – не сдавался Эдем.
– Уйдём сейчас, – по крайней мере, будем спать под крышей, а не на палубе. В открытом море это сомнительное удовольствие.
Эдем пожал плечами и глянул на меня. Я ответил ему тем же. Мужчина поднялся на ноги и оказался высоким и поджарым. Я тут же мысленно окрестил его «Паганелем». Мы молча последовали за ним.

У кучи коробок копошились люди. Каждый старался выбрать посудину почище. Народ здесь собрался разный: городские и деревенские, брезгливые и не очень.
Узники подходили и подходили. Мы оглянулись. В дальнем углу двора выжидающе наблюдала за происходящим толпа в тысячу душ, а может, и больше.
«Паганель» уловил наши взгляды и усмехнулся:
– У этих есть в «заплечных закромах» краюха хлеба или пригоршня прогорклой кукурузной муки.
– Может, и нам переждать, – засомневался Эдем. – Поменяем табак. На пару дней хватит.
– Ничего у вас не выйдет. Пока давки нет, я за баландой.
«Паганель» поднял первую попавшуюся консервную банку и исчез в толпе. Эдем глянул на меня:
– Что будем делать?
Я пожал плечами и нагнулся за банкой. Это послужило примером и для товарища.

Немцы разливали баланду умело. Видно, не впервой. Очередь двигалась быстро. Получили варево и мы. У меня заурчало в животе. Чтобы не дать ему разболеться, приложился к банке и залпом одолел почти всю баланду. Она отдавала бензином и чем-то прогорклым, но это не важно – главное, моё нутро успокоилось.
Раньше со мной такого не случалось. Рези начались после полиции.
– Как супец? – спросил Эдем с усмешкой.
– Да так! – вздохнул я. – Блевотина! Но есть надо, если не хочешь ноги протянуть.
– Ты прав, – согласился товарищ.
Он зажал пальцами нос и приложился к коробке. Одолел полпорции и с отвращением передал мне:
– Возьми! Не то вылью.
– Ты что, спятил? – удивился я. – Какая ни есть, а еда.
– Вот и прикончи.
– Я позже. – И перелил всё в одну коробку, а пустую передал Эдему. – На, спрячь, – пригодится.
Он развязывал свою торбу и ворчал:
– Наварили, сволочи, не то суп для людей, не то горючее для машин. Теперь прикуривать боязно – взорвусь.
– Не клевал тебя, малец, жареный петух в одно место, – вмешался откуда-то взявшийся «Паганель».
– Не зуди, дядя! – злился Эдем. – Без тебя тошно. И вообще, чего ты прилип к нам, как банный лист…
– Чтобы ты, «Афоня», впросак не попал. Жалко!
– Ишь, жалостливый!
Эдем плюнул под ноги, растёр плевок носком постола, словно показывая этим своё отношение к непрошенному опекуну, и не оглядываясь, пошёл к машине, где выдавали хлеб. Я, как привязанный, последовал за ним.
«Паганеля» после этого разговора мы больше не видели. Видимо, он понял, что мы ему не составим компанию.

За воротами узников подняли на ноги, построили в колонну по десять человек в ряд, но команды двигаться не последовало.
Между тем хвост колонны удлинялся. Узники на ходу пили жидкую баланду, словно чай и пристраивались.
Машины, с которых раздавали баланду и хлеб, ушли. Примерно через час, вернулись груженые, и выдача еды продолжалась.
Нас продвинули вперёд метров на сто и опять ожидание чего-то или кого-то. От долгого стояния стали млеть ноги.
– Интересно, сколько будут нас мариновать? – проворчал я, ни к кому не обращаясь.
– Возможно, конвой ещё ждут? – отозвался кто-то позади меня.
Я не оглянулся. Бесполезное стояние утомило. Узники без команды садились на мостовую. Конвой молчал. Опустились на камни и мы.

Прибыли машины с дополнительным конвоем. Узников подняли на ноги, и колонна медленно двинулась по улицам Севастополя.
– Ну, Санька, – шепнул Эдем, – теперь выберем момент и в развалины.
Я громыхал коваными сапогами у самой кромки тротуара, а в метре от меня шагал солдат с винтовкой наперевес. Конвой шёл почти в затылок друг другу, растянувшись длинной цепочкой.
– Так и уедем, не попытавшись бежать? – не унимался Эдем.
Не успел я ответить, как вдруг, перекрывая грохот обуви о камни мостовой, оглушительный крик по-русски:
– Стой!
– Хальт! – повторилось, как эхо, по-немецки.
Головы узников, словно по команде, повернулись в сторону окрика.
Прорвав оцепление, как пуля, к развалинам мчался молодой парень в солдатской шинели. Её полы развевались, будто крылья летящей птицы. Беглецу оставалось до спасительного укрытия несколько шагов, когда воздух разорвала автоматная очередь. Парень подпрыгнул, словно его стеганули кнутом по ногам, обернулся и уже мёртвыми, стекленеющими глазами, глянул на своих палачей, и рухнул на камни. Колонна, будто ничего трагического не произошло, продолжала движение.
– Видел? – толкнул я товарища.
– Не слепой.
Больше о побеге не помышляли, но надежды на удобный случай не теряли.

Вечерело. Узники продолжали громыхать по камням мостовой. В центре города местные жители жались к стенам, пропуская конвой, и с грустью в глазах провожали нас. Некоторые женщины утирали слёзы уголками головных платков. Происходило это, словно в немом кино, в гробовой тишине, только слышен гул шагов.
Оглядываюсь назад. Хвост колонны растянулся метров на триста и прятался за углом улицы, где он кончается – не видно. Вздыхал от нахлынувших воспоминаний.
Осень прошлого года. Керчь. Толпы народа, покидающего город в сопровождении жандармов с бляхами на груди…
– У меня такое предчувствие, – прервал меня Эдем, – будто это последняя наша прогулка по родной земле.
– Почему такая панихида? – поинтересовался сосед слева.
– Слышал, – продолжал товарищ, – когда был на воле, будто наши подводные лодки топят в Чёрном море все немецкие корабли.
– Не баламуть народ! – предупредил сосед. – Нас не тронут.
– Вы уверены? – вмешался я.
– А вы представьте, что в толпе стоит партизанский разведчик и видит эту картину? Он и сообщит, куда следует, что на таком-то пароходе тысячи нашего народа…
– Дай бог! – буркнул Эдем и замолчал.
Он шаркал рядом постолами по булыжнику, задумчиво глядя под ноги. Я внимательно всмотрелся в него. Лицо товарища выражало трагическое уныние, словно его существо переполнили скорбь и горе до такой степени, что не было выхода из него.
Не сказав ни слова на его состояние, продолжал шагать, глядя в спину впереди, в старой, замызганной фуфайке.

X КЛЯТВА

К причалу у полуразрушенного бомбами и снарядами холодильника подошли, когда солнце зашло. Но в тучах ещё блуждали последние отблески, словно от зловещих лучей затухающего пожара.
Быстро надвигались сумерки. Небо заволокло непроницаемыми обложными тучами. Где-то в городе, перекрывая грохот обуви, послышались далёкие заунывные звуки колокола.
– Что это? – спросил кто-то за спиной.
– Благовест, – пояснил другой, со знанием дела.
– Какой благовест? Что-то непонятно.
– Так покойника отпевают, – пояснил тот же.
– А не по нам ли трезвонят? – усмехнулся другой.
– Всё может быть.
Из этого разговора я ничего не понял и особого значения не придал. Зато Эдем что-то бурчал под нос.

Прежде чем ступить на палубу громадного парохода, успел на его борту прочитать название: «Румыния».
Это был знакомый корабль. Он несколько раз разгружался у складского пирса, где я работал грузчиком. Не всегда грузы шли на склады. Иной раз машины вывозили всё до нитки.
«Румыния» имела несколько палуб. Не то три, не то четыре. Я бывал только на верхней. В трюмах работали сильные и опытные мужчины. И потому не знаю, сколько пароход имеет палуб.

Узники заходили в открытую в борту дверь, словно в комнату. Скоро трюм заполнился, и дверь с грохотом захлопнулась. Теперь слышался топот над головой.
– Нам повезло, – кивнул я на потолок. – Молодец, «Паганель»…
– Какой ещё «Паганель»? – удивился Эдем.
– А длинный дядька!
– Тот, который лез не в своё дело? – усмехнулся товарищ. – Слава Богу, что отстал. Некому будет поучать.
– Ладно! – сказал я примирительно. – Давай устраиваться.
Тьма надвигалась на нас. Она исходила из таинственных закутков парохода и постепенно окружала нас со всех сторон. Светился только иллюминатор неподалёку.
– Вон, смотри, у окошка место, – показал рукой Эдем.
– У какого окошка?
Я родился и вырос в приморском городе и никогда не слыхал, чтобы иллюминатор называли окошком.
– Ну, ты и даёшь! – усмехнулся я. – Никому больше не скажи такое – засмеют!
– Какое? – не понял товарищ.
– Запомни! На кораблях окошек не бывает. Есть иллюминаторы.
– Какая разница, – огрызнулся Эдем. – Ты лучше скажи, занимаем место или нет? А то нас могут опередить.
– Ясное дело, – согласился я. – Хоть видно будет, что делается за бортом.
– Да, конечно. Когда топить нас будут, – съехидничал товарищ.
– Почему топить? – старался успокоить его. – Со мной не пропадёшь.
– Как так?! – не понял Эдем.
– Моя бабка сказала, что я родился в рубашке, а значит, долго жить буду. Конечно и ты около меня.
Мы дружно рассмеялись и улеглись на железную палубу. Ёрзали на ней, пока не уснули.

Погрузка продолжалась всю ночь. Я просыпался несколько раз и слышал топот над головой. Куда толкали народ, мы не знали. Добавили и в наш трюм. Теперь свободного места не найдёшь. Только перед утром прекратился топот. Я лежал с открытыми глазами и думал: «Молодец «Паганель», надоумил. Спали всю ночь, а не топтались».
– Ты спишь? – спросил Эдем.
– Нет! Думаю.
– О чём?
– Всякое лезет в голову.
– И когда поедем? – вздохнул товарищ.
– По морю не едут, а идут! – поправил я его.
– Ладно тебе. Я ещё покемарю.
У меня тоже глаза слипались. Вздохнул и попробовал заснуть.

Пароход простоял у пирса, словно прикипел к нему, весь день. В «окошко», как упорно называл Эдем иллюминатор, ничего не видно, кроме серой стенки холодильника.
Только на другое утро глухой гудок разорвал тишину. «Румыния» качнулась и медленно отвалила от берега. Мы припали к иллюминатору.
Пароход неуклюже, медленно разворачивался, показывая нам Южную бухту, склады, где я работал. Наконец он развернулся, и мы увидели Северную бухту. Там собралось множество кораблей: хорватские сторожевики и тральщики, знакомые ещё по Керчи и другие немецкие и румынские суда.
Пароход медленно прошёл мимо Константиновского равелина и всё. Мы в открытом море.
Мой взгляд упирается в серо-зелёную волну. Она слегка покачивается – то поднимется, скрывая берег, то опустится, открывая видимость на удаляющийся город.
К горлу подступил комок, сдавливая гортань, а из глаз потекли слёзы. Я утирал их кулаком и беззвучно плакал. За моей спиной жалобно скулил, всхлипывая, Эдем. Я не заметил, когда оттёр его от иллюминатора. Поняв это, отдвинулся и обнял его за плечи:
– Ну, чего ты?
– Больше мы не ступим на нашу землю, – отозвался товарищ, заливаясь слезами.
– А я клянусь! – бормотал я, глотая слёзы. – Что бы мне ни стоило, – если буду жив – вернусь.
Мы обнялись, прижались лицами к стеклу и увидели в последний раз родной берег. Он показался нам тоненькой полоской и тут же скрылся в волне.
Сколько мы ни смотрели, больше он не появлялся.
– Всё! – вздохнул Эдем. – Теперь будем ждать, когда нас потопят.
– Не бузи, – оборвал я его причитания. – Будем надеяться на лучшее.

Я всё время, пока не заснул, едва слышно бормотал:
«Жив буду – вернусь».
Эдем свернулся калачиком и тихо лежал на железной палубе. Он почему-то нагонял на себя мрачные мысли о том, что ему больше не придётся ступить на родную землю.
Я же был уверен, что где бы ни носила меня судьба, а домой вернусь. Это придавало мне сил в борьбе за жизнь.

В море мы ждали катастрофу, но пароход всё шёл и шёл. Каждый узник держал свои тревожные мысли при себе. Народ в трюме лежал. Кого укачивало, те по очереди дежурили у параши и блевали.
Штормило не очень: балла три. Эдем спал. Сразу после выхода из Севастополя, он свернулся калачиком, как это делают собаки, и убаюканный штормовой волной, забылся в тревожном сне. Временами вскрикивал и стонал.
Я расположился у иллюминатора и смотрел, как волна то поднимет корабль, то бросит, словно щепку, в «пропасть». Кроме воды и волн видел эсминец. Он неподалёку дымил своими трубами, подпрыгивая на волнах. «Сопровождает», – мелькнула мысль. Только осталось загадкой – кого охраняет? Во всяком случае, не нас, а посудину.
Возможно, по этой причине подводные лодки и не тронули пароход?

«Румыния» пришла в Констанцу в полдень и осталась в бухте на рейде, в ожидании, когда освободится причал.
На чужую землю сошли вечером. На небе ни облачка. По голубой равнине солнце стремительно катится к горизонту, ослепляя узников после полутёмного трюма. Люди щурятся и прикрывают руками глаза.
– А здесь теплей, – отозвался Эдем.
– Средиземное море за горой, – усмехнулся я. – Возможно, потому?
Последовала команда строиться. Нас долго считали. Потом выдали по консервной банке густого чечевичного супа. Хлеб, который получили при отправке, – съели не весь, оставили на утро.
Спали на земле в кирпичном недостроенном доме. Эдем мостил что-то из обломков кирпичей.
– Ты что делаешь? – спросил я его.
– Подушку.
– Чего?!
– Плохо спать, когда некуда положить голову, – вздохнул товарищ.
– Ну, ты и фокусник, – я усмехнулся, расчищая от мусора себе место.

Утром, голодных и уставших, погнали нас на станцию. Шли колонной по грязным улицам. Создавалось впечатление, что они не мелись со дня сотворения мира. Всюду конский навоз, в котором копошатся говорливые воробьи, остатки соломы и объедки сена, шаловливый ветер гоняет по улицам обрывки бумаг, бродячие голодные собаки роются в кучах мусора.
– Смотри, Санька! – толкнул меня Эдем.
– Ты чего? – не понял я.
– Смотри. На витрине магазина латаные штаны.
– Ну и мамалыжники! – усмехнулся я. – Недаром мой дядька называл румын цыганвой.
На станции стоял эшелон из «телячьих» вагонов. Нас, по сорок человек, загнали в них, на перетёртую солому, которая видела, наверное, не одну сотню узников.
Эдем оказался шустрей меня. Он первым заскочил в вагон и занял место в углу у окна.
– Санька! – крикнул он. – Давай сюда!

Эшелон простоял весь день. Мы по очереди становились на планку, которую ещё называют солдатской. Она служит для установки нар. Но у нас их не было.
Выглядываю в окошко, опутанное колючей проволокой, а всюду вагоны и ни одной живой души.
Только в сумерках эшелон дёрнулся, звякнули буфера и сцепка, вагоны медленно-медленно покатились, словно их тащили неторопливые волы.
Ночью просыпались от толчков. Вагоны то резко тормозили, то резко дёргались. А мне казалось, будто кто-то нарочно штурляет под ребро.
Утром от голода сводило всё нутро. Странное дело, резей не было. Прошлым днём, когда мы прикончили остатки хлеба, Эдем сказал:
– На этом и заговеем.
– Если кормить не будут, – продолжил я его мысль, – через несколько дней окочуримся.
На эти слова товарищ ничего не ответил. По его лицу, однако, видно, что он далёк от мысли, будто мы можем стать трупами.

К голоду примешалась ещё и жажда. Уже сутки без воды. Только утром на одной из станций с каждого вагона взяли по два человека, выдали им молочные бидоны, и теперь воды в вагоне – хоть залейся.
За станцией, в степи, выпустили узников на оправку. Стоим около часа. Старшие вагонов ушли с помощниками за хлебом. Сразу на душе повеселело.

Начало апреля. Весна разыгралась вовсю. Придорожные кусты одеты в молодую листву. Неподалёку несколько кустов тёрна. Они, словно покрывалом, окутаны белыми с зеленоватым оттенком, цветами. В поле, как шелковистый ковёр, трава, чуть ли не по колено.
Мы сидим с Эдемом на обочине дороги у двери и смотрим вдаль.
Там, с другой стороны степи, едет румынская каруца, похожая на нашу мажару, только поменьше, груженая скошенной травой.
Возница остановил лошадей и смотрит в сторону эшелона. Постоял и поехал своей дорогой.
– Здесь и правда теплей, чем у нас, – отозвался я. – В Крыму в это время заморозки бывают. А здесь трава вымахала.
– Не только трава, – вздохнул товарищ. – Вон, и кусты цветут.
Появились посланцы с хлебом, нагруженные до отказа.
– Ну, вот, – вздохнул я облегчённо, – и хлебушек.
– Особенно коробочку не разевай, – отозвался один из помощников. – Булка на четверых.
– Не густо, – соглашаюсь. – Если бы приварок…
– Ишь, чего захотел? – продолжал тот же узник. – Мармеладу с сахаром не хочешь?
– Хочу! – засмеялся я.
Загудел паровоз. Охранники подняли крик и стали загонять узников в вагоны. Эшелон пошёл дальше.

Хлеб свалили на какую-то тряпку в центре вагона. Началась делёжка. Здесь не допускалась вольность. Всем должно быть поровну.
Несколько человек ниткой мерили булку, размечали и передавали другим. Те проверяли, и только после этого разрезали на пайки.
Голодные люди тут же приступили к трапезе. Если можно так назвать скудный паёк.

Ползём по Румынии от станции к станции. На некоторых простаиваем часами, пропуская воинские составы и пассажирские поезда с ранеными немецкими солдатами. Когда дают нам паровоз, едем дальше.
На второй день, когда остановились в степи, хлеба не дали. Узники подняли бучу. Конвойные загнали всех в вагоны и пригрозили: «Кто будет сопротивляться порядку, каждого расстреляют…»
И всё же, на одной из станций выдали на каждого по цвёлому сырку в серебристой обёртке.

Так и повелось. В один день получаем пайку хлеба, на другой – сырок. Зато воды хоть залейся.
Я помнил советы деда, с которым сидел в севастопольской полиции. Сам старался меньше воду пить и Эдема сдерживал. Как не следил, он пил много, стал обрюзглым, ноги налились, как колоды. Однажды товарищ проявил недовольство:
– Тебе что, воды жалко?
– Дурья башка! Ты посмотри на себя – брюзглый.
– Так это от голода.
– От воды! Один умный человек научил меня.
Однажды, на одной станции, когда Эдем спал, я поменял своё пальто на кирпич солдатского хлеба и небольшой шматок старого сала. Когда сделка произошла, а поезд тронулся, – разбудил товарища. Он увидел еду и сразу набросился на меня:
– Где взял?
– На пальто поменял.
– Как же ты теперь? – вздохнул он.
– Дело к лету – там видно будет.
– Мало дали, – сожалел Эдем. – Воспользовался, пока я спал?
– Другого покупателя не было. Да и зачем оно мне.
– А зимой?
– До этого дожить нужно.

К этому времени из некоторых вагонов выносили трупы, когда выпускали нас оправку. Умерших складывали в штабель, как дрова, у дороги, рядом со старыми шпалами.
Через пару дней умер и у нас старик. Он последнее время болел, ничего не ел. Свою пайку отдавал молодым землякам.
Смотрю на Эдема, и понял, что если наше путешествие так будет продолжаться, он не выдержит.
Я казнил себя за то, что объедал его, но ему ничего не говорил. Однажды пришла мне в голову мысль: «Штаны! Мои почти новые коверкотовые штаны! Они-то чего-то стоят? Это не замызганное пальто».
Решил поменять их на хлеб и поддержать товарища, чтобы хоть этим снять с себя чувство вины.
К тому же, я оказался выносливей. Хотя до этого перенёс полицию, «СД», тюрьму, и всюду голодал, а Эдем прямо из дома, а вот…
Охрана не запрещала менять вещи на еду. На каждой станции около нашего эшелона вертелось с десяток дельцов.
Вопрос упирался в другое – в чём ходить? Не щеголять же по Европе в подштаниках?

Всю ночь думал, как осуществить задумку, как сказать товарищу? Он наверняка запротестует. И всё же решился и утром объявил:
– Есть идея!
– Идея?! – удивился Эдем. – Какие могут быть идеи в этом гробу на колёсах?
– Представь себе, есть!
– Раз есть – выкладывай, не тяни резину.
– А ты куда торопишься?
– Куда здесь можно торопиться – разве в штабель у дороги.
– Что у тебя за мысли? Один дед сказал мне: «Ты, Санька, в любых условиях держи хвост пистолетом. Не падай духом». Понял?
– Понять-то понял! Если бы к этому ещё и пайку хлеба…
– Вот об этом и хочу поговорить.
– Это уже интересно, – заёрзал на соломе Эдем. – Выкладывай!
– У тебя двое штанов?
– Двое. Ну и что из этого?
– Никогда не догадаешься. Представь себе. Ты даёшь мне одни…
– Зачем? – вытаращил он на меня глаза.
– Дай договорить! А я свои меняю.
– Опять за булку хлеба? И какие ты возьмёшь? У меня одни ватные, а другие из мешка.
Не за горами лето, и понятно, что ни ему, ни мне не хотелось остаться в жару в тёплых.
– Давай бросим жребий? – предложил я.
– Это правильно! – согласился товарищ. – Так будет без обиды.

Весна. Странное это время. Всё обновляется, стремится к жизни, а тебя гложет тихая печаль.
Опять выносят из вагонов мёртвых. У нас пока трупов нет. Смотрю на окоченевшие тела, а в ушах звон и гул. Гудит, как работающий мотор. Сердце тоскливо сжимается, будто потерял близких. Тряхнул головой, словно мог сбросить с себя печаль, и перевожу взгляд на Эдема. Он совсем ослаб. Ещё несколько дней такой жизни, и всё…
Вечером бросили жребий – ватные достались мне. Здесь роптать нечего – сам напросился.
Поменять штаны не успели. На станциях останавливались ночью, а утренняя – в степи.
Сегодня хлебный день. Наши ушли получать его. Думаю и решаю: «Сегодня не менять. Завтра без хлеба – вот и попробую…»

На другой день утром снимаю штаны и надеваю ватные. Как только заскрипели тормоза, звякнули сцепки, эшелон остановился, взобрался к окну с брюками.
Раздвинул колючую проволоку и высунул голову наружу. Глянул в одну сторону – никого, в другую – тоже пусто. Перед глазами вагоны на соседнем пути. На тормозных площадках курят наши охранники.
Стоять на узкой планке на одной ноге неудобно. Вот-вот сорвусь. Хотел опуститься на пол, когда из-под вагона напротив вынырнул толстый черноусый румын лет сорока. Я аж задрожал от радости, и крикнул:
– Эй, камарад!
Толстяк остановился. Солдат, дымивший вонючей сигаретой на площадке нашего вагона, насторожился. Румын тоже глянул на него. Но, видя, что охранник не прогоняет – спросил по-русски, коверкая слова на румынский лад:
– Есть золото?
«Ну и ну, – подумалось. – Поистине, кому война, а кому мать…»
Я закачался и чуть не сорвался с планки, но удержался. Мне хотелось сказать черноусому что-то оскорбительное и плюнуть ему в лицо, но, вспомнив о едва живом друге – сдержался. Румын всё ещё топтался у вагона. Я молча высунул в окно одну штанину. Черноусый видно понял, что здесь золотом и не пахнет, глядя на штаны, брезгливо поморщился. «Не возьмёт», – с сожалением подумалось мне.
Но вдруг белая, пухлая от неги рука потянулась к штанам. Он потёр между пальцами материал и спросил:
– Сколько?
У меня от радости разыгралась фантазия, и потребовал большую булку хлеба, плаху сала и кучу табака – думая: «Чёрт с ним! Всё равно не возьмёт!»
Объяснялись мы румынскими словами, которые я выучил дома у солдат. Ещё дополнял объяснения руками, едва удерживаясь на планке, как петух на сидале.
Покупатель что-то мычал и задумчиво крутил правый ус. В заключение боднул в мою сторону головой, что-то буркнул и ушёл. Я высунулся чуть ли не до половины. Больше торговаться было не с кем. Охранник показал мне кулак и закурил.

– Ну, как там? – спросил Эдем, когда я опустился на солому.
– Глухо, как в танке.
– Ты же базарил с кем-то?
– Был один золотоискатель.
– Кто, кто? – не понял товарищ.
Пришлось рассказать о румыне. Эдем сделал страшные глаза, а лицо его исказила мучительная гримаса.
– Ты чего? – испугался я.
– Люди с голоду мрут, – цедил сквозь зубы Эдем, – а он… Ну, ничего, мародёрская рожа, пускай только явится. Я его…
– Ну, ну, полегче! А вдруг с хлебом?
– Не бойся! – успокоил меня товарищ. – Я его культурненько – с подсечкой, как бычка на удочку.
– Ладно! – согласился я. – Смотри, чтобы не сорвался с крючка.
– Я не ты. Ушами хлопать не буду.

Пока мы спорили и гадали – появится ли покупатель, неожиданно в стенку вагона раздался стук.
Меня словно шилом саданули в одно место, подскочил, и как акробат, вскарабкался к окну. Откуда только прыть взялась. Толстяк бил кулаком в стенку вагона, а у его ног лежал мешок с чем-то.
– Ты чего тарабанишь, как черти в преисподней?
Румын поднял голову и хотел что-то сказать, но в этот момент я рухнул на пол. Это Эдем сдёрнул меня. Он стоял надо мной и цедил сквозь зубы:
– Мы как договаривались? Олух царя небесного!
Я хотел что-то сказать в своё оправдание, но Эдем вырвал у меня штаны и к моему удивлению, ловко взобрался к окну. Я поддерживаю его за спину. Когда слышу:
– Не спи! Получай!
Принял большую буханку хлеба, которая едва пролезла в окно, два больших куска сала. Не успел всё это положить на солому, как вагон дёрнулся и Эдем рухнул на меня. Из его рук выпало с десяток пачек с табаком граммов по двадцать. Такие выдавали румынским солдатам.
Эдем барахтался, не давая мне подняться. Наконец я выбрался из-под него и увидел за пазухой торчащую штанину.
– Отдай! – дёргал за штанину. – Брошу румыну.
– На! – сунул он мне под нос фигу. – Перебьётся!
– Ну, ты и фрукт! – возмутился я.
Не раздумывая, полез к окну. Толстяк неуклюже бежал за эшелоном, размахивая руками и что-то кричал. Вагонные пары отбивали такт и заглушали его слова. Охранник на площадке нашего вагона качался от смеха. Обманутый покупатель всё отставал и отставал. Наконец, остановился и погрозил вслед уходящему поезду кулаком.

II КОНЕЦ ПУТИ

Неожиданно мои штаны стали собственностью вагона.
А произошло вот что. Когда поезд набрал скорость, я слез с планки, уселся в углу и наблюдал, как Эдем рассматривал сало и ворчал:
– Мог бы, гад и нормального дать. Подсунул старого…
– Он ещё недоволен, – продолжал я возмущаться. – Обманул человека…
– Человека?! – перебил меня товарищ. – Да был бы он человеком – не заикнулся бы о золоте. На каждой остановке мертвецов, как чурки, складываем в штабеля. Вон и у нас, – он кивнул в дальний угол, – сегодня вынесли труп.
– И всё равно, жалко румына, – уже спокойней возразил я.
– Да таких, как твой румын…
– Почему мой? – удивился я.
– Таких волков – не жалеть надо, а к стенке ставить.

Мы с Эдемом вели себя, словно были в вагоне одни. Когда я глянул на людей – увидел глаза, уставившиеся на еду. Охота выяснять, кто прав, кто виноват, тут же у меня отпала. Незаметно толкнул Эдема и кивнул на сотоварищей по несчастью.
Мне показалось, что, если не отдадим добровольно всё это, у нас просто отнимут.
Мы переглянулись и без слов поняли друг друга. Эдем положил на ковригу хлеба обе плахи сала и передал старшему.
Сразу поднялся галдёж. Старший цыкнул, и наступила мёртвая тишина, только слышится перестук колёс на стыках рельсов.
Всё было разделено по-братски. Мы только табак оставили себе.
Вот тогда общество решило объявить мои штаны собственностью вагона. «Меняли» их ещё несколько раз таким способом. При дележе старший крестился и говорил:
– Да простит нас Бог и люди за обман. Творим не ради корысти.
Мертвецов в нашем вагоне больше не было. Вот штаны не уберегли. Нашёлся хитрец – вырвал их, и только после этого передал продукты.
По Венгрии ехали быстрей, но дополнительной еды уже не было.

Глухая ночь. Лежу с открытыми глазами в углу вагона на стёртой, кишащей вшами, соломе. Надо мной окно с колючей проволокой. Через него поступает свежий, даже прохладный, воздух. «Видимо, дождь прошёл?» – подумалось мне.
Если бы не открытые четыре окна, в вагоне можно было задохнуться от спёртого воздуха. Даже несмотря на такую вентиляцию, ощущается неприятный запах пота, давно не мытых тел, грязной одежды и мочи: на ходу, мужчины оправляются в щель закрытой двери.
Тишина. Нарушают её похрапывания и стоны спящих людей, да приглушённый перестук колёс. Если бы не лёгкое покачивание вагона, можно подумать, что эшелон стоит, так медленно тащится он.
Тяжко вздыхаю от дум – о нашем безысходном положении. Всякие невесёлые мысли наваливаются на меня и не дают покоя.
Не сплю один. Сон пропал давно. Изредка поглядываю на окно и жду рассвета, но он, видимо, наступит не скоро. Как говорила моя бабка: «Хуже нет – догонять и ожидать…»
Рядом, уткнувшись головой мне в бок, сопит Эдем. Он временами вздрагивает и словно телёнок мамкину сиську, больно бодает головой мне под ребро. Болезненно морщусь, но терплю, не шевелясь, чтобы не разбудить товарища.
Он совсем ослаб, хотя в этом не признаётся, но меня не обманешь. Как ни удивительно, но я оказался выносливей. Даже мой капризный желудок перестал буянить.
Лежу и думаю. «Вчера нас кормили. Сегодня полагается вода и цвёлый сырок. Нужно следить, чтобы Эдем не пил много…»
При такой жизни не долго всем окочуриться. Как не хочется умереть, когда пережили трудную и холодную зиму. Уже весна. Она всё больше вступает в свои права.
Правда, продвигаясь на север, заметно: словно весна замедлила свой ход. Если на юге цвели деревья и кусты, то здесь только почки набухают. Да и погоды разные. Здесь бывают дожди и дуют холодные, пронизывающие ветры. Когда нас выпускают по такой погоде на оправку, все ёжатся и спешат укрыться в вагоне.
Загудел паровоз и оборвал мои мысли. Прислушался. Ничего особенного. Эшелон так же медленно тащится дальше. Бывает: машинист даёт неожиданный гудок, или – когда впереди станция.

Тринадцатые сутки маломощная машина с двумя десятками вагонов-«теплушек» с трудом преодолевает горные подъёмы и едва сдерживает свой бег на спусках.
Изредка паровоз протяжно и пискляво гудит. Гудок больше похож на стон больного, который жалуется на непосильный груз, взваленный на него.
Застонал Эдем. Я насторожился. Проснулся? Нет! Просто от слабости. Всматриваюсь в его лицо, но темнота скрывает худобу. Мне ясно, как в солнечный день, что ещё несколько дней такой езды, и лишусь друга. Эта дикая мысль потрясла меня так, что из груди готов был вырваться вопль отчаяния. С большим трудом сдержался и невольно подумал: «Не схожу ли я ума?» И так стало жалко себя и товарища, что из глаз по щекам покатились слёзы.

Днём, уже под вечер, пересекли границу Австрии. Здесь всё иначе. Другой язык, одежда отличается от румынской и венгерской. Лошадей запрягают по-своему – без дуги. Видел в окно, как в пароконную подводу впряжена одна лошадь, а другая сторона дышла свободна. Даже деревья здесь ещё не цветут, а ведь уже середина апреля.

Пригрелся около Эдема и стал засыпать. Ночную тишину нарушил длинный паровозный гудок. Здесь даже паровозы гудят звонко и заливисто, словно радуясь чему-то.
Эшелон дёрнулся и замедлил ход. «Станция», – решил я. В доказательство, в окно ворвался яркий сноп света. Он по-хозяйски обшарил лица спящих людей, от чего некоторые поморщились, попрыгал по стенам и так же неожиданно выскользнул. Это меня поразило, и я подумал: «Неужели у них нет светомаскировки?»
С самого начала войны не приходилось видеть, чтобы свет горел так вот открыто ночью. Мою дремоту как рукой сняло. Наблюдаю за окном. Больше свет не врывался в вагон. Но станция освещена.
Эшелон скрипнул тормозами, дёрнулся и остановился. Я сел на своём ложе, запустил пятерню под рубашку и с ожесточением стал чесать искусанное вшами тело.
Слышно, как прошёл железнодорожник. Он постукивал молоточком по колёсам и хлопал крышками, где находятся буксы.
Всё это заставило меня полезть к окну. Расправил колючую проволоку и выглянул на волю. На тормозной площадке стоял охранник и зевал. Глянул в другую сторону – здания. Впереди стоит грузовой поезд. В просвете между вагонами видно большое строение и вывеска на нём крупным готическим шрифтом: «Вена»… там было написано ещё что-то, но не разобрал.
– Что там, за окном? – спросил кто-то из узников.
– Да вроде бы Вена, – отозвался я.
– Слава Богу! – вздохнул с облегчением спрашивавший.
– А что особенного? – не понял я.
– Слышал, как солдаты говорили между собой, будто сопровождают нас до Вены.
– Вот как?! – удивился я. – Выходит, конец нашим мукам?
– Выходит! – согласился мой собеседник.
Я опустился на своё ложе, прижался к Эдему и, засыпая, подумал: «Кто знает, возможно, это и есть наше спасение от голодной смерти…»

III ШТРАСГОФ ЛАГЕРЬ ПЕРЕСЫЛЬНЫЙ

Разбудил меня лязг буферов и скрежет тормозов. Вагоны дёрнулись и остановились. Я упёрся головой в дощатую стенку и окончательно проснулся.
Зашуршала солома. Люди загомонили, готовясь к очередной утренней оправке. После такого питания особенно не было, чем оправляться. И выходило, что это больше прогулки или разминка после суточного сидения камнем.
Около вагона слышится немецкая речь. Загремела, отъезжая, окованная железом дверь. Унтер, проходя мимо, приказал выгружаться с вещами и добавил:
– Шнелля! Шнелля!
– Что это? – удивился Эдем.
– Конец нашим мукам, – пояснил я.
– Куда это нас привезли?
– Ночью были в Вене. Сам видел вывеску. Сколько стояли, не знаю – заснул. Но если по времени – мы недалеко от австрийской столицы. Так что, давай, выходи!
– Чему радуешься, – мрачно проворчал товарищ.– Так и не убежали.
– Доходяга! – хмыкнул я. – Жалко, нет зеркала.
– Ну и что из того?
– От ветра качаешься. В таком состоянии далеко не уйдёшь. Да и в чужих странах.
– Люди убегали, – не согласился он.
– Толку! – пожал я плечами. – Поймали и вернули.
– Двоих-то нету! – не сдавался Эдем. – Говорят, ушли!
– Это говорят! Их просто пристрелили.
– Откуда знаешь?! – удивился товарищ.
– Слышал такое. Солдаты рассказывали своим, когда вернулись.
– Ну, если так… Тогда другое дело.

… Мне вспомнилось, как он пытался прорезать половую доску в вагоне небольшим складным ножом. Это после того, как в соседнем вагоне сорвали пол и бежали почти все. Остались совсем слабые.
Старший вагона догадался, в чём дело, и запретил Эдему ковырять тупым лезвием твёрдые, как слоновая кость, сосновые доски.
– Напрасный труд! – сказал он. – Если даже и убежишь, – далеко не уйдёшь. Вдоль железной дороги шныряет полиция.
Откуда ему это известно – не уточнил. В доказательство справедливости его слов через несколько дней вернули беглецов, дырку в полу заделали куском железа.

Первым на австрийскую землю ступил я. Эдем самостоятельно не мог. Пришлось поддерживать его. Отойдя несколько шагов от вагона, прижимаясь друг к дружке, осмотрелись.
Солнце ещё не взошло, но выбросило снопы огненных лучей, образуя на востоке грандиозный пожар. Небо чистое, без облаков, голубое с розовыми оттенками.
Ночью выпала обильная роса. Когда спрыгнул из вагона на землю и поддерживал Эдема, с крыши упали росинки мне на лицо и приятно освежили вместо умывания.
Неподалёку здание небольшой станции с вывеской «Штрасгоф». Несколько запасных путей и больше ничего примечательного станция не имела. За ней, в поле, километрах в двух, виднелись деревянные бараки, обнесённые колючей проволокой.
«Лагерь» – подумал я и скользнул взглядом вдоль эшелона.
– Смотри, – толкнул я товарища. – Вагоны почти пустые.
У некоторых стояло по десятку человек, а у других и того меньше. Эдем посмотрел, куда я показывал и вздохнул:
– Чего удивляешься? Будто не видел, сколько осталось на обочине?
– Видел! Но не думал, что столько.
– А у нас два трупа, – едва слышно проговорил товарищ. Он помедлил, пока голос перестал дрожать, и добавил: – Это твои штаны…
– Прямо таки, штаны! Просто народ попался покрепче.
Хотя знал, что именно штаны выручили. Мне не хотелось выглядеть в его глазах чем-то выше.
– Не скажи! – не сдавался Эдем. – Нет-нет, да попадало по кусочку хлеба и шматку сала.
– Если бы я не сожрал твои запасы, тебе бы хватило своей…
– Ты за кого меня принимаешь?
– Как за кого?! – удивился я. – За…
Эдем не дал договорить.
– Ты думаешь, я мог бы есть, укрывшись с головой, как другие? Да мне в глотку не полезло бы, знай я, что товарищ рядом голодный. Ты сам, – наседал Эдем, – почему, добыв столько еды, не съел один?
– Как это, один? – не понял я. – А ты? А голодные глаза, смотревшие на нас умоляюще? Да не отдай мы, мне кажется, отобрали бы сами.
– Забрать, может, и не забрали, старший не дал бы, а вот гадами посчитали бы. Это страшней всякого голода.
– Это так, – согласился я.

Взошло солнце и тут же высушило росу. Нас построили в колонну, и мы поплелись по грунтовой дороге, еле передвигая ноги.
«А если дождь, – подумалось. – Грязь, как и нас, по колено. А хвалятся – «дороги у нас»…»
Проходили мимо вишнёвой рощи, которая сразу за станцией, – деревья с листвой, но ещё без цвета, – по ним пронёсся лёгкий шорох, словно шептались, глядя на изнурённых невольников. Вишни задрожали под лёгким дыханием незаметного ветра. Роща насквозь пронизана лучами утреннего солнца.
Я поддерживаю Эдема. Все поступают так: более крепкие помогают слабым.
– Ноги не слушаются, – пожаловался товарищ. – Будто чужие. Шаркаю, а поднять не могу.
– Ничего! – успокоил я его. – Расходишься. – Это оттого, что долго не ходили.
– Пухнуть начали…
Так, не торопясь, добрались до лагеря. Ещё на станции конвоиры сдали нас гражданским австрийцам, которые терпеливо шагали рядом и не подгоняли.

