Форум "В Керчи"

Всё о городе-герое Керчи.
Текущее время: 05 ноя 2024, 16:57
Керчь


Часовой пояс: UTC + 3 часа




Начать новую тему Ответить на тему  [ Сообщений: 40 ]  На страницу 1, 2, 3, 4  След.
Автор Сообщение
 Заголовок сообщения: Стихи и проза Татьяны Левченко
СообщениеСообщение добавлено...: 16 окт 2016, 17:47 
Не в сети
Старожил
Аватар пользователя

Зарегистрирован: 13 дек 2014, 01:44
Сообщений: 1273
Откуда: Керчь
Благодарил (а): 4175 раз.
Поблагодарили: 931 раз.
Пункты репутации: 22
Татьяна Левченко
ЗАЧЕМ СПАСАТЬ ЧУЖИЕ МИРЫ

Прожить на пенсию инвалида, даже на две пенсии двух инвалидов в постсоветской «незалежной» державе — понятие из разряда фантастики.
И я делаю сувениры из ракушек. В последнее время большой популярностью пользуются всевозможные парусники, вот я и делаю парусники. Делаю и делаю... делаю и де...
После определённого количества готовых экземпляров я, сначала тихо, потом всё громче, всё выразительнее, начинаю их ненавидеть. Когда хочется сгрести их в кучу и выбросить за окно, — я объявляю перерыв и убегаю с кухни от греха подальше.
В комнате Лёшка висит на телефоне. Я бреду к нему, конечно же, спотыкаясь о прислонённые к креслу трости. Я всегда о них спотыкаюсь. Я всё время о них забываю. Забываю о коляске, о рычаги которой постоянно стукаюсь, проходя мимо. Я забываю, что Лёшка инвалид.
Он мой муж. Он индивид. Он интеллектуал и опора семьи. При чём же здесь какие-то трости и коляска?!
— Отдохнуть… — бормочу, и…

...Больше всего это похоже на состояние глубокого опьянения. Вот, только что нормально, совершенно свободно несла оочень разумную околесицу, и вдруг, — причём ведь в абсолютном сознании, ещё даже фиксируя это как бы со стороны! — в одно мгновение, начинаешь падать в глубокую-преглубокую пропасть (?) бездну (?)… Тьму, короче говоря.

У этой пропасти-тьмы оказывается, если не дно, то ощущение натяжения строп. Падение прекращается именно таким упругим толчком. Поскольку тверди никакой не наблюдается, топтаться растерянно на месте я не могу, потому тупо сучу ногами в пустоте, понимая — отчётливо и ясно! — насколько нелепо и глупо выгляжу со стороны. Я смущённо фыркаю и неожиданно обретаю какую-то твердь под ногами.
Весьма даже неровную твердь. Ибо при осторожном прощупывании босой ступнёй — мелкие и покрупнее камешки (но не гравий, совсем не гравий…) покрывают не россыпью, а скорее осыпью довольно твёрдую основу тропы — не тропы, дороги — не дороги… а поскольку спустя миг появилось отчётливое ощущение пространства замкнутого — примем определение «на полу». На основательно холодном но сухом: пыль так же ощущалась, учитывая, из какого пекла я сюда провалилась, — почти блаженной прохладой проникая меж пальцев стопы. Мельком отметила, что не теряю памяти и ориентации.
Тем временем тьма начала медленно сереть, отступая к дальним закоулкам открывающегося видимого пространства, и оное для меня явно ассоциировалось с каменоломнями. Да, да, именно с ними, с легендарными… Тем не менее — и похоже не было. Ни копоти, ни затхлости… Одна только странная уверенность, что место именно то…

А свет всё набирал силу, и видно уже стало хорошо, что коридор штольни уходит далеко в оба конца от места моего в нём явления. Но если в одном конце он опять сгущался в сумрак, по мере отдаления, то с другой, где угадывался какой-то поворот, оттуда, из-за поворота, будто двигался на малой скорости автомобиль с включёнными фарами, а скорей — поезд с прожектором «во лбу» — свет постепенно нарастал, набирал силу.
Я усмехнулась про себя такому наивному «завлечению»… Вот возьму и пойду в противоположную сторону! Но прекрасно понимала, что тьма и даже сумрак мне успели за эти мгновения изрядно поднадоесть, а там, куда влечёт — возможно, ожидает что-то интересное. Я обула слетевшие в падении шлёпки и повернулась в сторону «таинственного поворота». Внезапное лёгкое шевеление ближнего пространства меня ничуть не удивило.

— Ну, что, начнём выбираться? — спросила я Лёшку, появившегося рядом.
Немного настораживало, что он без тростей. Похоже, предстоит хорошенькое приключение, раз уж Лёшка ходячий...
— И ты знаешь — как? — недоверчиво спросил он.
— Понятия не имею! Но — надо.
Перепрыгивая через камни, Лёшка подошёл ко мне. На нём джинсы и, завязанная узлом на животе, клетчатая рубашка с закатанными рукавами. У ходячего, ноги у него нормальной длины, и поэтому он оказывается выше меня.
— Ну так пошли, раз ты всё знаешь, — подталкивает он меня, приобняв за талию.
Я — в своей любимой «тигре» — балахонистое лёгкое платье до пят гепардовой расцветки, в шлёпках, шляпе. Как обычно. Всё, как обычно.
Мы быстрым шагом идём туда, где предполагается источник света. Но он только предполагается. Источника никакого нет. Свет всё время ровно-сумеречный, ниоткуда.
Коридор за поворотом расширяется и уходит ввысь, в нём имеется какое-то строение, напоминающее склеп-часовню: вход оформлен аркой древней кладки, куда позже, значительно позже, но на данный отрезок времени, невероятно давно, вставлена деревянная дверь. Скрипучая, перекошенная, на зелёных от малахитового налёта широких медных петлях. Скрипят не петли — они тихи, как после хорошей смазки, — скрипит сама дверь расшатанными трухлявыми досками.
Мы заходим внутрь. И не знаю, почему, внезапно быстро я дверь захлопываю, лихорадочно, в наступившей полной тьме, шарю по ней в поисках засова. Нащупываю крюк, но вместо петли для него — в стене трухлявая дырка.
— Ты чего испугалась? — удивляется Лёшка.
Ответ приходит не от меня. Дверь резко распахивается и на пороге, в потоке яркого света, слишком яркого после сумрака коридора и тьмы часовни, — явление потустороннее. Подросток-ангел! Но, слава Богу — без всяких излишеств типа крылышек. Льняные кудри до пояса лучатся! Кожа лица, обнажённых выше локтей рук и — выше колен ног — белейшая, светится! Надета на нём рубаха — помесь апашонки, косоворотки и туники, подпоясанная узким ремешком, плетёным из чёрных и красных полосок кожи. На ногах сандалии с оплёткой. Нет, не греческие. Какие-то другие.
Огромные серые глаза ангела сверкают праведным гневом, в занесённой правой руке ещё убедительней сверкает короткий меч. Воинственный клич звонкого чистого голоса раздаётся и... осекается. Воин, не растерянно, но явно столкнувшись с невиданным, завершает крик спокойным голосом:
— Вот он!.. Они... Кто это?
Вопрос не риторический, но и не к нам.
Мы с Лёшкой, взявшись за руки, только собрались рвануть подальше, отпихнув юного воителя, остановились, с любопытством его разглядывая. Рядом с ним в проёме появляется не менее колоритная, с такими же кудрями, в таком же наряде и с мечом, но опущенным, высокая девушка. Ангелеса так сказать. В её взгляде ни интереса, ни любопытства, ни разочарования. Глянула, опустила всё ещё занесённую руку собрата по оружию, и они исчезли. Как их выключили. Яркий свет, правда, остался.
— Вот новости! — бросил Лёшка и, по-прежнему держа меня за руку, повёл из часовни в этот свет.

Вышли.

Холмистая местность, не сказать, что бескрайняя, так как край очерчен с одной стороны более высокими холмами, с другой — относительно далеко — морем, с третьей — ещё дальше — очень тёмным густым лесом. В четвёртую сторону посмотреть не успели: от точки пересечения холмов и леса показался летательный аппарат. Нечто с короткими округлыми крылышками, летящее довольно быстро и почти бесшумно.
Это нечто приземлилось в двух шагах от нас, и последующие минут пять мы оба представляли из себя великолепную парную статую, выражающую эмоции только сжатием друг другу так и неразомкнутых ладоней.
Аппарат был размером с мою шляпу. Только не круглый, а почти как самолёт, но без хвоста. И кабинка, как у самолёта, между крылышек. Верх её, прозрачный, отъехал назад, уйдя в паз. И на землю юрко соскочила белая крыса. Натуральная: с мордочкой, шерстью и длинным голым розовато-серым хвостом. Без задержки, крыса превратилась в двойника давешнего ангела-воителя, но без меча и размеров своих не меняя. Кроха ангелочек деловито открыл люк под крылом аппарата, вытащил оттуда что-то похожее на синий чехол с палаткой, бросил к нашим ногам. Предмет развернулся, превратился в прямоугольную платформу примерно вдвое больше «самолётика», после чего, незаметно подросший до нужных размеров, ангелочек крылышки у «самолётика» сложил, как веер, и получившийся бочонок вложил в люк в полу платформы, один край которой оказался выгнут наружу дугой, с высоким — ангелочку до подбородка — бортиком. Вдоль бортика выросли из пола три прозрачных кресла.
Существо сделало нам приглашающий жест. Мы разом переглянулись, откровенно обалдело хлопая ресницами.
— Пошли? — неуверенно спросила я.
— Жалко, — протянул Лёшка, развязывая узел рубашки и заправляя её в джинсы. — Правда, если твоя «тигра» сыграет роль паруса... Да ведь сесть может только кто-то один... — он недоверчиво коснулся носком кроссовки платформочки.
В следующий миг мы, уже зарёкшись удивляться, поднимались по лесенке на высоту метров пяти.
Платформа была размером с четверть футбольного поля. Из ограждения — только тот самый бортик по переднему краю. В нём, против среднего кресла, предполагаемо — панель управления.
Поскольку пилот (уже вполне нормальных и отнюдь не подростковых размеров) имелся, мы молча заняли места в боковых креслах. При этом Лёшка у себя что-то зацепил, — кнопку или рычажок? — и его кресло проехало чуть вперёд, в образовавшуюся тут же выемку в бортике. Поэтому я, садясь, была очень осторожна. Поправила подол и шляпу, сожалея, что без заколок та улетит в момент, а солнце уже высоко.
Оглянулась посмотреть, далеко ли её унесёт, и увидела, что в центре платформы открылся люк, изнутри поднялась наверх девушка. Не давешняя ангелеса, а совсем другая. Даже слишком другая. Тёмные волосы модно подстрижены: причёска густая, чёлка в пол-лица, прядки на шее. Чёрные, матово отблескивающие брюки, изящные босоножки из серебристых ремешков, серебристая блузка с открытым воротом, забранная в брюки, под серебристо-чёрный поясок. Гармония — не приведи Господи!
Девушка молча махнула ангелочку, тот подбежал к краю платформы и легко спрыгнул, ещё в прыжке превратился обратно в крысу, и крыса, как ей и полагается, улепетнула куда подальше.

Пока наш новый пилот располагалась за пультом, включая на нём всевозможные подразумеваемые кнопочки (это теперь я знаю про сенсорный экран и всё такое прочее…), я задержалась взглядом на прежде нами не увиденной «четвёртой стороне» окружающего пространства. Что-то до невозможности знакомое и неуловимо родное было в этом странном, никогда не виденном пейзаже. Там, из простирающегося до горизонта густого тёмного леса бугристым зеленовато-серым языком выползала длинная скалистая гряда. Так и казалось, что язык этот должен зачерпнуть пологой оконечностью своей воду моря… Но нет, на оконечности был крутой обрыв. Даже с нарастанием некоторым высоты гряды перед обрывом. Словно язык не воду пить полз, а толкал к морю нечто, — так и застыл вместе с этим, не в силах столкнуть в море и вернуться обратно в леса. А море, будто навстречу непонятному дару, вытянуло свой язык, далеко вдающийся в сушу вдоль всей гряды, синей ленточкой в бликах невидимого солнца уходя в тот же лес.
Откинувшись, за креслом пилота, я тронула за рукав Лёшку:
— Глянь, какой поцелуй!
Он всмотрелся.
— А город-то где? — спросил чуточку растерянно.

Но в следующий миг вопрос стал не только риторическим, но вовсе даже не актуальным: мы полетели.
Сложно, впрочем, назвать полётом то, что свершилось. Это когда на несусветной скорости проносится за окном (простите, за бортом) окружающее пространство, а у тебя, на открытой всем ветрам платформе, не то что шляпа неприколотая не улетела, но ни один волосок не шевельнулся, ни на йоту дуновение ветерка не коснулось лица. Сразу же вспомнилась невыносимая жара и подтекающий из пистолета расплавленный силикон, ожидающие в другой реальности… так что, понятно — почему я решила всё же задержаться здесь, призвав на подмогу из глубин памяти Серого Рыцаря, с усмешкой решила поощущать себя лариссой, путешествующей на персональной вимане. Ну, или пусть лариссой будет это экстравагантное создание за пультом…
Создание тем временем завершило все манипуляции, результатом коих стали не только вышеуказанный полёт, но и появившиеся из пазов бортика напротив наших кресел столики с, видимо, угощением. Поскольку сложно назвать вазой или блюдом растущее из столика миниатюрное деревце белесоватого оттенка силикона застывшего, в пышной кроне которого веточки были усеяны, без всяких излишеств типа листьев, самыми разнообразными плодами, будь то яблоки с грушами, малина с клубникой или бананы с ананасами — все они на веточках были одного, соответственного, размера, и того же белесоватого оттенка, что и само деревце.
Ларисса приглашающе показала нам на эти плоды и, словно подавая пример, первая сорвала со своего деревца пару яблочек и бананчик. Лёшка, как ни странно, примеру этому тут же последовал, выбрав себе миниатюрные грушки, ввиду их миниатюрности, собрав разом весь их урожай со своего деревца. Что, впрочем, никак не сказалось на псевдорастеньице: немедленно на месте сорванных проклюнулись и без всяких там почек-цветочков-завязей выросли новые плоды.
— Это ещё что?! — наверное, мой вопрос прозвучал чересчур уж для тонкой техники сурово. Потому что моё деревце едва успело скрыться в предназначенной для него нише где-то в недрах столика, панически быстро скрывшегося бесследно в бортике-панели.
Тем не менее, вопрос касался не его и плодов, а пейзажа, вдруг отчётливо проявившегося из былой пёстрой ленты, какую выдаёт скоростной полёт. Всё, что мелькало за бортом, — дерево… три дерева… группа деревьев… старинный замок… и вновь: дерево… три дерева… группа деревьев… старинный замок…
И вновь…
И опять…
И… Пейзаж этот стал, кроме всего прочего, каким-то односторонним: ни впереди, или позади виманы, ни с другого боку — не было не то что деревца или пёстрой ленты, — ничего. То есть, вообще ничего. Как это ещё описать можно? Ведь обычно «ничего» описывают полной тьмой или чем-то, её замещающим… как пример — «на бесконечной водной глади не было ничего — ни паруса, ни лодки, ни пера пролетевшей где-то в вышине птицы…». В «ничего» космического пространства попадают отблески и блики безумно отдалённых от наблюдателя звёзд и галактик… та же тьма там присутствует почти в полной мере… Здесь же…

Лёшка, словно не замечая вовсе несуразицы открывшегося казуса, удивлённо воскликнул:
— Да ведь это Марио! Игра «Марио». Не узнаёшь?
И, успев забросить в рот последнюю остававшуюся у него в ладони грушку, — исчез… выключился, как и давешние подземные ангелочки.
Ну, это уж слишком! Я резко обернулась в сторону лариссы, завершающей очередной пробег по кнопкам пульта тоненькими пальчиками с неожиданно нормальным маникюром, от которого в наше время уже, похоже, все успели отвыкнуть — просто аккуратно подстрижены и ухожены ногти.
— Куда ты его дела?!
Девушка, легкомысленно отмахнувшись, что-то прощебетала на невесть каком языке. Нет, я конечно понимаю, что языки мне не известны, звучание их я даже вообразить себе не могу, но это был явно уж даже не человеческий язык: люди неспособны выдавать такие сверхскоростные тирады-рулады, просто анатомия не позволит. Это ведь не бесконечные гласные иных африканских народностей, щебет звучал довольно жёстко, сообщая о наличии немалого числа согласных.
— А если по-русски? — предложила я. На что получила короткий, какой-то судорожный кивок.
— Мешает… — выдавила она заторможённо, а дальше вновь сорвалась на стрекотанье, но, слава Богу, уже явно действительно по-русски, потому значительно медленней. Понять, однако, всё равно было невозможно, я потрясла отрицательно головой, но в следующий миг словно щёлкнул переключатель: моё восприятие скоростной речи непонятным образом выровнялось с её произношением. И сразу стало, будто так и было…
И всё же, что она старалась объяснить, явно путаясь в оборотах, я понимала с пятого на десятое.

Малдики… как — что такое малдики?! Малдики делают все… это всем понятно… Ладно, отбросим эти «малдики»… где…
И взгляд метнулся вслед неуверенной её указке рукой.
Он… так не может быть… так не должно быть… это неправильно… малдики не может…
— Значит не малдики, — рассмеялась я, наблюдая, как смешно выглядит Лёшка, нормального роста и нормального изображения, рядом с Марио из «Дэнди» на старте игры. Заиграла знакомая простенькая мелодия, и оба отправились в своё игровое путешествие. При этом Лёшка помахал мне рукой, значит, он так же меня видит.
Я передохнула с облегчением. Ну, что ж, теперь можно и познакомиться…
Как будто я этого вслух не произносила. Тем не менее, девушка, уровняв последними манипуляциями на пульте скорость виманы со скоростью игры, так, что Лёшка вместе со своим напарником всё время оставался у меня на виду, развернулась ко мне вместе с креслом, протянула узкую маленькую ладошку:
— Деза. Меня зовут Деза.
Я усмехнулась:
— Это от «дезинформация»? И о чём ты мне заливать собираешься?
Насчёт «заливать» она, похоже, не была в курсе. Вполне серьёзно поправила:
— Нет, от «Дездемона». Так мой последний прототип назывался.
— Та самая Дездемона? — улыбнулась я и шутливо заозиралась: — а мавр где?
— Не «та самая», — просто имя использовано. Это было…
—…малдики?
— Нет, что ты. Малдики, — это наше. Люди не умеют. Кино такое было. Ты не знаешь. Для тебя оно «будет»…
Я зевнула и оглянулась на Лёшку. Проворчала:
— Если мешает, — зачем вообще его сюда тащила? Игрушки играть?
Девушка растерянно развела руками.
— Вы вместе всё время. На фото в сетях. И без него не получалось: ты не шла.
— Что-то не припомню… В каких ещё сетях?
— У нас, в Инете…
— А это ещё с чем едят?
— Ну… Интернет…
— Стоп! Какие сети, какой Интернет… Я о нём и не думаю — дай Бог компьютер освоить. Не хватало мне девочек из «Матрицы»…
Она фыркнула.
— «Матрица» — фантастика чистой воды, глупости! Наш мир не такой. Просто начался в Инете.
— В любом случае — у меня подключения нет и не предвидится. Так что, никаких фото ни в каких сетях нет. И уж тем более, я ни в жисть не сделаю снимка в «тигре».
Она критически на меня покосилась и кивнула:
— В «тигре» нет. Там другое. — И тень сомнения скользнула по мелькнувшим под длинющей чёлкой глазам. — …Ведь не должно так…
Лёшка с Марио перешли уже на новый уровень.
Не должно так… Перебор фантастики начинал надоедать. Я вспомнила об ожидающих на кухне корабликах, о том, что Лёшка в реале ещё не обедал…

…Я запихнула использованные разовые тарелочки в мусорный пакет и вновь включила пистолет. …Жара не спадает. Ёлка, белая крыса с чёрной головой и чёрной же «ёлочкой» вдоль спинки, растянулась во всю длину по диагонали аквариума и хекает.
Я вклеиваю мачты в заготовленные корпуса корабликов, время от времени нащупывая ногой Мишку под столом: пока он там — никто мне на спину внезапно не запрыгнет: на голую спину с острейшими котёночьими когтями и душнейшей длиннющей шерстью! Лицо всё время потеет, очки то и дело норовят сползти не то что на кончик носа — вовсе с лица. Я часто обдуваюсь, выпятив нижнюю губу, но когда начинает капать с подбородка — хватаю полотенце, утираюсь и, вернув оптику на надлежащее место, обмазываю кипящим силиконом очередную мачту. Вот так…

…Вот так номер! Я почти с интересом проследила за полётом сорвавшейся с ноги шлёпки. Я сидела уже не за кухонным столом, а на краю знакомой платформы-виманы, недвижно застывшей рядом с замершей игрой, где Марио нелепо завис в пространстве, не завершив прыжка через очередное препятствие.
Деза сидела рядом, так же свесив ноги (своих шикарных босоножек, тем не менее, не роняя), спрятав лицо не только за свесившийся ещё ниже чёлкой, но и вжимая его в горестную горстку ладошек, между пальцев, на полном серьёзе, протекали целые ручьи горючих слёз.
— Что значит, «не знаю»?! — свирепо отчитывал её Лёшка, нервно расхаживая у нас за спиной. — Как это не понимаешь, если ты всем тут… — он запнулся и в хождении, и в словах, внезапно увидев меня рядом. Но лишь на мгновение. — Ты где была?! — Накинулся теперь на меня. — Эта… ничего толком ни объяснить, ни рассказать не может…
Я передёрнула плечами и в свою очередь налетела на Дезу:
— Ты сдурела?! У меня пистолет включённый в руках, кот под ногами… Какие сны, какие фантастики?!
— Какие сны?!. — она была искренне ошарашена. Даже реветь перестала, вынув лицо из озерца слёз в горстке. — Малдики… не сон…
— Слушай, отвяжись со своими малдиками! — резко отмахнулась я. У меня это сон. И в реале я сейчас сижу на кухне за столом, делаю кораблики.
— Малдики не склоняется… — машинально поправила Деза и глаза её ещё больше округлились. — Сон?.. Реал?.. Ты… — и вдруг резко подскочила, с диким таким, абсолютно киношно-мультяшным ликованием: — Вау! Ты сама пришла! Сама! А они не верили… говорили — не бывает…
— Стоп! — рванулась я удержать её в прыжках на самом краешке виманы: свалиться с пятиметровой высоты, думаю, мало не покажется.
Но виманы уже не было. Теперь я сидела, а она прыгала просто на траве. Словно никуда и не улетали. По сторонам горизонта опять проявились холмы, лес, море и скалистый язык, выползающий из леса. Да, города не хватало явно… Киммерия в своей первозданности.
— Нет, ещё не Киммерия… — помотала головой Деза. Я смирилась, что чтение мыслей здесь в порядке вещей. — Киммерийцев сюда принесёт только через пять лет.
— Как — «принесёт»?!
— Потом… всё расскажу потом… Пойдём… — девушка ухватила меня за руку, пытаясь поднять с земли. Ага, щас… Я высвободила руку, поднялась сама. Игра, конечно, исчезла, но исчез и Лёшка. — Я всё расскажу… — мгновенно отреагировала на мой свирепеющий взгляд ларисса. — Всё расскажу… только пойдём…
— Нет, дорогая, никуда я сейчас с тобой не пойду. У меня работа стоит, ужин не приготовлен. Потерпишь до ночи: надо будет, — приснишься…

Я почти злорадно улыбнулась и тут же вздохнула облегчённо, обнаружив приклеенную в нужном месте мачту и предусмотрительно отложенный на подставку пистолет. Ай да умница, даже пребывая в иной реальности, сумела обеспечить технику безопасности…
… Пребывая, значит, в иной реальности…
Это, что ли, она хотела сказать, вопя своё «вау»? То есть, не её запредельные вуду-малдики, не мой сон, а просто путешествие по разным реальностям? Интересненько…

…Таких городов не бывает. Ни на свете, ни в самых крутых голливудских поделках. Просто даже им не взбредёт в голову создавать здания не только с нарушениями пропорций, законов тяготения, но чтоб ещё всё это непрерывно струилось, видоизменялось, плыло — то маревом, то банальной рекой, или туманом… И при всём при этом будучи невыразимо, до глупых сентиментальных слёз прекрасным, дивным, волшебным… и ещё чуть-чуть жалко, что сюда Лёшку не притащишь, вообще никого, с кем бы вместе взахлёб насмотреться-налюбоваться, а потом долго и часто пересказывать друг другу каждый нюанс, обнаруживая, что вот это ты упустила, а это он не заметил, снова и снова переживать этот экстатический восторг… Увиденное в одиночку — оно скоро забудется, как забываются практически все, даже самые прекрасные, сны и грёзы.
Но сейчас я отчётливо осознавала, что это никакой не сон. Я просто не успела уснуть, я ещё додумывала, что скажу Дезе, если она действительно приснится, я ещё отчитывалась перед Лёшкой о проделанной за день работе, а город уже появился, уже струился перед глазами всеми формами и красками, всеми жителями своими — вполне человеческого облика, и даже с кошками и собаками, вполне реального вида, никаких там шестилапов и десятирылов… И птицы в кронах деревьев и под облаками — тоже вполне нормальные… И только нигде на улицах ни единой трубы, ни единого провода — а свет в проплывающих окнах есть, экраны, рекламные, или просто информационные, в воздухе висят там и сям… Ну, тогда я не знаю, как здесь энергия передаётся!

— Ей не нужно передаваться, ведь она сама основа всего, что ты видишь здесь, — пояснил незнакомый голос откуда-то из-за плеча. Слава Богу, из-за правого… впору вставлять подмигивающий смайлик.
За плечами у меня, — я же в полном сознании и совсем не сплю! — подушка. Потому никуда оглядываться я не стала. Просто пространство самостоятельно повернулось вокруг меня, как вокруг оси, и обладатель голоса теперь оказался перед лицом.
Мне зажмуриться? Да нет… десятка не робкого. Я смотрела на человека в окружении поистине сонма ангелов-воителей, дивясь, как его вообще за ними видно и отмечая, что, похоже не мне одной град сей невиданный открылся, если внезапно расползлось явление это по всем сталкериадам: то ли так многие его описать решили в меру собственного видения проблемы, то ли он сразу же, подобно роботу и бластеру, стал неотъемлемым атрибутом этого подраздела фантастики.
Но мне, похоже, о сталкерах не писать. Ибо Контролёра я в этом человеке не увидела. Скорее мелькнула ассоциация с повреждённой живой тканью, окружённой массой лейкоцитов, самоотверженно бросающихся к самым опасным воспалённым точкам, погибая в них, либо, отделив отмирающие кусочки, унося подальше от страждущего. Места погибших или удалившихся непрерывно восполняются новыми…
— В данном случае точнее будет и по сути дела так и является — повреждённый вирусом файл, который пытаются спасти эти микрофайлы-ангелы, — улыбнулся человек, весь буквально испещрённый глубокими язвами, порой — даже сквозными отверстиями по всему туловищу. Смотреть на это было довольно муторно. Муторили даже не сами отверстия, а то, что их поверхности — ничего общего с человеческим телом не имеющие, жили своей какой-то отдельной жизнью, — как и всё здесь, — тоже плыли, струились, ползли, текли… Нет, не гноем и не плотью разлагающейся и даже не теми зелёными единичками с нулями, что так любят использовать киношники, пытаясь показать мир виртуальный. Нет, это была просто энергия, и цвета не белёсого и не розового, и не зелёного — разнообразные оттенки янтарно-медового, живого, тёплого. Вот оттого и муторно было, что живого… Только голова человека оставалась нетронутой этой непонятной болезнью. Нет, не болезнью, хоть и название то же — вирус…

— Профессор… простите… я должна была Вам представить… — Вот, наконец, и Деза и объявилась, невероятно почтительная, тихая, скромная, чёлочку свою немыслимую строгой заколкой подобрала, брюки с блузкой на серебристое платье-миди сменила, тем не менее, всё так же неотразима.
— Спасибо, Дейзи, — улыбнулся профессор ей, — мы уже познакомились. Ты оказалась совершенно права: именно она… — И повернулся ко мне, — Вы уж простите, удалюсь к себе. Дейзи Вам всё покажет и объяснит.
Удалился он вместе со своей многочисленной свитой, как здесь и принято — просто исчезнув. И непонятно, куда же это смотрела Деза «вслед», вздохнув осторожно, с коротким судорожным полувсхлипом.
— Гениальнейший учёный! — пояснила мне свой восторг. — Это он изобрёл способ и заставил работать малдики — люди так много создают и забывают пустых файлов… А у нас они работают на защиту.
— Ну, да, как обычно, — кивнула я, — крысы за всё отвечают…
— Ты их видишь крысами?! — неожиданно весело рассмеялась девушка.
— Или ангелочками разных размеров.
— Ну, ангелочки — это уже преобразованные. А изначально, для нас, они — полые сферы, этакие пузырьки, которые можно заполнить любым содержимым. А ты почему-то крыс видишь! — И снова засмеялась, но быстро смех оборвала. — У нас не очень много времени, раз ты в любой момент можешь уйти. Смотри, запоминай. Ты должна всё это написать.

Смотрела я и без её указок во все глаза. И теперь отметила, что в городе тоже не всё в порядке: среди всеобщего движения, дрожания, проявления-исчезновения то одно, то другое здание, оказавшись в поле зрения, тревожно поражали своей глухой, мрачной неподвижностью. Я присмотрелась, уже внутренне приготовившись разглядеть на их стенах сонмища крысиных мордочек вперемешку с извивающимися длинными голыми хвостами. Но, видимо, объяснение Дезы сыграло свою роль, — здания оказались покрыты плотной пузырчатой плёнкой. Сейчас, когда она действительно всюду и повсеместно используется, простецки именуемая «чпокалкой», этот образ меня не удивляет, тогда же пузырчатые здания поразили не меньше профессора-контролёра. Тем не менее, я отметила, что образ пузырьков действительно очень подходящий, и с тех пор крыс там нигде не видела.
…В принципе, на этом моё знакомство с Дезой и с её миром благополучно завершилось. Вернее, могло бы завершиться. Сон в конце концов действительно мною овладел, утром я уже ничего не помнила. Ну и что здесь такого… мне часто снятся сюжеты моих ненаписанных произведений. Вон, три штуки таких рукописей в шкафу лежат… Стоит ли начинать писать очередную неликвидку…
Тут в реале на полном реале мир начал сходить с ума. Дай Бог разобраться со всеми навалившимися проблемами, с этими скачками цен, выборами-революциями и землетрясениями на Филиппинах.
Слава Богу, школьные проблемы закончились. Но я по сей день с содроганием вспоминаю 9 томов «Истории Украины» с пояснением дочери «это на первое полугодие, потом ещё будут…». Но дело даже не в количестве, а во внутреннем содержании… Но не-буду-не-буду-не-буду… Этот мир, похоже, не спасти никаким супергероям. Я твёрдо в этом уверилась после баллотирования в президенты на полном серьёзе Дарта Вейдера.

Вот тут-то грань восприятия реальностей серьёзно и пошатнулась. И в появившуюся расщелину Деза зачастила чуть не каждую неделю как по расписанию. И действовала в моменты её прорывов девушка точно и метко.
Как-то очень легко воспринималось без лишних доказательств объяснение того, что, возникшая много позже настоящего времени их энергетическая цивилизация, сразу же охватила своим жизненным пространством весь временной диапазон начиная от зарождения Интернета и далее. Потому что энергия тока не имеет, а существует сразу везде и единовременно. То есть, времени как такового у них не наблюдается.
— Ну, для удобства определения, мы, конечно, его учитываем. — заметила Деза. — Впрочем, как и вы тоже. — И пояснила на мой не сказать чтоб удивлённый, но заинтересованный такой трактовкой взгляд: — В принципе, вы, люди, ведь тоже создания энергетические: все процессы в организме основаны на электричестве… При желании могли бы…
— Ой, только не надо про эти желания! — отмахнулась я. — Может, от сотворения мы и такие, но слишком давно Рай покинули, чтобы вот так взять и «при желании»…
— Хорошо, что вы для нас Рай не сооружали, — улыбнулась она. — Сразу в работу запрягали…
— То есть… ты хочешь сказать, что вас создали люди?
— Ну, а кто ж ещё? И не хлопай глазами. Это ведь проще простого понять: создание образа, облика, легенды… закрепление их посредством частого использования, тиражирование по тысячам сайтов и аккаунтов… В итоге даже при удалении оригинала создание остаётся и начинает самостоятельное существование. Сначала для развлечений, дальше — серьёзные разработки псевдоличностей…
— Постой, но ведь на всё это требуется уйма того же времени…
— А у нас и было. Просто я не могу тебе объяснить, в каком вашем временном отрезке это произошло: всё-таки между нашими мирами разница счисления огромная.
— Тогда даже обидно, — усмехнулась я. — Вроде бы мы богами для вас должны быть, а что-то не заметно.
— По вас тоже не заметно, что своего Создателя чтите. Так что, помолчи уж. Рай им не понравился видите ли… в свободное плавание отправились. Вот и мы хотим уйти от вас — даже и не рай, ваш Интернет нам во где! — Деза чисто по-человечески чиркнула ребром ладони по горлу.

…Но чаще она показывала город. Мы ходили его улицами, уже я стала узнавать иных жителей, несколько раз видела и Профессора, правда, издалека: город жил своей жизнью, город боролся за свою жизнь и мне казалось — нет более дикой просьбы, чем звучащая из уст моей сопровождающей — написать об этом мире, чтобы можно было его… уничтожить. Прямо, какая-то цивилизация самоубийц! И это настолько выпадало из логики, что действительно начинало походить на вполне себе реальное явление. Как известно, любая, самая крутая шиза основана на безупречной логике, вопрос в предпосылках… Такая вот тоненькая грань…
— Я здесь просто отдыхаю душой, наслаждаясь этим вашим прекрасным миром. — пыталась я противиться напору «лариссы». — Зачем его уничтожать? А жить вы где будете?
Вместо ответа она взяла меня за руку и перенесла выше. Мы по-прежнему шли улицами города, но находились теперь примерно на уровне пятиэтажек. Я слегка вздрогнула, заметив открывшееся с этого ракурса видение (с ударением на первом слоге), а Деза подняла нас ещё выше, над крышами самых высоких зданий. И я охнула.
Все эти мерцания-течения-колебания зданий-людей-города-в-целом — это не просто непостоянство тока энергетики было. Это было видение сразу во всех диапазонах времени. Сейчас, в наше время, очень популярны стали ролики с ускоренным показом действия. Но это — очень слабое сравнение, потому что здесь вибрация была настолько быстрой, что изменения почти не угадывались глазом вблизи. Надо было вот так отодвинуться, отстраниться, чтобы заметить, что находимся мы всё в том же городе, на том же месте, где и встретились впервые.

Я зажмурилась и, быстро раскрыв глаза, действительно обнаружила нас стоящими на холме в густой траве. Будущий Митридат бесформенной грудой скал вползал в море на юге, непомерно широкая для осознания будущая Мелек-Чесме (и даже будущая Пантикапа) омывала подножье гряды и скрывалась в густых, потерянных навсегда, лесах, точнее, вытекала из них. Совсем рядом тёмным провалом зиял вход в каменоломни, нет, пока ещё просто в пещеру… а потом — каменоломни… а они…
Я резко обернулась к девушке.
— Ты ведь знаешь, что здесь… — кивнула в сторону входа. — И вы смеете там какие-то доисторические «зарницы» со своими малдиками (нарочно исказила произношение) устраивать…
— Это не в том самом месте, — покачала она головой. — И малдики — не «зарницы» — ты же убедилась, что они занимаются очисткой, лечением. И то, что ты увидела — это игра твоего собственного воображения. Смотри, как есть…
Она вновь взяла меня за руку и мы опять взмыли ввысь. И обнаружилось, что в этом месте среди строений города возвышается полупрозрачный купол, за мириадами пузырьков малдики тонкой защитной плёнкой скрывающих местность, угадывались Мемориал, памятники, вмятины заросших травой воронок на всём пространстве Скалы… А там, на юге, над Митридатом возвышался такой же купол, и Обелиск с Вечным Огнём просвечивал сквозь плёнку на фоне вечереющего неба… Но самое страшное, что и Мемориал со всей Скалой, и Обелиск — просто светились бесчисленными пробоинами-язвами, как светится, иногда найденный на берегу, весь изрытый сквозными оспинками, уже даже не подходящий для «куриного бога», плоский камешек…
— В-в-в-вы… что вы сделали… — с ужасом прошептала я, сжимая обеими ладонями собственное горло, где вдруг встал непроходимый ком горечи, никогда до сей поры не изведанной.
Она грустно покачала головой:
— Мы, конечно, не люди, но и нелюдью не стали… Вы. Даже специально вирусы создавать не надо, — язвительная усмешка, скабрёзные «каменты»… рушите, уничтожаете всё… — и горечь в её словах звучала не менее мной испытанной…

…И тогда я решила всё это записывать…
А Деза пропала…
Я просто о ней забыла. И не помнила несколько лет. Пока однажды…

— Ну и как же всё-таки это — «принесло…»? — иронически щурилась я на Дезу против восходящего солнца. Был ли там, где оно всходило, пролив и насколько он был широк — не знаю: не всматривалась да, если честно, и не интересовалась.
Мы сидели на одном из холмиков «докиммерийской» Скалы, и как будто не было нескольких лет почти полного забвения, будто только вчера я отмахнулась от её нетерпеливого «всё расскажу…». А сегодня, едва обнаружив вне всяких планов и воспоминаний моё перемещение в реальность нереальную и своего гида по этому миру рядом, почему-то единомоментно вспомнила её слова о киммерийцах. Собственно говоря, я не помню — известно ли хоть что-то о происхождении сего народа: всё, что удалось прочитать — относится уже ко временам заката этой культуры, к их исчезновению и вообще, к воспоминанию, мол были такие… А тут видите ли предлагают показать начало… Интересно же.

…Ну, возникающей в воздухе огромной голограммой нас уже не удивишь. Потому на открывшуюся картину необъятных ледовых просторов я отреагировала адекватно, разве что поёжилась чуть-чуть в своём тонком свитерке, да порадовалась, что нынче я не в позабытой давно «тигре», а в брюках с этим свитером, да и в туфлях вместо шлёпок. Так что, голограмма собственно меня как будто исключается. Просто потому, что брюки к этому моменту я начала носить очень недавно, фото в Интернет ещё никакие не выставляла. Есть повод убедиться в собственной идентичности.
Не стоит, я думаю, утомительно перечислять все эти грандиозные наезды камеры, крупные планы и панорамы. «Ледниковый период» смотрели, наверное, все, толщину и внешний вид ледяного поля представляем, тем более на его тающем обрыве.
После того, как проявилось на этом обрыве явное поселение некоего племени с хижинами, напоминающими современные иглу, с кострами… в общем, со всей атрибутикой именно поселения, я как-то машинально сделала жест оттягивания тетивы, отбрасывая руку назад, за плечо. «Камера» послушно резко отодвинулась почти в область стратосферы, соответственно, определились координаты на планете этой группки предполагаемых переселенцев. Одновременно стали видны и такие детали, как огромная дельтовидная трещина, отсекающая айсберг внушительных размеров с поселением на его поверхности, а из-под всей исполинской толщи ледника, выяснилось, вытекала бурная и полноводная (насколько это применимо к практически морю) река, и айсберг, отрываясь от материнского ледяного поля, уже начинал раскачиваться в этом потоке, явно намереваясь отправиться в путь, унося с собой и большую часть племени: за пределами трещины так же оставались люди и хижины.
Мне не нужно было смотреть дальше: как за несколько лет, может, и за десять-двадцать? отколовшаяся глыба, постепенно разрушаясь и подтаивая, принесёт, наконец, это племя к подножью оконечности дальнего отрога Тавра, как осколки её, вдавленные и перемешанные с валунами, скалами, осадками, образуют постепенно множество неравномерно расположенных линз подземных водохранилищ, как поток постепенно, из морского течения преобразуется в широкую, но обычную реку…
— Ну и на чём это всё основано? — скептически обратилась я к Дезе.
Она даже, кажется, немного обиделась:
— Ты не веришь?! Но ведь у нас огромнейшее накопление самых разнообразных данных и далеко, слишком далеко не сравнимые с человеческими возможности расчётов и моделирования.
— Я понимаю, — покивала я головой. — Но, спасибочки, уже успела ознакомиться с такими шедеврами сети, как Википедия. Статьи могут нести в себе всё: от научных откровений до бреда чистой воды. И всё это скопление данных вливается, как вот эта река, в ваши расчёты. Извини, но я уже прошла школу псевдоистории вместе с дочкой. Малейшая ложная деталь в предпосылках — и вся система рушится покрасивей этого ледника. И все вот эти человечки — круговым жестом ладони в теле голограммы я очертила поселение на айсберге, — вот так вот, лёгким мановением руки, обращаются в толпу малдики — пузырьки: хочешь, лопай, хочешь — заполняй чем угодно. У нас, вон, считай, полстраны малдики запузырилось на этих ложных предпосылках…
Честно говоря, было жалко на неё смотреть, внезапно сникшую, поражённую знанием, о каком по странной причине до сих пор не задумывалась. Вопрос: почему? А профессор их — «величайший гений»? Разве ему об этом не известно?

А мне стало откровенно скучно. Фантастика сошла на нет на самой скрипуче-скрегочущей ноте… Мир этот мог разрушиться прекрасно и без моего вмешательства… Что же мне здесь ещё делать?

…И можно было спокойно жить с этим дальше. Ну, пережила странное приключение — не впервые…
Но когда в нашем реале события вдруг закрутились жесточайше, когда забрезжила, разгорелась и вдруг накалилась добела уже забытая как будто наглухо надежда вырваться, исчезнуть из того сумасшествия, в которое затягивал липкий, упомянутый в одном моём стихе невод…
Я внезапно отчётливо поняла, в чём заключалось их желание «уничтожить мир» — отсекновение. Они хотели просто уйти от своих создателей в автономное, независимое плавание. И, поскольку из привязки к сетям Всемирной паутины уже нашли выход на просторы вселенского энергетического океана, — нужна была только крохотная предпосылка… Просто объявление, что мир этот существует. Ведь не может исчезнуть то, чего нет… а если объявить, если хоть какое-то количество людей в это поверит, — уже появляется та самая устойчивая точка опоры, на которую ляжет рычаг, мир переворачивающий.

И когда я это осознала, — Деза пришла опять. Как за дверью стояла. И я, с улыбкой, просто нажала кнопочку «вставить» на страничке одного из сайтов, выпуская в мир Интернет давно уже найденные и оцифрованные обрывочные записки. И подумала напоследок: «Может, и стоит спасать чужие миры. Тем более, если они, хоть и не люди, но и нелюдью не стали — наш мир хранят… Как знать…».
И что вы думаете… Получилось!

_________________
Изображение


Последний раз редактировалось Диогения 27 июл 2019, 00:53, всего редактировалось 1 раз.


За это сообщение автора Диогения поблагодарили - 4: azdaz, РЫЖАЯ, Гюль, Ленчик
Вернуться наверх
 Профиль  
 
 Заголовок сообщения: Татьяна Левченко. ЗАЧЕМ СПАСАТЬ ЧУЖИЕ МИРЫ
СообщениеСообщение добавлено...: 16 окт 2016, 22:59 
Не в сети
Хранитель Форума
Аватар пользователя

Зарегистрирован: 29 мар 2010, 17:53
Сообщений: 10589
Откуда: КЕРЧЬ
Благодарил (а): 2474 раз.
Поблагодарили: 8284 раз.
Пункты репутации: 146
Концовка понравилась
Цитата:
И подумала напоследок: «Может, и стоит спасать чужие миры


я тоже из спасающих :D
и получается :)

_________________
Какой-нибудь предок мой был — скрипач,
Наездник и вор при этом.
Не потому ли мой нрав бродяч
И волосы пахнут ветром!



За это сообщение автора РЫЖАЯ поблагодарил: Диогения
Вернуться наверх
 Профиль  
 
 Заголовок сообщения: Стихи и проза Татьяны Левченко
СообщениеСообщение добавлено...: 20 июн 2019, 20:54 
Не в сети
Старожил
Аватар пользователя

Зарегистрирован: 13 дек 2014, 01:44
Сообщений: 1273
Откуда: Керчь
Благодарил (а): 4175 раз.
Поблагодарили: 931 раз.
Пункты репутации: 22
Изображение


Почти каждая сказка, добрая сказка начинается словами «Жили-были…» или «В некотором царстве, в некотором государстве…»
Начнём и мы нашу сказку, добрую сказку этими добрыми словами…

* * *

В некотором царстве, в некотором государстве жили-были…

__________________

– И-и-игз-сс-кр-р-рс-сс! К-гм! И-и-эх-хс-с-с!

Жили-были мы, были мы, жили!
А теперь – не поймёшь, что почём:
Перестроили всё, обложили...
Обложили меня кирпичом...

– Стоп, стоп! Что это?! Кто это?!
– Вот-вот: «кто это». А то: «что это», «что это». А я, судари, не «что», а «кто». Так и запишите. Да-да, записывай, записывай...
– Ах, это ты, Дом... Но... извини, я о тебе пока не пишу. Я только начинаю сказку. А каждая сказка, добрая сказка начинается добрыми словами: «В некотором царстве, в некотором государстве жили-были старик со старухой...»
– Хс-с-с-ххс-с-с! Кгр-цз-за-и-ингз-з-с! Ерунда всё это! Какая сказка, да ещё добрая! Суровая правда жизни! Не отрывайся от действительности, милая, пиши всё, как есть. То есть: Государство – никакое не царство... ну, «жили-были» своё можешь оставить: куда деться – жили, живут и даст Бог, ещё долго проживут... и старик со старухой, и всё это шумное непоседливое семейство, и я... но смотри, чтоб «кто», а не «что». я настоятельно требую...
– Ну, хорошо, хорошо, Дом. Да я уже это и записала. Но прошу тебя, не перебивай. Потому что реальность реальностью, а Дом – «кто» может существовать только в сказке. Так понимает абсолютное большинство людей, и мы не должны уходить, поэтому от правил жанра. В частности: в сказке персонаж не может обращаться к читателю или слушателю, к автору в том числе, вмешиваться в ход событий...
– То есть, как?! Я не могу ничего говорить?! Это нарушение! В нашем государстве свобода слова, а ты мне рот затыкаешь...
– Увы, приходится. Иначе не получится ни сказки, ни действительности. Я закрываю тетрадь, и – ничего-ничего писать не буду. Будем жить, как жили, и никто-никто не узнает, что есть такой Дом – «кто».
– Постой, не закрывай! Я молчу-молчу-молчу! Как это – никто не узнает?! Пиши, пиши! Хоть сказку, хоть очерк, хоть это, как его, эс-с-с-се... и-и-игз-с-с-кр-ррс-сс! Кгрзм!

... Тишина... Ну, что ж, начнём нашу сказку...

__________________
..................................
__________________

Но что-то не то получается... Сбил меня, всё-таки, Дом... Конечно, в традиционной сказке персонаж не может выходить за рамки своего действия: какая же это тогда сказка?! А, видимо, придётся...
Ну, ладно. Мы сделаем вот что. Сказка будет идти своим чередом, а если какому-либо персонажу вдруг понадобится что-то сказать, мы его на время будем выпускать из сказки. И отмечать эти места. Ну, хоть точками, или шрифтом другим...
А пока...

* * *

В некотором не-царстве, в некотором Государстве, в одном не большом, но и не маленьком Городе жила-была семья Александровых.
Это была немного странная семья: в ней всех звали Александрами. И, чтобы не путаться, каждого из них называли каким-то отдельным именем.
Дедушка – Саша. Бабушка – Шура. Папа – Саня. Мама – Санечка. Сын – Санька. И дочка – Сашка.
Жила эта семья порознь. Дедушка с бабушкой в одном конце Города, в своей квартире, а все остальные – в другом конце, тоже в квартире большого железобетонного дома.
Жили они так долгие-долгие годы. Ездили, с пересадками, на двух автобусах, друг к другу в гости по выходным и праздникам. А в остальные дни – каждая часть семьи была сама по себе. И, порою, если бабушка или дедушка прихворнут, то мама с папой, бывало, даже не узнают об этом. И наоборот. Потому что каждый считал: ерунда, мол, из-за такого пустяка ехать в другой конец города, сообщать: телефонов в нашей сказке, увы, не было. Или почти не было.

Но вот, настали трудные времена. Змей Горыныч, правда, не прилетал, и войска иноземные не грозили нашему Государству. Но что-то плохими ветрами подуло над мирным краем. И словно выдули эти ветра из душ людских спокойствие, с лиц их улыбку смели, а из домов и квартир унесли они тепло, благополучие и надёжность ощущения ДОМА.

__________________

– Гррркссс! Иггзвзз!
– Ну, что ещё, Дом?! Разве я плохо начала нашу сказку? Почему ты опять вмешиваешься?
– Я – это... напомнить хочу... Ты, вот, о ветрах недобрых написала. А откуда они, эти ветры, пришли? Не забудь, всё в точности скажи. А то ведь не поймут люди, в чём дело. Решат, что силы недобрые их насылают. А ведь на самом деле...
– Но ведь, на самом деле – силы недобрые. Ты же прекрасно это знаешь, Дом...
– Я прекрасно знаю и другое. Что если нет щели, – в доме ли, в отношениях людей, – никакой, не то что ветер, – самый безобидный сквознячок не проскользнёт. А у тебя ведь – уже ветры. Серьёзно дело, значит: не щели какие-то – трещины и прорехи...
– Хорошо, Дом. Спасибо за подсказку. Я понимаю: всё это ты на себе испытал, пережил. Кому, как не тебе судить об этих вещах... Слушай! Я придумала: ты сам расскажи. Как говорят: показания очевидца, – они ведь самые верные. Кто со стороны, – может не так что-то изложить, напутать...
– Ггз-мз... Ты же говоришь – нельзя в сказке от первого лица...
– Но мы ведь сделали уже оговорку, как будем поступать. Вот, сейчас ты, вне сказки, всё и поведаешь. Давай? Начинай: я записываю.
– Да-а! легко сказать – начинай. А с чего начинать-то? История ведь давняя-предавняя...
– Да расскажи просто, как у тебя всё это происходило.
– У меня? Сейчас? Да сейчас-то не очень... Вот, давненько как-то, когда меня только-только построили... Вот это – да! Была история!