Вошли в лагерь. После команды «стой», люди повалились на землю. Я стоял и осматривался.
Лагерь разделён на зоны. В самой дальней несколько десятков бараков и много народа, бесцельно бродившего по «улицам». В других пусто. Видимо, бараки ждут нас.
Позже разберусь. Здесь три зоны: приёмная, карантинная и общая.
Ещё отдельно несколько бараков для охраны и рабочих обслуги лагеря.
Это будет потом. А сейчас, не найдя ничего интересного в местном пейзаже и в серых приземистых бараках, опустился на землю.

Вернулись гражданские австрийцы. Они что-то обсуждали и поглядывали на часы. По всей вероятности, ждали начала рабочего дня. Наконец, разделили нас на группы по пятьдесят человек и ушли.
Узники уходили в барак партия за партией – стало интересно, куда они деваются? Когда настал черёд нашей группе – увидел всю процедуру своими глазами.
Раздетые донага узники сдавали одежду на дезинфекцию. Принимал её через широкое окно русский парень лет восемнадцати в грязной белой рубашке. Он же предупредил, чтобы кожаные вещи брали с собой.
Сдавая вещи, рыжий мужчина лет сорока усмехнулся:
– Конец нашим мукам! Вошебойка знает своё дело.
Обращаю внимание, что у каждого из нас расчёсано тело до крови. Меня почему-то вши кусали большей частью по бокам. Это видно на голом теле, расписанном синими полосами.
Парикмахеры тупыми машинками избавили нас от волос. Машинки дёргали волосы с корнями, щипали, но люди терпели, зная, что процедура необходимая.
Мылись в бане без мыла. Всё же было приятно подставить тело под тёплую струю воды. Эдем мылся и, по своему обыкновению, ворчал:
– Оболванили! Теперь голова голая, как коленка.
– Зато избавились от вшей, – отозвался я.
– Много ты понимаешь! Всю красоту вместе с паразитами уничтожили. Хорошо, что весна, а зимой можно голову отморозить…
– Ну, ты и шутник, – удивился я. Как отморозить?
– Как, как…
Эдем не договорил. В баню входила другая группа. Это сигнал, что наше время прошло.

Утираться было нечем. Мы так и пошли мокрые, с поблёскивающими на теле водяными каплями, в противоположную дверь.
Вошли в большую комнату. По одну сторону длинный стол, за которым сидят несколько австрийцев и что-то пишут. По другую сторону блестящий никелем аппарат, похожий на рентгеновский. Оказалось, – это громадный фотоаппарат. Мы проходили через него, придерживая на груди фанерку с номером.
Мне попался номер 588. я вошёл в станок. В его нутре что-то зашипело, над моей головой вспыхнула электролампочка и осветила лицо. Внутри аппарата громко щёлкнуло и затихло.
Австриец, управляющий этой машиной, пригласил следующего. За мной шёл Эдем.
У стола спросили через переводчика фамилию, где и когда родился, откуда попал в Австрию.
Одежду получали в предбаннике. Она оказалась такой горячей, что пришлось охлаждать. На выходе из барака каждому выдали манерку, похожую на небольшую кастрюльку без ручек. Это вселяло надежду, что будут кормить.

Пищеблок стоял на меже между карантином и общей зоной. После выхода из барака нас направляли к раскрытому широкому окну.
Я подождал Эдема, и мы пристроились в хвост очереди. Получили по полной «манашке» – так называли в лагере кастрюльку – варева из брюквы. До этого я не знал, что существует такой овощ.
Мы устроились под стенкой барака и принялись за еду. Ели без ложек. Прилаживались к манашке, и пили, словно густой чай.
Незаметно я косился на Эдема. Это уже не тот привереда, каким был в Севастополе. Теперь он с аппетитом уплетал баланду. «Голод не тётка!» – подумал я и усмехнулся:
– Наяриваешь, словно в баланде куски мяса?
– Куски не куски, а после вагона варево не помешает.
– Да-а! – вздохнул я. – Страшно вспомнить – как мы выжили?
– Надеешься, что здесь лучше будет? – насторожился Эдем.
– Кто знает! – пожал я плечами. – Раз варево дают – думаю, не хуже.

На другой день узнали, что лагерь пересыльный, а называется «Штрасгоф», как и станция.
Ночь провели в бараке на голых трёхъярусных деревянных кроватях-нарах. Выспались после бани хорошо. Главное, вши не кусались. Вот с кормёжкой похуже. Раз в день баланда из брюквы или шпината и скибка хлеба граммов сто.
Ещё узнали, что каждый день приезжают «покупатели» и берут людей на работы. Кто куда попадёт – кормят по-другому. Но это после карантина.
– Скорей бы, – вздыхает Эдем. – Подохнем здесь, как мухи.
– И что ты предлагаешь?
– Бежать! – со злостью выпалил товарищ.
– Опять за своё, – усмехнулся я и кивнул на вышку с часовым.
– Лучше под пулю, чем так мучиться.
– Ты это брось. Очухаемся немножко и обстановку узнаем.
– Опять ждать?
– А ты как думал? Умные люди говорят: «Не зная броду, не суйся в воду». Понятно?
– Понятно! И откуда ты всё это знаешь? – недовольно буркнул Эдем.
– Дед, сосед по камере, – он мне всё рассказывал и наставлял.
– Умный дед. Словно предвидел все случаи жизни!
– Да нет! Он говорил в общих понятиях. Но применительно к любым условиям.

Чтобы беречь силы, мы весь день сидели под бараком, грелись на солнце, словно древние старики, и смотрели вдаль. Там зеленеют леса. Неподалёку железная дорога. Временами по ней проносятся электрички в сторону Вены и наоборот. Весна в разгаре.

IV ЖЕЛЕЗНАЯ ДОРОГА

Утром третьего дня нашего пребывания в Штрасгофе объявили построение. Тут же, как из дырявого мешка, посыпались предположения. Одни считали, что нас отправят дальше, другие, будто приехали «покупатели» и заберут на какой-то завод; третьи, что нас отправят в крестьянские хозяйства, то есть к бауэрам.
– Вот где отъедимся! – радовались они.
– Ага! – хмыкнул Эдем. – Смотрите, не подавитесь!
Я не вмешивался в эти досужие перебранки. На самом деле никто не знал, что нас ожидает.

Томимся в строю около часа. Истощённый народ быстро устал. Солнце поднялось выше бараков и изрядно припекает. И вообще, здесь, в долине реки Дунай, заметно теплей, чем в предгорье.
В тот момент, когда народ готов был сесть там, где стоял, из соседнего барака вышла группа то ли немцев, то ли австрийцев в гражданском. Впереди – высокий и сухой, как шпрот из банки, прорезиненный плащ на нём, как на вешалке. Лицо скуластое и чисто выбритое. На голове шляпа с небольшими полями. Обувь скрывают длинные полы плаща.
За ним семенил такой же худой переводчик в чёрной шуцманской форме без погон.
Чуть поотстав, следовало несколько человек в коротких штанах до колен, обшитых на заду кожей. На ногах башмаки на толстой подошве и гольфы. Клетчатые пиджаки застёгнуты, как у солдат, на все пуговицы. На головах небольшие шляпы с перьями и метёлочками.
Начальник обернулся и что-то сказал. Свита остановилась в ожидании следующего приказа. А он прошёлся вдоль строя, всматриваясь в истощённые лица, и качал головой.
Как потом выяснилось, это был начальник лагеря.
Возвращаясь назад, он брезгливо тыкал в грудь рукой в чёрной лайковой перчатке. Переводчик приказывал выходить. Упёрся палец, словно острый гвоздь, и в мою грудь, а Эдема миновал. Уж очень тощ раб и больше походил на живой труп.
Я замешкался. Друг-то оставался. Эдем, не долго думая, больно саданул мне под ребро и зло прошипел:
– Выходи, осёл!
Вышли из строя вдвоём. Обман никто не заметил.

Отобрали нас восемьдесят человек, и повели в рабочую зону.
Жизнь на новом месте оказалась более-менее сносной. Кормили три раза в день. Еда не ахти какая: брюква, шпинат, картошка, утром горбушка хлеба, граммов триста, а по воскресеньям бывали и макароны.
– Отъедимся и двинем! – ликовал Эдем.
Вначале я молчал, а потом усмехнулся и поддел его:
– Ты думаешь, что нас отобрали на откорм?
Эдем глянул на меня удивлённо, но ничего не ответил. А я подумал: «У фрицев зазря ничего не делается…»
И оказался прав. После трёх дней, которые дали нам на то, чтобы пришли в себя, навалили на нас такой груз, что не всякий здоровый человек выдержит.
Уставали очень. Работали по двенадцать часов на строительстве железной дороги.
На ужин давали кофе из желудей и три картофелины. Есть хотелось постоянно. Спасаясь от нудного посасывания в желудке, мы с Эдемом сразу валились в постель.

Жили мы в бараке, разделённом на три больших комнаты. В одной из них спали.
В ней стояло два десятка двухэтажных деревянных кроватей. Спалось на них, по правде говоря, неплохо. Выдали матрацы, набитые мелкой и длинной, похожей на макароны, стружкой и по два одеяла. Одно служило вместо простыни.
В центре комнаты – печка-буржуйка, большой длинный стол и скамейки по обе стороны.
Пожалуй, и вся обстановка. Да, в углу бачок с водой, а у двери на стене – настенный календарь с ярко-жёлтым подсолнухом. Под ним надпись по-русски: «Кто рано встаёт, тому Бог даёт».

Работали на старой насыпи, ведущей от станции к лагерю. Кто её насыпал и зачем, нам не сказали.
Вначале срезали насыпь до половины. Землю разбрасывали по обе стороны, потом укладывали шпалы и рельсы.
К вечеру уставали так, что едва волокли ноги. Охраняли нас солдаты-фронтовики после ранений.
Последнее время мой друг перестал подбивать к побегу. Я тоже старался не касаться этой темы. Но однажды Эдем, глядя на меня, ехидно улыбнулся:
– Не жисть, а малина! От такой жратвы и каторжной работы жить будешь, но худой-худой будешь. Как сказал один татарин.
– Ты меня в чём-то упрекаешь? – не выдержал я. – Будто в чём-то моя вина?
– Да нет, что ты, Санька! На себя злюсь!
– За что?
– Сам не знаю!

С первых дней появления нашей бригады на станции, австрийские рабочие подкармливали нас, кто чем мог. Передавали варёную картошку, бутерброды. Охрана не препятствовала этому.
Что и говорить, такая помощь была очень кстати. Хотя и недостаточно для нормальной жизни, но, тем не менее.
Эдем, самый слабый из нас, однажды признался:
– Знаешь, Санька! Я никогда не думал, что фрицы будут нам помогать. Удивительно, но факт.
– Во-первых, – возразил я, – это не немцы, а австрийцы.
– Какая разница, – пожал плечами товарищ.
– Есть разница. Они сами оккупированные. Хотя имеют права наравне с немцами.
– А солдаты, которые охраняют нас, разве не фрицы?
– Не знаю! – признался я.
– Они ведь не запрещают австрийцам передавать нам еду.
– Знаешь, Эдем, я тоже удивляюсь их доброте. Это совсем другие солдаты, чем были у нас!
– Возможно, подействовал фронт и ранение?..
– И ещё, – перебил я друга. – Ты заметил, что многие местные говорят по-русски? Один пожилой мужчина, у которого я спросил, почему они нам помогают, знаешь, что ответил?
– Откуда мне знать!
– А ответил он так: «Я в ту войну был в России в плену. Русские, голодая, кормили нас. Такое не забывается». Вот так.
– Я тоже, если останусь жив, до гроба не забуду этих людей, – задумчиво ответил товарищ и надолго замолчал.
Он, видно, очень уставал и большей частью молчал, чтобы зря не расходовать силы.
Хотя конвоиры и не подгоняли нас, мы работали на совесть. Сами они то спали в будке по очереди, то куда-то уходили, то фотографировали нас и друг друга.
Но когда появлялся мастер на трассе, поднимали крик, то ли от усердия, то ли ради порядка:
– Шнелля! Шнелля!
Как бы там ни было, а мастера побаивались и рабочие, и солдаты. Когда он уходил, всё вступало в нормальное русло.

V ЗЕМЛЯКИ

Скажу несколько слов о станции и посёлке Штрасгоф.
Само строение небольшое, с несколькими комнатами и крохотным залом ожидания. От главного пути, словно ветви дерева, отходят запасные. Когда приходит эшелон с узниками, его ставят на путь, который ближе к лагерю.
Круглые сутки проносятся мимо поезда. Иные останавливаются на две-три минуты. Жизнь на станции обычная, как и на других, к поезду выходит дежурный в красной фуражке, с флажками в руке.
За станцией, в километре, посёлок. Мы в нём не были, но со стороны видны домики с остроконечными крышами, под которыми имеются ещё дополнительные комнаты.
С виду домики будто стандартные. Если присмотреться – нет. У одного крыша не туда смотрит, у другого не такой, как у соседей, фасад…
При каждом цветники и небольшие садики с вишнями, сливами, яблонями и грушами. Эдем как-то заметил:
– А абрикосов и персиков у них нет.
– Они же северней Крыма.
– И вообще, – вздохнул друг. – У них всё по-другому. И дороги не такие, и фруктовые деревья рядом с ними. Война, а у них цветы в палисадниках!
– Это по инерции, по привычке, – заверил я.

В лагере свои порядки. Цветников нет, но чистота соблюдается. Не дай бог, кто будет замечен, когда сорит – карцера не миновать.
Постоянным рабочим разрешалось ходить по всем зонам. Нас отличала от вновь прибывших небольшая синяя нашивка на лацкане френча с тремя белыми буквами «ОСТ» – восточный рабочий.
Она, словно пропуск. Охранники не задерживали нас. Большей частью мы бродили по зонам, когда приходил новый транспорт. У вновь прибывших мы узнавали новости с фронта, искали среди них земляков. Последнее время, как назло, эшелоны шли с Украины, а из Крыма не было. Поэтому мы почти не ходили к ним.

Однажды перед завтраком Эдем исчез, ничего не сказав. Я получил на него пайку хлеба, три картофелины и желудёвый кофе.
Меня брало зло на друга: за опоздание на работу могли наказать. А нам в ближайшее воскресенье обещали увольнительные в Вену. Оказывается, лагерь находится в двадцати пяти километрах от столицы. Давно работающие в лагере, рассказывали, что на электричке езды менее часа. Особых дел в Вене у нас не было, но уж очень хотелось вырваться на волю хоть на полдня.
Появился Эдем, когда мы стояли в строю. Как ни в чём не бывало, пристроился рядом. Я покосился на него. Он чему-то загадочно улыбался. Я с раздражением сунул ему в руки хлеб и картошку.
– Чего лыбисся, как майская роза в лопухах! Где был? Помнишь, нам обещали увольнительную? – напомнил я.
– Да не злись! Загляни лучше сюда.
Он отвернул борт френча, и я увидел спрессованные пампушки табака. Такое богатство привело меня в крайнее изумление. Почему-то вздрогнул и подозрительно оглянулся по сторонам.
– Где взял? – тихо спросил я.
– Видел вечером вновь прибывших?
– Это те, которые в темноте заходили в лагерь?
– Это наши земляки. Много татар. Нашёл знакомых. Они и дали поменять на жратву.
– Что, у них много табаку?
– По мешку. У некоторых и больше.

Так и пошло. Мы меняли табак на еду у охранников и рабочих. Заворачивал этим Эдем. Я был за носильщика. Кое-что перепадало и нам. Мы стали лучше питаться – окрепли…

Подходил к концу май. Не за горами лето. Погоды стояли тёплые, но не жаркие. А когда ветер поворачивал и дул с гор, становилось прохладно, набегали тучи, с мрачного неба иногда срывался холодный дождь. Но очищался небосвод, светило солнце, прогревая землю. Грязи как не было. Настроение поднималось, и я стал подумывать о побеге. Самое время.
Пошли эшелоны из Крыма. Идут и идут, один за другим. Так мы узнали, что Севастополь наши взяли, а бои теперь в Молдавии.
Я потирал от радости руки, а однажды сказал:
– Мне кажется, пора готовиться к побегу?
– Не спеши, – с таинственным видом ответил Эдем. – Я кое-что придумал.
– Что именно?
– Вот! – он отвернул край одеяла на своей кровати. Я увидел кучу жёлтого и душистого табака.
– Чей это?
– Наш!
– Как, наш? Где взял?
– Выпрашивал у знакомых и не очень.
– Как можно столько собрать? – пожал я плечами.
– Не веришь? Для тебя же старался.
– Не понимаю?
– Шарик всё выше и выше, а ты в ватных штанах.
– Объясни толком!
– Что объяснять. Хочу штаны тебе купить. А то так и будешь щеголять по Европе в ватных, пока не получишь солнечный удар в темечко, – и засмеялся.
– Где можно выменять?
– Как поедем в Вену. Я всё выспросил у ребят.
– Штаны – это хорошо. Эти надоели до чёртиков.
– Потерпи.

Получилось всё по-другому. Обещанная увольнительная откладывалась на неопределённое время. Нужно срочно железная дорога.
Работы подходили к концу. Вагонами поступала щебёнка. Мы специальными молотками подбивали её под шпалы, выравнивали рельсы, мастер мерил штангой ширину колеи.
Нас даже не водили в лагерь на обед, а привозили баланду в термосах.

Дорогу закончили. И как по заказу, пошли эшелоны с румынскими и венгерскими евреями. Эдем ликовал:
– Только бы получить увольнительную. Назад не вернусь.
– Хорошо бы! – согласился я. – Выдержишь ли ты? Слабый ещё!
– Слабый, говоришь? Да я ползком уползу.
– Я поспрашивал людей, и выходит, что самая близкая дорога в Югославию, к партизанам.
– Это хорошо, – согласился товарищ. – Вот, отдохну несколько дней, и буду, как молодой огурчик.
– Ну что ж! будем готовиться.

Уставшие рабочие отдыхали несколько дней. Не потому, что они этого заслужили после пуска железной дороги. Просто в лагере не было работы.
Мы с нетерпением ждём воскресную увольнительную и беззаботно валяемся на нарах. Даже за баландой ходили по очереди.
– Вот, отлежимся, наберёмся сил, – рассуждал Эдем, – тогда сподручней будет и в бега.
– Один мужик, отозвался я, – сказал мне, что от долгого лежания больше устанешь, чем отдохнёшь.
– Что он понимает в этом! – не согласился товарищ.
Тогда нам и в голову не приходило, что злодейка судьба готовит новый удар в спину.

Перед самым воскресеньем, в субботу, меня взяли в помощь банщикам. Прибыл большущий транспорт, и они не справлялись.
Оказалось, что это русские немцы. Хотя они и имели преимущества по сравнению с нами, но санобработку обязаны пройти.
И ещё. Мы ехали по сорок человек в маленьком вагоне, а они – вагон на семью. Везли они «на фатерланд» всё: от гвоздя до коровы, соленое свиное сало и мясо.
При мне был табак, и удалось его сменять на сало и хлеб. Я ликовал. Всё это пригодится при побеге.

Работали без перерыва на обед. Баланду привезли на тачке прямо в баню. Мы почти не ели её – похлебали горячей юшки и закусили хлебом с салом.
Возвращался я с работы, когда солнце склонилось к закату и потопляло лагерь в ярком розовом сияние. Бараки и толевые крыши блестели, словно покрытые лаком. Тени от зданий длинными пятнами улеглись поперёк лагерных улиц. В воздухе тихо. Грохот проносящейся электрички доносится слабо и глухо. Где-то далеко мелодично звякает ботало. Видимо, у пасущихся коров.
Хотя и устал, на душе радостно, что раздобыл продуктов.
Переступил порог барака и в изумлении остановился. Комната полупуста. Большинство нар желтело обтёртыми до блеска боками без матрацев. Глянул на кровать друга – она тоже, словно пустое корыто, блестела боками.
«Эдем?!» – пронеслось в моём мозгу, и я во всё горло заорал:
– Где Эдем?
За столом в центре комнаты сидели мужчины и внимательно наблюдали за мной. Я обвёл их растерянным взглядом. Один из них вздохнул и сказал:
– Нема твоего Эдема! Забрали татарчонка. Часов в десять пришли «покупатели» в гражданском, отобрали всех молодых…
Мужчина ещё говорил и объяснял, но я его уже не слышал. В голове загудело, а в ушах появился шум со звоном. Потыкался по бараку, словно лунатик, и повалился на пустые нары. Мои плечи вздрагивали от рыдания.

Утром проснулся, когда ласковое солнце заглядывало в комнату и играло с летающими пылинками. Я уже успокоился. Хотя на душе остался неприятный осадок. Это произошло после того, как нашёл записку под одеялом. До того разволновался, что не мог сразу прочитать её. Неровные строчки бегали перед глазами, а буквы, будто букашки, разбегались по листку обёрточной бумаги с рваными краями. Когда, наконец, всё стало на свои места, прочитал:
«Прощай, Санька! Пришли покупатели. Остаться не удалось. По-братски разделили всё, что у нас было. Приеду на место – напишу. До встречи!»
Облегчённо вздохнув и смахнув набежавшую слезу, я засмеялся. Обитатели барака оглянулись, а один пожал плечами:
– Пойми их. Только что ревел, а сейчас гогочет на весь барак.
Я глянул в его сторону и заговорщицки подмигнул. Тот покрутил у виска пальцем и отвернулся.

VI НА НОВОМ МЕСТЕ

Прошло несколько дней. Однажды утром нагрянули гражданские австрийцы. Сердце вначале ёкнуло, а потом сжалось в комок.
«Всё! – мелькнула, как электрическая искра, мысль, – с Эдемом нас разлучают навсегда. Такого друга у меня уже не будет никогда…»
Нас построили у барака – сосчитали и переписали. Радовало то, что не было вооружённого конвоя. Мы вышли из лагеря толпой, и пошли на станцию. По дороге решил: «При первой возможности убегу».

Почтово-пассажирский поезд медленно тащился от станции к станции. Как у нас говорят: останавливаясь у каждого столба. Из него выгружали почту, сходили и заходили пассажиры…
Сижу у окна и наблюдаю, как крестьяне косят сено, копнят и вывозят сухое. В вагон врывается порыв ветра. Различаю стрекот косарки. Мне этот звук знаком.
Степь с невысокими стогами чередуется с картофельными полями. Но вот, что это? Я привстал и высунулся в открытое окно. «Никак гречиха. Откуда она здесь?» – подумалось мне.
Подъезжая ближе к столице, увидел то в одном, то в другом месте устремлённые в небо шпили костёлов.
Потом поезд плёлся в городской черте. Наблюдаю чистые улицы, красивые дома, ухоженные газоны и цветники, подстриженные живые изгороди и деревья.
На меня навалилась грусть. Вспомнилась многострадальная Керчь, мой родной город. Она разрушена полностью. Здесь всё целое. Даже не верится, что где-то гремит война, горы трупов, битый камень…
Звякнули буфера. Вагон дёрнулся и остановился под железной крышей венского вокзала. Мимо окна мелькают носильщики, тачки с поклажей проносятся со скоростью курьерского поезда.
Крестьянки в платьях в клеточку, с плетёными кошёлками через руку, спешат занять свои места. Видны и городские пассажиры. Они отличаются одеждой и манерами. Чопорные, с поднятой до отказа головой. За ними слуги и носильщики спешат с чемоданами и баулами.
Гудок. Перрон быстро пустеет. Только несколько носильщиков катят назад пустые тележки. Вагоны медленно поползли дальше.

Вскоре поезд вырвался из каменных теснин города, прошёл по довольно длинному мосту и неторопливо потащился вдоль широкой реки. Меня удивила её сине-голубая, спокойная, как зеркало, без единой морщины, поверхность. Только у самого берега рябилась мелкая волна и лениво плескалась о песок.
«Разве это волна? – грустно усмехнулся я. – Вот у нас…» Закрываю глаза. У меня такая привычка, когда хочу что-то вспомнить или увидеть.
И вот, как в кино, предстал пролив, на котором стоит мой город. В тихие дни ленивая волна накатывается на берег почти как здесь, но только с той разницей, что с каждым накатом море издаёт глубокий вздох: «Уху-у, уху-у…»
Это в тихую погоду. А когда разыграется шторм, тогда держись. Злющий норд-ост срывает даже черепицу с крыш. Горбатые волны наваливаются на каменный парапет бульвара и разбиваются на миллиарды мелких частиц. Мощный порыв ветра подхватывает их и, словно гигантская мельница, перемалывает, превращая каждую каплю в водяную пыль.
Мне нравилось в шторм наблюдать за работой природы, как погибают волны, и вдыхать влажный морской воздух, напоминающий вкус свежих огурцов.
– Это Дунай! – сказал кто-то.
Видение исчезло, я встрепенулся и открыл глаза. О Дунае сложено много песен и рассказов. Но что придётся увидеть его, никогда не думал. «Так вот ты какой?!» – внимательно всматриваюсь в реку, и решил: «Ничего особенного. Река как река – течёт себе потихоньку. А вот у нас!..»
И тут поймал себя на мысли, что каждый кулик хвалит своё болото.
– И всё же море – это здорово! – проговорил я вслух и улыбнулся.
– Ты чего, Санька? – спросил сосед, сидящий напротив.
– Ничего! Просто вспомнил дом, море…
И стал взахлёб рассказывать о своём городе, о проливе, как по льду в сорок втором шли войска, о знаменитой горе Митридат, которая стоит в центре города. По преданию, она названа в честь античного царя, который на её вершине покончил жизнь самоубийством, но врагам в плен не сдался…

Я говорил и говорил. На удивление, меня слушали. Умолк, когда заметил, что мы удалились от Дуная.
– Вот так! – заключил я и облегчённо вздохнул.
Река подмигнула нам ещё несколько раз своим голубым оком и исчезла. Вагоны нырнули в густой ельник, обступивший дорогу вплотную. В первую минуту было ощущение, будто въехали в туннель. Сразу потемнело в вагоне, но не настолько, чтобы нельзя было разглядеть проплывающие мимо окон кусты боярышника с красноватой листвой, молодую ёлочную поросль, толпящиеся за ними сплошной стеной взрослые деревья. Они-то и создавали полумрак.
Задумчиво смотрю на эту красоту с равнодушием. Постепенно стало светлеть. В вагон ворвался яркий луч заходящего солнца. Вдали показались виноградники. Опять вспомнился Крым. И так захотелось домой, что аж пятки зачесались.
Оглянулся по сторонам. Товарищи заняты кто чем: одни играют в карты, другие о чём-то спорят, показывая на окно, третьи, ни на что не обращая внимания, закусывают.

Вагон напоминает трамвайный: по обе стороны деревянные сидения, а между ними проход. Нет таких, как у нас, купе с полками. Оглядываю с грустью попутчиков, и остановил взгляд на австрийце, который сидит у двери.
«Нет, – решил, – убежать не удастся. Да и куда, на ночь глядя?»

Пока размышлял, виноградники остались позади. Солнце садилось. Местность холмистая. Мы въезжали в предгорье Альп. Всё чаще и чаще стали попадаться хутора зажиточных крестьян-бауэров; поля с пшеницей, клевером и картофелем. Каждый клочок земли обработан и ухожен.
Слабая заря угасает тихо и долго, словно тяжелобольной… Поля, изборождённые длинными тенями, уплывают вдаль, туда, где горы сливаются с небесами.
Заря погасла. Навалился серый полумрак. Постепенно небо мрачнело и мрачнело. Засветились задумчивые звёзды. Вначале несколько, а потом высыпали роем, словно веснушки на лице красивой девушки. Но набежали тучи и закрыли эту красоту.
Поезд пыхтел и тужился, преодолевая подъёмы, скрипел тормозами на спусках, но всё же шёл и шёл в темноту.

VII ПЕРВЫЕ ЗНАКОМСТВА

На узловой станции Амштеттен приказали выгружаться. Темнота. На перроне блестят штук пять лампочек. Пассажиров, кроме нас – несколько австрийцев пожилого возраста.
Нудимся в ожидании пригородного поезда. Станцию рассмотреть невозможно. За освещённым перроном непроглядная темень.
Наконец подали два вагона с небольшим паровозиком. Он попыхтел некоторое время, заливисто засвистел и потащился в горы. За окнами мрак. Сразу теряю к ним интерес. На потолке болтается, словно маятник, фонарь «летучая мышь» с горящей свечкой.
Вагон слегка покачивается. Уставшие люди начинают дремать. У меня тоже слипаются глаза.

Сколько ехали, трудно сказать. Часов ни у кого не было. На место паровозик привёз нас поздно ночью.
От станции шли по асфальтированной дороге, сонно таращась в темноту. Только кое-где электролампочки освещают желтоватым светом чёрный, как сажа, асфальт.
Вдали послышался приглушённый гул работающих машин.
«Куда это нас пригнали? – подумал я. – Завод, что ли?»
В этих условиях можно было бы сигануть в сторону и убежать, но всё тело сковала усталость. Хотелось одного: лечь тут же, на обочине, и уснуть мёртвым сном.
Делаю над собой усилия, стараюсь идти в ногу, не наступать товарищу на пятки. Глаза закрываются, и натыкаюсь на спину идущего впереди. Тот недовольно ворчит:
– Под ноги смотри.
– Не могу, – оправдываюсь я. – Глаза слипаются.
– Отстань от парня, – вмешался рядом идущий мужчина. – Молодой, ему давно спать пора.

Вот и лагерь. Дежурный полицай в чёрной форме пересчитал нас, потом проверил по списку, и только после этого развёл по баракам, где были места.
Сопровождал нас пожилой, лет шестидесяти, полицай. Ходил он как-то с прискоком, слегка подпрыгивая, но держался нахохлившись, словно голубь-дутыш. Позже оказалось, что кличка у него «Петух».
Но это будет потом, а сейчас, едва добрался до нар, влез на второй, свободный этаж, повалился на голые доски и прямо в одежде уснул.

Утром проснулся от шума и громкого говора. Сел на нарах и обалдело тряхнул головой, сбрасывая остатки сна. Таращусь на людей в рабочей засаленной одежде, и не могу понять, где нахожусь. К тому же, обстановка в бараке была точь-в-точь, как на прежнем месте, включая календарь с подсолнухом. Как потом узнал – во всех бараках остарбайтеров так.
В окно пробился луч солнца и прямо мне в лицо. В носу защекотало и я громко чихнул. Это словно освежило мою память.
Вспомнился прошедший день, поездка на двух поездах, как устало шагал по чёрному асфальту…
«Ага! – подумал. – Теперь понятно, куда меня занесло. Всё же завод», – и соскочил на пол.

Барак быстро пустел, я тоже вышел наружу. На пороге остановился и от удивления открыл рот.
Вдали возвышались горы, поросшие хвойным лесом. Это видно невооружённым глазом. В верхушках деревьев горел пожар от взошедшего светила. Вначале хвоя окрасилась в розовый цвет, постепенно менялась, а когда солнце поднялось выше, стала позолоченной. Вся эта красота очаровала меня.
– Ты долго будешь колом торчать в дверях? – толкнул меня в спину длинный худой мужик с «манашкой» в руках.
Я молча посторонился и пропустил его.
Местные спешили к бараку, где находилась кухня, на ходу бросая косые взгляды на часы, которые висели на перекладине ворот.
Огляделся. Наши стояли кучкой неподалёку от пищеблока. Повёл взгляд дальше. В ограждении из колючей проволоки зияло множество дыр, в которые, пригнувшись, пройдёт человек. Ещё обратил внимание, что некоторые рабочие шли на работу через эти дыры. Им, видимо, было так ближе до завода.
«Значит, ходят без конвоя, – облегчённо вздохнул я. – Учту».
В полукилометре от ограды – другой лагерь с вышками по углам. На них закреплены большие фонари – прожектора и торчат головы в касках. «Охранники!» – мелькнула мысль.
Мимо проходил парень в засаленной мазутом одежде, и я спросил, показывая рукой на вышки:
– Что за лагерь?
– Пленные, французы и итальянцы, – ответил он и с любопытством оглядел меня с ног до головы. – А ты что, новенький?
– Ночью прибыли.
– То-то, смотрю, свеженький, как огурчик с грядки. Ничего, завод обкатает.
– А завод где?
– Вон, видишь, справа труба? Это холодный прокат.
Только теперь я обратил внимание на серые корпуса, почти скрытые деревьями хвойных и лиственных пород.
– А что гремит?
– Это другой завод – горячий прокат. Вон он, слева.
– Что за дома между ними?
– Там магазины, пивная и другие заведения, там и мост через речку, её закрывают строения.
– Что продают в магазинах?
– Всё по карточкам. Давай знакомиться. Я – Васька, – протянул он руку.
– Санька, – пробормотал я и несмело пожал липкую, вялую ладонь нового знакомого. – Ты давно здесь? – спросил.
– Около месяца.
– Ну и как?
– Чего как? – переспросил Васька. – Говори ясней. После голодовки в лагере для военнопленных плохо соображаю. Память ослабла.
– Чего тут непонятного! – пожал я плечами. – Спрашиваю, как живёте, работаете? Наконец, кормят как?
– Работаем до упада! Кормят на убой! Брюква и шпинат. Видишь, какой я толстый? Могу в игольное ушко пролезть. Короче, поживёшь – поймёшь. А сейчас привет! Здесь не любят, когда опаздывают.
Васька влился в толпу, которая гремела об асфальт деревянными подошвами ботинок-шуг. Это шла смена восточных рабочих на завод.

Я присоединился к своим. Мы обсуждали всё, что видели. Всем понравилось, что на работу ходят без конвоя.
Потом каждый получил желудёвый кофе, три подпорченные, в мундирах, картофелины и дневную пайку хлеба – двести пятьдесят граммов – четвёртая часть круглой буханки.
Завтрак длился недолго. Потом мы толклись неподалёку от конторы коменданта лагеря в ожидании решения нашей судьбы. Но никто не обращал на нас внимания. А порядков лагерных мы не знали.

Когда на воротах часы показывали десять часов, из караулки вышел полицай и построил нас в одну шеренгу.
Появился комендант, высокий, дородный, в коричневом костюме в клеточку. На лацкане пиджака партийный значок. Короткие брюки, гольфы, маленькая шляпа с метёлочкой на большой голове делали его похожим на героя из сказки братьев Гримм.
Начальник прошёлся вдоль шеренги, за ним следовала небольшая свита. Возвращаясь, он стал отсчитывать сопровождающим новых рабов: – кому пяток, кому десяток или тройку. Остальных, человек десять, отдал последнему. В эту группу попал и я.

VIII ГОРЯЧИЙ ПРОКАТ

Повели нашу группу на завод. По дороге я рассматривал посёлок. В довольно широкой, километра полтора, долине вместились два завода и лагеря, шустрая горная речка, мост через неё. Посёлок взбегал на взгорье, у самого берега хлебный магазин и массивный, пузатый, как бочка, пивной бар. С левой стороны дороги мостик через ручей, за ним – табачная лавка. На витрине красуются яркие пачки, видимо, без сигарет.
За лавкой приютились домики с остроконечными крышами. Они похожи друг на друга, как близнецы.
Местных жителей не видно. Только, когда проходили мимо хлебного магазина, из дверей вышла женщина с белым батоном в руках.
Я нащупал в кармане деньги, перебирал их пальцами, и безнадежно вздохнул. Мне было известно, что такой хлеб по карточкам и только для немцев и австрийцев. Вздохнул, и оставил свои капиталы в покое.

На заводе нас опять разделили. Пожилых увели в одну сторону, а меня и ещё одного парня, лет двадцати, определили в цех горячего проката. Это там машины грохочут на весь посёлок.

Только переступил порог горячего цеха, как в лицо дохнуло жаром, словно из раскалённой печки. Я поперхнулся и закашлялся. Сопровождающий нас австриец что-то говорил, но за стуком и грохотом работающих машин ничего нельзя было разобрать. Тогда он махнул рукой и куда-то исчез.
Вернулся он с ещё не старым мужчиной в рабочей спецовке. Позже оказалось, что это мастер цеха. Он окинул нас изучающим взглядом и остановился на широких плечах парня – видимо, остался доволен и произнёс вслух:
– Гут!
Повёл он нас в другое помещение, где было потише. Открыл кладовку и выдал нам спецодежду: брезентовые ботинки с деревянной подошвой и рабочий коричневый костюм.
– Ну и скороходы, чёрт бы их побрал! – проворчал я недовольно. – Как в них ходить? Можно ноги вывихнуть.
– Обувка ещё ничего, – усмехнулся парень, – а вот костюм твёрдый, как доска.
– Ничего страшного, – вмешался мастер по-русски. – Мы тоже работаем в такой. Её сейчас нужно постирать в горячей воде, и помягчеет.
Мастер дал нам уйму всяких советов. Впоследствии они пригодились. Я смотрел на него и удивлялся. Это не первый австриец, говоривший по-русски. И вообще, заметно, что в этой стране к нашим относятся доброжелательно.
Начальник показал нам рабочие места и отпустил до завтра.

Утром, когда солнце только выглянуло из-за елового леса, а с гор всё ещё дышала прохлада, я шёл в толпе рабочих, которые грохотали деревянными подошвами по асфальту. Поёживаясь от свежести, усмехался: «Ну и тарарам! Видно, и на том свете слышно…»
Сам же ступал мягко, словно крадущаяся кошка. Дело в том, что выданные ботинки оказались малы и сжимали ноги, как тиски. Надеялся поменять. Костюмом распорядился по-своему: брюки оставил в лагере – решил одевать по выходным, а в ватных работать. Правда, в них жарковато, но мне подумалось: «Ничего страшного, в Средней Азии круглый год ходят в ватных халатах и не умирают. Даже утверждают, что не так жарко от жгучего солнца».

Чем ближе к заводу, тем больше ощущался в воздухе запах раскалённого металла и сгоревшего мазута.
Вот и проходная. Очередь у громадных часов в рост человека. В них вставляется картонная карточка и отбивается время. Такую карточку вечером выдали и мне.
Двор широкий, обнесённый высокой стеной. Несколько старых мрачных строений. У одного из них, у горячего проката, ждал нас, новичков, мастер. Он сразу обратил внимание на мою хромоту:
– Что с ногами?
Подошёл второй новичок. Фамилия его Медведев, а звать Мишка. Мастер глянул на него и сказал мне:
– Жди меня здесь. Поменяю…
Он повёл Медведева к стану. Там нужны были такие сильные, как он. Вернулся мастер с новыми ботинками и отдал мне:
– Примерь!
– Это совсем другое дело, – обрадовался я.
– Работать будешь здесь.
Он показал на странный механизм, стоявший почти под самой стенкой. Я глянул на него и ничего не сказал. В таких вещах разбираться не приходилось.

Запустили стан. Цех наполнился грохотом. Смотрю на него и пытаюсь разобраться, что за «динозавр»? Старые, допотопные станки. Вальцы, видно, сработаны до основания. Это они гремят. Все процессы производятся вручную.
Открыли дверцу огромной печи. В ней пылало добела раскалённое нутро. Ручной кран-балкой, ходившей по швеллеру, вытащили из огненного зева раскалённую болванку.
Рабочий ловко управился с несложным механизмом. Пылающий жаром, кило на сто, кусок железа описал полукруг и оказался в вальцах. Стан сразу заработал мягче и не так грохотал.

Болванка каталась между вальцов, и всё удлинялась и удлинялась. Её хватали большими клещами и перебрасывали на другие вальцы.
Наконец, болванка превратилась в извивающуюся огненную змею – длиной метров пятнадцать и шириной сантиметров пять – шесть. Она вышла из стана и поползла по полу из чугунных плит. Мастер обернулся ко мне и сказал:
– Смотри внимательно!
Он поймал конец ленты большими, похожими на кузнечные, клещами и вставил в станок. Он оказался обыкновенной моталкой. Раскалённая змея превращалась в огненную бухту железа. Она остывала и меняла окраску – от желтоватого до тёмно-вишнёвого и, наконец, стала серой.
Мастер кран-балкой с большими клещами, такой же, как у горна, вытащил бухту из станка и покатил по швеллеру, по которому эти клещи ходили на роликах. Бухту он откатил в дальний угол и положил на металлический пол.
Наблюдая за действиями мастера, думал себе: «Невелика наука».
– Теперь работай сам, – сунул он мне в руки клещи.

Вальцы грохочут без перестану, а я закрутился, как белка в колесе. Только уберу готовую бухту, – по полу ползёт новая змея.
Мастер постоял около меня несколько минут и, довольный, ушёл, захватив ботинки, которые я снял.
Прошёл час, второй. Ближе к обеденному перерыву меня уже качало из стороны в сторону, словно от ветра. Ноги подкашивались, в голове гудело, как в пустой железной бочке. В ушах шум, похожий на работу примуса.
В тот момент, когда должен был упасть, появился мастер и подменил меня.
– Отдохни! – сказал он.
Меня обрадовала передышка, и глянул на часы, висящие на стене. До обеда ещё около часа, и с грустью подумал: «Выдержу, или упаду?» Мастер смотал несколько бухт и возвратил мне клещи:
– На! Да поворачивайся!
«Ну, – подумал я, – куда ещё быстрей? Загоняет…»

До перерыва выстоял. Но после обеда двенадцатичасовый рабочий день превратился в пытку. Мелькавшие перед глазами огненные языки постепенно расплылись в большое кровавое пятно. Голова, как пустая коробка, перестала соображать. Делал всё, словно автомат.
Меня стало качать и бросать из стороны в сторону. Когда сильно качнуло, прикрыл рукой глаза. В этот момент у самых ног прошмыгнула лента и врезалась в стенку.
Когда открыл глаза, металл застывал, извиваясь в конвульсиях, образуя фантастические сплетения. Тряхнул головой. Нет, не видение. Растерянно уставился на клубок застывшего железа, не зная, что делать. Пока приходил в себя, следующая лента вильнула хвостом, сплетаясь с первой.
Наконец опомнился, поднял крик. Прибежал мастер, вырвал у меня из рук клещи и едва успел подхватить третью. Он сделал кому-то знак рукой. Вальцы остановились. Наступила тишина.
Рабочие и мастер резали на куски полосу и вытаскивали на улицу. Я суетился около них, стараясь чем-то помочь, но начальник, злой, как Полкан на привязи, прикрикнул на меня:
– Отойди, чёртова кукла!
Прошло около часа, пока привели цех в порядок и запустили стан.
– На! – сунул мне мастер клещи и пригрозил: – Не спи, зашибу!

«Ну и работёнка! – думал, устало бредя в лагерь. – Наверняка – прибьёт».
А когда узнал, что из этих лент делают гильзы для снарядов, возмутился: «С какой радости я должен помогать фашистам? Нет уж! Убегу!»

IX ПОБЕГ

Мысль о побеге засела в моей голове накрепко. Всё этому способствовало: тёплая июньская погода без дождей, отсутствие конвоя, свободное передвижение за лагерем по воскресеньям.
Хотя уже приноровился к моталке. Мастер подменял меня перед обедом и незадолго до шабаша. Но мысль о побеге не давала мне покоя. Часто вспоминал Эдема. Тот давно бы уговорил меня.
Спровоцировал побег приход гестаповца. Он явился в цех после аварии. О чём-то говорил с мастером. Тот ему ответил. Уходя, гестаповец изумлённо глянул в мою сторону. От этого взгляда меня передёрнуло. «Ну, нет, – сказал я себе. – Второй раз к вам не хочу. Хватит с меня Севастополя…»

И, наконец, решился. Вот только, одному было боязно. Мне представилось одиночное блуждание по незнакомой стране, и я вздохнул.
Однажды вспомнился Васька, тот парень, который встретился в первый день по прибытии в лагерь. «Он тогда проявлял недовольство работой и будто намекал на побег? – подумалось мне. – Нужно разыскать его…»
Встретил его вечером у пищеблока и отозвал в сторону:
– Давай отойдём.
– Ну, чего? – спросил он, когда не было никого рядом.
– Как живёшь?
– Какая жизнь! Загнусь я здесь. Мочи моей нет терпеть.
– Да-а! – согласился я. – Каторга!
– Тошно смотреть на эти железные ленты, – вздохнул Васька.
– Ты где работаешь?
– В холодном прокате. Ленты через станок пропускаю.
– А ты знаешь, что из них делают?
– Нет! – пожал плечами собеседник.
– Мне сказали – гильзы для мелких снарядов.
– Тю-у! – хмыкнул Васька. – Удивил! Вот, если бы из них пряники штамповали, – это было бы диво.
– Скажешь тоже! – нахмурился я. – К тебе, как к товарищу, а ты…
– Шуток не понимаешь? Не обижайся! Ты чего звал меня?
– Посоветоваться.
– Случилось что-то?
– Авария у меня на заводе. Приходил гестаповец…
– Тебе оставаться здесь нельзя. Самую малость проштрафился…
– Что же делать? – закинул я удочку.
– Давай убежим! – предложил Васька. – Я давно ищу напарника.
«Клюнул, – обрадовался я, – а дальше что?» – вслух спросил:
– А куда бежать?
– Ещё не знаю. К нашим, наверное.
– К нашим далеко, – вздохнул я. Можно в Югославию. Там партизаны.
– Можно и так, – согласился Васька.
– Давай в воскресенье? – предложил я.
– Так сразу?!
– Ждать, пока заграбастают?
– Ладно! – согласился мой новый товарищ.

В субботу, как только стемнело, мы вынесли в лес свои пожитки. Ночью плохо спалось: ворочался и стонал. Снились сплошные погони и стрельба. Меня ловили, били гуммами – резиновыми палками с медным проводом. От ударов что-то внутри словно обрывалось и ныло. Несколько раз просыпался с криком. Соседи по комнате ворчали, но не ругались. Они знали, как я устаю на работе. Просыпаюсь, сажусь на нарах, словно оглушённый, мотаю головой и не могу сообразить, где нахожусь? Когда прояснялось сознание и понимал, что всё происходило во сне, – вздыхал и тут же засыпал.

Накануне мы договорились встретиться утром, в воскресенье, у пищеблока. Позавтракать, а тогда и в путь-дорогу.
Я стоял у назначенного места и наблюдал, как люди в чистой одежде уходили за ворота.
Мне было известно, что в выходной рабочие куда-то уходят, но чтобы так, валом валили, – не представлял.
Здесь, в этом лагере, это моё второе воскресенье. Прошлое проспал до обеда. За последние месяцы отоспался. Проснулся, и не обратил внимания, что лагерь почти пуст. Даже не сообразил, почему повар отвалил мне полную «манашку» густого супа с макаронами и сказал:
– Будет мало – приходи.
Меня это удивило, и подумал: «С чего бы это такая щедрость? – и решил. – Видно, так положено?»
С трудом одолел то, что дал повар, но добавку взял на потом. Впервые наелся до отвала.
В бараке спросил у соседа по нарам:
– Почему такой добрый кашевар?
– А куда ему деваться, – ответил тот. – Народ разбрёлся. Варево оставлять на потом нельзя. Начальник лагеря узнает – попрёт с кухни.
– Почему? – Удивился я.
– Дневная норма должна быть съедена. Я одобряю это. Хоть раз в неделю наедаюсь.
Я промолчал. Из сказанного многого не понял, а переспрашивать не стал. Сосед неохотно отвечал на вопросы.

Васька опоздал. Наблюдая за людьми, уходящими за ворота, когда товарищ появился, я спросил:
– Куда это они? Вырядились, как на праздник?
– Кто куда! Большинство к бауэрам.
– Зачем?
– Помогают по хозяйству. За это дают им хлеб, бывает и сало, или картошки. Короче, у кого что есть, тем и делятся.
– А ты ходил?
– Что я, дурак, на кого-то горбить? У меня здоровье слабое. Да и хозяйства все заняты.
– Понятно! – Отозвался я и смерил его с ног до головы, думая: «Парень, как парень. Вот только, видно, лентяй?»
– А я нашёл бы место, если бы не убегали.
– Дело хозяйское, – отозвался товарищ. – Можешь оставаться.
– Нет уж! Опять горячий прокат и гестаповцу в пасть? Уж лучше с тобой, а там видно будет.
После завтрака, когда проходили мимо полиции, на крыльце стоял шуцман. У меня затряслись поджилки, а в висках стучало: «Остановит!» Но он смотрел куда-то в сторону, мимо нас. Я облегчённо вздохнул и глянул на часы, висящие на перекладине ворот. Было ровно восемь.
Утро только начиналось. Солнце зависло над верхушками ёлок и предвещало знойный день.
На опушке леса оглянулся. Внизу раскинулся посёлок, утопающий в зелени, корпуса цехов и возвышающиеся над ними трубы. Дыма нет. Сегодня выходной день – заводы стоят.
Вдали на реке плотина. Из неё вырывается бурными потоками вода, но у заводов успокаивается – местами сверкает голубизной, а местами солнечной позолотой.
С горы смотрелось красиво, но я без сожаления углубился в лес.

Васька разгрёб листву, под которой лежали наши торбы. Забросив их за спины – зашагали по лесной тропе на юг. Я не думал о том, что меня ждёт впереди. Наоборот, неизвестность манила в дорогу дальнюю и трудную, а за спиной остались гиблый горячий прокат, лагерь остарбайтеров и военнопленных французов. Впереди свобода…

Шли по лесной узкой дороге, не очень торопясь. Погода стояла ясная и солнечная. В синем небе клубились редкие белёсые, похожие на гусиные перья в пучке, облака.
Сквозь густые кроны елей скупо пробиваются лучи жаркого светила. В смешанном лесу земля покрыта толстым слоем мёртвой листвы и хвои. Удивляет множество гнилых и свежих сучьев. Полным-полно яблок-кислиц и терпких груш-дичков.
Вдруг деревья расступились, и дорога вывела на опушку небольшой поляны. Она одним краем упиралась в говорливый быстрый ручей. Он о чём-то беседовал с берегами, а, нырнув под небольшой мосток, словно восклицал: «Здравствуй!» – наталкиваясь на сваи, повышал свой голос, но через минуту успокаивался и журчал дальше.

– Попьём? – предложил я.
– Привал? – обрадовался Васька.
– Ещё рано!
– Жаль! Я уже едва волоку ноги.
– Потерпи малость, – посоветовал я, глянув на солнце. – В полдень остановимся.
Мы попили воды и снова углубились в лес. За мостом дорога совсем исчезла. Осталась едва заметная, заросшая травой, колея. И опять спуски и подъёмы в лесных балках. Смотрю на Ваську, он совсем пристал.

Путешествие в горных лесах с непривычки – трудная штука. Тяжесть заключается не только в подъёмах, но и в спусках. Затрудняет движение щебёночное покрытие дорог. Накатанная галька с куриное яйцо то и дело попадает под ноги, и съезжаешь вниз, как на салазках, едва удерживаясь на ногах. В какой-то мере движение облегчает обувь.
Перед побегом я поменял свои кованые сапоги на полуботинки на резине. Если бы рискнул остаться в солдатской обувке, видимо, кубарем бы катился с косогоров, а их на нашем пути не счесть.
Несмотря на трудную дорогу, уходим всё дальше. Вначале разговаривали и даже шутили, а теперь всё чаще задираем головы на солнце, определяя время.

Вышли на открытую местность. Я осмотрелся. Картофельные и пшеничные поля. Вдали посёлок. Дома едва различимы. Высится шпиль кирхи. Видимо, это на ней приглушённо гудят колокола. До следующего леса далеко. Он призывно маячит на горизонте.
Выходим на щебёночную укатанную дорогу. Не останавливаясь, продолжаю идти. Усталость берёт своё. Нередко поглядываю на напарника. Он, видимо, идёт из последних сил. «На вид, – думаю, – крепкий и сильный, а на деле хлипкий».
Останавливаться на привал не разрешаю. На опыте зная, что после отдыха ещё трудней будет.
Как-то само собой получилось, что я оказался старшим – Васька, хотя и огрызался иногда, но слушался.
Чтобы не тратить силы на разговоры, – шагаем молча и думаем каждый о своём. Я вспоминаю дом, семью, отца. Он на второй день начала войны ушёл на фронт и сгинул на Перекопе. В ноябре сорок первого года мы получили бумажку, в ней сообщалось, что отец пропал без вести.
Это случилось перед приходом в Керчь немцев. Во время оккупации отцовы товарищи, не успевшие переправиться через пролив, остались дома. Вот они-то и сообщили, что отец погиб.
Перед боем, в конце октября, он и его второй номер находились в секрете с пулемётом. Секрет не очень приятная штука. Он всегда находится впереди окопов и принимает первый удар на себя.
После гитлеровской артподготовки на месте окопа, в котором находился отец и его напарник, обнаружили огромную воронку и одно покорёженное колесо от пулемёта. От людей и признаков не осталось.
– Вот и всё! – со вздохом выговорил я вслух.
– Привал? – спросил Васька.
– Когда будет шарик над головой, тогда сделаем привал.
Напарник разочарованно вздохнул и вырвался вперёд. Я посмотрел на него удивлённо, но ничего не сказал.

Встречались и крестьянские хутора. Как правило, одиночный, в два этажа, дом буквой «П». У хозяина всё под крышей: скот, птица, фураж, топливо, продукты для людей.
Мы обходили их стороной, лесом или полем, что ещё больше затрудняло наше движение. Не хотелось встречаться с лишними свидетелями.
И всё же однажды, как из-под земли, перед нами появился старый австриец с обвислыми усами и большой изогнутой трубкой в зубах. Похожа она на маленький бочонок с металлической крышкой. Снизу он поддерживал её рукой.
Одет встречный в зелёный френч с чёрным воротником, короткие штаны, обшитые кожей, в маленькой шляпе с торчащим сбоку пером, на голове.
Увидев старика, мы растерянно остановились. Он, проходя мимо, приподнял шляпу и глухо выговорил:
– Сервус!
Мы ничего не успели ответить, как он пыхнул несколько раз трубкой, обдав нас ядовитым дымом. Мы закашлялись. Австриец усмехнулся и прошёл мимо.
– Курит всякую дрянь! – буркнул я. – Нужно было дать ему табаку?
– Ещё этого не хватало! – разозлился Васька и пошёл дальше.
Я изумлённо посмотрел ему вслед, пожал плечами и крикнул:
– Эй, погоди!
Васька не ответил и, не оглядываясь, отмерял длинными ногами шаги. Мне пришлось бегом догонять его.
Торба за плечами становилась тяжелей, хотя в ней и не было большого груза. Всего две килограммовые буханки хлеба и сала с килограмм. Ещё смена белья и котелок.
Вот и весь груз, но с каждым часом он становился всё тяжелей. Будто хлеб превратился в увесистые булыжники, а сало в чугунную плиту.

Время приближалось к полудню. Солнце застряло над головой и изрядно припекало. Пот градом заливал глаза.
Есть хотелось всё больше и больше. Стало нудно сосать под ложечкой. Вспомнился Севастополь, тюрьма, Эдем. Мелькнула мысль: «Вот сейчас взбунтуется желудок, и начнутся мучительные рези!» этого я не мог допустить и строго крикнул:
– Васька! Кончай выпендриваться!
Тот резко, словно нажал на тормоза, остановился и непонимающе спросил:
– Чего?
– Бежишь, как угорелый, а говоришь, устал! Жрать пора! – командирским голосом приказал я.
– Да я чего, готов, как пионер, только…
Он трусливо, словно затравленный заяц, оглянулся по сторонам.
– Чего только? – не понял я.
– Нужно в лес уйти!
По его лицу было видно, что он хотел сказать совершенно другое. Не придав этому значения, я благосклонно согласился:
– Само собой! Не на дороге же?
Васька ещё раз осмотрелся вокруг и направился к лесу. Я, как привязанный, плёлся за ним.

Расположились мы в лиственном перелеске, который граничил с молодым, стройным ельником. Я повалился на прошлогоднюю траву. Она пахла нагретой солнцем хвоей и перепрелой листвой. Запах знакомый и приятный. Вдыхаю полную грудь лесного аромата и с наслаждением вытягиваю ноги, а вносу продолжают щекотать дурманящие запахи. Я громко чихнул и облегчённо вздохнул:
– Красо-та какая! Хорошо-то как!
– Будет хорошо, – злился Васька. – Сейчас нагрянет фриц с полицией…
– Фри-и-иц?! – удивился я. – Кого ты имеешь в виду?
– А того, с вонючей трубкой.
– Дался тебе этот австриец. Да он уже и думать забыл о нас.
– Ага, забыл! У меня до сих пор поджилки трясутся.
– Ну и трус же ты, Васька!
– Трус, трус! Пережил бы с моё, тогда посмотрел бы на тебя – герой!
– Откуда тебе знать, сколько я пережил?
– Мы чего сюда пришли? – не унимался напарник. – Жрать? Так давай!
– А у тебя что, ничего нету?
– Откуда у старухи трудодни, когда она в колхозе работает, – буркнул Васька и покосился на мою торбу.
– Понятно! – вздохнул я и стал развязывать узел на своём мешке.
Так вот и сел он мне на шею. Опять вспомнился Эдем, как делился, и подумал: «Значит, так должно быть. Долг платежом красен, – говорила моя мудрая бабка».

Весь день шли в неизвестность. Васька впереди отмерял длинными ногами торопливые шаги. Спешил он, словно на пожар.
Тяжело было. Донимала жара. Как на грех, не попадалось ни речки, ни ручья. Язык сохнул, пот градом катился со лба, заливая глаза; ноги словно онемели, отказывались идти, но мы шли и шли.
Иногда неподвижный горный воздух слегка колебался и тихий, невесть откуда, ветерок волновал зной, а вдали играло марево.
Я облегчённо вздыхаю. Никак не могу догнать Ваську и думаю: «Поначалу он казался мне смелым парнем, а оказалось – трус. Жаль! – вздохнул я. Ошибка вышла».
Чтобы проверить своё предположение, спросил:
– Ты куда бежишь?
– Подальше от того фрица, – выдавил он зло сквозь зубы.
«Значит, не ошибся, – подумалось мне. – Трус…»
Ваське ничего не сказал, но моё доверие к нему исчезло окончательно, растворилось, как туман летним утром. Вспомнились слова севастопольского деда, когда он давал мне советы: «Опасайся трусов. Трус всегда может предать…»
«А может, ошибаюсь? – вздохнул я. – Поживём, увидим!»

II НЕВЕЗЕНИЕ ЗА НЕВЕЗЕНИЕМ

На ночёвку остановились в лесу. Я растянулся на старой листве, пахнущей пылью и ещё чем-то приторным. Ноги гудели. В уме прикидываю – сколько прошли? Но определить не смог. Мои мысли перебил Васька:
– Давай пожрём, что ли?
– А ты о чём думал, – глянул я на него зло, – когда собирался дать тягу?
– Ты же сказал, что у тебя есть сало?
– Ну, ты и гусь! Мало ли что у меня есть? У меня и табак имеется!
– Я не курю!
– Как знаешь, а я закурю.
Делаю назло Ваське. Неторопливо свернул цигарку, прикурил от зажигалки, которую выменял на табак у солдат ещё в Штрасгофе.
Напарник нервно теребит конец поясного ремня, но терпеливо ждёт, пока кончу курить. Мне он с каждой минутой становится всё неприятней. Хотелось ему чем-то досадить. Я набирал полный рот дыма, и не торопясь, выпускал, стараясь сделать кольца, но ничего не получалось. И всё же, Васька не выдержал:
– Есть мы будем?
Я удивлённо глянул на него и хмыкнул:
– А ты на чужой каравай рот не разевай. Надо своё иметь, – продолжал злить его.
Когда Эдем делился со мной – это было другое. А этот беспечно собирался в бега. «Хотя бы сказал», – подумалось мне. Глянул на него. Он так растерянно лупал глазами и казался жалким и неприспособленным к такой жизни.
Я обшарил взглядом его нескладную фигуру и остановил свой взор на туго набитом вещмешке.
– Что у тебя в торбе?
– Одежда!
Больше я не стал издеваться над ним. Потушил слюной окурок и отрезал по куску хлеба и сала.
С едой управились быстро. Мы не отказались бы и ещё съесть столько же, но будет день, а за ним следующий.
Вытянул ноги и смотрю вверх. Ночью в лесу, словно в сказке. Где-то ухает филин и кричат ночные птицы. Через чёрную кисею листвы струится лунный свет, а на землю ложатся причудливые золотистые фигурки: кубики, угольники и что-то похожее на морского конька… Неподалёку, в тёмном углу, в куче листвы таинственно помаргивает голубым мерцанием гнилушка. Она фосфорится и светится, словно кошачий глаз.
Рассматриваю чудо природы, вздыхаю и незаметно засыпаю.

Утром просыпаюсь, когда солнце уже встало. Неподалёку гудят пчёлы и щебечут птицы.
Тихо. Деревья не шелохнутся – стоят, как солдаты в строю. Неожиданно по верхам прошелестел ветерок и утих. Неподалёку с сухим треском обломилась ветка и зашумела, падая сквозь листву.
Перекусили и отправились в дорогу. Всё было хорошо, пока не стали попадаться редкие прохожие. Обращаю на них внимание и замечаю, что они смотрят на нас с удивлением.
– Мне это не нравится, – отзываюсь я. – Уж очень подозрительно они таращатся на нас. Что будем делать?
– Не знаю! – пожал плечами Васька.
Он года на четыре старше меня, а мне в августе исполнится шестнадцать. Надеялся получить от него дельный ответ, но ошибся. Лицо его растерянно, глаза испуганно бегают. И я беру команду на себя:
– Быстро в лес! Там отсидимся, а в сумерках пойдём.
Васька безоговорочно подчинился. Мы расположились в густом кустарнике и стали наблюдать за дорогой.

Дорога на первый взгляд глухая, но движение по ней всё же было. Когда солнце поднялось выше, появилась пароконная добротная колымага. Она с грохотом прогромыхала мимо. В кузове тарахтели пустые молочные бидоны. Лошади фыркают от поднятой копытами пыли и отмахиваются хвостами от наседающих оводов и слепней.
Долго никого не было. Вдали загудел мотор. Показалась грузовая автомашина. В кузове генераторная установка, похожая на бочку, поставленную на попа. Работает она древесной чурке. Такая была в Штрасгофе.
И опять тихо. Солнце всё выше. Проехала на велосипеде грузная тётка с плетёной корзинкой на багажнике.
Опять тарахтит повозка. На этот раз с широкой площадкой вместо кузова. В пароконную подводу запряжена одна огромная, грузная лошадь с широкой, как аэродром, спиной.
– Я таких, – заговорил Васька, – видел у немецких артиллеристов.
– И в обозе похожие битюги, – дополнил я.
Подвода съехала в поле. И опять тихо. Жужжат пчёлы и осы. Солнце припекает не на шутку. Хозяин косит клевер и грузит на площадку кузова. Назад он ехал не скоро. Восседал, как царь на троне, на горе скошенной травы. Вдали заглох стук копыт и колёс .
– Видимо, – задумчиво проговорил я, – недалеко хутор.
Васька молчит и тревожно смотрит в сторону, куда скрылась подвода, а над ним кружит оса, похожая на немецкий истребитель.
– Уйдём в ельник? – предложил я.
– Давай уговоримся, – вдруг заговорил Васька. – Если попадёмся, то не знаем название лагеря.
– Это почему? – решил проверить его.
– Не хочу я опять туда.
– А я, думаешь, хочу?
– А лучше скажем – встретились в дороге.
– О-о-го-о! – удивился я. – А ты начинаешь соображать?
На этом мы надолго замолчали.

Мы лежим на мягкой хвойной подстилке, вытянув ноги. Я, не торопясь, курю. Выпуская дым, пытаюсь сделать кольца, но, как обычно, ничего не выходит. Напарник задумчиво жуёт травинку.
– Слушай, Васька, – неожиданно спросил я. – Что у тебя в торбе?
– Я же говорил – одежда.
– А ну, покажь!
Он развязал гузырь на мешке и вытащил форму немецкого солдата.
– Откуда это у тебя?
– Я был денщиком у немецкого офицера.
– Как ты попал к офицеру?
– В лагере для военнопленных отобрали десятка два. Я тоже согласился. Чем с голоду подыхать – лучше в денщики.
– Ты, паразит, за жратву и мать родную продашь, – процедил я сквозь зубы.
– Все умные! – вскипел Васька. – Поголодал бы с моё!..
Он ещё что-то говорил в своё оправдание. Я не стал с ним говорить на эту тему и не слушал его. Доверие к нему окончательно потерял. У меня создалось впечатление, что он ненадёжный и трусливый. Я тоже голодал и тоже боялся, но не до такой степени. Через некоторое время спросил его:
– А на завод как попал?
– Офицера отправили на фронт, а нас вернули в лагерь, но только в этот.
– Мда-а! – буркнул я.

И так продолжалось трое суток. Ночью шли – куда и зачем, и сколько прошли – неизвестно. Днём забирались в чащобу и спали.
Однажды на рассвете мы расположились на отдых в хвойном лесу. Неподалёку виднелся хутор из двух домов с яблоневыми садами.
Я разделил последний хлеб. Сала оставалось, если экономно, раза на два.
Васька дрожащими руками схватил свою пайку и стал жёлтыми зубами рвать твёрдое сало, жевать, громко чавкая.
Мне есть не хотелось. Усталость брала своё. Я положил под голову торбу, глянул на сидящего на пеньке Ваську и, засыпая, подумал: «Надо же быть таким жадным до еды?..»
Проснулся, когда солнце стало клониться к западу. Слышался неприятный звук. Казалось, будто где-то шлёпают тряпкой по воде.
Повернул голову на звук и увидел Ваську. Он по-прежнему сидел на пне и продолжал рвать зубами сало, словно и не ложился спать.
– Ты чего чавкаешь, как свинья? Перестань! Не то звездану меж ушей.
– Ты чего? – обиженно огрызнулся Васька, прижимая к груди мою торбу и косясь на меня.
Я не сразу сообразил, что происходит, а когда лапнул рукой под головой – пусто. Рядом лежали нижнее бельё и котелок.
Меня словно пружиной подкинуло. Вскочил на ноги и к напарнику.
– Он ещё и огрызается, паразит?
Тот сжался в комок, дрожащей рукой протянул мне пустую торбу, и набитым ртом промямлил:
– Бить будешь?
Я схватил мешок, пошарил в нём рукой. Пусто. Только в уголке нащупал немного крошек, и сказал:
– Сволочь ты, Васька! Всё сожрал! За такое в лагерях не бьют, а убивают! Или ты не знаешь неписанных законов?
– Знаю, – промямлил напарник.
– А чего ж ты сожрал чужое?
– Не знаю! Не могу терпеть, когда еда рядом. Должен её съесть.
– Ты что, дурак?
– Бывает, отшибает память…
Удивительно, но зла на него не было. Даже жалко стало это никчёмное и трусливое существо.
– Убивать тебя не стану, – строго сказал я, – а стоило бы. Да перестань дрожать! Просто брошу тебя – обжору и труса. Ты же своей тени боишься, а пайку товарища сожрал – не побоялся?
Я закинул на плечо торбу и, не оглядываясь, пошёл прочь.
Через несколько минут вышел на дорогу. Остановился, осмотрелся. Позади лес. Налево и направо – извилистая дорога с укатанной щебёнкой. Прямо, в километре, хутор. Хотелось есть, и под ложечкой стало нудно посасывать. Мне это состояние знакомо. Потоптался на месте, глядя на строения, и решительно направился к ним.
«Что будет, то будет! – подумалось мне. – А к людям выходить хочешь, не хочешь, а придётся».

Как ни храбрился, а боязно обращаться за помощью к австрийцам. И всё же, смело шагаю к жилью.
На крыльцо первого дома вышла женщина в старом клетчатом платье, голова не покрыта. Она приставила ко лбу руку козырьком от солнца и смотрела на меня
Издали рассматриваю её: лет сорока, красивая, каштановые волосы спадают на плечи. Бросились в глаза деревянные башмаки, выдолбленные из цельного куска дерева.
Подойдя ближе, растерялся, уставившись на неё, но заурчал желудок и напомнил, зачем я здесь. Выслушав мой сбивчивый рассказ, женщина молча ушла, оставив меня в неведении. Хотелось, было дать дёру, но что-то удерживало, и я нервно топтался на месте.
Вернулась хозяйка с горбушкой хлеба с полкило, и тонкой полоской сала. Она всё это передала, а я ей протянул деньги.
– Нет-нет! – отмахнулась она. – Быстро уходи! Полицай! – показала на соседний дом.
«Всё понятно», – мелькнуло в голове.
Женщина ещё что-то повторила несколько раз, но я не понял и, сказав спасибо, поспешил исчезнуть.

Васьки на прежнем месте не было. Я отломил кусок хлеба и сел на пенёк, на котором раньше сидел исчезнувший напарник. Жевал хлеб и сало и думал: «Куда подевался этот трус? Или храбрости набрался?»
Вдали загудел паровоз. Я чуть было не поперхнулся. Прислушался и определил: «До станции, примерно, километра три. Неужели, двинул туда?»
Бросив недоеденный хлеб в торбу, поспешил за Васькой.

Догнал напарника у самой станции. На окрик он остановился, посмотрел на меня, словно на пустое место, и пошёл дальше.
– Стой! Ты куда, паразит?
– На станцию! Осточертело блукать по ночам. Сяду в поезд и поеду.
– А тебя полиция хвать – и в кутузку!
– Ну и пускай! Там, по крайней мере, пожрать дадут!
– Догонят и ещё дадут!
Васька хотел что-то ответить, но махнул рукой и пошёл к станции, до которой не больше километра.
– Постой! – крикнул я. – На хлеба!
Это слово подействовало на напарника, как на солдата команда «Стой!». Он обернулся и с недоверием глянул на меня. Когда я показал ему свою добычу, он тут же вернулся.
Хлеб разделили поровну, а насчёт сала я сказал:
– Ты своё сожрал.
Васька промолчал. Мы уселись на обочину и, не торопясь, жевали.
– На станцию сейчас нельзя, – сказал я.
– Почему?
– Ночь наступает. Могут принять нас чёрт знает за кого.
– Ты тоже со мной?
– Куда ж девать тебя, недотёпу.
– Тогда ладно! – согласился Васька.

Ночевали в лесу. Среди ночи меня разбудил большой силы гром, словно над ухом грохнули из пушки. Открыл глаза, а тут блеснула молния и хлынул дождь. На нас надвигалась чёрная, как сажа, туча. Я тормошу напарника.
– Ты чего?
– Дождь!
– Этого ещё не хватало, – буркнул Васька.
Мы укрылись под раскидистой ёлкой, словно в квартире. Её широкие лапы надёжно укрыли нас.
– Как же теперь? – отозвался Васька.
– Что как? – не понял я.
– Ну, дождь?
– Ничего страшного – лето.
Потянуло прохладой, а дождь идёт, сверкают молнии, гремит гром. Васька вздохнул, достал из торбы френч и надел, а мне протянул штаны:
– Укутайся!
– Хоть такая от тебя польза, – усмехнулся я.
– Издеваешься? – с обидой в голосе отозвался Васька.
– Но ты заслужил!
– Виноват, – вздохнул напарник.
– Да ладно уж! Дело прошлое, – примирительно проговорил я.
А непогода не на шутку разыгралась: шумел дождь, гремел гром, а молнии сверкали ярче электричества.

Утром дождя как не было. Сверкало восходящее солнце, только птицы сидели на деревьях нахохлившись, словно курица на яйцах. Ощущалась прохлада. Но мы вышли на дорогу. Я оглядел Ваську с ног до головы и сказал:
– Мы словно под гусеницами танка побывали.
– Это почему? – не понял он.
– А ты глянь на меня. Может нормальный человек появиться в таком виде в общественном месте?
– Что ты предлагаешь? – пожал плечами Васька.
– Найти речку или ручей, в крайнем случае, лужу после дождя.
– Зачем?
– Тупой же ты, Васька! Помыться, почиститься.
– Пока будем возиться, время уйдёт.
– А ты что, в полицию торопишься?
– Жрать хочется.
– Понятно! – хмыкнул я. – Ты вообразил, что в полиции тебя ждёт накрытый стол с заморской жратвой, например: брюквой и шпинатом?
– Всё издеваешься?
– Зачем? Предлагаю пойти во-о-он в тот дом, серый, с высоким крыльцом… – и показал в сторону хутора, в котором побывал вечером.
– Шутишь?
– Нет! Там живёт полицай. Скажи ему – вот, мол, я сдаюсь, а мой компаньон издеватель – не пускал.
– Перестань! За кого ты меня принимаешь?
– За того, кто ты есть на самом деле. Ты ведь хотел в полицию? Хотел! Не отнекивайся.
– Ну, хотел. Ну и что? Ты-то при чём? Выдавать тебя не собираюсь. Да и названия лагеря не помню.
– Неужто? – удивился я.
– От голодовки ослабла память. И вообще, я тихий и слабый. После побоев тупею.
– Откуда ж ты, такая нежность?
– Москвич!
– А я думал – в Москве нормальные люди, а оказывается…
– Дурак, что пошёл с тобой!
– А я, думаешь, в восторге?
– Пожалел об этом на второй день! – кипятился Васька.
– А я ещё раньше понял это, но молчал.
– Сказал бы. И разошлись бы, как в море корабли!
– Тебя и сейчас никто не держит. Вали на все четыре стороны!
– Всё командуешь?
– А что делать? Ты же продашь меня с потрохами, при случае!
– Я же сказал, что мы встретились в дороге.
– Ты идёшь приводить себя в порядок? – продолжал я.
– Ладно! Пошли! – согласился Васька.
Я глянул на солнце. Оно уже поднялось высоко и изрядно припекало. Вдали блестела лужа. Туда и направились.

У большой ямы мы плескались, чистились, сушились, а часа через два, умытые и причёсанные, появились на маленькой станции.
Небольшой перрон, похожий на кусок заасфальтированной дороги, пустовал. Единственное строение с тюлевыми занавесками и цветами на окнах, больше походило на обыкновенный жилой дом, чем на станцию. Но о том, что это именно так, свидетельствовала вывеска на фасаде и маленькое оконце с надписью «Касса».
Я огляделся. Ничего подозрительного не заметил. Глянул на задумчивого Ваську и спросил:
– Деньги у тебя хоть есть?
– Откуда! – пожал он плечами.
– Послал же бог напарничка на мою голову!
– А я не заставлял заботиться обо мне.
– Мадонна! – покачал я головой. – И откуда берутся такие тараканы?
Я постучал в фанерку с надписью «касса». Окошко закупорено, как в танке люк. Подождал малость и опять стукнул. Фанерка шевельнулась и отодвинулась в сторону. В свободное пространство выглянул пожилой усатый австриец в красной фуражке. «Начальник! – подумалось мне, и тут же поправился. – Дежурный!»
Он с удивлением оглядел нас с ног до головы и спросил:
– Чего угодно?
– Билеты до Вены, – протянул я ему купюру в пятьдесят марок.
Деньги он взял, продолжая подозрительно коситься на нас, выдал билеты, сдачу, и захлопнул дверцу.

Только теперь мне пришло в голову, что мы совершили большую глупость, появившись в этом захолустье. Но отступать было поздно.
– Хана нам, Васька! – невесело усмехнулся, обращаясь к напарнику. – Повяжут нас!
– Почему?! – удивился тот.
– Да ты что, в самом деле ничего не соображаешь? Да потому, что здесь все знают друг друга в лицо…
– Ничего не понимаю! Билеты дал…
– Да чужаки мы – ещё и русские. Значит, беглые. Когти нужно рвать!
– Никуда я не пойду! – отрезал Васька. – Нагоняешь на себя блажь.
– Истинный крест – загребут! Чует моё сердце.
– Боишься? Отдай мой билет и уходи.
Хотел я было последовать совету напарника, когда на перрон вышел человек в красной фуражке и в железнодорожной форме.
– Поздно! – вздохнул я.
– Почему? – не понял Васька.
– Да это тот самый австриец, который продал билеты. Он вышел встречать поезд.
– Почём знаешь?
– Ты в каком лесу жил, Васька? С флажками поезда встречают.
Австриец достал из висящей на поясе сумочки флажки, а тут и поезд дал о себе знать длинным заливистым гудком.
– Во-о, слышь!
– Ты же собирался уходить? – спросил напарник.
– Нет смысла. Австриец увидит, куда уйду, да и поезд идёт. Поеду с тобой, а там видно будет.

… В вагоне кондукторша усадила нас на места и ушла. Вроде бы всё шло, как должно быть, но сердце почему-то неспокойно.
Прошёл контролёр. Высокий, как оглобля, и худой, словно кощей. Глянул на наши билеты и исчез в следующем вагоне. В двери щёлкнул замок. Это привело меня в смятение, и я заёрзал на сидении, словно на горячей сковороде. Васька спокойно смотрит в окно и ни на что не обращает внимания.
– Слышал? – спросил я.
– Что?
– Как замок щёлкнул. Бежим! Не нравится мне всё это.
– Не паникуй, – отозвался Васька. – Нужен ты им, как зайцу…
Он не договорил. Появилась кондукторша в железнодорожной форме.
– Повяжут! И в тюрягу. Недаром эти коршуны кружат около нас.
– Это тебе кажется так.
Внимательно вглядываюсь в напарника. Он на удивление спокоен и даже весел. Мне его веселье было непонятно, и невольно я подумал: «Поди, разберись в этом человеке? То он боится каждого куста, а то вдруг такой порыв отваги?» Пожав недоумённо плечами, вздохнул и отвернулся к окну.
Поезд шёл не очень быстро. Время приближалось к полудню. Видно, как в степи косят траву и возят сено на лошадях. Однообразный пейзаж не привлекал меня. Я задумчиво смотрел на него, но ничего не замечал. Перед моим застывшим взором появлялись совершенно другие картины. Вздыхал я и думал: «И чего такой невезучий? В сорок первом пытался убежать на фронт, – тогда все мальчишки рвались воевать, – милиция вернула. В Севастополе не повезло. Здесь тоже пахнет керосином. Это и дураку ясно. Пасут. Не дадут уйти…»
Паровоз дал гудок. Я вздрогнул и поднялся.
– Всё! – сказал. – Нужно уходить.
– Отдай мой билет. Я с места не сдвинусь! Для меня лучше плохо ехать, чем хорошо идти.
– Как знаешь, – проговорил я, протягивая билет.
Мимо торопливо прошла к двери кондукторша. Моя тревога усилилась. Глянул на противоположную дверь – там стоял контролёр.
– Всё, заперли!

Сердце-вещун не обмануло. Хотя я сразу понял, что нас отсюда не выпустят. Пока торговался с Васькой, поезд заскрипел тормозами, дёрнулся и остановился.
Меня забрали прямо в дверях, вошедшие в вагон два полицая. Один вывел меня на перрон, а другой пошёл за Васькой.

III ПРЕДАТЕЛЬСТВО

По небольшому посёлку вёл нас старый полицай, а другой остался на станции. Осматриваюсь. Пытаюсь оценить обстановку.
«Ерунда, – решаю – Можно убежать. Правда, кобура расстёгнута…»
– Слушай, Васька! – толкнул я напарника. – Давай ты в одну сторону, а я в другую?
– Пулю схлопотать в спину? Нема дураков – поженились!
– Ну и гадина ты! – злился я. – Заманил, а теперь идёшь, как телок на бойню. Пожрать, надеешься, дадут? Смотри, не подавись!
– Я? Я заманил? – возмутился Васька. – Сам подбил меня, а теперь…
Я хотел обозвать попутчика самыми пакостными словами. Уже рот открыл, когда что-то твёрдое упёрлось мне под ребро. Резкая боль заставила вздрогнуть и оглянуться. Это конвоир стволом пистолета поддел меня. «Понимает по-русски, – мелькнула мысль. – А я разговорился».
Дальше молчал. По дороге попадались прохожие. Большей частью женщины и пожилые мужчины. Они уступали нам дорогу, провожали удивлёнными взглядами.
Так подошли к двухэтажному дому, где находилась полиция. Конвоир доложил. Дежурный глянул на нас и сказал:
– Господин начальник отдыхают! – он подал полицаю длиннющий, с аршин, ключ. – Запри их!