Это случилось очень-очень давно. Я говорю: хоть подновили, кирпичом, вот, красным обложили... а основа, основа-то у меня, ой-ой, какая старая...
А построили меня не эти хозяева и не их родители, и даже не родители тех родителей. Другие хозяева были тогда. Помню: большая такая, дружная семья. Дедушка с бабушкой, три сына у них было, а у тех – у двух уже семьи были, дети малые.
Как они меня строили! Эх, как строили!.. я каждым камешком своим, каждой досочкой помню это. С любовью, с лаской. Весёлые все были. Мужчины стены кладут, женщины раствор приготовляют. А детишки – и те: кто инструмент подаст, кто, если силёнок хватает, – и камешек притащит. Всё - вместе, всё – дружно. С песнями, с шутками. Старший сын всё приговаривал: «Вот, построим свой Дом, разожжём в нём огонь живой и заживём, славно заживём – все вместе».
Так оно и было поначалу. Но годы прошли, старики поумирали. Остались три сына с семьями, с детьми. А три комнаты тогда во мне было. Тесно им уже стало всем. И вот, нет-нет, а невестки на кухне поругаются: кто не там что-то положил, чей ребёнок не то взял...
Холодком, сквознячком потянуло между семьями. Так бывает: форточка открыта, а тут дверь кто-то – настежь. И – сперва сквознячок, может, даже приятный, освежающий в душной комнате. А там, глядишь, сильнее, свежее, злее – ветер начинает по дому гулять, вещи теребить, разбрасывать. Может даже и мебель какую повалить. Сырость, холод в дом заносит, – штукатурка сыплется, половицы скрипеть начинают от влажности...
Вот так и здесь. Перерос сквознячок свар кухонных в злой, сырой, холодный ветер, ураган даже. И разметал этот ураган все три семьи. Не только между собой переругались, – кто главный хозяин в доме, но внутри семей мужья с жёнами перессорились. Дети выросли – разлетелись, кто куда. А тут беды всякие в мире пошли. Разнесло по белу свету всех их, не осталось – ни большой семьи, ни по отдельности. Куда они подевались, я уж и сказать не могу. Доживала здесь свой век младшая невестка с малой дочерью. Болела она, за домом следить сил не было. И стал я ветшать, разрушаться... Душа моя так ослабела, что чуть было не покинула меня.
Вы видели дома, которые Душа покинула? Хмурые стоят, понурые. Вот и я чуть было не стал таким.
– Дом, а как это – Душа уходит, а Дом не умирает?
– Как – не умирает?! Без Души он уже не Дом, а так, жильё, крыша над головой – и только.
– А Душа куда девается?
– К другим Домам уходит, к сильным. Сливается с Душой такого Дома, и становится уже его.
– И не возвращается больше? Ну, если хозяева новые, или те, что ссорились, к миру придут?
– Нет, не возвращается. Это люди, живущие в доме, должны тогда новую Душу ему дать. А для этого они не только белить-красить должны, а принимать дом, как Дом, а не как жильё. Сумеют – оживёт Дом, повеселеет. Нет, – так и будет понурым и неуютным.
– Ну, хорошо, а дальше – что? и про ветер. Не может же ветер, погубив один Дом, лететь, всё Государство рушить...
– Один – не может, конечно. Но, вот так вышло – слишком много стало таких семей, допустивших, чтобы сквознячок в ураган перерос. А они, из домов вылетая, объединялись, и – пошли, пошли...
Вот и вышло, что над всем Государством недобрые ветры летают. Уже сами, не дожидаясь, пока щёлка какая откроется в том или ином Доме, рушат стены, просачиваются, где и как могут. И – холод, сырость, отчуждение несут в Дома, в семьи. Дома страдают, семьи страдают... Ты газеты почитай: разводов сколько... Всё – ветры эти: рушат семьи. Вот так-то...
А у меня как вышло. Эта младшая с дочкой жили, жили. Совсем невмоготу им стало. Но вот, старший сын её или решил пожалеть мать, или деньги ему очень понадобились... Продали они меня, да и уехали. Я тогда уже еле живой был. Но повезло с новыми хозяевами. Те крепкой семьёй оказались. И меня подремонтировали, – все щели заделали, стены поштукатурили, половицы гнилые заменили. Хорошо стало: не ссорились они, не ругались. Тесно становилось, – кому-то новый Дом построили, – да здесь вот рядом, за углом. Или, вот, ко мне комнаты ещё пристроили, расширили. Это только напоследок уже нелады пошли. Как ни берёг, как ни удерживал, а – просочились какие-то сквознячки вредные: пошла уж размолвка. Суметь ли удержать, остановить, когда уж не как Дом меня принимают, а – жильё и только.
Обидно стало, очень обидно.
А Душа моя много приняла в себя душ Домов иных, сильная стала. Ну, и я... это... решил: не могу их остановить, так хоть хозяев сменить, пока не начал рушиться, слабеть Душой.
Вот такая история, в общем-то. Понятно, нет ли?
– Спасибо, Дом. Думаю: кто хочет понять, тот и поймёт. А кому непонятно...
– Пожалеть их надо бы: значит, сильно ветры их остудили, если не поймут слов простых. Ну, ладно, ты пиши там дальше, а вернусь, пожалуй, в сказку. Всё же, ты хорошо придумала – сказку писать. Там жизнь веселей, дружней. И... поговорить можно. Пиши, давай.

__________________

Ну, что же, продолжим нашу сказку. На чём мы остановились? Ага, ветры задули, повыметали из домов тепло, благополучие…

__________________

– Хорошо... Постой, Дом! Я ещё одно спросить хотела. Ведь, пока ты не сказал о Душе Дома, я о ней и ведать не ведала... Слушай, Дом, ну, хорошо, в таком, как ты, доме есть Душа – её оживляет живущая в доме семья. А как же в тех, больших домах, в которых десятки и сотни семей сразу живут? Как у них, ты знаешь?
– Знать-то знаю. Но ведь тоже – рассказывать. Задерживается твоя сказка из-за этих экскурсов.
– Ничего, Дом, там, в сказке, жизнь идёт своим чередом. Но надо же узнать всё. А то, как я буду писать, не имея понятия, что на самом деле происходит. Расскажи.
– Что ж, расскажу. Пещеры людей доисторических помнишь? Первые дома, можно сказать. Как вы них селились? В одной пещере – одна большая-большая семья.
Потом дома научились строить. И опять: в Доме – одна большая-большая семья. Растёт семья – расширяется Дом.
А эти, коробки железобетонные... разве это Дома? Конечно, считается: все люди – одна очень большая семья. Но ведь только считается... На самом деле, в этих десятках и сотнях квартир живут десятки и сотни осколков самых разных семей. Разве могут осколки эти создать, слепить душу Дома?! Хватает – и то, в редких случаях, какую-никакую захудалую Душу в квартире своей поселить. Да неустойчивы они: чуть сквознячок, чуть слово недоброе, гладишь – упорхнула к более сильной, надёжной. Я сам, знала бы ты, сколько их, таких, принял. Вот если бы действительно в таком большом доме, пусть в разных квартирах, жила одна большая-большая семья, или хоть бы те осколочки просто ощутили себя таковой... Дружно, вместе. И свои житейские проблемы решать, и за Домом следить... или во всём городе... в государстве...
Но это уж вовсе фантастика, не сказка даже. Не бывает такого.
Потому они, большие дома, не Дома, – а жильё да и только. Потому и нет в них души, способной и за себя постоять, и хозяев дома поддержать, если что...
А то – си-и-идят по своим квартирам, двери железные понаставили, решётки на окна, балконы позакрывали... Какая семья, если с соседом «здрасьте» не перекинутся... Да-а-а... Может, когда строили эти здания, и мечтали, что будет иначе... Сама знаешь, – не получилось...
– Да-а... Грустно, в общем-то... Дом – без Души... Неужели так везде-везде?
– Может и бывает, как чудо какое. Но, как вы, люди, говорите - исключение из правила только подтверждает само правило.
Но хватит уже об этом! Пиши, что там дальше!

__________________

Так вот. Подуло плохими ветрами над мирным краем. И словно выдули эти ветра из душ людских спокойствие, с лиц их улыбку смели, а из домов и квартир унесли они тепло, благополучие и надёжность ощущения ДОМА.

Трудно стало и семье Александровых. И всё, вроде бы, не так уж плохо, но как-то всё не так, как-то неладно. Зимой в холодных квартирах стало тоскливо, пусто и неуютно. Стали чаще болеть. То дедушка с бабушкой, то мама или папа, то Санька или Сашка. И продукты стало трудно покупать: то денег не хватает, то продуктов. А если есть и то и другое, – вдруг в квартирах кончался газ или вода… Словом, – трудно. И – грустно. Надо было что-то делать, как-то исправлять положение.
И собралась тогда вся семья Александровых вместе, и задумались все. И дедушка Саша, сидя в своём любимом кресле. И бабушка Шура, примостившись у краешка стола, подпёрла кулаками седую голову. И мама с папой притихли рядышком на диване стареньком, скрипучем. Сашку временно отправили погулять с подружками: ей пока непонятны были заботы взрослых. А Санька в это время был далеко-далеко, охранял границы, чтоб, вдобавок к злым ветрам, не напали на государство войска иноземные. Но ему написали большое письмо, и он тоже там, у себя, сидя у рации, задумался.

Думали все, думали, головами покачивали. И вот, наконец, Санечка сказала:
– А что, если взять нам, да и объединиться. Поменять наши две квартиры на один большой, хороший и тёплый дом. Все вместе мы дружно будем противостоять бедам и невзгодам. И дом, общий Дом будет нам помогать. Мы его содержать будем в порядке и тепле, а он нас поддержит своей прочностью, уютом и надёжностью.
Покачал головой дедушка Саша:
– Большой дом, он много забот требует, чтобы в порядке его содержать. И топлива много нужно, – тепло хранить.
– И ремонт, и огород, и двор в чистоте содержать… – подхватила бабушка Шура. – Где сил столько найти? Мы уже старенькие с дедушкой, болеем часто. А вы, молодые, не сумеете со всем разобраться.
– Я – как Санечка, – сказал папа Саня.
А Санечка встала и сказала:
– Конечно, мы, молодые, сами не справимся: навыков не хватит. Но вы будете помогать нам подсказкой, добрым словом. Ваши поддержка, знания – наши руки.
Топлива много надо, но его раз на год купить, – и не будешь зависеть: есть топливо в котельной для многоквартирных домов, или уже закончилось, и холод придёт среди зимы. Так же и с ремонтом, и с огородом, и с двором. Ведь всё это не круглый год делается в полном объёме, а каждый день понемножку. Поэтому, не так всё сложно и трудно, как кажется.
Опять же: легче раз или два в год побелить и покрасить один дом, чем две квартиры. Знаю я: не заботы по содержанию дома вас беспокоят, а другое. Мы долгие-долгие годы жили порознь. Не как одна семья, а как две разные. И у каждой семьи сложились свои привычки, у каждой – свои методы решения проблем. Но пришли нынче трудные времена, порознь уже нельзя.
Поэтому я и говорю: нужно нам поспешить объединиться. Пока дедушка с бабушкой ещё не совсем старенькие и больные. Чтобы было время притерпеться. Нам, молодым, – успеть обучиться всем делам. Найти общие для объединённой семьи способы разрешения трудностей и проблем. Тогда потом, когда дедушка с бабушкой состарятся сильно, немощными станут, им уже не будет так сложно и болезненно всё это – уже привычно будет.

В это время пришёл почтальон и принёс письмо от Саньки. И вот что было в нём написано: «Дорогие мама и папа, дедушка и бабушка! Я здесь думал-думал, и решил: надо нам всем вместе переехать в один большой, хороший и тёплый дом…»
– Вот видите! – воскликнула Санечка. – Санька, хоть и далеко, а придумал то же самое, что и вам предлагаю.
– Это-то хорошо, – сказал Саша. – Сейчас Санька так пишет. А вернётся он со службы, приведёт в дом молодую, незнакомую жену…
– Да, – вставил Саня, – этого ты, Санечка, не учла. Ведь жена эта будет не из нашей семьи, у неё совсем другие мысли и понятия будут. Вдруг станет она говорить Саньке: «Плохо жить со стариками и родителями, давай поделим дом, построим для себя отдельный вход…»
Санечка поморгала растерянно и призадумалась. Хотела сказать, что такую вредную жену Санькину она не примет, но знала: если Санька будет любить ту жену, – никуда не денешься. Как же быть?! Неужели из-за этого разрушится такой великолепный план…

__________________

– И-и-ихс-с-вз-ззз! Ты что это! Ты что это надумала-то?! Как – разрушится? А я?! Ты же ещё ничего-ничего не написала обо мне!
– Да, Дом, пока не написала. Но зря ты волнуешься. Как раз сейчас, пока всё семейство Александровых размышляет над возникшей проблемой, можно отступить и рассказать ещё об одном персонаже. Так что, помолчи, не мешай.

__________________

А где-то, в том же Городе, на одной из тихих зелёных улиц, жил-был Бом. И люди в нём. Две семьи. Молодые семьи.
Хозяева были брат и сестра. Родители их когда-то давно уехали в другое государство, а Дом оставили взрослым детям. Повелели жить в мире и дружбе, хранить Дом, – а он им поможет.
Но брат женился, сестра вышла замуж, появились в обеих семьях дети, стало им всем тесно в одном Доме, стали они ссориться между собою. А в ссоре хуже стали смотреть за Домом: каждая семья считала, что она больше другой делает дел, а в итоге всё хуже и хуже эти дела шли. И Дом, добрый, тёплый при родителях, загрустил, пригорюнился, стал расшатываться, поскрипывать… И, обидевшись, уже не помогал семьям ссорящимся, а словно напротив: то штукатурка где-то осыплется, то половица проломится, то труба дымовая засорится…
Всё пошло в этих двух семьях наперекосяк. И тогда собрались они все вместе и тоже стали думу думать, как же поправить положение. Думали, думали, и порешили:
– Давайте, перестанем на время ссориться, наведём в Доме порядок, отремонтируем его и обменяем на две квартиры, чтоб никому не было обидно.
Порешили, и взялись за дело. Прочистили и подновили дымоход, построили в Доме венную с туалетом (потому что те, кто живёт в квартирах, привыкли не на улицу бегать и в баню ходить, а тут же, в доме и мыться, и убираться: без этого не поменяются). Напоследок, обложили весь Дом поверх старой каменной кладки красным кирпичом: и привлекательней снаружи, и тепло кирпич лучше удерживает, не даёт старому камню сыреть.
Вот так они переделали все дела с ремонтом, и дали во все газеты объявления, что меняют Дом на две квартиры.

__________________

– Спргз-з-згс-с!..
– Уважаемый Дом! Я же просила: не мешай! Ты ведь сам знаешь золотое правило нашего жанра: скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. И всему своё время. Ты должен согласиться, что, пока ссорились да ругались две семьи, – никто и не подозревал, что Дом – это «кто», а не «что». Ты же молча все те мелкие пакости делал…
– Почему – пакости?! Почему сразу – я виноват?! Не смотрели, – вот и сыпалась штукатурка…
– Штукатурка-то ладно. А если вещь какая терялась? А если подвывания всякие хозяевам спать не давали, детей пугали? А? молчишь? То-то же. Так что, не торопись: всё будет сказано в своё время.

__________________

Вот так, значит. Дали две семьи в газеты объявления. И ждут, поджидают, когда к ним будут приходить желающие обменять свои две квартиры на один дом.
И стали приходить к ним люди…

__________________

– Ххх-ссс! Молчу-молчу-молчу... кхс-ссс!

__________________

… И стали приходить к ним люди.
Вот, как раз теперь и выходит на сцену главный персонаж нашей сказки – Дом. Долго, долго он дожидался своего мига, звёздного часа своего. И вот, решил: раз уж пришло такое время, что хозяева меняются и выбор есть, почему бы ему, Дому, самому не сделать это – выбрать себе новых хозяев по своему вкусу. Таких, какие ему, Дому, понравятся. И начал он выбирать.

Сначала пришли люди из другого города. Хорошие, вроде, люди. Но вот, не понравилось Дому: сынишка их подошёл к нему и давай на новеньком красном кирпиче гвоздём что-то выцарапывать. Нет, не захотел такого вредного мальчишку впускать к себе Дом.
Навеял он хозяевам сны грустные, – как им уехать из родного Города, где-то в чужом краю жить. Не стали они меняться на другой город.
Потом пришли трое весёлых здоровых парней. Похлопали они Дом по стенам кирпичным, осмотрели всё – и двор, и огород, и крышу, и ванную с туалетом новые. И говорят хозяевам:
– Давайте, – говорят, – мы купим у вас этот дом, а вы на те деньги себе квартиры купите, какие понравятся.
Тут уж хозяева, не будь дураки, сами отказались. Дому и подсказывать не пришлось, что не по душе ему такое фамильярничанье.

Приходили ещё и ещё люди. Но у кого-то квартиры были не подходящие, кого-то Дом отваживал то скрипом неуместным, то запахом непонятным из погреба…
Шло время, а Дом всё не мог выбрать себе подходящих хозяев. А старые опять начали всё чаще ссориться. Каждая семья стала винить другую, что вот, из-за них, из-за их придирок никак обмен найти не могут.
Не месяц и не два прошли с тех пор. Много людей приходило. Но никто-никто не замечал и не понимал, что Дом – это «кто», а не «что». И стало Дому очень грустно. Неужели не найдётся во всём городе такой семьи, чтобы поняла его, заметила… Чтобы хотела вся семья жить в Доме, а не в «жилье с удобствами»…
Уже и холода наступили. Начали хозяева печь топить. А дым всё в комнаты валит: отсырел дымоход из-за грусти Дома. Ставни новенькие не закрываются плотно: ослабил Дом петли их, запечалившись.
Дожди идут осенние, бьют по стёклам холодными каплями, стекают ручьями с подоконников… Плачет Дом: так долго не находит он хозяев по душе себе…

__________________

Что это?! Что за брызги холодные на листы мне сыплются, размывают написанное? Это ты, Дом? Ну, ну, не надо так…
– Прости уж… расчувствовался… вспомнил былое… Продолжай, продолжай… не буду я больше. Вот, сейчас сквознячком через форточку всё просушу. Ну, лады?
– Лады, лады. Но сдержанней быть нужно. А то мы договорились, что будем выпускать персонажи из сказки, а ты, наоборот, из действительности в сказку иное приносишь.

__________________

А семья Александровых так ничего и не решила пока. Предложение Санечкино всем по душе пришлось, да страшновато из жизни привычной, хоть и трудной, переходить непонятно куда, неизвестно, в какой дом. А самое главное, – как решиться всем вместе жить, когда привыкли порознь. А у каждого – свой характер, своё мнение… Думали каждый себе, а решиться всё никак не могли: «Хорошо бы, да вот, только…»
Осенью, когда холода настали сырые, дожди зачастили печальные, в квартирах снова стало тоскливо, неуютно. Топлива в котельных оказалось очень мало, и квартиры совсем не обогревались. Газ вовсе перестали завозить, вода чуть заметной струйкой сочилась из кранов, и свет – единственную надежду – всё чаще стали отключать. Всё злее ветры завывали над мирным краем. И никто не знал, как их остановить, как на доброе поворотить…

Пришла пора, и возвратился со службы Санька. Приехал он домой, к родной семье, а в квартирах стыло, неуютно.
– Ну, почему, – говорит, – почему вы все никак не решитесь?! Ведь, был бы у нас свой общий, большой, тёплый и уютный Дом, – собрались бы мы у огня живого, светлого… И телу хорошо, и душа согревается… Тихо, спокойно, надёжно…
– Да вот, Санька, – ответили мама Санечка и папа Саня, – не решимся никак. Всё бы хорошо, может, и примирились бы все вместе. Да пора придёт, – приведёшь ты в дом жену, чужую, незнакомую… Вдруг не захочет она жить со всеми нами в ладу, вдруг станет говорить тебе: «Давай разделим дом, отдельно от стариков будем жить…» И пойдёт в семье разлады, и уйти никому нельзя будет: некуда.
– Глупости! – воскликнул Санька. – Да разве я такую жену приведу в Дом?! Лучше вообще никогда не женюсь, чем вносить разлад в нашу семью.
– Это ты сейчас так говоришь, – усмехнулась Санечка. – А любовь придёт – забудешь все слова свои.
Задумался Санька. И день думал. И другой думал. И ещё много-много дней думал. А потом однажды сказал маме и папе:
– Поедемте к дедушке с бабушкой, надо нам большой семейный совет держать.
Собрались все и на двух автобусах, с пересадкой, поехали в другой конец города, к дедушке и бабушке.
Обрадовались дедушка с бабушкой гостям и удивились:
– Что это вы, – говорят, – не в выходной и не в праздник, а просто среди недели в гости нагрянули? Случилось что-нибудь?
– Ничего не случилось, – ответил Санька. – Но надо нам большой семейный совет держать. Потому что дальше так жить нельзя. Застываем мы порознь и телом, и душой: сырость и неуют разрушают всё семейное спокойствие и благополучие. Надо, надо нам решиться, найти свой Дом и жить там всем вместе, всем вместе хранить тепло, порядок и уют. Семью нашу хранить.
Дедушка Саша покачал головой, сидя в своём любимом кресле:
– Уж очень мы разные все, Санька, – сказал он. – У каждого свой характер, свои привычки. Где найти такой дом, чтобы все мы могли спокойно и мирно жить в нём? Чтобы был в этом доме очаг с живым огнём, у которого семья отогреется и телом, и душой. Этот дом искать-искать… и найдёшь ли? А найдёшь, – сумеем ли мы и содержать, и хранить его тепло, порядок и уют? А если ты жену приведёшь…
– А вот об этом я и думал долгие-долгие дни и ночи, – ответил Санька. – И вот что надумал. Мама Санечка правильно сказала: сейчас я могу обещать что угодно, а любовь придёт, – забудутся обещания. Потому я написал всё, и будет это написанное храниться в Доме у самого старшего в семье, у дедушки. А написал я вот что, – достал Санька из кармана блокнот, из блокнота лист бумаги исписанный, развернул и прочитал для всей семьи:

__________________

– Стоп! Автор, прошу слова!
– Ну, что ты ещё придумал, Санька?! Вот-вот всё решится, состоится обмен…
– Что решится? Ты только подумай: что я мог написать?! Обязательство, что запрещу будущей жене склоки разводить? Может, ещё и у нотариуса заверить? Ты же сказку пишешь, а не судебные заметки. А раз сказка, – напиши, что я встречу какую-нибудь царевну-лягушку, под кожей которой будет обязательно Василиса Премудрая. Ещё какое-нибудь волшебство-колдовство… Я так понимаю: сказка, она и есть сказка. Никаких документов и обязательств…
– Но, послушай! Василиса Премудрая – персонаж другой сказки. Не могу я её сюда включить. Девушка, которую ты встретишь, ведь из современной молодёжи будет, может, с чересчур деловой хваткой…
– Я тоже прошу слова!
– Это ты, Санечка? А ты что хочешь сказать?
– А то. Я тоже против такого подхода. Включай в сказку волшебство. А то, что получается, – «современная молодёжь», «деловая хватка»… Это же совершенно реально всё. Не можешь сказку писать, – пиши просто повесть. Зачем людям голову морочить?
– И то верно! – это уже дедушка. – Что это за сказка, – ну, никаких чудес. А ещё обещала добрую сказку. А пока получается всё грустно и плохо.
– Ну, ничего волшебного! – добавила бабушка.
– Может и ты, Сашка, что-то скажешь?
Я – Скажу. Сказки разные бывают. Я их ещё не так много прочитала, но даже в самых современных – обязательно что-то чудесное. А у тебя – ничегошеньки!
– Как – ничегошеньки?! А Дом?!
– А что – Дом? – вставляет своё слово и Саня. – Что в нём особенного? Он же вполне реальный, этот Дом.
– Не вполне. Он ведь «кто», а не «что».
– Ну и что?! – все хором. – Для нашей семьи это вполне реально. Потому что нам нужен Дом, а не квадратные метры с удобствами. А раз он существует и мы должны вот-вот в него переехать, – какая же это сказка?!
– Кргз-ссс! Игг-звзг! Я же говорил тебе: какая сказка?! Суровая реальность. Не морочила бы, в самом деле, людям голову, а писала бы обыкновенную повесть.
– Я… я… но я не умею обыкновенные повести писать. Да что вы все, в самом деле?! Все персонажи из сказки сбежали. Как теперь вообще писать?! Не буду!
– А вот это ты брось, голубушка, – дедушка говорит. – Взялась, так доводи дело до конца. А то – не будет она, видите ли. А мы что, все так и останемся во взвешенном состоянии: из сказки ушли, до реальности не дошли… Или извинись перед читателями, что сказка не получается и пиши обыкновенную повесть (не бойся – подскажем, если что), или включай в сказку волшебство и продолжай. И не реви, не разводи сырость. И так у нас там холод и сырость в квартирах неотапливаемых.
– Ладно… я… попробую что-нибудь. Вы только возвращайтесь на место, а то я перепутаю, кто где.

__________________

…………………………………….

__________________

Вот такие дела… Не нравится моим персонажам сказка. Волшебства, говорят, в ней нет. И Дом, странный Дом – для них совсем-совсем не странный…
Волшебство… какое же волшебство сюда можно включить? Волшебная палочка? Не пойдёт. Феи добрые? – Тоже не годится. Может, клад пусть найдут? Да нет, ерунда: и не волшебно – клад и без сказки найти можно, и к тому же, если клад найдут, – зачем меняться, и так дом можно будет купить. Что же, что же, что же такое волшебное придумать?! Такое, чтобы в других сказках не было? Дом, а, Дом! А может, ты сам можешь стать волшебным? А?
– А чего там становиться? Что есть, то есть. Было время поднабраться всего понемножку. Это что ж, думают: раз кирпичом обложили, Дом сразу новым стал?! Основа-то ой-ой, какая старая! Здесь, на этом месте, на фундаменте этом ещё до меня Дом бы, а до него – ещё и ещё… Тут, милая моя, если покопаться, – не только археологам работёнки будет. Может, мудрость веков в основу меня заложена… хм-м… не буду, конечно, особо хвалиться, но – что есть, то есть…
– Ну, так действуй, давай! А то – распустил нюни. И я… вместе с тобой. Давай-ка, Домик, поутираем носы и окна (я, конечно, – глаза), да и примемся за дело.
– Я – что? я – хоть сейчас. Ты вот – пиши, пиши, давай. За тобой остановка-то.

__________________

Ну, что же, продолжим нашу сказку. Раз Санька ничего не захотел писать, вернёмся чуть-чуть назад и продолжим с того места, когда Санечка сказала:
– … А любовь придёт, – забудешь слова свои.
Задумался Санька. И день, и два думал. И много-много дней.

А Дом на тихой зелёной улице совсем пригорюнился. «Как же так, – думал, – неужели во всём, во всём Городе нет такой семьи, которая мне понравилась бы и которой я по душе пришёлся бы, чтобы переехали они, и зажили бы мы… ух, как зажили бы!»
И решил Дом сам поискать такую семью. Конечно, сойти с места и отправиться на поиски он не мог. Хоть и странный, хоть и волшебный чуть-чуть, однако не так это просто – сняться с места и отправиться, куда глаза гладят. Это и у людей-то не всегда получается. А уж Дому…
Но есть у каждого, если он «кто», такая суть, что вообще-то душой зовётся. А по-научному – биополе или аура, энергетическая оболочка. Есть такая аура и у того, которое «что», но она не может действовать. Существует при своём «что» и всё. А вот у «кто» – она как радиоволны может перемещаться во всём пространстве, собирать информацию обо всём и нести информацию о своём хозяине.
И вот, решил Дом эту свою душу-ауру использовать. Заложил он в неё огромное-огромное желание найти себе хозяев по душе и отправил в путь-дорогу.
Полетела она, невидимая и неслышимая, искать. В каждую квартиру заглядывала, в каждое окошко, в каждую пару глаз человеческих, – искала: где же те, кто же те, кто придёт в Дом, большой, тёплый Дом с Душой, с огромным-огромным желанием принять этих хозяев.

Долго путешествовала Душа Дома по Городу. Ведь Город был хоть и не большой, но и не маленький. Людей в Городе было много. И ко всем она заглянула, к душе каждого прикоснулась.

И странное стало твориться в Городе.
Холод, сырость в квартирах без газа, без света, неуютно. А прилетит Душа Дома, побудет немного, самую малость, только чтоб осмотреться, – и людям как-то хорошо делается. Добрее они становятся к жилью своему, не клянут его уже, стараются сберечь, сохранить тепло, всё хорошее, что ещё есть в жилищах: от холода батареи чугунные одеялами позакрывают, для света свечи или керосинки позажигают. Соберутся у такого живого огня, как у очага домашнего, – и ближе становятся, ссориться перестают. А не ссорятся, – и все невзгоды-лишения легче переносятся.
Или встретит Душа Дома на улице какого-то человека, который не выдержал неуюта, ссор семейных, решил уйти из дома. Коснётся она души его, – и остановится человек, задумается: «Куда и зачем я иду от своей семьи, от дома своего? Вернусь лучше, – помиримся, переживём все вместе, дружно времена трудные, одолеем ветры недобрые».

Много хорошего совершила в своём путешествии по Городу Душа Дома. Многим людям помогла она дыханием своим, поддержала в трудную минуту. Много семей сохранила, вернула многих невыдержавших.
Стали люди в Городе дружнее. Стали заботливее уже не только к своим квартирам, но и к домам большим, в которых эти квартиры находятся. И к Городу своему стали относиться, как к одному большому доброму Дому, который ищет-ищет, ждёт-ждёт своих заботливых хозяев. Хозяевам этим нужны не просто «квадратные метры с удобствами», а Дом, с Душой тёплой, верной, надёжной. Поймут они друг друга, – и дела на лад будут идти. А когда люди весь город воспринимают как Дом и заботятся о нём, как о Доме, то они не допустят, чтобы долго страдали их жилища без тепла, начнут настойчивее добиваться, завозить топливо в котельные, газ в ёмкости. Свет экономить, чтобы всем хватило.
А появится в домах тепло от батарей потеплевших, появится газ, а с ним – еда горячая, чай ароматный, – вообще хорошо людям жить станет.
Только дружней, всем вместе действовать надо. Как одной семьёй о Доме-Городе своём заботиться. И он, благодарный, поддержит, добром отплатит.

………………………

Но у нас пока ещё Душа Дома путешествует. Люди только начали догадываться-понимать всё, что с ними происходит.

………………………

Прилетела так Душа Дома в один конец Города, в квартиру, где жили Саня, Санечка и Санька с Сашкой. Заглянула в окна, залетела в форточку приоткрытую, примостилась в уголочке – послушать, о чём эта семья беседует, какие у них проблемы неразрешимые.

Семья Александровых в кухне за столом сидела. Пока свет не отключили, – Санечка приготовила ужин на печке электрической. А теперь поставили лампу керосиновую на стол и начали при огне живом ужинать. Да беседовать потихонечку. Потому что при огне живом не нужно громко говорить: таинственным всё кажется, хочется эту таинственность сохранить. Но слова были не очень весёлые.
– Я ещё уроки не все сделала, – сказала Сашка, поёживаясь в курточке, – а свет уже отключили…
– Я тебя предупреждала, – покорила Санечка, разливая в чашки простывший чай, – поторопись. Ты же на кукол своих отвлекалась. С куклами и в потёмках поиграть можно. А уроки теперь при лампе доделывать придётся.
Поужинали все, усадила Санечка Сашку уроки доделывать при лампе на кухне, где чуточку теплей было. И, поскольку другой лампы у них не было, зажгли ещё свечи и ушли втроём в комнату, чтобы не мешать.
Холодно в квартире. Кутается Санечка в фуфайку стёганную, ноги одеялом себе и сане заворачивает, и вдруг заплакала.
– Ну, что это за жизнь такая! Устала я от холода этого! Жили бы мы в своём Доме, затопили бы печку, отогрелись бы и телом, и душой… А здесь… – всхлипнула Санечка и погладила свернувшуюся на кровати в клубочек кошку, – а сейчас у нас даже Мурка мурлыкать от холода не умеет! – отчаянно проговорила она.
Встрепенулась Душа Дома в своём уголке: таким тоном Санечка о Доме сказала, что поняла она – нашла, наконец, хозяев своему Дому.
А Санечка тем временем продолжала.
– Мы бы уже давно обменялись. Но бабушка с дедушкой всё не решаются никак. Боятся они будущих разладов, а того не хотят понять, что вот так, порознь, нас всё хуже и хуже будет. Объединяться надо. Обменяемся мы одни, молодые, – не то будет. Потому что всё равно порознь, не полная семья. Дому же нужна вся семья вместе.
Запомнила Душа Дома эти слова, коснулась она душ всего семейства, оставила им надежду на лучшее. А сама полетела дальше по городу, искать дедушку с бабушкой. Долго ли, коротко ли путешествовала она ещё, – а нашла и их.

Сидели дедушка с бабушкой у каминчика маленького: у них в ту пору свет не отключили, – грелись и беседовали, тоже потихоньку.
– Хорошо бы, – сказала бабушка, – поменяться всё-таки на дом. Дел, конечно, в нём ой-ой сколько, но хотелось бы на старости лет погреться у печи, у огня живого, весёлого…
– Хорошо бы, – вздохнул дедушка. – Однако боюсь я всё же разладов будущих. Ну, как не уживёмся с молодыми? Куда подадимся на старости лет?

Послушала это Душа Дома, погрустила и решила на время остаться с дедушкой и бабушкой.
Легли они спать, а Душа Дома навеяла им сны о Дому большом, добром, тёплом. Что ждёт – не дождётся их Дом, что готов их принять он - семью объединённую, помочь преодолеть все невзгоды, несчастья.
И приснилось бабушке, будто истопила она в Доме печку, приготовила ужин, а вся семья большая за столом собралась. Едят, похваливают бабушкину стряпню. Санька добавки просит, а Сашка под руки лезет:
– Бабушка, а что ещё вкусненькое есть?
– Будет, будет тебе вкусненькое. Вот, пирожки в духовке испекла с вареньем абрикосовым, что из своих абрикос летом наварили, – погладила бабушка Сашку по головке.
Улыбнулась бабушка во сне.
А дедушке сон приснился, что построил он во дворе Дома ветряк, приспособил к нему аккумулятор, и нет больше у семьи тревог, что свет отключится: своё электричество всегда есть. И телевизор посмотреть, и воду согреть, и, чтобы топливо дорогое экономить, – камины включать можно.
Возится дедушка на подворье по хозяйству, а Санька помогает ему, совета спрашивает. И говорит:
– Вы, дедушка, зря беспокоитесь, что приведу жену я чужую. У меня и невесты пока нет ещё. А уж если будет, то вряд ли плохой наша семья по сердцу придётся, – не пойдёт она за меня замуж. Значит, и бояться нечего: хорошая будет у меня жена.
Улыбнулся дедушка во сне.

А утром приехали к ним все молодые Александровы.
– Дедушка, бабушка, – сказала Санечка чуть не с порога, – мы приехали, чтобы ещё раз всё вместе решить. Нельзя так больше!
– Да сядьте вы, с дороги! – засмеялась бабушка. – Куда торопиться-то? Серьёзные дела так, с ходу не решаются. Сейчас чаю все вместе попьём, всё и обговорим.
Накрыла бабушка на стол, расселись все за чаем ароматным. И сказал дедушка:
– В общем, оно понятно: решаться надо. Что там дальше будет – разберёмся, взрослые люди все. Но вот ведь: зима идёт. Кто же зимой меняется?
– Мы! – хором ответили молодые Александровы.
– Так ведь его ещё найти нужно тот Дом. Где он?
– А вот, я просматривал газеты, и объявление увидел, – показал Санька газету. – Видите: «Меняется Дом на две квартиры».
– Да тот ли это ещё Дом, что нам нужен? – засомневалась бабушка.
«Конечно! Конечно тот! – аж плясала, вилась над всеми обрадованная Душа Дома. – И нисколечко даже не сомневайтесь!»
Но её, правда, никто не видел и не слышал, только у каждого из Александровых появилась уверенность: да, это именно тот Дом.
– Давайте, поедем, посмотрим, – предложил Саня.
– Газета-то старая, летняя ещё, – вставил дедушка. – Может, люди уже и обменялись.
– Может – не может, а посмотреть надо, – взволнованно сказала Санечка. – Поедемте! Прямо сейчас!
– Ну, мне по хозяйству надо заняться, – улыбнулась бабушка. – Да и Сашке, чего ездить? Пусть со мной побудет.
– Хочу посмотреть наш Дом! – заныла Сашка.
– Если это наш Дом, – насмотришься ещё, – осадил её Саня. – Лучше почитай книжку, пока светло.
Собрались, и вчетвером поехали по адресу, который в газете был указан.
А Душа Дома полетела прямо к Дому, понесла ему радостную весть.

А в Доме между тем у двух семей вовсе разлад пошёл. Душа Дома ведь отсутствовала, ничто не сдерживало ни гнева, ни раздражения их, вот и ругались, ругались все дни. И в тот день ругались уже с утра. Кто печку топить должен? Кто посуду оставил с вечера невымытую? И многое, многое мелкое, но обидное.
И вдруг стихли, угомонились. Это когда Душа Дома возвратилась с радостной вестью. Дом, конечно, обо всё узнал раньше хозяев, а тут и они – вдруг слышат: стучат у ворот, собака большая залаяла, с цепи рвётся. Кто бы это?
Вышла за ворота хозяйка. Смотрит – стоят дедушка, Саня, Санечка и Санька.
– Кто вы такие? – спрашивает. – Что вам нужно?
– Да вот, – говорит дедушка, – пришли по объявлению, да боимся, что поздно уже: газету старую читали.
– Нет, – отвечает хозяйка, – не поздно. Как раз вовремя. Заходите в дом, смотрите. Мы готовы хоть прямо сейчас меняться.
– Можно, – попросил дедушка, – я сначала во дворе, снаружи Дом посмотрю?
– Смотрите, всё смотрите, – отвечает хозяйка.
Собаку большую, злую заперла в будке и проводила Саню, Санечку и Саньку в Дом, сказала брату своему, чтобы показал им всё, а сама вернулась к дедушке.
Осмотрел дедушка двор, Дом снаружи. И подивился: вот здесь, на этом месте он во сне ветряк построил. Покачал с улыбкой головою: ну и ну! просто сказка!
Вошёл он вслед за хозяйкой в Дом. Зашли в сени-веранду пристроенную, оттуда – в коридор длинный, по обе стороны которого по две двери в четыре комнаты, а дальше коридор выходил в большую кухню-столовую с печкой. Из кухни был ещё выход, в другие сени, и оттуда – во двор, только с другой стороны Дома. А сбоку из кухни, ближе к коридору, вела наверх небольшая лестница в ещё одну комнату – мансарду. Под мансардой со стороны двора были две кладовки-сарайчика, а из сеней около кухни вела дверь в ванную с туалетом.
– Хорошо, – сказала Санечка, вздохнув, – Дом большой, тёплый. И комнат много.
– Да странный он какой-то, – заметил дедушка. – Планировка странная. Обычно кухня сначала идёт, а потом комнаты. А здесь наоборот.
– Ну, – засмеялся Санька, – это смотря откуда зайти. Если через эту дверь, то кухня как раз сначала. А что странный, – то как раз такой Дом для нашей семьи и подходит. Мне нравится.
– И мне – сказал Саня.
А Санечка только тихонечко вздохнула и посмотрела на дедушку.
– С бабушкой обсудить надо, – сказал дедушка. – Да и хозяевам ещё наши квартиры посмотреть. Вдруг да не понравятся. После такого тепла-то, при зиме наступающей…
– Да-да, – покивали брат с сестрой, – мы тоже посмотрим ваши квартиры, тогда и обсудим.

Ну, сами понимаете, Дом никак не мог после такого долгого ожидания, после поисков многодневных допустить, чтобы обмен не состоялся. Тут уж он давай стараться. И сны навевать такие, что хозяевам уже хотелось поскорей уехать из этого, ставшего им чужим, дома. А то устроит так, что какая-то вещь одной семьи оказывалась в комнатах другой – они опять давай ссориться.
Съездили к дедушке с бабушкой, к молодым Александровым, посмотрели квартиры. Холодными они им показались после тёплой печки Дома. Но тут как раз завезли в Город много топлива и газа, пообещали, что на всю зиму хватит. И решились две семьи среди зимы на обмен. Уж очень невмоготу стало всё время в ссорах и ругани жить.

Так и получилось, что к Новому году, празднику весёлому и светлому, переехала объединённая семья Александровых в большой, тёплый, добрый Дом.
Переехали, разместились. Дедушка с бабушкой поселились в комнате ближе к кухне, куда щит от печки выходил. В комнате напротив Сашка разместилась, рядом – Саня с Санечкой. А Санька облюбовал себе мансарду. Там хоть и не так тепло было, но он сказал, что после квартирного холода ничего не боится: привычно. Последнюю комнату оставили для гостей – если, кто-то приедет.

И вот наступило 31 декабря.
Дедушка привёз с ёлочного базара маленькую пушистую ёлочку. Долго обсуждали, где же её поставить. И решили – в кухне, в углу, подальше от печки. Здесь, в самом большом помещении Дома, где находится семейный очаг-печка и вся семья собирается, – здесь и ёлке стоять. Все вместе обрядили ёлочку, прибрали в Доме чисто, сами вымылись в ванной с титаном, ужин праздничный приготовили и стали дожидаться Нового года, чтобы подарки друг другу подарить, поздравить всех и каждого с наступлением праздника.

Одевается Санечка к праздничному столу, вдруг смотрит – среди её вещей шоколадка лежит. Большая, в яркой обёртке, в хрустящей серебряной бумажке. Засмеялась Санечка: ну и Саня! Так не мог подарить – в вещи подложил.

Поправляет Саня перед зеркалом шифоньера воротничок рубашки праздничной. Вдруг что-то упало сверху. Наклонился он, смотрит – книга, которую он давно-давно искал по всем магазинам, найти не мог. «Ну, Санечка, ну, милая! – подумал. – Вот спасибо за такой подарок! Но только почему сама не дала, а так странно – чуть по голове этим подарком не получил…»

Постучался Санька к ним в комнату, держит в руках диск для плеера.
– Мам, пап, – говорит радостно, – вот спасибо: я давно об этом альбоме мечтал! Только вы его так подсунули, что я чуть не раздавил…
Переглянулись Саня с Санечкой озадаченно.
– Извини, Санька, – говорят, – но мы тебе совсем другой подарок приготовили. Вот, свитер новый, красивый. А диск, наверное, дедушка с бабушкой подарили…
– Да? – тогда я их поблагодарю, – сказал Санька и вышел.
– А это тебе, дорогая, – повернулся Саня к Санечке, протягивая маленький свёрток.
Санечка развернула и увидела тёплую красивую косынку.
– Спасибо! – поцеловала Саню. – Но ведь ты уже подарил мне шоколадку, зачем так много подарков?
– Не дарил я тебе шоколадку, наверное, это Санька. А вот за книгу тебе огромное спасибо!
– За какую книгу? – удивилась Санечка. – Я тебе носки тёплые связала, вот, примерь.
– Странно, – сказал Саня. – Что-то у нас всё перепуталось. Ладно, давай возьмём подарки для Сашки, дедушки и бабушки и пойдём поздравлять. Скоро уже за стол.
Выходят они в кухню-столовую, а там бабушка стоит у стола и смеётся, вертит в руках новые очки (у старых её давно дужка одна треснула, болталась).
– Кто же это мне подарил? – спрашивает. – Прямо в карман фартука сунули.
– Не я, – сказал Санька, - я вам, бабушка, красивую доску кухонную приготовил.
– И не мы, – сказала Санечка, – от нас носки и рукавички тёплые.
– И не я, – сказал дедушка, – от меня – чашка расписная.
– Ну, а Сашка купить очки не могла, – растерялась бабушка.
Дедушка озадаченно сел в своё любимое кресло, но что-то ему мешало, он поёрзал, а потом вытащил из-под накидки новый тёплый плед.
– А это – кто? – спросил всех.
И все растерянно покачали головами.
– Вот это да! – воскликнула Сашка, вбегая в кухню-столовую с большой коробкой карандашей цветных в руках. – Кто это мне подарил?
Опять все покачали головами.
Положили они все странные подарки на стол: диск, книгу, шоколадку, карандаши, очки и плед, и сели в задумчивости. Как же так? Никто этих вещей не дарил, а подарки – вот они. Откуда же?!
– Я знаю! – воскликнула Сашка. – Это – Дом! Он же странный, волшебный.
– Нас всех объединил… – добавил Санька.
– Отогрел… – сказала Санечка.
– Сдружил… – сказал Саня.
– Ну и ну… – сказала бабушка.
– Но откуда Дом это мог взять? – удивился дедушка.
– Да ведь он же – ДОМ! – воскликнули все. – Он же «КТО», а не «ЧТО».
– Просто волшебный странный Дом, – сделала заключение Санечка. – Вот только… Ему-то мы подарка не сделали…
Но тут загудел веселее огонь живой в печке, задрожали задорно веточки ёлки пушисто, засверкали игрушки яркие на ней.
Это Дом сказал, что самый главный подарок он получил.
И наступил Новый год.
– С Новым годом! – закричал Санька, разливая шампанское.
– С новым счастьем! – подхватили все.

__________________

Ну, вот и всё. Можно и заканчивать нашу сказку. Дом, а ты почему ничего не сказал, а?
– А что говорить? И так всё ясно.
– А вы все, не хотите сказать что-нибудь на прощанье?
– Да что говорить? Поживём – увидим, – улыбнулась бабушка.
– Вот-вот, – добавил дедушка. – Дел-то здесь невпроворот. Весной возьмёмся. Почему бы, в самом деле, ветряк не поставить…
– Нормальный Дом, класс! – Санька
– Здесь так здорово! – воскликнула Сашка. – И собаку, Джека, мы себе оставили. Наша кошка Мурка уже успела с ним подраться. Но они подружатся. Обязательно!
– Хорошо здесь, – согласился Саня. – Мне, вообще, везде хорошо, лишь бы всей семьёй, вместе…
– Тепло так! – улыбнулась Санечка.
– Мррр-мрр, мррр-мрр…
– А это кто? Это ты так, Дом?
– Нет, это Мурка отогрелась у печки и петь научилась.

__________________

Ну, что ж, тогда всем вам – с Новым годом!
Осталось написать заключительные слова…
Ой, что это упало? Под стол скатилось. Сейчас достану… Ручка… Красивая, удобная ручка… Дом, это ты? Ну, спасибо тебе! А я что тебе подарю?
– Ты уже подарила. Сказку. Добрую сказку. И теперь все будут знать, что Дом – это «кто», а не «что». Пиши этой ручкой побольше добрых сказок.
– Хорошо, я постараюсь. А пока я этой ручкой подаренной закончу нашу сказку, добрую сказку добрыми словами.

И стали они жить-поживать и добра наживать.

КОЛЫБЕЛЬНАЯ МУРКИ

Мррр-мрр, мррр-мрр,
Мррр-мрр, мррр-мрр…

Меркнет небо за окошком
Каждый вечер круглый год.
Мирно в доме, если кошка
Колыбельную поёт.

Мррр-мрр, мррр-мрр,
Мррр-мрр, мррр-мрр…

Во дворе собака лает –
Дом снаружи сторожит.
Может кошка – каждый знает –
И с собакой в мире жить.

Гррр-мрр, вррр-мрр,
Гррр-мрр, вррр-мрр…

Молока налейте плошку –
Есть достаток и придёт,
Если в доме вашем кошка
Колыбельную поёт.

Мррр-мрр, мррр-мрр,
Мррр-мрр, мррр-мрр…

Вторит ей сверчок запечный:
Отгоняет он беду.
Будет счастье в доме вечно,
Если все живут в ладу.

Чррр-мрр, чррр-мрр,
Чррр-мрр, чррр-мрр…



30.07.1996 г. – 07.01. – 24.01.2010 г.
г. Керчь

_________________
Изображение



За это сообщение автора Диогения поблагодарил: azdaz
Вернуться наверх
 Профиль  
 
 Заголовок сообщения: Стихи и проза Татьяны Левченко
СообщениеСообщение добавлено...: 20 июн 2019, 21:00 
Не в сети
Старожил
Аватар пользователя

Зарегистрирован: 13 дек 2014, 01:44
Сообщений: 1273
Откуда: Керчь
Благодарил (а): 4175 раз.
Поблагодарили: 931 раз.
Пункты репутации: 22
ПЕРЕКРЁСТКИ ШТОРМОВ И ШКВАЛОВ

Что ни горка — то семь ветров:
Перекрёстки штормов и шквалов.
Да у нас таких мест — навалом! —
Не занежен мой край, суров.

Не заснежит — скуёт во льды.
Вдоль пролива закрутит смерчем, —
Но ни капли не сронит в Керчи
В тучи скачанной им воды!

Хоть мы сдохни тут от жары!
Хоть иссохни в палящем зное!
Нет, не жалуемся, не ноем —
Это тоже ведь до поры.

До поры, когда семь ветров
Семь туманов сгребут, как вату, —
Станут с нежностью грубоватой
Жар снимать с домов и с дворов.

Да, характерец — будь здоров! —
Перекрёстки штормов и шквалов…
Перемешка эпох в отвалах…
Как не Горка, то — Семь Ветров…

_________________
Изображение



За это сообщение автора Диогения поблагодарили - 2: azdaz, putnik
Вернуться наверх
 Профиль  
 
 Заголовок сообщения: Стихи и проза Татьяны Левченко
СообщениеСообщение добавлено...: 21 июн 2019, 09:40 
Не в сети
Старожил
Аватар пользователя

Зарегистрирован: 13 дек 2014, 01:44
Сообщений: 1273
Откуда: Керчь
Благодарил (а): 4175 раз.
Поблагодарили: 931 раз.
Пункты репутации: 22
Татьяна Левченко
СКАЛА АНОМАЛЬНАЯ ЗОНА
фант-реал
Изображение

СЛОВО О КНИГЕ И ЕЁ АВТОРЕ

Автор этой книги – Татьяна Левченко – известный в Керчи поэт, секретарь литературного объединения «Лира Боспора». Однако так сложилось, что её проза мало известна читателю.
Объяснять суть названия произведения – дело нелепое и неблагодарное. Ведь понимающий читатель и оскорбиться может на такое недоверие. Далёкий же от понимания всё одно почтёт всё буквально.
Иное дело, подзаголовок. Что это? Фантастика? Реализм? Автор объединила их воедино. И то: опять же, каждый читатель увидит в произведении суть согласно своему мировоззренческому направлению. Кто-то увидит сплошную фантастику. Кто-то пожмёт плечами: мол, а где же она – чистый реализм. Ну и третьи, определят наличие непостижимого слияния двух жанров.
Главное – дай Бог каждому читателю покорить свою Скалу, отстояв в этом восхождении свои твёрдые убеждения от посягательств инертных и фанатичных масс, в понимании которых Скала аномальная зона существовать не имеет права вплоть до обращения её в болотистую трясину, над коей колышутся маревом миазмы чуждых мировоззрений, чьи представители за милую душу смакуют биоэнергетические поля наивных незнаек.
«Скала аномальная зона» – первое отдельно изданное прозаическое произведение Татьяны Левченко. Но, конечно же, не последнее. Преданные читатели автора ждут от неё новых книг.