Посадили нас в камеру в полуподвальном помещении с толстыми дубовыми дверями и старинной витой решёткой на узком, у самой земли, окне. Стены, нары и само окно густо оплетены паутиной.
– Слушай, Васька, – усмехнулся я, – здесь, видимо, от сотворения мира никто не сидел?
– Отстань! – буркнул он, нервно покусывая ногти на правой руке.
Я пожал плечами: «Решает задачу, как разжиться жратвой…»
В углу стоял обтрёпанный берёзовый веник. Я обмёл им нары, стены, окно и выглянул в него. Оно выходило во внутренний двор полиции и расположено было так низко, словно амбразура, у самой земли: ничего нельзя увидеть, кроме ног.
Вот протопали тяжёлые мохнатые лошадиные, с широкими копытами, а за ними прокатились, тарахтя по булыжнику, большие колёса телеги. А вот, в центре двора, у водоразборной колонки, появились пухлые босые женские ноги. Они стояли несколько минут, пока наполнялось ведро. Крупные капли воды упали на нежную кожу и засверкали, словно гранёные алмазы.
Больше ничего интересного за окном не было. Я лёг на нары и стал наблюдать за Васькой. Он шагал по камере, смешно выбрасывая в сторону длинные ноги, и нервно покусывал ногти, теперь уже на левой руке. Мне показалось, что напарник решает какую-то сложную для себя задачу, от которой мне добра не ждать. Я прикрыл глаза и стал дремать.
Что ни говори, а даже в таком помещении во сто крат лучше, чем в самом шикарном лесу, и я уснул.

Проснулся, когда Ваську вызвали на допрос. Не было его около трёх часов. Хотелось есть. В торбе у меня пусто, как у церковной крысы в норе. А нудный червячок сосёт и сосёт под ложечкой. Я катался по нарам, пытаясь успокоить его, но это не удавалось. Желудок требовал еды. Загремели запоры, и в камеру вошёл сияющий, как полная луна, напарник.
– А меня берут в воинскую часть! – доложил он с порога.
Дверь глухо стукнула. Полицай загремел ключом и ушёл. Я поглядел на радостного напарника и усмехнулся:
– Пожрать, видно, дали?
– Дадут, а что?
– Ничего! Ты за жратву и душу продашь чёрту. Гад ты, Васька! Задушить тебя, что ли?
– Но-но! Кричать буду! – предупредил он и боязливо покосился на дверь.
– Не бойся! Не трону! Не хочется о такую мразь руки марать.
– Цаца нашлась! – съехидничал будущий вояка вермахта.
– Ты хоть не сказал, откуда убежали?
– Хотел бы, да не помню названия лагеря. Крутится в голове какой-то «верк». Там ещё что-то было впереди. Я им наврал, что встретились по дороге.
– И на том спасибо!

Вызвали меня примерно через час. В широком коридоре второго этажа полицай обшарил мои карманы. Он ничего не нашёл, кроме табака и зажигалки. Курево сунул в свой карман, а зажигалку отдал. «Паразит! – подумалось. – Забрал последнее».
Вдруг послышался громкий голос. Конвоир вытянулся, словно шомпол проглотил, и уставился расширенными глазами на дверь кабинета. Неожиданно она распахнулась и в коридор вывалился невысокий и круглый, как бочонок из-под пива, мужчина лет пятидесяти в зелёной полицейской форме. Конвоир ещё больше задрал подбородок. «Ага, никак, это и есть начальник, – усмехнулся я про себя, – круглый, словно бильярдный шар».
Мой сопровождающий что-то сбивчиво затараторил. Начальник вернулся в кабинет и сел за массивный стол. Меня затолкали в помещение. Полицай стукнул каблуками и поспешил исчезнуть.
– Папир! – потребовал начальник.
– Нема! – пожал я плечами.
«Вовремя спрятал, – подумал. – Сейчас начались бы неприятности для меня». Словно чувствуя, сунул удостоверение в щель между стенкой и нарами в камере. Этот аусвайс выдали мне в Штрасгофе перед тем, как нам обещали увольнительную. Сделал я это, пока Васька отсутствовал.
На моё неопределённое пожимание плечами начальник стукнул кулаком и закричал, мешая слова со слюной. Я переминался с ноги на ногу и пугливо косился на дверь, словно за ней, в коридоре, находятся все мои беды.
Наконец, хозяин кабинета сообразил, что мальчишка ни черта не понимает. Он умолк, смерил меня взглядом и позвал полицая.
Минут пять в кабинете стояла напряжённая тишина. Начальник уткнулся в лежащие на столе бумаги, а я топтался, как застоялый конь, уставившись на портрет Гитлера над головой главного полицая.
Открылась дверь, и в кабинет вошёл старый австриец с обвислыми усами и трубкой-бочонком с изогнутым мундштуком. Он пыхал дымом и внимательно слушал начальника. Наконец, вытащил изо рта трубку и сказал:
– Шеф спрашивает, где твои документы?
– Какие документы? – прикинулся я дурачком.
– Аусвайс!
– В лесу потерял, при ночёвке.
Переводчик что-то говорил, начальник слушал и кивал, а потом сам говорил. Теперь старик слушал и пыхтел трубкой, как паровоз. Потом кивнул, что, мол, понял и казал:
– Шеф интересуется, – тоже изъявишь желание вступить в русскую освободительную армию?
– Что-о-о?! – у меня от удивления отвисла челюсть. – А кто дал согласие?
– Твой товарищ!
– Какой он мне товарищ, – буркнул я.
Переводчик, видимо, понял моё отношение к напарнику, окинул меня пытливым взглядом, усмехнулся в усы и продолжал:
– Вы же вместе были?
– Я его встретил по дороге. Он мне совсем незнакомый, – а чтобы не наживать лишних врагов, вежливо сказал. – А в армию я не гожусь.
– Почему? – это спросил начальник, после перевода.
– Мне ещё и шестнадцати лет нет.
У меня внутри закипал гнев. Попадись в ту минуту Васька – задушил бы его – за предательство. Одно дело служить денщиком у офицера, а быть власовцем – это уж простите…
У меня ещё спрашивали, откуда убежал. Наплёл им, будто отстал от эшелона, в котором остались мать с младшими братом и сестрой. Меня выслушали и отправили назад в камеру.

Дверь камеры распахнута. Васька сидел на нарах, поджав под себя ноги по-татарски. В одной руке он держал большой кувшин, а в другой – бутерброд с мармеладом. Он громко чавкал и по-немецки что-то рассказывал смешное моложавой толстушке в цветастом платье. Она заливисто смеялась. Толстуха чуть подвинулась, и я увидел на старой газете стопку бутербродов.
Когда я появился в дверях, Васька поперхнулся и закашлялся. Я подошёл к нему, отобрал кувшин с молоком, отставил его подальше, отложил в сторону бутерброды.
В груди у меня клокотало от гнева. Толстушка, видя, что дело пахнет керосином, поспешно исчезла за дверью, громко хлопнув ею. Щёлкнул дверной замок, и наступила тишина.
– Ах ты, стерва! – процедил я сквозь зубы. – Продался за молоко, гад? Значит, в добровольцы, сволочь? – и изо всей силы ударил предателя в нос. Появилась кровь. – Получай! – кричал я, нанося удары, куда придётся.
Он закрыл лицо руками и дёргался, как параличный. Открылась дверь, в камеру вбежал полицай, с трудом отнял у меня предателя и увёл его, а мне показал кулак.

Стукнула тяжёлая дверь, щёлкнул замок, и стало тихо, как в склепе, только слышно журчание воды у колонки. Меня трясло, словно в лихорадке.
Я нервно ходил по камере, а когда малость успокоился, глянул на кувшин и газету с бутербродами, глотнул голодную слюну и отвернулся.
Долго шагал от стенки к стенке, изредка косился на еду, вздыхал и отворачивался.
Вдруг остановился. В моей голове роились противоречивые мысли: одни запрещали притрагиваться к предательской еде, а другие отрицали – еда есть еда. Победил здравый смысл, я подумал: «Глупо иметь пищу и быть голодным. И вообще. Её принесли на двоих. Это Васька мог сожрать всё…»
С едой расправился быстро. На душе сразу повеселело. Теперь можно и на боковую.

Проснулся среди ночи. Темнота непроглядная. Тело горит огнём. Остервенело чешусь пятернёй и не могу понять, что происходит?
Сел на нарах, чиркнул зажигалкой и ужаснулся. При мерцающем свете увидел полчища клопов. Они наступали в мою сторону, как немецкие танки в сорок втором на керченскую переправу.
Меня словно ветром сдуло с нар. Остаток ночи провёл на ногах. Но клопы и в таком положении не оставляли меня в покое. Они взбирались на потолок и, словно «мессершмидты», пикировали на голову. Я давил их и смахивал с лица, а потом топтал ногами. От неприятного запаха меня тошнило, но с трудом удерживался.
Только с рассветом, когда в камере посветлело, клопы исчезли. Я облегчённо вздохнул.

Часов в восемь утра пришёл полицай, открыл дверь и ахнул. Он порылся в нагрудном кармане и подал мне небольшое зеркальце. Я глянул в него и недоумённо повернулся к полицаю. Тот пожал плечами. Я глядел на окровавленное лицо и понял, что это следы от раздавленных клопов.
Отмывался у колонки. Неожиданно просигналила автомашина. Полицай поспешил открыть ворота. Я остался один. «Бежать!» – мелькнула мысль. Оглядевшись, понял, что это невозможно. Двор огорожен высокими стенами с колючей проволокой наверху. Автомобиль развернулся и остановился у подъезда.
Подошёл полицай и стал торопить меня с умыванием. Отмыться без мыла было не так просто. Я тёр лицо руками и косился на машину. Она стояла ко мне задом и что делается в кабине, не видно. Но вот, из неё выскочил вертлявый худой офицер в зелёной полевой форме. На крыльцо вышел начальник полиции. Он словно колобок катился навстречу офицеру. Тот что-то докладывал и кивал на машину. Начальник крикнул в открытую дверь, – я не разобрал.
На пороге появился Васька. Я глянул на него и от удивления выпрямился. Его левый глаз сверкал на солнце фиолетовым «фонарём».
«Вот это да! – подумалось. – Неужели это я его?..»
Бывший напарник покосился в мою сторону. Я погрозил кулаком и крикнул:
– У-у-у, гад! Предатель вшивый! Попадёшься ещё – удушу!
Полицай дёрнул меня за рукав. Я вырвался и обернулся. Конвоир украдкой показал кулак и покачал головой. Я осёкся и понял, что своей несдержанностью могу накликать на себя беду.
Пока был занят полицаем, машина фыркнула сизым дымом, и не торопясь, покатила за ворота. Васька сидел спиной и не оглядывался. Я о нём не сожалел. Для меня он с этой минуты не существовал. Только обидно стало, что так ошибался в человеке.
Начальник полиции глянул на нас и поманил пальцем. Я не понял, что он хочет и оглянулся на конвоира. Тот утвердительно кивнул и показал на дверь. Начальник ушёл. Мы последовали за ним в помещение.

Томился я у дежурного часов до десяти. Начальник со мной так и не поговорил. От нечего делать, изучаю через окно дворовые постройки, колонку, у которой мылся. Неподалёку от неё воробьи затеяли свару в куче конского навоза. «Всюду, – подумалось мне, – они одинаковые. Что русские, что австрийские!» – и усмехнулся.
Из двухэтажного дома напротив, под которым подвал, где я сидел, вышла костлявая высокая женщина. На ней дорогое платье, а на голове шляпка с перьями. Она шла, важно приподняв подбородок. За ней семенила с плетёной корзинкой через руку вчерашняя толстушка, которая болтала с Васькой. Я привстал, чтобы рассмотреть эту пару. Не трудно было смекнуть, что это начальница и служанка.
Они прошли через двор к воротам и исчезли за калиткой. Больше ничего интересного не было. Даже воробьи разлетелись. Я отвернулся от окна и принялся разглядывать свои грязные ногти.
Вскоре появился здоровенный полицай и увёл меня на станцию.

IV ТЮРЬМА В САНКТ-ПЕЛЬТЕНЕ

На железнодорожном вокзале в ожидании поезда изнывало десятка два пассажиров: несколько женщин в простых платьях в клеточку (у нас такой материал называют «шотландкой»), а у ног плетёные корзинки; мужчины, все в возрасте, одетые в короткие штаны с обшитым кожей задом, куртки зелёного или серого цвета, но все с чёрными или коричневыми воротниками. Неизменные гольфы и небольшие шляпки с перьями и метёлочками.
Солнце поднималось всё выше и изрядно припекало. Мы с полицаем вышли на перрон и устроились на большой садовой скамейке со спинкой. На неё падала тень от небольшого строения.
Я смахнул пот со лба, вздохнул и подумал: «Ну и жарища! Как летит время. Давно ли был март в Севастополе, а сейчас середина июня и Австрия? И опять я под конвоем».

Уже около часа ждём поезда. Австрийцев что-то волнует, и они переговариваются между собой. А я подумал: «Чего они? Видно, поезд опаздывает?»
В этот момент в висящем над моей головой громкоговорителе булькнуло, затрещало, и зычный женский голос объявил:
– Внимание, внимание – воздушная тревога!
Я хотя плохо понимал немецкий язык, но разобрался, в чём дело и глянул на небо. Самолётов не было.
Предупреждение повторялось несколько раз. Пассажиры замерли на своих местах и уставились на радиорепродуктор. Они ничего не понимали.
Позже мне объяснили, что это была первая боевая воздушная тревога в Австрии с тех пор, как началась война «с русскими». И мне тогда подумалось: «Ничего себе? Уже сорок четвёртый год, а они живут, как у Бога за пазухой…»

Шок продолжался не больше минуты. Вдруг народ загалдел и ринулся к выходу со станции, побросав ручную кладь там, где стояли. Как умалишённые, сбились в узком проходе калитки, образовался затор. В этот момент к перрону подкатил пассажирский поезд.
Не успел он остановиться, как из него горохом посыпался перепуганный народ и хлынул в бомбоубежище, которое находилось за станцией. Опять образовалась пробка.
Я сидел на скамейке и спокойно наблюдал за переполохом, а потом захохотал. Нервно топтавшийся за моей спиной полицай вдруг, с тревогой в голосе, заговорил по-русски. Не совсем чисто, но понятно:
– Чего смеёшься?
Я изумлённо глянул на него и стал объяснять:
– Какого чёрта паникуют? Самолётов-то нет!
– А вдруг налетят?
– Вот когда загудят, тогда и прятаться.
– А поздно не будет?
– Всяко бывает. Вы здесь войны не видели, а мы, керчане, привыкшие к бомбёжкам и к орудийным обстрелам…
– Как можно привыкнуть к такому? – вздохнул полицай.
– А вот так! Нас колотили в сорок первом, в сорок втором и в сорок третьем, днём и ночью, свои и немцы…
– Да-а-а! – вздохнул конвоир.
– Любой керчанин, – продолжал я, – глядя на бегущих, сказал бы: «И чего перепугались, когда и не слышно гула самолётов?»
Моё спокойствие, видно, передалось и полицаю. Он тронул меня за плечо и сказал:
– Пошли в вагон. Там не так жарко.

Воздушная тревога продолжалась около двух часов. Я сидел у окна и с интересом изучал брошенные чемоданы, баулы, саквояжи, сумки, плетённые из лозы корзинки, и думал: «Интересно, что в них натолкали?»
Незаметно стал дремать. И тут послышался приглушённый гул самолётов. Я встрепенулся, а полицай сказал:
– Пошли?
Мы вышли из вагона и увидели, как по горизонту летела огромная стая американских бомбардировщиков, а вокруг, как осы, кружили истребители.
– И чего прятаться? – пожал я плечами. – Нужна им эта станция, как собаке пятая нога.
– Теперь и я вижу!
В вагон мы не пошли, а сели на скамейку и наблюдали за летящими самолётами.
Примерно через час они возвращались. Полицай встал и сказал:
– Теперь пошли!
Когда объявили отбой, мы спокойно сидели в вагоне и наблюдали за сутолокой пассажиров.
Наконец паровоз дал гудок, и поезд пошёл дальше.

Ехали недолго. Сошли на станции под названием «Санкт-Пельтен». Стандартное здание вокзала, со стрельчатыми окнами и широкими входными дверями, мрачно хмурилось серыми стенами. В стороне уборная с женским и мужским отделениями. Зелёный штакетник вокруг перрона и больше ничего интересного.
Мы вышли через калитку на привокзальную площадь. Поодаль несколько автомашин и одноконных пролёток. Седоков почти нет.
По приказу полицая, пересекли площадь и вышли на городские улицы. Шли недолго. Обошли небольшой сквер и остановились у серого мрачного здания с полуметровыми лепными буквами на фасаде. Я задрал голову и прочитал: «Криминал полицай».

С первых шагов понял, что это не что иное, как тюрьма или что-то в этом роде. Меня обыскали. Забрали зажигалку и предупредили, что курить здесь строго-настрого запрещено.
Спросили фамилию и записали в толстую книгу. Я назвал имя двоюродного брата, свою побоялся: а вдруг подали в розыск.
Оформление закончилось, сфотографировали, надели наручники и отправили в карцер.

Надзиратель, которому меня передали, двинул в спину так, что я влетел в камеру, как выбитая пробка из бутылки, и не удержался на ногах, грохнулся, словно чурбан, на цементный пол.
И оказался в положении жука, которого мальчишки перевернули вверх лапами. Я барахтался, дрыгал ногами, но долго не удавалось лечь на живот. Не было упора и мешали скованные за спиной руки.
Наконец нащупал правой ногой в полу ямку, упёрся и перевернулся. Теперь было проще. Подполз к стене, побарахтался и с большим трудом сел. Облегчённо вздохнул и прислонился спиной к холодному камню-дикарю. «Правду говорил севастопольский дед, – стал рассуждать я, – все тюремщики на один манер. Обязательно должны турнуть в спину».
И накатились на меня воспоминания о родине, до судорожного вздоха: «Дома уже война кончилась. Наши освободили Крым, подошли к румынской границе. А здесь продолжают лютовать фашисты».
Как бы хотелось побывать дома, взобраться на гору Митридат. Увидеть с её высоты бульвар, бушующее море, разрушенный, но родной город…
Тряхнул головой, словно сбрасывая с себя дорогие сердцу видения. Просто не хотелось дальше растравлять душу. От нечего делать, стал изучать своё вынужденное жилище.
В нише над дверью тусклая электролампочка. Она своим блеском едва освещает помещение. И всё равно стоит полумрак. Окон нет. Сквозная ниша служит не только для лампочки, но и для вентиляции. Неоштукатуренные стены, сложенные из камня-дикаря, голыми рёбрами его торчат во все стороны. Потолок и пол бетонные. «Отсюда не убежишь, – пришёл к выводу . – Зато сухо – не то, что в севастопольском «СД». Можно спать…»
Осмотром остался доволен. Вот только наручники мешали. Чем больше шевелишь руками, тем сильней сжимают запястья. И сидишь без движения, как фарфоровая кукла.
Кормили раз в день, в полдень. Тогда наручники снимали, а после еды надевали. Мне было непонятно – за что? И решил: «Видно, порядок у них такой?»

На третьи сутки перевели на второй этаж, но наручники не сняли. Переступив порог большой камеры, я остановился и осмотрелся.
Справа во всю длину стены нары. На них человек двадцать заключённых. Некоторые спали, двое играли в шахматы. Я уставился на них. Меня поразило то, что в этом заведении есть шахматы. Но когда присмотрелся, – понял: это самоделки из хлебного мякиша. Хлеб был такой, как говорила моя бабка, – можно коников лепить. Доской служила часть нар, расчерченная на квадраты.
Глянул налево. В углу бачок с водой, а неподалёку параша. Прямо, под окном, на длинной широкой скамейке лежит человек. Мне показалось, что это покойник со сложенными на груди руками. Присмотревшись, увидел, что он дышит и даже шевелится. Облегчённо вздохнул, вышел на середину и сказал:
– Здрасти!
На меня никто не обратил внимания. Я пожал недоумённо плечами и сел на толстый сосновый чурбак, который, видно, заменял скамейку.
Сижу несколько минут, осваиваясь. Напротив широкое и светлое окно с решёткой. Вид из него на глухую стену. Не найдя больше ничего, что могло бы меня заинтересовать – полез на нары в свободный угол. Один из играющих, парень лет двадцати, постриженный наголо, буркнул:
– Это моё место.
Его напарник глянул в мою строну и сказал:
– Пускай! Он в наручниках.
Больше меня никто не трогал. Просто не обращали внимания. Одни играли, другие храпели, третьи о чём-то спорили.
Вытягиваю ноги и чувствую облегчение. В карцере спал на цементном полу, поджав под себя ноги. Другой раз даже судорога хватала. Тогда растирал, как мог, затёкшие места и шагал по камере.
Здесь совсем другое дело. Пригрелся и незаметно уснул. Даже галдёж арестантов не помешал.

И снится мне, будто я с отцом на сенокосе, перед самым началом войны. Приятно и привольно в степи. Светит жгучее солнце. В небе жаворонок заливается, как колокольчик. От лёгкого ветерка колышется высокая трава, а вдали серебрится ковыль.
Я лежу у шалаша в тени. Неподалёку отец на костре варит кулеш для косарей. Смотрю на родителя и удивляюсь:
– Батя, вы же погибли?
Отец хотел что-то ответить, но тут появилась лошадь и наступила мне на руку. Боль пронзила в самоё сердце. Я вскрикнул и проснулся.
На мой крик отозвался один из игроков, тот, который позволил занять это место.
– Ты чего?
– Жмут, спасу нет!
– А ну, покажь?
Парень подсел ко мне, расчесал пятернёй длинные волосы, а я подумал: «Как это сберёг он причёску?» парень тем временем осмотрел внимательно браслеты и вымолвил:
– Открою!
– Врёшь! – не поверилось мне. – Их же ключом…
– Ерунда! Замок чепуховый. Не такие открывал.
Он достал из кармана спички, вытащил из коробка одну и стал копаться в механизме. Не прошло и минуты, что-то щёлкнуло и наручники разинули свою хищную пасть.
Я растирал запястья, чтобы разогнать застоявшуюся кровь, а мой спаситель наблюдал за мной и улыбался.
– Ну, как? – поинтересовался он.
– Спрашиваешь! Здорово сомлели, как иголками колет в пальцы.
– Ничего, это пройдёт.
– Спасибо, браток!
– Ладно, ладно! – смутился парень и посоветовал. – Ты полезай в самый угол, чтобы в глазок не заметили.
– Там же спит твой напарник, – кивнул я на второго игрока в шахматы.
– Я староста. Где скажу, там и будет спать.
– Зачем говорить, – отозвался напарник. – Что я, не понимаю.
Мне ничего не оставалось, как с благодарностью принять предложение товарищей.

Так и пошло. Днём сижу в уголке без наручников. Если нужно на парашу – ребята становились так, чтобы закрыть волчок, а староста рядом с браслетами, на всякий случай. На ночь он вставлял в механизм по кусочку спички, чтобы застопорить автомат. Если днём в двери лязгал ключ, староста тут же защёлкивал на руках опостылевшие «оковы».
Постепенно осваивался и перезнакомился с узниками. Здесь оказались представители почти всех европейских наций и даже один турок.
Как он попал сюда, неизвестно, но с нами не разговаривал, не ел ничего, спал отдельно на скамейке. Днём сидел в углу, под окном, поджав под себя ноги, качался и что-то бормотал. Так продолжалось, пока его не забрали. К нам он больше не вернулся.
Несмотря на многонациональность, конфликтов на этой почве не было. И всё же, русских и украинцев большинство.
Вечерами, когда в канцелярии кончался рабочий день, из камеры брали человек десять для переноски пишущих машинок в подвал, на случай бомбёжки. О людях никто не беспокоился. Надзиратели считали, что успеют перегнать нас в укрытие.
Мы с нетерпением ждали возвращения товарищей. Каждый из них приносил несколько окурков сигарет. Вся добыча ссыпалась в общую кучу. Иногда приносили свежую газету.
После ужина курили. Скручивалась толстая цигарка и по очереди дымили в открытое окно.
Потом читали газету. Верней, француз читал, поляк переводил на русский. Утром газету уносили на место.

Только через неделю сняли с меня наручники. За что я носил эти «украшения» – так и не понял. Произошло это в тот день, когда вызвали на допрос.
В кабинете сидели двое мужчин в штатском. Один пожилой с усами торчком и чисто выбритым лицом, с неизменной трубкой в зубах, но без дыма.
Другой, ещё сравнительно молодой, лет сорока, с фюрерскими усиками, что словно клякса под носом, а в галстуке нацистский значок. Редкие волосы на голове зачёсаны с пробором на одну сторону и закрывали лысину.
Я сразу понял, что это следователь. Нетрудно было догадаться, что старый – переводчик. От него пахло плохим немецким табаком и цветочным туалетным мылом.
Я поморщился. Запах этого мыла не переношу с детства. В носу защекотало, и я чихнул.
Следователь удивлённо уставился на арестанта, дозволившего вольность, но ничего не сказал. Он с минуту изучал меня, а потом грозным голосом начал допрос:
– Фамилия?
Это я понял без переводчика. Дальше он напустил на себя побольше строгости и приказал:
– Признавайся, откуда сбежал?
Переводчик, немного с акцентом, но переводил точно.
– От поезда отстал, когда везли в Германию!
Следователь, видно, не ожидал такого ответа, помолчал и уже тише продолжал допрос:
– Откуда ехал?
– Из Крыма.
– Из Крыма?! – изумился следователь. – Там же русские.
– Ну и что! – не сдавался я. – Нас последних вывезли из Севастополя в Констанцу пароходом. Потом долго везли поездом – вот и отстал на одной из станций.
От земляков, которые проходили через Штрасгоф, я знал обстановку в Крыму. «А если сказать, – торопливо подумалось, – что побывал в пересыльном лагере – сразу разоблачат. Нас же фотографировали».
– И куда ты направлялся? – через небольшую паузу спросил следователь.
– Домой!
– Слушай, ты! – повысил он голос. – Довольно сказки рассказывать. Говори, куда шёл!
– Домой! Куда ещё?
Следователь нахмурился, а через минуту улыбнулся. Видно, ему пришла нужная мысль.
– Устал? – участливо спросил он.
– Очень! – вздохнул я.
– Ну, что ж, – усмехнулся следователь. – Пока мы будем искать твой эшелон, поедешь на две недели в одно место. Отдохнёшь там и кое-что вспомнишь.

В камере я забился в угол на нарах и задумался. Мне не давали покоя слова: «отдохнёшь… вспомнишь…» По опыту было известно, что у фашистов можно отдохнуть только в могиле.
Ко мне подсел староста и участливо спросил:
– Били?
– Нет.
– А что ты, словно в воду опущенный?
– Видишь ли, фриц обещал послать меня на отдых. Будто я не понимаю, что он готовит мне пакость.
– Это точно! Они на пакости способны. А наручники забыли?
– Не знаю! Видно, такая команда была.
– И на том спасибо.
Староста пытался подбодрить советами. Я видел в нём доброго и участливого человека и подумал: «Всё же, везёт мне на хороших людей».
Но это не сняло с моего сердца тревоги. Староста вновь засел за шахматы, а обитатели: кто спал, а кто травил разные истории.

V ПОНЕДЕЛЬНИК – ДЕНЬ ТЯЖЁЛЫЙ

Наручники так и не надели. Кончалась неделя. Мне грешным делом казалось, что никуда меня не отправят. На допросы не вызывают, и вообще, всё происходило так, словно забыли обо мне. Но нет. Нужно знать гитлеровцев – они ничего не забывают.
И точно. В понедельник, сразу после завтрака, меня и ещё с десяток заключённых из других камер затолкали в «чёрный ворон» и повезли куда-то в горы.

Кузов в этой машине железный, с глухими стенками, и походит на духовку, только больших размеров. Он разделён на две неравные части решёткой с дверью.
Большая часть для арестантов, а меньшая для конвоира. Только выехали за ворота тюрьмы, он уселся на сидение, вытянул ноги и уперся головой в угол.
Спать ему ничто не мешало: ни качка, ни тряска на ухабах. Дрыхнул, как убитый. Только когда чересчур встряхнёт, сонно пялится на подопечных и вновь голова втискивается в угол, словно это её постоянное место.
Как уже говорил, – стенки фургона без окон, из толстого железа. На потолке два круглых отверстия с решёткой, для вентиляции. На дверях, в задней части кузова, узкое, словно амбразура, оконце. Я устроился так, чтобы что-то в него увидеть. Остальные узники ко всему равнодушны. Они тупо уставились на спящего охранника.
Пока ехали по городу, в оконце мелькали вторые этажи домов. Стараюсь запомнить что-нибудь.
За городом дорога получше. На повороте, где стоит старая расщепленная и опалённая молнией ель, а неподалёку вытекает родник и превращается в ручей, повернули на трассу.
Дорога проходит рядом с речкой. На левом, низком её берегу лежит, будто перина, сизый туман.
Правый берег зарос лозняком, ольшаником, которые тёмно-зелёной массой тянутся вдоль реки до самого горизонта.
На туманном берегу, на высоком холме возвышаются две старые корабельные сосны. Они как бы нависают над молочной постелью луга своими вершинами.
Солнце поднимается, а с ним и туман. Через минуту другую его как не было.
Остались сосны. Они величаво, словно солдаты по стойке смирно, стоят и смотрят с высоты векового возраста, как бы с усмешкой.
Дорога сделала поворот, и всё исчезло. Зато виден вдали посёлок, а над ним возвышается остроконечный шпиль кирхи.

Часа через два машина остановилась. До этого она блуждала по серпантину горной дороги.
Конвоир вскочил и, как очумелый, закрутил головой, приходя в себя. Он открыл дверь и выпрыгнул из кузова.
Пока открывалась и закрывалась дверь, я успел, словно сфотографировать колючую проволоку на высоких кольях и небольшой деревянный барак.
Дверь с грохотом захлопнулась. Опять наступил полумрак. Только в оконце пробивается косой луч солнца.
Сидим, как на иголках. Кузов нагревается, и чувствуешь себя жуком, которого сунули в горячую духовку и медленно поджаривают. Начинает кружиться голова, а рот раскрыт, хватаю горячий воздух, как рыба, выброшенная на берег, и думаю: «Что ж это творится? Зажарят живьём…»
Мои спутники ведут себя не лучшим образом. За дорогу ни я, ни они не проронили ни слова, словно каждый набрал в рот воды. Я тоже, непривыкший набиваться без надобности своей красотой, будто язык проглотил. Каждый был занят своими мыслями. Моё внимание целиком поглотила дорога. Всё ещё теплилась надежда на побег.

В тот момент, когда казалось – задохнусь, открылась дверь, в кузов ворвалась освежающая волна воздуха. Конвоир открыл решётку и сказал:
– Выходи!
Люди спрыгивали на землю и растерянно оглядывались. Они, видно, не совсем понимали, куда их привезли. А это был штрафлагерь. Вначале я и не догадывался, куда меня забросила судьба. Только потом стало известно.
С той минуты, когда я ступил на территорию лагеря, и начинался отсчёт моим четырнадцати дням.
Одному из наших, молодому парню, стало очень плохо. Он качнулся и упал. Я засуетился и нагнулся, чтобы помочь ему подняться. И тут же получил сильный удар сапогом в зад. Удар был неожиданным и словно футбольный мяч, я отлетел в сторону и растянулся, как лягушка на поверхности болота. Проворно вскочил на ноги, почёсывая ушибленное место, и пристроился к товарищам.
Мужчина в штатском пинками поднимал упавшего. Тюремный конвоир хмуро наблюдал за происходящим, но не вмешивался, а только буркнул:
– Труп!
Наша группа удивлённо повернула к нему головы. А я подумал: «Что он, ошалел? Парень-то жив…»
Как выяснится позже – он знал, что говорил. Но это выяснится, когда мы окунёмся с головой в лагерные порядки.
Ослабленный узник с большим трудом, под градом ударов, поднялся и, пошатываясь, стал в шеренгу.
Штатский посчитал нас, потом проверил по списку и только после этого отпустил нашего сопровождающего. «Чёрный ворон» фыркнул, забормотал мотором и, не торопясь, покатился по лесной дороге.

Наш новый хозяин проводил взглядом машину, поправил сбившуюся набок шляпу и пошёл к бараку.
Узники сошлись в кучу и смотрели вслед удаляющейся машине чуть ли не со слезами на глазах, словно их покинула родная мать. Как-никак, а в тюрьме так не обращались с заключёнными. Потом о чём-то зашептались. Я в этом не принимал участия, а внимательно изучал местность и, потирая зад, зло ворчал:
– Врезал, гад, чтоб тебя… – дальше следовали нецензурные слова.
Лагерь находился на большой поляне, обнесённой высокой оградой из проволоки. Строений почти никаких. Барак, сиротливо стоявший у ворот, да сколоченная из обзольных досок уборная человек на пятьдесят в стороне, рядом с ней длинный умывальник с множеством сосков. По другую сторону лагеря бетонный бункер с глиняным горбом и узкими подслеповатыми окошками у самой земли. С первого взгляда можно подумать, что это огромный дот с множеством амбразур. В центре – плац, вытоптанный сотнями ног. Вокруг густой еловый лес, который не доходит до ограды метров двадцать. «Да отсюда ничего не стоит убежать», – подумалось мне.
Впоследствии окажется, что сделать это не так просто.

Мои рассуждения прервал зычный голос штатского. Он позвал нас к бараку. Мы построились перед открытой дверью в шеренгу, в ожидании следующей команды.
Появился другой штатский, с машинкой в руках. По строю прошелестел шепоток:
– Стричь будут.
У меня после Штрасгофа только маленько отрос волос, и опять.
Как мы угадали, это был «парикмахер». Он указал первому в строю на чурбак, который стоял в стороне. Когда узник сел, началась стрижка наголо. Машинка оказалась тупой, парень дёрнулся и тут же получил удар по голове. Когда на землю упал последний клок волос, «парикмахер» достал из кармана другую машинку – поменьше. Её ещё называют «нулёвкой». Вот ею, словно бритвой, провёл на голове борозду.
Когда он остриг всех, оглядел наши головы, удовлетворённо прищёлкнул языком и ушёл.

Мы сгрудились в кучу и заговорили все сразу. Неожиданно даже для самого себя я предложил:
– Нужно бежать, братцы! Забор жидкий…
– Как же, убежишь, – отозвался кто-то из кучи, – когда пометили, как баранов.
– Это точно, – послышался другой голос. – Любой фриц глянет и сразу поймёт, откуда такой красавец.
Это мне и в голову не пришло. Я вздохнул и подумал: «Что ж теперь – ждать, пока этот фриц не угробит?»
Мы тогда не знали, что это только цвет, а ягоды ждут нас впереди.

Пока мы обсуждали, да гадали, что да как, немец стал выбрасывать из дверей нам под ноги старое тряпьё. Пока соображали, для чего это делается, он появился в дверях и приказал всем раздеваться догола.
Мы замялись и переглянулись, пожимая плечами. И тут на наши лысые головы посыпались удары резиновой палки с медным тросом внутри. Узники, в том числе и я, поспешили выполнить приказ.
Мы стояли, в чём мать родила, а немец ходил вдоль шеренги и усмехался, любуясь нашими рёбрами. Через минуту-другую приказал всем надеть тряпьё, валявшееся на земле. Это оказались старые костюмы, пережившие не одну смену узников.
Теперь мы подчинились, то и дело косясь на резиновую палку, её ещё называют гуммой.
Я поднял первые попавшиеся штаны и торопливо натянул их на себя, а потом – пиджак. Одежда отдавала потом и цвелью. На штанах лампасы, как у генерала, на пиджаке полосы вокруг талии, нарисованные красной масляной краской.
В довершение, каждому выдали ботинки-шуги на деревянной подошве и приказали связать свою одежду и сложить на полках в кладовой. После этого наш мучитель закрыл на ключ дверь и оставил нас в покое.

Ошарашенные всем этим, мы забыли даже о еде. Устроились в холодке и были довольны тем, что нас не трогали.
– Так куда мы попали, братцы? – задал глупый вопрос один узник.
– Спроси чего-нибудь полегче, – отозвался другой.
После стрижки, в одинаковой одежде, все стали на одно лицо. Когда смешаемся с остальной группой узников, вообще не отличишь, кто есть кто.

VI ИСПЫТАНИЕ СУДЬБОЙ

Наступил тёплый июньский вечер. Я смотрел на запад, где солнце клонилось к закату. Яркие краски меркли, постепенно уступая место вечерним сумеркам.
Где-то внутри барака запиликала губная гармошка, наигрывая весёлую мелодию. Мы сидели, насупившись, с голодными желудками. Нам было не до веселья. Неизвестность сковывала всё существо.
И вот, когда вершины наиболее высоких елей ещё розовели в отблесках вечерней зари, издали донёсся приглушённый грохот.
Я прислушался, и ничего не мог понять, хотя звуки были знакомы. А между тем, грохот нарастал и приближался. Через несколько минут навалился на нас, словно горный обвал. Мы повскакивали на ноги, глядя в сторону гула.
Вдруг из-за поворота лесной дороги выбежало чётким строем сотни две узников в такой же одежде, в какую одели нас.
«Чёрт бы побрал меня! – ругнулся я. – Как мог забыть этот грохот? Это же деревянные башмаки».
По обе стороны строя бежали эсэсовцы с автоматами на шее и с резиновыми дубинками в руках. Они что-то кричали и раздавали удары тем, кто ломал строй. Неожиданно арестанты перешли на шаг и загорланили «песню» на непонятном языке. Получалось так потому, что каждый выкрикивал слова на своём языке, а когда всё это смешивалось, выходило нечто невообразимое.
«Песня» оборвалась так же неожиданно, как и началась. Колонна остановилась. Уставшие люди едва дышали, с трудом переводя дыхание. Эсэсовцы не дали им опомниться. Последовала команда умываться. И тут же узников погнали резиновыми дубинками к умывальникам. Впрочем, эсэсовцев абсолютно не интересовала чистота заключённых. Им нужна была зацепка для издевательств.
«Это и нас ждёт, – с грустью подумалось. – Вот это отдых…»

Словно читая мои мысли, конвой обратил внимание, что кучка новичков стоит в стороне и не принимает участия «в лагерной жизни».
По команде старшего охранника на нас, как коршуны, набросились трое молодых и сильных солдат. Они с криком ударами гумм погнали нас в общую кучу. Я поспешил смешаться со старожилами. С той минуты я своих спутников потерял навсегда. Узнать их в лицо был не в состоянии.
Я делал, как все. Плеснул в лицо пригоршню нагретой на солнце воды и, получив попутно несколько ударов по спине, примкнул к толпе узников. Они жались друг к дружке, как перепуганное стадо животных, округлёнными глазами озираясь вокруг.
После «умывания» нас покормили жидкой баландой и ударами гумм загнали в бункер.
В бункере люди валились на голые доски нар в одежде, и тут же засыпали мёртвым сном. Я постоял в нерешительности с минуту, и полез на третий этаж нар. Устраивая поудобнее под голову ботинки вместо подушки, спросил у соседа:
– Что это за лагерь? Не переставая бьют, песни горланят?
– Штрафной! – едва слышно отозвался сосед. – Тише! Говорить запрещено.
– Молчать! – в подтверждение слов заключённого заорал эсэсовец, грохотавший коваными сапогами между нар.

Говоря, что с прибытием в лагерь начался отсчёт моих четырнадцати дней, я ошибался. В штрафлагере ночи не брались в расчёт.
Мой срок начинался с того момента, когда утром, как пуля, выскочил из бункера в сумеречный рассвет, вслед за другими, получив при этом порцию гумм по спине.
Здесь избиение продолжалось с рассвета и до тех пор, когда упадёшь на нары. А по рядам ходит «нянька» с резиновой палкой. Но успокаивать узников не требовалось. Стоило им добраться до нар, после шестнадцатичасового каторжного труда, камнем падали на них и тут же засыпали. Эсэсовец после этого запирал на замок входную дверь и уходил.
Первую ночь я долго лежал с открытыми глазами и думал, а со всех сторон слышались стоны и вскрики. Я вздыхал, осматривался.
Бункер метров тридцати длиной, шириной около десяти. На всё помещение тускло блестят три электролампочки. По дальним углам копошатся причудливые тени. У дверей параша и бачок с водой.
– Ты чего не спишь? – отрывает от созерцания нашего «дворца» сосед.
– Что-то не спится.
– Спи! Иначе не выдержишь завтра. А это верная смерть.
– Попробую.
Засыпая, подумал: «Это я усёк сразу, что эсэсовцы могут забить человека так, ради забавы…»
В этом убедился за время моего пребывания в штрафлагере и удивлялся: «Как это изверги не уставали от зверств?»

День первый начинался подъёмом часа в четыре утра, когда едва занимался рассвет. Окна-амбразуры светились бледными пятнами, говоря: день зародился.
Загремели на дверях запоры, и последовала команда выходить. Узники, как ошалелые, попрыгали с нар и сгрудились у прохода, создав пробку. И тут же заходили по головам и по спинам дубинки. Во двор вырывались уже избитые, и некоторые в кровь.
Во время оправки, умывания и завтрака гуммы не оставались без работы. Они угощали ударами почти каждого заключённого. Такая участь не миновала и меня. Спина огнём горела, но обращать на это внимание не давала зверская обстановка в лагере.
Едва покончили с баландой – команда строиться. Берём с собой манашки, и, под удары эсэсовцев, я примыкаю к строю. Пытаюсь втереться внутрь, но ряды сомкнуты, словно сжатые клещи. И всё же втиснулся.

Колонна штрафников вышла из лагеря в то время, когда на востоке из-за тучи выплыло красное, словно спелый помидор, солнце. Оно на глазах меняло окраску, поднимаясь выше, вначале стало жёлтым, а потом золотистым и изрядно припекало.
С полсотни шагов шли по грунтовой дороге. Она приглушала стук деревянных подошв. А выйдя на асфальт, подняли такой грохот, аж в ушах загудело, и в виски отдавало ударами «молота».
По команде «Бегом!» – побежали. Конвоиры, молодые, здоровые и сытые, бежали рядом, подгоняли гуммами арестантов. Минут через пятнадцать хорошего бега последовала команда «Стой!». Первые ряды замерли на месте, а задние наталкивались на них. Строй смешался. Грохот прекратился. Слышалось учащённое дыхание истощённых людей, да весёлый птичий щебет в лесной гуще. По верхушкам елей прошёлся лёгкий ветерок. Они заколыхались из стороны в сторону и недовольно зашелестели, словно жалуясь на нарушение покоя.

Эсэсовцы суетились, расставляя посты. На некоторое время оставили узников в покое. Я осмотрелся. Мы остановились на большой поляне, окружённой высокими деревьями и кустарником. В центре её громадная яма – карьер, из него добывают морскую гальку.
Смотрю на большую кучу добытого гравия и удивляюсь: «Откуда он?» Потом вспомнил, что в школе говорили, будто здесь в допотопные времена существовало море. В подробности не вдавался. Откуда мне знать было, море или нет. Меня интересовало, как убежать?
Внимательно огляделся и, до мелочей оценив обстановку, понял – это невозможно. Вокруг плотное кольцо бдительных охранников, а по углам четыре вышки.

Резкий звук свистка заставил меня вздрогнуть. Так оповещали начало рабочего дня. Строй рассыпался. Люди бежали к двум кучам лопат и кирок. Словно ошпаренные, хватали, что попалось под руку и исчезали в карьере.
На месте остались новички. Мы топтались, переступая с ноги на ногу, не зная, что делать. Эсэсовцы тут как тут. Налетели, как стервятники на добычу. Мне долго соображать не надо было, что к чему. Хватаю первую попавшуюся лопату и кубарем скатился на дно карьера. Скатываясь по откосам, не чувствовал ни ушибов, ни боли, хотя высота приличная: метров восемь – десять.

Разработка карьера велась этажами – ступенями. Гравий разной величины, от мелкого, с голубиное яйцо до булыжника с кулак. Его лопатами перебрасывали с выступа на выступ, на которых стоят люди. На поверхности гравий на тачках отвозили к большой куче, из которой постепенно выросла гора.
Штрафники работали, как автоматы. Лопаты так и мелькают туда-сюда. Попробуй замедлить темп или набрать полупустую лопату – надсмотрщик, который находится тут же, – всыплет пять ударов.

Не зная всего этого, я попытался хитрить, чтобы сберечь силы, но был бит. Задача эсэсовцев – ослабить силы узников и подавить человеческую волю, превратить их всех в скотов бессловесных.
Устал быстро. Сказалось неумение работать лопатой. На руках появились водянистые волдыри, а когда лопнули, образовались кровавые ранки. Держать лопату стало невыносимо больно. Но остановиться нельзя.
До обеда время тянулось мучительно долго. Порой казалось, что оно остановилось и испытывает меня на прочность. Тем временем стараюсь напрячь силы, чтобы не упасть. Мне это знакомо. Ещё дома видел, как упавших пленных добивали. Здесь то же самое – забьют.
– Не сдавайся, парень! – шепнул сосед справа.
На его доброту и поддержку словом не могу ответить. Сил не хватает ворочать языком.
В тот момент, когда казалось, что рухну на кучу, как бревно, выручил свисток. Штрафники перестали швырять гравий и стали, опираясь на держаки лопат. Я недоумённо глянул на соседа, который поддержал меня. Он понял меня:
– Баланду привезли!
Прозвучал ещё один свисток, арестанты ринулись из карьера. Поспешил и я за ними. На выходе встречали эсэсовцы и угощали гуммами.

От этого парня я узнал, что на обед отпускается полчаса. За это время нужно успеть получить в манашку варево и съесть.
Задача на первый взгляд не сложная. Но оказалось, и не простая. Баланду привозили в термосах, горячей горячего. Есть её невозможно, обжигает рот, словно огнём. Люди спешили, жадно глотали, обжигаясь.
Я смотрел и удивлялся, как это у них получается? Дую на баланду, а взять в руки манашку не могу. Не давали растёртые ладони.
Мой новый знакомый, парень лет двадцати, видя мои муки, передал свою посудину.
– Возьми! – предложил он. – Наливай в мою помаленьку и пей.
– Не могу, – простонал я. – Руки огнём пекут.
– Ладно. Держи холодную, а я буду подливать.
Так, с помощью товарища, прошёл мой первый обед и дал мне возможность отдохнуть. Работая, я не умел экономить силы. Сосед обратил на это внимание и посоветовал держать лопату ровней и не кидать через руку. Это помогло, но ненадолго. Часа через два лопата казалась бревном, тяжёлым и толстым.
– Что с тобой? – спросил напарник, который, казалось, не знал усталости. Он бросал гравий, как заводной. Даже эсэсовец как-то остановился и наблюдал за его работой, хмыкнул и не тронул.
– Руки печёт! – отозвался я.
– Натёр? Потерпи. Скоро пересмена.
– Какая? – не понял я.
– Этих людоедов сменят старики-австрийцы, фольксштурм. По-нашему, ополченцы.
– Ну и что?
– Как что? Они только кричат, но не бьют.
– Это хорошо, – вздохнул я.

Во время пересмены, когда нас считали и пересчитывали, сосед велел:
– Покажи руки!
– Зачем? – удивился я.
– Лечить будем.
– Смотри, – безразлично протянул я ладони.
Он смотрел на мои красные кровавые мозоли и качал головой:
– Картина знакомая. Было и у меня такое. Лопнули волдыри, а теперь открылись раны. Ну-ка, мочись на руки!
– Зачем?!
– Это как лекарство. Вмиг заживёт.
– Если так… – Я последовал совету парня.
Только стоило моче попасть на раны, запекло так, что сердце зашлось. Я замахал руками и выл от боли. «Лекарь» усмехнулся:
– Терпи! Не жалей мочи.
– Кой её чёрт жалеет, – отозвался я, а боль стала отпускать.
– Давай ещё, – советовал парень, а сам рвал на полосы носовой платок.
После перевязки рукам стало легче.
– Тебя как звать? – спросил я.
– Николай. С Кубани я.
– А я Санька, из Крыма.
– Тю! Так мы с тобой соседи.
– Каким образом? – не понял я.
– С Темрюка я. Когда фрицы отступали – вывозили людей. Между прочим, через Керчь.
– Тогда точно, соседи. Из Керчи я. Видел, как кубанцев на болиндерах вывозили и в вагоны. Потом и нас выселили…
– Что, весь город?
– Поголовно!
– Мда-а-а! – буркнул Николай и задумался.

Эсэсовцы ушли. Старики-австрийцы дали нам с полчаса отдохнуть, а потом раздался свисток. За это время поговорили с Николаем.
Почувствовалась разница в обращении. Мы работали, но не так, как при эсэсовцах. Было терпимо. Вечером я опять помыл руки мочой. Постепенно ранки заживали, а на их месте за две недели образовались твёрдые мозоли.
Дни проходили за днями, а в моей голове творился кавардак. Память словно отшибло. Всё слилось в сплошной кошмар: дни на одно лицо. Зверства, побои, смерти, послабление у стариков.
Отбыв свой срок в штрафлагере, сколько ни напрягал память – не мог вспомнить события первых дней. Остались в памяти начало первого и конец четвёртого, а между ними провал. Всё остальное помнится чётко и ясно.
Вечером четвёртого дня увезли Николая. Он отбыл свой срок. Больше у меня не было никого в этом аду. Но я теперь знал, что выдержу. Случайный товарищ многому научил.
Хотя севастопольский дед говорил: «Ничего случайного не бывает».

VII ПОБЕГ ПОЛЯКА

День четвёртый прошёл, как и предыдущие, трудно и однообразно, в жестоких побоях. А вот конец дня врезался в память побегом узника-поляка. Молодого парня, который не покорился фашистам.

Вечером, когда мы возвращались в лагерь, многие видели, как парень нырнул в густой кустарник. Всех удивило, как это бдительные эсэсовцы прошляпили. Мне вспомнилось, как кто-то ночью, со скорбью в голосе проговорил:
– Лучше под пулю, чем забьют палками…
Мне показалось, что поляк сделал попытку умереть. По другому его действия не поддавались объяснению. Как бы там ни было, а побег удался.
Мы как всегда бежали и горланили «песню» – эсэсовцы ничего не подозревали.
Недостача обнаружилась после ужина. Нас пересчитали и пожали плечами. Вновь считали и били. От недостачи никуда не денешься. Охранники взвыли от ярости.
Почти до рассвета избивали всех по очереди и допытывались, – куда подевался поляк. Узники молча ложились на козлы и, как должное, принимали побои.
Нас было человек около трёхсот, и каждого избили, и не один раз. Уже глубокой ночью каратели выдохлись и загнали нас в бункер. Мы тоже не железные – тут же валились на нары.

Пятый день начался, когда на востоке чуть-чуть порозовело. Эсэсовцы, вялые и злые, придирались к каждому пустяку. Нас без завтрака погнали в карьер.
Весь день искали жертву, на которой можно было отыграться. И кандидат в покойники нашёлся. Им оказался молодой измождённый француз. Его истощённая фигура до того иссохла, что напоминала мумию.
Как только охранники заметили, что его костлявые руки едва удерживают лопату, они тут же занялись им. Стало ясно – бедняга обречён.
Спасла француза от неминуемой казни пересмена. Старики-австрийцы не трогали его. Только вздыхали и качали головами.

В распорядке дня произошло изменение. Отчаянный побег поляка заставил администрацию лагеря сократить рабочий день на час. Это многих спасло от смерти. Час каторжных работ много значил.

День шестой дал понять, что жить французу осталось совсем ничего. Это зависело от того, как будут усердствовать эсэсовцы.
Чувствовала ли приближающуюся кончину жертва, трудно сказать. Мы сами висели на волоске. Стало заметно, как бедняга цеплялся за жизнь изо всех сил. Видимо, так уж устроен человек…
Заступившие на смену эсэсовцы тут же занялись французом. Они так увлеклись, что перестали избивать других.
Несчастного гоняли до тех пор, пока он падал, и били гуммами, чтобы поднимался. Когда француз терял сознание, его обливали водой. На некоторое время жертву оставляли. Охранники не хотели убивать сразу, – им доставляло удовольствие видеть, как человек умирает в медленных муках.
Смотреть на это без содрогания нормальный человек не мог. Однажды у меня случилось помутнение в голове, и я чуть не бросился с лопатой на вооружённых до зубов извергов.
– Ну, гады, держитесь! – и сделал шаг.
Я не соображал, что делаю, но меня вовремя удержал сосед.
– Ты что?! – дёрнул он меня за полу пиджака. – За бунт всех шлёпнут. Терпи, казак.
– Тьфу ты, чёрт! – тряхнул я головой. – Надо же…
В тот день француз остался лежать на опушке леса до прихода стариков. После окончания работы его несли в лагерь.
Утром француз сам добрался до карьера. Австрийцы не трогали его. Он сидел на опушке, жалкий и отсутствующим взглядом смотрел в землю. В обед ничего не ел. Видно, сердце его предчувствовало недоброе.
Только заступили на смену эсэсовцы, и сразу занялись обречённым. Они пинками подняли жертву и заставили бежать. Он еле ковылял. Садисты гоготали, глядя на его неуклюжие движения.
Вечером его опять несли в лагерь.
День восьмой стал для француза последним. В карьер гнали его ударами гумм. Он падал, поднимался и опять ковылял, пошатываясь, а его били со зверским оскалом лица.
Я всё видел, скрипел зубами и запоминал. Не знаю, так уж устроена моя натура – в любых условиях видеть, что делается вокруг.
Мы давно работали, когда появился француз с эсэсовцем, который подгонял его.
На опушке леса узник упал и больше не поднялся. Его пинали коваными сапогами, – он не двигался.
– Живодёры! – буркнул я.
– Они его скоро прикончат, – отозвался сосед лет двадцатипяти.
– Видно, уже. Француз…
– Нет, ещё жив. Когда доконают его, тогда возьмутся за нас.
В тот день нас не трогали. Продолжали измываться над беднягой. Обливали его водой и опять избивали, и опять отливали…
Перед самой пересменой эсэсовцы накинули страдальцу на шею телефонный провод и подвесили на корявой низкорослой сосне.
– Теперь держись, – усмехнулся угрюмо сосед. – Они покажут нам кузькину мать.
После пересмены австрийцы приказали снять повешенного. Трудно сказать – повесили его живым, или уже мёртвым? В лагерь мертвеца несли по очереди.
Казалось, эсэсовцы забыли о нас, занимаясь французом. Но это не так. На следующую смену всё началось сначала. Нас били, истязали и выискивали следующего кандидата в покойники.
Я считал дни и не знал, выживу ли. Силы мои иссякали.

День двенадцатый взбудоражил жизнь лагеря. Предыдущие дни похожи одни на другой, как близнецы. Нас били, мы терпели и, как автоматы, кидали проклятущий гравий.
Я же знал, что здесь человек месяц не выдерживает. Осуждённые на такой срок – считай, приговорены к смерти. Редко кто выживал, а больше забивали гуммами.
Но этот день выдался необычным. После смены, эсэсовцы принялись за нас. Но часа через два неожиданно последовала команда кончать работу. Узники переглянулись и пожали плечами, а сосед буркнул:
– Что-то в лесу сдохло? Не иначе, эти сволочи придумали пакость.
– Хорошего, – отозвался другой узник, – от них ждать нечего, а на гадость они способны.
– Не пойму, – заговорил третий. – Неужели издевательства над людьми доставляют им удовольствие?
– Садисты! – заключил сосед.
Я бросил взгляд на солнце и определил время: было примерно, около шести вечера. Народ выбирался на поверхность, и мне пришлось пулей вылететь, чтобы не быть избитым.

В лагерь вошли с привычным стуком деревянных подошв и с воем, который называли песней. Плац пустынный. Нигде ни души. Только в бараке через окна видны люди.
Нас построили перед умывальником. Удивляло, что всё это время нас не трогали. Один узник, стоявший слева, предположил:
– Раз эти изверги не обращают внимания на нас, значит, силы берегут для чего-то.
И он не ошибся. По рядам прошуршала новость: «Поймали поляка!»
«Теперь понятна их суета», – подумалось.
Узники с напряжением ждали, что будет дальше. Сердце сжималось в комок от жалости к обречённому. Все понимали – живому из лап эсэсовцев ему не вырваться.

Из карцера вывели избитого в кровь человека. Лицо его напоминало сплошной фиолетовый кровоподтёк, одежда в ржавых пятнах. Это мне было знакомо. Такие пятна я видел на гимнастёрках раненых солдат.
Но глаза… Они по-прежнему искрились злобой и ненавистью к мучителям. Стоило же ему перевести взгляд на товарищей по несчастью, как глаза его тускнели и наполнялись грустью, в которой таилась жажда жизни. Однако надежды на это у него не было. Он понимал это, и через силу улыбался нам.
По рядам прошуршало, что это не поляк. И в самом деле, в этом избитом в кровь человеке трудно узнать, кто он. Поляк ли это, который сбежал, или подсунули кого-то другого?

Эсэсовцы стояли отдельным строем. Ждали коменданта. И вот он вышел из барака, разодетый, как на праздник. В чёрной новой форме с красной повязкой на рукаве, где в белом круге чернела, будто спрут, свастика.
Комендант, ещё не старый, с удлинённой, похожей на кувшин, головой, на которой едва держалась форменная фуражка. Он через переводчика спросил у поляка, не желает ли тот покаяться? Беглец послал его в непотребное место. Офицер это понял и без посторонней помощи.
Он повернулся к строю узников и произнёс длинную речь, из которой мало кто что-нибудь понял. Переводчик старался, потел и сопел, сбивался, а комендант говорил и говорил. В заключение он сказал:
– Теперь смотрите, что может быть с каждым непокорным!
Повернулся к эсэсовцам и сделал знак начинать.
Три головореза сняли оружие и направились к обречённому. Один приказал поляку лечь на длинную скамейку, около которой высилась куча тонких дощечек от ящиков для гвоздей. Нам и в голову не приходило, что это и есть орудие пытки.
Двое стали по бокам от жертвы, а третий сложил по несколько дощечек и передал каждому из палачей.
Били поляка по пяткам. Били сосредоточенно, усердно и смеясь. Видимо, такую экзекуцию проводили не раз. Как мне потом объяснили, – от ударов по пяткам обрываются все внутренности, и после этого человек, так или иначе, не жилец.
Примерно минут через десять, остановились. Комендант повторил вопрос. Беглец и на этот раз не собирался просить пощады. Хотя, решись он на такой шаг, товарищи не осудили бы его. Право каждого распорядиться своей жизнью. Видно, он понял, что если не сейчас, так потом добью.
Били его снова. Били, пока не потерял сознание. Бросили в корыто с водой. Когда он застонал, тут же извлекли…
Так продолжалось до сумерек.

День тринадцатый – для меня предпоследний. Слабею на глазах. Сосед подбадривает меня:
– Держись, пацан!
Старался, держался, понимая, что эсэсовцы отвлеклись сначала на француза, а теперь на поляка, и это помогло мне. Они своими жизнями, в какой-то мере, спасли мою. Это я ощутил позже.
Для поляка это утро стало последним. Нам выдали баланду и, пока мы её ели, его вывели и стали избивать. Били сосредоточенно, с расстановкой, до тех пор, пока жертва перестала подавать признаки жизни.
«Убили…» – зашуршал шёпот по рядам.
Эсэсовцы ещё некоторое время кружили, как стервятники, над трупом. Как ни пытались оживить, – ничего не получилось. Тогда подвесили мёртвое тело за ноги на столбе. Только после этого узников погнали в карьер.

Ещё ни разу так поздно нас не гнали на работу. Солнце уже стояло высоко и припекало. Пот заливал глаза при беге.
До пересмены время превратилось в ад. Я изо всех сил держался, а сосед подбадривал:
– Так! Молодец! Утри нос этим паразитам!
Знал бы он, каких усилий мне это стоило. Когда пришли австрийцы, появилась надежда – выживу. Оставался один день, а с живодёрами только полдня. А тут сосед опять:
– Не расслабляйся! Напрягись весь, как пружина!
«Тебе хорошо, – подумал я, – командовать. Сам здоровый, как бык!»
И всё же, принимал его советы с благодарностью. Зная, что он желает мне добра.

День последний начался со стариками. Как мог, я экономил силы, зная: явятся садисты – нужно выстоять. Сосед посоветовал:
– Стань за мной. Я прикрою. Работай помаленьку.
– Тебе сколько осталось? – спросил я парня.
– Четыре дня.
Я ничего не сказал, но подумал: «Выдержит ли? – засомневался было, но тут же: – Выдержит! Парень крепкий!»
После пересмены эсэсовцы построили нас и всем всыпали по десять гумм. «За какие грехи? – мелькнула мысль, и вздохнул. – Ради забавы».
Напрягаю последние силы, – остались считанные часы до окончания срока, и обидно будет, если забьют.

Всё же выдержал. В лагерь бежал, пошатываясь, но бежал. А в спину сосед:
– Держись, Санька! Упадёшь – добьют!
В лагерном дворе стоял «чёрный ворон», а неподалёку сидела кучка «новобранцев». Меня аж затрясло от радости. Видно, не обрадовался бы так родной матери, как «ворону». Это было спасение.
К этому добавить нечего. Разве, что и в нечеловеческих условиях нашлись люди – хоть словом, а поддержали мальчишку. Судьба и на этот раз отнеслась благосклонно и вырвала из цепких лап смерти.

VIII СНОВА В САНКТ-ПЕЛЬТЕНЕ

Утром разбудил толчок в бок. Открываю глаза: светло, большое помещение, полно народа. Не могу понять, где нахожусь. Наконец сообразил, что в своей камере, откуда увозили в штрафлагерь. Вспомнилось, что в тюрьму приехали поздно ночью.
– Эй, парень, поднимайся! – Послышался знакомый голос старосты. – Уборку пора делать.
Я лежал прямо на полу. На нары взбираться ночью не хватило сил.
Кое-как поднялся с пола и сел на край нар. Староста всмотрелся в меня и воскликнул:
– Братва! Смотрите, что они сделали с пацаном!
Меня окружили и разглядывали, как какой-то экспонат. Я тоже всматривался в лица, но знакомых, кроме старосты, не находил.
– Это ты, Санька? – продолжал староста.
– А что, трудно узнать? – грустно усмехнулся я.
– Да-а! – вздохнул он. – Заездили тебя фрицы за две недели.
– Спать хочу. Устал очень, – отозвался я и полез на нары, занимая своё место.
– Ты куда? – запротестовал один из узников. – Это моё место!
Я не стал вступать в разговор. Сил на это не было. Уже сквозь сон слышал голос старосты:
– Это его место. Он там спал до тебя.
И я упал в какое-то ущелье. Летел и летел, а дна так и не достал.

В обед меня разбудил стук мисок и громкий говор. Некоторое время наблюдал, как староста орудовал черпаком, разливая из термоса по мискам зелёное варево из шпината и брюквы.
Я потянулся, поёрзал на нарах и сел в углу. Никто не обратил на меня внимания. Один только староста глянул в мою сторону:
– А-а, проснулся, курортник! Сейчас кормить буду тебя!
Мне передали полную миску и пайку хлеба. С баландой управился мигом. Староста ещё не раздал всем, а я уже облизывал ложку и косился на дно термоса, где осталось немного зелёной гущи.
– Ну, ты и даёшь! – усмехнулся он, и вылил мне в миску остаток.
Набил я свой желудок до отказа. От удара рукой по животу, он гудел, словно тугой барабан.
Меня снова потянуло спать. Баланда показалась такой вкусной, что, засыпая, долго ещё причмокивал губами.

Проснулся часа через два. В камере что-то обсуждали. Узники заметили, что я не сплю, и умолкли. Только староста, словно старик, покряхтел и подсел ко мне:
– Слушай, Санька! Ты чего молчишь? Языка лишили тебя? Скоро сутки, как ты в камере. Люди интересуются, где тебя так заездили?
– Язык у меня на месте. Просто устал сильно. Сейчас отоспался.
И я рассказал обо всём, что пришлось пережить. Вокруг сидели и стояли молодые парни, слушали, хотя не всё понимали. Староста переводил мой рассказ на немецкий. В разговорах время прошло незаметно.

В камере около сорока человек разных национальностей, из европейских стран. Понятно, и воспитание, и отношение к ближнему у всех разное. Когда я поведал им о своём пребывании в штрафлагере, и рассказал, как замучили француза и поляка, все гневно сжимали кулаки и бормотали проклятья, каждый на своём языке.
Утром, во время раздачи хлеба и кофе из желудей, староста расстелил на нарах газету и сказал:
– Начинаем!
Все обитатели камеры отламывали от своей пайки кусочки и клали на газету. Положил свою долю и я. От такой малости не наешься, а не положить нельзя – уважать перестанут. Староста заметил это и улыбнулся:
– Молодец! Не отстаёшь от товарищей. Но напрасно старался!
– Почему?! – удивился я.
– Арифметика простая. Всё это люди собрали для тебя!
– Чи-и-во-о-о?! Да как можно отрывать у голодного кусок?! Мне и в глотку не полезет!
– Ты брось такие штучки! – насупился староста. – Ты совсем ослаб.
– Да что я за цаца! Не помру!
В камере поднялся гул. Каждый говорил что-то по-своему.
– Санька! – разозлился староста. – Ты слышишь? Не перечь народу!
– Да я чего… – пролепетал. – Неловко просто.
– Неловко штаны через голову надеть. Каждый отрывает от себя, чтобы помочь товарищу, а ты…
Проглотив подкативший к горлу комок, я тихо выговорил:
– Спасибо, братцы! Вовек не забуду!
Так продолжалось почти неделю. Однажды утром я взбунтовался:
– Всё! Хватит! Больше не возьму ни грамма! Чувствую себя нормально.
Староста посмотрел на меня таким взглядом, словно увидел впервые, и усмехнулся:
– Нормально! Сам усох, как сухарь…
Он хотел ещё что-то сказать, но в этот момент в камеру втолкнули новичка.

IX БУДНИ ТЮРЕМНЫЕ

В камеру ввалился, как-то боком, здоровенный мужик с мешком-котомкой в руках, чем-то набитым под завязку.
Узники насторожились. Обычно такие вещи отбирают, а здесь… Ещё всех удивило, что он был в шинели, а я подумал: «С ума сойти! В такую жару и в шинели?» Она выгорела до желтизны, и трудно было определить, какой армии. Можно только догадаться, что польской. Потому что на голове у человека сидела вздыбленная форменная фуражка польской армии. Её ещё называют «конфедераткой».
Новичок даже не глянул в нашу сторону и не поздоровался, словно мы пустое место. Он прошёл в свободный угол, отодвинул в сторону чурбак, который служил скамейкой, на полу постелил шинель, рядом опустил котомку, потом переложил её под голову и лёг. Некоторое время ёрзал, устраиваясь поудобней, сложил руки на груди, как покойник, а через мгновение раздался богатырский храп.
Мы переглянулись. Староста хмыкнул, не спеша, стащил с ноги башмак и запустил в него. Тот что-то недовольно пробормотал и повернулся лицом к стене. Храп прекратился.

Хотя новичок удивил своим поведением всех узников, у каждого сложилось своё мнение о нём. Я осуждал его за то, что он нас не считал за людей. И тут же пытался оправдать: всяко могло случиться с человеком. Но не заметить такую массу народа никак нельзя. И решил, что он просто невежа.

Начался завтрак. Староста раздавал хлеб. Одной порции не хватало. Принесли кофе в термосе и миски. Шум у двери разбудил новичка. Пришлось выяснять – почему не достаёт пайки? Оказалось, что прибывшего не поставили на довольствие.
Только хотели объявить сбор хлеба в пользу не получившего, как тот развязал мешок и вытащил огромную, кило на четыре, хлебину и кусок сала. Оно оказалось предварительно порезано на дольки.
Арестанты остолбенели и зачарованно следили за руками поляка, – это действительно оказался поляк. Каждый надеялся, что он отвалит по шматку сала и куску хлеба на человека. В камере наступила такая тишина, что было слышно, как жужжит за открытым окном муха.
Не тут-то было. Хозяин этого добра отломил горбушку хлеба, отделил малую толику сала, а остальное спрятал в мешок.
Стало понятно без слов, что здесь ничем не разживёмся. Затарахтели миски и громко заговорили узники. Староста наблюдал за жлобом, а когда тот спрятал хлеб, сало и зачавкал, едва слышно буркнул:
– М-мда-а!
Я вспомнил Ваську. Тот тоже так противно чавкал. Ещё знал, что староста не простит поляку этого. Нет, не за то, что не поделился едой. Это его добрая воля. А за то, что своим поведением оскорбил всех нас, делая вид, что мы пустое место, или просто посчитал быдлом, с которым не стоит разговаривать.
– Слушай, товарищ! Ты откуда такой? – спросил наш старший.
Узники насторожились, устремив взгляды на поляка. Тот перестал чавкать и набитым ртом промямлил на польско-немецком жаргоне:
– Гусь свинье не товарищ.
– Точно, свинья! – усмехнулся староста.
Новичок оскорбился и, брызгая слюной, затараторил:
– Да вы здесь все политические, а я порядочный человек, и сюда попал случайно. Да простит мине матка боска, – и закрестился большущей пятернёй, похожей на совок, которым набирают уголь.
– Жлоб! – сказал староста. Так сказал, будто поставил печать прокажённого на лоб.
Узники окончательно потеряли к поляку интерес. Каждый занялся своими делами: кто расставлял шахматы, кто допивал горький кофе, а кто укладывался досыпать.
Я тоже не исключение. После штрафлагеря никак не мог отоспаться. Спал и днём.
В полночь меня едва растолкали и сунули в руку горбушку хлеба и пару долек сала.
Не задумываясь, откуда привалило такое счастье, набросился на еду. Рвал зубами сало и кусал хлеб, подставляя к подбородку ладонь, чтобы ни одна крошка не упала.
Вся камера жевала. Только один поляк безмятежно спал, словно младенец, чмокая большущими губами.
Вспомнил я о нём, когда расправился с едой. Глянул сонно в угол, где спал новичок, и ахнул. Под головой у него чурбак, а рядом заметно похудевший мешок, и на нём его доля хлеба и сала.
«Быть концерту!» – усмехнулся я и блаженно вытянул ноги, засыпая.

Утром, когда прозвенел звонок подъёма, никто уже не спал, но с нар вставать не спешили. Ждали, когда проснётся жертва.
Все взоры обращены в угол, на спящего. Наконец, он зашевелился и сел. Потянулся, двигая длинными, как жерди, руками, и сладко зевнул. Кто-то хихикнул. Поляк вздрогнул и насторожился. Обвёл камеру пристальным взглядом и остановился на мешке, который напоминал полуспущенный воздушный шар. Он замер с поднятыми руками и открытым ртом. Не спеша, опустил руки и пощупал в изголовье, видно, надеясь найти там свои пожитки.
Нащупав чурбак, резко повернулся и, выпучив глаза, уставился на него. Тряхнул головой и наклонился ниже.
Узники, как по команде, сели на нарах, с интересом наблюдая, что будет дальше. Такое в камере случается нечасто.
– Кондрашка хватит, – усмехнулся староста.
Опомнившись, поляк схватил мешок, вскочил на ноги и заорал:
– А-а-а! Карау-у-у-ул!
Он стучал каблуками огромных сапог в дверь, нежно, словно ребёнка, прижимая к груди мешок. На шум прибежал надзиратель и загремел ключами.
– Что происходит? – напустился он на поляка.
Староста соскочил с нар и пожал плечами:
– Кто его знает? Орёт, как резаный!
– Ограбили! – орал нарушитель спокойствия.
Его увели. Только закрылась за ним дверь, как грянул дружный смех. Открылось в дверях оконце, надзиратель усмехнулся и показал кулак. Он всё понял.

Во время уборки, когда сидели на нарах, подобрав под себя ноги, староста, как бы между прочим, изрёк:
– На всю жизнь не запасёшься, а уважение людей потеряешь. Так-то!
Все поняли, о ком речь, но о нём вскоре забыли, будто его и не было. Только я как-то вспомнил и подумал: «Такой верзила, а ума кот наплакал! Неужели не понял, что в таких условиях в одиночку не выживешь? Ничего, жизнь обкатает. Случайно, – как он сказал, – сюда не попадают…»
Часто вспоминаю Эдема, как он делился со мной, как я не пожалел коверкотовых штанов, как обманывали доверчивых людей. Вспомнились и слова деда, который делил добычу:
«Да простит нас Бог, – говорил он и крестился, – и люди за обман. Мы не ради наживы делаем это, а чтобы поддержать слабых…»

А время бежит. Уже и август наступил. Меня, как вернулся из штрафлагеря, вызвали однажды на допрос и больше не трогали.
Когда я вошёл в кабинет, следователь глянул на меня, истощённого и уставшего, покачал головой, как бы осуждая тех, кто за две недели превратил меня в дистрофика.
– Где тебя задержали? – спросил он.
Я ответил. Следователь помолчал, что-то обдумывая, глянул в бумаги, лежащие на столе, и отпустил. Надзиратель отвёл в камеру.
– Ну, как? – поинтересовался староста.
– Не знаю! – пожал я плечами. – Спросил, где задержали, и всё.
На этом разговор о допросе закончился.

Наконец, вызвали с вещами. Хотя у меня их не было, но так принято в местах заключения. Прощаясь со старостой, я спросил:
– Когда твоя очередь?
– Скоро. Осталось два месяца.
Я не интересовался, за что он сидит, и сколько дали. Этого делать не положено. Если человек сочтёт нужным и расскажет сам – это другое дело.
Староста сжал мою руку, а я смотрел ему в глаза – глубокие и полные доброты. У преступников таких глаз не бывает.
– Спасибо тебе, – поблагодарил его. – Ты здорово помог мне.
– Ерунда! – улыбнулся он. – Просто я повидал в своей жизни не один фунт лиха, как говорят, и могу почувствовать чужую боль. Будь и ты человеком…
– Во всяком случае, таким, как поляк, не буду.
– Ну, а убегать ещё будешь?
– Как только очухаюсь на новом месте, двину навстречу нашим.
Надзиратель стоял на дверях и крутил связку ключей. Он, видимо, нервничал, глядя на наше прощание, но не подгонял.
– Молодец! – потряс мою руку староста. – Я думал, фрицы отбили у тебя охоту к воле. Счастливой дороги тебе, Санька!
Я попрощался с товарищами по камере и вышел. За моей спиной загремела тяжёлая дверь, и щёлкнул замок. Больше этих людей я не увижу никогда. И на этот раз повезло мне – попался душевный народ.

И снова я в кабинете следователя. На этот раз он настроен агрессивно. Я сразу почувствовал его настроение. Хмуро смерил меня взглядом с ног до головы, что-то сказал по-немецки, но я не разобрал. Пришёл переводчик, следователь продолжил:
– Дураком прикинулся и нас дураками считаешь? Фамилию сменил, с матерью комедию разыграл. Думал, не найдём, откуда сбежал? Хотя, легенда твоя казалась правдоподобной.
Я удивлённо хлопал глазами и топтался на месте. Следователь стал злиться:
– Плохо следы заметал. Нашёлся твой аусвайс, который ты спрятал в камере…
Он назвал посёлок, где мы сидели с Васькой. Следователь ещё говорил и говорил, но у меня в голове гудело, словно стукнули по ней тяжёлым, и я почти ничего не слышал.

Меня ошарашило происшедшее. Я вошёл в тюремную канцелярию, пошатываясь, словно пьяный. Меня снова регистрировали, записали в журнал мою настоящую фамилию. Постепенно я приходил в себя, и обратил внимание на офицера в другой, чёрной форме. Вгляделся в его худое лицо с носом, похожим на клюв хищной птицы. Хотя это был добрейший человек. Я узнал его: «Так это же полицай из того лагеря, откуда я убежал, по кличке «Петух».
Теперь я понял, что происходит. И не тужил о том, что приходится возвращаться на старое место. Хотя не очень этого хотелось. На душе радостно, что муки мои позади, и, наконец, покину тюрьму. Петух в эту минуту казался мне ангелом-освободителем.
Тюремщики долго колдовали над журналом. Что они писали, не знаю. Потом Петух склонился над ним, читал и подписывал на нескольких страницах.
Я смотрел на его сгорбленную спину и вспоминал всё, что знаю о нём. По натуре он незлой, но ему почему-то хотелось выглядеть таким. Как он ни старался, а у него ничего не получалось. Его добродушие выпирало наружу.
Петухом его прозвали за походку. Ходил он как-то боком, с подскоком, словно молодой петушок, готовый в любую минуту ринуться в драку.
На этой почве лагерники втихомолку , а его коллеги в открытую подшучивали и зубоскалили. Он на это смотрел сквозь пальцы.
Говорили, будто в Первую Мировую войну осколком от русского снаряда ему перебило какую-то жилку, и потому он так ходит. Насколько это правда – утверждать не стану.
Наконец, он выпрямился, одёрнул китель, мешком висевший на его нескладной тощей фигуре и строго глянул на меня:
– Получи свои пожитки! И не вздумай убегать по дороге. Застрелю!
Мне вернули зажигалку, немного денег, которые остались от покупки билетов. И всё. Табак скурили в полиции, где нас с Васькой держали в клоповнике.
Мы вышли из здания тюрьмы в солнечный день. Нас на миг ослепило солнце, ещё невысокое и не особенно жгучее. Я глянул на небо. Ни облачка. Чистый лазурный небосвод уходит в глубину вселенной.
Молча шли по городским улицам. Прохожих немного, и больше женщины и престарелые мужчины. Молча сели в поезд на Амштеттен.
Я устроился у окна. Петух сбоку, как бы запирая меня в углу. Поезд тронулся и покатил не спеша. Нас постепенно стало укачивать. Я спать не хотел, а полицай клевал носом. «Тоже мне, страж! – усмехнулся я. Был бы я не таким доходягой – не видать бы тебе меня, как своих ушей!»
О побеге сейчас я не помышлял. Уж очень слаб. Решил ехать на завод. Немного оправлюсь, а там видно будет. Хотелось бы сейчас же двинуться навстречу своим. Говорят, наши в Румынии.
С тоской смотрю на придорожные кусты и деревья, а телеграфные столбы мелькают один за другим. Они стоят у дороги, будто часовые по стойке смирно.
«Вот и лето на исходе, – подумалось. – Какое сегодня число?» Хотел спросить у полицая, но тот по-прежнему дремал. Вскоре и меня убаюкал поезд.