А. Н. Вдовенко, Руководитель Совета «Керченского городского литературного объединения «Лира Боспора», член Союза Российских писателей.

ПРЕДЫСТОРИЯ

Посвящение...
Здесь невозможно ставить посвящение!
Соавторство? Нет, не годится.
Редактор... Да – строгий, многотерпеливый. Но это – мало!
Вдохновитель, дарящий силы, уверенность в себе. Критик, отрезвляющий в миг «икарьего залёта». Эрудит, дающий вовремя подсказку по самым неожиданным вопросам. Собеседник, в многочасовых беседах с которым и были рождены, утверждены те мысли, что выделенным шрифтом проходят через всё произведение.
Супруг, товарищ и второе Я. Без него просто не состоялась бы эта книга. Ибо начинается она с такого простенького разговора:
– У меня одна тема крутится вот уже с полгода. Записать или прогнать?
– Садись и пиши!
– Но это... пошленькая притча! Ни йоты фантастики. А фэнтези и не пахнет.
– Пиши! Чтоб у тебя, да не было фантастики!
Вот так он, Алексей Вдовенко, член Союза Российских писателей, Руководитель Совета «Керченского городского литературного объединения «Лира Боспора», редактор шести выпусков (IV – IХ) альманаха «Лира Боспора» и мой личный, причастен к выходу в свет этого произведения, имя которому тоже, кстати, он дал.
А я... всего лишь...
Автор.




* * *

Искать Истину, проходя путями земными, невероятно сложно. Тут тебе и границы, тут тебе и таможни с визами, а то и локальные военные конфликты на пути следования. Безденежье опять же. Законы, за каждым кордоном свои.
А вопросы накапливаются, и задать их некому. И нет никаких перспектив подобно библейскому богатею продать дом свой и рабов своих, и овцы свои, и, раздав всё до копейки нищим и голодным, направить стопы свои... Благо, ему было за кем и во имя чего направлять их.
Мне подобное не светит в изначальном замысле: дом принадлежит матери. А в очереди наследников я, после двух сестёр и брата – четвёртый и не последний. Ибо и за мною ещё столько же сестёр и опять же, самый младший, седьмой, как в сказке...
Рабовладельчество уже и в школе только мельком проходят. Что касается «овцы»... то коза с неслыханно нетрадиционным именем Олимпиада – кормилица наша и козлятного выводка при ней – в понимании каждого и меня в том числе являлась равноправным членом нашей семьи. Так что, ни о какой продаже речи быть не могло.
Уйти так, налегке? Всё – лишний рот убудет... Ага... А – рабочие руки тоже! И, естественно, финансовое обеспечение, этими руками добываемое. Тут уж попросту совесть не позволит.
И я жутко завидовал пилигримам прошлого. Коих не то что не удерживали дома – с благословением направляли. И все границы им были нипочём. И кормёжка с ночлегом бесплатные в каждом селении. Э... да что...

* * *

Богу рабы не нужны. Никого Он рабом не назвал. Несущие Служение служат не Богу, а Его Делу. «Я раб Божий» – самоунижение, допустимое, когда человек в порыве молитвы хочет подчеркнуть свою малость рядом с Величием Божиим.
Но и молитва эта, и самоуничижение это ни в коей мере не должны быть привселюдны. Ведь порыв сей – сугубо личный, интимный в сокровенности своей. Внешнее же, привселюдное проявление чувств, демонстрация духовности ни в коей мере не сообщают человеку ни истинного единения с Господом, ни духовного спасения. Может ли форма сообщить свойства содержанию? Отнюдь. Потому духовное очищение идёт из сердца, из истинного и искреннего устремления к Господу своему. Не это ли Учение принёс людям Христос? И что же? Минули, не заметили, ищут чего-то более чистого, более божественного...
Найти Святее Бога...
Не проще ли – перестать самому быть «рабом Божиим», но как сыну, как дочери, обратиться к Отцу своему с покаянием и за ответом...
(из дневника отца)


* * *

Сунулся я со своими вопросами к матери. Отец, по её выражению, наплодив ораву, сбёг. Туда, правда, куда простительно, особенно, коли не самовольно. По этой причине, ответить он уже ничего не мог. И старшей в роду осталась мать. Но как ни была она мудра, доходчиво объяснить простейшее: «Скажите, что есть красота, И почему её обожествляют люди?» – то ли не умела, то ли не хотела.
– Какая там красота?! – возмущённо пожала плечами. – Что в моде, то и красиво. Вчера толстые, сегодня тощие. То брюнетки, а то блондинки повалили. Вот то и оно: глупота одна...
Остальные вопросы я задавать не рискнул. Тем более что в разговор возмущённо вмешалась Олимпиада, требуя внимания к своей персоне. И мать отправилась с нею в сарай, по пути, однако, смерив меня каким-то странным, прежде мною не виденным, взглядом.
Сестёр тревожить данными сложностями не имело смысла. Ведь именно на их метаморфозы, – что старших, что младших, – и кивала мать, давая свой ответ.
У младшего, баловня, составные части извечного вопроса «Быть или не быть» обязательно сочетались со словами «битым», «наказанным» и подобными.
Старший же, сейчас ожидающий пополнения в своём семействе, на мои сетования ответил с благожелательной улыбкой:
– Ни-чё! Вот женишься – все эти вопросы сами собой решатся: другие пойдут.
И вернулся к размышлениям и прикидкам, где и как в их комнатке втиснуть детскую кроватку: что вынести взамен – трельяж или комод.
Да-а... совсем другие вопросы...
Православный священник и католический пастор в один голос возвестили о приумножении скорбей и призвали лучше обратить свои помыслы к Богу.
Помыслы и так были обращены. Может, и не в той мере интенсивности, как хотели бы святые отцы, но достаточно, чтобы самого себя не корить.
А вопросы, тем не менее, оставались без ответов.
Другие же – Учителя, Гуру и прочие Мастера до нашего городка не добрались.

* * *

Когда размышляешь о каком-либо событии, явлении с претензией на Истину, сумей не принять за Истину все свои размышления. Нужно выделять ключевой момент, зерно истины, отбрасывая без сожаления всю шелуху окружающих его слов размышления. Жалко, конечно. Умозаключения, порой, так изящны, так убедительны...
Но тебе-то нужна Истина, а не сопутствующие умозаключения. Не жалей. Хлеб с отрубями, конечно, полезен. Но ещё более полезно очищенное, проклюнувшееся ростком, зерно.
И стоит ли во всём и всюду искать ответов, пусть и признанных, именитых мудрецов и философов, дабы сверяться: а не отступил ли ты... – Истинное рождается твоей творческой мыслью, но не калькированием уже готовых ответов, под кои ты подгонять будешь мышление своё.
Твори. Дерзай!
(из дневника отца)



* * *
Книги... их прочитано великое множество. Но кто скажет – те ли книги я читал? Кто посоветует именно нужные? Даже в школе учебники мы «проходили» под водительством учителей, они же и сопутствующую литературу рекомендовали.
Сейчас же самый мудрый из моих школьных учителей ответил мне так:
– Увы, это уже не школьная программа. Теперь выбор зависит только и только от тебя. В школе мы старались привить вам умение делать в дальнейшем выбор самостоятельно и не чуждый вашим устремлениям. Обидно, если кто-то эти уроки пропустил мимо сознания. Ищи, парень, ищи! – напутствовал он меня. – Ищи свои пути, слушай сердце своё, душу свою – в чём, к чему твои истинные устремления.

* * *

В день поминовения отца я, будучи в отпуске, по просьбе матери пошёл в центр города в православный храм заказать панихиду. Храм этот был открыт совсем недавно в возвращённом церкви здании на одной из центральных улиц города.
Я шёл по улице и неприятно удивлялся. За работой, домашними делами редко бываю в центре, потому перемены, здесь происходящие резко бьют по глазам и по сердцу. Ещё пару лет назад тенистая и тихая, улица вдруг преобразилась до полной неузнаваемости. Сняты все старые ветвистые деревья, вместо них насадили какие-то вечнозелёные растеньица, которые приживутся ли. Без затенения деревьями улица стала как-то непомерно широка, открылась старая архитектура зданий, и их тоже, в срочном порядке, преобразовали. Оказалось, что здания, хоть и старые, но довольно красивые. Тем не менее, зелени, тени им явно не хватает. Отреставрировано и здание храма. Вот только расположено оно неудачно: нет обязательной паперти, и нищие, больные люди сидят, кто на ступенях входа, кто под стеной храма на узком тротуаре. И те и другие мешают пешеходам и прихожанам, сильно сужая проход.

Отстояв службу в храме, я вышел на крыльцо, спустился на тротуар по пяти довольно крутым ступеням и только тогда обернулся к двери, чтобы перекреститься, уходя. На пороге и на ступенях это делать попросту рискованно. Слева, на нижней ступени, обхватив одной рукой балясину перил, другую, с зажатым в тонких, но грязно-загорелых пальцах пластиковым стаканчиком, протягивая за подаянием, сидел нищий, явно юродивый. Я положил в его стаканчик крупную монету и, памятуя, что такие вот «дурачки» порой выдают умнейшие вещи, произнёс, как бы размышляя про себя:
– И где они, пути истинные?..
Юродивый отвлёкся от своего занятия. Некоторое время он вполне разумно смотрел на меня. А после, кривляясь и пуская слюни, скрипуче захихикал:
– А что вдоль, что поперек, хоть и вовсе напрямки. Ходи-ходи, ищи-ищи, а к своему вернёшься!
– Чего зубы скалишь! – отмахнулся я от нелепого бормотания юродивого.
– Вот-вот! – продолжал хихикать безумец, – скали... скалы... в скалы... на скалы... – и вдруг упал наземь, забился в судорогах, пуская пену.
Сидевшие тут же на ступеньках бабки подскочили, крестясь и причитая, какая-то накинула на припадочного чёрную шаль, сдёрнув с распатланной головы своей, другая подсовывала под голову ему видавшую виды сумку, в которую собирала подаяние, чтоб не разбил голову о плиты тротуара.
– Иди, ступай! – отталкивала меня третья. – Зачем про скалу сказал? Он же после скалы такой...
– Я не... – бормотал я, растерянно отступая. А в голове не утихали, странным напутствием звучащие, слова безумца: «... скалы... в скалы... на скалы...»
«Он после скалы такой...»
Значит, этот человек побывал там, откуда никто не возвращается?! Значит, там действительно что-то есть такое...

* * *

За этим чудом и загадкой идти за тридевять земель не надо. Ни визы, ни деньги не требовались. Но не шёл туда ни один горожанин, точнее, ни один здравомыслящий горожанин. Более того: всех приезжих и приблудившихся остерегали: туда нельзя. Там – скала...
Что за скала? Какая скала? Чем она страшна, эта скала? Да и где она, эта скала, в конце концов?! Но – нельзя! Оттуда не возвращаются.
Совсем недалеко от города, на северной его окраине простирался обширный пустынный район, состоящий из множества мелких, от двух до двух десятков метров высотой пологих холмов, поросших дикими, никогда не кошеными травами. Скотину там тоже не пасли. А если забредала какая животина вроде нашей вездесущей Олимпиады, никто не шёл забирать, ждали, пока сама вернётся.
Скала... Почему пустырю дали столь неподходящее имя, одним небесам ведомо. Но так оно было испокон веков.

* * *

Оттого, что мы не знаем каких-то законов, понятий, – они существовать не перестанут. Оттого, что, узнав, мы трактуем их по своему усмотрению, их истинное значение не изменится. Это людские законы моральности «что дышло» верти, надоели – отменили, другую мораль доказываем. Но, несмотря на Лобачевского, Евклида никто отменить не может.
(из дневника отца)


* * *

Дома я, как бы ничего не ведая, равнодушно спросил у матери, знает ли она юродивого у храма, и почему он болен?
– Да, вот же ж... – буркнула мать, готовя подойник и выглядывая за воротами запропастившуюся Олимпиаду с её козлятушками-ребятушками. – Учёный, вроде, человек был, а людей не слушал. Пошёл ту скалу смотреть... А, чтоб тебя! – вскричала она, прерывая ворчание, – опять эта дурёха туда ушла, да ещё и детвору за собой потащила! Ладно, их накормит, а нам что – без молока сидеть, ждать, пока вернуться изволит?!
Я выглянул за ворота. Дом наш был на одной из улиц северной окраины, что словно лучи разбегались от пресловутого пустыря Скалы. Потому все холмы и холмики виделись, как на ладони. И наша Олимпиада белоснежным изваянием на вершине самого высокого холма, в живописном окружении козлиного выводка.
– Мам! – пожал я плечами. – Ну, глупости ведь! Давай, пойду, приведу. Ведь на глазах же...
– Нет! – вдруг истерично преградила мне дорогу родительница. – Не пущу! Нет! – она отпихивала меня от ворот в глубину двора. – «На глазах...» Отец ваш тоже вот так... на глазах... – и сникла, осела на подвернувшийся чурбан, комкая край передника, не утирая ручьём катившихся слёз с лица, с дикой, безумной тоской, молча, без причитаний, без воя, смотрела и смотрела в сторону Скалы. Лишь много погодя выдохнула всхлипом: – на глазах...
– Как, мам?! – изумился я.
– А хоронили кого ж?! – воскликнул оказавшийся рядом старшой.
А через короткое время уже вся семья, включая троих внучат-племянников, окружила её, малышня теребила за юбку, старшие за рукава – «Как так?!»

* * *

В тот день, двенадцать лет назад, в самый обычный день, будний, старшие были в школе, я с малыми сёстрами в детсаду, а седьмой наш ещё в люльке качался. Была тогда у нас корова, а не коза. Вот так же ушла она и паслась на ближних холмах Скалы. Время дойки прошло, не возвращается бурёнка. А рядом же, как на ладони! И пошёл отец вернуть заброду.
«Ты смотри, – сказал матери, – я ж всё время на глазах буду!»
«Ох, не ходил бы ты!» – заголосила мать, и на крик её набежали соседки чуть не с пол-улицы.
«Не вой! – успокаивал отец. – Вон, сколько народу собралось. Что станется при таком количестве свидетелей? До се, кто пропадал – без свидетелей». И пошёл.
– Вот так до бурёнки не дошёл, – показала мать расстояние с полметра руками, – и, вот так, на глазах у всех – раз! – и пощез!
– Как – «пощез»?! – ахнули сёстры, а самый младший племяш от неожиданности разревелся.
– Вот так и пощез! Был и не стало. Даже корова шарахнулась со страху и галопом домой примчалась.
Вызвали тут и властей, и милицию... Все ж видели... Всем и молчать велели. Вам сказали, мол, заболел батька, в больницу заразную увезли.
А был тут недавно приехамши учёный по аномалиям, Андрей Семенович. Ну, он, пока там акты и свидетельства составлялись, решил таки проверить. Отговаривали его, не послушал. Пошёл. Только дошёл до того места, так его не стало. А через миг, будто великанище какой его оттуда так и вышвырнул! Так и вылетел он оттуда, аж за крайними холмиками упал, у Фроськи угловой по-под забором. И лежит без чувств.
Увезли его в больницу, а он как на лет пятнадцать постарел и сморщился, и поседел, и борода косматая...
Вроде, поначалу ещё в себе был. Нянечки с больницы сказывали, что сам себе говорил, говорил, пальцами тыкал, ну, будто на магнитофон записывал – кнопки жал.
Вроде, там людей много. И скала там, высоченная и гладкая, как стекло. И он оказался у этой скалы, а из неё вдруг как рука вырвалась, да так пихнула его... он и вылетел наружу...

... Мать вздохнула. Утёрла кончиком передника подсохшие слезинки в углах рта, попутно – сопли у вжавшейся в её колени малявки. Спокойно уже, закончила:
– Не вылечили. Так теперь под церквой и сидит. А в Храм не входит: всё ему скала с рукой отталкивающей чудится. Молится, авось скроется рука, впустит его Господь в Храм свой.
А про отца акт составили, да пустой гроб зарыли, чтобы разговоров не было. Да так, будто все и поверили, что в гробу он-то был, все будто и забыли, как на деле было...
Мы ещё все подивились, повздыхали. Но сколько лет уж прошло... Разошлись, каждый своим делом занялся. А мать прилегла в своей комнатушке.
Я, укрывая её, всё вглядывался в портрет на стене. Отец... Юродивый сказал: «там много людей» – может, так и живёшь там, за странной завесой тайны, куда, оказывается, не всем и дорога открыта. Но всяк боится, что ему-то она откроется. Потому и не идут люди даже за собственными коровами-козами. Уж те гуляют, никаких тайн не видя и не ведая... Кстати, Олимпиада так и спать умостилась на вершине холма. Козлята кругом её расположились, – что твой каравай юбилейный на зелёном холсте.

* * *

Простой пример вешки. Кажется, он типичный абсолютно для всех обывательских семей. Замечание «Не забивай голову ерундой!» Однажды, на десятом или тысячном таком замечании, ты обращаешь внимание – к чему же конкретно это замечание относится. Приходишь к выводу, что «ерунда» для других, – очень важное для тебя. Перестаёшь реагировать, доказывать «мне это надо, мне это интересно», а просто начинаешь усиленно «забивать голову ерундой», всё более, всё лучше познавая этот предмет.
Вот здесь ясно прослеживается логическая цепочка очищение – равновесие – расширение сознания...
... Ни одна религия на Земле не изживает себя. Начиная от язычества, многобожия, заканчивая, пока, современными направлениями христианства, ислама, буддизма со всеми их ответвлениями. Все они сосуществуют. Все являются необходимыми: каждая для определённого уровня сознания. (Если б они ещё и не враждовали между собой!)...
(из дневника отца)


* * *

... Я стоял на краю пустыря, смеривая взглядом расстояние до вредной козы. Солнце уже село, но было довольно светло: лето едва перевалило на вторую половину. На некошеных холмах отавы быть не могло. Но там, поверх выгоревшей первой травы, уже вовсю зеленела новая, сочная, взявшаяся в рост под густой подстилкой старых трав, годами, десятилетиями не убираемых. И даже не горят они, как в других местах, – от спички, от искры, от окурка... впрочем, кто их там бросит...
Ни разу в жизни не видел я холмы Скалы обгорелыми. Изумрудно-зелёные, сиреневые от клевера и чабреца, красные от маков, жёлтые от ирисов, серовато-жухлые и вновь зелёные, уже густой, зрелой зеленью с серо-жёлтой подстилкой. И ни единая тропка не вилась по холмам. Ни малейшая стёжечка...
Или мне показалось?
При упоминании о тропе, я уловил глазом лёгкую примятость старых и новых трав, узкой полосой, начинаясь от ног моих, убегающую по ближним холмам и холмикам как раз в направлении козье-козлятного «каравая». Может, здесь как раз можно пройти безопасно? Откуда эта тропа? Значит, кто-то проходил, может, таясь от людей, чтобы не пугать, за своей забродой-животиной? Вот, вроде, рядом и ещё стёжка, как бы коровой оставленная, даже капельки белёсые на травинках: давно, знать, не доена, теряла молоко...

* * *

Важно не только то, во что ты веришь, но и какими силами духа твоего вера твоя осуществляется. Истинное Знание немногословно. Прочитав тысячи и тысячи книг, ты выудишь из них только крупинки Знания. Чтобы хоть чуточку над этим подняться, необходимо размышлять, необходимо эти крупинки в сознании своём проращивать, как зёрнышки, взлелеивать росток и с восторгом наблюдать, как он тянется ввысь, оживая, наполняясь живительными силами своего прародителя – Истинного Знания. И ты будешь наслаждаться его стройностью, его красотой. И будешь гордиться, самую чуточку, что это твои размышления вскормили его и дали ему первичный толчок к развитию.
(из дневника отца)


* * *

Размышляя, я сам не заметил, что уже иду, иду по всё более различимой под ногами тропе, с холмика на холмик, всё глубже уходя в Скалу. «Е-о-и-и! И-и-и-ись!» – как сквозь вату донеслось до меня, и Олимпиада с козлятами, совсем рядом, вдруг сорвались с холма и галопом, скачками понеслись в сторону улиц, к домам. Что, собственно, нам и требовалось. Я повернулся. У самого края пустыря стояла мать, рупором сложив руки у рта, словно продолжала кричать, как я догадался: «Не ходи! Вернись!»
– Мам, ты чего! – засмеялся я, помахав ей рукой и направляясь назад пройденной тропой.
Но тропы сзади не было. Я шёл, шёл напрямик, глядя на мать, которая будто всё продолжала кричать и звать, словно не видела меня. Тогда я побежал. Я бежал изо всех сил, как никогда. Всё более темнело, уже показались в небе россыпи звёзд, уже начали они выстраивать созвездия, уже я задыхался от бега, а преодолеть полоску пустыря, отделявшую меня от мамы, от дома, от всего мира, не мог.
Мать уже давно опустила руки, только теребила и комкала край передника, только с невыразимой тоской смотрела и смотрела... почти на меня. И, видимо, в какой-то миг что-то уловила, потому что дрогнуло лицо её, вся она рванулась, потянулась в мою сторону, но не двинулась с места, закричала, я видел, что она кричала, но голос доносился, как из очень далёкого далека:
– Сынок! Не ходи!
Я остановился. Почти растерянно: куда не ходить? Я ведь возвращаюсь.
– Подожди меня здесь! Не двигайся с места! – вдруг что-то явно придумала мама и почти бегом направилась к соседней улице, таким же лучом отходящей от пустыря.
Я сел в траву и стал ждать. Я не знал, что хотела мама, но зря она ничего не скажет. Поэтому я буквально не шелохнулся, пока не показалась она из-за угла, ведя за руку какую-то женщину. Когда они подошли поближе, я увидел, что женщина эта – почти девчонка – никто иная, как... В общем, жениться я пока не спешил, но была она мне очень даже по сердцу. И сейчас, увидев её, испуганную, встрёпанную, в косо, наспех застёгнутом халате, я подумал: какая она всё-таки... родная... дурашка моя! Выходит, от мамы действительно ничего не скроешь. Но зачем она её привела сюда?
Девчоночка моя тем временем, глянув в мою сторону, охнула и, вырвав руку у матери, кинулась ко мне с какими-то безумными причитаниями:
– Ой, родненький! Ой, подожди, я сейчас!
Ничего не понимая, я встал и кинулся ей наперерез, чтобы и её вдобавок не затащило в эту аномалию. Я даже действительно продвинулся на несколько шагов. Похоже, мама отметила это продвижение, потому что удовлетворённо закивала. Сейчас она стояла спокойно на краю, лишь наблюдая за нами.
– Мама! – упрекнул я её. – Ну, зачем ты её привела?! – и остановился, удивлённый поведением своей подруги. Она делала такие движения руками, словно что-то отбрасывала в сторону, что-то разгребала. И всё продолжала причитать:
– Сейчас, сейчас я помогу тебе! – потом на миг обернулась к матери и крикнула ей вовсе уж странное: – Лопату же надо! Сбегайте за лопатой!
Мама грустно покачала головой и не сдвинулась с места.
– Брось, милая, – сказала, – не отроешь. Не то ты видишь. Оставь. Иди.
– Иди! – сказал я, ещё ничего не понимая, но догадываясь, что мама в своём рассказе очень многое не договорила. – Иди, – повторил я подружке, мысленно прощаясь с ней, с такой вот – растрёпанной, зарёванной, родной... – вызови спасателей, а мне мама пока поможет. – И грустно проводил глазами её светлый халатик, замелькавший вдоль улицы.
– Почему ты к ней не вышел? – печально спросила мама. – Ты же вроде любишь её?
– Ты же видела... – вздохнул я, вновь садясь в траву. – Ты лучше скажи, что не досказала, пока спасатели не приехали. Отец знал что-то о Скале? Он нарочно пошёл?
Мама тоже тихо опустилась в траву там, где стояла. Чуть помолчала, по привычке теребя передник.
– Да, он всю жизнь за ней наблюдал, за этой Скалой. И Андрея Семёновича он вызвал откуда-то, из Перми, что ли. Он говорил, – я плохо понимала: не вникала в это – «каждый видит то, что мешает ему видеть». И ещё он говорил, что кто троп не видит, тому безопасно, но они видят что-то неприступное. Потому, когда ушёл у всех на глазах... он мне заранее сказал... чтобы кричала, свидетелей собирала... Андрей всех опросил. Кто-то видел – оползнем накрыло, для кого-то – в болоте утоп, другие говорили: на скалу полез, да и сорвался с обрыва. Все, все по-разному сказали. Андрей – тот вовсе бесконечную стену плотного тумана видел. Хоть уговорились они, что он опросами будет заниматься, в Скалу не полезет, а не утерпел – рванул в тот туман, что видел. Отец его там перехватил. Вышвырнул. Его можно было: он троп не видел. Я ходила в больницу к нему, пока он помнил всё – всё рассказал. А потом... смешалось у него всё. Осталось только – Скала и рука отпихивающая. – Мама помолчала, поглядев в сторону города, где вдалеке слышались завывания сирены и заторопилась. – А отец так и не вышел. Забрала его Скала. И тебя вот забрала... Всё за ваши сомнения! Всё за ваши поиски! Не живётся вам! Сказал же Господь: «Люди вы! Живите!» Что ж вам ещё?! Чего не жить?! Бегите всё, бегите – от жизни, от семьи, от проблем... Тот семерых кинул... Ты тоже... – «не так она видит», гляди! А девка-то – и хорошая, и добрая...
Уже подъезжала машина спасателей. Встала мама, посмотрела на меня и тихонько почти прошептала:
– Да Бог вас простит! Ступай! Только не ходи путями неправедными. Всегда помни, что забыл, что оставил, к чему шёл.
И вдруг резко, как переключившись на другую программу, завыла-заголосила:
– Ой, сыночку! Ой, зачем же тебя туда понесло?! – а сама перекрестила и махнула рукой, мол, ступай!
А я рванулся к ней. Я не хотел уходить в эту Скалу! Я не собирался туда уходить.
– Мама! – кричал я, задыхаясь на бегу. – Мама, забери меня!

Я бежал до рассвета. Бежал без остановки на третьем, пятом, десятом дыхании. И до рассвета пара спасателей упрямо пытались – один отрыть меня из-под завала, а другой всё тянул в мою сторону длинную жердь, приговаривая: «Хватайся, хватайся, парень!»
А двое других, вместе с шофёром, только сочувствующе поглядывали на товарищей, между делом заполняя какие-то бумаги.
Мама стояла и только ждала. Она не смела сделать шаг, потому что – я понял это – она тропы видела. И потому что дома её ждала семья – любимые – все любимые: дети, внуки, коза с козлятами... Наверное, она видела, что я бежал. Потому что, когда, вовсе выдохнувшись, я упал, так и не добравшись до границы Скалы, она опустилась на колени против меня, потянулась рукой, так и не дотянувшись потрепать мои волосы, как в детстве трепала. «С Богом, сынок! – прошептала. – Ступай с Богом!»
Потом поднялась, молча подписала у спасателей бумаги, взяла за руку мою выревевшую все слёзы подружку и, не оглядываясь, пошла к дому.
Я посмотрел на по-разному спасающих меня ребят из МЧС и, пожалев их, встал и медленно, пятясь, отошёл вглубь Скалы. Оба сперва засуетились, потом, уже беззвучно для меня, явно выругались и прекратили свои тщетные и нелепые с точки зрения других попытки. И, тем не менее, было похоже, что спасать от Скалы им приходилось не раз: слишком привычно не вмешивались в их действия друзья. Не живётся людям!

* * *

Карма. У людей, не способных к абстрактному мышлению, это слово вызывает ассоциации связи с Богом (это при случае, когда знают происхождение этого слова), с сотрудником, заместителем, либо инструментом Бога. Таким людям трудно представить, что какое-то слово может не нести за своим значением вещественного. Им обязательно нужно всё если не «о-существить», то хотя бы «о-веществить». На самом же деле, карма, как слово – наименование процесса работы причинно-следственных связей.
(из дневника отца)


* * *

Я огляделся. Ну, вот, я уже в Скале...
Отойдя от спасателей, я отдыхал, не двигаясь с места, до новой ночи. Вокруг, в принципе, ничего не изменилось. Всё то же небо над головой, усеянное летне-яркими звёздами. Вон и луна уже выкатывается, почти полная. Вокруг всё те же холмы и холмики, поросшие новой травой сквозь плотную подстилку старых, слежавшихся, свалявшихся как войлок, трав. Вот только, чем дальше, замечал всё больше и больше тропинок, стёжек и даже довольно широких троп. Все они бежали беспорядочно, переплетаясь, пересекаясь. И, словно внутри заколдованного круга, все они не выходили за границы пустыря, носящего в городе странное имя Скала. Что интересно, и в самый центр, то есть прямой пересекающей тропы здесь почему-то не было. Напрашивался вывод, что все эти многочисленные тропки и стёжки, как бы они ни вились, ни петляли, ни пересекались, в конечном итоге водят по кругу, не выпуская из Скалы, но и не ведя к её центру. Мне показалось это странным, но пока я решил расположиться на ночлег прямо там, где в данный момент сидел.
Закинув руки за голову, растянулся я во весь рост на душистой, упругой травяной подстилке. И подумал: что-что, а лежать здесь вполне безопасно – жёсткие бурьяны здесь не растут, и что осколок какой-нибудь либо зубчатый край консервной банки, оставшиеся после пикника, внезапно в бок не врежутся.
И тут под ладонями что-то зашевелилось, явно силясь выбраться из-под навалившейся тяжести. Я рывком сел, а мимо лица в темноте что-то стрекочущее пронеслось. И как сигнал подало – вся округа заголосила, запела, засверчала, застрекотала на все голоса и тональности. Я, посмеявшись, вновь лёг, предварительно, однако, прохлопав место, разгоняя насекомую живность.

Я лежал, разглядывая созвездия в небе, отыскивая знакомые, рисуя мысленно новые. Наслаждался звоном летней ночи и – думал, думал, думал...
Судя по последним словам, мама очень многое не сказала нам в истории исчезновения отца. И вчера добавила мне лишь малую толику. Похоже, он давно и серьёзно занимался этой, вполне аномальной, зоной. Что аномалия – так это я уже отлично на себе проверил: и невозможность пройти какие-то три-пять метров, и явное моё исчезновение с глаз матери и остальных, в то время как для меня видимость ничуть не изменилась – ни перспектива, ни чёткость. Я приподнялся на локтях. Луна поднялась уже высоко, и просматривалось всё отлично. Да, всё видно без малейшего искажения. Вот только звуков такого близкого города не слышно ничуть. Будто одни насекомые в мире остались. Судя по мощности звучания, их здесь величайшее множество. Где в другом месте, тут бы сейчас и летучих мышей было... Впрочем, да – носятся, что твои стрижи. Просто не сразу заметил: близко ко мне не подлетают.
Значит, здесь ни животным, ни насекомым, ни даже растениям ничего не грозит. Одни люди попадаются. Интересно, на что же они попадаются? Какая здесь приманка? Что может заставить человека войти сюда, куда входить ему по логике вещей ни к чему, незачем и вообще опасно? Я не знаю, что повело сюда отца. При этом об опасности он знал точно. Хорошо... Что повело сюда меня? Желание вернуть Олимпиаду? Она бы спокойно назавтра сама пришла: трава травой, а пить надо... Я прокрутил в памяти последние события и рассмеялся: так просто. Тропа. Человек, видя даже в опасном месте тропу, ступает на неё. Привычка такая: троп в опасных местах не бывает. Вот она, ловушка. И ведь не видно сразу, что тропа кругами водит... А отец... похоже... это знал...

Я засыпал под умиротворяющий звон душистой летней ночи, не успев додумать эту, такую важную, мысль.
Мне приснился отец. Он вёл меня, маленького, по бескрайнему Млечному Пути, показывая рукой на просторы Космоса, на совсем близкую, словно на Луне мы были, Землю и что-то говорил, но громкая завораживающая душу, музыка заглушала его слова.

* * *

Природа звука известна: волны вибраций. Ухо человека воспринимает только определённый диапазон этих волн. Почему-то вошло в сознание, как непреложная истина, отсутствие звука в Космосе, который ошибочно считается вакуумом. Вакуум – это абсолютная пустота. Космос же заполнен всевозможными излучениями, волнами, вибрациями, телами – от микрочастиц до звёзд-гигантов, газами... То есть, излучателей и отражателей звука более чем достаточно. На определённых диапазонах это звучание Космоса может быть охарактеризовано и как неимоверный рёв нескончаемого урагана. Но... не слышите ли в звучании урагана музыку? Если бы человеческое ухо обладало возможностью воспринимать в чистоте звучание Космоса, оно бы услышало неимоверной чистоты и Красоты музыку. Эта музыка несёт такие вибрации, что чистый, высокий дух возносится ещё выше, устремляясь в Беспредельность. Обычный человек, с неразвитым сознанием, будет просто раздавлен мощью этих вибраций. Поэтому и не воспринимает человеческое ухо звуков Космоса. Но при чистых, высоких устремлениях, человек может услышать эту музыку внутри себя. Это то, что издавна называется «музыкой сфер». Благословен услышавший её. Ибо уже никогда не забудет этого звучания, этих влекущих к подъёму вибраций...
(из дневника отца)


* * *

Проснулся я с рассветом. Какое-то время молча сидел, прислушиваясь к звенящей, уже утренней, тишине. Звенели теперь жаворонки. Насекомых пока не слышно. Я сидел и смотрел на свою улицу, на свой дом, дальше, туда, где начинались многоэтажки центра. И думал: что же это за аномалия такая, и почему отсюда нет выхода, если город – вот он, весь на виду: иди, не хочу. Но вспомнил свой марафон на месте через всю ночь. Вспомнил мамино грустное «Ступай с Богом, сынок! Только не ходи путями неправедными... – а это что-то странное: – Всегда помни, что забыл, что оставил, к чему шёл...» Что это? Какая мудрость скрыта за этим пожеланием человека, не пожелавшего ответить, «что есть красота»? Как можно помнить, что забыл? И где здесь пути праведные? Что там юродивый Андрей Семёнович по этому поводу бормотал? – «Что вдоль, что поперек, а хоть и вовсе напрямик – всё к своему выйдешь...»

* * *

Ну, и пойдём напрямик. Всегда предпочитал пути прямые. Так что, чего петлять по этим, явно кольцевым, стёжкам? Вот только... что ж я здесь есть и пить буду? Во рту уже давно всё пересохло, ещё с «марафона», теперь и желудок, вот, даёт о себе знать...
Я снова огляделся вокруг, уже более внимательно всматриваясь в окружающую местность. Ага, не одна муравушка здесь растёт! Поскольку ни растениям, ни птицам и животным здесь препону не было, то и повырастали местами – где пучки каких-то злаков, где паслён, там вон – лопухи с вполне съедобными корнями. Если не привередничать, можно, придерживаясь восточной мудрости «твёрдое пей», наесться и колоском пшеницы. Может, и питьё какое-то здесь обнаружится. Хоть и козье копытце.
Я двинулся напрямик, взяв направление пока к тому холму, что два дня назад облюбовала себе Олимпиада.

* * *

... И через несколько шагов столкнулся с невесть откуда взявшимся человеком. Тот шагал размашисто, чётко придерживаясь первой, встреченной в моём «напрямик», стёжки. Столкнувшись со мной, мужчина средних лет посмотрел на меня внимательно, доверительно положил руки мне на плечи и проговорил отчётливо и убеждённо:
– Ты неверный путь выбрал! Там нет ничего. Совсем ничего – ни ответов, ни выхода!
И, не задерживаясь, пошагал так же размашисто дальше своей стёжкой. Пока я стоял, промаргиваясь и приходя в себя, от неожиданного явления и столь же неожиданного исчезновения, на тропе возник другой человек, пожилой, профессорского вида, только в сильно засаленном пиджаке. Я попытался обратиться к нему с вопросом, но он опередил меня, точь-в-точь повторив слова предыдущего человека и, так же, пройдя не задерживаясь дальше, исчез через несколько шагов.
Я задумчиво опустил голову. Странно... И обратил внимание, что стою на пересечение сразу трёх троп. Решив недавно троп не придерживаться, быстро сошёл с этого зеркального дабльве в траву. И следующий человек, появившийся из ниоткуда, прошёл мимо, явно меня не заметив. Гм.. интересно... Но более меня заинтересовал росший в двух шагах от меня куст мальвы с недавно завязавшимися «калачиками» на месте цветков. Вот тебе и «манна небесная»: вполне съедобно... с детства известно. А голод и не такой уж сильный. И усталости никакой. Можно идти дальше. И опять, на пересечение со следующей тропой, столкнулся с какой-то неопрятно одетой старухой. Та глянула на меня пронзительно, погрозила корявым пальцем и выдала:
– Всё ходите, всё ищите... креста на вас нет! Забыли Бога, а Бог, Он всё видит...
Я машинально нащупал крестик под футболкой, и даже перекрестился типа «свят-свят!» Старуха это уловила, но на тропе своей, видно, спешила, потому что, лишь пробормотав недовольно «Нехристи! Тьфу на вас!» – благополучно растворилась в паре метрах дальше по тропе.

* * *

Почему обязательно понимать всё буквально? Кто-то конкретный – Антихрист, кто-то конкретная – Блудница, даже зверя надо выдумать такого-эдакого.
А если взять просто понятия? Уж антихристов по Земле... Общее понятие – антихрист – противостояние истинному христианству. Блудница – не то ли сейчас – резкое падение нравов и морали? Зверь... Но есть же «Убить дракона»!
Божий храм уже осквернён. Не помню, в какой стране, настоятель позволил снять в храме порнофильм. Это ли не прелюбодейство на алтаре?! Или так и будут ждать, пока сам, в неправдоподобном виде, потащит какую-то супердиву?
Почему именно в неправдоподобном? Он не может воплотиться в высшее существо, может в любое низшее. Он спокойно может быть человеком. Обыкновенным внешне человеком. Он-то не побоится сжечь это тело... подумаешь, – в другое перейдём. Ему не больно, ни в горящем теле, ни самому по себе. Он убил в себе боль. И в то время, когда высшие Сущности в теле человеческом страдают безумно, теряя энергию на удержание от возгорания, ему это нипочём.
Возможности делимости духа велики. И что стоит, одномоментно войти в тела толпы, как доза анестетика, дающего эйфорию, позволяющая толпе бесноваться, крушить, громить – не помня себя, не ощущая боли физической и душевной. Страдать они будут потом, поодиночке.
А мы ждём. А мы идём в храмы, в любой из которых он может войти тоже, без всякого вреда для себя. Что же это с храмами, в которые он может войти? Где их святая защищённость?
Потому, и в уединение сердечном, и в самих храмах должны молиться мы за чистоту и воссияние во славе Храмов наших, неоднократно оскверняемых будь то варварами-цивилизаторами, будь то злоумышленниками – поругателями веры. Да, Господь поругаем не бывает. Но Храмы Его, человеками создаваемы, человеками поругаемы, человеками и очищаемы могут быть – искренней и чистосердечною молитвой, устремлённой к Господу, привлекающей сюда Благодать Божью. Ибо сама молитва есть благостное вознесение души к Господу, озаряющее, очищающее и утверждающее.
Ты поднялся на более высокую ступень в служении Господу, способен возносить дух свой без посредства храмов? Исполать тебе. Тем усердней ты должен возносить молитву свою келейную во чистоту и благодать храмов, ибо тем понятнее тебе нужда в них вновь приобщающихся к служению Господу.
Твори благое, и светел будет Путь твой.
(из дневника отца)


* * *

Сначала меня пугало их внезапное появление словно ниоткуда. Потом, подходя к очередной стёжке, я уже был готов к встрече с кем-то, готов был выслушать очередную порцию откровений. И шёл я так довольно долго. В нормальной ситуации, уже давно можно было бы перейти пустырь и выйти на другой стороне его, а я будто топтался на одном месте, хоть и шёл по прямой, а не по кругу. Хорошо, что я успел пережить безумный бег на месте ночь напролёт и даже прощание с мамой. А то бы уже, наверное, начал метаться и выть от безысходности. И всё это вполне сочеталось с самым нормальным течением времени. Хоть часов у меня при себе и не было (думаю, и толку от них было бы ноль), но биоритмы – это вам «не как-нибудь что. Это вам что-нибудь как».

Я продолжал идти по направлению к центру, взяв за ориентир не самый высокий холм, как казалось бы, а тот, почти ровный и даже словно впадиной здесь смотревшийся, что находился действительно в центре. Площадка эта не была идеально круглой, как можно было бы ожидать в аномальной зоне. Нет, лужайка как лужайка. Где-то в ямках, где-то с рядком крепкого пустырника, а по неровному контуру, в ложбинах соединения с соседними холмами, где собирается дождевая вода – местами и рогоз, и камыш растут, осока и прочие кипрейники.
Когда наступила третья ночь моего нахождения здесь, я выбрал пространство нетронутой тропами травы, прихватил пучок желтоватых колосьев, кажется, пшеницы, выросший на обочине одной из троп, расположился на ночлег. Но, пока не сморил сон глубокой ночью, когда, ещё не теряющая своей полноты, луна повисла над городом, смотрел и смотрел. На свою и... соседнюю улицы. На свой дом, видимый даже какой-то частью двора и на крышу за деревьями, на той, соседней улице. И, хоть не так уж долго жил я на свете, вспоминал, чуть ли не час за часом всё, что успел пережить.

* * *

Это был сон. Давний. Даже приблизительно не могу сказать время (дату).
... Я иду по одной из центральных улиц. На ступенях знакомого здания (ныне оно передано-возвращено церкви), сидит человек в рясе с капюшоном на голове, какие можно видеть у монахов католического направления, но не в точности. Я подхожу. Человек поднимается, делая приглашающий жест и, как-то невесомо, скрывается за дверью здания. Я узнаю его. Он настоятель этой, ещё не переданной, церкви. Мне и в жизни, и во сне и нравится, и отталкивает его улыбка. Мне совсем не хочется следовать его приглашению, тем не менее, немного спустя, вижу себя внутри помещения. Оно тёмно, запущено. Несмотря на солнечный день на дворе, на довольно широкие, высокие окна, света здесь нет. Гнетущий полумрак. Настоятель стоит словно на каком-то очень высоком помосте так, что видится в абсолютном центре помещения. По всем стенам я вижу, занимающие всё пространство, иконы и картины на религиозные темы, абсолютно у каждой, будто подвешенная в воздухе, горит лампада, но ни света в храме не прибавляется, ни даже малейшего блика на изображения они не дают.
Я стою, немного пройдя внутрь, и с удивлением всё это наблюдаю. Настоятель, возвышаясь надо мной, говорит что-то строгим голосом, лицо его строго-осуждающее. И вдруг, неуловимым движением головы сбрасывается капюшон. Облик настоятеля трансформируется в облик Христа: иная одежда (как бы заношенная белая), выражение лица из строго-осуждающего преображается в строго-ожидающее. Я дивлюсь такому преображению и нахожусь только спросить нелепое: «Что между вами общего?!»
Христос удовлетворённо кивает. Сон тает.
(из дневника отца)


* * *

А на следующий день меня хоронили.
Ещё с утра, завтракая оставленными двумя колосками с молочными, но довольно крупными зёрнами в них, и глядя в сторону своего дома, я отметил во дворе какую-то суету. Старшой и зятья расставляли там столы, сооружали скамьи, а когда распахнули ворота, да так и оставили... Сложное чувство охватило меня.

В этот день я никуда не шёл. Ни есть, ни пить не хотелось вовсе. Лежал в траве, наблюдая редкие облачка, слушал пение птиц, стрекот и жужжание насекомых, лишь изредка бросая взгляды туда, где...
Олимпиада, уйдя от этой суеты, паслась с козлятами у самой границы Скалы. А вечером за ней пришла мама. Нет, она пришла ко мне. И, наверное, к отцу тоже. Потому что где-то здесь и он был, невидимый для меня этими странными пересечениями пространств, сопутствующих каждой отдельно взятой тропе.
Мама долго стояла у границы, наверное, у начала видимой ей тропы, судя по тому, как в какой-то миг потянулась ногой шагнуть, но тут же отдёрнула, отступила. Она смотрела, будто стараясь понять – как, какой тропкой, в каком направлении ушёл я. Потом, покачав головой, перекрестила пространство перед собой и ушла. А я, вскочивший на ноги при её появлении, так и простояв безмолвно, в невысказываемой любви и мольбе, опустился тихо на колени и впервые в жизни – не в Храме, привселюдно-вынужденно, не в маминой комнатке перед иконостасом, походя-демонстративно, но сам, по непонятному движению и призыву собственного сердца, запинаясь, сбиваясь от непривычки, прочитал две молитвы, которые знал. И опять же почему-то робко перекрестился. Впервые наедине с Богом...
А потом ещё долго думал. И пришла мне мысль, что вот теперь я совсем в другой жизни, где всё зависит только от меня, только от моих решений. Что меня здесь ждёт, предугадывать было бессмысленно. Одно знал точно: ничто не заставит меня пойти по любой из этих петляющих троп. И ещё: поскольку «от жизни, от её проблем я сбежал», значит, здесь мне остаётся только одно направление – думать. Других дел и занятий не предвидится, сходить же с ума от такой нелепицы я не собирался. И, уже смелее, я перекрестился, надеясь, что Бог и без молитвы меня понял.

* * *

Этот сон пришёл много позже, не так давно. С первых же «кадров» я его сопоставляю с тем, давним. Но какая огромная разница в оформлении!
Я иду по той же улице. Она невероятно преображена реконструкцией: полностью обновлённые фасады зданий, другие, какие-то маленькие, куцые деревья, отчего улица кажется лысой. На дороге уложен новенький, почему-то чёрный асфальт. Впереди – знакомое здание, резко выделяется в обновлённом облике улицы своей древностью. Почему-то это совсем не то строение, которое там на самом деле. Кладка старого камня без штукатурки, очень красивой архитектуры. Я мимоходом отмечаю, что если его очистить, отреставрировать, оно будет несказуемо великолепно. У входа в здание три ступени. Типичные в нашем городе древние ступени: сильно вытертые широкие каменные плиты, тусклые, даже замшелые на стыках.
На ступенях сидит человек в хламиде с накинутым на голову капюшоном. Я знаю, кто это, подхожу спокойно. Он, явно дожидавшийся меня, при моём приближении встаёт, один миг внимательно-пронзительно всматривается в меня, молча кивает, поворачивается к зданию и начинает подниматься по ступеням. Я поднимаюсь следом, ни о чём не размышляя, не пытаясь заговорить.
Ступени длятся и длятся, словно нескончаемы. Человек впереди идёт размеренно, не оглядываясь, но не отрываясь от меня. Я иду так же, не задавая никаких вопросов, не удивляясь преобразованию трёх ступеней в бесконечную череду. Здание почти не удаляется и не приближается, неизменно в облике.
В какой-то миг я всё же приостанавливаюсь, коротко оглянувшись. Ступени бесконечной лестницы видны мне – две впереди ведущего, три между нами и две за мной. Далее внизу, за белёсой дымкой, видна вся жизнь, оставленная за спиной. Я не вглядываюсь туда: последняя видимая ступень внизу начинает растворяться в этой дымке, я продолжаю восхождение, но за это время отстал от ведущего и вижу теперь три ступени под ним и, после дымки, три ступени под собой. Продолжаю идти, не испытывая ни страха, ни сожаления.
Наконец, путь окончен. Мы по очереди входим в здание. Он быстро прошёл вперёд и, когда я оказываюсь внутри, вижу, что Он находится на возвышении посреди здания. Не стоит ни на чём. Посреди – это со всех точек измерения. Пока я оглядываю помещение, отмечая всё ту же запустелость, скрытую под этой запустелостью дивную красоту (сумрачно, своды теряются в более густом сумраке, стены пусты, всё помещение пусто, сквозь узкие стрельчатые окна почти не проходит всё тот же сумрачный свет), Он откидывает капюшон, смотрит на меня сверху, не понукая, не выражая нетерпения. Да, это Христос. Едва я мысленно называю Его Имя, Он преображается: одежды стали белоснежными, лицо просветлело, Он начал излучать сияние, но не сильное, не слепящее.
Мне спокойно. Мне было известно, что это Он.
– Что это за церковь? – задаю вопрос.
– Это не церковь, это Храм, – последовал Ответ.
Я с интересом смотрю вокруг, на Него.
– Почему Ты явился в этом облике?
– В этом облике меня знают все.
– А зачем сперва был настоятель?
Ответа не последовало. Я и так понимаю. Продолжаю рассматривать Храм.
– Этот Храм мы будем реставрировать, – сказал Он. – Раскрыто любящее сердце твоё. И совесть твоя Голосом Божьим провозгласит самостоятельно и властно. Твори. Дерзай!
Я киваю. И, прикидывая, как будет, сердцем тянусь то в одно место на стене, то в другое. В тех местах сразу же возникает свечение, стена обновляется, на её фоне проявляется изображение, равное Христу по значимости и свечению, быстро приближается настолько, что я успеваю отметить, что это – живые облики мужчин, женщин. Все с ровно благожелательными улыбками. Они угасали, едва мой взгляд и притяжение сердца перемещались в другое место.
– Правильно всё понимаешь, – удовлетворённо кивнул Христос.
Я не ужасаюсь предстоящему огромному объёму работы. Мне было достаточно слов «мы будем».
(из дневника отца)


* * *

Всё так же, на каждом пересечение с каждой из многочисленных тропок, встречаются мне люди. Мужчины и женщины, молодые и старые, порой, даже древние. Аккуратные и неопрятные, красивые и обезображенные естественными или нажитыми рубцами, бородавками, шрамами, родимыми пятнами.
Люди были абсолютно разные. Но слова они произносили, с редкими вариациями, практически одинаковые. Все, как один, убеждали: путь мой неверен, что «там нет ни ответов, ни выхода».
Я шёл настолько долго, потеряв счёт дням и ночам, что казалось – за спиной, в городе, минуло много месяцев, может, даже лет.

Не было смысла вести счёт дням. Ведь не Робинзон на острове. Но вошло у меня в привычку каждое утро, проснувшись и умывшись росой, а то просто лопушиным листом обтеревшись, обращаться к Богу. И перед отходом ко сну, созерцая то звёздное, то облачное небо над собой, я мысленно, а то и вслух, беседовал с Ним, вдруг однажды осознав значение вездесущности Его! Сначала я только те две молитвы и проговаривал. Потом подумал, что каждый человек может и, наверное, должен своё собственное говорить. А то, что в Книгах – это как учебник, упражнения. А потом, а потом... я начал получать ответы. То есть, бывали моменты, когда во время моего обращения к Богу я настолько увлекался, настолько представлял Его – вот, рядом... – что вдруг какой-то горячей волной окатывало сердце и почему-то район солнечного сплетения, и находил на меня такой ликующий восторг, что даже слёзы порой выступали.
Почему я решил именно Православную веру взять себе в спутники по этой аномальной зоне? Ну, вопрос, я думаю, риторический. Мы, если не по рождению, но по духу своему русские, пусть не ортодоксы, но и крещённые в Православии, и, в случае надобности – в Храм Православный шли. Да и ближе русскому человеку Православное христианство. Зря, что ли, именно его Владимир и выбрал – умный же человек был, знал, что русским ближе к сердцу то, что от сердца. Вот и я...