Очнулся, когда вагоны резко дёрнулись. Петух стукнулся затылком о стенку и проснулся. Он сонно глянул на меня, пошлёпал, словно что-то прожёвывая, губами, собираясь дальше спать. В это время в купе вошла пышная крестьянка, – австрийка лет сорока. Через руку у неё плетёная корзинка. За ней стояла такая же красивая и кругленькая, как пончик, девчонка моих лет. «Мать и дочь», – решил я.
Вошедшие устроились напротив. Мой страж заёрзал на скамейке, будто на горячей сковороде и кашлянул, чтобы привлечь к себе внимание женщин.
Мне стало интересно, что будет дальше, и я внимательно наблюдал за этой сценой. Крестьянка посмотрела на Петуха. Он сделал движение головой, похожее на поклон, и сказал:
– Сервус, мадам! Как ваше здоровье?
«Мог бы и не спрашивать, – зло подумал я. – Вся огнём пылает, а рожа круглая, как полная луна…»
– О-о! Иоганн! – улыбнулась женщина. – Слава Богу! Здорова!
– А дочь как? – расплылся в улыбке полицай.
– Что с ней сделается. Растёт!
В эту минуту я был зол на всех немцев и австрийцев за те муки, которые выпали на мою долю. Особенно озлобился на таких вот холёных и сытых, живущих дома. В моей груди заклокотал гнев, готовый вырваться наружу. Я с ненавистью посмотрел на девчонку. И тут опомнился: «Что я делаю? Они-то при чём?» – чтобы не наделать глупостей, спросил у Петуха:
– Герр полицай, какое сегодня число?
– Двенадцатое августа.
– Вот это здорово! – воскликнул я.
– Что случилось? – удивился мой страж.
– День рождения у меня сегодня!
Женщина обратила внимание на мои возгласы:
– О чём это русский, Иоганн?
– Говорит, будто у него сегодня день рождения.
Я понял всё, о чём говорили австрийцы. Но когда девчонка стала шептать что-то матери на ухо, грешным делом подумал: «Жалуется, гадюка, что я смотрел на неё, как удав на кролика?»
Женщина закивала в знак согласия и обратилась к стражу:
– Иоганн, разреши дать русскому парню поесть?
А девчонка стеснительно улыбнулась мне. Гнев мой улетучился мгновенно, как туман на солнце. Сердце застучало часто-часто. Я ждал, что скажет полицай.
– О да, мадам! – разрешил он.
«Молодец!» – подумал я и наблюдал, как женщина копалась в корзинке. Она что-то доставала и откладывала в сторону, расспрашивая Петуха обо мне:
– Откуда ты его везёшь?
– В тюрьме сидел.
– За что? – насторожилась женщина.
– Из лагеря убегал! Поймали – посадили.
– А-а-а! – облегчённо вздохнула попутчица. – Зачем убегал?
У неё, видимо, мелькнула мысль: не опасный ли я преступник? А когда узнала, что нет, обрадовалась и продолжала копаться в корзинке. Петух пожал плечами:
– Кто их знает, этих русских? Бегут!
Женщина выложила на столик небольшое колечко домашней колбасы, белый батон хлеба, с полкило, и пачку сигарет. Девчонка добавила ко всему этому богатству два больших краснобоких яблока.
«Неужели это мне? – подумал я и сглотнул слюну, заполнившую рот. В желудке жалобно запищало и кольнуло в бок. – Ну вот, не хватало, чтобы живот разболелся, как в Севастополе…»
Тем временем женщина смотрела на меня скорбными глазами, даже лицо потускнело, и сказала:
– Примите, пожалуйста, презент! Мы с дочерью будем очень рады.
Я не стал отказываться. Глаза мои вспыхнули алчным огнём. Рукой подвинул продукты поближе и принялся за трапезу. Ни на кого не обращая внимания, словно был один, глотал, почти нежёваное. На какой-то миг оторвался от еды и глянул на девчонку.
Она с восторгом смотрела, как голодный русский за несколько минут умял «презент» до крошки. Мать же встревожилась и испуганно запричитала:
– Майн Готт! Исус Мария! Что ты смотришь, Иоганн? Помрёт же!
Петух удивлённо глянул на меня, на знакомую и промолчал. Зато я поспешил успокоить женщину:
– Не помру! Дайте ещё столько – съем и глазом не успеете моргнуть.
Женщина, не обращая внимания на мои слова, продолжала причитать. Меня начала сковывать сытая истома, и, устроившись поудобней в углу, засыпая, подумал:
«Каждый бы день так… Через пару недель можно и в бега…»

Проснулся от толчка. Надо мной возвышался Петух и изо всей силы тряс меня за плечо. Мотнув головой, чтобы сбросить остатки сна, я обвёл взглядом купе. Австриек не было. Видно, сошли, пока я на сытый желудок отсыпался. «Свинья! – обругал я себя. – Хам! Даже спасибо не сказал. Что подумают люди обо мне?»
– Пошли! – приказал Петух. – У нас пересадка.

II ВОЗВРАЩЕНИЕ НА ЗАВОД

На узловой станции сошли, когда солнце стало клониться к горизонту. Долго ждали пригородного поезда. Потом он тащился по-над речкой, словно на волах. В посёлок приехали ночью, когда лагерь уже спал. Всюду темнота. Только над головой звёздное небо и одинокая лампочка над дверью полиции.
Начальник был на месте, видимо, ждал нас. Он смерил измождённого беглеца изумлённым взглядом, ему не приходилось видеть таких, и усмехнулся:
– Добегался! – перевёл его слова переводчик. – Небось, досталось?
Я молчал, а он стал вдалбливать в мою голову что-то о долге перед Великой Германией…
Его слова пролетали мимо моих ушей. Мой взгляд упёрся в его бульдожье лицо, а в голову лезли, если бы он знал, какие, мысли:
«Здорово похож на собаку, как две капли воды. Недаром называют его Гундияной». Гунд переводится, как «собака».
– Ты ещё будешь убегать? – спросил он.
Я молчал, потупив в пол взгляд. Начальник, видимо, принял моё молчание за смирение и подобрел. В заключение он определил не очень строгое наказание за побег:
– Ты лишаешься на месяц выхода из лагеря по воскресеньям. Сейчас иди в барак.
Меня удивила мера наказания. Когда вышел из полиции, пожал плечами и подумал: «Тоже мне, макитра, нашёл наказание! По дороге не давала покоя мысль: вот, если всыплют штук пятьдесят – выдержу ли? А так, – напугал! Какая мне разница – посижу в лагере или куда пойду? Будто у меня уйма родни или друзей, которые ждут меня, не дождутся».
Однако, иронизировал я напрасно, – по здешним меркам наказание оказалось суровым. Но об этом позже.

Ночь провёл на голых нарах. Особенно от этого не страдал. К голым нарам мне не привыкать. Свыкся с ними так, словно всю жизнь спал на досках.
Спал, как убитый, без сновидений. Утром проснулся от шума. В окно заглядывало взошедшее светило. Я сидел на втором этаже нар, наблюдал за суетившимся народом и оглядывал комнату. За моё отсутствие ничего не изменилось. Тот же длинный стол, буржуйка в центре, календарь у входной двери с надписью: «Кто рано встаёт, тому Бог даёт!» – и шикарный подсолнух на нём.
Люди были знакомые и незнакомые. Первым меня заметил Мишка Медведев, – коренастый, широкоплечий парень среднего роста. Он и в самом деле своей неуклюжестью походил на медведя.
Увидев меня, он в первый момент не поверил своим глазам; так мне показалось, потому что он тряхнул головой, словно отгонял видение. Но я не исчезал и сидел, как вкопанный.
– Ба-а-а! – воскликнул Мишка. – Смотрите, братцы! Кого я вижу! Беглец появился!
Я спрыгнул на пол. Тут же меня окружили. Посыпались вопросы. Мне не хотелось отвечать на них. Длинный и худой, как жердь, Митяй неожиданно спросил басом:
– Ты откуда, чудо крымское?
– С того света! – отозвался я с усмешкой.
– То-то, смотрю на тебя, и не могу понять, где тебя так заездили? – продолжал насмехаться Митяй. – Не можешь, – не берись. Совершать побеги тоже нужно уметь…
– Чего пристал? – заступился Мишка. – Отстань от пацана, гундера*!
Митяй схватил свою манашку и поспешил на пищеблок. Некоторые уже вернулись с завтраком и располагались за столом. Медведев подождал, пока освободится первая посудина, взял её и протянул мне:
– Пошли! Война войной, а заправиться не помешает.

По дороге в пищеблок Мишка поделился своим секретом:
– Знаешь, Санька, хочу тоже убежать!
– Причина какая? Лагерь будто неплохой.
– Заездят меня в горячем прокате. Поставили на самую тяжёлую операцию.
– Я тоже потому убежал.
– А как тебя поймали?
– Напарник оказался трусливым.
– Потерпеть бы малость – ушли бы вместе.
– Не мог я, Миша, больше терпеть эту моталку. Она меня целиком намотала на себя.
– Это так! У меня такое же положение. Ты смотри, никому ни гу-гу!
– Да ты что? За кого ты меня принимаешь?
– Ладно, не кипятись. Я знаю, что ты верный товарищ. Может, со мной? Одному как-то…
– Что ты, Миша! Слабый я. Обузой быть не хочу. Вот очухаюсь малость, тогда видно будет.
– Смотри сам, тебе видней.
– Жалко, конечно, – вздохнул я. – С тобой всё было бы по-другому.

После завтрака пришёл Петух. Он напялил на нос очки в железной оправе, заглянул в бумажку и прочитал:
– Пятьсот восемьдесят восемь – в полицию!
Я отозвался. Он посмотрел на меня как-то странно и ушёл, а я за ним. Дежурный сказал:
– Приказано тебе отправляться на прежнее место работы. Сегодня устраивайся, а с утра на завод.
От такой новости у меня похолодело внутри, и появилась икота, словно с перепуга. Я икнул и ничего не сказал, лишь подумал: «Теперь мне крышка! Не выдержу! Наверняка, окочурюсь у моталки».
И бежать с Мишкой не мог: идти не смогу. Только буду сковывать его. Я понимал, что в моём положении нужно действовать наверняка. Если попадусь вторично – концлагеря не миновать. Втайне надеялся, что пошлют на другую работу.

Весь день устраивал свой быт: набивал матрац мелкой стружкой, разыскал в кладовке свои вещи…
Вечером пришёл уставший Мишка и принёс мне хорошие штаны, две рубашки и разную мелочь.
– Возьми, – сказал он. – Тебе пригодится. Ночью ухожу. Ты как?
– Не могу! – вздохнул я.
– Ну что ж, прощай! Вряд ли увидимся.
Он крепко пожал мне руку и отправился за ужином. Я смотрел ему вслед и думал: «Жаль. Хороший бы был товарищ».

III ДИВЕРСИЯ

Утром первым делом глянул на Мишкину койку. Она была нетронута. Значит, ушёл.
После завтрака шагаю, стуча деревянными подошвами об асфальт, настроение, как у приговорённого к смерти. Предчувствие говорит: если не поменяю работу – моталка доконает меня.
Будь моя воля, и ногой не ступил бы в прокатный цех, но моей судьбой и жизнью распоряжаются другие. У меня два пути: побег или безоговорочное подчинение. Был ещё один, но о нём пока умалчивал и выбрал второй – подчинение, а там видно будет.

Мишку Медведева кинулись на третий день. Всполошились на заводе. Как же. Подобрать человека на эту операцию не так просто. Здесь нужна сила.
Забегали и полицаи. Потащили меня в участок. Допытывались, куда он подевался? Я только пожимал плечами, а Гундияна, это начальник, кричит:
– Тебя вечером видели с ним!
– Был. Принёс мне штаны и рубашки.
– Говорил что? – допытывались у меня.
– Сказал, что очень устал и пошёл в пищеблок.
А сам думаю: «Так и сказал вам. Держите карман шире…»
Ушёл Мишка Медведев от меня навсегда. Как сложилась его дальнейшая жизнь, трудно сказать.

В цех я вошёл с необъяснимым страхом, косясь на моталку. Она стояла неподалёку от металлических ворот, которые всегда открыты.
Допотопные станки молчали. Их ещё называют вальцами. Когда их поставили – неизвестно, но очень старые и сработанные, это я отметил ещё когда впервые, до побега, оглядывал цех. Все операции производились вручную. В дальнем углу гудела печь, словно громадная паяльная лампа. В ней грели болванки для проката. За печью ещё что-то грохотало.
Я смотрел на всё это и тяжело вздыхал. Мимо шли рабочие в раздевалку. Появился мастер и, как увидел меня, обрадовался, словно родному. У него такой вид, будто мы расстались вчера.
– Давай сюда! – поманил меня рукой. – Становись за моталку!
– Не могу! – взмолился я. – Очень слаб.
– Зачем убегал?
– От неё и убегал! – сердито выговорил я, кивнув на станок.
– Чего, чего? – не понял мастер.
– Тяжело мне здесь.
– Мда-а! – промычал начальник и потёр пальцем переносицу. – Ладно! На первых порах помогу.
– Дайте другую работу! – просил я. – Не выдержу!
Загудел заводской гудок, загрохотали вальцы. Начинался рабочий день. Мастер строго глянул на меня и приказал:
– Хватит разговоров! Марш к станку!
Я тяжко вздохнул и поплёлся, словно на расстрел, к проклятущей моталке.

И вновь вынужден жариться двенадцать часов, как грешник в аду. Жара в цеху невыносимая, а здесь ещё раскалённый круг вертится, обжигая лицо.
Отдыха нет. Часа через два после обеда в глазах стали сверкать «метелики». Когда готов был упасть у моталки, подошёл мастер и отобрал у меня клещи.
– Выйди во двор! – приказал он.
Пошатываясь, как пьяный, вышел из цеха. Мастер покачал головой, словно осуждая то ли меня, то ли Бог знает кого. На воротах я оглянулся. Австриец поймал огненную «змею» и вставлял в зажим.
На дворе тоже жарко – и всё то же. Меня охватило такое состояние, будто я переместился из раскалённой печи в чуть остывшую.
Глотнул свежего воздуха, меня качнуло, схватился за стену, чтобы не упасть, и лёг в холодке прямо на землю. Болело всё тело. Ломила поясница. Такое состояние бывало в штрафлагере, – после побоев чувствовал себя так же.
Постепенно приходил в себя и думал: «Что же дальше? Так недолго и в ящик сыграть. Если ещё сделают, а то закопают без него…»
Я чувствовал, что долго не выдержу. А умирать ой как не хотелось. Напряжённо думаю, где выход, а в голове бродят всякие смелые, но невыполнимые мысли. Так ничего и не придумал.
Прибежал гонец. Пришлось возвращаться к ненавистному станку.

С каждым днём мне становилось работать всё трудней и трудней. Я замечал, что это видит и мастер, но не заменяет другим. В этом цехе для меня работы нет. Здесь нужны сильные, как Мишка.
К концу смены едва держусь на ногах. Иногда выручает мастер, поработав за меня полчаса, час. Но происходит это не каждый день. У него и без меня забот по горло.
Понимал я это, тем не менее, к концу смены смотрел на него с ненавистью, словно он был виновником всех моих бед.
После заводского гудка бросал надоевшие за день клещи и спешил вон из цеха. Отлежавшись несколько минут под стеной, вытянув ноги, пристраивался к толпе рабочих, грохотавших на весь посёлок деревянными подошвами об асфальт.

Прошла неделя, как возвратился из тюрьмы. Идя с работы, пошатываюсь, словно пьяный. От грохота шуг гудит в голове.
Я понял, что мне конец, если что-то не изменится. Так пожалел в ту минуту, что не ушёл с Мишкой, чуть не заплакал.
И вдруг в голове прояснилось, а перед глазами поплыли, как в кино, одна за другой картины аварии, которая произошла перед побегом. Даже грохот ботинок приглушился. «Стоп! – сказал самому себе. – А если…»
Всю дорогу, за ужином и даже ночью обдумывал план диверсии. От этого будто и сил прибавилось.

Утром бодро шагаю на завод с готовым планом. Уверен, что это мой последний рабочий день в горячем прокате.

План прост. Ближе к концу рабочего дня, часа за два, пропускаю несколько лент. Главное, сделать растерянный вид, будто не поймал, и тогда, пожалуй, мастер прогонит из цеха.
Тут же брало сомнение: а если мастер не придаст этому никакого значения? Как прошлый раз, растянет застывшие ленты и порежет на куски? А мне пригрозит и погонит к ненавистной моталке.
«Ну что ж, – вздыхаю. – Нужно будет попробовать ещё и свалить на слабость. А вдруг дознается гестапо?..»
Несмотря на грозящую опасность, всё же решился на диверсию. Другого выхода у меня не было. И продолжал настраивать себя на рискованный шаг:
«Если не сделаю это сегодня, завтра меня вынесут из цеха вперёд ногами…»

Совершил задуманное после обеда, в самое полуденное пекло. Внимательно следил за мастером. Выбрал момент, когда его не было в цехе. Удивительное дело: усталость как рукой сняло. Тело напряглось, вот только руки дрожали.
Пропускаю ленту и стою с клещами в руках, наблюдаю, как ползёт по железному полу раскалённая змея. Она корчится, извивается в конвульсиях и остывает в причудливых фигурах. Но вот мимо проползла ещё одна лента. Вслед за ней другая спешит в это кодло металлических змей.
И тут я по-настоящему растерялся и стал кричать так, будто меня резали тупым ножом. Засуетился возле застывших лент, сплетённых в фантастический клубок, и размахивал клещами. Остановили вальцы. Прибежал мастер, и началось.
Он с размаху ударил меня чем-то по голове. Меня качнуло, как в шторм на море, в глазах завертелись разноцветные круги. Падая, слышал голос мастера:
– Уберите его вон из цеха!
Очнулся я во дворе под стенкой. Кто-то из рабочих окатил меня холодной водой и ушёл. Я фыркнул, отплёвываясь, сел. Голова гудела от удара, в висках чувствовалось, как пульсирует жилка.
Меня оставили в покое. Больше часа наблюдаю через открытые ворота, как ножницами режут и растаскивают баграми куски лент.
Наконец, вытащили во двор весь брак. Пустили вальцы. Поднимаюсь и, пошатываясь, побрёл в цех. Увидев меня, мастер взъярился:
– Вон! Вон!
Я поспешил исчезнуть, чтобы опять не получить по голове. Она и без того раскалывается от боли. В лагерь не ушёл. Устроился в холодке и ждал, что будет дальше.

Предчувствие не изменило мне, что так это не пройдёт. Вскоре пришёл пожилой гестаповец. Меня удивило, что этот маленько говорит по-русски. Он завёл меня в конторку и задал вопрос:
– Как произошла авария?
– Слабый я. Голова закружилась, вот и пропустил ленту. Стоит прозевать одну – и начинается.
Гестаповец что-то промычал и ушёл в цех. Я видел, как он разговаривал с мастером. Тот что-то ему объяснял и размахивал руками. Вернулся гестаповец и сказал:
– Завтра пойдёшь в заводоуправление.
– Зачем? – удивился я.
– Тебя переведут на другую работу.
– Что скажу там?
– Я сообщу, куда следует. – Пообещал он. – Сейчас иди в лагерь.
Я кивнул и поплёлся за ворота, пошатываясь. Мне чувствовалось, что гестаповец будет провожать меня изучающим взглядом.

По дороге думал: «Гестаповец какой-то не такой, как в Севастополе!» Как бы там ни было, я ликовал в душе, что наконец избавился от каторжной работы. Будущее меня не интересовало, тяжелей не будет. Главное сделано.

IV ДЕД СТЕПАН И КОМПАНИЯ

Утром на другой день я проснулся в приподнятом настроении. Мысль о том, что больше не надо идти в горячий прокат, заставляла меня чуть ли не трепетать от радости. А вот, когда шёл в канцелярию, подумал: «Вдруг вернут в цех? – и тут же возразил. – Нет! Гестаповец прямо сказал – на другую работу». Это меня успокоило.
В канцелярии у входной двери висит зеркало. Глянул в него и ахнул: «Кто это?»
На меня смотрела костлявая физиономия с глубоко запавшими глазами и щеками. Скулы торчат, как у худющей лошади рёбра. Волосы ёжиком. Уже отросли малость. Осмотрелся вокруг – никого. Значит, это я. Похожий на Кощея. «Так вот почему, – подумалось, – гестаповец поверил? Как сказала бы моя мать: «кожа да кости».

В конторе обо мне знали и без лишних слов направили в бригаду дворников убирать территорию завода. Я до того обрадовался этому назначению, что по дороге чуть ли не бежал, да ещё вприпрыжку. Даже сам удивился – откуда взялась прыть в моём тощем теле.

Дворников нашёл на заводских задворках в самый разгар уборки. Их было двое: сухощавый, невысокий, с недельной щетиной, старик и мальчишка моего возраста. Старика звали дед Степан, а сверстника Жоркой.
Дед меня мало интересовал, а вот Жорка не понравился. Вялый и неповоротливый. Дед Степан покрикивал на него, а он огрызался.
– Ты чего грубишь старшему? – подскочил я к мальчишке.
– А ты чего? – опешил тот.
Мы стояли друг перед другом, выставив грудь, как два петушка, готовые броситься в драку. Дед глянул на нас и усмехнулся:
– Но, но! Петухи! Что, не узнали друг друга? Ничего, обнюхаетесь. Ты кто такой, заступник?
– Назначен к вам в бригаду.
– Это хорошо, – обрадовался старик. – Кончайте базар! Нужно закругляться! – он сунул мне в руки свою метлу и показал участок, который я должен убрать.

Был конец августа, и с деревьев стали осыпаться листья. Вот их убирали. Попадались тряпки в мазуте, щепки, бумаги. Всё это сметали в кучи, а потом в больших плетёных корзинах сносили в пароконную подводу и высыпали в ящик. Подвода стояла без лошадей, а её длинное дышло торчало, как ствол пушки в танке.
Моё внимание привлёк странный квадратный ящик, в который ссыпали сор. На нём были какие-то рычаги. Вот это и заинтересовало меня. Жорка заметил и пояснил:
– Самосвал называется. На этот рычаг нажимаешь, а этот тянешь на себя – ящик переворачивается. Иногда помогаем…
– Что, уже? – усмехнулся дед. – Быстро обнюхались.
Я ничего не сказал и продолжал махать метлой.
Когда мусор погрузили на подводу, старик объявил перекур. Он скрутил тонкую цигарку и с удовольствием затянулся. Я посмотрел на него и облизнулся. У меня не было курева.
От нечего делать, ходил вокруг подводы и разглядывал удивительный ящик. И вдруг пришла в голову мысль: «А где лошади? Пока дед курит, запрягу!» – и спросил:
– Где лошади?
– Какие лошади? – не понял он.
– Подводу ведь нужно везти? – пояснил я.
– Ах, вон оно что! – усмехнулся старик и глубоко затянулся.
Жорка как стоял, так и грохнулся на землю с хохотом. Он катался, держась за живот и громко, заливисто смеялся.
Я ничего не понимал. Стоял и лупал глазами, как дурак. И думал: «Что я такого смешного сказал?»
Дед выпустил через нос облако дыма, поправил пальцем усы, глянул на меня и произнёс:
– Жорка! Кончай дурака валять! Объясни человеку, что почём!
Мальчишка перестал смеяться, сел на земле и смахнул с глаз набежавшую слезу.
– Ишь, чего захотел! – злорадствовал он. – Лошадей подавай ему! Невелик барин, сам потянешь.
– Как это? – опешил я.
– А вот так! – сказал дед, накинул на плечо лямку, закреплённую за дышло, и оглянулся. – Толкайте!
Громоздкая телега довольно легко стронулась с места и, поскрипывая колёсами, покатилась по двору.

Мы выехали за ворота, проехали малость по асфальтовой дороге, свернули в кусты и там остановились на берегу горной речки.
Неширокая, но бурная, она неслась с грохотом, словно курьерский поезд, куда-то за поворот, закрытый кустами и деревьями. Вода пенилась и бурлила, образуя седые барашки. Я залюбовался красотой природы. Дед Степан, суетившийся около подводы, одёрнул меня:
– Что? Речки не видал?
– Такой не видал. У нас в Крыму море. Очень красиво…
– Сейчас ещё красивей будет. А ну, помогите!
Мы с Жоркой навалились на ящик, и он опрокинулся набок. Мусор хлюпнулся в воду, как лепёшка, и поплыл, вертясь и рассыпаясь на части. Я и рот раскрыл от удивления.
– Чего остолбенел? – толкнул меня Жорка.
– Да вот, не пойму, зачем в воду?
– Ящик нужно поставить назад, – не слушая меня, сказал мальчишка.
Мы опять нажали, теперь с обратной стороны, ящик стукнулся о подводу, становясь на место.
– Всё! – сказал дед Степан, двигая рычагами. – Шабаш! Жорка, помажь колёса, а то скрипят.
– Как, шабаш? – удивился я.
– Что удивительного? – не понял мальчишка.
– А то! Я в горячем прокате уродовался на моталке по двенадцать часов, словно на каторге.
– Тебя как звать?
– Санькой! Другие называют Сашкой.
Жорка достал из ящика большой домкрат и консервную банку с тавотом и стал объяснять:
– Так вот, Санька. Работаем мы до обеда. С четырёх утра. Сейчас помажем колёса и на боковую. Часа два можно покемарить.
И со знанием дела приподнял колёса по порядку, помазал оси и поставил на место.
– Ну, вот и всё.
Он начал нравиться мне. Простой, бесхитростный парнишка. Если и смеялся надо мной, то без зла. Ему стало смешно, что я такой недотёпа, не осведомлён о жизни простого остарбайтера.

Такая жизнь понравилась мне. Ни тебе начальников, ни изнурительного труда, до чёртиков, которые к концу дня прыгают перед глазами.
Дед Степан куда-то ушёл. Я смотрел ему в спину и думал: «Он чем-то похож на севастопольского деда. Интересно, как тот, живой или?..» – и вздохнул.
Мы устроились под кустом на траве. Здесь, в тени, она высокая, но бледно-зелёная от недостатка света. Кусты затеняли, и солнце сюда не попадало.
Я повозился, приминая траву, но заснуть не смог. Зато Жорка, как только закрыл глаза, сразу захрапел.
Смотрю в высокое голубое небо и думаю о доме, где остались мать, сестра и брат. Вспомнился и отец. Удивительное дело – лицо его не мог вспомнить. Оно стёрлось из моей памяти.

Вернулся дед Степан с пучком лозы и прервал мои думы. Покосился на нас, но ничего не сказал, и сел под кустом на валун.
Ещё около получаса я наслаждался бездельем. «Красота! – говорю себе. – Не то что в штрафлагере, – каторжные работы, где ещё в придачу могут и убить…»
Проснулся Жорка и толкнул меня. Я вздрогнул и посмотрел на него:
– Ты чего?
– Пошли лозу резать!
– Зачем?
– Чтобы было, что добавлять к баланде.
Я ничего не понял из сказанного и перевёл взгляд на деда. Тот сидел на валуне спиной ко мне и плёл донышко для корзинки, которую называют конской. Не таким оказался тупицей, чтобы не догадаться, что лоза нужна именно для этого. Только мне непонятно, зачем он их плетёт, и спросил:
– Куда вы деваете корзины?
– Как, куда? – удивился старик моей наивности. – Меняем у бауэров на еду. У нас с Жоркой коммуна. Если желаешь, – вступай в наше братство.
– Я готов! А что для этого надо?
– Ты как, Жорка, не против? – обратился дед к напарнику.
– Наоборот! Мне теперь легче будет. Лозы поблизости уже нет, а таскать издали не мёд.
– Вот видишь, Санька! Ты принят в коммуну. Теперь, огольцы, давайте за лозой: у меня это последний пучок.

Шли мы по берегу бурлящей речки. Ещё утреннее солнце не так припекает. В полдень оно жарит из последних сил. Скоро сентябрь, и жара пойдёт на спад.
В Австрии земля в частной собственности, и лоза, растущая по берегам речек, тоже имеет хозяев. Об этом просвещал меня по дороге Жорка и добавил:
– Воровать надо!
– А если поймают? Это ж не то, что лазили дома в сады. Здесь за это можно схлопотать концлагерь!
– Можно! – согласился Жорка. – Но люди здесь не такие.
– А какие? – не понял я.
– Как тебе сказать? Однажды поймал меня хозяин.
– Избил?
– Да нет! Раскричался и отобрал лозу.
– Так ни с чем и ушёл?
– Я, растерянный, поплёлся назад. Когда слышу: «Эй, камарад! Забери, но чтоб твоей ноги здесь не было!»
– Ну и где ты резал?
– Почти у него одного.
– Он не отлупил тебя?
– Грозился как-то издали. Я рассказал старику. Он почесал затылок, что-то покумекал, а потом сказал: «Хозяин прав! Ему нужна лоза, а мы…». И что ты думаешь? В воскресенье идём менять корзинки. И тут он сразил меня наповал.
– Как сразил? – не понял я.
– А вот так! Дед, возьми и сверни к усадьбе этого бауэра. У меня внутри что-то оборвалось и поползло к пупку. «Ну, думаю, всё, прибьёт!» Плетусь за стариком, как провинившийся Шарик, а за спиной у меня пять корзинок торчат, как у верблюда горб. Мы всю неделю уродовались: я таскал лозу, дед плёл до потери пульса, а теперь сами идём в руки хозяину…
– Зачем он это сделал?
– Слушай дальше. Пошли, значит, мы на его хутор. Дом большой, двухэтажный, буквой «П», с внутренним двором. Фасадная сторона жилая, одно крыло для живности, второе – кладовые и сеновал.
– Знаю! – отозвался я. – Они все на один лад. Так что же дед?
– Подошли к дому. Он звонит. Вышел хозяин и уставился на меня, как кот на мышь. Я с испуга вместо «сервус» пролепетал что-то невнятное. Бауэр глянул на деда, а тот как затараторит по-немецки. И где он только научился?
Жорка замолчал. Мы шли извилистым берегом бурной горной речки. Чем дальше спускались вниз по течению, тем тише становилась она. На каждом шагу обрезанные кусты. Кое-где голые стволы пустили молодые побеги.
– Это ты изуродовал кусты? – усмехнулся я.
– Ага! С самой весны пасусь!
– Удивляюсь, как австриец отпустил тебя тогда небитым?
– Не знаю! – пожал плечами Жорка. – Возможно, жалко стало меня? А может, что-то другое?
– А когда вы пришли сами к нему, как он?
– Да как! Дед тараторит, а я стою, глазами лупаю и ничего не понимаю, о чём он лопочет. Вдруг он снимает свою вязанку и кладёт к порогу. У него было тоже пять корзинок. Приказал и мне последовать его примеру. «Ну, думаю, отдал старый! Теперь неделю на одной баланде… Таскал, таскал, как ишак, а он…»
Жорка вздохнул и улыбнулся. Это меня удивило, и я спросил:
– Чем же кончилась эта встреча?
– Бауэр глянул на мою кислую рожу, усмехнулся и отказался от подарка. Я так и просиял. Но хозяин не совсем отказался. Он отобрал четыре лучших и сказал, чтобы на обратном пути зашли к нему.
– Ишь ты! – удивился я. – Заплатил?
– Вообще, тот день оказался на редкость удачным. Мы наменяли хлеба, картошки, яблок и даже сала. Зашли и к «нашему» – так теперь называем. Он тоже не обидел. Пировали всю неделю: жарили картошку на сале, старик варил вкусный картофельный суп, пекли яблоки на углях…
– Далеко ещё? – перебил я его.
– Да нет! Вон, за тем поворотом! – показал он на выступ елового перелеска.
Мы быстро нарезали молодой лозы, нагрузились словно верблюды и пошли назад.

Я часто вспоминал Эдема. Сравнивал его с Жоркой, хотя и был он компанейским, но до Эдема ему далеко. Очень уж тугодум.
Как-то дед Степан позвал меня и предложил:
– Садись рядом и учись!
– Зачем?
– Пригодится! Я не вечный.
– А Жорка? Он же давно с вами?
Дед отмахнулся и промолчал. А я подумал: «Неспособный?»
С охотой взялся за новое для меня дело, и к концу недели уже мог сплести донышко, а донышко – главная часть работы.
Мы с дедом трудились всё свободное время. Жорка один таскал лозу и ворчал:
– На одного не успевал, а теперь на двоих…
Старик оказался разговорчивым. Однажды он посмотрел на чистое голубое небо и почесал левое плечо:
– Быть дождю! Давно что-то его не было.
Я тоже посмотрел на небо, без единой тучки, и пожал плечами:
– Почём это видно?
– У меня свой барометр. В гражданскую шарахнуло снарядом. Чуть Богу душу не отдал. Только плечо сильно повредило. Зажило, но на непогоду чешется.
– Помирать страшно? – спросил Жорка.
– Как тебе сказать. Оно конечно, но когда есть за что, об этом не думаешь. Сейчас не смерть страшна, а то, что похоронят на чужбине. Вот это и тревожит меня.

На другой день, с утра прошёл последний летний дождь. Он шумел в ливневых струях и журчал в стремительных ручьях, нёсшихся к речке. Вскоре с гор понеслись стремительные потоки. По главной реке, на которой стояли заводы, плыли листва, сучья и даже вырванные с корнем молодые деревца.
Мы пережидали дождь, где находились термические печи. На их горячем верху, перед обедом, австрийцы выстраивали в ряд свои судки с едой.
Мы с Жоркой устроились около двери и наблюдали за дождевыми потоками, как молнии перечерчивали зигзагами небо, а гром гремел, как артиллерийская канонада. Дед Степан пристроился в уголке у печи и грел плечо.
– Старик что-то скис. – Вздохнул Жорка. – О смерти заговорил.
– Ты же сам об этом спросил у него! – удивился я. – Он, что думал, то и сказал.
– Так то оно так. Последнее время замечаю в его глазах тоску. А страшно умирать? Как сказать? Всё же, страшно…
Я вспомнил севастопольское «СД», когда я ждал смерти, как блага, как избавления от мук. У деда сейчас точит нутро червячок, словно шашель доску. Он сам сказал, что главная беда в том, что – похоронят на чужбине. «А смерти не боюсь. Она давно таится где-то рядом, как тень, как дань прожитым годам. Я очень старый, чтобы её бояться…»
«А Жорка, – подумал я, – жалеет деда. Привык к нему. Может, у старика что-то болит, а возможно, предчувствие? Говорят, такое бывает…»

V ОТБЫВАНИЕ НАКАЗАНИЯ

Воскресенье. Прошло два дня, как прошумел дождь. Стало тускло-серо по утрам. Ощущалось похолодание. Холодно ещё не было, но и жара уступила место ранней осени. Скоро бабье лето – любимая моя пора.
Дед Степан и Жорка ушли сразу после завтрака. Мы жили в разных бараках и встретились у пищеблока. Они поели на скорую руку, отдали мне манашки, пристроили за спиной вязанки корзин и пошли, похожие на горбунов. Мои друзья отметились в полиции и бодро зашагали оп дороге. Я подумал:
«Старик ещё бодрый. Просто хандра напала. Ну и расклеился малость. – Проводил их взглядом и облегчённо вздохнул: – Ну, теперь на боковую. Сделаю отлёжку на весь день…»

Но не тут-то было. Только я умостился на своём ложе, как в бараке появился Петух. Я смотрю на него с недоумением. Он напялил на нос очки в железной оправе, заглянул в бумажку и прогнусавил, как-то в нос:
– Пятьсот восемьдесят восемь, в полицию!
– На кой чёрт я вам нужен? Скучаете?
Полицай глянул в мою сторону и усмехнулся:
– А-а, это ты? Что, думал, наказание будешь на нарах отбывать? А ну, марш в полицию!
Петух пошёл по другим баракам, а я отправился к полицейскому помещению, где уже томился, покуривая, один из штрафников. Я молча уселся на ступеньку порога, свернул цигарку и прикурил у соседа.
Собралось нас пять человек. Спрашивать, кто за что отбывает штраф, не положено. Один из пришедших подсел ко мне и попросил:
– Дай сорок!
Я передал ему окурок и окинул его пытливым взглядом: старше меня года на два, на три, худощавый, с хитрыми бегающими глазами. Он мне сразу не понравился.
– Как звать? – спросил он.
– Санькой!
– А я Семён. Ты, говорят, убегал?
– Это не секрет, – отозвался я неохотно.
– А я вот, украл кусок стали и попался.
– Чего-чего? – не понял я. – Зачем она тебе?
– Ножи делаю. Тем и кормлюсь. Теперь вот, сижу на одной баланде.
Появился Петух. Собеседник замолчал. Я со злостью выдавил сквозь зубы:
– Идёт, гад!
– Напрасно ты так на старика, – отозвался Семён. – Он мужик неплохой, только заводной. Разозлить ничего не стоит. Тогда он идёт вразнос, как кипящий чайник. Остынет – зла не помнит.
– Это хорошо, – проговорил я. – Однако сейчас что-то заставит…
Я не договорил. На пороге появился начальник полиции. Мы повскакивали со ступеней.
Петух стал распределять работы. «Гундияна» не вмешивался. Меня и Семёна определили собирать бумажки и всякую дрянь, занесённую водяными потоками. Мы часа три кланялись австрийской земле. Двух других послали убирать отхожие места. Их обслуживают штрафники по очереди. Семён шепнул:
– Следующая очередь наша.
Пятому дали толочь кирпич. Перед самым обедом Петух перебросил всех посыпать дорожки толчёным кирпичом: их размыл прошедший дождь. После этого нас отпустили.
Гундияна предупредил:
– Из лагеря ни ногой! За нарушение – месяц штрафа.
Только теперь я понял, что наказание суровое. Штрафники месяц сидят на голодном пайке. Хорошо, что у меня появились друзья.

Дед Степан и Жорка вернулись в сумерках и зашли за мной. Я собирался за ужином.
– Ты куда? – спросил старик.
– На кухню!
– Отставить! – с усмешкой приказал дед. – Пошли с нами!
В бараке, где жили мои новые друзья, мы начистили картошки. Дед Степан за зданием соорудил из кирпичей нехитрый очаг, поставил на него сковородку и стал жарить на сале картошку.
Друзья вернулись с хорошей добычей. Они принесли больше полпуда картошки, кило три хлеба и небольшой кусок сала.
Я смотрел на всё это голодными глазами и глотал слюну. Когда начала жариться картошка и распространился аппетитный аромат, не выдержал:
– Не могу больше!
– Ты чего?! – удивился Жорка.
– Можно слюной захлебнуться! Лучше уйти.
– Я тоже с тобой.
В этот момент старик бросал в сковородку мелко нарезанный лук. Мой нос ошарашил такой дух, что чуть было не задохнулся. Мы прохаживались у соседнего барака и поглядывали на очаг, откуда всё же доносился аромат.
Вскоре дед Степан крикнул:
– Эй, хлопцы, готова! Давайте сюда!

Ели мы вкусную, пропитанную ароматом, картошку, когда совсем стемнело. Дед всё рассчитал. Он прожил долгую жизнь – всё мог предположить и предусмотреть. Сковородка стояла на очаге, а под ней ещё теплились огоньки на углях от дров. Сноп света из окна барака падал прямо на сковороду, и нам удобно было есть.
Когда с едой покончили, почувствовав тяжесть в желудке, я облегчённо вздохнул. Дед заметил это и улыбнулся:
– Продукты будут у меня. Дай вам каждому долю – в один день слопаете. И будете неделю лапу сосать, как медведь.
«Он прав, – подумал я. – Вроде бы наелся так, что отдышаться трудно, а через час опять бы что-то съел».
Старик, словно читая мои мысли, подал мне кусок хлеба и дольку сала:
– На! Потом перекусишь на сон грядущий.
– Почему мне одному?
– Ты у нас самый тощий. Мы с Жоркой каждое воскресенье что-то приносим. И хотя не особенно сытно едим, но сносно.
Мне ничего не оставалось, как принять, что давал дед. По дороге, когда шёл в свой барак, съел, не дожидаясь, когда буду ложиться спать.
Я жевал чёрствый хлеб и думал: «Опять мне повезло на людей. Дед много знает. Надо у него учиться. Жорка туповатый, но трудяга. С ними и я проживу…»

VI ПРЕДЧУВСТВИЕ

Прошёл месяц. Моё наказание кончилось. Однажды вызвали в полицию и сообщили, что теперь могу по воскресеньям ходить, куда вздумается, а Гундияна добавил:
– Если вздумаешь опять убежать, то ждёт тебя…
– Знаю! – перебил я его.
Он удивлённо глянул на меня и буркнул:
– То-то!

За это время наступила настоящая осень. Конец сентября. Сухо и ясно. Но солнце уже не жжёт, как бывало в августе, не разливает утомительного зноя, а только блестит и сверкает, словно начищенный медный таз.
В долине ползёт, как кисея, паутина, окутанная росой. В горах её уже нет. Там воздух чище и климат другой. В зимние месяцы морозы почти как у нас в Крыму.
Хотя и было ещё тепло, но погода меняется. Заметно, как увядает природа. Временами тучи заволакивают небо, срывается дождь. Паутину как корова языком слизала. Посыпалась листва с деревьев.
Теперь на уборку уходило больше времени. На изготовление кошёлок почти не оставалось его. И всё же, мы ухитрились к концу недели изготовить десяток.