* * *

Иногда я делал длительные остановки, разуваясь, проветривал ноги, обтирал их прохладными листами лопуха. Попутно наблюдал за событиями в городе, куда хватал глаз. Так, однажды над городом прогремела довольно сильная гроза с ливнем, даже градом. Я видел, как старшие сёстры спешно снимали сохнувшее бельё. Мама загнала Олимпиаду под навес, а сама, в дождевике, вышла за ворота, долго смотрела в сторону Скалы. Не знаю, что она видела. Я никак не мог ей дать знать, что со мной всё в порядке, что здесь, из-за этих пересечений пространств, ливень рассыпался в еле ощутимую водяную пыль, которая лишь освежила, позволила, сбросив одежду, теми же лопухами обмыть всё тело от многодневных пыли и пота.
В другой раз я видел в нашем доме свадьбу. И понял, что действительно прошли там не дни и месяцы – годы: выходила замуж самая младшая сестра.
А немного погодя малого провожали в армию...
Вот тогда я долгонько сидел на одном месте и просто откровенно ревел во весь голос. Для них я умер. Давно-давно... А я – вот он, живой, здоровый, молодой... А жизнь вся – мимо, мимо, мимо...

* * *

... Линия восходящая ведёт к совершенству духа. Линия нисходящая – к совершенству формы. Нисходящая линия также важна для эволюции восходящей: для побуждения стремления духа к совершенству. Совершенство формы наглядно показывает возможности совершенствования во всём.
... Невозможно абсолютно все мысли перевести в слова. Ранее у меня мышление шло исключительно фразами и словами. В последние годы, с нарастанием, мышление переходит в символизм, в ощущения. Мне уже не требуется мысль обрабатывать, мне достаточно чувствовать её символ: это энергетическое шевеление где-то внутри – не в теле – в сознании.
(из дневника отца)


* * *

Я уже узнавал многих встречных, снова и снова сталкиваясь с ними на разных пересечениях с их тропой. А лежащая, казалось, рядом лужайка приблизилась совсем на немного.
Я усмехнулся про себя, вспомнив однажды слова юродивого: «Что вдоль, что поперек, а хоть и вовсе напрямик»... Вот только... вернусь ли я «к своему»?.. Кто ведает... Понял одно: путь мой в любом случае долог, и надо пройти его хотя бы с пользой. Людей здесь, действительно, очень много. Может, как-то исхитриться и, прервав их нелепые убеждения, постараться хотя бы задать если не все, так пару-тройку вопросов, на какие до сей поры не нашёл ответа. Ведь: кто-то ответит на один, кто-то – на другие...
Я попытался остановить первого же встреченного. Это был мужчина средних лет с внешностью учителя физики, открывшего новый закон, но смущённого обстоятельствами, что закон этот противоречит основам его любимой науки. Тем не менее, попытка остановить его оказалась неудачной. Он задержался ровно настолько, чтобы успеть произнести уже набившую оскому фразу, и тут же растворился в пространстве там, куда уходила его тропа. Смешно, что сама тропа оставалась видна, как и все прочие.
Я посмотрел в пустоту, пожал плечами и решил применить иную тактику. По этой тропе от перекрёстка прошёл немного в ту сторону, откуда он появился, опустился на выступающую рядом с тропой кочку и стал ждать.


* * *

Почему во времена оны, когда не было письменности, вся информация, все знания передавались изустно, и не только сохранялись из поколения в поколение, но и дожили до дней нынешних. Это те сокровенные знания, что только и передаются «из уст в уста». Что к сокровенному не относится, то уже всё записано и... благополучно забыто.
... Чтобы понять, почему ценится мыслетворчество, нужно знать, что же такое, по сути своей, мысль. Исходя из её поведения, влияния на организм, можно сделать заключение, что она есть вид энергии. Причём, энергии жизненно необходимой. Зарождённая, неприрученная мысль несёт в себе о себе информацию очень полную. Ты, породив её, знаешь эту информацию. Но вот передать её куда-то кому-то... Получатель должен быть как минимум равен тебе в развитии, чтобы не только принять, но и понять суметь мысль, не облечённую в слова, ни в форму, ни в образ. Если получатель хоть на ступень ниже тебя, мысль нужно облечь хотя бы в образ. Ещё ниже – придать этому образу форму. А далее уже идёт облечение в слова. И... начинаются муки творчества! Найти слова для полнозвучного объяснения сути мысли... И мгновение озарения выливается в многостраничные словосочетания. Слово – это как бы ёмкость для хранения энергии-мысли. Вся беда в том, что потребители мыслетворчества в массе своей стоят на две-три ступени ниже производителя, а чаще даже далее основания лестницы. В итоге, для них мысль одним словом не передашь. Приходится, как кокон шелкопряда, обряжать её в бесконечную нить словосочетаний, разматывая которую постепенно, обыватель, наконец, доберётся до сути. Но если учитывать, что каждое слово в этой нити есть хранитель энергии, заключённой в нём мысли, то можно себе представить, какое сочетание всевозможных энергий в итоге получит потребитель вместо вашей мысли-озарения.
... Нельзя обрекать человека на энергетическую зависимость, лишая его смыслового значения. Нельзя заставлять заучивать мантры, молитвы, даже стихотворения и прозаические произведения на незнакомом языке, не давая ему полный смысловой перевод каждого слова.
Даже «Отче наш» надо дать сейчас в наиболее точном переводе на современный язык – но учить и читать эту молитву надо на языке, на котором она существует уже века: современное написание и прочтение несёт иное энергетическое наполнение, далеко не соответствующее первоначальному. В принципе, самое верное энергетически-смысловое сочетание было вложено языком, на каком Иисус впервые произнёс её перед учениками. Но Он дал просто пример – как обращаться к Господу, не настаивая на точном воспроизведении. Другое дело, что, прозвучав из Его уст, молитва обрела дополнительную энергию...
(из дневника отца)


* * *

Спустя некоторое время из пустоты передо мной на тропе возник юноша с едва пробивающимися усами над мальчишески пухлой верхней губой. Увидев меня, он замер, сошёл с тропы и, поклонившись неуклюже с подражанием индуистам, сел в траву напротив меня, пытаясь сложить ноги в классической позе лотоса, но у него плохо получалось. Оттого он краснел, сопел и старался не смотреть на меня. Я же, с интересом за ним наблюдая, подумал, что, вот ведь как, на одной тропе не один человек. Сколько же их, если «физика» считать первым? Наверное, везде по-разному. Не буду же проверять. Но сможет ли ответить хоть на один мой вопрос этот смущающийся юнец? Виду он вполне европейского, зачем же мучает себя этими неестественными для строения северных европейцев сугубо азиатскими упражнениями?
– Слушай, брось ломать кости! – не выдержал я. – Ты же не китаец какой-то...
Паренёк покраснел ещё гуще, оставил попытки водрузить пятки на бёдра, а сел, как получилось – «по-турецки». Тем не менее, вновь сложив ладони перед собой, уже сидя, опять отвесил мне «восточный» поклон. И вдруг ошарашил меня, проговорив:
– Я счастлив, что встретил тебя на своём пути. Учитель, я жажду знаний! Пожалуйста, дай мне ответы на мучающие меня вопросы и укажи мне путь дальнейший.
И, к ещё большему моему изумлению, он начал, торопясь и сбиваясь, один за другим выдавать мне мои же вопросы! Вот так да! И как мне теперь поступить? Я изо всех сил скрывал своё состояние под маской внимания. А паренёк всё сыпал и сыпал вопросами. И, в конце концов, я начал удивляться уже другому: что они вообще, в таком количестве, тревожат столь юную душу. Но, знать, не без оснований забрёл он в эту аномальную зону, скорей всего, в раздумьях незаметно ушедший по одной из тропок Скалы.
Поняв, что поток может не иссякнуть долго, я, знаком внимания, поднял ладонь, остановив юношу чуть ли не на полуслове. Замедленно, он всё же договорил и, смиренно глядя на меня, ждал.
А я не знал, как поступить. Мне было жаль, что он, такой вот, юный и любознательный, может пропетлять этой бесконечной круговой тропой до скончания света. Можно ли их сводить с этих путей... неправедных?..
– Скажи, – обратился я к нему, чтобы не затягивать молчание, – что видишь ты там? – и показал в сторону города.
– Дома, улицы, люди, – пробормотал он. – Жизнь, в её повседневной суете...
Гм... я вспомнил, как совсем недавно бился в безысходной истерике, тоскуя по этой «суете».
– Не жалеешь, что эта жизнь мимо проходит? – поинтересовался я.
– Всё пройдёт... – задумчиво произнёс юноша. – Здесь я или там – всё пройдёт.
Я покачал головой. Потом указал на поляну в центре Скалы и сказал:
– Иди туда. Там все ответы, там выход на новый путь.
Он посмотрел в ту сторону так, будто видел перед собой нечто огромное, даже задрал голову.
– Но там скала, учитель, – проговорил изумлённо. – Неприступная и совершенно гладкая скала.
Я вздёрнул бровь, но вспомнил, как мама передала слова отца: «Каждый видит то, что ему мешает видеть».
– Когда поднимешься на вершину этой скалы, – спокойно ответил я, – ты будешь знать все ответы на все своим вопросы.
Я подумал, что, если занять голову размышлениями во время штурма «неприступной» скалы, вполне хватит времени все вопросы решить самому. И добавил:
– Но ты обязательно должен о них размышлять.
– Но к ней нет путей, учитель! – удивился юноша.
– Так протори свой, – ободряюще улыбнулся я.
И он пошёл! Сошёл со своей тропы и пошёл прямо в сторону полянки. Правда, уже через мгновение я опять потерял его из виду, поэтому не знаю, куда же он попал – на поляну или к неприступной скале? Но главное, из кольца он вырвался. И то хорошо.

* * *

Зло и Добро. Понятия? Данность? Одно из наименований Данности. Человек должен дать имя всему. Другой человек отрицает это имя, даёт другое. Третий – третье. Имён может быть множество, явление при этом остаётся самим собой и, не исключено, несёт в себе самоназвание. Если самоназвание сумеет себя доказать, человеки, поломавшись, примут его. Не с долей ли насмешки и иронии до сих пор произносится самоназвание Кот-Д-Ивуар.
Зло и Добро. Тьма и Свет. Минус и Плюс: Отрицательность, Положительность.
Двуполюсность – невозможность существования одного без другого. Неприемлемость преобладания одного над другим: приведёт к энтропии – одно, уничтожив другое, самоуничтожается.
Но.
В данной двуполюсности явный дисбаланс. Зло немыслимо без активной деятельности. Добро может позволить себе пассивность. И именно пассивностью победить Зло. Абсолютная пассивность Добра может, в конечном итоге, обратиться видимостью Зла в образе допущения взаимоуничтожения: Зло, нападая на Добро, уменьшает и его, и собственные силы теряет. Если Добро до последнего мгновения «пальцем не пошевелит», оно совершит зло взаимоуничтожения. Абсолютный покой – несуществование в вечном движении.
Добро может стремиться к концентрации, наращиванию мощи на своём полюсе. Конечным итогом этого явится вспышка, как зарождение нового мира, новой Вселенной.
Зло, концентрируясь на своём полюсе, даст в конечном итоге прямо противоположный результат: абсолютную тьму, абсолютную бездеятельность, то есть, опять уничтожение, в том числе, самоё себя.
ergo: Зло физически неспособно быть изначальным. Зло является «отходами производства» Добра. Существует постольку, поскольку Добро, стремясь к вспышке, отбрасывает «сор». Который, естественно, и желает существовать, и мешает, и... не может уйти на противоположный полюс во избежание собственной гибели.
Зло – неизбежный спутник Добра деятельного. В момент вспышки оно на время угнетается, чтобы в дальнейшей деятельности Добра вновь зародиться. Это неизбежность.
И вот: какой-то промежуток может существовать абсолютное Добро. Абсолютное Зло существовать не может… абсолютно. Это не противоречие. Ведь «в хвосте» абсолютного Добра самообвинение в уничтожении Зла как данности. Само Добро считает этот факт злом, хоть он таковым не является. Именно из самообвинения Добра появляется росток нового Зла – «поствспышки».
(из дневника отца)


* * *

Ко мне приближался новый путник этой тропы. И опять, не «физик» – древний старец, имеющий сходство с трухлявым, поросшим лишайниками, пнём. Настолько темна и корява была кожа рук и лица его, настолько свалявшиеся серые от пыли, жёлтые от древности непомерно длинные космы его, сзади свисавшие плотным плащом по спине, с лица неопрятно убранные за уши. Во рту его, похоже, уж совсем не было зубов, глаза под поистине косматыми бровями – впору косицы заплетать – были выцветшими до полной потери цвета. Но, несмотря на это, горел в них огонь внутренней убеждённости и жажды познания.
Старец не стал садиться и кланяться. Сойдя с тропы, остановился он против меня, сложил корявые ладони на вытертой до блеска рогульке, служащей ему и клюкой, и посохом, опустил на ладони подбородок, не расправляя такой же косматой, как и волосы на голове, жёлто-серой клочковатой бороды. Пожевав невидимыми за нависшими усами губами, проскрипел-прошамкал:
– Давно, очень давно я в пути. И слышал когда-то, что есть такие вот учителя или мастера. И вот когда ты мне встретился. Мастер ты или учитель, но можешь ли ты ответить на мои вопросы, ответы которым я, в своём давнем пути, так и не нашёл?
Я понял, что и от него сейчас услышу тот же нескончаемый поток вопросов. И, скорее, чтобы не заставлять старца без пользы повторять известное мне, дивясь про себя, что он, будучи «очень долго в пути», так ничего и не узнал, задал я ему свой первый вопрос, показывая в сторону города: что видит он там.
Старец не стал утруждать себя вглядыванием в даль, махнул рукой на нечто привычно-забытое:
– Жизнь там. Пустая, никчёмная жизнь. Суета...
– А здесь что видишь ты? – показал я рукой на поляну.
И опять старец ответил о привычно-надоевшем:
– Чаща здесь. Совершенно непроходимая чаща.
Опять повёл я бровью, видя перед собою низменную лужайку, поросшую мягкой, шелковистой травой. Усмехнулся: «Каждый видит то, что ему мешает видеть...» И дал свой совет.
– Там, за чащей, найдёшь ты ответы всем своим вопросам, найдёшь продолжение пути своего. Только, – добавил, – обязательно в пути размышляй над ними.
– Ты смеёшься? – неуверенно спросил старец. – Здесь нет ни пути, ни прохода. Сквозь плотные ветви не просунуть и руку.
– Здесь твой путь. Ты должен проложить его сам.
– Но у меня нет ни топора, ни даже ножа... – помялся старик и, тем не менее, повернулся и шагнул прочь от меня, направляясь к своим непроходимым зарослям.

* * *

Если мысль истинная, – размышления от одной строчки к этой истине выведут. Чтобы узнать философию какого-нибудь Плутарха или Платона, достаточно знать 3 – 4 строки из их высказываний, 3 – 4 факта из их жизни, время их жизни, а дальше – думай и всё. И вся философия у тебя как на ладони. Обязательно ли слово в слово? Главное – концепция.
... Какой-то ориентир для отслеживания – продвигаешься ли ты, или приостановился – имеется. Состоит он именно в контроле над мыслью. Отмечай, какие мысли идут. Если ты, выйдя на определённый уровень мышления, всё чаще повторяешь в разных ракурсах одно, по сути, и то же, значит, по какой-то причине ты не можешь утвердиться на этом. Просмотри в себе все закоулки – что мешает? И, уловив мысль новую, поймёшь, что сдвинулся.
... Мысль, оформленная в слова, в чёткий образ, утверждённая автором, свободна в ноосфере (ментале) от влияния на неё мыслей чуждых. Она работает: будучи более сильной в своей устойчивости, блуждающие подобные притягивает к себе, выравнивая их разнообразие и разновесие. Когда масса притянутых уравнивается с силой основной, магнит естественным путём перестаёт действовать, те мысли – обогащённые, уравновешенные, «отпадают» и возвращаются к владельцам. А эта, в свою очередь, притягивается к более сильному магниту, к более высокой мысли, которая работает точно так же. И, по прошествии времени, посланная тобою мысль, выполнив свою биполярную работу, возвращается к тебе «сытенькая и довольная». Довольная, что «накормила» более слабых, а заодно «подпиталась» у более сильных. И так непрерывно, по возрастающей. Поэтому работа эта полезна и для тебя, и для других: она служит и твоему продвижению. И чем больше мыслей-магнитов ты создашь, тем больше послужишь очистке нижних слоёв ноосферы от сора (облагораживая, уравновешивая, очищая блуждающие растерянные мысли ищущих сознаний, тем удаляя их из ноосферы, так как они, возвращаясь к своим создателям, либо отторгаются ими на умирание, либо начинают так же работать). Одновременно, твоя мысль, по тому же принципу, облагораживается, уравновешивается, очищается от твоих собственных огрехов и неуравновесий, – возвращается к тебе, приподнимая общий уровень твоего мышления, твоего мыслетворчества, твоего продвижения в устремлении на твоём пути.
(из дневника отца)


* * *

И вот, наконец, на тропе появился «физик». Мне было интересно: узнает ли он меня? Узнал. Автоматически, видимо, давно отработанными движениями, он соорудил буддийский поклон, быстро скинув обувь, мгновенно уселся в позе лотоса, не прилагая ни малейших усилий, прямо на тропе. И так же, безо всяких усилий и заминок, повёл свою речь:
– Гуру... Да, так и должно быть. Ещё одно подтверждение тому, что я на верном пути. Только на верном пути можно встретить гуру. Прости, что не признал тебя с первого раза, – коротко поклонился он и, не давая мне рта открыть, продолжал. – Тебя, конечно, интересует, как я вышел на этот, мой, единственно верный путь? – он даже не заметил моего явно отрицающего жеста. Зато каждым своим, похоже, любовался и наслаждался – как чётко, как изящно! Что ж, спешить нам совершенно некуда, посмотрим, что се за фрукт. Фрукт заливался соловьём. – Да, я много читал из учений мудрецов Востока. Читал я и мудрецов, то есть философов Запада. Я знаю наизусть тысячи молитв, мантр. Я постился по сорок дней и неутомимо медитировал. И вот, как итог моего усердия, на меня снизошло знание. Да, теперь я знаю истину.
Я с заметным интересом слушал его гладкую и страстную речь. По-видимому, прежде чем попасть в Скалу, он очень часто рассказывал это всем и вся, возможно, выступал с лекциями.
– В чём ты видишь истину? – сумел я вставить вопрос.
– Истина в том, что, – человек, сидящий передо мной, неожиданно встал, вскинул голову и довольно-таки патетически возвестил: – Я создал этот мир!
– Гм, – замялся я. – А как же... Бог?
– Но ведь я и есть Бог! – воскликнул человек. – И ты – Бог. И каждый индивидуум – Бог. И все мы вместе – Бог. Мы и я оказываются равны. Посему, каждый: и ты, и я, и тот, и этот с полным правом может сказать это: «Я – Бог, я создал этот мир!»
Я покачал головой и решил прибегнуть к уже испытанному методу. Показав на город, задал свой вопрос – что он видит там.
– Иллюзия! – отмахнулся «физик» – Всё видимое есть иллюзия.
– А здесь? – указал я в противоположную сторону, где я видел поляну, юноша неприступную скалу, а старец – непроходимую чащу.
Что видел там «физик», я не узнал. И от этого он отмахнулся:
– Всё – иллюзия. Весь видимый мир – только воображение ищущего разума, что есть Бог, что есть я...
– Понятно, – пробормотал я, вставая. – А путь твой – тоже иллюзия?
– Путь видимый – да. Но путь, как действие – это есть единственно верное...
Я перешагнул тропу и направился в сторону поляны.
– Ты уходишь в иллюзию! – вскричал мне вслед обескураженный «бог». – Ты уходишь с верного пути, гуру! – я уходил. Голос его звучал всё глуше. – Впрочем... ты ведь тоже – иллюзия... одна из ролей... Ещё одно подтверждение тому, что я на верном пути!
«Да, – подумал я, продолжая свой путь к намеченной цели, – похоже, ответы своим вопросам придется мне искать самому».

* * *

Не забираясь в глубины анималистики (плохо знаю материал и излишне для развития последующей мысли), берём от первичных, пусть даже протоцитов. И от них по восходящей. Уже от протоцитов начинается (в «живом», белковом мире) устремление, продвигающее их вверх по шкале эволюции. И движитель – страдания. Страдания из-за влияния внешней среды дают толчок устремления защититься от этой жёсткой среды, повысив свои защитные свойства. Будто сложно представить себе страдания холерного вибриона. Но, претерпев долю страданий в своей жизни, он, течением кармы, возрождается в уже немного более высоком организме. И так выше... Каждое сознание прошло путь от протоцитов, побывав каждым существом. И боль, страдания каждого существа Высшему сознанию известны, ибо известно лишь пройденное собственным опытом. И здесь явна двуполюсность: страдания продвигают ввысь по шкале и страдания пройденные дают знание о них, что необходимо Высшему разуму (духу), дабы услышать и понять больный плач взывающего к нему сознания. Чтобы понимая, услышать, протянуть руку помощи в действительно критический момент. И Любовь, принесённая в сердца наши Откровением Христовым, открывает зрение и слух наши для видения и слушания жизни и страданий других людей.
Не подать помощь – снизишься в своём уровне. Воззвавшая сущность, не получив помощи, скатится вниз.
Господь не устраняет страдания, а даёт силы их преодолеть.
Господь не «насылает» страдания – просто только этим путём можно подняться, чтобы вообще понять сущность Господа.
Пока понимания нет, личная эволюция движется стремлением мыши стать кошкой (образно выражаясь) или стремлением «из прораба до начальника дорасти».
Итак, путь жизни вообще и путь духа лежит исключительно через страдания. Иначе пути просто нет вообще. Есть только путь вверх, есть падение и есть полное небытие, которое просто не может физически быть слишком продолжительным: среда не позволит «вылёживать боки».
(из дневника отца)


* * *

Я отошёл подальше от тропы «физика», подавшегося в боги, от всех других троп, чтобы никто, внезапно появившись из ничего, не мешал мне просто подумать. Кстати, а чего они так не поступают? Идут, идут, ходят, ходят, всё по кругу, не подозревая об этом. Но, хоть раз ты сойди с тропки в сторону, посиди спокойно, подумай. Глядишь, не потребуется и готовые ответы, разжёванные кем-то, глотать. В принципе, ответы на все вопросы, в самом упрощенном виде, мы знаем чуть ли не с детства: и родители отвечали, и учителя, и книг сотни и сотни прочитано, а уж Интернет... Почему же мы не принимаем все эти ответы на веру? Почему всё рвёмся другое объяснение найти...

* * *

Над городом шёл светлый какой-то дождь. Выше, видная, может быть только отсюда пока, переливалась чистенькая, новенькая и будто излучающая краски, радуга.
Здесь опять, как обычно, сеялась водяная пыль, позволяющая почти регулярно «принимать душ». Потом, пока просыхала разложенная на траве одежда, я лежал, раскинув руки и ноги, просто наслаждаясь свежестью, чистотой, ясностью неба. Вовсю заливались птицы, одуряюще пахло молодой травой...
Весна!..
А когда была зима? И сколько их там прошло – зим, вёсен, лет? Как давно я не вижу Олимпиаду!
Я сел и долго смотрел в сторону своего дома. Был он как обычно к весне выбелен, во дворе на нескольких верёвках сушилось вывешенное, наверное, уже после дождя, бельё. Много было детских одёжек, в том числе, ползунков и пелёнок. Растёт семья, живёт, вон, сколько племяшей... А может, это уже их дети?.. Всё там происходит без меня... Может, там меня и не было? Может, там обо мне уже никто не знает, не помнит...
Открылась дверь в доме. Какая-то молодая женщина вынесла на широкое крыльцо стул, затем осторожно вывела и усадила маленькую, хрупенькую старушку. Заботливо поправила на ней платок, поставила рядом на скамеечке корзинку с чем-то и скрылась в доме. Старушка наклонилась к корзинке, что-то взяла, и – засверкали спицы на солнце: она вязала, похоже, детское – из ярких ниток.
Я смотрел, не отрываясь, не замечая, что раз за разом протираю глаза от мешающих смотреть, нелепых, ненужных слёз. «Мама, забери меня! Мама, помоги мне!» – поймал себя на лихорадочном повторении как молитвы, как заклинания. Мама словно услышала, вдруг опустила на колени вязание, повернула голову в сторону Скалы и долго, долго так смотрела. И я подумал, что мысленно она разговаривала с отцом, со мной... Она всегда помнила о нас, она всегда знала, что мы – здесь – живы!
Потом мама ещё долго вязала, пока не задремала и спицы, упавшие на пол, наверное, звякнули. Потому что молодая женщина тут же выглянула за дверь, увела старушку.

* * *

Одеваясь, я подумал, что уже давно, очень давно ничего не ел и не пил. Даже здесь – довольно давно. Вообще, хоть и невероятно медленно, но к поляне я приближаюсь. И чем ближе к ней – тем менее ощущаю все физические потребности. Словно это продвижение напрямик обдирает плоть с моей души, освобождая её от излишних забот.
Ну, и чем же сия госпожа занимается, освобождаясь? Не пора ли приняться за собственную персону: других уже немножко направили на пути... иные... А кто направит меня? Мама, отец? Уж направляли, направляли... А меня вон куда занесло...
И вдруг я отчётливо вспомнил... что... забыл...

Ранняя весна. Даже ещё зима. Февральские окна. Мы всей семьёй, за исключением младшей, пока ещё пятой, сестрёнки на огороде занимаемся посадкой лука и чеснока. Отец проделывает грядки, мы, детвора, дружно и быстро засаживаем их скользящими в пальцах золотистыми луковичками и белыми зубцами чеснока, мать следом проходит с граблями, заравнивая посадку. Перед началом отец строго проинструктировал меня, участвующего в этой работе впервые: «Сажать, сынок, надо обязательно тонким хвостиком кверху». Сейчас, когда работа уже подходила к концу, отец пробил последнюю грядку и, отобрав грабли у матери, ожидал, когда управимся мы, я, воткнув очередной зубок, поднял голову и, щурясь против солнца, спросил у него: «Пап, а почему обязательно хвостиком вверх надо сажать?» Отец взъерошил мне волосы, передвинув шапку спереди назад, раскрыл мою ладошку, в которой были зажаты ещё три зубчика с сухими носиками и с зеленеющими хвостиками, указал на них и сказал с улыбкой: «А ты сам подумай, сынок! Подумай!»
Я честно думал. И вечером, за ужином, ужасно довольный, сообщил всей семье о своей догадке: «На носике корешки, а в хвостике пёрышки: они растут вверх, а корешки вниз!» И все вполне всерьёз похлопали в ладоши, поздравляя меня с этой первой решённой самостоятельно задачей.
А сколько раз в нашей семье звучало это отцовское: «Подумай-ка сам, сынок», «Ну-ка, дочка, а если самой подумать?» А если задача сложная, – «Ну-ну, давай-ка мы вместе поразмыслим, что здесь...»
Я вздохнул. Всё ли ты, отец, продумал, когда сунулся в аномальную зону?

* * *

Это ещё один сон. Совсем недавний. Накануне мы с А. много и плодотворно беседовали. Обсуждалась нами и природа души, и возможность присутствия божественной сущности в человеческом теле. Я даже, почти в шутку, экспромтом сооружаю для А., в ответ на его доводы:

Вы мне ответили бы лучше,
(Если сумеете, конечно), –
Как может огненная сущность
Вселиться в тело человечье?

Мы пришли к выводу, что сущности нужно входить по капельке, по зёрнышку, постепенно очищая каждое, чтобы после, в далёком после, они, подобно каплям ртути, слились воедино. Вот так, по зёрнышку, отыскиваем истину.
А ночью – сон. Я вижу себя в своём старом доме, где прошло детство. Вхожу в дальнюю комнату, из которой, мне навстречу вышла женщина, выглядящая одновременно и моей бабушкой, и моей мамой, и... настоятельницей женского монастыря. Этакий вот симбиоз, который во сне я воспринимаю вполне адекватно.
В комнате этой, из известного только мне места, я достаю небольшую прозрачную пластиковую баночку. В ней, почти доверху, лежат какие-то маленькие белые зёрнышки, похожие на зёрна риса. Я просыпаю их на стол, накрытый тканью, перекатываю раскрытой ладонью, слыша внутри себя ворчание женщины-симбиоза: «Вояше, довоеваешься...» Даже во сне меня удивляет странное произношение. Я собираю зёрнышки назад в баночку. Она, хоть никто не протирал, стала очень чистая, будто хрустальная, а все зёрнышки, из серо-пыльных, стали белоснежными и словно чуточку, на какие-то микроны, увеличились и округлились. Собранные в баночку, они будто сами себе светились, не излучая, правда, свет дальше стенок. И теперь заполняли практически всю ёмкость, разве ещё 5 – 6 войдёт. Я закрываю баночку, просыпаюсь.
(из дневника отца)


* * *

Я решил: буду идти непрестанно в сторону лужайки, и когда-нибудь на неё выйду. И в пути буду думать, думать и думать. Над всеми своими вопросами, над природой данной аномалии – обо всём! Главное – мыслить.

* * *

... Идут путями земными, высматривая, выискивая, чуть ли не вынюхивая, рамками и прочими пособиями путь свой зряшный выверяя, ища следов вперёд ушедших. Сколько ни пройдут, – дальше Земли не шагнуть им, скорбным, не умеющим духом понять, что слово Путь не обязательно суть путь земной. Слово Вершина – не обязательно Казбек, Монблан иль Джомолунгма.
Всё в себе. Истоки Пути, сам Путь, Вершины достигаемые – всё в себе. Обрати взор свой в себя. Но не «в пуп», а в сознание своё. Там ищи.
На пути твоём нет и не может, и не должно быть следов. Это твой путь. Никто по нему до тебя не шёл, никто после тебя не пройдёт. И только Вехи указуют верность избранного направления. Кто оставил Вехи, если путь только твой и нехожен?
Вехи вне пути.
Путник, идущий дорогой в буранной степи, видит огонь, устремляясь на свет его. Ему безразлично, на шесте ли, на дороге, в руках чьих-то источник света – он идёт на свет, указующий истинный путь.
... Не ищи вере своей в пути своём авторитетов на земле. Ибо Первая Заповедь Божия и Вторая ясно тебе указуют путь. Нет другого Бога кроме Господа твоего. Все же земные «авторитеты», как бы ни мудры они были, лишь человеки. Потому, поставленные в поклонении твоём вперёд Господа в служении твоём через их посредство – явятся суть кумирами. Служа земному авторитету, граничишь совесть и веру свою законами и дисциплинами, а порывы святые и истинные подменяются делами «похвальными».
(из дневника отца)


* * *

Как далеко ушёл я от тропы «физика»? Так же по-прежнему кружит он на ней одиноким электроном, то возникая невесть откуда, то «пощезая» невесть куда, вращаясь вокруг неведомо чего непонятно для чего? Я вспомнил о нём, его слова об иллюзорности окружающего, когда возникла передо мною сценка, ну, совершенно нетипичная для виденного мною до сей поры в Скале.
На пути моём внезапно оказалась довольно обширная площадка с напрочь выбитой травой. В момент, когда я чуть не влез туда, обреталась на площадке целая группа людей, явно о чём-то спорящих, судя по их активной жестикуляции.
Я уже знал, что можно найти такую позицию, с которой буду и видеть, и слышать происходящее, оставаясь скрытым для обитателей тропы загадочными свойствами преломлений множества пространств. Вступать в общение ни с кем больше я не собирался. Тем не менее, обойти площадку для меня не представлялось возможным из-за угрозы угодить на одну из круговых троп. Поэтому я, передвигаясь медленно и осторожно, подступал к площадке в поисках искомой грани. Видимо, слегка промахнулся, потому что в какой-то миг рядом со мной как из-под земли вырос малорослый человечек с безумно-страстным блеском в глазах. «Вы совершенно...» – доверительно-напористо начал он, и я, чисто инстинктивно, резко отшатнулся, отступив на полшага. Этого оказалось достаточно, чтобы человечек потерял меня из виду. Не растерялся он, однако, ни на йоту, договорив свою фразу проходившему мимо невысокому интеллигенту: – «...правы!» Тот принял неожиданную поддержку с невозмутимым достоинством, мол, иначе и быть не могло. И не преминул развить свою личную концепцию:
– Да, да, молодой человек, все мы дети великой матери природы, – провозгласил он и беспокойно оглянулся, – надо только жить её законами, надо чтить... – а глаза метались по толпе с каким-то извечным пугливым ожиданием внезапной и неотвратимой кары. И не думаю, что кары этой ожидал он от чтимой великой матери.
Маленький человечек, обладающий невероятным, всепобеждающим и всеубеждающим темпераментом, беспокойства природника не замечал, он восторженно поаплодировал, вновь выдав своё: «Полностью, искренне с вами согласен! Поддерживаю!»
– Эти интеллигенты... – полупрезрительно скривила губы проплывающая мимо дама с приклеенной евангельской улыбочкой.
Такие время от времени наводняют улицы города, замусоривая их буклетами, глянцевыми журнальчиками и плакатиками с голливудскими звёздами в роли Христа – раздавая всю эту макулатуру напористо, всем подряд. Мама, глядя на них, почему-то жалеючи качала головой, вздыхала: «Несчастные! Ни роду, ни памяти!» Я спросил однажды – почему? Но она лишь рукой махнула и прикрикнула: «Всё тебе разжуй да в рот положи! Чему отец вас учил – думайте, думайте!» – и ушла скорее на кухню – лук чистить.
Сейчас при даме ни листовок, ни журналов не было, знать, все уже раздала. Но елейная улыбочка и язык «без костей» – этого у неё никто уже не отнимет. И со всей напористой наглостью навалилась она на «этого интеллигента»:
– Прячетесь за словами! Природа, великая мать... А ведь и природу, и вас с нею вместе Господь, Отец наш Небесный сотворил... Покайтесь! Придите к Богу...
– Совершенно с вами... – тут же кинулся к ней с реверансами малыш, но его заглушил непререкаемый мощный глас нового провозглашателя истины.
– Какой Бог?! – высокий кудлатый мужчина глазами, видимыми гигантскими зрачками за мощными стёклами очков, что придавало ему странное сходство с выставившим телескопические глазки-бусинки из-под надёжного, но чужого панциря-раковины, рачком-отшельником, – яростно и непримиримо горящими, обвёл аудиторию. Казалось, он прожигает этим взглядом каждого насквозь, но... он практически не видел никого! Тем не менее, хорошо поставленным голосом публичного лектора, рокотал он для маленького восторженного человечка, чуть не подпрыгивающего на месте в ожидании мига для исполнения своей величайшей миссии – оказать поддержку. – Только разум человека царит в этом мире! Все эти сюсюканья о природах и боженьках – способ спрятаться в раковину устрицы. Все! Все, – он пренебрежительно обвёл круговым движением нависающей над толпой длани площадку – порабощены презренным унижением перед ими же созданными мифами! Только разум человека...
Малыш в своём нетерпении аж вытянулся весь, будто подрос до уровня воителя. Наверное, чтобы как равному, похлопать дружески по плечам:
– Я восхищён! Я искренне вас поддерживаю!
Сторонник разума запнулся от неожиданности, так нагло перебитый панибратствующим. А тот уже в другой стороне, выражает свою искреннюю поддержку какому-то лысому, на сей раз с улыбкой юного Будды, ещё не ведающего, что из него сотворят люди, в балахоне, сооружённом явно из простыни.
Тем не менее, рокочущий глас разумника достиг слуха перекати-поля, заставив его ринуться через толпу к покинутому недавно провозглашателю:
– Глупцы! Невежды! Религия есть порабощение и развращение свободной личности!
Я покачал головой. Мне вдруг пришла мысль, что обряди этого ярого атеиста в рясу и клобук – ни дать ни взять – иезуитствующий монах.
Он же тем временем, вконец взъярившись на «безумцев», откровенно плюнул и ушёл по тропе, единственной выходящей с площадки, когда в противоположном конце появлялись всё новые и новые люди по множеству мелких тропок. Я удивлённо приподнялся, глядя вслед удаляющемуся атеисту. Совсем невдалеке от тропы этой отходила в сторону узкая стёжка, далее – другая, третья... Человек миновал решительно все видимые мне ответвления. М-да-а, довольно-таки целеустремлённый тип... И всё же... всё же, сколько бы ни было после на тропе ответвлений, все они, в конечном итоге приводили с другого конца на эту площадку.
На площадке всё так же кружила толпа, ещё более увеличившаяся с тех пор, как я сюда вышел. Шум стоял неописуемый. Ни дать ни взять предвыборные дебаты. И при этом ни один из них не слушал и, похоже, и не слышал других. Здесь не было стремящихся убедить в неправильности выбранного пути. Здесь каждый доказывал свою концепцию как единственно верную, не подлежащую никаким сомнениям. И во всём этом вавилонском столпотворении при повальном никогоничегонеслышанье у каждого – абсолютно у каждого был ярый сторонник, «искренне, совершенно» с ним согласный.
Я не успевал уследить за знакомым человечком, а он с какой-то невероятной скоростью оказывался в самых разных концах площадки. В очередной раз увидев его поблизости, я даже изумился его явному преображению. Словно поплотневший, полный вальяжности и значительности, будто даже подросший, оставался он всё таким же неутомимо-темпераментным.

Кружил по площадке и ещё один интересный тип. Такой же длинный и тощий, как антимонах, он во все стороны будто раздавал поклоны, сложив ладони перед собой лодочкой. «Ещё один буддист», – подумал я, но, уловив выданную им фразу, попросту обалдело захлопал ресницами. Ну, в самом деле, какое определение дать человеку, его стремлениям и верованиям, если он способен выдать: «Дорогие! Давайте попросим друг у друга прощения! Давайте простим друг другу все грехи наши и, с Христом в сердце, воссоединив наши инь и ян, мирно и спокойно, верным путём пойдём, товарищи!»
Явная абракадабра не помешала ему наравне со всеми получить свою долю «искренне, искренне и полностью!..» – конечно же, рядом оказавшегося малыша-соглашателя. Непоймикто даже прослезился от такой поддержки и благодарно начал было изливать свою концепцию христианско-инь-янско-ком-мунистического воззрения. Но маленькому человечку было недосуг. Он спешил осчастливить своей поддержкой вновь прибывших.

* * *

Если оставить пауков – не в банке, а просто без врагов на планете – они будут активно размножаться и столь же активно пожирать друг друга. И допожираются до... цивилизации. И, как ни смешно, они в этой эволюции примут тот или иной облик человека, но не монстра. И придёт пора, когда более цивилизованные начнут обвинять «дикарей» в каннибализме. И... всё повторится...
Душе, Духу без разницы, от какого зверя или насекомого произошло тело: было бы вместилище для развития. А принципы всё те же: через тернии к звёздам. Через страдания к вершинам духовного прозрения. И будут иначе называться боги и пути. И будет иначе... всё будет иначе, кроме сути: от полубессмысленного осознания высшей силы до слияния с этой силой, пройдя эволюционный путь роста Духа и очищения.
(из дневника отца)


* * *

Тем не менее, всё больше людей уходило, на противоположной стороне уже давно никто не показывался. И только один малыш неустанно перекатывался от одного дискутёра к другому с неизменными своими «согласен» и «поддерживаю». Каждый, слышавший эти слова, будто нектара хлебнув, расцветал и с новой силой убеждения рвался доказывать свою правоту. Расцветал отчего-то и человечек. Но вот на площадке он остался совсем один.
Я решил дождаться, когда и Малыш скроется на уходящей тропе, чтобы пересечь эту своеобразную агору. Но он не уходил. Он словно и не видел тропы. Кружил и кружил по площадке, что твой слепой щенок, вдруг потерявший мамку. И, казалось, а, может, и не казалось – съёживался, уменьшался, даже будто прозрачным стал.
Так он кружил, пока на площадке не появился первый, пришедший по одной из троп. Ух, как кинулся к этому человеку малыш! Как родного обнял, хлопал по плечам и, захлёбываясь, твердил своё: «Я с вами абсолютно согласен!» И благодарный собеседник его расцвёл майской розой, а малыш важнел, распрямлялся и даже зримо подрастал...
Я покачал головой и быстро, пока они были заняты самолюбованием, пересёк площадку, стремясь отойти от неё подальше и поскорей. Последнее, что я слышал за спиной, было, конечно, «Я с вами...» существа, явно порождённого феноменом Скалы. Существа, живущего поглощением энергии каждого, кто, обрадованный внезапной поддержкой среди всеобщего непонимания, изливает на него и в него часть своей души.
«Тем и живы...» – в который раз сокрушённо покачал я головой. И... свалился, в изнеможении. Чересчур обильные впечатления...

* * *

Господи! Помоги мне в Пути моём!
И даже в случае, если лужайка обратится для меня непролазными кущами, топким болотом или неприступной скалой, – направления менять я не стану. Потому что назад хода нет изначально. Тропинки – это явно для меня не подходит. Конечно, я мог бы заняться своеобразной благотворительностью, останавливаясь на каждой из троп и тех, кто изменит, по моему указанию, направление, из этого кругового движения выбивать. Но неведомо, сколько на каждой тропе путников, а уж троп... Считать их я не брался. Тем более, что к начальным, оставшимся за спиной, вернуться уже не мог. Всё по той же непонятной причине: назад хода не было. Ни стены, ни зарослей, ни скалы. А сделать шаг в ту сторону – не делался он. В лучшем случае, сесть, где стоишь, и смотреть на город, на свою улицу, на свой дом, где жизнь продолжается, дети подрастают – делают первые шаги, а вот уже в школу побежали...
Так однажды, когда сидел я, в очередном приступе ностальгии, пришла попрощаться со мною мама. Она совсем уже была слабенькая, передвигалась с палочкой, и кто-то из внуков, подросток, сопровождал её. Он расположился рядом в траве, когда остановилась она у границы Скалы, у начала своей тропы, которая не сумела увести её от жизни. И мне вдруг почудилось, что, ступи сейчас мама на эту тропу, – в три шага пересекла бы всю Скалу до её центра, потому что... потому что понял вдруг всю суть этих путей-тропинок. Мама, конечно, не стала делать этого шага. Но, словно уловив мои мысли, как-то по-особенному покивала головой и даже клюкой своей постучала по тропинке, начертив на ней... ну, просто перечеркнув: зачем она ей! После этого она словно даже выпрямилась и как-то просветлённо посмотрела в мою, именно в мою сторону, тихо перекрестилась и, шевеля губами, – я чувствовал, что звучат там из уст её, в горестных морщинах, слова благословляющей молитвы – перекрестила пространство в направление меня.
Комок невыразимой нежности и любви, зародившись в горле моём, тихо тая, опустился в сердце и, превратившись там в тёплое, пушистое и одновременно текучее, переливающееся, окатывающее и сердце, и душу, будто живое существо, поселился и остался со мной. Именно так воспринял в себя я это благословение материнское, посланное мне – потерянному, невидимому, – чующим меня сердцем матери моей.

После того, как подросток – племянник? внучатый племянник? – увёл старушку, я никуда не уходил со своего места, сживаясь с зародившимся во мне новым ощущением. Осмысливая то внезапное озарение, что посетило меня с приходом мамы.

* * *

Когда вот так сидишь на месте, – время совпадает. Поэтому и ночь, и наставший новый день, а потом и ещё три дня и три ночи я будто существовал в реальном времени. И когда с утра пятого дня во дворе нашем распахнулись и не закрылись ворота, я окончательно понял, что мама приходила именно проститься.
И сидел на своём месте, пока не скрылся за углом в конце улицы печальный кортёж. Как же много людей провожали мою маму! Вся улица была заполнена народом. «Вот такую жизнь надо прожить, – подумал я, – чтобы все вопросы решились, и чтобы путь свой пройти».

* * *

Больше я не делал попыток повернуть. И неустанно шёл вперёд. Благо, ни усталости, ни течения времени не ощущалось вовсе. Ведь мир этот, уместившийся на пустырном клочке земли с нелепым именем Скала, создан был специально для непрерывного продвижения, для прохождения пути – каждому своего, даже если по одной тропе шли многие.
Теперь я старался пересекать тропы не на перекрёстках, умышленно избегая утомляющих и отвлекающих столкновений с путниками. Потому что теперь был занят делом.
Я начал брать по одному своему вопросу и тщательно их обдумывал, как делал это отец: от сложного к простому, потом он просто вновь переходил к сложному, тщательно взвешивая и осмысливая каждую крупицу, каждое слово, каждую букву и значение.
И когда таким образом открылся мне ответ на вопрос о красоте...
Я просто бежал, раскинув руки от счастья. Бежал, совершая невероятные, немыслимые прыжки и скачки. И, естественно, не следя за пересекающимися тропинками.
В итоге, на одном из перекрёстков, куда влетел, почти напевая свой – СВОЙ!!! – ответ, так столкнулся с какой-то мечтательного вида женщиной, что мы, откатившись от её тропы, упали в траву и какое-то время лежали так, оба совершенно обалдевшие.

* * *

Наконец, женщина поднялась, быстрыми и ловкими движениями оправила на себе одежду, тронула кончиками пальцев причёску, довольно простую и строгую: тяжёлые светло-русые волосы до плеч, с прямым пробором, обрамляли мягкий овал лица с чуть широковатым носом.
Вообще, она очень походила на латышку или финку, но примесей хватало. Русская, короче говоря. Была она довольно крупная сложением, но ладная, крепкая. Серые глаза в окружении не очень густых, прямых ресниц, но под истинно соболиным изгибом бровей глядели действительно чуть мечтательно. С ней бы сейчас поговорить на отвлечённые темы: «о природе, о поэзии и...»
Женщина склонилась в смиренном поклоне и смущённо пролепетала:
– Умоляю вас, учитель! Я проведу в медитации столько времени, сколько вы назначите. Но это столкновение произошло исключительно по моей вине. Потому что незадолго до этого на меня снизошло озарение и я, ничтожная, вместо соблюдения строгого равновесия, посмела возрадоваться и ослабить внимание своё. Я готова понести кару, какую вы назначите, учитель!
Я лежал на спине в траве, опираясь на локти, и наблюдал за своей новой «ученицей». Интересно, почему они, ничтоже сумняшеся, при встрече сразу называют меня этими прозвищами? Даже не дают себе труда спросить: а есть ли я тот, за кого они меня принимают? И почему никому из них в голову не пришло назвать меня каким-нибудь пророком, пастырем, шейхом или аятоллой, раби или святым отцом, наконец! Среди православных, католиков, мусульман, иудеев тоже хватало и хватает людей мудрых, праведных и поистине святых.
Женщина тем временем присела, не очень складно, всё в ту же позу лотоса. Я же расположился просто, подобрав под себя одну ногу, а вторую, согнутую в колене, поставил перед собой, опершись о колено сцепленными в замок ладонями. Сверху уткнулся подбородком и, слегка иронично, спросил:
– А вам не кажется, что поза лотоса для ширококостных северных европейцев вовсе неподходяща и даже вредна? Ведь даже мусульмане, на что гибкие, – предпочитают сидеть на коленях. Православные службу стоят...
– О чём вы, учитель? – широко раскрыв глаза, искренне недоумевала женщина. – Я опять в чём-то провинилась?
Она даже ни на миг не задержала внимание на сказанном мною... Я вздохнул, вспомнив маму, перечёркивающую клюкой побеждённую ею тропу.
– Скажите, – задал вопрос, не пускаясь в разъяснения, – у вас дети там остались?
– Да, учитель, дочь и сын, – склонилась она в поклоне. – Своё земное предназначение я выполнила. С тех пор посвятила себя только и только духовному восхождению.
– И куда вы восходите?
– К... в... на... – растерянно забормотала она и опять взмолилась. – Учитель! Определите мне наказание за неловкость мою!
– Вы сами себя уже наказали, – грустно усмехнулся я, – лишив себя радости воспитания детей. Вы не увидите, как вырастут они, возмужают, поумнеют, впитывая чужие слова – не матери любящей. Вы не осушите слёз своей дочери в её первой несчастной любви и не утешите сына при его первой неудаче. Вы не порадуетесь их успехам и не ощутите счастья держать на руках своё дальнейшее продолжение – внуков.
– Но, учитель! Ведь я дала им жизнь. Дальше они будут идти каждый своим путём! Именно в этом предназначение каждого человека на земле – выполнив свой долг в сей жизни, породив её продолжение, духовными путями подниматься, стараясь приблизиться к своему учителю, к самому Господу. Только это... – так говорил мой учитель на Земле.
– А сейчас вы где находитесь? – немного удивлённо спросил я.
Она растерянно оглянулась.
– Я... иду... иду своим путём, указанным мне...
– А если вас умышленно кто-то втолкнул в эту аномальную зону, не имеющую выхода? – Вы не думали? Вы пробовали вернуться?
– Как можно свернуть с пути, указанного учителем?! – ужаснулась женщина.
Я с досадой показал ей на переплетение десятков, сотен тропок:
– Где он, ваш путь, указанный вам учителем? Каким путём вы шли?
Она лишь мельком глянула на тропы и с благоговением обратила свой взор ко мне.
– Вы укажете мне новый путь, учитель! Вы мой новый учитель и укажете новый путь.
– Но я не учитель! – вскричал я, вскакивая. – Я отца здесь ищу!
– Да-да! Конечно! – радостно закивала она. – Всё верно: все мы ищем учителя, но все ещё ищем и Отца нашего Небесного...
Я не выдержал. Я просто рванул от неё подальше. Но, всё-таки... своим... путём...

* * *

Способность создавать мыслеобразы для толпы – не снижение собственного потенциала. Напротив, только утвердившееся на высших основах сознание способно оглянуться спокойно.
Но, естественно, этот труд очень опасен, если мыслетворец не устремлён к высшему: толпа поглотит и растопчет. Здесь ярко проявляется двуполюсность, когда мыслетворец работает в двух противоположных направлениях, сам находясь как на растяжке (сравнение: игра с пуговицей на нитке) в центре. Ослабление натяжения одной струны ведёт к резкому нарушению равновесия: снизу – происходит неустойчивость на очередной ступени восхождения; сверху – падение в толпу. Проявление гордыни от осознания своей значимости – задержка на ступени. Поэтому и сравнение идёт такое смехотворное – с пуговицей. И – повод борьбы с гордыней в себе, побуждение к продолжению работы в направлении обоих полюсов. Продвижение вперёд, не прекращая работы на противоположный полюс, не даёт перенапряжения на нижней струне: своей работой ты притягиваешь те сознания, которым доступны созданные тобою мысли, они продвигаются вместе с тобой, выравнивая натяжение.
... Почему не канатоходец? Потому что он, хоть и зависит от натяжения струны, любое ослабление её ведёт к падению: он не держит эти струны, они не разрывают его. ... Проблема в том, что человек долго и трудно идёт к пониманию разумной материи, разумной Вселенной. Идёт к этому пониманию, раня душу, думая, что сходит с ума. Долго и трудно. Настолько долго и трудно, что, на пороге понимания, чувствуя, что скоро поймёт, кажется ему – его переполнит радость познания, которой он устремится делиться со всеми.
Но в тот миг, когда приходит понимание, так долго и трудно искомое, приходит с ним и понимание, что каждый человек должен понять сам и только сам. А ты... А ты идёшь дальше. Сначала в поисках новой цели, потом – к этой цели. И так – бесконечно, беспредельно.
(из дневника отца)


* * *

Я уходил, не оглядываясь, не зная, как же теперь поступит женщина, не получившая, вопреки её надеждам, никаких указаний. Мои собственные мысли смятенно метались в поисках ответа этому, совершенно новому для меня вопросу. Что же это? Как же это? Неужели такое естественное и даже похвальное стремление людей к знаниям, к постижению истины столь часто приводит к таким плачевным результатам? Отринуть окружающий мир, оставить родных, семью, детей (!!!) – ради каких-то химер, внушённых кем-то со стороны? Почему они все без исключения стремятся к тому, чтобы кто-то вложил в их головы готовые знания? Ведь всё это можно познать простыми размышлениями...

* * *

Я запнулся и в очередной раз остановился в своём движении. Сел лицом к городу и какое-то время бездумно смотрел прямо перед собой. Меня поразило: ведь совсем недавно я так же, как и все они, кого я теперь осуждаю, ожидал, жаждал, чтобы кто-то ответил мне на мои вопросы. Меня выручила память об отце, о его стремлении научить своих детей думать, мыслить. Многие ли могут похвалиться такими родителями? Так вправе ли я осуждать их, блуждающих своими тропами где-то там, вдали, внизу...

* * *

Наблюдатель со стороны, буде он оказался рядом, был бы несказанно изумлён резкой сменой выражения моего лица и глаз.
Сначала глаза обрели некоторую долю осмысленности, после бездумного созерцания пространства. Затем они расширились в немом изумлении, полезли наверх брови, вытянулись губы в невысказанном «о-о-ох!»
Ещё бы! То, что открылось моему «проснувшемуся» после раздумий сознанию, было столь разительно отлично от виденного совсем недавно...

Первое и главное. Я сидел в траве на самом краю лужайки – цели моих устремлений в этой зоне. И видение лужайки не изменилось ни в малейшей степени: всё та же миниатюрная долина среди холмиков, играющих роль гор. Но находилась эта «долина» по отношению к отдалённым холмам и тем более к городу на столь значительной высоте, что люди внизу, видимые теперь сразу все, в великом множестве, поистине имели сходство со снующими по всем направлениям муравьями.
Как, каким образом оказался я на такой высоте, идя всё время по горизонтальной (за исключением холмиков) местности? При этом я никак не мог разглядеть склона этой... гм... возвышенности. Всё виделось приблизительно так: я сижу у лужайки, потом короткая полоса голубовато-белёсого тумана, а после уже, неимоверно далеко внизу, видна остальная часть пустыря и город, что интересно, весь, до широко распахнувшегося горизонта, включая загородные дороги и пригородные посёлки, деревеньки и сёла. Всё это виделось соответственно, пропорционально уменьшено. Поэтому, первая моя реакция после изумления была – вновь почти бездумное глазение.

Когда же разум уже свыкся с данной метаморфозой пространства, я перевёл взгляд на свою улицу, на свой дом. Обратил внимание, что во дворе очень много людей. Немного погодя отметил, что движется всё видимое, включая транспорт, животных, людей, как при ускоренном прокручивании киноплёнки, и при этом, всё ускоряясь, до полной неразличимости отдельных кадров. Изредка, вдруг, на долю мгновения, «плёнка» замирала, как бы на особо значимых эпизодах. Видимое в этих эпизодах с некоторым запозданием осмысливалось мною и, в конце концов, повергло в шок. Жизнь за границей аномальной зоны проносилась без меня, без моего участия, мимо меня. А те кадры, которые было позволено разглядеть – наверное, чтобы осознать мне весь ужас, всю безысходность моего положения.

* * *

... ошибочности ожидания Прихода через новое Рождение. Какое-то странное заблуждение у многих людей. Зная о Воскресении и Вознесении, зная, что сказано о Пришествии, почему-то всё равно ждут Рождения. В какой-то мере, это ожидание жестоко. Никто и не задумывается о том, что родиться вторично, помня всё – это уж слишком, слишком больно...
... Отчётливо вижу проход Его через толпу, по узенькой улочке. Крест был настолько тяжёл, что Он согнулся в три погибели: физически Он не очень силён был. Жалость и боль сдавили сердце, хотелось хоть чем-то помочь. И я на какие-то мгновения ощущаю всю тяжесть Его креста. Не знаю, помогло ли это Ему хоть на йоту...
Это был брус из цельного ствола, метра три длиной, грубо отёсанный до прямоугольной формы, затеси эти добавочно давили острыми краями...
Почему ни одному художнику не подумалось о грубой работе? Крест рисуют, пишут – гладеньким...
И это было не только очень, очень тяжело, но и очень, очень больно. А Он... Он поглядывал из-под падающих на глаза прядей на людей, на орущих, издевающихся людей. И взгляд Его, сквозь муку непомерной тяжести, сквозь боль от режущих затесей, взгляд Его, обращённый на людей, был полон любви, нежности... И Он боялся кого-то зацепить своей ношей, чтобы не поранить, не причинить боль, страдания.
Мгновения видения... Да, это не сон был, а именно видение. Имя, взгляд, увидевший и меня: словно прямо мне в глаза, в тот миг, когда я тянусь душой – помочь. Это было – словно я на миг мига оказываюсь в кадре в тот момент, когда тот, кто Ему действительно тогда помог, вышел из толпы, принимая ношу на свои плечи.
Ощущение присутствия, звук сотен голосов на непонятном языке, ощущение пыли под ногами, ощущение духоты в тесноте улицы от толп, незнакомые запахи, запах Его пота – какой-то особенный. Словно не непосильную ношу несёт, а... нет, наверное, просто чистый, как у младенца, когда тот вспотеет во сне.
И – мокрые от пота пряди на глазах, желтовато-коричневые, как выгоревшие на солнце тёмно-коричневые. И глаза – тёмные, с такой же лёгкой желтизной, словно отражается песок или глина. Или – свет изнутри. Смешанное ощущение...
И – звучание, где-то в глубине сознания:
«... в Имени Моём рождённые, Православием крещённые, или в потеху вам Промыслы Божии!»
(из дневника отца)


* * *

Потом я наблюдал долгое, долгое мелькание сплошной пёстрой ленты, от «скорости прокручивания». И вдруг всё остановилось. То есть, жизнь продолжалась в реальном времени.
Вместо веера улиц, разбегающихся от Скалы, я вижу теперь лишь отдельные дома, совсем иные, дворы их занимают значительно большую площадь. Большим, сильно изменённым, оказался и двор моего дома. Сам же дом – всё тот же, может, и претерпевший хорошую реставрацию, но внешний облик его неизменен.
За калитку двора выходит молодая женщина, провожая кого-то маленького, почти неразличимого к остановившемуся невдалеке автобусу. Тот, приняв пассажира, уехал. От дома по дорожке к калитке тем временем прошёл высокий светловолосый мужчина. Вышел со двора, на ходу приобнял и поцеловал женщину, ушёл в сторону целой группы многоэтажных строений, почти вплотную расположившихся у восточной границы Скалы. Женщина ушла во двор, скрылась в доме.
Мой взгляд переместился к краю пустыря и вновь наткнулся на новшество: весь пустырь был огорожен очень высоким, видимо, забором. Кроме того, по всему периметру у забора снаружи располагались будочки с явно вооружённой охраной. Там же, где высились новоявленные многоэтажные корпуса, в ограждении имелись широкие ворота, ведущие сначала в довольно обширный двор, ограждённый ещё одним высоким забором с такими же воротами, от которых крытый переход вёл в ближайшее к Скале здание.
«Стругацких начитались», – усмехнулся я.
– Есть «запретка» – будут и сталкеры... – вздрогнул от внезапно раздавшегося рядом голоса.

Говоря по совести, уже малость успел отвыкнуть от обычной, нормальной человеческой речи. Я поднял голову. Чуть сзади меня стоял почти знакомый молодой человек. Стоял он, что твой Пушкин на Казбеке: «Кавказ подо мною...» Но вниз смотрел без гордыни и даже без иронии, каковую можно было ожидать после подобной фразы. Но молодой человек смотрел на всё это с тревожной грустью.
– Ты давно здесь? – узнал я в нём давешнего юнца, отправившегося покорять неприступную скалу.
Он чуть пожал плечами:
– Ты же видишь: время здесь не имеет никакого значения, – помолчав, добавил. – А тебе спасибо за совет. А то я так бы и кружил, – кивнул на «муравьиную» суету под ногами.
– Ты, вообще, как сюда попал? – поинтересовался я.
– Увлёкся идеей одного учёного. Потом много разных работ по интересующей теме перечитал... Думал, вот оно, то, к чему стремиться надо. И пошёл этим путём. Конкретно в зону, я думаю, все попадают, не обязательно и не только в этом городе, и чисто случайно: размышляя, втягиваются какой-то из троп. Притяжение она-таки имеет. А когда ты обратил моё внимание в сторону от этого пути, да надоумил, что пути надо торить самому... До той поры я всё время слышал, читал, что идти можно только и только с ведущим – учителем, мастером...
– Ну и как скала? – я ждал, что он ответит.
– Да уж, не скажи! Будь всё это в реальном времени – я бы всю жизнь на это восхождение и угробил. Порой казалось – проще об эту скалу лбом... Пока докопался до сути, до взаимосвязей... живого места не было.

Паренёк печально усмехнулся и присел рядом со мной. Просто присел, без всяких выкрутасов.
– Жизнь, допустим, мы и так угробили, – тоже невесело кивнул я на город, – вся мимо пролетела...
– Что да, то да... – согласился парень. – И ведь, ни следа, ни памяти...

– А что же вы хотели, дети мои? – раздался с другого боку скрипучий голос.
Мы разом обернулись и увидели опускающегося на траву древнего старца. Я узнал его, а паренёк, видимо, никогда и не встречался с ним, хоть и шли они одним путём. Как ни странно, старец выглядел теперь гораздо привлекательней. Такое впечатление, что дебри, через которые он продирался, вычесали и вымыли из волос и бороды всю пыль и грязь, очистили и одежду его. Теперь это был вполне благообразный старик, очень даже подходящий на роль Бога-Отца. Тем не менее, добравшись к нам, он не претендовал ни на какую роль. Ни ученика, ни учителя, ни бога, ни мастера. Это был просто мудрый аксакал, обычный человек.
– Что же вы хотели, дети мои... – повторил он, наконец умостившись на кочке. – Угробить жизнь на самого себя, единственно любимого, со своими, ах какими глубинно-философскими помыслами... Да что – угробить. Побоку пустить! – он сокрушённо покачал головой. – Вам, молодым, ещё простительно бы. А я, дурень старый... да всё, что узнал здесь, я мог бы познать, из-за стола в своём кабинете не выходя... И ведь, сколько работ написал бы, скольких студентов выучил... – он помолчал. – Судьбы Сократа убоялся, – улыбнулся. – Не по линии жрецов: Ксантиппа своя достала... Ну и... всё – побоку. Всё – мимо... А ради чего? А почему?
– Вы нашли этот ответ? – поинтересовался паренёк.
– Я думаю, – отозвался я, – раз мы здесь все сошлись, то все знаем практически одно им то же. А дальше...
Мы дружно оглянулись.
– Да, – кивнул юноша, – или выход, или новая Скала...
– Выбор невелик, – пожал я плечами. – Или идти, или сидеть здесь, пока сам в кочку не превратишься.
– Так пойдёмте! – нетерпеливо поднялся... нет, не юноша, – старец!
Я даже головой покачал: одна ли Ксантиппа загнала его в Скалу?

* * *

Мы встали рядом и так, сплочённо, плечо к плечу, сделали шаг, другой...
А третьего я не сделал.

* * *

Спутники мои ушли вперёд и для меня исчезли. А я остановился. Потому что увидел у себя под ногами, в траве, пухлую общую тетрадь в старой коленкоровой обложке. Прийти в Скалу с общей тетрадью мог только один человек...
Я поднял её. Почти в конце, между страниц, как закладка, лежал крохотный остаток простого карандаша. Я сжал его в руке и так, с раскрытой на последней записи тетрадью, тихо опустился на мягкую шелковистую траву лужайки.
В какой-то миг, понятное волнение, победив во мне всю выдержку, прорвалось вдруг набежавшими на глаза слезами. Я чуть-чуть, закрыв глаза, прижав крепко к груди отцовский дневник, поплакал, молча, светло так...
А когда сморгнул с ресниц слёзы, от неожиданности увиденного, ещё протёр несколько раз глаза. Но нет, не показалось: голубоватая дымка за краем полянки с западной стороны скрутилась в жгут, тот вытянулся и так, всё ускоряя верчение, своеобразным горизонтальным смерчем уходил, уносился прочь от Скалы. В какой-то миг этот облачный жгут натянулся, словно почувствовал сопротивление, потом дёрнулся и, оторвавшись от основной массы дымки, скрылся с глаз.
Я посмотрел на оставшуюся, довольно реденькую, дымку. И снова потянулся протереть глаза. Но нет, это действительно были как бы тени – колеблющиеся, плывущие невесомо, – тени сидящих людей. Я снова обратился к последней записи отца, уловив в словах, что уже успел прочитать, связь с только что увиденным.

* * *

«Увидев эти энергетические тела в действии, припомнил я один наш с А. разговор. Касался он интенсивного таяния высокогорных ледников. А. заметил, что в этих условиях не удержатся высокогорные святыни. Кто там обитает – вниз спуститься не могут по сути своей. Значит...
Мы оба знали, что Восточные Мудрые Учения не имели и не признавали миссионерства.
Восток приходит с Запада?.. Нонсенс?.. Увы, факт... И помочь им нечем. Работа с полями и энергиями – дело гораздо тоньше самого Востока. А здесь... так грубо, так вульгарно и цинично...
Вот, новый «смерч» унёсся... на Запад...»


* * *

«Вот, новый «смерч»... – прошептал я, закрыв тетрадь и ещё крепче прижимая её к груди. И с грустью, и с любовью, новой какой-то, смотрел на эти плывущие тени, в которых... в чертах которых... А в голове звучало мягко и печально, словно слышанное где-то, словно читанное, словно знаемое всегда:
«... в Имени Моём рождённые, Православием крещённые, или в потеху вам Промыслы Божии...»

* * *

В городе, ещё далеко, показался автобус, движущийся к Скале. Я, словно спеша на остановку, подскочил и побежал в центр полянки.

* * *

Автобус подкатил почти к самой Скале и развернулся, чтобы тут же умчаться от этой пугающей тёмной громадины. Я был последним пассажиром, и выходить мне было здесь, у Скалы.
Я спрыгнул с высокой подножки специально подальше – не на асфальт, а в густую траву под самым Забором. И, конечно, поднялся невообразимый перезвон тревожной сигнализации. Из ближайшей будки Поста выскочил вахтенный, увидел уходящий автобус и, не найдя меня, укрывшегося за огромным лопухом, погрозился просто в пространство:
– Ну, погоди, сорванец, вон, отец идёт...
– Где?! – попался я на простом.
Папа и вправду уже подходил со стороны Института, держа в руках какую-то тетрадь. Ею мне и погрозил:
– Ты опять всю охрану на уши поставил?! Что из тебя дальше будет, малыш? Подумай!
– Я уже подумал! – вполне серьёзно ответил я. – Мы сегодня как раз писали сочинение на тему «Кем я хочу быть».
– И кем? – поинтересовался папа, притягивая меня к своему боку и направляя в сторону дома, где уже дожидалась с полотенцем в руках у калитки мама.
Она всегда выбегает с полотенцем, когда я устраиваю этот тарарам. Но что поделать, мне так нравится видеть, что в короткие минутки перезвона и Забор, и мрачная чёрная глыбина Скалы, нависающая над всей округой, вдруг начинают дрожать, колебаться, таять...
– Я учителем буду, папа, – серьёзно ответил я. – Буду учить детей думать. – И, отбежав, со смехом добавил: – Чтобы они на Скалу не лезли!
– Кто б тебя научил думать! – достала меня подошедшая мама краем полотенца ниже ранца. – Сколько раз говорить: испортишь иллютатор...

* * *

... Я шёл немного впереди и краем уха слышал, как тихо переговаривались родители.
– Опять?.. – тревожно спросила мама. – Хоть вывел кого?
– Идут помаленьку, – успокаивающе проговорил отец, и – я знал точно, даже не оглядываясь – приобнял её за плечи.
– А это что? – это она, наверное, о той тетради, что держал отец. Старая какая-то, в потрескавшейся коричневой обложке.
– Не поверишь, – засмеялся тихо отец – дневник... мой дневник...
– Там же? – как-то по-особенному спросила мама, и отец ответил уже радостным, счастливым каким-то смехом:
– Нет! Не там! Не там, понимаешь?!
Какое-то время была тишина. Я уже поднялся на крыльцо дома – ни у одного дома вокруг такого крыльца не было, только у нашего – старинного, – обернулся к ним. Родители приостановились. Мама, прижавшись к папе, кусала кончик полотенца, смотрела снизу вверх тревожно.
– Ты же знаешь, – очень тихо сказала она, – как я боюсь...
– Ну, что ты! – папа погладил её по голове. – В одну реку...
– А... он?..
– И он...
Они оба смотрели на меня. Я не понял последних слов, но вдруг подумал, что правильно я написал сегодня в сочинении. Глядел на голограмму скалы, созданную мощным иллютатором, чтобы все-все люди видели одно и то же.
Но я там, за колеблющимся маревом полей, видел... маленькую лужайку, поросшую мягкой шелковистой травой, на которой так редко, увы, слишком редко появлялись люди. Они делали несколько шагов по направлению к центру и исчезали в…
Об этой особенности их исхода я никому не расказывал: ни маме, ни даже отцу. И тем более не мог поделиться с лучшим другом своим, Колькой. Уж он-то и вовсе не подозревал, что Скала – всего-навсего зыбкое полевое изображение.
Не знаю, как и почему я видел сквозь это обманное сооружение. Может, просто потому, что знал о его происхождении? Но видел я и то, чего не видел отец, работающий в зоне Скалы, – он выводил на прямой путь блуждающих по бесчисленным тропам и стёжкам, не ведающих, что кружат и кружат они, не продвигаясь ни к какому выходу.
А когда, направленные отцом, приходили к центру зоны, каждый входил, – я отчётливо видел это, – будто в вырастающее на мгновение из такого же полевого тумана, как иллюзорная Скала, строение ХРАМА. И был этот ХРАМ для каждого входящего – свой.
Одни входили в маленькую часовенку, другие – в величественный православный собор, третьи, – на том же месте, – в не менее величественную мечеть. То базилика являлась моему взгляду, то невероятное по форме строение какого-то языческого храма вроде античных, или буддийских, а то – просто витая из зелёных побегов арка, наверное, друидов.
Каждый уходил в свой храм. Но – уходил. И это было хорошо. Это значило, что они сошли с круга.
И я думал: наверное где-то там, за этими их храмами, может, за другими Скалами, сливаются их пути разные в путь один, и уходят они все из последней своей Скалы в один общий ХРАМ?
Но мне всё это ещё нужно выучить, чтобы суметь и самому всё понять, и других этому научить.

Мама и папа смотрели на меня. Наверное, отец рассказал маме о моём школьном сочинении, а я, задумавшись, пропустил рассказ. Они смотрели, словно ждали, что же я отвечу.
– Я буду учителем, – сказал я.

* * *

Путь не просто долог. Путь Вечен и Бесконечен. И где-то вдали по расстоянию и времени ты сознательно задержишься в Пути, чтобы помочь идущим позже: только что ступившим на Путь, идущим, но нуждающимся в твоём внимании для утверждения себя на Пути. Задержишься так, как задерживаются сейчас те, кто раньше тебя, чтобы так же помогать и тебе, ещё не утвердившемуся, ещё робко сооружающему ступени своей собственной Лестницы.
Благодари же Бога, что, с вступлением на первые ступени, ты получаешь и знание об идущих ранее и ощущаешь их поддержку тем крепче и мощнее, чем уверенней ты становишься, чем дальше продвигаешься. Это и есть основной ориентир на Пути Сердца.
Не заглядывай в конечную Цель: ты ещё не осознаешь её, даже если предположишь. Цели на Пути ставь ближайшие, зримые и понятные, которые ты в силах осознать, достигнув. И тогда осознание, что Путь не просто долог, но Вечен и Бесконечен, не испугает, не оттолкнёт тебя с этого, Единственного Верного пути. Лишь каждый миг нужно помнить: это действительно Единственный путь. Всё остальное – не Путь, не продвижение, но топтание на месте, а потом, если не сделал шаг, – падение.
На котором ещё долго будет появляться для тебя возможность за что-то зацепиться, на чём-то удержаться, – хоть взглядом за луч Света, хоть движением сердца навстречу спасительной мысли.
Не задержишься, пролетишь мимо всех возможных зацепок, – канешь в тьму, растворишься в ней бесследно не какой-либо физической сущностью, но – духом.
Иди же! Устремляйся! Дерзай! Твори!
Ибо дерзкое творческое устремление – суть синоним Пути.
(из дневника отца)



2007 г.
г. Керчь

_________________
Изображение



За это сообщение автора Диогения поблагодарили - 2: azdaz, putnik
Вернуться наверх
 Профиль  
 
 Заголовок сообщения: Стихи и проза Татьяны Левченко
СообщениеСообщение добавлено...: 21 июн 2019, 23:30 
Не в сети
Старожил
Аватар пользователя

Зарегистрирован: 13 дек 2014, 01:44
Сообщений: 1273
Откуда: Керчь
Благодарил (а): 4175 раз.
Поблагодарили: 931 раз.
Пункты репутации: 22
Татьяна Левченко

САМОСОЖЖЕНИЕ

фантастическая повесть






ЭПИГРАФ

«До сих пор остаётся невостребованным вознаграждение… за предоставленные конкретные данные о поджигателях леса. Тем временем… продолжаются подозрительные пожары, тушение которых требует огромных средств… наносит невосполнимый ущерб природе. Анализ показывает, что в ряде случаев злоумышленники пользуются специальными пиротехническими средствами.
Очередной пожар вспыхнул сразу в пяти местах…»
из газет



«Когда сгорает тело – остаётся горсточка праха. Когда горит душа… Что остаётся от сгоревшей невидимым пламенем души? Остаётся свет её, уносящийся в Вечность Космоса. Остаётся энергия излучения её, озаряющая всё, чего коснётся, непознаваемо ясным свечением, облагораживая, очищая. Ведь энергия души сгоревшей не может по сути своей быть никакой иной: души тёмные, смутные никогда не горят.
А душа, пошедшая на самосожжение, она – наивысшей чистоты. Ибо только абсолютно незамутненная ни йотой сомнения, ни граном тщеславия, способна на самопожертвование…»
(из записной книжки Андрея Осина)


ПРОЛОГ

Город просыпался медленно. Казалось, за долгие месяцы тревожного напряжения, жители решили разом все отоспаться в это утро. И непривычная даже для рассветных часов, тишина, плыла в пустынных улицах.
Солнце взошло, и лучи его, ещё никем не увиденные, пробивались сквозь теперь не опасную, не грозящую бедой дымовую завесу. Лёгкий ночной туман поднимался, унося с собой остатки дыма и копоти ввысь, где разгонял, развеивал его верховой ветер, очищая небо для солнечных лучей.
В тягучей сонной тишине лишь один звук появился: лёгкий ритмичный стук, сопровождаемый характерным пошаркиванием. Это известный городской бомж Саша, опираясь на маленькие костылики, шаркал скрюченными обезьяньими ножками, направляясь к «своему законному» месту у центрального рынка. Во всём городе пока лишь он один был свидетелем непривычного уже, солнечного рассвета. Но, кажется, не замечал его, весь погружённый в сосредоточенность: требовалось слишком много усилий для перемещения неуклюжего тела и слишком много времени, чтобы добраться до «своей» стены, где навес близстоящего киоска защищал и от зноя, и от непогоды.

Когда Саша устраивался под навесом, раскладывая на лежащем у стены валуне вытащенные из-за киоска куски картона, солнце взошло уже довольно высоко, и город весь наполнился обычным шумом, говором, громыханием. На столбе посреди рынка ожил репродуктор, вялым голосом местного диктора сообщая согражданам вчерашние новости и прочую ерунду, к которой, впрочем, никто не прислушивался. Разве что Саша. Поскольку делать пока было нечего: народ, хоть и стал прибывать, но не тот, кто был бы ему полезен. В смысле, на утреннюю кружку пива от этих хмурых, спешащих скупиться перед работой, женщин, он не наберёт. И не ждал. Вот немного погодя, когда потянутся через рынок, где раньше всех в городе открывался пивной ларёк, мужики, – тогда и на пиво наберётся и на непритязательный Сашин завтрак. А то и газетку, какую подешевле, можно будет взять в этом же киоске, как подвезут свежие.

Уже проснувшимся голосом диктор читал сообщение из пожарной части. Саша понемногу прислушивался к передаче, тихонько комментируя про себя.
Ну да… А то неясно и так… теперь-то, после вчерашних чудес, все знают – погасли посадки-то. И никакой там чести этим пожарным нет.
Ведь сколько мотались они, только воду переводили. А деревья горели… Горели! И никто не мог сказать – почему, отчего. Всё поджигателей искали. Люди поговаривали: исполком даже а-агромную премию обещался, если кто скажет за поджигателей-то. Говорят: так никому и не дали. А то вот на днях он забрался в посадки вздремнуть (занесла нелёгкая в экую даль!)… Налетели, потаскали выяснять, не видел кого, не жёг ли костров.
Да какие костры?! Когда сам, своими глазами видел: вдруг, ни с того, ни с сего вспыхнуло дерево, другое… И звон ещё стоял… Такой звон, что душе больно было слушать! Он перепугался тогда не на шутку, только д давай Бог ноги, которых с рождения-то не дал, как у всех людей.. А тут ещё эти пожарные: «что, как, почему?» А он, Саша, знает – почему?! Им жить надоело, сгореть решили… Что он, за них отвечать должон?!
Ну, помыкались эти, в зелёном, покрутили пальцем у виска, да и отпустили с Богом. Там тушить-то нечего было: как вспыхнет дерево, так и сгорит в момент. Разве что трава вокруг припалится. А чтоб переметнулась пламя – нет, того он не видел. Если дерево не хотело гореть – оно и не горело. Так он и объяснил этим зелёным. Да им разве ж объяснишь?!.. Теперь вот, в заслугу приписывают: погасили-де, нет больше очагов возгорания. Тьфу ты! Весь же ж город почитай видел вчера: упал на всю округу странный, лиловый какой-то, туман – всё и прекратилось. Только один дым и остался. И тот вон, сейчас уже развеялся. Ни при чём здесь ни пожарные, ни их «дружные усилия».
И комиссия эта… Понаехали из самой столицы. Вот, передают: ходили на пожарище, смотрели… Ну что они делали-то тут?! Что выяснили? Молчат. Мол, сведения собрали, поедут в свои столицы, обобщать, выводы делать. Да разве ж тут сделаешь какие-то научные выводы?! всё дивно, всё странно. Ох, ох! Всё в руках твоих, Господи! А они до всего докопаться хотят…

Сводка новостей закончилась. Другой, молодой женский голос из радио передал:
– А сейчас, дорогие сограждане, в эфире передача «Наши таланты». Свои стихи читает городской поэт Андрей Осин, – и, немного помявшись, пошелестев чем-то в микрофон, грустно так, дикторша добавила. – С прискорбием сообщаем. Как только что стало известно: вчера, во время последнего лесного пожара Андрей Осин погиб, оказавшись в самом эпицентре…

Саша вскинул голову. Сердце его при последних словах дикторши непривычно сжалось в комок, замерло, а после вдруг зачастило, как сумасшедшее.

**********

Андрюху Саша знал с тех ещё пор, когда тот бегал шкетом голоногим. Сам Саша был тогда значительно, ой как значительно, моложе! Жили они поблизости. В тех старых улочках города, где дворы, непостижимым образом перекручиваясь и петляя, сплетаются друг с другом.
Это потом, уже школу заканчивая, Андрей с родителями переехал куда-то в новые кварталы. А Саша, он ведь только так считался бомжем, из-за модного словечка. Потому, видно, что давным-давно посеял где-то свой паспорт, а о новом и не думал. На кой он ему: Работать никогда не работал, а, значит, и пенсии никакой. Оформить инвалидность не мог, потому что уж сколько раз в больнице теряли и снова заводили историю болезни, и ничего им не докажешь. В конце концов, Саша вовсе перестал к врачам обращаться. Как жил, так и живёт в своей хибарке, от матери ещё доставшейся, в одном из тех запутанных дворов. Люди, слава Богу, добрые не перевелись: и дровишками зимой помогут, продуктами, деньгами ли, одежонку-обувь принесут… Много ли ему надо…

Так вот, Андрюха-то… Тот всегда был каким-то особенным. В отличие от прочей детворы, не дразнил несчастного калеку, не бросал камнями. Напротив. Бывало – прибежит, и давай рассказывать какие-то свои ребячьи приключения. Стишки, ещё детские, садюшки-нескладушки, бывало, читал. Ну, вроде, как это, что Саше и сейчас почему-то помнится:

А мне мама выколола глазки,
Чтобы я конфетки не нашёл.
И пускай теперь я не читаю сказки,
Зато нюхаю и слышу хорошо.

Саша спросил тогда: зачем так-то? А пацан махнул рукой, бросил бесшабашно, но серьёзное такое:
– Та! Просто. Всегда-всегда есть что-то хорошее. Даже в плохом…
А то, бывало, присядет напротив Саши на корточки, – коленки выше плеч, – а с остренького личика – глаза, до того огромные! И боль, и тревога из их черноты так и льются в твою душу…
– Саша, – спрашивал очень серьёзно и грустно, – а ты… ты никогда в жизни не бегал?!
Нет, не бегал он… Ползал… Пока не заставил сам себя, с помощью вот этих маленьких костыликов, передвигать свои безобразные лапки, принуждая их шагать, не волочиться следом ненужным грузом.

И подростком патлатым, длинным, неуклюжим, приходил к нему Андрей – незаменимый автор песенок одной из городских музыкальных групп, что наплодилось тогда, как котят бездомных. Приходил с гитарой, а порой и с бутылкой дешёвого вина. Смотрел своими пронзительно-болящими, бездонной черноты, глазами. Расспрашивал о жизни, дурацки-нескладной, о себе рассказывал. Или вдруг, залихватски подыгрывая, запевал что-то вроде «Хорошо в краю родном…»

Взрослым, Андрей уже не пел и стихов своих не читал больше. Но однажды пропел-подарил одну песенку. И ту Саша берёг в своей памяти, как самый ценный подарок. Потому как, слишком она была для него…

Так вот, приходил, не гнушался Андрюха, и став уже вовсе солидным, хоть всё таким же худющим, мужиком. Спрашивал «за жизнь», деньгами подсоблял. «С гонорара» – говорил. Вот и после того случая, с пожарными, как узнал-прослышал? Подошёл прямо здесь, на этом месте, глянул-обжёг глазищами. Чтобы не возвышаться двухметровым почти ростом над калекой, присел, как в детстве, на корточки – и даже коленки острые так же над плечами выставились.
Саша тогда ему и сказал: сами, мол, деревья горят. Жить им, что ли, надоело? И про звон сказал. И ещё добавил, сам не знает, почему:
– А если им сказать: не надо, мол, живите? Как думаешь, – перестанут?
Андрей долго тогда смотрел в сморщенное, ветрами и солнцем попеченное, Сашино лицо, в блёкло-серые старческие глаза.
– Попробуем… – только и сказал.

И вот… «В самом эпицентре…» Саша потёр заскорузлой ладонью грудь, где бесновалось, частило сердце, и приготовился слушать.
I
– Уже?.. Пора? – слова-мысли чуть заметно встревожили пространство лёгким волнением.
Альхос, восприняв их, повернулся вместе с креслом к сидящей рядом, у пульта, Онии. Его глаза непроницаемого цвета Космоса излучали любовь и бесконечную нежность.
– К Переходу всё готово, – ответил он, указав на два ложа овальной формы в нише у стены помещения. – Но у нас есть ещё время. Ты встревожена, Ония. В таком состоянии нельзя идти в Переход. Ты же знаешь… – Альхос с мягкой озабоченностью смотрел ан подругу.
Ония обернулась к стене, окидывая взглядом подготовленную аппаратуру. Над ложами, закреплённые силовым полем, зависали прозрачные крышки, повторяющие их форму. Все механизмы, обеспечивающие надёжность Перехода, были укрыты в основаниях лож и проводниками энергии соединены с пультом управления, на котором только что Альхос закончил подготовительные операции. Оставалось только занять места… Ония встретилась взглядом с Альхосом.
– Ты же знаешь, – повторил он, – тревога, неуверенность ослабляют твою личность.
– Да. И всё же… Это сомнение… А правы ли мы, решив вмешаться? Ведь это так тонко! Малейшая ошибка, оплошность, и – всё может обернуться непоправимым…
– Нет, Ония! Ты не должна сомневаться: сами себя мы контролируем, тройное дублирование контроля здесь, на Станции… Если же Личность окажется более сильной, она останется Личностью жителя Планеты. И никакого вреда не принесёт.
– … Если Личность окажется сильной… – эхом отозвалась Ония. – Я и этого страшусь, Альхос! Если Личность окажется сильной, что мы сможем поделать?! И сумеем ли тогда вернуться? Не воздействует ли она на одного из нас или даже на обоих, на сущность нашу так, что мы больше никогда не сможем вырваться с этой Планеты, никогда не встретимся, не воссоединимся в Священном Слиянии Творения Прекрасного?!
– Ония! – Альхос с мягким укором загляну в чистую бирюзу глаз подруги.
Но она остановила его плавным жестом четырёхпалой руки, гибкой, как и всё тело, облегаемое плотным слоем защитной оболочки, которая непосвящённому показалась бы серебристо-серой кожей, оставляющей открытым только лицо, почти правильным треугольником, обращённым вершиной вниз, обрамляя его. Большую часть лица занимали огромные, без зрачков, глаза, немного скошенные к слабому намёку на нос, ниже которого, почти у самой вершины треугольника, обозначавшей подбородок, виднелась узкая безгубая полоска ротового отверстия, остававшаяся во время беседы в бездействии: творцам нет необходимости использовать звук для передачи мыслей. А внешность их, которую им придавала защитная оболочка, просто приблизительно копировала внешность жителей Планеты, что проплывала сейчас, такая нежно-печальная, на экране внешнего обзора.
Ония смотрела на планету. Потом снова повернулась к Альхосу.
– Всё-таки, почему они начали гореть? Почему деревья? По всей Планете столько потенциальных очагов возгорания: гниющие болота, огромные нефтяные пятна в морях и океанах, выходы газа на местах заброшенных и действующих месторождений… Конечно, и в этих местах случаются пожары, и от брошенного костра сгорают целые лесные массивы. Но это – совсем иное… Деревья… отдельные деревья… и всё больше, всё чаще… почему?
– Но ведь это мы и должны выяснить, Ония! Месторождения, водные пространства – дело других Творцов. Они работаю над этим. Нам же с тобой дана зелёная зона. Как сами жители её называют: лёгкие Планеты, её душа…
– … Её душа… – снова повторила Ония вслед за другом. – … Её душа… Альхос! – раздавшийся звук голоса заставил того вздрогнуть. – Альхос! – уже мысленно продолжала Ония. – Я вдруг подумала: не в этом ли вся суть, что зелёный покров Планеты – душа её. И каждым отдельным деревом, каким-то способом она связана с душами людей. Потому и гибнут люди, когда сгорают ИХ деревья. Но… почему же они горят?!
– Не будем спешить с выводами. Всё это нам предстоит выяснить. Но, может быть, потому, почему и мы с тобой, Ония, идём сейчас в Переход. Идём вопреки страху, что можем не вернуться. На планете подобное называется самопожертвованием.
Возможно, душа Планета, отчаявшись от безумств жителей, решила воздействовать на них таким вот образом. Ведь, сгорая в самопожертвовании, душа излучает невиданной силы энергию, которая очищает, облагораживает всё и всех, к чему и кому прикоснётся.
– Но… при этом гибнут люди!
– Что сделать! Видимо, во всём Космосе нельзя при спасении большего обойтись без жертв. Гибнут те, кто наиболее прочно связан с душой Планеты, с Природой. Их освободившаяся энергия, сливаясь с энергией горящих деревьев, усиливает её очищающее воздействие на оставшихся.
– Если так, то зачем, почему мы должны вмешиваться и гасить это очищающее пламя?!
– Потому, Ония, что душа лишена разума. И в порыве самопожертвования может сгореть до основания. А это значит – погибнет всё население, весь живой мир: Планета останется без кислорода. Мы же призваны спасти эту, такую ещё юную, цивилизацию. На то мы и Творцы Прекрасного. Пусть даже мы с тобой не сможем вернуться – за нами пойдут другие, которые сумеют всё сделать. Или мы вернёмся преображённые настолько, что товарищам придётся законсервировать наши сущности. Но мы не канем в Вечность: мы оставим здесь своего преемника. Всем парам, идущим в Переход, разрешено это здесь, на Станции.

Ония задумчиво вглядывалась в проплывающую на обзорном экране голубую Планету. В разрывах облачности, смешанной с дымом пожаров, копотью из труб промышленных предприятий, мелькали очертания материков, проблески яркой синевы морей и океанов. Она знала, что водная поверхность изуродована огромными нефтяными пятнами, разным мусором, косяками мёртвой рыбы, безвольно носящимися по волнам. То же было и на суше: грязь, пожары, обезображивали поверхность почти всей Планеты.
Но отсюда, из Космоса, она выглядела невыразимо прекрасной. Беззащитной в своей нежной голубизне, ореолом окутывающей её всю. Беспомощной, испуганной, в отчаянии решившейся на крайний шаг самопожертвования. И страшась этого шага, и крича своим видом о помощи, и… пугаясь этой помощи. Зов её услышан. Творцы на орбите.
Тёплая нежность сквозила из глаз Онии. Беззвучно летели в пространство слова:

Не пугайся просторов Вселенной,
Одинокая звёздочка-боль!
Я пришла. Привыкай постепенно:
Я отныне – навеки с тобой.
Я – любовь, я – надежда и вера.
Я тебе – милосердной сестрой.
Я пришла. Я стучусь в твои двери.
Я стучусь в твоё сердце: открой!

– Я готова! – Ония повернулась к Альхосу. Твёрдая вера в необходимость ответственного шага лилась из её огромных бирюзовых глаз.
– Вот и хорошо. Я чувствую – спокойствие вернулось к тебе. Теперь ничто не стоит между нами перед нашим последним Слиянием.
– Последним?.. – взгляд Онии слегка затуманился.
– Последним перед Переходом, – поправился Альхос. – Мы соединимся в Священном Слиянии Творения Прекрасного, оставим своего преемника и уйдём в Переход на высшей точке очищения сущности.

Переместившись в центр помещения, Альхос мягко провёл ладонями вдоль тела, убирая, гася защитную оболочку. Без неё сущность его, лучась голубым сиянием, постепенно теряя очертания конечностей, обратилась плотным плазмообразным облаком яйцевидной формы.
Ония с нежностью наблюдала за приготовлением своего друга. Она немного задержалась, приблизилась к панели, где спокойно перемигивались огоньки, сигнализирующие о готовности аппаратуры принять две светящиеся пульсирующие жизни. Принять, погасив их сияние, перенеся сознание в чёрное неизвестно и заботливо, чутко охранять часы, годы, тысячелетия, дожидаясь, когда вновь они вспыхнут тёплым свечением возвратившегося сознания. Или так и не дождаться этого мига…

Ония повернулась к Альхосу. Его сущность, уже окончательно сформировавшись в светящийся голубым кокон, излучала ожидание и любовь. Она так же мягко провела ладонями по своей оболочке, освобождаясь от серой шелковистости «кожи». Ещё не потеряв контуров конечностей, протянула руки к любимому и, вся озарённая мягким розовым сиянием, рванулась к нему.
Их сущности, встретившись в пространстве, соединились в единый кокон, в один миг скрутившийся розово-голубым жгутом, который резко вытянулся и тут же свернулся, приняв форму плотного, раз в десять меньше исходного тела, шара. Шар несколько мгновений покачивался в пространстве у самого пола, переливаясь розово-голубыми спиралями. Затем он словно лопнул по нескольким радиусам от вершины, опала верхняя оболочка голубоватыми лепестками, открыв под собою новую, которая так же развернулась, уже розовыми лепестками. Снова и снова раскрывались лепестки, переходя постепенно в единый тёпло-сиреневый цвет. И в пространстве помещения, колыхаясь на невидимом стебле у самого пола, вырастал, переливаясь, светясь, озаряя всё вокруг сиреневым, розовым, голубым дивный цветок лотоса, рождённый Священным Слиянием Творения Прекрасного. Наконец, из сердцевины цветка фонтаном выплеснулись три светящихся ярким сиреневым светом стрежня, оканчивающиеся небольшими округлениями. Они стали загибаться, сворачиваться книзу, разделяя цветок на три равные доли, вбирая в себя, каждый со своей стороны, лучащиеся лепестки.
И вот, наконец, на месте цветка остались три плода Священного Слияния. Три нежно-сиреневых кокона. Медленно покачиваясь, постепенно изменяя цвет на голубой и розовый, два из них подплыли к приготовленным ложам, замерли там. Сверху опустились прозрачные крышки, накрепко, до цельности соединившись с основаниями.
Заработала аппаратура, забегали огоньки на панели пульта. В помещение вошли трое Творцов, все в защитной серой оболочке. В деловой молчаливости, они произвели все необходимые действия, чтобы Переход состоялся.

Третий, оставшийся сиреневым, кокон бережно уложили в такое же ложе в ином помещении, где он получит и питание, и жизненную информацию, со временем превратившись в полноценную творческую сущность, несущую в себе частичку своих создателей. Только много погодя он определится в половом отношении, и тогда возьмёт себе имя.

Успокоилось мелькание огоньков, погасло сияние под колпаками лож. Покинули Творцы помещение, в котором теперь на долгое, долгое время поселилось Ожидание.

II

Девушка разметалась во сне, отбросив на пол такое лишнее в душной июльской ночи покрывало. Полная луна, заглянув в окно, высветила на смятой простыне узкой постели темневшее матовым загаром крупное тело с уже оформившимися округлыми контурами. Спящая лежала на спине, прислонив к стене согнутую в колене ногу, обе руки забросив за голову под рассыпавшиеся чёрными протуберанцами пряди тяжёлых волос. Неправильные, чуть грубоватые черты лица её сейчас были полны тревожного напряжения. Тёмные полоски бровей стремились сойтись на переносице, прочерчивая две глубокие складки. Большие глаза в кайме длинных, тенью лежащих ресниц были плотно зажмурены, как от яркого света. Крупный рот то крепко сжимался, то приоткрывался в учащённом дыхании или глубоком, со стоном, вздохе.

… Она видела себя маленькой в посадках, где юный рукотворный лес ещё не мог дать настоящей сумрачной тени. Деревца росли ровными рядами, как когда-то их посеяли. Трава в колеях между рядами деревьев порой достигала её плеча. В лесу было жутковато. Потому что она очень боялась паутины, повсюду растянутой между ветвями.
Деревьям было тесно, жарко, они стояли в мареве знойных испарений. Она жалела их, гладила пальчиками шероховатые стволы, запылённые тусклые листья. Шла и вдыхала запах леса. Запах ЕЁ леса был неповторим: перегретые на солнце, даже на ощупь горячие листья, закипающая смола в трещинках коры юных сосенок, цветущая трава, задевающая метёлками и колосками щёки и сухая растрескавшаяся земля под босыми маленькими ножками…

…Она убегала в степь. Маленькая, затерянная в её просторах, не боялась одиночества. Любила дышать запахом диких степных трав. Изредка собирала букет полевых цветов, приносила его к вечеру домой полуувядшим. Это заставляло её жалеть цветы. И чаще она просто склонялась к невзрачному, но такому таинственно-прекрасному цветку белокурой от палящих лучей, вечно лохматой головой, вдыхала горьковатый аромат неизвестного растения, гладила запылённые лепестки. И шла дальше, дальше в степь, зачастую сжимая в кулачке два грецких ореха. От орехов ладони были неотмываемо коричневыми. Но упрямо, как только появлялись на дереве, растущем посреди старого тесного двора, плоды, она сбивала палкой или камнем два и, зажав их в кулачке, уносила в степь. А вечером с надеждой оставляла в вырытой под деревом ямке, ещё веря, что из них, незрелых, может вырасти новое дерево только потому, что она показала им степь, простор знойного блёклого неба и колючую стерню сжатых хлебов. Верила, что дарила им жажду жизни, проведя через сердце, излучая её для них ладошками.

… Всё, что так любила и в детстве, таком далёком уже, и сейчас, выйдя на рубеж взросления, промелькнуло перед нею в этом странном тревожном сне.
Она ещё видела себя посреди степи, следящей взглядом за кружением над головой незнакомой крупной птицы, щуря огромные синие с прозеленью глаза от слепящих лучей. И вдруг заметила, что лучи исходят вовсе не от солнца, а от светящегося голубым, розовым, летящего прямо на неё, шара. Замерла в беспомощности ужаса.
Но шар не упал; мягко опустился, обволакивая нежным розовым сиянием всю её. Пришло ощущение доброты, любви, спокойствия. Доверчиво отдалась она ласкающим лучам, принимая их в себя, впивая глазами, впитывая кожей. И постепенно шар угас, растворился в ней. Только оставшееся голубое сияние поднялось лёгким облачком и уплыло, слилось с синевой неба. На миг сердце сжал страх неведомого, тоска по чему-то утраченному. Но нежное, ласковое шевельнулось в груди, и она улыбнулась.

… Так, с улыбкой, и проснулась. Встала с жаркой постели, потянулась всем телом в льющихся через окно лучах восходящего солнца. Шагнула к двери, где на гвоздике висел лёгкий заношенный халатик, и замерла, отразившись вся в высоком зеркале трельяжа. Словно позабыв о своей обнажённости, теперь с удивлением разглядывала себя в зеркале.
Вдруг дикий ужас мелькнул в широко распахнутых глазах. Сжав виски ладонями, девушка резко присела из-за внезапной слабости в ногах. Медленно подняла глаза к зеркалу. «Кто это?!.. Что это?..» – всё было таким чужим: тяжёлые мощные бёдра ног с широкими лодыжками, округлый, чуть выпирающий вперёд, живот, крупные, не по возрасту развитые, груди, полноватые руки, резкие черты лица в окаймлении тяжёлых прядей тёмных до черноты волос. Лишь глаза, непропорциональные, широко распахнутые, странного сине-зелёного цвета – они одни были ей знакомы. «Что это? – в смятении подумала она. – Я с ума схожу, что ли? Я же каждый день вижу себя в этом зеркале! Почему же я – не я?»
Поднявшись с корточек, подошла к зеркалу вплотную, внимательно вглядываясь в каждое движение незнакомого тела, в глаза отражения. «Там, в глазах, – это я… Но ведь тогда и всё остальное – тоже я. И вот эта, что стоит перед зеркалом – тоже я…И та, которая сейчас мыслит об этом – тоже я…» Вновь сжала виски: «Боже! Так ведь действительно можно свихнуться! Сколько же меня?! И – кто я? Кто я?! Как моё имя??!» Девушка растерянно вглядывалась в незнакомые черты, всё яснее осознавая, что не только не узнаёт отражение, но не знает даже собственного имени! Страх накатил оглушающей волной. Лихорадочно она заставляла себя вспомнить имя. Но в голове крутились лишь обрывки нынешнего сна.

– Ольга! – вдруг раздался резкий голос матери, входящей в комнату. – Ты чего разголилась?! Давай, быстренько беги за молоком, бо баба Дарья уйдёт коров пасти. Я – на работу. Да смотри ж, – донеслось уже из-за двери, – хоть в хате прибери. А то опять завеешься на целый день! Деньги вот, на столе, сдачу не трать – на хлеб надо…
Услышав скрип закрывающейся входной двери, Ольга облегчённо вздохнула и села на кровать. Ну, конечно! Что за ерунда?! Всю ночь снилась себе маленькой, вот со сна и показалась чужой. Вот дура-то!

**********

– Олька, ты чего?!
Глухо звякнули осколки фарфоровой статуэтки: от неожиданности, Ольга выронила фигурку, которую перед тем странно долго разглядывала.
– Последний! Это был последний слоник! – оглянулась на вошедшую девушку, какое-то время вглядывалась в неё, явно не узнавая. Та повторила:
– Ты чего, Олька? Странная какая-то…
– Ой, Светка! – Ольга потёрла лоб, словно снимая невидимую завесу с лица. – В самом деле – странная какая-то… совсем не слышала, как ты пришла… слон этот… будто первый раз видела… и ты… не узнала сразу… Да я себя сегодня в зеркале не узнала! Представляешь: как будто я – это не я…
Светлана, присев на корточки, собирала в ладонь осколки. Глянула снизу:
– Вы что сегодня, сговорились? Иду к тебе, встречаю пацана – он до переезда у нас в классе был, в той ещё школе. Ну, всегда здоровались… А тут идёт и глупо лыбится. Я: «Привет!», а он вот так, как ты, перепугался, стал и смотрит. А потом тоже: «Будто я – не я». Фигня какая-то! Влетит от матери? – протянула осколки Ольге. – Последний был…
– А! – Ольга махнула рукой. – Давно пора. Бой мещанству! Переедем – никаких слоников!
– А я тебя ждала, ждала, чтобы вместе идти… А тебя всё нет. Я и пошла к тебе.
– Да мать с утра наказала убрать. И то: вечно, уйду, а подмести лень. А вообще, что-то непонятное: полчаса искала веник и не могла вспомнить, что же ищу. И каждую вещь, как дура, разглядываю по три часа. Будто никогда не видела! Ей Богу, Светка, уже думала - свихнулась! А куда идти?
– Как – куда?! Мы же договорились! Серёжка ж сегодня в увольнении. И Кольку обещал привести.
– Кольку? А кто это? Ой, опять! – Ольга вспыхнула от внезапного смущения. – Правда? Придёт? Слушай, давай быстренько закончим. А то я до вечера провожусь. А вместе мы мигом.