И вот первое воскресенье, когда я могу пойти с друзьями за пределы лагеря.
День выдался солнечный. Тучи разбежались за небосвод. Ещё тепло, но пиджак стал повседневной одеждой.
Я шагаю рядом с дедом и радуюсь солнцу, свободе и друзьям, которые не оставили меня в трудную минуту. Вот только старик последние дни стал хандрить, но я уверен, что это пройдёт и всё станет на свои места. И как говорится, – на душе праздник.

Праздник праздником, но проходит время, и наступают будни. Начинаю уставать. Настроение испортилось.
«Что это такое? Неужели штрафлагерь сказывается? Вроде бы, малость отъелся». – Шагаю, не подаю вида.
Подошли к хутору. Хозяйский дом одиноко стоит у лиственного перелеска. Среди деревьев разных пород выглядывают и берёзы. Они выделяются белыми пятнами с чёрным штрихами. С другой стороны дома большой сливово-яблоневый сад. Деревья старые, высокие. Шарю по ним внимательным взглядом. Плодов нет. Листва почти вся опала, образовав на земле пышный жёлто-зелёный ковёр.
На высокий порог дома вышел хозяин. Он видимо заметил нас в окно. На нём старая потёртая кожаная куртка, в зубах большущая трубка. Он пыхтит ею, как паровоз и выпускает клубы дыма.
Я уже говорил, что трубки у них похожи на небольшие бочонки с железными крышками и длинными изогнутыми чубуками.
Бауэр устремил на нас строгий взгляд. Мы переглянулись и остановились. Дед смело пошёл на него, словно танк на дот.
Мы наблюдаем, как старик устроил с хозяином торг, тараторя по-немецки. Тот удивлённо смотрел на него. Вначале дед Степан заломил такую цену, что я ахнул:
– Что он делает?
– Не бойся! – успокоил меня товарищ. – Он дело знает.
Между тем, хозяин дома, тоже старый, судя по его виду, как он рассматривал товар, ничего в этом удивительного не усмотрел.
Наконец, сошлись в цене. Бауэр взял три корзины и отвалил за них кусок сала кило на два и булку хлеба домашней выпечки. Я прикинул на глаз: «Кило три будет, а то и больше? Ну и дед»!
Идём дальше. Погода будто устойчивая – сухая. На небосводе стали появляться тучки. Старик заметил мой взгляд и усмехнулся:
– Дождя не будет. Мой «барометр» спокойный.
И зашагал впереди. Меня всё подмывало спросить у него, откуда он знает немецкий. Но куда там. Попробуй угнаться за ним! Дед часто останавливался, поджидая нас, и опять нажимал на все педали.
– Вот шпарит дед по-немецки! – спросил я у Жорки. – Где он научился?
– Спрашивал я как-то. Но толком не понял. Будто, работал у русских немцев.
– Теперь понятно, – буркнул я. – А вот мне языки не даются.
– Мне тоже, – вздохнул Жорка.

Встречались и такие крестьяне, которым корзинки не нужны, но они с пустыми руками не отпускали. Кто даст картошки, а кто и по кусочку хлеба.
Первый кусок я стеснялся брать. Дед Степан, когда отошли от дома, стал отчитывать:
– Дают – бери, бьют – беги! Понял?
– Что я, нищий! – заартачился я.
– При чём здесь нищий! Скажи людям спасибо, что дают. Они видят, что мы ходим по хуторам не от хорошей жизни. Вот и дают. Не будь поддержки таких вот австрийцев, – плохо бы нам пришлось.
Однажды, когда нас погнали от одного дома, я зло брякнул:
– Все они, фрицы, гады на одну колодку!
– Не скажи! – не согласился старик. – Знаешь поговорку, где говорится, что одной ложкой дёгтя можно испортить бочку мёда?
Я кивнул. И сам знал. Просто вырвалось у меня такое.
– Это я знаю, – вздохнул.
– Нельзя судить по одному фашисту обо всём народе.
– Да я чего, – бормотал я.
– Во всяком случае, – продолжал дед, – я ничего плохого не могу сказать об австрийцах. Они к нам относятся по-человечески. А мало сволочей среди наших? Хватает!

Так и проходили дни за днями, недели за неделями. На горах выпал снег. Видны белые верхушки, словно шапки, натянутые на самые уши. В долине ещё снега нет, но дождь иногда шёл.
Постепенно осваиваюсь. После разговора со стариком всё больше смелел и когда мне что-то давали, – не отказывался. Брал я не как подаяние, а вроде помощи. Это меня успокаивало. Хотя, это я сам придумал для себя. Однажды спросил у деда:
– Почему нам ничего не даёт Красный Крест? Вон, французы и итальянцы каждый месяц получают посылки.
– Как тебе сказать. Так то ж французы, – вздохнул он. – Наш народ самый обездоленный на белом свете.
– Почему? – удивился я.
– Сам ничего не могу сообразить. Смотрю, как живут австрийцы, и сравниваю с нашей жизнью.
– Есть разница?
– Они во время войны получают по карточкам всё, что нужно человеку для жизни. А у нас как? Вечно чего-то нет. Дадут такой хлеб, что на него страшно глядеть, а не то что есть…
– Нам, – перебил я старика, – с самого начала войны ничего не давали. Перебивались, кто как мог.
– Вот видишь! Так и всё. Я наблюдаю за нашей жизнью с самой революции. Хотя и сам воевал за Советскую власть, но я недоволен. Мы не за то воевали, чтобы вечно стоять в очередях.
– Это мне знакомо, – вздохнул я.
Дед Степан удивлённо глянул на меня и продолжал:
– Началось ещё с гражданской войны. Снарядов и патронов, как правило, не хватало. Не говоря уже о продуктах и одежде…
– А победили! – вставил я.
– Это так, – он помолчал и добавил: – А сейчас? Немцы наступали, у них всё было, а у нас сухарей не найдёшь. Отступают, – даже лишнее бросают. Короче, наши правители замордовали народ окончательно. Хотя в нашей стране всегда так было и будет. Видно, у нас на роду написано – создавать и преодолевать трудности.
– Кончится война – другая жизнь будет, – успокаивал я старика.
– Дай Бог! – вздохнул он. – Только я в это не верю. Не отпустит нас начальство на волю…

Дед замолчал. Я не стал больше расспрашивать. Очень он разволновался. Хоть я и мало пожил на свете, но видел, что у нас что-то делается не так. Народ страдает, а начальство живёт на широкую ногу, будто они лучше нас?
К примеру, перед войной за хлебом были огромные очереди, к прилавку доходили только на четвёртый день.
Неподалёку от нас жил какой-то начальник. Я никогда не видел его или кого-либо из членов его семьи в очереди. Но видел другое. Ежедневно к их дому подъезжала машина, а из неё выгружали сумки с чем-то. Глядя на это, бабка говорила:
– Учись! Видишь, как учёные люди живут?
Я не знал этих людей. Они были новыми на нашей улице, но видел, как соседи косятся на этот двор с ненавистью, и сказал бабке:
– Я не хочу так жить, чтобы люди на меня чёртом смотрели! Лучше в очереди постою.
Старуха удивлённо глянула на меня, покачала головой, но ничего не сказала. Я так и не понял – то ли осуждала мои слова, то ли одобряла?

Дед Степан молчал. Хотя и не получил ответа на свой вопрос, но я не трогал его. Мы скрутили тощую цигарку и по очереди затягивались, передавая её друг другу. Дед вздохнул и прервал молчание:
– А что касается посылок, то Сталин сказал – у нас нет пленных, а есть предатели родины! Понял? А ты – посылки…
Он шагал впереди, а мы поотстали, обсуждая ошарашившие нас слова.
– Какие же мы предатели? – удивился Жорка. – В плен нас не брали, мы и не воевали…
– Бросили, отступая, – добавил я. – Мы же и виноваты!
Старик оглянулся и сказал:
– Не отставайте! Что за проблемы обсуждаете?
– Да так! – отозвался я. – Какие мы предатели?
– Ах, вот вы о чём? Вас, может, и не тронут, а мужиков призывного возраста как пить дать, замордуют.
Он замолчал. Мы прибавили шагу и больше этот вопрос не поднимали.
В этот день мы выменяли за одну корзинку старую куртку для меня.
– Надевай! – приказал дед Степан. – Простудишься в этом фрицевском френче на рыбьем меху.
На мне был ещё севастопольский военный немецкий китель. Я тогда подумал: «Опекает он меня. Что бы это значило?»

Прошло около двух недель после этого, и выяснилось, в чём дело. Он уловил момент, когда не было Жорки и проговорил:
– Слушай, Санька, что я хочу тебе сказать. Когда помру…
– Что вы! – перебил я его.
– Не перебивай. Вот что я хочу тебе сказать. Не оставляй Жорку. Он парень хороший, но не такой шустрый, как ты. Учись, как продавать, как плести кошёлки и если надо будет – просить. Спрашивай, пока я живой, всё, что тебя интересует. И не стесняйся!
Хотел я было упокоить старика, что наговаривает на себя. Но он словно угадал мои мысли:
– Не пытайся возражать мне. Я лучше знаю, что почём!
К этому разговору мы больше не возвращались. Мне стало понятно, что он ему неприятен.

VII СМЕРТЬ ДЕДА СТЕПАНА

Незаметно подкралась поздняя осень. Уже однажды я пережил прелести поздней осени. Это произошло до войны, в сороковом году. Дождь тогда шёл не день, не два и не неделю, а целых два месяца. Тучи над нами висели, как потолок, который вот-вот рухнет, а из них то прольётся, не торопясь, а больше нудно моросит, дождь.
Вот и сейчас, холодный дождь, словно через сито, уже вторую неделю идёт и идёт над долиной, нагоняя тоску и закрывая непроницаемой стеной горы и леса.
С ухудшением погоды стало всё трудней добывать себе пропитание. В одно из воскресений, блуждая в горах, от хутора к хутору, дед Степан простудился. На другой день его забрали в лагерный лазарет, который располагался за пределами лагеря.
После работы мы забегали к нему, приносили гостинцы. Он ничего не брал и говорил:
– Молодым еда нужней! А ты, Санька, не забыл, о чём я просил?
– Как можно! Только…
– Я лучше знаю, что говорю, – перебил он меня.
Посидим немного, и уходим с горьким осадком в душе. Жалко было старика.

Теперь мы сами добывали пропитание. Я, как умел, плёл корзинки. Хотя они получались кособокие, но вполне годные в хозяйстве.
В одно из воскресений, спрятавшись от дождя под раскидистой ёлкой в лесу, чтобы перекусить, я спросил у товарища:
– Слушай! Всё собираюсь спросить, куда подевались пленные?
– Какие ещё пленные?! – удивился Жорка. – У нас их сроду не было.
– Помнишь, их в начале лета десятка два привезли, в немецкой форме без погон.
– А-а! Ты, видно, о тех христопродавцах? Так они не пленные.
– Кто же? – не понял я.
– То ли власовцы, то ли ещё какие добровольцы.
– Ты о ком это?
– О тех, о ком ты спрашиваешь. – Жорка помолчал и продолжал. – Как оказалось, их прислали в лагерь для вербовки в солдаты-предатели. Но у нас таких не оказалось.
– Вот оно что? – задумчиво проговорил я.
– Что тебя удивило? – спросил Жорка.
– Понимаешь, один из них, Васька, напарник, с которым я бежал. Из-за него, гада, и попался. Теперь понятно…
– Что ты понял? – перебил меня Жорка.
– Он, дурак, выходит, хотел меня завербовать, – усмехнулся я. – Совсем куриные мозги. Меня ни в одну армию не возьмут. Не всё дома у этого паразита!
– Почему не возьмут?
– Да малолетка я, понимаешь? Немцам нужны готовые солдаты.
– Понял, – отозвался Жорка. – У них нет времени обучать.
– Это ясно, – вздохнул я. – Драпают на всех фронтах.
– Это точно, – согласился товарищ. – Бегут, аж пятки сверкают.
– А вербовщики куда подевались?
– Всё наш дед Степан. Это он разоблачил их.
– Как?
– Наш дед тот ещё дед! Ему палец в рот не клади. Оттяпает вместе с рукой. Я случайно подслушал, как он уговаривал мужиков проучить предателей. Утром новость. В уборной на перекладине нашли двух повешенных. Вербовщиков как корова языком слизала из лагеря. Вот такой наш дед.
«Да-а! – подумалось мне. – Жаль, что он заболел. С ним легче и нам жилось…»

В очередной наш визит старик уже не вставал с кровати и говорил тихо, почти шёпотом:
– Мне, братцы, совсем худо. – Чует моё сердце кончину! Не помирать страшно, а страшно, что похоронят на чужбине.
Я глянул в воспалённые глаза деда и увидел слезинки. Моё сердце сжалось от сострадания к нему. А слезинки сорвались с его глаз и как две жемчужины покатились по впалым щекам. Мне как-то хотелось подбодрить старика.
– Что вы, деда! – воскликнул я. – Мы ещё Красную армию встретим!
Вначале из его впалой груди вырвалось хриплое дыхание, и только после этого он заговорил:
– Без меня встретите! Ты, Жорка, слушай Саньку. Он лучше знает жизнь.
Старику дышалось всё тяжелей, меня смутили его слова, я покраснел, как морковка и пробормотал:
– Прямо-таки, лучше!
– Ничего, ничего, – прошептал дед Степан. – Вы идите! Я устал!

Когда умер старик, мы так и не узнали. Когда пришли на другой день, его уже не было. Нам не сказали, где его похоронили. Медсестра из лазарета вздохнула и развела руками:
– Увезли! Куда, не знаю.
Мне казалось, будто он умер сразу после нашего ухода. Ему не хотелось умирать при нас, и он держался из последних сил, и потому выпроваживал.
Мы всплакнули, утёрли слёзы и ушли. Предаваться хандре обстоятельства не позволяли.
Я вспомнил последние слова деда и взялся за хозяйство. Жорка помогал. Хотя, какой из меня хозяйственник. Мне хотелось, чтобы кто-то направил, подсказал. Таких не находилось. Все заняты своими заботами. Но мы кое-как выкручивались. Плохо только, что мы в разных бараках. По нашей просьбе Жорку перевели ко мне, на нары Мишки Медведева.

Надвигалась трудная и голодная зима. Стало не до побега – выжить бы. Да и бежать не было необходимости. Я теперь знал – к своим пробраться не так просто. Работа не тяготила. Лучше не бывает.
Трудности заключались в другом: пайку хлеба урезали наполовину. Теперь получали уголочек, как клинышек, сто двадцать пять граммов. В одночасье исчезла соль. Говорили, раньше её завозили из Румынии, а теперь там Красная Армия.
После смерти деда Степана мы продолжали уборку завода. Вот только не знали, куда девать мусор. В первый же день, когда заболел старик, столкнулись с этой проблемой. Подвода тяжёлая, и двоим нам её не осилить.
– Что будем делать? – спросил я Жорку.
– Почём я знаю. Неплохо было бы разжиться третьим. Нужно спросить завхоза.
Был такой старый австриец, который командовал нами. Мы называли его по-русски завхозом.
– Ладно! – согласился я. – Давай сегодня припрячем мусор, а завтра вывезем заодно.
Наутро обратились к своему начальнику с просьбой дать нам помощника. Тот развёл руками:
– Обходитесь сами. А то переведу на другую работу.
Нам это было невыгодно, и мы решили держаться здесь, но как выйти из положения, – не знали. И вдруг меня осенило:
– Слушай! На заводской свалке металлолома я видел разбитую двухколёсную тачку. Давай возьмём и посмотрим.
– Давай,– согласился товарищ.
Мы до самой темноты провозились с «транспортом», но наутро вывезли на ней весь мусор. Тачка стала как бы нашей собственностью, и чтобы никто не присвоил, мы забирали её в лагерь. В лагере говорили, что она заводская, а на заводе, – что лагерная. В дальнейшем она нам пригодилась.

С перевозкой мусора и уборкой двора кое-как управлялись, но погода… Нет от неё житья. Конец октября и первая половина ноября выдались дождливые. Не просто дождливые, а создавалось впечатление, будто на небе лопнула труба. Сутками, не переставая, то моросит, то припустит или ложится густой, как сметана, туман, насквозь пропитанный влагой. Другой раз даже не понятно, что это – туман, или так низко опустились тучи? Потому что из них потоками бегут ручьи.
Мы всё время работали под открытым небом. Одежда быстро становилась тяжёлой, промокая до последней нитки. В таком положении чувствовали себя неуютно.
В бараке холодно, словно в погребе. Мы заканчивали работу раньше всех и дрожали в неотапливаемом помещении. Уголь выдавался вечером и только старшему барака.
После ужина у пузатой, похожей на нашу буржуйку, только шире и выше, печки собиралась толпа. Каждый старался пробраться со своей одёжкой поближе к огню. На этой почве случались скандалы.
Те, у кого была запасная одежда, переодевались, а мокрые штаны и рубашки развешивали, где только можно было.
Нам же переодеваться не во что. Одежду сушили на себе. Нижнее клали под себя на ночь. Те штаны и рубашки, которые дал мне Мишка, я надевал на себя. Как я жалел, что перед побегом выбросил ватные штаны: вот бы сейчас пригодились.

Топлива хватает только-только протопить в бараке, чтобы чуть поднялась температура воздуха. Верхняя одежда за ночь не высыхала. Только и того, что с неё вода не течёт. Утром приходилось надевать влажные пиджаки и фуфайки. Настроение, хуже не бывает. Одеваясь, Жорка ворчал:
– Чтоб она провалилась, эта слякоть! Всё насквозь промокло, и душа тоже!
– Бухтеть легче всего, – оборвал я его. – Ты лучше скажи, что придумать, чтобы в бараке тепло стало?
– Откуда мне знать? – пожал плечами Жорка. День и ночь в мокрой одежде ходишь! Жрать нечего. Так и окочуриться недолго.
– Не помрём, – подбадривал я товарища. – Что-нибудь придумаем.
– Слушай, Санька! – вдруг оживился напарник. – А если собирать по заводу всё, что горит, и в барак? Тачка есть. Всё равно пустую гоняем.
– Ну, вот, – обрадовался я. – А ты говорил, что ничего нельзя придумать. Как мы раньше не сообразили? Ну, Жорка, ну и голова!
– Прямо голова! – смутился он.
– Ты знаешь,– подначил я, – ленивый ты!
– Почему? – удивился товарищ и рот раскрыл.
– Думать ленишься. Когда чуть-чуть напрягся – и пожалуйста!
– Я ничего не напрягался. Само пришло в голову.

На другой день мы шныряли по всему заводу: по цехам и закоулкам. Подбирали всё, что могло гореть. Складывали на термические печи, чтобы высохло. После окончания работы нагрузили тачку с горбом. Всё это добро затащили в барак, и тачку тоже, чтобы не украли.
А дождь льёт и льёт. Ни просвета, ни передышки, словно так и должно быть. Мы настолько привыкли к нему, что, если и переставал на некоторое время, с удивлением смотрели на серое, хмурое, с низкими тучами небо: не случилось ли там чего? А вдруг вода кончилась, как высказался однажды Жорка.
Не дожидаясь, пока все придут с работы, разожгли печку. Вскоре она раскалилась докрасна. Сушили мы всё: от нижнего до верхнего. Пар стоял в бараке, словно туман, а мы в одних подштаниках вертимся вокруг буржуйки, поворачивая одежду.
– Вот это житуха! – не нарадуется Жорка. – Вот, если бы маленько жратвы, – тогда вообще рай!
Мы впервые высушили одежду и надели её, почувствовав себя куда уютней. Остатки топлива спрятали под нары.

Вечером люди пришли в тёплый барак и обрадовались. Хотя печка уже не горела, а приятно после холода и слякоти войти в тёплое помещение. Большинство работало по цехам и не так вымокали. И никто не интересовался – чем топили? Один староста набросился на нас. Мы в это время сидели за столом в одних пиджаках и ужинали.
– Кто разрешил получать топливо! – сурово проговорил он.
– А мы и не получали,– отозвался я.
– Чем же топили, если не секрет?
– Собрали всякий хлам по заводу, вот и…
– Учитесь у пацанов, – сказал староста мужикам, собравшимся у потухшей, но ещё тёплой печи. – Нужно всем что-то приносить.
– Как же, – отозвался длинный Митяй. – за ними успеешь. Если только хворост из лесу?
– Ничего не выйдет! – Вмешался невысокий мужчина лет сорока, с небритым лицом.
– Почему? – удивился Митяй. – Ветки гниют в лесу!
– Потому! Что будет, если в лес хлынут все?
– И то правда! – согласился Митяй. – Что же делать? Не ходить же всё время мокрыми?
– На мой взгляд, – продолжал мужчина, – пускай мальчишки промышляют. Сами высушатся и нам что-то достанется…
– Кто за топливом? – перебил его староста.

Каждый вечер выдавали полтора десятка брикетов величиной с полукилограммовый батон хлеба из бурого угля с добавлением ещё чего-то и небольшую охапку дров на растопку.
Когда топливо принесли со склада, я предложил:
– Давайте дрова и брикеты спрячем.
– А чем топить? – удивился староста.
– У нас есть ещё всякий хлам. Пожалуй, больше, чем это.
Так у нас образовался запас на чёрный день.
Мы продолжали сносить в барак всё, что попадало под руку. Неожиданно староста встревожился:
– Братцы! Нужно запасы аннулировать. Могут подумать, что мы воруем. Тогда жди неприятностей.
Брикеты расходовали. Что приносили, складировали в одном из углов в бараке. Но на заводе становилось всё меньше и меньше хлама.

Вечерами сушились по очереди. От мокрой одежды валил пар, как из паровоза. В бараке стоял устойчивый запах кислого пота, цвели и едкого пара, от которого прошибала слеза. Жорка, когда сушит фуфайку, ворчит:
– Когда кончится потоп? Небо прохудилось, что ли?
– В Крыму, – задумчиво проговорил я, – точно такие погоды.
– А у нас, – улыбнулся Жорка, – снег, морозы. Пацаны на санках катаются.
– Ты откуда? – поинтересовался я.
Прежде мне и в голову не приходило спросить об этом.
– Из-под Полтавы. Наших здесь много.
– А из наших я один…
– А ну, пацаны, кончай базар! – прикрикнул староста. – Уступите место. Пускай ребята обсушатся.
Мы не стали возражать, отошли к столу. Время идти за ужином. Очередь была Жоркина.

С топливом вопрос решился неожиданно. Однажды утром нас сняли с уборки и послали на электростанцию.
Она стояла на той же реке, что и заводы, только выше по течению. От непрерывных дождей уровень воды поднялся. В неё со всех сторон неслись ручьи и речушки, волоча за собой листву, сучья и даже вырванные с корнем молодые деревца.
Этот мусор стал забивать предохранительные решётки. Их очищали от сора специальными граблями. Иначе вода не попадала на турбины и переваливала через дамбу.
Теперь здесь круглосуточно дежурили люди. Они очищали решётки, а мусор выносили на берег. Этого добра собралась довольно большая куча. Я обратил на это внимание товарища:
– Смотри, Жорка, сколько топлива!
– Нам возить его, не перевозить!
– Но пытаться нужно.
На следующий день мы пришли с тачкой.

На дамбе работать было опасно. Если бы не металлическая ограда по пояс, неминуемо смыла бы набегающая волна.
Она подмывает снизу, а хлёсткие дождевые потоки ослепляют и обливают, как из пожарного крана. Ветер ревёт и стонет, едва не сбивает с ног. Дует он порывами. Стихнет и чуть слышно лопочет с дождевыми струями. И словно договорились между собой: дождь прекращается. Только слышен гул течения и шелест стекающей с елей воды.
Но это не надолго. Через минуту, другую ветер с новой силой рвёт и завывает, а дождевые струи с ещё большим усердием присоединяются.
На работе мы не особенно вымокали. Нам выдали непромокаемые плащи. Когда кончался рабочий день, мы сдавали их сменщикам. Сами грузили тачку лучшим хворостом и спешили в лагерь. Вот за этот период и намокала верхняя одежда.

Так продолжалось до начала декабря. День и ночь низко ползут хмурые тучи. Земля уже не принимает в себя воду. Дороги превратились в речки, тропинки в ручейки. Казалось, не будет этому конца.
И вот, однажды утром проснулся: воскресенье, тишина, ясное небо, на вершинах гор на солнце поблёскивает снег. Даже не верилось, что кончился потоп.
Но нас продолжали держать на электростанции. Река всё ещё несла всякий мусор. А мы выбираем, что получше, и возим в барак.

II НАХОДКА В ЛЕСУ

Если с топливом мы обходились, то с едой полный завал. Корзины мы давно уже не плели. Не было лозы, да и погода не позволяла выходить из лагеря. В свободное время протапливали буржуйку и смотрели с унылым видом в окно на разбой непогоды.
Картошка, припасённая ещё дедом Степаном, кончилась. Мы добавляли её к рациону по несколько штук в день. Однажды Жорка угрюмо сказал:
– Хана нам!
– Ты о чём? – изумился я.
– Жрать нечего, вот о чём!
– М-да-а! – промычал я. – И не говори. Картошки дня на два. Нужно шевелить мозгами.
– Шевели, не шевели, а жратвы достать не так просто.
Я молча согласился и только вздохнул.

Этот разговор состоялся в субботу. Я почти не спал ночь и всё думал, что предпринять, где выход?
Перед самым рассветом осенило. Дождался, когда окна посветлеют, растолкал Жорку.
– Ты чего? – буркнул тот недовольно. – Даже в воскресенье нет покоя! – ворчал он, поворачиваясь на другой бок.
– Хватит дрыхнуть, собирайся!
– Куда?
– Жрать хочешь?
– Хочу! – воскликнул товарищ и сел, удивлённо оглядываясь. – Ты чего дуришь меня?
– Спаньем желудок не наполнишь, – продолжал я, не обращая внимания на его слова. – Пойдём по бауэрам.
– Зачем? Менять нечего.
– Пойдём, хоть картошки разживёмся.
– Интересно, как это ты собираешься сделать?
Я вилял, всё не решаясь произнести унизительное слово, но другого выхода не было, пришлось сказать:
– Просить будем.
– Как-а-ак?! – вылупил он на меня глаза. – Побираться, что ли?
– Угу! – подтвердил я. – Просить.
– Стыдно! – поморщился Жорка.
– Ты помнишь, что дед сказал?
– Помню. Чтобы слушал тебя.
– Конечно, приятного в этом мало. А что ты предлагаешь?
– Что я могу? – пожал он плечами. – Как скажешь.
– Не помирать же с голоду! – тяжко вздохнул я. – Ребята просят – и ничего, не линяют.
– Какие ребята?! – удивился Жорка.
– Есть такие. Даже в нашем бараке. Вон, в том углу парень, – и показал в противоположный от нас угол.
– Неужели? – всё ещё сомневался напарник.
– Кстати! Его уже и след простыл. Я видел однажды, как он вытряхивал из торбы на нары куски хлеба, шматки сала, яблоки, картошку.
– И что, всё это ему давали?
– Я тогда спросил: «Под церковью стоял?» Он усмехнулся: «Нет, по хатам ходил и просил». Я тогда позавидовал ему и вздохнул: «Я бы так не смог». Вот такие дела.
– И я об этом. Оно хорошо, когда есть, что бросить на зуб, но ты прости, брат, я не смогу.
– Ишь, какой стеснительный!
– Язык не повернётся, Санька!
– Ладно! – вздохнул я. – Просить буду я. Как-нибудь перелупаю. Но учти, торбу будешь ты таскать.
– Ладно, идёт, – сдался товарищ и стал собираться.

И мы вышли на охоту, надеясь на доброту австрийцев. А сердце ноет и сжимается – боязно всё же.
Разгорячённые ходьбой, мы не замечали разницу в погоде. В долине одно, а в горах другое. Только когда остановились отдохнуть, ощутили, как холодный ветер пощипывает уши.
Осмотрелись. На вершинах снег. Его и из долины видно. Я потёр руками уши и сказал:
– Куда мы бежим?
– Откуда я знаю? – огрызнулся Жорка. – Ты ведёшь.
Я обратил внимание, что на голове у него старая замызганная шапка и удивился:
– Откуда она у тебя?
– Моя. Нас же привезли сюда в феврале. – Пояснил товарищ.
– А у меня вот – нет!
– Слушай, – продолжал Жорка. – По-моему, в дедовом мешке есть шапка. Не новая, но по нашей бедности сойдёт.
– Ты чего не сказал мне?
– Из виду упустил. Свои уши всё же ближе, – засмеялся он.
Мы спрятались от ветра на опушке леса в кустах, по очереди покуривая самокрутку. Неподалёку виднелся дом. С очередной затяжкой я решил: «Докурим, и прямо к хутору». Жорка, словно читая мои мысли, вздохнул и поёжился:
– Боязно! Аж мурашки по коже.
– Мы что, трусы? – разозлился я.
Это слово, словно удар, подействовало на нас обоих. Затоптав окурок, я смело направился к дому. Хотя смелостью это назвать нельзя было. Это было что-то граничащее с принуждением. Оглянулся. Жорка уныло плёлся за мной.

Я остановился у невысокого крыльца. Дом небогатый. Местами осыпалась штукатурка, рамы на окнах потускнели. И вообще, выглядел он мрачно, словно насупился от времени.
Поднимаясь по ступенькам, снова оглянулся. Жорка выглядывал из-за угла. Я показал ему кулак и дёрнул проволоку, торчавшую рядом с дверью в виде ручки. Где-то внутри дома звякнул звонок.
Прислушался. Глухо донеслись торопливые шаги. У меня в груди похолодело. Казалось, моё отважное сердце ушло в пятки. Грохнули запоры. Дверь открыла пожилая, лет пятидесяти, женщина в тёмном чепце и в меховой душегрейке-безрукавке поверх старого платья.
Я топтался перед ней с таким видом, словно в чём-то провинился, и мычал невразумительное. Она усмехнулась, молча окинула нас изучающим взглядом и ушла, не закрыв двери.
Австрийка хоть и усмехнулась, но в её глазах затаилась грусть. Она засела так глубоко, что выманить её можно только особой радостью.
Жорка сделал удивлённое лицо и глянул на меня:
– Чего она?
– Не знаю! – пожал я плечами. – Подождём. Дверь не закрыла…
Договорить не пришлось. Появилась хозяйка с двумя ломтями хлеба в сморщенных руках. Я тут же прикинул: по лагерным нормам – почти двухдневная пайка в каждом ломте.
– Возьмите, – проговорила она со вздохом. – Больше ничего нету. А ваши идут и идут, а где брать?
От этих слов я отшатнулся и едва слышно проговорил:
– Но-о, мадам…
– Чего вы испугались? – перебила она меня. – Берите!
Она подозвала Жорку. Мы взяли хлеб и, пряча глаза, словно сделали что-то нехорошее, поблагодарили добрую женщину и ушли.
Отойдя порядком, я оглянулся. Она стояла на крыльце и смотрела нам вслед. Я помахал рукой. Она ответила и вошла в дом.

И всё же, первая удача обрадовала нас, хотя в душе остался неприятный осадок. Постепенно, с лёгкой руки австрийки, мы смелели и заходили в каждый хутор на нашем пути. Пока что нам нигде не отказывали.
Один матёрый бауэр с весёлыми прибаутками на плохом русском отвалил кусок старого, похожего на жёлтый кирпич, сала. «Ничего! – подумалось мне. – Сойдёт…»
В другом хуторе симпатичная молодая женщина пригласила в дом и накормила горячим вкусным супом.
– Хорошо! – поглаживая живот, улыбался Жорка, когда мы вышли из гостеприимного дома. – Так жить можно. Поели, и домой принесём.
– Да! – согласился я. – Дня на четыре хватит добавлять к баланде.
– Нам бы ещё картошки, – вздохнул товарищ, – тогда был бы полный порядок.
– Скажи за это спасибо, – отозвался я.

Так, в разговорах, шли от хутора к хутору. Торба наша тяжелела. Между тем, погода портилась. Срывался лапастый, но редкий снег. Время давно перевалило за полдень. Я посмотрел вокруг. Дорога побелела, на полях тоже постепенно прикрывает озимые посевы и травы.
– Пора возвращаться? – предложил я.
– Давай зайдём во-о-он в тот дом! – Жорка показал на усадьбу, которая стояла в стороне от дороги.
– Не по пути. Крюк сделаем. Вон, впереди другой.
– Мы же были в нём, – удивился товарищ. – Ты хочешь идти по той же дороге, по которой сюда шли?
– Вообще-то, ты прав, – согласился я. – Пошли.
–Дом богатый, продолжал Жорка. – Сейчас хозяин отвалит по куску сала и буханке хлеба. Тогда заживём…
– Знаешь, – перебил я его, – что говорила в таких случаях моя мудрая бабка?
– Что-о? – насторожился товарищ.
– Дурак думкой богатеет. Так и ты. Смотри, чтобы нам по шее не дали. Я давно заметил: чем богаче хозяин, тем жадней.

Как в воду смотрел. На наш стук в двери никто не отвечал. Мы хотели уже уходить, как распахнулась половинка ворот и появился толстый старый австриец с громадной, словно небольшой бочонок, трубкой в зубах. Он поддерживал её правой рукой и пыхтел, точно паровоз. На нём башмаки из цельного куска дерева, старые кожаные штаны испачканы навозом, замызганная жилетка-душегрейка поверх рубашки. Лицо злое, чем-то недовольное.
Всё это я охватил одним взглядом. «Ну, – думаю, – попали!» Предчувствие не обмануло. Хозяин поправил на голове шляпу и крикнул:
– Эй, вы! Чего вам?
Вначале я растерялся от такого крика, а потом загундосил:
– Дайте, фатер, кусочек хлеба!
Хотя разговор происходил на немецком, мне всё было понятно. Хозяин вначале позеленел, а потом его лицо покрылось пятнами бурачного цвета, и он как заорёт:
– Что-что? Хле-е-еба?! Доннерветтер! Хлеба?! Я потом и кровью добываю его и не намерен раздавать всем подряд! Эй! – крикнул он вглубь двора. – Спусти собак!
– Чего это он? – перепугался Жорка. – Взбесился?
И в самом деле, послышался приглушённый лай собак. Раздумывать было некогда, и я шепнул:
– Бежим! Иначе затравит собаками!
И мы со всех ног бросились бежать от негостеприимного дома.

Мы мчались к опушке леса, видневшегося впереди. На полдороге всё же я остановился и оглянулся. Хозяин стоял в воротах, подперев бока кулаками и хохотал. Меня взяло такое зло, что послал его в непотребное место и показал кукиш. Австриец оборвал смех и погрозил зажатой в кулаке трубкой:
– Русски швайне! Доннерветтер!
– Сам свинья, – огрызнулся я по-русски. – Фашистская рожа!
– Санька! – кричал Жорка. Он уже стоял на опушке. – Брось ты его, придурка, а то в самом деле спустит собак!
Больше не оглядываясь, я поспешил к товарищу, в душе проклиная себя за то, что согласился идти к этому дому.

На опушке остановился, чтобы отдышаться. Только теперь заметил, что снег давно перестал идти. Сердитый хозяин остался за закрытыми воротами. Всё выглядело тихо и мирно, словно не было неприятного эпизода, который разыгрался только что. Я усмехнулся и съехидничал:
– Ну что, слопал куркульского сала?
– Попался такой! Другие дают. – Оправдывался Жорка.
– То другие. Они беднее. Им наша голодуха ближе, чем этому куркулю.
– Возможно, – вздохнул товарищ.
Так брели лесом, рассуждая о наших невзгодах, о человеческой жадности. Мы направлялись к ельнику, через который собирались выйти на дорогу, ведущую к лагерю. Вдруг мне пришла мысль:
– Слушай, Жорка! Возможно, этот дядька и не такой злой?
Товарищ остановился и удивлённо глянул на меня:
– Почему так думаешь?
– Видел, как он хохотал? Злой так не будет смеяться.
– Так чего грозился собак спустить?
– Но не спустил! Видно, попали под горячую руку. Он выскочил из ворот, как ошпаренный! Что-то произошло у него.
– Может быть, – пожал плечами напарник.
Дальше шли молча. Я размышлял о нашей жизни: что будем делать, когда упадёт глубокий снег? Глянул на небо, затянутое тучами и определил, что скоро начнёт смеркаться. Хотел предупредить товарища – пора мол, в лагерь. Но он опередил меня:
– Давай покурим. Ноги гудят. Весь день топаем.
– «Не потопаешь – не полопаешь», – говорила моя бабка. Давай! – согласился я.
Неподалёку, у раскидистой молодой ели, лежала порядочная куча хвороста, слегка припорошённая снегом. Жорка с разбегу шлёпнулся на неё, словно бросился в воду, и исчез, будто нырнул.
– Ты куда? – опешил я.
И ещё что-то кричал, не понимая, что происходит и куда подевался товарищ? Подбежал к тому месту, где исчез Жорка, разгрёб хворост и увидел вход в подземелье. Заглянул в дырку и обнаружил, что это обыкновенный погреб. Жорка развалился на куче картофеля и улыбался до ушей.
– Чего лыбисся? Вылазь!
– Видишь, что я нашёл? – не обращал он внимания на мои слова.
– Ты нашёл! – разозлился я. – Она тебя нашла! У меня сердце чуть не прыгнуло за тобой с перепугу. А ну, вылазь, находчик!
– Ну, нет! – ещё шире улыбался товарищ. – Раз я сижу на такой куче, то не грех немного и в торбу кинуть!
– И верно! – опешил я. – А у меня соображалка отказала.
Жорка снял с плеч вещмешок с продуктами, развязал узел, вытащил свою торбу, которую взял на всякий случай. А этот случай как раз и подвернулся.
– Давай сюда харчи! – предложил я.
– Подожди! Я кину в неё малость. Чего нести полупустую торбу.
Он вынул хлеб и сало, завёрнутые в чистую тряпицу. Это так учил его дед Степан. Набрал в торбу картофеля, сверху положил свёрток, туго завязал и подал мне. Через некоторое время и его мешок был наверху.

Когда Жорка выбрался из погреба и увидел, что я внимательно изучаю отверстие, удивился:
– Чего уставился на дырку, как баран на новые ворота?
– Да вот, смотрю и гадаю, почему хранилище открыто?
– Может быть, чтобы свежий воздух заходил? – предположил Жорка.
– Да нет! Ты не наблюдательный. Вот, смотри: судя по дыркам от гвоздей, где находились петли, можно предположить, что добро того куркуля, который попёр нас.
– Почему думаешь так?
– Здесь и думать нечего. Снял крышку на ремонт. Земля-то его?
– Но почему держит картошку здесь, а не дома?
– Мне говорили, – стал объяснять я товарищу, – что власти забирают у бауэров всё. Оставляют на прокорм людям и скоту. Вот потому и возникают тайные хранилища.
– Надо уходить, – забеспокоился напарник. – Поймает этот гад, – прибьёт.
– Не посмеет! Мы знаем его тайну, за которую концлагеря не миновать. Замаскировать, как было, нелишне.

Довольные удачным походом, мы шли, горбясь под тяжестью вещмешков, навстречу холодному ветру, который разыгрался на ночь. Мы спешили, чтобы успеть до темноты попасть в лагерь. А я думал: «Пожалуй, на месяц хватит, а если экономно, и на больше. Кто его знает, как сложится зима? Вон, снег срывается…»

III МАКС

Декабрь тянулся долго и утомительно. Неустойчивая погода действовала на нервы. То завывает ветер в телефонных проводах, то срывается снег с крупой, барабаня по барачным окнам, то вдруг, словно летом, дождь, как из ведра.
Это в долине. Смотришь в горы и предгорье – снег непроницаемой стеной или вьюга завывает.
Подстать погоде и наше положение. Нас то и дело гоняли с одного места на другое. Где мы только ни работали, как сняли с уборки заводского двора. После электростанции отправили в карьер добывать гравий. Хотя здесь не штрафлагерь, но меня тошнило от одного его вида. В конце концов, сумел уговорить завхоза дать нам другую работу. И вот что из этого вышло.