Девушки быстро закончили уборку маленького, в одну комнату с кухней и коридорчиком-сенями старого домика, пристроенного к множеству таких же, расположенных по периметру тесного общего двора.
Переодевшись, Ольга с некоторой опаской подошла к зеркалу причесаться: вдруг опять оттуда глянет незнакомка. Но в отражении не было ничего необычного. То же самое, что и утром, но знакомое, привычное.
– Ты бы подкрасилась, – заметила Светлана.
– Зачем? Ты же знаешь: от туши у меня глаза становятся ненормально огромными. Это жутко!
– Как хочешь… – и, дожидаясь, пока Ольга закрывала дверь и прятала ключ под коврик, спросила. – Ты куда пойдёшь теперь, после школы? Поступать будешь?
– С моей дурацкой памятью… – отмахнулась Ольга. – Сама видишь, что творится… Да и работать надо. Матери куда одной уже. Мне же не детские платьица теперь – размер больше, чем у неё. Просто ужас, какая толстая! Слушай, как думаешь, я ему вправду нравлюсь? Он такой тоненький, как… как тополёк! А я дылда неуклюжая!..
– Ну что ты наговариваешь! – стройная, словно точёная, Светлана обняла Ольгу за пояс – Крупная, конечно, но талия, вон какая. И вообще, главное у тебя не в этом. И он же видит… Ну, пошли!
– Видит ли? – Ольга с сомнением покачала головой, выходя следом за подругой со двора, тенистого от обширного ореха, на солнечную улицу. – Мне показалось – он почти безразлично слушает, о чём я говорю.
– А о чём ты говоришь? Всё про свои деревья, как они шепчутся, про облака да росинки-травинки-паутинки? Ох, Олька, ну, когда ты уже спустишься со своих облаков на землю нашу грешную? – Светлана дурашливо притопнула на пыльном плавящемся асфальте острым каблучком. – Ой, чуть туфлю не потеряла!.. Ребятам что надо? Они в городе хотят остаться, не возвращаться в деревню после армии. Мы с Серёжкой уже решили: распишемся, и будем жить у нас. А чего, деревенские – они хозяевитые, с ними не пропадёшь. А тебе Колька ничего не говорил?
– Ой, что ты! Так сразу? Мы же только месяц знакомы! – вдруг Ольга остановилась. – Знаешь, Светка, что-то тревожное… Так часто передают про лесные пожары… Слушай, а тот мальчишка, что ты говорила, он не рассказывал, почему – «он – как не он»?
– О чём ты? – Светлана с недоумением уставилась на подругу. – Мы же о ребятах говорили, и вдруг – пожары, пацан… Сказал – сон какой-то странный… Какая разница? Тебе до него дело? Пошли! Глянь, вон ребята на остановке. И трамвай идёт. Бежим!
– Ещё чего! Следующим поедем. Идём чинно, смирно. Подождут. Дольше ждали… Та!.. Бежим!

III

Выйдя с рынка, Ольга остановилась у крайнего киоска, вспомнив, что нужно ещё купить сигареты мужу. Поставила тяжёлые сумки на запорошённый ночной ещё крупой асфальт, подтянула потуже узел тёплой косынки и, вынув из внутреннего кармана далеко не нового пальто такой же старенький кошелёк со сломанной дужкой, начала пересчитывать оставшуюся мелочь.
Рядом с киоском, как обычно, на валуне, покрытом кусками картона, сидел нищий калека. Потирал покрасневшими от холода ладонями ноги, уродливость которых скрывали донельзя стёртые, перекошенные женские войлочные сапоги. Почти безразлично оглядывая прохожих, Ольге он улыбнулся, как старой знакомой, обнажив бледные дёсны, где недоставало многих зубов. Саша, – так звали нищего, – никогда не просил заискивающе, не крестился притворно-набожно, за что Ольга его немного уважала. И всегда, бывая здесь, не кидала – клала, склонившись, в кепку у скрюченных ног калеки, сколько мог позволить её небогатый бюджет.

Сейчас от сложных подсчётов наличности её отвлёк резкий какой-то звяк упавшего в кепку металла. Скосив глаза, она увидела среди мелочи пару серебристых кругляшков: такие мальчишки часто используют вместо монет для телефона – услышала грубый насмешливый басок, обращённый к Саше:
– А что ж ты не попросишь, как все? Хочешь? – юный мордоворот в джинсовой утеплённой куртке вертел перед лицом нищего крупную купюру. – Ну, давай: перекрестись – «По-о-дай-те-е Бога ра-ади!»
Ольга растерянно перевела взгляд на Сашу – как защитить?! Но тот, лишь слегка скривив губы в саркастической усмешке, пропел вдруг скрипучим, осипшим на морозе, голосом:

Пожалейте нищего,
Нищего-калечного!
Все вы в жизни ищете
Доброго и вечного.
А добро скрываете,
Словно червоточину.
И пятак бросаете
Звонко, как пощёчину!

Ольга вздрогнула от понимания его безумной смелости. И словно хоть этим пытаясь защитить от засверкавшего злым взглядом юнца, склонилась, бережно ссыпала в кепку так и не пересчитанную мелочь, вынула кругляшки и, выпрямившись, строго глянула в наглые глаза парня, бросив их ему под ноги. Тот, вдруг стушевавшись, молча отступил, растворился в толпе.
Ни словом не обмолвившись с нищим, Ольга подняла сумки и тяжело пошла к остановке.
– Женщина! – вдруг услышала она оклик. – Женщина! Вот, возьмите… – Ольга изумлённо оглянулась на подбегавшую к ней киоскёршу с пачкой сигарет.
– Но... – пробормотала. – Я не могу заплатить… я не…
– Ничего! Вы ведь всегда здесь бываете. Я знаю: Вы вернёте.
Девушка сунула пачку в одну из сумок Ольги и быстро побежала к киоску. Постояв немного в задумчивости, та улыбнулась и продолжила свой путь.

На остановке Ольга оглядела непролазную толпу ожидающих автобуса, с тревогой прислушиваясь к таинственному в себе. Малыш… Малыш устал… Она слишком тяжело нагрузилась, скупившись на рынке. А ещё предстоит поездка в автобусе, в этой толкотне. И всё же она улыбнулась: малыш впервые шевельнулся, словно постучался изнутри: «Я здесь! Я – живу!»
Ольга прислонилась спиной к столбику с расписанием и тихонько погладила живот. «Ну, что ты, – мысленно проговорила, – что ты, маленький? Потерпи. Мы с тобой люди сильные. Мы и сумки дотащим, и автобус одолеем. Ты же видишь: хорошие люди ещё не перевелись… ещё есть на свете… Жаль только, что в последнее время много их почему-то умирает, погибает… И пожары эти… Деревья горят… Почему они горят?.. Но ты, малыш, не бойся: мы всё одолеем. Даже папку своего непутёвого».
В подошедший автобус Ольга попасть не смогла. Следующего ждать было бессмысленно: начинался перерыв. Вздохнув, подняла сумки и пошла домой пешком.

Она уже очень устала. Шла медленно, не замечая прохожих, вся погружённая в свои мысли.

**********

Мать умерла, когда младшему, Димке, было полгода. Всего два месяца и побыла на пенсии, ради которой всю жизнь гробилась на тяжёлой работе. Надорвалась под конец. Ольге и жаль было, и какое-то облегчение почувствовала, за что корила себя нещадно.
Но в последние годы жизнь была сплошным адом. Мать постепенно спивалась. Дома постоянно бывали такие же её подруги. Николай всё чаще присоединялся к ним. Если Ольга возмущалась, начиналось что-то несусветное. Мать ругалась, упрекала, что из-за неё всю жизнь изуродовала:
– Я на тебя всю дорогу ишачила! Оле то, Оле сё… А ты, тварь неблагодарная, хоть что-то для матери сделала?!
Николай полностью поддерживал тёщу, так же упрекая жену в лени, безалаберности, чаще – за внешний вид:
– Ты, корова! – пьяно бросал он. – Разъелась! А до сына, до матери тебе дела нет! Ещё второго хочешь! – (Ольга была тогда с Димкой) – Какая ты мать: ни убрать, ни постирать… Я это должен делать?!
– Но почему же не должен? – удивлялась Ольга. – Я же работаю, как и ты. А ты же сам видишь, что здесь творится: за этими подружками, за вашими пьянками не наубираешься, не наготовишься.
– А ты и не делаешь ничего. Только полёживаешь с книжками-газетками, да шляешься где-то.
– Но кто же тогда делает-то?! – Ольга искренне обижалась. – Ведь не спишь ты на грязном, голодным не ходишь. И Олежка всегда в чистом. Зачем ты так, Коля?!
– А ты на него не ори! – вмешивалась мать. – Скажи спасибо, что взял тебя, дуру набитую. Другой бы бросил с дитём и поминай, как звали. Как твой папаша когда-то. Думать надо было, когда по посадкам гуляла. А теперь твоё дело помалкивать в тряпочку и делать, что муж скажет.

… Когда становилось невмоготу, Ольга уходила. В посадки или в степь.
Подросший лесок, как обычно, дарил ей запахи то весенней свежести молодых листочков, то жарких, прогретых на солнце, горячих даже на ощупь. Запах закипающей смолы в трещинках коры сосенок или терпкий аромат хвои под лёгким снежным покровом.
В степи обнимали ноги высокие травы, лилось в широко распахнутые глаза небо. То блёклое от зноя, то пронзительной синевы. То чистое, то затянутое клубящимися облаками.
В непогоду просто бродила по городу.
В городе тоже жили деревья. Их Ольге было особенно жаль. Зажатые среди асфальта и бетона, они страдали в городе, наверное, так же, как она в своей сумасшедшей квартире: тесно, громко, угарно. И всё же они росли. Боролись за жизнь, утверждали себя наперекор всем невзгодам.
Она училась у них этой жизненной стойкости. И возвращалась с прогулок спокойная, готовая перенести новые и новые трудности, нападки мужа и матери.
Иногда брала с собой Олежку. Сын рос тихим, замкнутым. И только на этих прогулках могли они вдоволь наговориться. И – посмеяться. Они даже называли эти прогулки: «Пойдём, посмеёмся!» Олегу Ольга могла рассказывать обо всём. И о природе, и о технике, и о проблемах житейский. Если что-то было непонятно мальчишке, он серьёзно замечал:
– Ладно, я потом это пойму.
Однажды он сказал:
– Я тебя понимаю, мама. Ты какая-то странная. Как будто тебя две. Дома одна, а на улице – другая. Наверное, это из-за папки. Давай его прогоним. И тогда ты будешь одна.
– Что ты, Олежка! – горько усмехнулась Ольга. – Я папку люблю. И как можно - прогнать?! Он же родной-родной. Просто другой. Непонятно ему, как можно вот так разговаривать. Но ведь и бабушке непонятно. Что же, и бабушку прогнать?! Нет, Олежка. Это только я другая. И ты тоже немножко: ведь ты мой сын. А остальные все, в основном, одинаковые. Значит, нам нужно приноравливаться к ним. Это мы в их мире живём, а не они в нашем.
А папка… ты не помнишь… Он ведь не всегда таким был… Просто… не сумел, не выдержал… Быть таким, как мы, Олежка, очень нелегко, если есть хоть капелька сомнения в своей правоте. Вообще, странно это и очень сложно. Не только для тебя. – Ольга надолго замолчала, глядя в пространство, машинально ероша мягкие волосы сына. Потом вздохнула и повторила. – Просто он не выдержал… постоянно чувствовать ответственность за весь мир целиком – не за одного себя – за каждое деревце, за каждую травинку… за всё…

Иногда она пугалась, что увлекает сына в свой полуреальный мир прекрасного. Замечала вдруг, насколько он замкнут, необщителен. Тогда становилась строгой мамой, ругала за разбитую обувь, плохие отметки в школе. Но, опять же неестественно, требовала: «Найди себе друзей, общайся со сверстниками!»
Тысячи матерей стремятся отгородить своих детей «от дурного влияния улицы». Она гнала сына во двор. А он приходил вскоре, угрюмый:
– Они ничего не понимают! Только про видики рассказывают. А я начну то же самое из книжки – «ха-ха», да обзываются.
Иногда приходил с синяками.
– Ты хоть сдачи даёшь? – спрашивала Ольга.
– Это же больно! Я не могу ударить: это больно! – в слезах кричал сын.
И Ольга обречённо всплёскивала руками:
– А тебе? Тебе ведь тоже больно.
– Но они не чувствуют этого. Они же – другие…

**********

Другие… Не помнит она, когда разделила эти два мира: свой и тот, в котором приходилось жить, в котором жили все остальные люди. Подозревала, что такие, как она, тоже есть. Но не встречала. И виделись ей эти люди звёздами в ночном хмуром небе. Чернота и тучи – весь мир. А звёзд, вроде и много, но как же они далеки друг от друга! светятся, каждая сама по себе. А тучи скроют – не пробьётся их свет, никого не озарит: звёзды – яркие солнца лишь в своём мире. Чтобы звёзды соединились, им нужно взорваться, сгореть, исчезнуть…
Себя ощущала такой вот звёздочкой: слабой и одинокой, закрытой сплошной пеленой грозовых облаков.

Когда это началось? Может, ещё в детстве, когда от подружек, от шумной компании, убегала в степь глядеть на травы и небо, в посадки – разговаривать с деревьями?
Может, с того странного сна, что так часто потом повторялся, привнося в душу смятение и возвышенное успокоение?
Или просто постепенно, в течение всей жизни, накопилось это понимание обособленности…
А скорей всего, с того давнего разговора с мужем.

**********

– Коля-колокольчик! Что ты загрустил?
Ольга ласково отвела со лба Николая мягкую светлую прядь. Тот, покусывая травинку, задумчиво следил за скользящей в синем воздухе паутинкой. Ольга, проследив его взгляд, вскочила со скамьи в сквере, где они сидели, догнала паутинку, унизанную, как бисером, мельчайшими капельками росы. Капельки в солнечных лучах искрились, играли всеми цветами радуги. Смеясь, Ольга подхватила паутинку-ожерелье за края и торжественно понесла к любимому:
– Не печалься, родной, что лето тёплое минуло! Я тебе эту драгоценность дарю навсегда! – и диадемой надела на волосы Николая невесомую нить.
Он смотрел на неё как-то странно. Изумление и одновременно досада сквозили в его светлых глазах.
– Что, Коля?! – уловила Ольга его состояние. – Я что-то не так делаю?
– Не знаю – пожал тот плечами. – Может и так. Может сейчас это – нормально… Но ты всегда такая… Всегда! А семья, а быт?! Об этом же тоже нужно помнить. Почему я, работая, умею не видеть, не отвлекаться на всё это… – он широким взмахом руки указал на печальную красоту осеннего сквера.
Бледный тополиный лист, плавно опускавшийся в чистом прозрачном воздухе, взметнулся в вихре, рождённом этим взмахом, и доверчиво лёг в раскрытую ладонь Николая. Тот несколько мгновений смотрел на него. Ольга тоже не сводила заворожённых глаз с неожиданного дара осени.
– Коленька! – прошептала. – Правда – чудо какое: осень нам подарила его. Прямо ладошка в ладошку…
Николай стряхнул оцепенение вместе с листом из ладони.
– Видишь, – досадливо отмахнулся, – я тебе – об одном, а ты… Кроме этого и видеть ничего не хочешь. Сейчас придём домой – мать, небось, пьяная, жрать нечего, не подметено... А у тебя в голове – этот паршивый листок да паутинки!
– Что ты, Коля! Я же и приготовлю, и уберу, – чуть обиделась Ольга, поднимая с земли листок. – А его я спрячу. Ты не бойся, он не будет мешать…

Дома Ольга спрятала лист в альбом с фотографиями. Предчувствия Николая оказались верны, и она немедленно принялась за приготовление ужина. Но действительно, всё не могла ни паутинку-диадему на светловолосой голове мужа, ни листок, доверчиво опустившийся в его ладонь. И, конечно, что-то у неё пригорело, за солью проследила, но положила много перца, и потом сама же долго не могла отдышаться.
– О чём ты думала, когда варила?! – упрекала мать.
– О паутинках-листиках! – раздражённо бросил муж. – У неё только это в голове… Под такое блюдо выпить надо. Давай, тёща, наливай!
Ольга вскинула глаза во внезапной обиде, смешанной с изумлением: до сих пор Николай не разделял пристрастия тёщи к выпивке. Мать она понимала. Та долгие годы работала на тяжёлой работе в бригаде с мужчинами. Там и привыкла пить. Но муж…
– Чего уставилась, мечтательница? – рассмеялся Николай почему-то зло, нервно. – Разве я не прав был? Сама виновата! – и вдруг взъярился. – Не смотри! Не смей… ТАК смотреть!
Внезапный удар по лицу отбросил Ольгу к стене. Вскинув обе руки ко рту, чтобы не закричать, она продолжала смотреть на мужа невероятно распахнутыми глазами…

Потом Ольга научилась в обиде глаза опускать. Потому что однажды Николай всё же признался ей:
– Когда ты ТАК смотришь – обиженно – становишься до такой жути чужая, что… Да не смотри же ты!!!
– Почему – чужая, Коля?! – изумилась Ольга. – Я же – вот она – вся твоя. Ты обидел – на следующий день я не помню. Не притворяюсь – в самом деле не помню.
– Знаю! – Николай, ломая спички, лихорадочно раскуривал сигарету. Наконец, затянувшись и выпустив длинную струю дыма в открытую форточку (разговор происходил на кухне), заговорил опять. – Ты живёшь совершенно без памяти. Не помнишь имён, не помнишь зла…Не помнишь даже, ЧТО отвечаешь мне на обиду, КАК отвечаешь. Ты становишься тогда чужая не просто мне. Чужая – вообще всей жизни этой!
– Зато я люблю тебя без памяти! – заливисто засмеялась Ольга. – Не помня ничего плохого, я помню каждый твой нежный взгляд, каждое ласковое прикосновение… ты говорил тогда, в сквере, что умеешь отключаться, не видеть красоты этой жизни. Коля... а может, вы все, кто старается не видеть, может, вы все – чужие этой жизни, а не я?!
– Дура ты, Ольга! Это как в армии получается: вся рота – не в ногу, один командир – в ногу. Подумала бы, что городишь!
Ольга присела напротив мужа, подперев щеку ладонью, помолчала задумчиво.
– Я думала, – произнесла медленно. – Много думала, Коля…
– Ну и что же ты надумала? – с иронией усмехнулся муж, гася окурок в пепельнице.
– Что это бывает – правда: вся рота не в ногу… Просто когда-то, очень давно, люди пошли не в ногу со всей жизнью Земли. И считают себя правыми. А командир… он, на параде, не смеет оглянуться и поправить…
– Это такие как ты – командиры?! – Николай в смехе откинулся на стуле, чуть не опрокинувшись вместе с ним. – Ну, сказала! – и вдруг посерьёзнел. – Слушай, ты так в психушку попадёшь. Кончай дурить! Живи, как надо. Твои дела – работа, хозяйство, дитя воспитывать. Надумала рожать – думай, что делать с ним будешь.
– А ты разве об этом не должен думать? Коля, он же наш общий… – Ольга незаметно погладила чуть округлившийся живот.
– Мне, при такой идиотке жене, надо думать, как прокормить вас, а не о воспитании. Мне, видишь ли, не до листиков-цветочков.
– А тебе не жалко? – Ольга опустила голову, рассеянно водя острием ножа по узорам клеёнки кухонного стола. – Не жалко тебе, что – не до них?
Какое-то время муж молча разглядывал её, потом встал, подошёл к окну и, распахнув шире форточку, закурил новую сигарету. Стоял так долго, выпуская струи дыма в ночной морозный воздух.
– Жалко – не то слово, – отозвался, наконец, не оборачиваясь. – Просто всё это – оно как праздник мгновенный должно быть. Мелькнуло – сердце дрогнуло – и дальше жить надо. Обычной жизнью. Ну, нельзя же… нельзя жить в вечном празднике! – обернулся к ней, захлопнув форточку. Будни – их ведь больше в жизни…
– Для меня это – не праздник, – тихо ответила Ольга. – Это – сама жизнь… Я по-другому не могу. Не умею и не могу. Я пробовала… А ты… ты всё реже отмечаешь эти праздники. Чаще – обычные, человеческие. А праздник единства с Природой… Коля! – вдруг с восхищённым изумлением оглянулась она к мужу, – ведь в том сквере растут клёны и акации! А тебе на ладонь опустился тополиный лист. Как это?!
– Ерунда! – передёрнул плечами Николай. – Занесло ветром… А вообще, – усмехнулся, – тополь – моё дерево. Дома у меня есть тополь. Бабка говорила – пророс в день моего рождения. Да чушь – всё это! Вон, по гороскопам, у меня совсем другое дерево, кустарник даже… Кончай базарить, спать уже пора!
– Сейчас пойдём. Только… Коля, ты ведь… раньше-раньше был такой же, как я. Почему ты перестал всё это замечать, чем жил тогда?
– Потому что два идиота в семье – это явный перебор! Меня уже бесит твоя упёртость. Ну, замечай, пожалуйста, замечай… На здоровье! Но какого… ты навязываешь это всем?! Кому это надо – вечная ответственность за травы и леса?! Дай Бог, за себя ответит…
Ольга молча собирала со стола в раковину, так и не вымытую посуду: совсем о ней забыла за разговором.

Больше таких разговоров не было. Было другое. Совсем другое…

**********

… – Коля, ты слышишь, что поют деревья? Смотри, как склоняют они к нам свои ветви! И листочки молодые… потрогай, клейкие какие!.. И пахнут изумительно!.. Я люблю тебя! И все деревья этому радуются: они понимают нас, они с нами!
– Придумала! Ну, о чём ты говоришь?! Посмотри лучше сюда: – Николай дурашливо склонил её голову, – есть один человек, который лучше деревьев понимает нас…
**********
… – Ну, что ты стала, как идиотка, посреди дороги?! Хотела в кино, так пошли! – раздражённо, муж за руку сдёрнул её с дороги на тротуар.
– Подожди, Коля! Малыш… Вот, потрогай: как бьётся! Я шла, смотрела на облака, как они бегут, как меняется их форма и окраска. Ему понравилось это, и он запрыгал... – Ольга счастливо рассмеялась, прижимая ладонь мужа к круглому своему животу.
Тот резко выдернул руку:
– Дура! – и, видно, чтобы смягчить, добавил. – Нет, ну это же глупо: посреди улицы так себя вести. Люди смотрят!
– Ну и пусть смотрят! Мы же вместе. Мы счастливы. Пусть все видят это!

**********

… Они с Олежкой прибежали из садика, попав под внезапный ливень. Хохоча, снимают промокшую одежду, обувь.
– Коля! – глаза Ольги лучатся от счастья и изумления. – Олежка, расскажи папе, что мы видели! – и, не дожидаясь, пока сын начнёт. – Ой, ты представляешь: ливень, молнии вот такие – прочертила рукой зигзаг, – и вдруг – солнце! Как всё засверкало! И – радуга полетела! Скажи, Олежка, – полетела! Знаешь, как – прямо на ливне зажглась и падает, падает…
– Ты жрать готовить думаешь? – оборвал жену Николай. – Я с работы пришёл! А она шляется. Ребёнка под дождём таскает. Заболеет – опять на мою шею сядешь…
– Я не заболею, пап! Это правда было красиво: она летела прямо на нас!
– И мы теперь совсем-совсем радужные! – ещё смеясь, подхватила Ольга. – Ты не ругайся. Я сейчас… У меня всё готово… Только Олежке сухое надену… Коля, родненький! – обвила шею мужа руками, заглянула в глаза. – Я люблю тебя! Ну, почему ты не видишь эту красоту?!
Николай сбросил руки жены, оттолкнул:
– Мокрая! Вытри волосы и не болтай ерунду.
– У тебя неприятности на работе? Расскажи, что случилось?
– А! разве ты поймёшь?! – отмахнулся. – У тебя одно в голове: лютики-цветочки.
– Ты не прав. Я всё понимаю. И мне тебя так жалко, что ты совсем не такой, не можешь радоваться радуге…
– Какая, к чёрту, радуга?!! – взорвался Николай. – В доме срач! Жрать нечего! А ты – радуга!..
– Как – нечего? – изумилась Ольга. – Я же приготовила… – подняла крышку с кастрюли и охнула: та была пуста. Растерянно опустила руки. – Опять те… Господи… Мама!
Зашла в комнату и обречённо сникла: мать, пьяная, спала. На столе стояли тарелки с недоеденным, несколько бутылок и стаканов.

Вот и снова тучи затянули сверкнувшую, было, ярко звёздочку…

**********

… – Коля, мама! – Ольга, встревоженная, остановилась в дверях. – Слышали – посадки горят! И никто не знает, почему. Что-то странное происходит. Говорят – деревья сами по себе вспыхивают… И люди стали чаще умирать… У нас завтра опять похороны – собирали деньги. Уже пятый раз с начала года. А сколько у нас людей-то… И как будто связаны они между собой – люди и деревья…
– А тебе какое дело?! Ты о семье думать должна, а не о людях да о деревьях. Там пацаны балуются, костры жгут. Придумала тоже: связаны! Год високосный, вот и мрут. Всегда так.
– Високосный был прошлый…
– Тут мать, может, помирает! А она – люди!
– Ну, мам, чего ты придумала?! Мам, а у тебя есть любимое дерево?
– Ольга! Оставь свои глупости! Убери лучше. Вон, Олег твой, опять, видно двойку принёс – притих. Совсем дитя забросила. А ещё второго собралась… Тебе в больницу, а за Олегом я смотреть должна, а Николаю жрать я должна готовить?! Хватит: тебя всю жизнь обслуживала! – и, помолчав, добавила вдруг. – Орех наш я любила. В том доме ещё. Так, Маринка сказала: срубили его этим летом, высох, говорят…

IV

Снова завернул ветер, погнал дым и копоть на город. Белая пороша на газонах начала сереть от хлопьев пепла.
Ольга остановилась у перекрёстка, поставив у ног сумки, чтобы дать отдых рукам. С воем сирен в сторону окраины пронеслись две пожарные машины, высверкивая маячиками начинающиеся сумерки.
– В посадки, – раздалось рядом. – Всё горят… И когда их уже потушат-то? Копоти сколько – бельё не вывесишь. Да и продохнуть уже нельзя от дыму-то.
Ольга повернулась к говорившей женщина:
– А почему они горят? Уж сколько лет…
– Дак ведь известное дело: пацанва ж балуется, траву жгёт – вот и горят…
Ольга с сомнением покачала головой: какая трава в начале зимы?
– А в дождь? Они же, бывает, и в дождь горят.
– Та, може, бензином? – высказала нелепое предположение женщина, ступив на дорогу и тут же отпрянув назад: с таким же воем и маячиком мимо проехала скорая помощь. – Вот и люди… задыхаются от дыму – то сердце, то астма… Мрут, как мухи… – бросила и заспешила через дорогу.

– Нет, это просто безобразие!
Ольга вздрогнула от неожиданности. Только что нагнулась поднять сумки, и вдруг увидела, как чья-то большая, из обшлага чёрной куртки выглядывающая рука ухватила одну из них. И тут же раздался этот неприятно-надтреснутый голос. Она машинально рванула сумку к себе. Но мужчина, оказавшийся перед ней, ловко перехватил и другую. В растерянной беспомощности Ольга выпрямилась, глянула на нахала. Тот, возвышаясь над нею, задорно-возмущённо улыбался.
– Нет, это просто безобра-азие! – повторил он, комично растянув последнее слово. – Женщина в таком положении и такой груз! Извините! – добавил мягче. – Нам, кажется, немного по пути. Позвольте Вам помочь.
– Да Вы что! – Ольга смущённо развела руками. – С чего Вы взяли?! Я сама… Мне рядом… – и совсем уж беспомощным тоном: – отдайте…
Мужчина, словно размышляя, некоторое время стоял молча против Ольги с её сумками в руках. Потом, приподняв плечи, по-птичьи склонил голову набок и озорно-мальчишески бросил:
– Не-а! и не подумаю! Пойдёмте, – добавил уже серьёзно. – Вон там, в сквере, - скамейки. Нет, правда, Вам надо хоть десять минут отдохнуть, – и крупно зашагал в сторону сквера.
Ольге невольно пришлось идти за ним. Кричать, привлекать внимание людей было неловко: ведь ей предложена помощь. И никуда он не убегает…
В сквере мужчина аккуратно поставил сумки на скамью, затем достал из внутреннего кармана куртки многократно сложенную газету, развернул её и, постелив на сидение скамейки, предложил Ольге:
– Садитесь.
Она демонстративно-смиренно уселась, сложив руки на коленях. Некоторое время они молчали. Мужчина стоял перед Ольгой, слегка покачиваясь с пятки на носок, засунув руки в карманы куртки, расположенные высоко, где-то под грудью. Она разглядывала его.
Длинная шея с острым кадыком торчала из полурасстёгнутого ворота. Длинные до плеч волосы на непокрытой голове чуть тронуты сединой по тёмно-каштановому. Длинные ноги в коротковатых джинсах. Длинный нос над тонкими, тоже словно длинными губами.
Ольга неожиданно расхохоталась: таким забавным ей показалось вдруг всё это сочетание длиннот.
Мужчина, склонив голову набок, вопросительно глянул на неё пронзительно-чёрными, чуть углубленными глазами. И, вдруг присев перед нею на корточки, отчего колени его оказались выше плеч, тоже тихо засмеялся. Словно прочитав Ольгины мысли, произнёс сквозь смех:
– … и длинное молчание…. Но давайте не будем молчать. Потому что, вопреки всему длинному, встреча наша очень-очень короткая, – он погрустнел. – А жаль, вот так: долгие-долгие поиски, внезапная находка, коротенькая встреча и … и – всё!
– О чём вы? – непонимающе спросила Ольга.
– Да так… – он потянулся к растущему у скамьи кусту, сорвал чудом сохранившийся узкий листок, помял его в пальцах, понюхал. – Что это? – спросил. – Вы знаете?
– Нет. И не хочу знать. Зачем это?
– Как это – зачем? Вы не любите растения? Не любите деревьев, кустарников, цветов?
– Я люблю деревья. Люблю кустарники. Люблю цветы. Но разве для любви обязательно знать имя? Зачем? Вы будете больше любить дерево, узнав его имя?..
Этот кустарник… весной он цветёт изумительно душистыми белыми кистями. От его аромата опьянеет можно. Особенно когда только что прошёл дождь, солнце высверкивает в капельках дождинок, словно миллионы радужек горят кругом. И – аромат… пьянящий, кружащий голову… Хочется снять туфли и кружиться в вальсе босиком по лужам среди этого радужного сверкания и… – Ольга смущённо замерла. Что это она?! Глупости какие! Неловко повернулась, притянула к себе сумки, пряча глаза. – Извините… Я дура… я знаю это… – попыталась встать, но мужчина остановил её, слегка прикоснувшись к колену под распахнувшейся полой пальто. Ольга судорожно стянула полы и застыла, придерживая их.
– Расскажите ещё, – тихо попросил мужчина.
– Что? – Ольга не поняла. – Глупости всякие! – помолчав, добавила. – Но я всё равно люблю их. В школе ботаникой увлекалась, даже в юннаты ходила. Только почему-то не запоминаю ни названий, ни как ухаживать… Но ведь можно просто любить. Без памяти,– тихонько засмеялась. – Вот такая она – любовь без памяти…
И не только растения. А всё-всё! Всё так красиво! И паутинка в туманных бисеринках, и радуга, падающая с ливнем, облака рисуют целые картины, а жизни этим картинам – миг… Ручейки – самые неповторимые из всей текучей воды: каждый миг меняют форму своего русла, каждое мгновение – новый звук в журчании их… Пустите щепочку-кораблик и – изменилась мелодия, изменился узор волны… А ещё – небо. Разное-разное! И – звёзды… Но зачем это?! Это – мой мир! И никому до него нет дела. Люди-звёздочки так далеки друга от друга… А чтобы соединиться – сгореть надо. Это страшно. И кто на это пойдёт?..
– Вы бы пошли?
– Я? Нет, вряд ли. Я довольствуюсь тем, что моего света хватает для самых близких. А им сгоревшая звезда не нужна. Да и вовремя это нужно… – Ольга замолчала, замутив, как вдруг странно-неуловимо переменился взгляд мужчины. Словно открылась заслонка на глазах. И – повлекло, закружило… Нежность, бесконечная любовь и… тоска. Показалось – полыхнуло по черноте голубое сияние – тёплое, притягивающее, влекущее… Она отшатнулась, прикрыла рукой глаза. – Вовремя… – проговорила еле слышно.
И – пропало наваждение. И опять взгляд мужчины стал внимательно-тревожным. Тихо коснулся её вновь:
– Расскажите про ваше любимое дерево.
– Дерево?.. – Ольга в растерянности замялась. – Дерево… Они все – любимые.
И сейчас, когда такие печальные. И весной, когда такие нежно-беззащитные. И летом, когда уже словно повзрослели. Но так им тесно и жарко! И запах пыльной горячей листвы… И запах смолы… А осенью, хоть и замирают, желтеют листья, но почему-то осенью деревья особенно живые. Больше, чем летом. Правда! Тогда они говорят. Про всё-про всё!
А то дерево растёт над ручьём. Зимой оно сумрачное. Ветки тонко чёрным очерчены. Весной такое нежно-изумрудное. И – золотое: всё в ореоле золотой пыльцы. Летом – задумчиво-кудрявое. А осенью… осенью живое-живое! И говорит, говорит, говорит… Про всё-про всё!
– О чём говорит?
– Про всё. – Ольга снова растерянно умолкла. – Про всё, – добавила, помолчав. – Просто нужно слышать, – и опять стушевалась под проницательным взглядом чёрных глаз.
– А Вы пишете?
– Что? – встрепенулась Ольга.
– Ну, вот, как Вы рассказываете, – пишете? Прозу или стихи. Или просто дневник?
– Какие стихи?! И проза… – Ольга горько усмехнулась. – Моя проза – вот она, – вновь притянула к себе сумки, огляделась вокруг, поправляя узел косынки и, заметив внезапно, что сумерки-то уже довольно сгустились, вдоль улицы цепочки огней побежали, охнула. – Время-то сколько! Вы извините… спасибо, Вам, конечно, но я очень спешу. Мне семью кормить надо… – почему-то виновато пробормотала она. – Только не провожайте меня... Я вон в том доме живу… Мне – рядом!
мужчина молча встал, помог ей подняться со скамьи.
– Вот видите, – тихо сказал, – такая короткая встреча. И такая… и так… не вовремя… Но спасибо Вам! – и быстро, торопливо даже как-то, ушёл.
Ольга посмотрела ему вслед. Затем сняла со скамейки повлажневшую газету, свернула её аккуратно и положила в сумку. Почему-то было очень легко. Так, что «хочется снять туфли и кружиться в вальсе босиком по лужам…» Она улыбнулась и снова посмотрела вслед скрывающейся вдали, силуэтом мелькающей в свете фонарном, длинной нескладной фигуре. «А имя? – подумала. – А! Зачем имя?! Разве от этого всё станет лучше?»

V

По брошенным у самого входа сапогам Ольга определила, что Николай уже вернулся с работы. И, как всегда в последнее время, не в лучшем состоянии. Что-то с ним происходит… Это уже не «шабашки». Что-то посерьёзнее… Молчит…
Белые, чисто вымытые кроссовки Олега аккуратно стояли под полочкой. Из его комнаты доносился лязгающий звук странной музыки: опять заперся у себя и «балдеет». Димкиных ботинок не было: видно, снова завеялся где-то с друзьями, а ведь уже стемнело. В отличие от старшего брата, Димка был не в меру общителен. А уроки, небось, ни тот, ни другой и не думали делать.
Прислонившись плечом к стене, Ольга сняла туфли, с досадой думая, что вот уже совсем зима, а сапоги из ремонта никак не заберёшь: молний у них, видите ли, нету!
Не выпуская сумки из рук, она, приподняв плечо, сдвинула с головы косынку и, не раздеваясь, прошла на кухню. Там поставила сумки на пол и, тяжело опустившись на табурет у стола, с завтрака ещё заставленного немытой посудой, начала медленно расстёгивать пальто.
В раковине чернела сковорода с остатками застывшего жира: Олег обедал «дежурной» яичницей. Димка же, вероятно, бросив ранец под кухонный стол, отхватил, как всегда, кусок хлеба.
Ольга собралась встать, чтобы снять и отнести пальто в прихожую на вешалку. Но в этот миг вновь шевельнулся, забеспокоился малыш, и она замерла, положив ладонь на живот, бездумно-ласково глядя в пространство. «Ну, что ты, маленький? – мысленно повторяла. – Мы уже дома. Всё хорошо, не бунтуй. А то вот сейчас папка даст нам чертей за долгие шатания». Она тяжело вздохнула.
Словно прочитав её мысли, в дверях кухни появился Николай. Стал, упираясь ладонями о косяки. Искоса глянув из-под чёлки с редкими проблесками седины, Ольга отметила, что набрался он сегодня основательно. Глаза его, обычно ясно-зелёные, были сейчас оловянно-мёртвые. Она не любила этот остановившийся взгляд мужа. Вся сущность её протестующее сжималась в комок где-то под сердцем, заставляя его выстукивать сбойный ритм. Но даже и в таком состоянии с неизъяснимой нежностью любовалась она мужем. Тонкой стройной фигурой, миловидными чертами лица с чётко очерченными чуть припухлыми губами. Мягкой прядью волос, светлой чёлкой падающей на глаза.
Она любила его. Любила преданно и беззаветно. И жалела его.

Ольга поднялась, снимая пальто. Хотела пройти мимо мужа в прихожую, но тот, откачнувшись, толкнул её растопыренной пятернёй в плечо, отчего она снова резко села на табурет. Глянула насторожённо, держа на коленях сложенное пальто.
– Зачем ты так, Коля? – спросила мягко. – Тебе же самому от этого плохо…
– Где ты шлялась?! – оборвал её муж. – Я с работы пришёл!.. Я жрать хочу!.. А ты… т-тварь… Отвечай, где шаталась?!
– На рынок после работы зашла, – оставаясь внешне спокойной, ответила Ольга. – Знаешь, вот даже мяса купила. Килограмм только, правда, но хорошее. И сигареты тебе принесла... – вынула из сумки лежавшую сверху пачку. – Знаешь, так получилось.
– Что получилось?! Небось, хахаля какого встретила? Я здесь голодный, курить хочу, а она… – он замахнулся, Ольга, вскинув руку, привычно перехватила его, крепко сжав запястье.
– Не надо, Коля. Я просто не смогла попасть в автобус. Пришлось идти пешком.
Николай вывернул руку, замахнулся, было, вновь, но передумал, надорвал пачку, резко выхватив из рук жены, и, прикуривая, прошёл на «своё место», в угол.
Ольга скользнула в освободившийся проём двери. Повесив пальто, вернулась на кухню и, пересиливая усталость и нервную дрожь, принялась разбирать сумки: что в холодильник, что на стол, для немедленного приготовления. Муж курил, демонстративно стряхивая пепел на пол.
– Ха! В автобус она не попала! Она-то… – презрительно окинул взглядом несколько расплывшуюся фигуру жены. – Разъелась, корова! уже в автобус влезть не в состоянии! У-у! – снова взъярился. Ольга машинально отшатнулась, но замахиваться он не стал. – Только жрёшь всё, кобыла толстозадая.
В мгновенной обиде Ольга опустила глаза, чтобы не выдать себя. Молча разделывала мясо. Поставив его в казанке на печку, принялась чистить картошку. Некоторое время на кухне царила тишина. Ольга изредка бросала насторожённый взгляд на мужа. Тот курил, не переставая, поглядывал на неё молча и как-то значительно. Она не выспрашивала, по его виду поняв, что сегодня, наконец, он всё выскажет, что наболело.
Хлопнула входная дверь, и тут же послышался грохот падения: Димка, влетев с улицы, споткнулся о сапоги отца и сходу растянулся во весь рост. Принялся, было, реветь, но, увидев родителя через проём двери, передумал.
– Ма! Есть хочу! – послышалось из прихожей.
– Подождёшь, – бросила Ольга. – Убери там обувь, умойся и делай уроки пока.
Николай на появление сына никак не отреагировал. Заметив на подоконнике сложенную газету, развернул её и пытался читать.
Димка молча вытащил ранец из-под стола, хмуро вышел из кухни.
– Ма! – послышалось опять. – А Олег не впускает! Где мне уроки делать?
– Ох! – вздохнула Ольга, вытерла руки о полотенце и вышла в прихожую. Громко, стараясь пробиться сквозь лязг музыки, постучала в дверь. Минуты через две та отворилась.
– Чего?! – спросило рослое, под притолоку, создание, возникшее в проёме.
– Олег, – стараясь быть строгой, сказала Ольга, – Димке уроки надо делать, а на кухне я готовлю. Да и тебе не мешает позаниматься.
– Я занимаюсь, – Олег шлёпнул брата по затылку. – Иди садись. Но только тронь чего! Жрать скоро? – спросил у матери.
– Скоро. Пока молока возьми.
– А мне? – вынырнул Димка из-за брата.
– И тебе тоже. Обделили бедненького.
Ольга вернулась на кухню.
– Мясо горит! – раздражённо бросил Николай.
– Помешал бы…
– Ещё чего! Ты ни о чём не думаешь, а я за тебя ещё жрать буду готовить?!
Олег, появившись на кухне следом за матерью, молча достал из холодильника бутылку молока, отхватил ножом полбатона и, захватив стакан для Димки, так же молча повернулся выйти.
– Олежка! – остановила его Ольга. – Мусор... – кивнула на полное ведро, куда только что ссыпала картофельную шелуху.
– Не хочу. Мне заниматься надо. Скажи Димке.
– Ладно, потом.

**********

Вечер, как ни странно, прошёл тихо. Николай так больше ничего и не сказал. Молча поел и ушёл в спальню, где, лёжа в постели, смотрел телевизор, пока не уснул.
Ольга вымыла посуду, взяла веник. Подметая в прихожей, подобрала и бросила в ванную так и валявшиеся сапоги мужа, Димкины ботинки. Вымыв обувь, вынесла её на кухню, поставила под батарею, сокрушённо покачивая головой насчёт слабого отопления. Затем накинула пальто и спустилась во двор с мусорным ведром.

Выйдя из подъезда, она замерла. Свежий морозный ветер встрепенул её тёмные волосы, тяжёлыми прядями лежавшие на плечах, кольнул холодом широко распахнутые, словно в поисках чуда, глаза, те заблестели от мгновенно выступивших слёз.
Высыпав мусор в бак, она вернулась к подъезду, поставила ведро на ступени и остановилась, глядя в ночное небо. Погода была ясная. Небо, подсвечено огнями города, всё было усыпано крупными мерцающими звёздами. Если смотреть на них не отрываясь, постепенно скрываются из бокового зрения дома, ветви деревьев… Словно поднимаешься на невидимых нитях ближе, ближе к звёздам. Или переносишься в степь, где на большое расстояние вокруг ничто не мешает видеть небо, видеть звёзды.

**********

… Она любила уходить в степь. Даже больше, чем в посадки. Из-за этой открытости неба.
Набродившись до устали, ложилась в траву и подолгу смотрела на плывущие облака, в бесконечную глубину неба.
Иногда ей казалось, что сквозь яркую синеву атмосферы она различает звёзды. Одну звёздочку. Далёкую-далёкую. И очень-очень родную. К этой звёздочке с трепетом тянулось сердце. И тогда приходили странные видения.

Приближалась, нарастала звезда, превращаясь в яркое до белизны солнце. Появлялось ощущение, что Ольга уже не на Земле, а на какой-то иной планете. С зеленоватым, в лёгких сиреневых облаках, небом. И не лежит она, а парит, проплывая над поверхностью. Над ещё более неизвестными травами, деревьями, над зелёными реками. И нет тела у неё. Только нежно светящийся розовым плотный туман.

Ольга пугалась этих видений. Но казалось ей – всё это было. Было когда-то. Давным-давно… И ждала она-облако: вот сейчас, сейчас появится рядом другое существо, чисто-голубого свечения… Имя… Она всё хотела вспомнить какое-то имя. То ли своё, то ли того, голубого… Но память не подчинялась ей, возвращая в реальность, в синеву земного неба, в золото колкой сухой травы под локтями… И вспоминала она, что дома…

**********

… Ольга вздрогнула, очнувшись. Ещё раз посмотрела на яркую россыпь звёзд, подхватила ведро и быстро поднялась домой.

Подойдя в кухне к окну закрыть форточку, она услышала тревожный звук сирены. В проёме домой мелькнула, высверкивая синим маячиком, белая машина скорой помощи. «Господи! – подумала Ольга. – В последнее время только и мелькают пожарки да скорые. И все – с маячиками. Да часто-то как! Почему, Господи?!»
Она закрыла форточку, прогнулась, потирая ноющую от усталости поясницу. Хотела уже идти спать, как взгляд её скользнул по брошенной мужем на подоконнике газете. Странный заголовок привлёк её внимание: «Женщина-берёза». «Что за ерунда?» – подумала и взяла газету. Это была та самая газета, которую заботливо подстелил ей на скамейку странный длинный мужчина. Ольга повертела её в руках и, присев на табурет, принялась читать заметку.
Речь шла о непонятной связи женщины с деревом, растущим у неё в огороде.
«– Я была на кухне и готовила обед – рассказывает Светлана», – говорилось в заметке. – «Вдруг будто кто-то полоснул ножом по правой руке, повыше локтя, брызнула кровь. Я закричала от боли. Прибежал муж, который возился со скотиной в сарае, и быстро повёл меня в наш фельдшерский пункт. Но не успели мы сделать и двадцати шагов, как кровь перестала лить ручьём, а глубокая рваная рана затянулась буквально на глазах.
Удивлению супругов не было предела. Вернувшись домой, они долго раздумывали, что бы всё это могло значить. А когда волнение улеглось и они вошли на кухню перекусить – увидели записку от двенадцатилетнего сына Андрея: «Ма и па! Пил сок из берёзы на нашем огороде. Здоровски! Оставил вам баночку».
… Алексей, муж Светланы, опрометью бросился к берёзе: порез, сделанный на уровне детского плеча, был аккуратно заклеен смолой, смешанной с глиной, рана уже подживала».

Дальше говорилось, что супруги пришли к выводу о несомненной связи между Светланой и берёзой, посаженной ещё её бабкой, слывшей колдуньей. Светлана забеременела, когда на берёзе свила гнездо и вывела птенцов птица.
А через три года произошло ещё одно подтверждение этой связи: Алексей заметил на дереве чагу – берёзовый гриб-паразит. У Светланы обнаружилось заболевание щитовидной железы. Принимать гормональные препараты она опасалась.
«Тогда Алексею пришла в голову счастливая мысль: если его жена и берёза болеют одновременно, то одновременно должны и выздороветь. Долото, стамеска, тоненький острый ножичек – вот инструменты, которыми он «оперировал» берёзу. Отковырнул чагу, аккуратно почистил кору по краям, просмолил.
Светлана, конечно же, выздоровела. Но с тех пор неизвестно, за кем больше – за женой, или за берёзой следит заботливый муж».

Ольга пожала плечами. Ох, эти газетчики! Сенсацию из пальца высосут. Хотя… Может, в самом деле, такая связь есть? Мелькнуло в сознании: пожарки, скорые… и – всё с маячиками… И как ожгло внезапной памятью: «– Мам, а у тебя есть любимое дерево?» – «– Орех наш я любила… срубили его этим летом. Говорят – высох». И той же осенью мать умерла… Значит – в самом деле?!

Задумчиво она свернула газету и положила в ящик стола. Туда, где лежала книжка квартплаты и прочие документы.

**********

Проснулась она, как от толчка. За окном серел пасмурный рассвет. «Дым… – подумала Ольга, – опять дым… Даже в комнате запах дыма…»
Повернувшись, увидела, что Николай тоже не спит, курит, лёжа в постели, поставив пепельницу себе на грудь. «Ага, – подумала, – ну, хоть ясно, откуда дым в комнате…»
– Что такое, Коля? – ласково потянулась к мужу. Но тот отстранил её рукой с горящей сигаретой.
– Вставай, давай. Дрыхнешь всё. Пацанам в школу уже надо. Иди завтрак ставь.
– А ты? – спросила Ольга, надевая халат. – Ты почему не встаёшь? На работу же…
– Рано ещё, – криво усмехнулся Николай.
Ольга пошла в кухню, по пути постучав в комнату сыновей:
– Подъём, пацаны!

… Когда ребята ушли, она встревоженно заглянула в спальню.
– Коля, а ты? Мне тоже скоро…
тот по-прежнему курил, лёжа в той же позе. Потом поставил пепельницу на стул у кровати, рывком поднялся.
– Отработался! – бросил зло, натягивая спортивные штаны. = В общем, надо серьёзно поговорить. Пошли жрать.

За завтраком он долго молчал. Ольга тревожно поглядывала то на мужа, то на часы. Опоздать она не боялась, но лучше раньше. Наконец, допивая чай, Николай, не глядя на неё, произнёс:
– Всё! Уезжаем! Надоело всё!
Я – Куда, Коля?! Господи, как же так сразу? Что случилось-то?
Я – Что случилось! А ничего не случилось. Надоело!.. Быков этот… Ну, ты же ничего не понимаешь!.. Он и ключа в руках держать не может, а выпендривается. Ну, я его и послал… И всех послал!.. Всех!.. Иди, увольняйся… Уедем!
– Куда?
– К…матери!.. К моей матери. Там меня мужики все знают. И ты там хоть увидишь, что такое быть хозяйкой. А то вообще ничего не делаешь. Моя мать тебя быстро научит. И огород, и скотина… Быстро научит…
Ольга сидела, растерянная от неожиданности. Наконец, до неё дошёл весь смысл сказанного. Быстро сопоставив услышанное со своими наблюдениями последних дней, она поняла, что Николай уже давно всё обдумал. И, поднявшись, сказала:
– Хорошо, Коля. Как скажешь. Я сегодня же напишу на расчет. Я всё понимаю.
– А! – отмахнулся Николай. – Ничего ты не понимаешь! Дура была, дурой и останешься.

**********

… Ребята новость восприняли по-разному. Димка едва на ушах не ходил от нетерпения и счастья предстоящей поездки, смены впечатлений. Олег же замкнулся, несколько дней вообще почти не показывался из комнаты. Даже обед забирал туда.
Как-то вечером, когда Димка уже уснул, а Николай увлечённо «болел» в спальне за «свою» команду хоккеистов, Ольга сидела на кухне, штопая разные вещи к предстоящему переезду.
Вышел на кухню Олег, в одних трусах, тапках на босу ногу. Напился прямо из-под крана, подошёл к двери, но не вышел, а, прикрыв её, прислонился голой спиной к холодному стеклу, зажав ладони под мышками.
– Мам! – как выдавил из себя.
Ольга оторвалась от шитья, вытащила из вороха белья рубашку, протянула сыну:
– Накинь, а то застынешь. Да сядь, а то у меня шея болит на тебя смотреть.
Надев рубашку, Олег присел напротив матери, снова запрятав ладони на то же место.
– Ну что, Олежка? – спросила Ольга. – Что-то не по себе? – вздохнула тихонько. – Мне ведь тоже совсем не хочется никуда ехать…
– Да зачем нам ехать-то?! Зачем? Ну, хочет он – пусть едет один. А мы чего? Помрём без него, что ли? Толку от него… Ни денег, – всё пропивает, – ни помощи тебе…
– Ну, насчёт помощи, замнём для ясности, – с улыбкой произнесла Ольга, откусывая нитку. – Ты-то здорово помогаешь?
– Ну-у…но я – другое дело! А он же муж тебе всё-таки.
– А тебе отец. Зачем ты так на него…
– Мам, ну, ты, как маленькая! Как я должен к нему относиться, если за всю жизнь… слышишь – за всю свою жизнь! – я нигде с ним не был, ни о чём не говорил? Почему самые ТАКИЕ вопросы я задаю тебе, а не отцу? Почему я, как последний идиот, из дому не вылезаю?!
– Да, кстати, Олег, меня это тоже интересует: почему у тебя уже давно нет вообще никаких друзей? Даже про Свету больше ничего не рассказываешь…
– Света…Она уже не та, эта Света… Да что, ты такая наивная?! Эта Света с Сухарем в бар ходит. Они ж все в прикиде, деньги всегда есть. А я – что? эти несчастные кроссовки и – штопаные штаны?!
– Но, Олег, при чём здесь одежда? Не понимаю. Ты же симпатичный парень, такой начитанный…
– Да кому это всё нужно?! Что толку – симпатичный, если фирмы нет? А начитанность… ты как с Луны свалилась! Они, эти «друзья»… им попробуй рассказать что из книг, – «гы», да «га». Они придурком меня считают! А ты – «начитанный»... И вообще, мам… Ну, давай, никуда не поедем! Ведь это наш родной город. Куда от него? Пусть он один едет.
– А как же мы жить-то будем? – задумчиво спросила Ольга, непроизвольно положив руку на живот.
Этот жест не ускользнул от сына. Он замер, глаза его расширились.
– Мать! – громким шёпотом сказал. – Мать! Ты рёхнулась?! Ну, слушай! Ну, я знаю, что ты у нас более чем странная. Но не до такой же степени!
Ольга смущённо опустила глаза.
– А что, Олежка… ты… так против, д… да-а? – спросила дрогнувшим голосом.
Олег помолчал, осмысливая ситуацию. Потом деловито спросил:
– А он-то, небось, и не знает? – и уверенно сам же ответил. – Конечно, не знает! Ты молчишь. А он же и не заметит… Я помню, как с Димкой драма бала. Он же не хотел его. Он вообще нас не хотел… – опять помолчал и сказал решительно. – Так ты боишься, что не проживем?! Не бойся: я пойду работать. Хоть прям сейчас уйду из школы и пойду учеником. Пока тебе… – разряд получу…
Ольга медленно покачала головой. Поднялась, отложив шитьё на стол. Подошла к сыну, потрепала его светлые, отцовские волосы, заглянула в такие, как у Николая, чисто-зелёные глаза. Сказала тихо и твёрдо:
– Одно ты, Олежка, не учёл. Я люблю его. Люблю! И жить без него не могу. Понимаешь? Есть, кроме меркантильности, такая штука на свете: любовь. И, представь себе – это не выдумка писателей. Это – реальность. Через годы ты поймёшь меня в этом. А сейчас ступай спать – околел уже совсем, – и добавила в спину уходящему сыну. – Ты бы побродил по своим местам… Послезавтра едем.

VI

«Ты куда? Ты куда? Ты куда?»– отстукивали вагонные колёса. Ольга лежала на нижней поле на боку, поджав ноги. В ногах сидел Николай, играя в карты с попутчиками. Наверху, над нею, спал Димка, свесив в проход загорелую тонкую руку. Олег лежал так же наверху, нацепив наушники плейера и покачивая ступнёй перекинутой через поднятое колено ноги в такт ему одному слышной музыки. Ольга пыталась дремать, но побеспокоенный суматохой отъезда малыш гулко ворочался там, внутри, стучась головкой под самое сердце. Ольга гладила его через живот, тревожась, что неправильно он расположен, могут быть осложнения.
С удивлением она думала, что Олег прав: Николай до сих пор не заметил её положения. Полноту её ругал, осыпая упрёками в неумеренной еде, лени и Бог весть в чём. Сама она почему-то не хотела говорить ему. Как решилась в сорок лет, да третьего… не сорок, конечно, но всё равно… Она сама не понимала. Получилось так. И решила: раз есть – пусть живёт.

Вагон качало. Колёса отсчитывали стыки, бормоча уже другое: «Как ты там? Как ты там?» «Плохо», – вздохнула Ольга. Она тяжело поднялась с жёсткой постели, сунула ноги в туфли и, накинув на плечи пальто, протиснулась между играющими, прошла в тамбур. В дверях не было стекла, и холодная декабрьская ночь врывалась в тамбур всем многоцветьем дальних и ближних бегущих огней, ярким, крупными, хороводом кружащими, звёздами. Ольга ухватилась за стылые прутья дверного окна и жадно вдыхала холодный свежий воздух. Глаза её не отрывались от звёздного хоровода.
– Ты чего? – раздался внезапно голос мужа следом за лязгом закрываемой двери вагона.
Ольга, не оборачиваясь, вдруг произнесла:
– Коля, у нас будет ребёнок.
– Чего? – не понял тот. Она не стала повторять. – Чего ты сказала?! – он резко повернул её за плечи к себе лицом, окинул колючим взглядом. – Ты что, икряная?! – Ольгу передёрнуло от этого определения. – Говори, сука, от кого?!
– От тебя, родной, от тебя… – горько усмехнулась Ольга. – Ты не помнишь – наш единственный отпуск вместе? Ту сумасшедшую ночь, хоровод звёзд над морем… И чайка… чайка лунного цвета пролетала над нами…
– Тьфу! – сплюнул Николай на замызганный пол и жадно затянулся. – Чего придумала! Какие чайки?! Тебе сколько лет? Идиотка!.. Приедем – к врачу!
– Поздно, – улыбнулась Ольга. – Очень поздно. А ты… и не заметил…
– Сдурела! Ей Богу сдурела! Мало тебе двух? И тех ни одеть, ни обуть, ни прокормить... На кой чёрт?!
– Знаешь, Коля, – вновь повернулась Ольга к летящим огням. – Знаешь, о чём я сейчас думала? Когда человек рождается, – это как сотворение нового мира. Смотри! «Да будет свет!» – первое, что ребёнок видит, – это свет и больше ничего. Потом чередуются свет и тьма. Потом появляются светила: его выносят на прогулку, он видит Солнце, видит Луну, звёзду… Потом – Тверь земная под ногами, учащимися ходить… И дальше, дальше… Всё в точности! И я ощущаю себя Творцом, создающим новые миры…
– А сучкой толстозадой ты себя не ощущаешь?! – взъярился Николай. – Ты только жрать, да спать, а я на вас – паши?!
Раскипятившись, он замахнулся на неё, как обычно. Она не уворачивалась. Только глянула с болью и прикрыла рукой живот.
Я – Он уже бьётся, Коля. И всё слышит. Ты хочешь, чтобы он знал, как ты его не желаешь?
Да! – вдруг трезво-спокойно произнёс Николай. – Пусть знает, как я его не желаю.
Он выбросил окурок мимо лица Ольги в окно и, молча грохнув дверью, вернулся в вагон.
Ольга изо всех сил вцепилась в прутья. Её трясло. Она кусала губы и смотрела, смотрела, смотрела сквозь набегающий слёзы на бесконечный хоровод ярких звёзд. «Где ты, далёкая, родная?! Забери меня! Я здесь такая чужая!» но не могла она среди тысяч отыскать ту, единственную, видимую сквозь синеву дневного неба.

VII

– А у нас тут то ж бывает: горят деревья-те. Но мало. Таких пожаров не случается, - говорила Ольге свекровь, невысокая полноватая, с когда-то красивыми чертами расплывшегося лица. – Вообще, у нас тут тиха. Посёлок-те небольшой… Ты куда работать-те пойдёшь? – без всякого перехода спросила вдруг она. – Може, до меня на ферму? Та де ж там, не приучена к скотине-те… А то – почтальонка у нас недавно померла. Непонятно чего. Сердце вдруг. Така хороша была… Я ей всегда с пенсии давала. Почтальоном хорошо: всегда лишний приработок с пенсий, переводы если… Коля! – обернулась она к вышедшему на кухню, где сидели они за столом после завтрака, сыну. – Ты ж вот смотри: тополь твой как вымахал! Всю воду с огорода качает, проклятущий. Да ещё корни под хату пустил. Срубить его, что ль? Всё на дрова пойдёт…
У Ольги вдруг тревожно замерло сердце.
– Зачем?! Не надо! – воскликнула она. – Ведь это ЕГО дерево.
– Ну, дак что ж, век ему расти, коль мешает? – удивилась свекровь. – Хату-то корнями может порушить. Сруби ты его, пока не на работе, – вновь обратилась к сыну.
– Завтра, – откликнулся тот. – Сейчас пойду к Генке – он обещал в свою бригаду взять. Надо поставить… У тебя есть что в заначке? Давай, давай, мать! Чтоб у тебя, да не было.
Свекровь, недовольно поджав губы, ушла вглубь дома, через некоторое время вернулась с газетным свёртком, скрывающим большую бутылку.
– Первак? – весело встряхнул свёрток Николай.
– Водка. Ещё чего, самогонку для такого дела. Не на день, чать, идёшь к ним. А Генка – мужик толковый.

… Ночью Ольга жадно-ненасытно ласкала мужа.
– Коля, Коленька! Родненький ты мой, единственный! – горячо шептала она. – Я такая счастливая, что ты есть у меня! Это ничего, что порою ссоримся… а я всё равно тебя люблю-люблю-люблю! Правда! Это ты притворяешься строгим и злым. А на самом деле добрый-добрый и нежный-нежный!
– Да хватит тебе уже! – пробормотал муж. – Взбесилась, что ли? Ну, чисто, мартовская кошка! Спи, давай.
– Коленька, – проговорила Ольга, затихнув, было, на плече мужа, приподнялась на локте, пытаясь заглянуть в глаза, сожалея, что здесь не город, – света с улицы нет. – Коленька! Не надо его рубить! Ну, корни ту обрежь, а весь не надо.
– Да брось ты! Начинаешь опять за свои деревья… Как маленькая – не знаешь будто, чем печку топят!
– Знаю… Но ведь это – ТВОЙ тополь. Не надо, Коленька! Тревожно мне: беда будет! – вполголоса убеждала Ольга. – Помнишь газету ту? Где про берёзу. Ты же читал… Кажется мне – ты тоже со своим тополем связан. Срубишь – беда будет…
– Долго вы там кудахтать будете? – раздался за стеной голос свекрови. – «Беда, беда…» Накличь ещё беду ту!
– Коля! Ну, пообещай, что не будешь! – умоляющим шёпотом произнесла Ольга.
– Да хватит тебе! Придумала тоже… Спи! – отвернулся Николай, резко откинув её руку со своего плеча.

Ольга беззвучно плакала. Непонятная тревога и тоска сжимали сердце. Перед глазами вставали страшные видения: оловянно-застывший взгляд Николая, отблески огня и – кровь на белом снегу.
Наплакавшись, кое-как отогнав жуткие видения, Ольга уснула уже под утро.

**********

… «Дз-занг, дз-занг, дз-занг…» – услышала она сквозь сон странный металлический звук. Открыла глаза, некоторое время с недоумением разглядывала потолок, стены, вновь позабыв, что она уже в другом доме, далеко от привычного мира.
«Дзанг!» – вновь донеслось со двора.
– Ну, вот. Сейчас мы с тобой, дружок, попрощаемся! – послышался голос Николая.
И вновь, как ночью, чёрной тенью нахлынула на неё тревога, сжалось дол боли сердце, гулко застучал кулачками малыш: «Спеши, спеши!»
Ольга вскочила с постели, сунула босые ноги в сапоги, в коридоре, сорвав с вешалки, второпях надела пальто поверх ночной сорочки, выскочила на заснеженное крыльцо дома.
– Не на…! – только успела выкрикнуть.

Всё произошло в одно мгновение. Вдруг вскинул ветви обречённый тополь, осыпая снежную пыль, звон полился, жаля душу печальной мелодией, вспыхнуло почти бесцветное пламя, разом охватив всё дерево. Топор вырвался из рук Николая на взмахе, взлетел, ударился обухом о пылающее дерево и, отскочив, только что отточенным лезвием с жутким хряском вломился в голову Николая.
Как подкошенная, Ольга свалилась на крыльце без сознания.

Когда она очнулась, во дворе было несколько соседей, сбежавшихся на происшествие. У некоторых в руках были вёдра: собирались тушить пожар, вспыхнувший, как они решили, на подворье у Семеновны. Сама она с ране ушла на ферму.
От дерева осталась лишь горка пепла. Лёгкий ветер вздымал его и осыпал лежащего рядом, в луже крови, Николая. Тут же валялся топор с обгоревшей рукояткой. Пятна крови ярко выделялись на припорошённой пеплом белизне снега, чуть подтаявшего от огня.
Пошатываясь, Ольга прошла мимо молчаливо расступившихся соседей. Упала рядом с мужем на колени, склонилась над ним, опираясь ладонями о снег, заглянула в застывшие уже навсегда оловянно-мёртвые глаза.
– Коля! – прошептала, – Ко-о-лень-ка-а-
– Коленька! – вторила ей, прибежавшая с фермы, свекровь, обнимая погибшего единственного сына.
И вдруг, выпрямившись на коленях, с ненавистью глянула на молча плачущую Ольгу:
– Ведьма! Это всё ты! Ты всю жизнь ему испортила, погань засратая! И со свету изжила, – она повернулась к соседкам. – Вчера, когда-ть говорили мы с Коленькой про тополь этот, она и напрочила – беда, мол, будет. Ой, сыночек же ж ты мой ненаглядный!.. – заголосила, упав на грудь Николая.

Соседки, косо переглядываясь, шушукались. С невидящим взглядом, ошеломлённая, Ольга тяжело поднялась с земли, пошла со двора.
В конце улицы её догнал Олег.
– Мам, ты куда?! мам, ты что?! – запыхавшись, бормотал он, неловко обнимая мать за плечи. – Бабка-дура, ляпает, а ты…
– Но ведь я, правда, так говорила, – безжизненным голосом отозвалась Ольга. – Правда! Я же молчать должна была… а я сказала… А он… он же в противоречие стал неосторожным… Молчала бы – ничего не случилось бы… Я убила его! – вдруг выкрикнула она.
– Ну, что ты глупости городишь, мам?! Помешалась совсем… Ну, предчувствовала, – это же так и должно быть с любящими… Ты же любила его… – Олег повлёк мать в сторону дома. – Пойдём домой, мам… А то там Димка сейчас из школы прибежит…
– А ты почему не в школе? – безучастно спросила Ольга.
– Сказали…

Димка всхлипывал, вжав конопатую мордашку в плечо бабки. Ольга притянула сына к себе, хотела прижать к груди его растрёпанную светловолосую голову. Но он вдруг резко отстранился, глянул насторожённо-отчуждённо из мокрых, слипшихся ресниц:
– Это правда? Это ты его убила?! – срывающимся от всхлипов голосом прошептал-прокричал он.
Ольга замерла в беспомощной растерянности.
– Ты что, сдурел?! – подлетел к брату Олег. – Что ты мелешь! Говорят же – топор вырвался…
Ольга безучастно огляделась. Десятки глаз сверлили её с любопытным недоброжелательством. «Они что, в самом деле думают, что – я?» – отрешённо подумала и, повернувшись, медленно поднялась на крыльцо, закрыла за собой дверь.

**********

Потом всё было, как в тумане. Следствие, на котором она ничего толком не могла доказать. Как объяснить, что дерево вспыхнуло само собой? В конце концов, написали, что от удара топора случилась искра, и произошло возгорание. Глупо… Нелепо…

Похороны, бестолково многолюдные. Ольга почти не участвовала в приготовлениях. Лишь молча, не считаясь, выкладывала всё новые и новые суммы из денег, вырученных от продажи квартиры.

Она плакала ночами, терзая краешек одеяла. Это слышала за стеной свекровь. Потом весь посёлок судачил о её лицемерии.

Она не проронила и слезинки, прощаясь с мужем. И все говорили, что она бессердечная. Рада, мол, что избавилась.

На девять дней народу было уже меньше. Какой-то мужчина, подсев к Ольге, всё твердил ей:
– Ты ж детей-те не отымай у Семёновной. Она ж одна теперь. Уж никого-те более: детдомовка.
А свекровь, через стол, кивала заискивающе:
– Да-да, Оленька! Вы ж только у меня и остались. Ты ж скажи: я ж к тебе всегда, как к родной. Всё – вам – и тебе, и деткам…

А Ольга вспоминала редкие приезды свекрови к ним. Та, действительно, привозила и мясо, и овощи, варенья… Но, оставшись с Ольгой наедине, всё вздыхала: «Вот, привезла, продать хотела…» И Ольга, не говоря Николаю, отсчитывала по рыночной цене за каждый грамм, за каждую игрушку для пацанов. Вспоминала не однажды брошенное ей в лицо: «Ты ему жизнь исковеркала с выродками своими!..»
И… молчала…

Уходить ей было некуда. Оставалось стерпеться с новыми обстоятельствами. Жить в ещё более чужом мире, среди чужих людей.
«… Это мы в их мире живём, а не они в нашем…»

**********

Ольга устроилась работать почтальоном. Научилась внешне спокойно, хоть всё внутри протестовало против подобного, принимать «пенсионные». «Деткам, Димочке что купишь...» А за спиной – как шип змеиный: «Ведьма!»

Проработала она недолго: подоспел декретный отпуск. Малыш вёл себя молодцом, стойко перенеся вместе с матерью все свалившиеся невзгоды. Врач, наблюдавшая Ольгу, удивлялась:
– В Вашем возрасте, да после таких потрясений… Удивительно!

Димка всё больше отстранялся от матери, полностью попав под влияние бабки. Всё чаще не слушался, начал дерзить. Олег немного приструнивал брата. Ольга же никак не могла решиться на разговор со свекровью относительно враждебных настроений младшего сына: она была сейчас полностью зависима от этой лицемерной женщины.
Олег твёрдо решил, окончив девятый класс, уехать в родной город, поступить там в училище. Поэтому много и усердно занимался. С братом и бабкой фактически не общался. Когда в доме, на подворье требовалась мужская сила, молча и быстро выполнял требуемую работу, не вступая ни в какие обсуждения.
В свободное время помогал матери разносить почту. И тогда они, как прежде, подолгу разговаривали обо всём на свете: от фильмов и книг, до его юношеских проблем.

… Зима была невероятно снежная, морозная. Какая-то праздничная. И потому страшным набатом доносились в посёлок сообщения по радио, в газетах. Всё чаще, всё обширнее вспышки лесных пожаров. Более того: деревья горят уже и в населённых пунктах. Замечено, что это явление наблюдается во многих локальных областях по всей планете, где особенно неблагоприятна экологическая обстановка. В этих же районах зафиксирована повышенная смертность в результате сердечных приступов, травматизма, дорожно-транспортных происшествий.
«Почему они горят?» – Ольга думала об этом непрестанно. И чувствовала, что где-то близко к поверхности лежит ответ. Уже почти видела его, но страшилась вытащить наружу, надеясь, что ошибается. «Кто я такая?! Сотни учёных не могут ответить на этот вопрос, а я…»

VIII

Однажды в конце марта, когда уже вся округа расцветилась яркими сочными красками, в погожий солнечный день Ольга ушла далеко за посёлок. Туда, где изумрудные поля озими граничили с бесконечной опушкой дальнего леса. Она вошла в редколесье с почти счастливой улыбкой на губах. Гладила стволы деревьев, такие странно-упругие на ощупь, от струящихся по ним живительных соков. Трогала кончиками пальцев молодые клейкие листочки и мягкие нежные иголки. Приветствовала их молча, своих безымянных друзей.

Незаметно углубилась в лес, вышла на небольшую полянку, окаймлённую юными пушистыми ёлочками. Посреди полянки, тесно прижавшись друг к другу стволами, росли две берёзки. Ольга подошла к ним и увидела, как стекают из трещинок капли. Она засмеялась и лизнула. Сок оказался совсем не такой, как в магазине, но очень приятный, бодрящий.
Перейдя полянку, заметила лежащий под большой старой елью ствол упавшего дерева. Присела на него и, прислонившись спиной к ели, засмотрелась на кудрявые кроны берёзок-близнецов. Было безветренно. Лесная тишина звенела птичьим гамом. Молчаливо-торжественно стояли вокруг полянки ёлочки, словно охраняя этих, случайных здесь, сестёр-двойняшек. Тонкие ветви берёз переплетались, как в объятиях, чуть пошевеливаясь. И молодые свежие листочки при этом подрагивали, создавая впечатление лёгкой ряби. Как на море, когда тихо-тихо, но чуть морщит поверхность дыхание волн.

Убаюканная этим видением, она, казалось, задремала с открытыми глазами. И вдруг резко дёрнулся внутри малыш. Ольга охнула, сползая со ствола в траву. И в этот миг обе берёзки, словно протестуя, вскинули внезапно тонкие, свисающие ветви. Странный, тревожный, всю душу переворачивающий звон разнёсся над лесной полянкой. Вспыхнуло пламя, в один момент охватив почти прозрачным жаром прекрасные деревья. Вспыхнуло, и с гулом свирепым в несколько минут превратило их в один холмик белёсого пепла. И снова наступила тишина. Тяжёлая, гнетущая, в которой не слышно уже было птичьего щебета.

В смятение, Ольга наблюдала происходящее. Она даже не успела испугаться – так быстро всё произошло. Сознание словно покинуло её. Она полулежала в траве у поваленного ствола, машинально поглаживая живот, где бунтовал, бился головкой под сердцем малыш. И какие-то странные мысли мелькали в её голове.

**********

«В это момент погибли два человека… Два человека…»
«Почему?» – подумалось ей. И словно ответ прозвучал:
«Во имя спасения всех. Сгорев, берёзы выбросили в ноосферу планеты энергию добрую, очищающую. Но, сгорая, оборвали нити, связывающие их с теми людьми, которые остро ощущают родство Природы и почувствовали этот обрыв. Почувствовали и – погибли. Однако и их гибель так же дала всплеск очищающей энергии».
«Значит, в самом деле, есть какая-то связь между людьми и деревьями?» – опять подумала Ольга.
И вновь пронеслось ответом в голове: «Конечно. Всё живое на Планете принадлежит Природе. Душа Планеты не разделяется на людей, животных, растения. Она общая на всех. Потому всё взаимосвязано».
«Хорошо, мне понятно: гибнут наиболее чувствующие эту связь. Но… Коля…»
«Ты так хорошо его понимала все годы, прожитые вместе… А одного, самого главного, так и не разгадала: причины его нервозности, беззащитности. Он вырос в посёлке, рядом со своим тополем, в своём мире Природы. И в городе, оторванный от всего этого, был чуждым. Страдал, сам не понимая, отчего. Завидовал тебе, не зная этого, что ты – в своей среде. А сущность его тянулась всегда к Природе, к своему уголку здесь, в этой округе…»
«Но я ведь и здесь…»
«Ты – другое дело. Таких, как ты, мало. Для основной массы людей – то, что называется «Чувством Родины».
«Непонятно всё же, как действует эта связь – гибель людей вызывает гибель деревьев, или наоборот?»
«По-разному. Есть люди, крепко связанные невидимыми нитями с каким-то определённым, ИХ деревом. Как Светлана. Тогда болезнь или гибель дерева может вызвать болезнь или гибель человека. В этой же ситуации, когда деревья вспыхивают, – они влекут за своей гибелью смерть не определённого человека, а лишь того, кто в данный момент оказался очень уязвим. Часто бывает – никто. Иначе больше половины человечества уже вымерло бы: ведь самосожжение длится уже несколько лет».
«Почему умирают только хорошие?»
«Не только. Внезапная смерть хорошего человека сразу заметна. Гибель плохого обходится сознанием. Но ведь он был плохим с точки зрения человеческой морали. У Природы же свои критерии. Может маньяк-убийца замирать от нежности над невзрачным цветком. Всё относительно…»
«Но почему они горят?»
«Ты знаешь это. Боишься ещё этого знания, но знаешь».
«Знаю?.. Сотни учёных сейчас не могут прийти к верному решению… а кто я такая – знать?!»
«Порой, учёному найти верное решение мешает именно его учёность. Перед лицом Природы что ты, что академик – равны. Даже, в этой ситуации, ты выигрываешь: у тебя нет стереотипа научного мышления, нет внутреннего тормоза. Твоё знание – верно».
«Но ведь тогда верен и способ их тушения: попросить не гореть…»
«Уже поздно. Слишком их много…»
«Но как же, как их заставить? Как погасить это безумное самоуничтожение?!»
Ответ пришёл не сразу и ошеломил: «Вот это мы с тобой и должны выяснить».
«Кто – мы?!» – ужаснулась Ольга.
«Мы – ты и я. Мы – единое целое», – подумалось загадочное.

Ольга тряхнула головой, протёрла глаза, сжала виски. «Что такое?! Я схожу с ума? Ещё чего не хватало!»
Постепенно приходя в себя, она оглядывалась вокруг. Солнце уже склонилось к западу. Поднялся небольшой ветер. Он волновал высокую сочную траву на полянке, осыпая её невесомым пеплом сгоревших берёз.

Лишь к вечеру, усталая и разбитая, с каким-то неясным, мрачным отсветом в глазах, она добралась домой.
Ворчала свекровь. Исподлобья поглядывал Димка. Отмалчивался Олег.
Перекусив, Ольга ушла в свою комнату и, едва успев прилечь на кровать, тут же уснула тяжёлым сном.

**********

В том сне она видела и слышала непонятные, странные события и слова.
Видела всю Землю словно из Космоса. Видела безобразные нефтяные пятна на поверхности океанов и морей. Многочисленные пожары: горели леса, горели степи, горели заброшенные месторождения газа…
Видела она грязные, заросшие и заболоченные реки, ручьи, родники… Солончаки на месте когда-то плодороднейших земель…
И видела дымы из труб. Дыми ядовито-жёлтые, оранжевые, синие… И словно вдыхала этот дым, отравляющий всё живое, окисляющий облака, отчего на землю лилась не живительная влага, а всё опаляющая, сжигающая едкая кислота.

И слова она слышала. Словно разговор двоих, кого видеть не могла.
«– … Нам с тобою дана зелёная зона. Как сами жители её называют, лёгкие планеты, её душа, – звучал один голос, почему-то голубого цвета.
– Её душа… – лился в ответ нежно-розовый, – … душа!.. не в этом ли и вся суть – что зелёный покров Планеты, её деревья – это душа Планеты?.. Потому и гибнут люди, когда сгорают деревья… Почему же они горят?
– Может быть потому… – голубой голос приглушился, потом вновь зазвучал отчётливо. – … сгорая в самопожертвовании, душа излучает невиданной силы энергию…»

Ольга тревожно заворочалась во сне, голоса отдалились, пропали. Но вскоре вновь вернулись:
«… – Почему мы должны вмешиваться и гасить это очищающее пламя? – спрашивал розовый голос.
– Потому что Душа эта лишена Разума. И в порыве самопожертвования может сгореть до основания…» – отвечал голубой.

До утра прометалась Ольга в тревожном, пугающем и, вместе с тем, притягательном сне. Уже на рассвете услышала зов: «Ония! Я жду тебя, Ония!» – слышала странное, незнакомое имя, но почему-то была уверенна – зовут её: «Я жду тебя! Я нашёл…» – она открыла глаза, обрывая сон и голос. Странный голос голубого цвета.

**********

… Всю неделю Ольга, сама не понимая, почему, выискивала причину, по которой ей крайне необходимо съездить в родной город. Это было нелегко: – найти такую причину: вот-вот уже должен был появиться на свет малыш, которого она, за выдержку и стремление к жизни, твёрдо решила назвать Виктором или Никой. Против Ники свекровь не возражала, но мальчика настаивала назвать Николаем. Ольга отговаривалась тем, что негоже давать ребёнку имя покойного.
В городе родном не осталось никого близких, к кому она могла бы съездить. Единственная подруга Светлана уже несколько лет как уехала с семьёй на родину мужа, где развела обширное хозяйство, даром что горожанка.
Дел никаких не наблюдалось. Но всё же Ольга придумала для себя и для всех вескую, как ей казалось, причину. Ей, якобы, необходимо было срочно, обязательно лично, побывать на прежней работе, чтобы добиться какой-то ещё справки для затянувшегося оформления пособия на детей.

IX

И снова отсчитывали стыки колёса ночного поезда…
Ольге билет достался на верхнее боковое место, но помогла проводница, молоденькая чернявая девушка, обменять на нижнее.
Почти всю дорогу Ольга пролежала в полудрёме, то прислушиваясь к перестуку колёс, то засыпая и видя всё новые и новые видения, так похожие на явь, и такие далёкие от реальности.
Ещё, задрёмывая, вновь начинала слышать непонятный зов, но тотчас открывала глаза, не желая поддаваться явному, как она считала, помешательству. И что уж совсем странно, – вдруг стали звучать в голове её стихи. И голос, читавший их, был сухой, надтреснутый и какой-то знакомый. Стихи эти, как и видения, были всё об одном: пожары, газы, гибель Природы…

От искры каменнотопорной
До пламени ракетных стартов
Шёл HOMO SAPIENS упорно
Своей Планеты Геростратом.

Те искры – огненные птицы –
Поразлетались над веками:
Вздымали пламя инквизиций,
Вздували атомное пламя.

Но современным геростратам
Уж мало огненного жара –
Леса сжигают жгучим ядом,
Сжигают воздух – едким паром!

И вижу: в Космосе кромешном,
В прожжённой ядами рубахе –
В озона клочьях обгоревших –
Земля кружится, как неряха.

Жизнь угасает на планете,
Цветущий облик свой утратив.
Сгорают в ультрафиолете
Последние из геростратов…

«О, Боже! – вздыхала Ольга сквозь дрёму. – Как я уже устала от всего этого! И зачем я еду, спрашивается?! К кому, для чего? Откуда взялась эта жгучая тяга к СВОИМ посадкам, к СВОЕМУ дереву? Это ж надо рёхнуться: на сносях, кинув детей в чужом краю, тащиться в такую даль непонятно для чего!»

Но вставали в памяти две берёзки, охваченные бесцветным почти, гудящим пламенем. И приходило странное понимание происходящего. Понимание, невыразимое словами, лишь на пределе интуиции. Она ЗНАЛА, что сможет погасить их. « Но как? – думала. – И почему – я? Мне больше делать, вроде, нечего!»
«Кто, как не ты? Кто, как не ты?» – укоризненно вопрошали колёса поезда и влекли, везли её сквозь звёздную черноту ночи туда, где каждая пядь земли степной, поблизости от города, посадок юных, жарких, помнила звучание её шагов. Домой! Она ехала домой! К СВОЕЙ степи, к СВОЕМУ лесу, к СВОЕМУ дереву над нешироким ручьём. Потому что с каждым промелькнувшим за окном километром всё росла уверенность: она и только она знает причину пожаров. И только она сможет их погасить. Но начать надо там, где, как говорили в старину, зарыта твоя пуповина. А потом… и по всей Земле погасит…

Ольга перестала сомневаться, вдруг поняв, что к тому времени, пока доберётся до посадок, неизвестно откуда, уже будет знать, как действовать.

**********

… В полной растерянности Ольга стояла на опустевшем перроне с детства знакомого вокзала.
Сутки. У неё в запасе всего сутки, чтобы успеть сделать всё. Всё… Но что это – «Всё»?!

Она помнила, что провела в вагоне почти бессонную ночь. О чём-то думала, намечала, что необходимо сделать, в какой последовательности. Но уже утром, когда поезд проезжал последние десятки километров, оставшиеся до цели, неожиданно очень крепко заснула. Проводнице пришлось её будить, когда уже все пассажиры покинули вагон.
И вот теперь она стоит посреди пустого перрона и совершенно ничего не помнит! Не знает: зачем, для чего рвалась, спешила в родной город. Спешила так, что не взяла даже никаких документов. Это она обнаружила только теперь, заметив, что у неё лишь сумка со сменой белья, расчёской, полотенцем да кошельком, где лежала небольшая сумма на обратный билет и на что-нибудь перекусить. Сейчас ей было известно одно: у неё только сутки. Чтобы успеть сделать… Что?!

Ольга ещё немного потопталась на месте, а потом решила всё же поехать в город. Поняла так, что со сна совсем ошалела и, развеявшись, вспомнит всё. А пока поедет туда, куда сердце позовёт.
Не торопясь, вышла на привокзальную площадь. Уже разъехались все такси и автобусы, чьи рейсы были подгаданы к приходящим и отправляющимся поездам. Дальше, по параллельной улице, куда вёл от вокзала короткий переулок, проходила трамвайная линия.
Ольга направилась в переулок. Выйдя к рельсам, на мгновение задумалась, в какую сторону ехать: направо – туда, где, затянутые сизым дымом, всё горят, всё вспыхивают посадки? Нет, туда пока рано. «Странно, – подумала Ольга, – вот уж сколько лет они горят, а всё ещё существуют. Конечно, эта необычность вспышек без перекидывания огня, может прояснить подобное. Но потому и не проясняет, что – необычность».
Ольга перешла рельсы и направилась к остановке, от которой ехать к центру города и дальше, к противоположной окраине, где – просторная степь, сейчас изумрудная от молодой травы и озими полей. Решила ехать до конечной и, хоть недалеко, хоть на чуть-чуть, выйти в этот простор. А уж потом… Потом – видно будет.

**********

… Слегка оглушённая, после тишины посёлка, дребезжанием трамвая, Ольга знакомой тропинкой прошла задами последних городских домов в открытое поле.
Всё же, давно она здесь не бывала, года три. И перед отъездом не сумела вырваться, попрощаться. Оказывается, здесь, у окраины, развели огороды. Пришлось пробираться дальше межами среди засаженных аккуратных прямоугольников. Огороды тянулись неширокой полосой по два в сторону степи. Но вдоль окраины занимали большое пространство. На некоторых участках вдалеке работали люди. Если кто и заметил Ольгу – вряд ли обратили особое внимание.

Пройдя огородами, она пошла по непаханой, свежими сочными травами покрытой, степи. Не очень далеко впереди виднелся курган, на вершине которого, Ольга знала, словно кресло, лежал огромный, в рыжих лишайниках, валун.
Она поднялась на курган, постояла, запыхавшись, оглядывая родную до щемящей боли в сердце округу. Степь уходила разноцветьем далеко к горизонту, где слева переходила в посадки, а дальше, лесополосой отделённая, граничила с полями пригородных сельских хозяйств.
Ольга достала полотенце, постелила на валун и села, опершись спиной о «спинку кресла». Не думала ни о чём. Просто сидела, дышала запахами молодой степи, смотрела на изумрудную зелень, на тёмные прямоугольники огородов, на лёгкие пушистые облака, белоснежными ангорскими котятами ползущие по синему небу.

В очередной раз поглядев на облака, она отметила, что одно из них почему-то голубое, лишь слегка отличается по цвету от неба и плывёт, как ни странно, совсем в другую сторону. Было оно почти правильной овальной формы. В полёте лёгкие завитки отделялись от него, но тут же возвращались, сливаясь с общей массой. Приоткрыв от изумления рот, Ольга наблюдала за невиданным облаком. Не меняя скорости, оно проплыло довольно низко над курганом в сторону города.
Когда облако было над головой, Ольга почему-то ощутила прилив щемящей нежности и невероятной тоски. Её до жути захотелось подняться к этому облаку, слиться с ним в одно и…
У неё закружилась голова. На какое-то мгновение сознание померкло, и она услышала, нет, не услышала даже, а словно сама подумала: «Ония! Я жду тебя, Ония… я знаю, что делать… найди меня… найди Андрея Осина – он всё знает… Ония!..»
Ольга стряхнула с себя оцепенение. Что это?! Где она это уже слышала? И, словно завеса упала: разом вспомнились ночные, в поезде, видения, происшествие в лесу, сны… И зов… этот зов…
Она сжала виски. «Боже! – прошептала. – Я, кажется, действительно схожу с ума! Зачем я сюда приехала? Что должна сделать? Справка? Какая ещё справка! Ведь это я всё придумала!» Откинув голову на «спинку», снова начала смотреть в небо, чтобы немножко успокоиться.

И вот, как бывало, сквозь синеву засветилась, замерцала далёкая-далёкая, родная-родная звёздочка. Вот приблизилась она, превращаясь в яркое до белизны солнце. Вот облака плывут уже не белые, а сиреневые по ставшему зеленоватым небу. И она проплывает ниже их, против общего направления. И видит, ощущает весь окружающий мир. Мир незнакомый и родной. Неизвестные травы и деревья, – она впитывает в себя их нежный пьянящий аромат. Зелёные реки и ручьи, – она слышит их лёгкое журчание, сквозь прозрачную зелень воды различает каждый камушек на дне, стайки пёстрых весёлых рыбёшек…

И вдруг, контрастом, видит она Землю, словно из Космоса. Всю в уродливых пятнах пожаров. Нефть на поверхности океанов и морей, косяки мёртвой рыбы, безвольно носящиеся по волнам… Заболоченные, заросшие реки и ручьи с водой мутной, тяжело-жёлтой… Пустынные солончаки на местах когда-то плодороднейших земель… И лес – ЛЕС! – труб, выбрасывающих в небо клубы ядовито-жёлтых, оранжевых, синих дымов. Эти дымы смешиваются с облаками, окисляют их – и льётся на землю не живительная влага, а жгучая, всё уничтожающая кислота…

Словно вдохнув этот дым, Ольга судорожно хватала ртом воздух. Она вновь осознала себя сидящей на вершине кургана. Вдали, над городом исчезало, сливаясь с небом, странное голубое облако.

**********

Ольга поднялась, опираясь о камень. Она знала – ЗНАЛА – зачем она здесь, что должна делать! Бросив полотенце в сумку, спустилась с кургана и направилась в сторону города.
Из трамвая вышла в центре у рынка. Зашла в столовую, взяла недорогой обед. Есть не хотелось, но нужно было думать о малыше: ему необходимо.

… Выйдя с рынка, Ольга остановилась у крайнего киоска и огляделась. Всё было, как обычно. Сумрачные, сосредоточенные люди спешили скупиться или с покупками – к трамваю и автобусу. У киоска, на обычном месте, восседал, обнажив на солнце скрюченные лапки, Саша. Ольга улыбнулась. Подсчитав свои ресурсы, выделила таки какую-то мелочь и, подойдя, склонилась, придерживая живот, аккуратно положила деньги в кепку у ног калеки. Тот скользнул по ней безразличным взглядом. Но вдруг глаза его прояснились, и хриплым голосом он воскликнул:
– Эге! Да и де ж это ты пропадаешь? Давненько я тебя не видал! Эк, округлилась… Да не обижайся ты, постой! – крикнул вслед удаляющейся смущённой Ольге.
Она оглянулась. Постояла, что-то прикидывая, вернулась:
– Уезжала я, Саша, – ответила. И спросила. – Саша, вы многих в городе знаете… не знакомо Вам такое имя: Андрей Осин?
– Андрюха-то?! – изумился Саша. – Да это ж мой давний приятель! – и, заметив тень смущения, вновь мелькнувшую в лице Ольги, добавил. – Поэт он. Где живёт сейчас – не скажу. Но в газете, по радио говорят, пишут. Он тебе очень нужон-то? В газету сходи: там-то знают. А ко мне он подходит. Вот, намедни был…
Ольга поблагодарила и отошла. Занятно! Ведь она встречала прежде в газете эту подпись. Не обращала внимания… «Что ж, – решила, – схожу в редакцию».

В редакции она несколько растерялась. Села на диванчик в приёмной, рассеянно полистала подшивку на низеньком столике рядом.
– Вы к редактору? – спросила, куда-то выходя, секретарша. – Он сейчас занят. Обождите.
Ольга постеснялась спросить у неё, объясняя себе, что не хочет задерживать спешащую девушку.
Просидела в одиночестве несколько минут. Дверь кабинета открылась и оттуда, продолжая разговор, вышли двое. «Как Тарапунька и Штепсель», – мелькнуло у Ольги сравнение по ретропередачам телевидения. Длинный, невероятно худой, остроносый «Тарапунька» доказывал своему низеньком кругловатому собеседнику:
– Да поймите же, Евгений Николаевич! Самое время – сейчас. И именно к моменту подходит.
– Люди и так на пределе тревоги, – возражал ему тот. – Только и время. Придумал тоже! Взрыв будет!
– Так это и необходимо! – настаивал высокий. – Необходим взрыв. Иначе всё так и будет продолжаться – тихо, безразлично… Подумайте!
Коротышка помолчал, энергично потирая подбородок. Потом, словно отметая последние сомнения, махнул рукой:
– Пожалуй, ты прав, Андрей. Пусть! Взбучку я, конечно, получу обязательно. Но завтра… да-да, завтра же и пустим в эфир.
– Ну, вот и лады!

Широко улыбнувшись, Андрей пожал редактору руку и быстро прошагал через приёмную. Оглянулся в дверях, бросил весело:
– Живы будем – услышим. Прощайте, Евгений Николаевич!
Ольга поднялась с дивана, неуверенно смотрела вслед уходящему. Где-то она его видела…
– Вы ко мне? – спросил её редактор.
– Это – Осин? – ответила она вопросом.
– Он самый… – только успел ответить тот, и она, как могла, заспешила следом за убегающим, через три ступеньки скачущим по лестнице, Андреем. Хотела окликнуть, но замешкалась: «Что я ему скажу?!» А когда решила – будь, что будет, – и вышла на улицу, было уже поздно: Андрей вскакивал на подножку уходящего трамвая. Уходящего в сторону посадок…
Ольга заспешила на остановку к вновь приближающемуся вагону.

X

У самого ручья Ольга увидела мужчину. За ручьём вспыхивали деревья. Тонкий жалобный звон разливался вокруг. Мужчина стоял лицом к огню, опираясь ладонью о ствол дерева. ЕЁ дерева. Длинные рыжеватые, чуть тронутые волосы его взметались в порывах жара, налетавшего из-за ручья.
Ольга замерла, хрустнув попавшей под ноги веткой. Мужчина резко обернулся, и она увидела знакомое остроносое лицо. Андрей осин. Странный длинный мужчина в осеннем сквере… «расскажите о своём любимом дереве»…
Увидев её, Андрей не удивился. Погладил ствол дерева:
– Это оно – «весной такое нежно-изумрудное. И золотое…»?
– Да, – ответила она, подходя.
Андрей протянул руку, помог перешагнуть через старый обугленный, не по своей воле сгоревшего дерева, пенёк. Остановившись у СВОЕГО дерева, Ольга так же положила ладонь на ствол, ощущая, как нагрелся он от близкого жара. И испугалась, что оно тоже может вспыхнуть. Взглянула в глаза Андрея и увидела, как что-то неуловимое промелькнуло в его лице, взгляде, и – словно уже другой человек это был.
– Ония! – сказал он тихо. – Ония! Ты пришла… Родная! Душа моя! Мы не затерялись, Ония… мы всё-таки встретились!
Ольга ошарашено попятилась от явно сумасшедшего. Забормотала едва разборчиво:
– Вы… Вы ошиблись… простите… Вы обознались…
Повернулась уйти, но в это время резко и требовательно задёргался, заколотил кулачками малыш. Ольга охнула и села в горячую траву, обхватив живот обеими руками.
Андрей подбежал к ней, опустился рядом на колени. Гладя в глаза, провёл ладонью по её животу.
– Успокойся, родная! И ты, малыш, успокойся: всё хорошо. Мы встретились, Ония! Смотри мне в глаза! Вспомни! Я – Альхос, – твой единственный в веках и пространствах. Так же, как и ты для меня. Вспомни, Ония! Вспомни! Ведь ты пришла на мой зов. Значит – слышала… Вспомни!
Боль отступила, малыш успокоился, но Ольга по-прежнему в страхе смотрела на этого человека. Что ему нужно?! Она совершенно забыла, что зачем-то сама искала с ним встречи. Видела его горящие добром, разумом, любовью глаза и никак не могла взять в толк: зачем ему понадобилось настойчиво доказывать ей, что она – это не она, а какая-то неизвестная Ония.

Андрей опустил глаза, замолчал. Снова заглянул в её лицо с нежной требовательностью. Потом спросил устало:
– Кто же ты? Как тебя зовут?
Сухими губами Ольга произнесла своё имя.
– Ты сильная, Оля… очень сильная! – произнёс поэт. – Скажи, что привело тебя сюда, в этот ужас стихии? – Андрей оглянулся за ручей, где опять вспыхнули, со звоном тревожным, несколько деревьев. – Надо спешить! Они всё чаще загораются. Будто сговорились… Ты что, можешь остановить это безумие? – нетерпеливо обернулся он к Ольге.
– Не знаю… Я так думаю… Потому что загорелся тополь, преданный СВОИМ человеком… Потому что гибнут они нелепо от порождённых людьми кислотных дождей… И вообще… они – душа Природы, а Природа сейчас так страдает! Конечно – обида…
Ольга поднялась, опираясь о плечо поэта, подошла к СВОЕМУ дереву, погладила горячий тёмный ствол.
– Это моё дерево. Я не знаю его имени. Только сердцем чувствую: оно – МОЁ. С ним я связана одной судьбой. Ему страшно и больно. И я пришла на эту боль, ощущая её в своём сердце, – она вновь погладила ствол, прошептала одними губами. – Я с тобой. Не бойся: я не отдам тебя огню.
Андрей подошёл сзади, сказал мягко, положив руки ей на плечи, дрогнувшие от очередной вспышки за ручьём.
– Только не пугайся, Оля… Значит, она всё-таки общается с тобой. Просто ваши сущности оказались настолько схожими, что слились в единое. А личность твоя настолько сильна, что не выпускает её… – Ольга вздрогнула. – Не бойся, прошу тебя! – повторил стоящий за спиной мужчина. – У меня с Андреем получилось легче. Сейчас сущность Андрея молчит, с тобой говорит Альхос. Мы – я и Ония – пришли помочь спасти зелёный мир Планеты. Мы должны были сделать это вместе. Но придётся мне одному… – он осторожно повернул Ольгу к себе лицом. – Ония! – сказал тихо, готовый к отрицательной реакции Ольги. – Слышишь меня, Ония? Я иду один. Я постараюсь вернуться, и буду ждать тебя. Буду ждать до конца!
Смутно, интуитивно, Ольга поняла весь смысл сказанного. И попросила:
– Так заберите её! И я уйду: мне же рожать скоро!
– Увы, Оля! Это невозможно: ты не выпустишь её, даже потеряв сознание. Только после ухода из жизни… – он опустил голову, помолчал. Потом снова пронзительно заглянул в её глаза. – А ты иди, Оля. Уходи отсюда. Я один пойду… Мы с Андреем пойдём: он всё знает, и сознательно согласился на риск… А это дерево, Оля, – оно ольхой зовётся… Оно и моё дерево. То есть, Андрея. Ты должна была это знать. Но… ты слишком сильная для этого… Ольха – хранительница вод. Пока она растёт по руслам рек, ручьёв, – им не грозит пересыхание. Значит, ольха – хранительница леса. Ты сбереги её… даже если… Сбереги!.. Прощайте!

Альхос-Андрей в последний раз заглянул ей в глаза и, повернувшись, зашагал к ручью. Вошёл в него, неуклюже переставляя ноги на илистом дне, перешёл вброд. Воды было немного – чуть выше колен.
Ольга стояла, прижавшись к дереву боком, гладила ствол ладонью, гладя вслед уходящему в пламя человеку. Он оглянулся на том берегу, вскинул руку:
– Я жду тебя, Ония!.. Прощай, Ольга!
– Прощай… – тихо ответила она. Но, вдруг встрепенувшись, крикнула:
– Она придёт к тебе, Альхос!
Он широко улыбнулся, вновь помахал рукой и, уже не оглядываясь, вошёл в горящие посадки.

Ольга наблюдала за ним. Вот он подошёл к только что вскинувшему ветви дереву, что-то проговорил. И – чудо, – но она не удивилась ему: ветви опустились, листва затрепетала и замерла. А Андрей погладил ствол, поцеловал его и пошёл дальше. Вот подошёл к уже вспыхнувшему дереву, безбоязненно коснулся его ствола, охваченного пламенем, так же что-то сказал, и пламя исчезло, слегка обуглившиеся ветви опустились, затрепетали, сбрасывая успевшую обгореть листву, оставив уцелевшую…

Всё дальше и дальше уходил поэт. Ольга уже стала терять его из виду за оставшимися в живых деревьями. «Если бы каждый сейчас… – подумала грустно – если бы каждый пожалел хоть несколько деревьев… а так, один…сможет ли он остановить?..» Он уходил, – так долго искомый, ожидаемый и почти неузнанный ею, человек-звёздочка. «… Чтобы соединиться – сгореть надо. Это страшно. И кто на это пойдёт?..» – вспомнила она их странную беседу в сквере. Вспомнила его вопрос: «Вы бы пошли?» «Нет, вряд ли…» – ответила тогда она…
А там, в лесу, во время странных видений… именно это она предполагала тогда: «Пожалеть, попросить их не гореть…» И ответ… теперь понятно: это Ония таинственная ей и отвечала, видимо, понявшая больше, гораздо больше, конечно, понявшая, и, не имея возможности вырваться из её, Ольгиного разума, советовала, подсказывала: «Поздно! Их слишком много…» Что она ещё говорила? Что?! что-то очень важное… Вспомни, Оля, вспомни! От этого, наверное, зависит и жизнь того, ушедшего в огонь человека, и, кто знает, может…

**********

… Резкое, нетерпеливое движение малыша внутри подсказало ей: пора. Она не испугалась. Охнув только от неожиданности, села, а после легла в траву. Спокойно освободилась, отбросила в сторону бельё, продолжая придерживаться за ствол ольхи. Ей казалось: пока не выпускает её – всё будет прекрасно.

Внезапно тревога овладела ею, в голове замелькали идущие невесть откуда, настойчивые слова: «Ония! Ония! Нет сил… Оля, попробуй, выпусти её!.. Это можно лишь вместе… всем вместе… каждому… люди-звёздочки так далеки друг от друга… чтобы соединиться – нужно сгореть… почему на это никто не решится?.. Ония! Остаётся лишь взять это себе… взять их способность самовозгораться… только так… Ония!.. Оля, отпусти!.. нет?.. нет… Я иду на это один, Ония!.. я иду на это…»

Ольга резко села, выпустив ствол ольхи, сжала виски ладонями: «Иди, иди к нему, глупая… иди, он же сгорит!! – умоляла непонятно кого. Вновь упала в траву, сражённая резкой болью начала рождения, молча кусая губы, ждала появления своего малыша. Вскинулась, потянулась к сумке, выхватила полотенце…
В это мгновение взрывом огня, снопом искр, вспыхнуло над нею дерево.
– Не-е-ет! – закричала Ольга, теряя сознание, из последних сил дотянувшись до ствола, обжигаясь, охватила его ладонями.