На другое утро пришёл за нами худощавый австриец лет пятидесяти, чисто выбритый и с седыми висками, одетый в полупальто с карманами на животе.
Внешне он сразу понравился нам, а главное – говорил по-русски, не очень хорошо, но объясниться мог.
Порой я удивлялся. Говорило по-русски пол-Австрии. Неужели они все были в плену в Первую Мировую войну в России? Выходит, так.

Он привёл нас за посёлок в усадьбу, которая стояла особняком, без хозяев. Прежде мы часто по воскресеньям проходили мимо и удивлялись, что такой добротный дом, а пустует.
Австрийца звали Максом, и являлся он штукатуром. Мы сразу стали называть его мастером. Первый день знакомились, как замачивать известь, как делать из неё «молоко», а потом раствор.
Такая работа пришлась нам по душе. Самое главное – под крышей и никто не гнал в шею. Мастер оказался покладистым, но строгим. Я понимал его и в душе усмехался: «Дай нам волю – мы и на шею сядем!»

Дом большой и просторный, в два этажа. Он окружён с трёх сторон еловым лесом, а его фасадная сторона смотрит на дорогу, которая выныривает из-за деревьев неподалёку.
Внутри дома царило запустение: стены облезли и осыпались, потолки кое-где обвалились. Штукатурка упала, словно после землетрясения. Вот и выходило, что потолки нужно латать, а стены заново перетирать.
Макс объяснил, что дом готовится для главного инженера завода. Нам, разумеется, без разницы, для кого он, нам нравилось в нём. Особенно, когда срывался мокрый снег или дождь. В такие минуты мы вспоминали карьер – как там неуютно по такой погоде. Даже плечами передёргивали, словно от озноба.

Всё устраивалось как нельзя лучше, вот только с едой неважно. Стало ясно: той картошки, которую взяли в подземелье, надолго не хватит. Зимой, по пояс в снегу, не очень приятно ходить по бауэрам и побираться. В одно из воскресений решились наведаться к «нашей» яме, но она оказалась пустой.
– Забрал, чёртов фриц, буркнул Жорка.
– Испугался!
– Чего? – изумлённо посмотрел на меня товарищ.
– Видимо, обнаружил, что мы здесь побывали, и перепрятал. Он подумал, будто мы способны заложить его.
– Дурак! – пожал плечами товарищ.
Надежда на дармовой картофель рухнула, как песочный домик. И всё же воскресенье не пропало даром. Хоть болтались в снегу и измокли по пояс, напросили хлеба, картошки, яблок.
Когда мы высыпали это добро на нары, хоть и устали, но улыбнулись, а я сказал:
– Повезло нам. Если экономить, недели на две хватит. Важно переждать в лагере, пока непогода будет бушевать в горах.
– Сэкономишь, как же! – хмыкнул Жорка. – Когда всё время ощущается голод. Так бы и съел чего-нибудь.
– Это так, – вздохнул я. – Деда Степана нам не хватает. Он умел распределить продукты.

Недели за полторы до Нового года ударили морозы, упал снег, и побежала по дорогам позёмка.
Макс заволновался. В помещении температура падала почти до нуля. Он ходил по комнатам и качал головой:
– Новая штукатурка перемёрзнет и осыплется. Что будем делать?
Мы с Жоркой переглянулись и пожали плечами. Я, между прочим, посоветовал:
– А если печи топить?
– Вот и я говорю – топить надо, – согласился Макс. – при такой температуре штукатурить нельзя. Нас могут снять на другую работу, и всё пропадёт. – Он задумался и добавил. – Нужно что-то делать.
– Да, – вздохнул я, – жалко, столько труда пропадёт!
– Не в этом дело! – перебил меня мастер. – К весне дом должен быть готов. А если придётся переделывать, то тогда не знаю!
На этом разговор закончился, но вопрос, как говорится, остался открытым. На то воля начальства.

Наутро Макс неожиданно объявил:
– Штукатурные работы прекращаем, пока не потеплеет. Вам придётся топить печи.
– А нам всё равно, – усмехнулся Жорка, – что делать, абы ничего не делать!
Не обращая внимания на слова товарища, я прикинул: «Если нас перебросят куда-то, и неизвестно, куда – мы ничего не выиграем, а только потеряем».
– Оно конечно, – согласился я. – Но мотаться по такой погоде туда-сюда не очень приятно, если надо, то…
– Вот и хорошо! – обрадовался Макс. – Я пойду на завод и согласую. Вы пока затопите печи. Поройтесь в сарае, там есть уголь и дрова.

Мастер ушёл. Мы принялись за работу. Он вернулся, когда мы собирались в лагерь на обед, и объявил:
– Под мою ответственность вам разрешили здесь жить, пока холодно. На втором этаже есть комната, в ней можно обосноваться. Вот и занимайте. Прямо после обеда тащите свои пожитки.
– Какой смысл, – возразил я. – За едой придётся ходить.
– Это мы уладим, – заверил мастер. – Не теряйте времени. Погода портится на глазах.

После обеда мы тащили полную тачку с нашими пожитками и постелями. Встречный ветер, словно дробинками, сёк лицо сухой крупой. Было больно так, что выступали слёзы. Мы, нагнув головы, точно набычились, шли напролом против ветра.
Макса на объекте не было. Не теряя времени, стали готовиться к долгому проживанию в усадьбе.
В сарае нашли двуспальную деревянную кровать и затащили в комнату. Запаслись и топливом на ночь. Мы суетились, спешили до сумерек устроиться. А погода между тем всё портилась и портилась. Повалил снег, и побежала позёмка, а потом слегка завьюжило, наметая сугробы поперек дороги.
Мы смотрели в окно и, видно, тревожила нас одна и та же мысль. Высказал её Жорка:
– Что жрать будем? По такой погоде идти в лагерь я не намерен.
– Я тоже, – вздохнул я. Из-за трёх гнилых картошек…
– Хоть гнилые, да еда, – перебил он меня.
– Давай, – предложил я, – сегодня обойдёмся своими запасами.
– Я видел в кладовке всякие кастрюли, сковородки, – сказал Жорка.
Эти слова я принял, как согласие. Мы продолжали смотреть на дорогу, где всё больше и больше разыгрывалась метель. Она запорошила пространство и далеко уже не видно.
И вдруг из-за раскидистой ели, закрывающей поворот дороги, высунулись две лошадиные головы, запорошенные снегом, а потом показались и лошади целиком. Они тащили крытую брезентом фуру. На козлах Макс с длинным батогом в руке.
– Где это он выдрал коней с бричкой? – удивился я.
– Интересно, что он везёт? – перебил меня товарищ.
– Сейчас узнаем. Пошли!

Пока мы спускались по лестнице, подвода успела подъехать к входным дверям. Макс отряхивал с себя снег и покрикивал на лошадей, чтобы не танцевали, а стояли спокойно.
– Им тоже холодно! – вступился я за животных и спросил. – Что привезли, мастер?
– Топливо.
Я заглянул в кузов. Он по самые борта загружен брикетами бурого угля. Поверх них лежали два мешка.
– А в мешках что? – спросил Жорка.
– Ваши продукты на две недели.
– Красота! – обрадовались мы. – Теперь не надо ходить в лагерь.
– Только не слопайте за неделю, – усмехнулся мастер.
Мы переглянулись, а я подумал: «Он прав. Нам это ничего не стоит. Нужно сдерживать аппетит…»
– Чего стоим? – крикнул Макс. – Мне ехать в такую даль!
Разгружали уголь в помещение. В прихожей сваливали в угол. Продукты затащили в свою комнату. Привёз Макс керосин и лампу. Электричество в доме отключено.
– Завтра, – сказал он, – привезу карбидную лампу.
В мешках оказались картошка, брюква, хлеб, маргарин и немного макарон. Мы разложили продукты на полу, всё ещё не веря, что всё это наше. Переглянулись, и у нас одновременно вырвалось:
– Давай сварим макарон?
Мы от души расхохотались и, не спеша, принялись за приготовление ужина. Пока мы были заняты созерцанием своего «богатства», Макс уехал в разыгравшуюся вьюгу.

IV НОВЫЙ ГОД

Утром вьюга малость утихла, но не совсем. Вокруг усадьбы и далеко за её пределами беспорядочными волнами громоздились сугробы. Дороги как не было. По снежному насту мела позёмка, словно ручьи, мчались струи сыпучего снега и разбегались в разные стороны. То вдруг сорвётся порыв ветра и всё смешается, закрутится, завертится в сумасшедшей скачке. Но вот порыв опадает, ветер дует, равномерно завывая, а позёмка продолжает струиться.
В доме мрачно и темно. Неприятно пахнет сыростью и испарениями известкового раствора. После обхода дома, наглухо закрыли те комнаты, где не производились работы. Этим мы уменьшили количество топившихся печей.
Вечером вьюга усилилась. В окно второго этажа видно, как тяжёлые низкие тучи обволакивают небо, словно саваном. Ветер всё сильней и сильней. С наступлением темноты в печных трубах завыло так, будто в них проснулся домовой и запел свою песню.

Ночью часто просыпаемся и прислушиваемся к вою непогоды. Что творится за стенами дома, можно только представить. Жорка вздыхает и шепчет, будто кто-то может подслушать его:
– Ну её к бесу! – он имеет в виду непогоду. – Давай спать!
– Да, – соглашаюсь. – Я не против.
Но трубный вой ещё долго не даёт покоя. Ворочаюсь с боку на бок, пока сон не берёт меня измором.

Макс ввалился в дом, весь облепленный снегом. Он застал нас за чисткой печей, когда мы подготавливали их к растопке. Мы рассуждали между собой, и решили посоветоваться с ним. Начал я:
– По нашему убеждению, по такому морозу днём печи не стоит топить – перевод угля.
– За уголь не волнуйтесь, но температуру поддерживайте. Молодцы, что не подводите меня.
– Как можно? – удивились мы.
– Я вот, – продолжал Макс, – принёс карбиду и лампу. Керосин экономьте. С ним сейчас туго. Карбид легче найти.
– А не опасно с ним? – забеспокоился я.
– Научу. Кстати, достал его у своего давнего приятеля. Он обещал помочь картошкой.
– Нам бы соли чуток, – попросил я.
– Соль беру на себя. Принесу каменной. Сейчас её не привозят. Русские отрезали Румынию. Бои идут в Будапеште…
Макс сказал это как бы между прочим, но мы намотали на ус и переглянулись. Так узнали, что наши уже не так далеко, как нам кажется.

Дни бежали за днями. Вьюга то утихала, то с новой силой завывала. Когда морозы усиливались, печи топили круглые сутки. Иногда навещал Макс. Походит по дому, посмотрит штукатурку, вздохнёт и уходит. Однажды принёс большой кусок каменной соли.
– Спасибо! – обрадовался я. – Мы измучались без неё.
– Не стоит. Постараюсь ещё достать.
Последнее время мы вынуждены были обходиться без соли. Искусственную, коричневого цвета, которую выдавали в лагере, употреблять невозможно. Мало её насыплешь – несолёная еда, добавишь – горькая, в рот не возьмёшь.

Кончался сорок четвёртый год – трудный и многоликий. Наступал сорок пятый. Каким он будет, мы не задумывались, но наверняка знали – нелёгким.
За два дня до конца года решили Новый год встречать в лагере. Вначале Жорка согласился, а потом засомневался:
– А печки, а спать где будем?
– С печками ничего не случится, – засыплем на ночь. Мороз небольшой и вьюга затихла. А спать будем на своих койках.
– На голых? Ни постелиться, ни укрыться?
– Да-а, нехорошо, – согласился я и предложил. – А что, если взять с собой по одеялу?
На том и порешили.

Тридцать первого декабря, с утра задул ветер. Вначале несильный, постепенно набирал силу, а вечером закрутил настоящий буран.
Несмотря на сюрпризы погоды, к празднику стали готовиться сразу после обеда.
– А что возьмём? – спросил Жорка. – Не с пустыми же руками?
– Я об этом не подумал, – вздохнул я.
– Ну, как же! – забеспокоился товарищ. – Каждый что-то положит на общий стол. Неудобно ведь!
– Что-нибудь придумаем, – успокоил я друга.
Нашу подготовку неожиданно прервал Макс. Он ввалился в дом, весь в снегу, словно его укатали специально и основательно, как делают снежную бабу.
Наш начальник, хоть и замёрз, но выглядел весело. Он поставил на стол посудину литра на три с чем-то. Мы во все глаза смотрели на алюминиевую не то флягу, не то судок с широким горлом. Макс заметил наши удивлённые взгляды и улыбнулся:
– Это мой подарок вам на Новый год. Здесь муст.
Муст – это что-то среднее между сидром и вином, но хмельное. Местные крестьяне готовят его из падалицы яблок и груш. Этот напиток широко распространён в Австрии.
Макс осмотрел штукатурку и остался доволен. Она постепенно подсыхала. Хотя испарения доставляли нам мало удовольствия. Приходилось открывать двери и окна, чтобы проветривать. Тогда из помещения валил густой пар.
Мастер поздравил нас с наступающим и ушёл. Мы продолжили подготовку к празднику.
– Это первый Новый год за войну, который буду встречать, – задумчиво проговорил товарищ. – Так, что возьмём?
– Значит так! Предлагаю взять булку хлеба, картошки и шматок сала. В лагере пожарим…
– А посудину, которую принёс Макс?
– Отольём малость, остальное заберём.
Часов в семь вечера закрыли на ключ входные двери и нырнули в снежную круговерть.

Когда мы вышли из дома, ветер превратился в бурю. Всё вокруг гудело, стонало и ревело. Загуляла погода перед праздником шальным, прощальным, безобразным разгулом.
Мы пробирались сквозь пургу, согнувшись чуть ли не пополам. Из одеял сделали что-то вроде накидок. Впрочем, нас это не спасало от сухого колючего снега, который словно из пушки вырывался, и больно сёк лицо.
Я одной рукой прикрывался, а вторая занята узлом с продуктами. Жорка нёс флягу, спрятав её под накидку из одеяла. Временами мы останавливались, поворачивались спинами к ветру. Снег лепил и лепил. Отдышавшись, шли дальше. Мороз крепчал, а ветер рвал и завывал, словно разъярённый зверь.

В барак мы ввалились, запорошённые снегом с ног до головы. Кстати, о голове. В мешке деда Степана нашлась кошлатая, побитая молью, из неизвестного зверя, шапка. В этом отношении – я кум королю, как выразился Жорка.
В помещении тепло. Чугунная печка дышала жаром и уютом. В потолке ярко светилась электролампочка. Я обратил на это внимание и подумал: «Это ради праздника!» Обычно она едва поблёскивает.
У длинного стола сидели, разморенные жарой, почти все обитатели нашей комнаты и о чём-то спорили. Как только мы вошли, они замолчали. Один из сидящих вздохнул:
– Нет! Не он!
Мы ничего не поняли и стали стряхивать с себя снег. Он не долетал до пола, а проливался доджём и образовал лужу. Староста недовольно бросил?
– Утрите!
– Сами знаем! – огрызнулся Жорка, ставя флягу на стол.
Было без слов понятно, что что-то произошло. Но спросить в лоб я не решался, а, подсев к столу, поинтересовался у одного товарища:
– Что случилось?
– Митяй пропал, – шепнул тот.
Я знал Митяя как смышленого и весёлого человека. Хотя в бараке его считали чудаком, чуть ли не с придурью. Он всегда что-то мастерил из консервных банок, цветных лент и тряпок. У него два больших фанерных чемодана, полных всякого утиля. На вопросы – зачем ему всё это, отвечал шутками и прибаутками, предпочитая не объяснять. Вначале над ним потешались, а потом оставили в покое.
– Как пропал? – не понял я.
– Мы его ещё часа в три послали к бауэру за мустом, и до сих пор нет.
– Митяй не такой, чтобы пропасть, – заступился я за человека, который часто строил надо мной насмешки. – Придёт! – заверил всех.
Сидящие у стола глянули на меня, на тёмное окно и продолжали молчать со скорбными лицами.

Он ввалился в барак неожиданно, когда уже собирались на розыски. Переступил порог, облепленный снегом с ног до головы, и втащил в комнату санки с бочонком литров на пятьдесят.
Люди повскакивали с мест и загалдели все разом. Их больше интересовал бочонок, чем притащивший его.
Митяй, не обращая внимания на них , стряхнул с себя снег, зябко поёжился и подсел ближе к печке.
– Где ты пропадал? – спросили у него.
– Ждать пришлось! – отмахнулся Митяй.
– Кого ждать? – Спросил староста.
– Хозяина дома не оказалось. Вот и задержался. Потом пурга разыгралась, чуть не заблудился.
– Как ты мог заблудиться? – спросил один из товарищей.
– Хорошо в хате сидеть, – хмыкнул Митяй, – а выйди…
– Мы вон, чуть не прошли мимо лагеря, – перебил я его.
Он снял латаную перелатанную куртку с рукавами, не закрывающими запястий длинных тонких рук, и, заметив нас, усмехнулся:
– А-а! Отшельники! Чего пожаловали в такую погоду?
– Новый год встречать.
– Как живёте?
– Хорошо живём. Только скучно. Здесь веселей.
– Это точно! – усмехнулся он. – Хотя жрать нечего, а веселья хватает.
– Мы картошки принесли и хлеба маленько.
– Картошку потом, ближе к двенадцати, – предложил Митяй.
Пока он согревался, самые нетерпеливые распутали верёвку на бочонке и спросили у старосты:
– Куда его?
– К огню. Пускай подогреется.
Митяй вдруг сделал загадочное лицо и предложил:
– Давайте сначала треснем по маленькой мусту, а потом я покажу кое-какие фокусы.
С идеей «треснуть мусту» согласились все, а вот на обещанные фокусы никто не обратил внимания. И напрасно.

V ФАКИР И «ПЕТУХ»

Обитатели нашей комнаты, а всего их, вместе с нами, двадцать человек, засуетились около бочонка. Нашёлся один из них, который вкрутил в бочонок деревянный кран, принесённый Митяем, – и готово. Староста руководил. Митяй наливал и объявил:
– Братцы! Только по одной кружке, а то Новый год встречать нечем будет!
Образовалась очередь. Подходили по одному. Выпивали, кряхтели, утирали рукавом губы и отходили, уступая место следующему. Налили и нам. Муст на вкус кисловатый, но в меру. Жорка попробовал и недовольно поморщился:
– Кислятина!
– А мне нравится, – улыбнулся я. – В голове закружилось, а во рту приятно освежает.
Он промолчал, наблюдая, как Митяй налил себе последним, поднял кружку и произнёс:
– Проводим его. Каким он ни был, но остались живы, а это главное, – залпом выпил и продолжил. – Теперь фокусы.

Как я уже говорил, Митяя считали чудаком, и объявление о фокусах приняли за шутку. Но это была далеко не шутка.
Он достал из-под нар один из чемоданов, положил его на нары и долго копался в нём. Все смотрели на чудака с недоумением и ждали, что же этот чудило ещё выкинет? Нам с Жоркой было всё равно, что происходит, абы время прошло быстрей и веселей.
Наконец, самозваный факир поставил на стол две большие консервные коробки без дна. Он обвёл зрителей внимательным взглядом.
Я заметил в его чёрных глазах азартный блеск и прыгающих весёлых бесенят. «Что-то сейчас отмочит?» – усмехнулся.
Митяй же вполне серьёзно предупредил:
– Так дело не пойдёт! Тащите скамейки к окну и садитесь, как в цирке, понятно?
Желание факира немедленно выполнили. Теперь стол оказался в его полном распоряжении. Все с удивлением ждали, что будет дальше?
Он переломился, как складной метр, пополам, кланяясь зрителям:
– Внимание! Внимание! Сейчас вам покажет фокусы-покусы факир из… – Митяй замялся, – неважно, откуда, а важно, что покажет! Смотрите на мои руки!
Факир повертел в руках банки, показывая со всех сторон, а главное, что они без дна и входят одна в другую.
– Не тяни резину! – крикнул кто-то.
– На поезд опаздываешь? – тут же осадили его.

– Всё братцы, начинаю. – отвесил Митяй шутливый поклон в сторону нетерпеливого. – Давно не занимался этим. Руки потеряли ловкость. Как уж получится. Смотрите!
Он снова повертел банки, показывая, что они пустые и без дна. Поставил их на стол, сунул одну в другую и тремя пальцами вытаскивал из коробок низку из лент и разноцветных тряпок. Мы и рты пораскрывали. Факир поклонился. Мы захлопали и заорали:
– Ну и Митяй! Ну и молодец! Вот тебе и чудило!
Факир, довольный, кивал нам и улыбался до ушей. Он сгрёб тряпки и ленты в охапку и ушёл в свой угол.
Вернулся к столу с загадочной улыбкой. Постоял, держа банки в руках, что-то обдумывая, а потом сказал:
– Сейчас покажу номер, который долго готовил, а вы оцените, – как он?
Мы внимательно следили за его руками. Он опять повертел в руках жестянки, всовывая одна в другую. И получилось неожиданное. Когда Митяй наклонил их, полилась из коробок вода толстой струёй, словно из пожарного рукава. Наше внимание на полу, где вода поднимается. Поджимаем под себя ноги – не помогает!
Митяй стал на табуретку. Вода всё выше. Поднялся переполох.
– Братцы, потоп! – завопил какой-то парень и юркнул на нары.
Его примеру мигом последовали остальные, в том числе и мы с Жоркой. И тут послышались угрозы:
– Ну, Митяй! Ну, фокусник! Берегись! Посчитаем тебе рёбра!..
А он стоял уже на столе и улыбался во весь рот. Было видно, что доволен эффектом. Только мы не могли понять, откуда вода?

Что бы произошло в следующую минуту, трудно сказать. Зрители были готовы уже броситься на факира, когда открылась входная дверь, и вместе с паром ввалился разъярённый Петух. Он увидел стоящего на столе Митяя и заорал:
– А ну, ворюга, живо собирайся в карцер! Украл уголь, а я за него отдувайся! – и вдруг как завопит: – Вода! Тону!
Мы с интересом наблюдаем, как Петух бултыхается, размахивая руками. А Митяй кричит:
– Герр полицай, давайте ко мне!
– Что здесь происходит? – не унимался Петух. – Откуда вода?
Жорка возьми и ляпни:
– Родник пробил, герр полицай!
Петух, не раздумывая, полез на стол к Митяю. Тот подал ему руку и помог взобраться.

Хлопнула дверь, и в барак вошёл, вместе с клубами пара, начальник полиции Гундияна. Он прикрыл дверь и с изумлением уставился на сидящих на нарах и стоящих на столе.
– Что происходит? – Удивился начальник. – Почему на столе?
– Родник пробил! – оправдывался Петух. – И залил барак.
– Ты что, за дурака меня принимаешь? – зарычал Гундияна.
«Ори, ори, – подумалось мне. – Сейчас и ты…» Я не закончил мысль и от удивления открыл рот. Вода исчезла.
– Вот и я говорю, – нет никакой воды! – Серьёзно проговорил Митяй. – А герр полицай как закричит: «Потоп!» И загнал нас кого куда.
– Не верьте! – оправдывался Петух. – Была вода. Я чуть не утонул!
– Чудак! – усмехнулся начальник. – Как можно утонуть, когда на тебе сухая одежда.
– Была вода! – настаивал Петух.
– Не иначе, ты болен. Пошли!
– А уголь?
– Его украли из другого барака.

Полицаи ушли. Мы всё ещё сидели на нарах и не могли понять, что же произошло? Была вода? Или это просто фокус? А если фокус – то, как Митяй умудрился сделать его?
– Митяй! – Окликнул его староста. – Как ты это сделал? Как загнал Петуха на стол?
– Ишь, чего захотел! Может, ещё сказать, где лежит ключ от сейфа, в котором мои деньги?
– Насчёт денег можно с уверенностью сказать, что у тебя – вошь на аркане и блоха на цепи!
Все расхохотались и посыпались с нар. Староста посмотрел на карманные часы, похожие на луковицу, и объявил:
– Уже одиннадцать, братцы!

VI БОЛЕЗНЬ ЖОРКИ

После нашего возвращения в усадьбу, Жорка заболел. У него поднялась температура, – в груди хрипело и рипело на разные голоса, словно расстроенная гармошка. Я не знал, что делать, суетился около него и ворчал:
– Понесло же нас в такую погоду в лагерь! Чёрт бы побрал этот Новый год!
– Не скажи! – возразил Жорка. – Встретили его что надо. И муст пили, и песни пели. Помнишь? – товарищ задумчиво пропел: «Новый год, порядки новые, колючей проволокой наш лагерь обнесён…» А ты говоришь! Будет что вспомнить.
– Тебе в лазарет нужно! – вместо ответа вставил я. – Здесь ты концы отдашь!
– А там что?
– Может, какое лекарство дадут?
– Жди! В обе руки! – усмехнулся Жорка. – Так фрицы и раздобрятся!
– Как знаешь! – развёл я руками.

Пурга утихла на второй день нового года. Низкие тучи уползли за горизонт. Появились на небе голубые просветы. Временами в них выглядывало низкое холодное солнце. Оно блестело, как начищенный медный таз, не грело, а только светило. И то, от этого становилось веселей. Вот если бы не Жоркина болезнь.

Жорке становилось всё хуже и хуже. Его нужно было немедленно отправить в больницу. Но как? Сам идти он не может. Нужен транспорт. Где его взять? А тут ещё Макс исчез, как сквозь землю провалился, и носа не кажет.
«Что же делать? – ломал я голову. – На тачке по снегу не дотащу…» Решил подождать, что будет дальше.
Ночью больной стал бредить. Его то бросало в жар, то бил озноб. Я до утра метался по комнате, поглядывая на тёмное окно. С рассветом помчался в лагерь в надежде попросить помощи у ребят. Но в бараке ни души. Все на работе. Я вовсе растерялся. Оставался один выход – просить австрийцев.

Долго не раздумывая, кинулся к ближайшему хутору. Впопыхах, ничего не соображая, попал к тому бауэру, который хотел затравить нас собаками.
На мой звонок он вышел на крыльцо с неизменной трубкой, поддерживая её рукой. Хозяин пыхтел ею и пускал струи сизого, словно из заводской трубы, дыма.
Не соображая, кто передо мной, я морщился от едкого дыма, чихал и мямлил свою просьбу.
Бауэр молча слушал меня, а потом, видимо, рассмотрел – кто перед ним. Он пыхнул дымом, схватил меня за ухо и потащил в дом. Только в комнате, видимо, прихожей, отпустил и спросил в лоб:
– Картошку воровали?
Я тёр огнём горевшее ухо, а в голове роился клубок мыслей, обгонявших одна другую. Но одна упрямо твердила: «Как быть?!» Решил честно признаться, будь что будет, молча кивнул и вздохнул.
Хозяин кричал на меня, как ошпаренный, грозился избить, а сам и пальцем не шевельнул. Его видно подкупило моё признание. А кричал для порядка (это я потом понял). Мне же ничего не оставалось, как топтаться на месте и ждать, чем это кончится. И так стало жалко Жорку, что на моих глазах появились слёзы.
Бауэр увидел их и, словно наткнулся на преграду, замолчал. Он удивлённо уставился на мою кислую рожу и ползущие по щекам слёзы. Пыхнул трубкой раз, другой, что-то обдумывая. Вдруг спросил:
– Обращаться с лошадьми умеешь? Я с тобой поехать не могу.
– Умею! – обрадовался я. – У нас были свои кони.
И стал объяснять, что не только управлять могу, но и запрягать. Старый бауэр пыхтел трубкой и кивал, что понимает.

К нашему дому, а иначе мы его уже и не называли, я примчался на пароконной подводе. Когда уезжал, хозяин сказал мне:
– Ты не гони их. Они застоялись и рады будут, что вырвались.
И правда. Сытые добрые лошади всю дорогу шли то рысью, то галопом. Иногда я похлёстывал их длинным батогом, хотя животные в этом не нуждались. Они слушались и без того. Стоило шевельнуть вожжами, как они переходили с рыси на галоп. Я торопился. Больной товарищ уже долго оставался один.

В лазарете медсестра, симпатичная австрийка лет тридцати, помогла занести Жорку в помещение. В палате стойко пахло карболкой и ещё чем-то больничным. Женщина помогла размотать больного. Он метался в бреду, и для верности, чтобы не раскрылся по дороге, я связал ему руки и ноги, плотно укутал одеялами. Опытная медсестра глянула на Жорку и воскликнула:
– Есус Мария! У него же воспаление лёгких!
– Это опасно? – Поинтересовался я.
Женщина развела руками и со вздохом выговорила:
– Нужно лекарство и питание: жиры, молоко…
– Где я их возьму! – удивился я. – Кроме картошки, у меня ничего нет и не предвидится.
Мы уложили Жорку на кровать. Я забрал одеяла и поспешил к лошадям, пообещав завтра наведаться.

Обратно ехал шагом. Гнать лошадей не имело смысла. Да и хозяин прибьёт, если по такому холоду лошади вспотеют. У больницы, когда они стояли разгорячённые, я накрывал их одеялами.
Ехал я на козлах, словно на троне, а мысли о Жорке не давали покоя: «Выздоровеет ли? – и перешли на бауэра. – Вот тебе и «фашист»! в трудную минуту помог. Да и какой он фашист, – перебил я сам себя. – Это мы его так окрестили. Обыкновенный дядька со своими причудами и порядками. Крикливый! Ухо до сих пор горит… И откуда он узнал про картошку?»
Животные, почуяв дом, перешли на рысь. Я сдерживал их, но это мало помогало. Распрягая, пожаловался:
– Перед домом побежали, как оглашенные.
– Они всегда так, – успокоил меня хозяин.
Я распряг лошадей, обтёр пучком объедков, сгортая с шерсти налипший снег, и поставил в стойло. Хозяин наблюдал за мной, а когда я хотел задать им сена, махнул рукой:
– Не надо! Они и так разъелись, хоть на колбасу отправляй!
– А у вас что, едят конскую?
– Сейчас всё едят. Ты лучше скажи, как твой приятель?
– Плохо! – вздохнул я. – Медсестра сказала, что воспаление лёгких. Нужно питание.
– Пошли! – позвал меня бауэр.
Он дал мне посудину на поллитра со смальцем и порядочный кусок хлеба. Я замялся:
– Зачем? Я же не просил!
– Бери! Жир будете добавлять в молоко, а за ухо не обижайся. Как выздоровеет приятель – заходите.

VII ПОМОЩЬ МАКСА И ДРУГИХ

После отправки Жорки в больницу, погода менялась ежедневно: то потеплеет и тает снег, то ударит мороз, а то завьюжит. Но это меня не пугало.
Когда остался один, вся работа по дому легла на меня. Уставал так, словно взвалили на меня непосильный груз. Спать ложился сразу, с вечера, и засыпал мгновенно, будто проваливался в бездну, и летел, летел, а куда упаду, так и не узнавал. Среди ночи будил меня стук в окно и грохот железа на крыше. Стучал по стеклу сухой снег, а железо оторвалось не так давно.
Хоть я и знал, отчего этот шум, всё же порой делалось страшно в огромном пустом доме. Мне чудилось, будто по комнатам бродит привидение и затевает свару с домовым, а в окно стучит запоздалый путник.
Замираю на миг и прислушиваюсь к завыванию ветра. Каждый порыв швыряет в оконное стекло порядочный заряд сухого снега и барабанит; оторванное железо поднимает такой грохот, что натягиваю на голову одеяло. Успокоившись, засыпаю.
Утром встаю с головной болью, растапливаю печи, прикрываю задвижки, чтобы не так быстро прогорал уголь, и ухожу в лазарет к товарищу. Днём ветер не сильно разоряется.

Гостинцев у меня не было, и ходил я в лазарет с пустыми руками. Да угощения были и ни к чему: Жорка всё ещё без сознания. Первый мой вопрос к медсестре всегда один:
– Как он?
– Никак! – разводит она руками, – Нужно ждать кризиса.
Я не понимал, что это такое, и ждал его с нетерпением. Мне почему-то казалось, что это врач. Вообще – человек. С его появлением Жорка должен поправиться. Но проходили дни, а товарищ всё бредит. А тут ещё Макс исчез. Если бы он знал, как он мне нужен.

Пришёл мастер, когда погода мало-мальски улеглась, а январь перевалил на вторую половину. Макс глянул на меня и ахнул:
– Что происходит, камрад? Почему такой худой?
– Много работаю и мало ем, – вздохнул я.
– Что-то Жорки не видать?
– В лазарете он.
– В лаза-а-ре-е-те-е? Это ещё почему?
– Простудился! Воспаление лёгких.
– И как он?
– Был без сознания. Медсестра ждёт какого-то кризиса. Ещё сказала, нужны лекарства.
По лицу Макса проскользнула болезненная гримаса, словно неожиданно стукнул по пальцу молотком. Он вздохнул и продолжал:
– Ну, вот что! Жорку я беру на себя. Постараюсь помочь. Твоё дело – печи! Не отлучайся никуда.
– А к Жорке? – отозвался я.
– Я сказал – никуда! Не хватало, чтобы и ты заболел. Одежды у тебя тёплой нет.

С одеждой у меня и в самом деле плохо. Все мои тряпки на мне. Когда выхожу из дома, натягиваю на себя куртку, которую дед Степан выменял за корзинку, а она без подкладки. Как бы там ни было, а на морозе с ветром чувствовал себя сносно. Но мастеру не стал перечить. Хождение по снегу в лазарет утомляло меня больше, чем печи.
Время шло. Погода менялась, дни становились длинней. Когда выглядывало солнце и утихал ветер, на южных склонах снег начинал подтаивать. С крыш закапало. Сразу зависли огромные сосульки, похожие на гигантские морковки. Вечерами опять холодало, а когда поднимается ветер, сосульки с грохотом срываются и с треском рассыпаются на мелкие кусочки. Ветер пронизывающий, достаёт до самых печёнок. Опять снег крутит, вертит, света белого не видно. Утром, словно стесняется за свои шалости, утихает; выглядывает улыбчивое солнце, с крыши капает… и так ближе к весне.

Мне было не до природы. Я её не замечал. За день натаскаешься, и голодный падаешь на кровать.
Как ни уставал, а мысль о товарище не покидала меня ни на минуту. Больше всего угнетала неизвестность. Помня наказ Макса – никуда не ходил дальше сарая. Сам же он не появлялся.
Однажды я решил нарушить запрет. Однако задумка осталась задумкой. Макс появился именно в этот день, утром. Он был чем-то возбуждён, но пытался скрыть это. Я удивился, но понял – Жорка жив.
Он с минуту молчал, испытывая моё терпение, и вдруг выпалил:
– Русские Варшаву взяли!
На меня это сообщение не произвело никакого впечатления. Судьба товарища ближе, а война далеко.
– Как Жорка? – не выдержал я.
– Жо-о-орка? – недоуменно смотрел он на меня, и видимо подумал: «Я ему о победе русских, а он…» – и будто опомнился. – Ах, Жорка! На днях привезу.
– Это хорошо! – облегчённо вздохнул я.
– Ты что-то осунулся и чем-то недоволен?
– Будешь доволен: помощника не дали, жратвы на два дня…
– Да-а! – отозвался Макс. – Сейчас всем трудно. Нам тоже урезали норму. Ты извини! Закрутился! Лекарство едва нашёл. Потом работа… а вот о тебе забыл. Завтра подвезу продукты.
– Если бы Жорка не болел – еды уже неделю назад не было бы. Вот за счёт этого и держался.
– Ничего, всё утрясётся, – вздохнул Макс.
– А моя бабка говорит в таких случаях: «Перемелется – мука будет».
– И то правильно, – усмехнулся мастер.

Он ушёл. Через два дня привёз Жорку в крытой фуре. Я увидел лошадей в окно, когда их морды выглянули из-за ели, и помчался встречать.
Жорка сидел в кузове на мешках, укутанный в какой-то войлок, и улыбался до ушей. Его худое бледное лицо светилось от радости. Я тоже улыбнулся и подал ему руку:
– Слазь, доходяга!
– Ты на себя посмотри! – добродушно огрызнулся он.
– Ого! – усмехнулся я, помогая ему сойти с подводы. – Живой! Раз огрызаешься – жить будешь!
– А я умирать и не собирался!
– Не скажи! Одной ногой ты уже там был. Спасибо скажи австрийцам. Это они помогли вытащить тебя с того света. И тот бауэр, которого мы прозвали фашистом, тоже помогал – лошадей дал, чтобы отвезти тебя в лазарет.
– Иди ты! – удивился товарищ. – Он тебя не прибил?
– Нет. Только ухо чуть не оторвал. Он и смальцу дал.
– Ох, этот свиной жир! Меня медсестра пичкала им с молоком, а я отбрыкивался – противно. А она: «Майн Гот, какой юноша непослушный!»
– Она тётка добрая, – насупившись, сказал я. – И нечего ругать её!
– А я и не ругаю! Мы, наоборот, с ней подружились, – он оглянулся. – А где Макс?
Мы, обрадованные встречей, так увлеклись, что не заметили, как мастер уехал.

Теперь о Жорке заботился я. Не пускал его во двор. Хотя он скулил:
– Сколько я буду сидеть взаперти?
– Сиди! Не выдёргивайся, как муха на стекле, – отчитывал я его, вспоминая при этом Эдема.
По воскресеньям, уходя в поход, наказывал, чтобы носа не высовывал за двери. Хотя знал, что мои слова, как ветер, улетят, а он выйдет во двор.
Походы не всегда были удачными, но пустой не возвращался. Однажды зашёл и к «нашему» бауэру. Тот вышел на крыльцо со своей трубкой с изогнутым чубуком, пыхая ядовитым дымом мне в лицо, усмехался:
– Что-то совсем доходной?
Я морщился от дыма и кашлял. Хотя сам курил, но такой табак способен и лошадь свалить.
– Жрать нечего, – сердито ответил я. – Да и погода не позволяла…
– А дружок твой как? – перебил он меня.
– Уже выписался. Слабый, правда.
– Молодой – оклемается. Это нам, старикам… – вздохнул он.
Я окинул его изучающим взглядом и определил: «Лет шестьдесят. Конечно, старик». – А вслух сказал:
– Еды бы малость, тогда…
– А ты, я вижу, научился просить?
– Я не за этим зашёл, а чтобы поблагодарить за лошадей.
– Не стоит! А с лошадьми ты умеешь! Ты погоди!
Он ушёл. Вернулся с куском хлеба и двумя большими яблоками.
– Спасибо! – сказал я, собираясь уходить.
Когда хозяин спохватился.
– Стой! На вот! – достал он из кармана бутылку с молоком. – Возьми своему другу. Как поправится – заходите.

– На! – передал я Жорке молоко. – Это тебе от «фашиста».
– Спасибо! – насупился товарищ, беря бутылку. – Кто мог предположить, что всё так обернётся?
– Говорил же я, что попали под горячую руку!
– А я, – вздохнул Жорка, – думал, куркуль, он и есть куркуль, а вышло…
– Да-а! – подтвердил я. – А Макс, а медсестра?
– Они вообще не вылазили из лазарета, – улыбнулся товарищ. – Сестра кормила меня каким-то супом с ложки. Нахально запихивала. Только и того, что не говорила: «за маму, за папу». Макс достал лекарство и каждый день приносил молоко. И всё же, мне показалось, что он больше ходил к медсестре.
– Ты опять о людях плохо думаешь?
– Да нет! Просто мне видно со стороны, как он увивался за ней!
– Что здесь плохого? Он холостой.
– Да я ничего. Он и меня не забывал.
– Зато меня бросил, – усмехнулся я.
– Как, бросил?
– За время твоей болезни и носа не казал. Обещал помощника и забыл.
– Я же говорю, – втрескался в медсестру.
– Возможно! – не стал я отрицать. – Главное, тебя выходили, и на том спасибо.

Многое в тот вечер мы передумали и поняли, что без их помощи не пережить бы нам это трудное время.
Февраль тоже вьюжил, но не так свирепо. В конце месяца постепенно оседали сугробы, на солнцепёке ручейки заговорили. Так кончалась полуголодная зима. Наступала не менее трудная, с бомбёжками, весна, которую не всем было суждено пережить.