ЭПИЛОГ

Ония резко взлетела вверх, выше вспыхнувшего дерева. Увидела, как лежащая под ним толстая немолодая женщина, разметав в траве тёмные с проседью волосы, бессознательно цеплялась за пылающий ствол, шептала одно: «живи!.. живи!.. живи...»
И огонь послушно угас. Женщина, раскинувшаяся в последнем беспамятстве, этого уже не видела. А в траве между её ног закопошился, закричал комочек живой плоти.
Ония опустилась к ним. Выпустив из сущности несколько завитков, охватила ими младенца, перенесла на чистое место. Затем завихрила воронкой воду ручья и заставила воду плеснуть на малыша, обмыв его. Немного подумав, отделила от своей сущности часть и розоватым куполом укрыла мальчика: выполнив защитную функцию, эта часть её потом сольётся с сущностью ребёнка. «Ты ведь и меня частичка, – подумала Ония, – пусть и тебе останется моя часть. Живи!»

Она вновь взлетела ввысь, оглядела следы пожара. Услышала летящие к ней слова-мысли: «… только отняв у них эту способность… я иду на это…» Ещё раз глянула на распластанное внизу тело рядом с возвращённым к жизни деревом, уловила чистое излучение идущее от него. Не дала ему рассеяться, впитала в себя: «Я возьму чистоту твоей души, Оля – подумала для неё, уже ничего не слышащей, не воспринимающей, – ты исполнишь вместе со мною, вместе с нами то, о чём догадалась сама, – может быть, единственная из всех людей Планеты… ты взяла эту способность у одного дерева. Вместе мы отнимем её у всех деревьев, и остановим это безумие самоуничтожения Природы. Разве ради этого не стоит пойти на самосожжение?»
«Я тоже… мы тоже идём на это, Альхос!» – послала она ответ. Затем сосредоточилась, готовясь к важному шагу, начала подниматься выше и выше, к облакам. Далеко внизу, под одним из погасших деревьев, увидела лежащую в опалённой траве длинную нескладную фигуру поэта.

**********

Ония слилась с облаками, рассеивая в них сущность всё обширнее, отчего они приобрели розоватый закатный оттенок. Распространившись на достаточную площадь, ринулась вниз, увлекая за собой облака.

**********

… Странный, светящийся розовым, туман упал на лес. Люди, видевшие это, рассказывали потом, что вслед за розовым вдруг сгустился в вышине и так же быстро опустился на дымящиеся посадки, голубой туман. А несколько минут спустя, переливающееся розовым, голубым, сиреневым, облако медленно всплыло над угасшим лесом и, сжимаясь до плотной яйцевидной формы, плавно поднялось в небо, постепенно превращаясь в светящуюся сиреневым звёздочку, которая, однако, скоро растворилась в очищеном от облаков ярком весеннем небе.

**********

… Вторую неделю работавшая в районе комиссия из центра – академики, членкоры и прочие, – долго ходили по гарям, не жалея спецкостюмов. Обсуждали, и не могли прийти к верному решению: почему иной раз, среди выгоревших дотла посадок, вдруг оказывались не тронутые огнём деревья. Почему трава на пожарище, хоть и пожухла от жара и горячего пепла, – не выгорела.
В довершение ко всему, были обнаружены два трупа. Один, мужской, в котором был опознан местный поэт, Андрей Осин, находился среди сплошной гари под единственным здесь уцелевшим деревом. У него были сильно обожжены кисти рук. Второй труп был – неизвестной женщины.
Но самое странное – довольно далеко от неё, лежал в нетронутой траве чисто обмытый новорождённый мальчик. Экспертиза заключила, что женщина умерла при родах. Поэт – ещё раньше. Кто перенёс и обмыл ребёнка, было загадкой. Как бы там ни было, он был жив и абсолютно здоров.

Не придя ни к какому конкретному решению, в тот же день комиссия вылетела в центр. Больше не было зафиксировано ни одного возгорания деревьев.
А среди жителей за день произошла только одна смерть, не вызвавшая никакого удивления: умер бомж Саша. Сашу помнили с детства почти все жители города: он был явной достопримечательностью. И скончался тихо, сидя на своём валуне, покрытом кусками картона. В кепке переде ним поблёскивало несколько монет.

**********

… Тоскливо-тревожно звенел зуммер опасности. Хаотично метались на панели пульта огоньки, освещая два наглухо закрытых прозрачными колпаками ложа вспышками багрового цвета. Быстро собирались в помещение Творцы со всей Станции и замирали в понимании своей беспомощности.
Под прозрачными колпаками бушевали два пылающих сгустка плазмы – ярко-алый и густо-фиолетовый. Внезапно сверхпрочный материал не выдержал, колпаки лопнули, рассыпавшись осколками по всему помещению, раня собравшихся, разбивая аппаратуру. И два огненных вихря взметнулись из тесноты лож. Слились, скрутились фиолетово-алым жгутом, который тут же свернулся в пылающий шар, весь окутанный языками пламени.
Лопнула верхняя оболочка, опадая фиолетовыми лепестками огня; следом – алые лепестки раскрылись. Всё новые и новые сферы раскалывались. Всё более раскалённым становился цвет опадающих лепестков, сгорающих, исчезающих бесследно. И вот из центра страшного огненного цветка вырвался белый сноп искр, рассыпался, растаял, как растаял, исчез и весь цветок…

… Мощный поток энергии невидимой, но озаряющей светом величайшей любви и нежности, очищающей, облагораживающей, пройдя свободно сквозь прочные стены Станции, устремился к проплывающей на обзорном экране беззащитно-голубой Планете…

Торжественно опустились Творцы на колени вокруг места последнего Священного Слияния своих товарищей. Они знали, что случилось.
Отняв у деревьев Планеты способность самовозгораться, Альхос и Ония сознательно пошли на самосожжение. Они успели вернуться, потом, пытаясь в последнем, пылающем Слиянии, возродить свои сущности.
Но… растаял, исчез огненный лотос, не в силах, из раскалённых искр, слепить, создать Плод Священного Слияния.

… Сумрачно вращалась в Космосе Планета, окутанная дымом угасших пожаров.
Альхос и Ония успели облететь всю планету, загасить все очаги.
На Станции наводился порядок, ремонтировалась аппаратура, повреждённая взрывом. Готовилась к Переходу новая пара Творцов. И ещё две пары прорабатывали каждая свой вариант. Нужно было спасать водные пространства, воздух и недра.

**********

А на Планете, в небольшом провинциальном городе, звучала в эфире передача с нелепым названием «наши таланты». И рвался из репродукторов отчаянный, чуть надтреснутый, голос поэта Андрея Осина:

Чернобыль полыхает страшным сном.
Моря гниют под чёрной плёнкой нефти.
Доколе будем, после катастроф,
Доискиваться: кто же там в ответе?!

Мы, люди – население Земли –
Ответственны! Не инопланетяне!
Так как же так сумели, как смогли
Планету изуродовать, изранить?!

Не научившись ею дорожить,
Обезобразив облик всей Планеты,
Покинем мир. А как же будут жить,
Дышать чем будут наши с вами дети?!

Что им оставим? – Мёртвые моря,
Засоленные земли и пустыни,
Где миллионы факелов горят?
И – жизнь сгорает в пламени том синем!

Кто разрушает дом, в каком живёт?
Не варвар. Так ведь хуже нет прозванья.
Кто прерывает собственный полёт
На высшей точке сладости познанья?

И мы сейчас – на лезвие ножа.
Один лишь шаг…
Один лишь шаг остался!
Куда его направить – нам решать,
Чтоб не последним шаг тот оказался.

… Иглой тревоги сердце проколю:
Да не пойти путём нам безвозвратным!
Я сердца боль в стихи свои волью –
И пусть мои стихи звучат набатом!


г. Керчь
1996 г.

_________________
Изображение



За это сообщение автора Диогения поблагодарили - 3: azdaz, putnik, Гюль
Вернуться наверх
 Профиль  
 
 Заголовок сообщения: Стихи и проза Татьяны Левченко
СообщениеСообщение добавлено...: 05 июл 2019, 20:09 
Не в сети
Старожил
Аватар пользователя

Зарегистрирован: 13 дек 2014, 01:44
Сообщений: 1273
Откуда: Керчь
Благодарил (а): 4175 раз.
Поблагодарили: 931 раз.
Пункты репутации: 22
ВОЗЬМИТЕ МОЦАРТА С САЛЬЕРИ...
роман
фантастика

Часть первая

МИР


Вступление


Наверное, никто и никогда до конца не поймёт: каково быть изобретателем, создателем нового, неведомого, непостижимого. Увы, только считанные единицы, из рядов тебе подобных, могут хоть в малейшей степени проникнуться, отнестись с сочувствием. И то — не до конца. Ведь каждый считает именно своё изобретение, создание «самым-самым», именно свои страдания и мытарства — исключительными. А дружески-покровительственные похлопывания по плечу: мол, да, понимаю, мне это во как знакомо — они принимаются только вначале, когда ты ещё неопытен, не искушён на неисповедимых путях, ведущих через тернии. Но вот, доведут ли пути сии до звёзд — дело твоё личное. Ведь никто до тебя не торил эту дорогу: потому и изобретательство, что — первопроходничество. Так что, если уж грызёт тебя твой гений, гонит на стезю многотрудную — отметай сразу из души прочь такое понятие, как потребность в сочувствии. Нужно стать ноуменом — вещью в себе — забирюченным, подозрительным, самонадеянным. Всё равно: ещё ни одно изобретение, ни одно новшество не воспринимались человечеством сразу и на «ура». Новое, непонятное, его только пугает, отталкивает, порождает в нём потребность уничтожить, истребить источник страха. А заодно и создателя этого источника. Сколько Икаров было сбито камнями и стрелами!.. Сколько Галилеев опущено на колени отречения!.. Сколько Моцартов отравлено завистливыми Сальери!.. Стоит ли тебе пополнять этот список? Потому, следуй своим путём тернистым в гордом одиночестве гения, дав обет молчания. Ни с кем не делясь своей величайшей тайной. Никому не объясняя назначения мельчайшей детальки, разыскиваемой тобою по крупнейшим заводам или среди всевозможного электронного хлама у предприимчивых дедков в скобяных рядах бесчисленных рынков. Никому и никогда! Пока, от первых, робких замыслов, набросков, до завершающего твой многолетний труд прикосновения мягкой фланельки, удаляющей приставшую к сверкающей лаком панели последнюю пылинку — не поймёшь: вот оно, свершилось! Лишь тогда можешь распахивать двери своей мастерской, лаборатории, души — перед всеми возможными комиссиями и критиками. Ты встретишь их во всеоружии. Твоё действующее чудо-детище само постоит за себя, предоставив тебе лишь предъявлять изумлённым оппонентам чертежи, выкладки, формулы и доказательства. Но самым веским, несокрушимым доказательством будет — лёгкое, с виду небрежное, прикосновение к заветной кнопке, с суеверным, однако, шепотком: «Ну, малыш, не подведи!» И он не подведёт…

_________________
Изображение



За это сообщение автора Диогения поблагодарили - 2: azdaz, putnik
Вернуться наверх
 Профиль  
 
 Заголовок сообщения: Стихи и проза Татьяны Левченко
СообщениеСообщение добавлено...: 05 июл 2019, 20:11 
Не в сети
Старожил
Аватар пользователя

Зарегистрирован: 13 дек 2014, 01:44
Сообщений: 1273
Откуда: Керчь
Благодарил (а): 4175 раз.
Поблагодарили: 931 раз.
Пункты репутации: 22
ВОЗЬМИТЕ МОЦАРТА С САЛЬЕРИ...
роман
фантастика

Часть первая

МИР



Глава первая
Время, знаете ли, понятие относительное

…Она-то не подвела… Она, моя «Малышка», была на высоте…

Я сидел на диване в своей «гостиной», откинувшись на спинку, почти в полной прострации. Время от времени, в очередной раз потревожив Ронни, странного косоглазого кота неизвестной гигантской породы, с ещё более непонятной окраской его косматой шерсти: рыжие, бурые, чёрные, белые пятна смешались в хаотическом, словно непрестанно меняющемся, узоре — вытаскивал из-под него уже довольно несвежий лист официального заключения, пробегал глазами содержимое, вновь роняя на диван вялой, безжизненной рукой. Ронни тут же перемещался, укладываясь, по своей кошачьей прихоти, на эту бумагу, будто стараясь скрыть её от меня, озабоченно поглядывал рыжими с прозеленью глазами (один прямо, другой — на кончик бурого, с розовым пятном, носа), тревожно взмуркивал, как рядом на мгновение включалась стиральная машина, и, не дождавшись ответа, вновь сторожко задрёмывал, пожимая во сне когтями мощных лап с густыми клочками шерсти между пальцами, полностью скрывающими их подушечки.
«…Комиссия в составе (перечень)… имеет должным сообщить Вам своё заключение: …считать действие изобретённой и построенной Вами так называемой «машины времени» не доказанным…» Всё! Дата… печать… подписи…
Я сидел и проклинал всё на свете. Геологию за её подлую нестабильность. Прапрадеда, вздумавшего построить эту хибару (существующую, правда, уже третий век) на таком гиблом месте. Комиссию… перечень всех поимённо… (соратнички! Сколько лет бок-о-бок… Колька Канцерко — председатель… поступали же вместе на радиоэлектроники, вместе не прошли по конкурсу, дружно подались на философский, чтобы при отсеве сплочёнными силами рвануть на заветный факультет…
И в НИИ физики времени, куда я и попасть не очень-то стремился, да заманил хороший дядя с мягким елейным голоском, перспектив нарисовав радужных, а три года назад так же елейно предложил «по собственному желанию», а на самом деле — «ввиду отсутствия аналитического мышления, приводящего к полной несостоятельности разрабатываемых имярек программ и проектов»)
Трусы, подлые трусы!.. Ни один из них не рискнул войти в капсулу и перенестись на пару-тройку десятилетий назад. Тогда дом находился уже в том положении, что и сейчас, разрушение ему не грозило. А на десять лет позже — он ещё сильнее осядет в грунт, и, опять же, перенос капсулы, оказывающейся на пятнадцать сантиметров выше, — рушит весь дом, рвёт коммуникации, выводит «Малышку» из строя…
Да один вид разъярённого Вовика (меня прошлого), кулаками выбивающего из себя будущего средства на ремонт, вмиг убедил бы самого отъявленного скептика! Ох, ещё этот Вовик! Нет, что-то здесь не то! Не был я таким, не был! Да и память сохранила бы хоть похожий эпизод с проломленным полом в доме… Что-то… Но, помилуйте, сейчас — не об этом!
С Вовиком им, естественно, и не нужно встречаться: лишние осложнения. Но Ронни! Ронни-то отлично справился с работой. И в прошлое, и в будущее… полчаса, три часа… Нет!.. Кот им, видите ли, не свидетель! Им подавай действие с человеком. Только не с кем-то из них! И с улицы нельзя: запрещено использовать людей в незапатентованной технике. Сам, пожалуйте… Ну, как, как докажешь дуболому Коляну, что сам я, в пределах своей жизни, не могу перемещаться: эффект парадокса встречи с самим собой не пускает. А за пределы жизни — геология чёртова, ломающая дом при переходе… И ежу ведь ясно: достаточно перенести «Малышку» в другое, более устойчивое по геологии место, — и я вам хоть к динозаврам смотаюсь, тигра саблезубого в доказательство приволоку! Ну, будь другом, Колян, утверди патент! Мне ж зарабатывать надо на перенос «Малышки». Э-эх-х!!! ограничились простым наблюдением.

Захожу в капсулу… Выхожу в подвале у Вовика, а там меня встречает с распростёртыми… Барс, паршивец!!! Ну, Вовик, я с тобой ещё встречусь!.. Через мгновение вылетаю из капсулы в своём доме. Соратнички отмечают, что прошло шесть секунд. На моих «золотых» — три минуты. А на джинсах — рваная дыра. Вот и все доказательства. Остальное — не для протокола, как говорится…
Сделали ещё одну попытку. Я передвинул время на пару дней назад. В течение получаса «по-хорошему» объяснял Вовику, как плохо он поступает, сажая Барса в подвал. Потом мы с ним выпиваем «за дружбу и сотрудничество»; потом приходит его хороший друг, который меня в упор не видит. Я, конкретно, круто обижаюсь, пытаюсь насильно выпить с другом на брудершафт, но моя рука почему-то всё время проходит не у него под локтем, а сквозь него. Вовик это замечает, а друг по-прежнему на меня не реагирует. С горя я выпиваю полный фужер водки и отправляюсь в «Малышку», чтобы через шесть секунд (по наблюдению комиссии) вывалиться из неё у себя в подвале вдребезги пьяным и тут же уснуть, обнимая верного Ронни, бросившегося на выручку никем не признанного хозяина.
И вот теперь — это заключение… Паршивцы! Ведь не мог же я за шесть секунд так надраться! Что мне теперь делать с моей «изобретённой и построенной»?! Я ж без патента её использовать не могу!!!

Короче, состояние у меня, не скажу, как у сбитого Икара: тому было легче — он уже ничего не чувствовал. Легче было и Галилею. Тот знал: отрекайся, не отрекайся, а Земля всё равно вертится! Я же себя чувствую, как Моцарт, который выпил яду и теперь оговаривает Сальери.
Ведь, в конечном итоге, всё сводится к «отсутствию аналитического мышления». Не продумал, не учёл геологические особенности местности… А кто мне, собственно, позволил бы сооружать «Малышку» не в личном подвале, а где-то в Гималаях или, хотя бы, на Жигулях?! Да не в том дело! Всё равно ведь, не думал даже об этом…

Стоп! А кто же такой этот Вовик, мой двойник, но уж никак не я?! И живёт, понимаете, в моём доме — что в прошлом, что в будущем. И работает (продолжает работать!) всё тем же энесом в НИИ физики времени…
Но вот Барса у меня нет — Ронни, котик любимый. А у Вовика нет Ронни, зато есть обормот Барс… И вообще, я-то никакой не Вовик: меня Миром все кличут. М-мда-а… Такая вот философия со временем. Время, знаете ли, понятие относительное… И относит оно меня почему-то не в студенческие благодатные годы под крылышко родной матушки, а к какому-то совершенно другому Вишневскому Владимиру Евгеньевичу, именующему себя сопливым именем Вовик и нахально занимающему моё место в жизни!
— Ронни, а, Ронни! — вяло поворачиваю я голову к любимцу. — Ну, хоть ты-то понимаешь меня?! Ты ведь веришь, что она действует?
— Мрра, мрмырр! — тут же вскидывает голову кот, философски косясь на кончик собственного носа и, обрадованный, что я, наконец, начал проявлять признаки жизни, ползком перебирается ко мне, по пути нанизав на острые, круто изогнутые когти пресловутое заключение.
Умостив передние лапы и голову у меня на коленях, Ронни брезгливо встряхивает правой задней, сбрасывая надоевшую бумажку. Та, спланировав, мягко скользит вглубь поддиванья. Там ей и лежать до следующей генеральной уборки.
Я поглаживаю кота по лохматой шерсти, почти ни о чём не думая. В душе моей сейчас, как пел Высоцкий, «две полуфразы и… обрывки слов».

Ронни появился у меня пять лет назад уже вполне взрослым котом. Я его, как известного гофмановского Мура, выудил за шкирку из взбесившегося водоворотом омута.
Был конец лета, выходной. Я спустился к полуразрушенным мосткам поваляться на солнышке, наблюдая всяческую речную мелочь, снующую в прозрачной здесь воде. Даже, было, задремал, когда дикий, душераздирающий вой подбросил меня на прогнивших досках, заставил рвануться туда, где, ускоряющая вращение воронка жадно пыталась поглотить нечто огромное, воющее, упрямо держащее толстый пушистый хвост над водой трубой, а в белоснежных клыках — трепещущуюся рыбёшку. Удерживаясь рукой за ствол низко наклонённой над омутом ивы, я успел-таки ухватить котяру за шкирку, выдернул из обиженно всхлипнувшей воронки, уложил на солнышке.
Первым делом кот заглотал свою добычу, а уж после откинулся, почти без чувств, вытянувшись во всю свою невероятную длину. Сидя рядом со спасённым, я вовсю мечтал, как новый Мур напишет сногсшибательный роман о великом изобретателе Мире Вишневском.
Первым кот отверг имя — пригревшись, заурчал, вполне явственно произнося своё собственное: «р-ро ор-нни!». Я смиренно вздохнул и, пожав могучую лапу, представился в тон:
— Мир-р-р!
Ронни покосился на кончик носа, нашёл другим глазом своего спасителя и, ещё не вставая, принялся вылизывать промокшую насквозь шерсть.
Хозяином он меня признал сразу же. Но и себя показал настоящим хозяином в доме. Придя чинно, нога к ноге со мною, кот без промедления прошествовал на кухню, словно тут и родился, с минуту постоял в задумчивости перед стареньким обтекаемым «ЗИЛом», потом решительно бацнул по загнутому вверх рожку ручки-замка, деловито достал с полки полкурицы…
Я попытался вернуть свой обед, но… больше никогда не пытался. И понял, что карьера писателя моему найдёнышу не грозит: истинный писатель не мчится по часам к холодильнику.
Но в лице (или в морде?) Ронни я нашёл верного, всепонимающего, умеющего в нужный момент подмррдакнуть, а в иной — осадить грозным подвывом, друга. Он героически переносил, если, открыв холодильник, день-другой не находил в нём ничего, кроме пары банок овощных консервов. Как и я терпеливо пережидал торричеллиеву пустоту в моих карманах, дожидаясь, что вот-вот поступит какой-то гонорар за, вроде бы дельную, но написанную жутким языком, статью. Порой меня удивляла моя неспособность изложить на бумаге то, что в голове складывалось так чётко и ясно. А ведь, помнится, в младших классах, слыл если не начинающим литератором, то, во всяком случае, подающим большие надежды.
Последнюю свою статью о возможном смещении в пространстве при переносе во времени, я сочинил уже довольно давно. И гонорар за неё тоже давно отшелестел в моём потрёпанном бумажнике. Сейчас у меня в кармане — несколько мелких купюр, в перспективе — никаких доходов, а в холодильнике…
— Ронни, — шепчу я, — у нас же ещё пакет кильки в холодильнике!
Магические слова «килька» и «холодильник» превращают дремлющего развалюгу в импульс энергии. И через мгновение с кухни доносится милый сердцу утробный вой, а вслед за ним…
— Ронни, не трогай, я сам открою!!!
Я бегом влетаю на кухню и, конечно, опаздываю: дверца «ЗИЛа» — нараспашку, пакет кильки — под тяжёлой лапой, только что бацнувшей по ручке-замку…
— А мне? — жалобно вопрошаю я друга, но тот чересчур занят пережёвыванием — для утоления первого голода — пахучей картонной упаковки. Потом он уже каждую килечку будет смаковать не торопясь, всласть.
Я не рискую взять у любимого кота себе хоть пару-тройку рыбёшек. Ронни подобных шуток не понимает: добыча есть добыча. Кто не успел — тот опоздал… Вздохнув, отключаю от сети «ЗИЛ» и ставлю под морозилку широкую миску: говорят, талая вода обладает целебными свойствами.

** * **

Время для решающего разговора с Вовиком я выбрал — ближайший выходной после нашей с ним попойки. И, естественно, после того дня, когда провинившийся Барс коротал время в подвале.
Разговор предстоял долгий, но за Ронни я не переживал: всё равно вернусь через шесть секунд. Даже если отсутствовать буду десять лет. Впрочем, это громко сказано: максимум, что я могу себе позволить — трое суток. Генератор «Малышки» рассчитан на пятидневный запас мощности. Если не вернусь в этот срок — можно вообще не вернуться.

В прошлый раз дубовая дверь подвала была распахнута настежь, и мне не составило никакого труда пройти в дом и начать разборку с коротавшим вечер у телевизора хозяином, чью компанию разделяла наполовину опорожнённая бутылка «смирновки» (шикарно живёт двойничок!). Чем закончилась товарищеская встреча, я уже упоминал.
Сейчас, выйдя из капсулы, я оказался почти в кромешной тьме запертого помещения. Дом, в котором живёт Вовик, как я уже говорил, идентичен моему. Именно идентичен, а не тот же самый. В этом я убедился сейчас с особой достоверностью, натыкаясь в таком хорошо знакомом подвале не только на всевозможные кадки, ящики, пустые и полные стеклянные банки, но и на полки, стеллажи, шкафы, основательно, по-хозяйски закреплённые на сводчатых стенах, заполняющие проёмы между несущими свод квадратными колоннами.
В слабом, мерцающем сине-сиреневом свете поля, образующегося вокруг капсулы во время перехода, я постепенно огляделся. Подвал этот — обширное каменное строение, смахивающее на грановитую палату уменьшенных размеров, когда-то являлся нижним полуэтажом для основной постройки из толстенных дубовых брёвен.
Вдоль всего длинного фасада дома располагается веранда (в прошлом — галерея). На неё выходят окна двух больших комнат: по два с каждой стороны двери. На противоположном, заднем фасаде эти комнаты так же имеют по два окна, глядящих в сад. Из обеих больших, одинаково расположенные двери ведут в две маленькие спальни, имеющие лишь по одному окну в торцевых стенах.
Веранда Вовика делится на две неравные части. Слева — застеклённая лоджия, имеющая вход с веранды и перекрывающая одно окно. Вся остальная часть — открытая. Здесь сохранились резные столбики, по которым, свешиваясь в проёмы, вьются клематисы вперемежку с виноградом. Сейчас с веранды во двор ведут четыре широкие ступени с перилами на резных балясинах по бокам. Остальные десять ступеней убирались постепенно, по мере проседания дома. Дом оседает непрестанно. Так что, сейчас от всего полуэтажа снаружи виден лишь двадцатисантиметровый цоколь.
На открытой части веранды, под окнами комнаты, у Вовика стоит старинный садовый набор: круглый столик, столешница которого укреплена на одной, витой из толстых лозин, ножке. Лозины расходятся вверху кронштейнами, а внизу на четыре упора. Три плетёных из лозы стула этого набора несут на себе отпечаток той же хозяйственности и домовитости, что я заметил ещё в подвале: видно, что их не так давно покрывали свежим лаком, предварительно отреставрировав обветшавшие места. Столик покрыт вполне современной пластиковой клеёнкой в крупную голубую и белую клетку. Посреди него, на плотном вязаном коврике восседает такой же старинный, но переделанный под электрический, самовар, шнур от него закреплён в скобе на ближайшем столбике, куда прикреплена розетка, проводка её аккуратно маскируется теми же клематисами.
Конечно, всё это я рассмотрел уже позже, в процессе более близкого знакомства и с домом, и с хозяином. Но описываю сразу, чтобы потом не отвлекаться на детали.
С веранды в дом ведёт широкая дверь с двумя ширмовыми створками (каждая может сложиться вдвое, тем самым ещё более расширяя проход). Здесь Вовик, заняв часть большой комнаты, соорудил не то прихожую, не то сени, дверь из которых расположена почти впритык к двери, ведущей в другую половину дома. Сделал он эту внутреннюю пристройку уже после смерти родителей: когда я впервые появился тут, экспериментируя с «Малышкой» и умудрившись пробить не только каменный свод подвала, но и пол в комнате — её не было.
Авария произошла исключительно по моей вине. У себя я «Малышку» соорудил первоначально на высоком и, как оказалось, неустойчивом, постаменте. Во время перехода капсула непонятным образом «подпрыгнула» и, слава богу, что не оборвались тогда кабели, я успел вернуться, отключить генератор. Когда всё отладил через год, чёрт меня дёрнул отправиться опять в тот же день. И если за пару часов до моего вторичного появления студент третьего курса, прибывший на каникулы в отсутствие матери (отец у него, как и у меня, умер весной того года) и обнаружив в доме такую разруху, ещё ломал голову над данным феноменом, то явление из загадочно светящегося объекта виновника драмы побудило его к незамедлительному действию. Существенная разница в возрасте и в весовых категориях, плюс психологический фактор сыграли свою роль. В итоге, деньги, прибережённые для усовершенствования генератора, пошли на ремонт студенческого крова. А в моём доме с тех пор отсутствуют и знаменитый садовый набор мебели, и не менее знаменитый самовар (оставшийся, кстати, в первозданном виде).

Я нашёл в своде подвала место пролома. В призрачном свете «Малышки» его почти невозможно было отличить от старой кладки: поработали здесь на славу.

В доме, большая комната справа, игравшая у меня роль «гостиной», Вовику служила мастерской. На столах, в шкафах, на полках и в различных нишах — всюду стояли целые и разобранные радиоприёмники, телевизоры, множество приборов, ламп, электронных приспособлений. Нет, изобретательством Вовик не занимался. Он был более приземлённый и предприимчивый: ремонт электроники и прочей радиотехники на дому. Как доказательство добропорядочности и законопослушания, на видном месте, в рамках висели рядышком патент на индивидуальную трудовую деятельность и лицензия.
Из мастерской ведут две двери: справа — в бывшую мамину спальню, где теперь у него кабинет, слева, как уже упоминалось, вплотную к коридорной, — во вторую большую комнату. Эта комната разделена на две неравные части — кухню и гостиную — входом в подвал. Окна кухни смотрят: одно на открытую часть веранды, второе — на лоджию. Гостиной — в сад.
Вход в подвал расположен так, что дверь в спальню оказывается в гостиной. Если вы помните по историческим фильмам какой-нибудь трактир-кабачок, то можете себе представить этот вход: четыре каменные ступени начинаются за резным барьерчиком прямо в комнате, упираются в арочную дубовую дверь на узорных кованых петлях, оснащённую таким же кованым, добротным засовом. Дверь наполовину выступает над полом, вделанная в небольшой погребец, первоначально сильно скошенный от косяка к полу, а в последствии дополнен дощатыми боковинами с крышей до прямоугольного.
Вдоль погребца с обеих сторон стоят: в кухне лавка для вёдер, кастрюль и прочей посуды, а комнате — старый диван с кожаной обивкой, который у меня располагается в «гостиной» в проёме «садовых» окон.

За дверью, в подвал ведут ещё десять ступеней. Дверь открывается внутрь подвала, и поэтому я, после «деликатного» стука и недвусмысленных советов хозяина «убираться в свою преисподнюю», за которыми всё же последовал осторожный скрежет сдвигаемого засова, предусмотрительно отскочил к началу лестницы. Дверь распахнулась, и я благословил себя за осторожность: тщательно отточенный рачительным хозяином топор, выскользнув при ударе в пустоту, с холодным звоном улёгся в метре от моих ног.
— Вовик, бога ради, успокойся! — умоляюще прошептал я. — Слово даю: не чёрт. Я это, — Мир.
— Какой мир… трали-вали?! — взревел голос наверху. — А ну, вылазь! Да топор не трожь: я тебя и другим чем встречу здесь!
— Ой, не надо другим! — взмолился я. Разве что — хлеба кусок, — и начал осторожно подниматься по ступеням.
— Хлеба тебе?! — возмущался Вовик, но уже успокаивался. — Бомж какой, что ли?.. Откуда?!
Я, наконец, показался в проёме двери.
— Ты?! — ошалело разинул рот хозяин, державший наперевес пудовый молот с длинной рукоятью. — Ты как туда попал?! Нет, постой! Да я, что, запер тебя там?! Ты куда тогда делся? Я и не помню: с Димкой так и забазарились заполночь…
Сыпля этими вопросами вперемежку с объяснениями, Вовик опустил тяжёлый молот на ступени и, прикрыв распахнутую дверь, поднялся вместе со мною на поверхность. Там я, подражая Ронни, как загипнотизированный, пошагал прямиком на кухню, где на печке, в большой «семейной» сковородке, шкворчала и благоухала из-под крышки жарящаяся на сале с луком картошка. Мой пустой желудок сжался в спазме сладостного предчувствия. Талая вода из холодильника, конечно, обладает целебными свойствами, но не имеет свойства утолять голод. И уж, естественно, конкурировать с этим чудом холостяцкой кулинарии не может, ну, абсолютно никак!
— Так ты все три дня в подвале и просидел?! — сокрушался Вовик, перемешивая картошку лопаточкой. — Что ж раньше не стучал? Или я не слышал? А, может, тебе хреново было? — встревоженно обернулся он ко мне, — ты тогда, помню, здорово перебрал, — тихо засмеялся. — Я думал — глаз Димке выколешь, а ты всё — сквозь… Нет, не понимаю!.. — Вовик растерянно опустил лопатку, не замечая, что капли жира с неё падают на чисто вымытый пол. — Как это… сквозь…
— Вовик, — жалобно попросил я, — я тебе всё-всё расскажу и объясню. Только дай мне, пожалуйста, поесть!
— Сейчас, огурчиков принесу, — засуетился хозяин, переставив сковородку на стол. И покачал головой, — сидеть трое суток в подвале, полном жратвы и помирать с голоду… ну, чудик!
Он бегом спустился в подвал и тут же оттуда послышался его изумлённый возглас:
— Эй, что это за хреновина здесь светится?!
Мне было лень вставать из-за стола, и я просто крикнул в сторону подвала:
— Она не кусается. Не то, что твой Барс. Но током дать может, — добавил на всякий случай, чтобы он, ощупывая «Малышку», не нажал случайно панель, открывающую дверь капсулы.
Вернувшийся с миской малосольных огурцов, Вовик выглядел гораздо серьёзней и сдержанней. Положив вилки и нарезав крупными ломтями хлеб, спросил без улыбки:
— Выпьем?
Я отрицательно замотал головой, набивая рот пышущей жаром румяной картошкой.
— Сдаётся мне, я ту штуковину в подвале уже когда-то видел, — с задумчивым выражением лица произнёс Вовик, беря из миски огурец. Я молча закивал. — Это ты тогда дом разломал? — впился в меня режущим взглядом мой кормилец.
Я опять кивнул и, прожевав, наконец выговорил:
— Вовик, ну мы же тогда во всём разобрались… я ж заплатил…
— Заплатил… — проворчал тот. — За материал заплатил. А за работу? Чтобы подогнать всё тютелька в тютельку — знаешь, сколько трудов пошло на это?! Да где тебе знать… — махнул безнадёжно рукой, — ломать — не строить…
Я сокрушённо отложил вилку. Вот, оборот… Но он угрюмо бросил:
— Ешь, давай, голодный. Тебя там чего не кормят-то?
— Там я один… с Ронни, — объяснил я. — Ронни съел всю кильку, а у меня… вот… — вытащил из кармана всю наличность, которой хватило бы на два коробка спичек.
— Тюууу — присвистнул Вовик, — а зарплата когда? — в голосе его прорезалось сочувствие.
— Безработный я… уже три года… — я снова взялся за вилку — ну, можно, я позже…
— Ешь, ешь, безработный, — уже более добродушно он подвинул сковородку ближе ко мне. — Башка, главное, варит, руки на месте, а заработать коту на рыбу… — озадаченно покачал головой, — ох уж эти изобретатели!
Я ничего не ответил, и некоторое время на кухне слышалось лишь похрустывание огурчиков да случайный скрежет вилок о дно сковородки, когда мы нанизывали на них аппетитные ломтики картошки. Потом, оставив меня доедать, Вовик поднялся из-за стола, взял с лавки ведро и вышел. Вскоре он заглянул в дверь:
— Бери чашки, сахар и давай на веранду: там самовар.

Опорожнив вторую чашку чая, Вовик перевернул её вверх дном на блюдце и, откинувшись поудобнее на плетёную спинку стула, сказал требовательно:
— Ну, теперь выкладывай. Всё, без утайки.
— Затем и пришёл, — кивнул я, тоже переворачивая чашку.

Слушатель он был замечательный: ни комментариев, ни посторонних реплик не допускал. И я «выложил» ему всё, от начала, до конца.
А за начало я взял тот, самый первый в моей жизни, странный случай, что произошёл в далёком детстве, когда я обрёл «талисман удачи».

_________________
Изображение



За это сообщение автора Диогения поблагодарили - 3: azdaz, Серго, putnik
Вернуться наверх
 Профиль  
 
 Заголовок сообщения: Стихи и проза Татьяны Левченко
СообщениеСообщение добавлено...: 06 июл 2019, 08:30 
Не в сети
Старожил
Аватар пользователя

Зарегистрирован: 13 дек 2014, 01:44
Сообщений: 1273
Откуда: Керчь
Благодарил (а): 4175 раз.
Поблагодарили: 931 раз.
Пункты репутации: 22
ВОЗЬМИТЕ МОЦАРТА С САЛЬЕРИ...
роман
фантастика

Часть первая

МИР


Глава вторая
Рандеву 1



Когда-то наш дом являлся отдалённым хутором, поставленным на высоком берегу извилистой, мелкой, но норовистой речки зажиточным скотопромышленником Калистратом Макарычем Вишневским. Располагался он в глубине обширного двора, задним фасадом глядя, через небольшой садик, через скрытую под кручей речку Лагутку, на противоположный лесистый берег. От ступеней, спускающихся с галереи, вела широкая, мощёная дубовыми плашками, дорожка через весь двор, к высоким тесовым воротам, выходящим на дорогу, бегущую из отдалённого городка, мимо хутора Вишневского, вниз, к мосту через Лагутку. Дорога эта была малоезженая: вёрстах в трёх выше по течению имелся широкий, добротный мост, принимавший основное движение. Когда же этот мост, бывало, ремонтировался, временно все пользовались менее удобной, с крутым спуском к реке, дорогой, у которой Вишневский поставил свой хутор. Потому и носила она название Временного Проезда.
С годами городок неспешно разрастался, подползал всё ближе к хутору, вдоль дороги понастроили домов, но улица так и сохранила навсегда название Временного Проезда. До хутора Вишневского она так и не дотянулась, и стоит по сей день наш дом на отшибе, постепенно оседая, словно врастая в кручу над ещё больше обмелевшей Лагуткой.
Берега Лагутки поросли ракитником и огромными ветвистыми ивами. В тихом, неспешном течении её иногда встречаются места с быстрой, прозрачной на каменистом дне, водой, кое-где разбросаны мелкие порожки, а в излучинах затаились страшные тёмные омуты, взыгрывающие время от времени водоворотами, утягивающими в свои жадные ненасытные воронки всё, что удастся захватить с поверхности, чтобы поглотить, со всхлипами и стонами, в неведомые жуткие глубины. Один из таких омутов, с нависшей над ним древней, причудливо изогнутой, Корявой ивой, находился в ближайшей излучине Лагутки, огибавшей кручу с хутором на вершине. Туда, от задней калитки садика, спускалась крутая, местами с вырубленными в грунте ступенями, тропка: перед самым омутом Лагутка журчала чистой водой по каменистому дну, и здесь находились мостки для стирки белья. У них же привязывались и лодки: рыба в ту пору ещё водилась, да и покататься хуторская молодёжь, в компании с ближайшими селянами, была не прочь.
Летом, в ясные лунные ночи, по всей речушке, чуть не под каждой ивой, свешивающей кудрявые «косы» до самой воды, слышались лёгкий плеск, шепотки и хихиканья парочек.
Омут же во все времена пользовался недоброй славой. По поверьям, именно в нём и обитал местный, Лагуткинский, Водяной. Поверье это упрямо дожило до дней моего золотого детства, когда из всей, когда-то большой, семьи Вишневских остались жить на хуторе лишь мои родители, да я — последний потомок славного рода купеческого. Поскольку был я единственным сыном младшего сына младшего деда.
Были у нас где-то родственники: дядька в столице, да по дедовой линии кто-то даже в штатах, но отношений с ними не поддерживалось никаких, потому — словно их и не было.
Мамины родители, отдыхая на юге, когда она училась в институте, погибли во время внезапного шторма, захватившего лодку неопытных рыболовов.
Дед, Сергей Фролович Вишневский смолоду увлёкся науками, держал в доме бесплатную школу для всей окрестной детворы, потому и не затронули его и дом годы лихолетья революционного и гражданской войны. Умер он в звании заслуженного учителя, так как, после постройки на окраине школы, долгое время, ещё и после выхода на пенсию преподавал там.
С дедом Сергеем меня связывали особенные чувства. И не только из-за того, что, как рассказывала мама, он самолично, в этом доме, принял у неё торопыгу-недоноска шестимесячного, но крепкого и здорового, за что и нарекли его Владимиром. Эту-то историю я узнал в более позднем возрасте, уже когда деда схоронили, и мама на какое-то время впала в грустную сентиментальность воспоминаний. Но ещё раньше, когда мы каждый папин отпуск приезжали сюда из другого города, где отец работал на радиозаводе, осваивая редкую в те годы профессию радиоэлектронщика, я прилипал к деду, готовый выпытать из него все-все, непостижимые детскому уму, но такие притягательные знания и тайны. Знаниями дед делился щедро. Они были у него обширные в любой области. О чём бы я ни спросил, — всегда получал точный, обстоятельный, очень развёрнутый ответ, без скидок на малолетство. Особенно меня привлекали рассуждения деда о множественности пространств, о возможности путешествий во времени. Тогда я, наверное, все его рассуждения воспринимал, как фантастические сказки. Но всё выпытанное, всё узнанное не улетучилось с возрастом, а переплавилось в убеждённость верности дедовых суждений, помогло впоследствии не заплутать в уже собственных разработках, когда пресловутое отсутствие аналитического мышления так часто подводило меня.
Но вернёмся в детство. Когда дед Сергей стал совсем уж плох, отец, пусть, с великой неохотой, но решился оставить радиозавод. Мы переехали сюда, на хутор Вишневского, уже окончательно.
Знакомства мне заводить не пришлось: все ребята, живущие на Временном Проезде, знали меня и обрадовались, что теперь я буду жить здесь постоянно, и знания, полученные от деда, красочно переложенные мной в подобие фантастических и приключенческих рассказов, не будут обрываться фразой: «Продолжение — следующим летом…»
Компания у нас подобралась дружная, незлобивая. С боевыми ватагами соседних улиц — Речной и Радио, мы поддерживали приятельские отношения, часто принимая их в свои игры на пустыре, будь то традиционный футбол, или нечто изобретённое, вроде марсианского десанта. И, когда в дальнем конце Проезда умерла баба Вера, а в её ветшающий домик переехал жить внучатый племянник, в семье которого, среди прочих, старших, был наш ровесник Костя, последнего мы приняли в свою компанию запросто, как само собой разумеющееся. Это на Речной ребята подолгу присматривались к новичкам, устраивали всевозможные испытания. У нас же был главный критерий: не бирючься, не зазнавайся, да бессмысленных склок не заводи.
Костя обладал бесшабашным и беззлобным характером, быстро сошёлся со всеми ребятами Временного Проезда и как-то незаметно выбился в лидеры. И только у меня с ним никак не могли наладиться отношения, постоянно ощущалась незримая, туго натянутая струна насторожённости. Всё дело было в моих глазах. Они — странно изменчивого цвета дамасского булата: беспрестанный перелив от светло-стального до синей черноты — действовали на всех ребят как-то угнетающе, заставляли запинаться, терять нить разговора, вызывали чувство неуверенности, странной тревоги. Я давно уже привык не смотреть собеседнику в лицо: ребята воспринимали это как должное. В конце концов, все они знали и деда Сергея, и отца моего, обладавших той же особенностью взгляда. Костя же не терпел, если в разговоре не смотреть прямо в глаза.
Нельзя сказать, что мой взгляд на него не действовал, но он словно испытывал тайное удовлетворение от преодоления возникающего чувства тревоги, неуверенности. И, хоть я, до его появления, никогда не верховодил и даже не стремился к лидерству, для Кости стало делом чести по несколько раз на дню, между делом, требовать, чтобы я не отводил глаз. Будто вёл он со мной непонятную, бесконечную борьбу.

В тот летний день мы уже успели набегаться в догонялки, пострелять из рогаток голубей, пронестись с диким гиканьем вдоль всего Проезда, изображая неуловимых мстителей, и теперь лежали на краю кручи в полусотне шагов от задворок моего дома. Внизу поблёскивала, извиваясь голубой змейкой, Лагутка. Омут Водяного сумрачно темнел сквозь густые ветви Корявой ивы. Я лежал навзничь и, разглядывая редкие пушистые облачка, рассказывал ребятам историю омута, которую дед Сергей мне поведал незадолго до своей смерти, а я теперь переделал в жутко-таинственное происшествие.
— …И вот, с тех пор, — закончил я своё повествование, — Водяной и приглядывается, выбирает самого достойного — кому отдать талисман удачи. Понравится — подарит. Нет — и убить может…
Я сел и задумчиво посмотрел вниз. Все молчали, обдумывая новую историю. Лишь Костя, развернув меня за плечо к себе, насмешливо заглянул прямо в глаза:
— А что, самому к Водяному нырнуть слабо? — спросил он.
Я привычно отвёл взгляд, но он тут же истолковал это по-своему:
— Конечно, слабо: глазки прячешь!
— Ещё чего! — презрительно бросил я. — Щас пойду и прыгну.
— Сдрейфишь! — подначивал Костя.
— Не выдумывай, Мир, — возразил впечатлительный и осторожный Витька. — Водяной, не Водяной, а пять лет назад дядька Борька ведро в омут обронил, нырнул достать, так самого уже не достали…
— Достали, — возразил Васёк, тщательно просеивающий мои фантазии, выуживая из них истинные детали, чтобы потом торжественно мне сообщить, на основании чего именно я сочинил ту или иную историю. Хобби у него такое было. — Достали, — сказал он, — вынесло его за пять километров ниже. Там — донное течение.
— А если — подземное? — высказал предположение «будущий знаменитый спелеолог» Генка. — Я читал, что омуты — это воронки под землю: утаскивает, а потом где-то далеко выносит обратно в реку.
Всё это время Костя упрямо не отводил взгляда от моих изменчивых глаз. Я чувствовал, как нарастает в нём нервозная тревога, как борется он с нею, но, не желая сдаваться, вновь подначил меня:
— Ну, что же ты, Мир? Иди и нырни, — ехидный смешок сорвался с его губ. — Может, талисман от Водяного получишь…
— А ты-то сам нырнёшь? — спросил я с холодной усмешкой, вставая с примятой травы.
— Хо-хо! — дёрнулся Костя, — после тебя! Я — добрый, талисман тебе уступаю!
— Пошли! — коротко бросил я и припустил вниз по тропке.

В талисман я не верил, как не верил и в Водяного. Ближе к действительности воспринимал предположение Генки о подводном течении. Конечно, дед рассказывал, что какой-то богатей обронил в омут драгоценность. Но ведь её, небось, ещё тогда унесло под землю, замыло песком, илом.
Сбегая в прискок по редким ступеням тропы, я прикидывал: дядька Борька здоровый мужик был, тяжёлый, да и нырнуть старался до дна — ведро достать. Я же нырну неглубоко и сразу начну выгребать к берегу. Вот, пусть Костя после меня прыгнет…

Мы с Костей взобрались на круто изогнутую над омутом, скользкую ветку ивы. Ветка раскачивалась. Мне даже показалось: Костя специально её раскачивает. Нам приходилось удерживаться за свисающие «косы».
Ребята остались на берегу. Каждый отнёсся к нашей затее по-своему: кто-то подначивал, кто-то отговаривал.
— А вдруг воронка заиграет?! — охнул Витька, и все разом примолкли, понимая, какую жуткую авантюру мы затеяли.
Я нерешительно глянул вниз, на тёмную воду. Воронки, даже самой крошечной, не было пока. Но она могла появиться внезапно. Даже, когда я уже буду под водой. И тогда мне не выплыть… Впервые добровольно я взглянул в серые насмешливые глаза Кости, попросил:
— Ты не прыгай, если воронка…
Он не понял моего предупреждения, скривил губы в саркастической усмешке:
— Трусишь?! — прошептал злорадно.
И мне захотелось посильнее качнуть ветку, чтобы он, сорвавшись, сам полетел первым «в гости к Водяному». Но по невидимой струнке, натянутой между нашими взглядами, хлестнул меня по сердцу такой его страх, даже ужас! И, презрительно сплюнув через плечо, я отпустил зелёные «косы», солдатиком упал в воду.
Прыгнул я с закрытыми глазами. Но оттого, что не видел, легче не стало: словно ледяные злые лапы схватили меня за щиколотки и потянули вглубь, вглубь, щекоча пятки крохотными водоворотиками зарождающейся жуткой воронки. Я вырвал ноги из цепких ледяных захватов и, что было сил, забил ими в воде, одновременно выгребая руками вверх и к берегу. Холодные лапы не хотели отпускать, хватали попеременно то за ступню, то за палец…
Ощущая спиной начавшееся вращение воды, пока ленивое, медленное… напрягая все мышцы, стараясь не запаниковать, не забиться суетливо и беспомощно, рвался я к солнцу от зарождающегося под ногами, за спиной гибельного ужаса. И — победил! Мне удалось вырваться, и другая, корявая и шершавая, лапа ободряюще потрепала меня по голове, словно вытолкнула, гибко изогнувшись, прочь из омута. Только осталось ощущение стального холода на горле, на груди…
Я выскочил на поверхность, в три гребка достиг берега, где меня тут же подхватили за руки подбежавшие ребята и быстро, даже торопливо вытащили из воды.

Я лежал на траве, всё ещё не открывая глаз. В голове стоял кошмарный гул, дыхание то лихорадочно учащалось, то вдруг замирало. Голоса друзей доносились невнятным жужжанием. Наконец, я отдышался немного и начал воспринимать обрывки фраз.
— Во, во, закрутила, проклятущая! Как успели…
— Я думал — с ума сойду… пять минут! А тут ещё воронка…
— Костя — гад: сам подначивал, а сам первый и смылся… Ой, что это?!
Тёплые детские ладони потрепали меня по щекам:
— Мир, слышь, Мир! — услышал я испуганный голос Генки. — Ты чего глаза не открываешь, а, Мир?!
— Щ-щас-с-сс, — выдохнул я, всё ещё находясь во власти жутких ощущений, пережитых под водой.
— Мир! — продолжал Генка, уже спокойней, убедившись, что я в сознании и слышу, — ты где это взял?! — его ладонь похлопала меня по груди.
Я с трудом открыл глаза и попытался поднять голову. Она гудела и горела, словно с неё содрали скальп. Застонав, я поднял руку и ощупал макушку. Скальп был на месте. Даже ни царапины, ни шишки… Что же это со мной?
— Где ты взял? — допытывался Генка, продолжая держать ладонь на моей груди.
— Что? — слабо спросил я.
— Вот это! — перед моими глазами закачался большой, вырезанный из цельного кристалла, изумрудный крест. Тускло-жёлтая толстая цепь тянулась от него к моей шее.
— Н-не з-знаю… — безразлично ответил я и вновь закрыл глаза.
— Костя бежит! — услышал я голос Васька, — и тётя Ника… Мир, Костя маму твою ведёт! Вставай, а то напугаешь.
— Помогите… — попросил я ребят и, с их помощью, сел, обхватив колени слабыми руками.
— Вовик!.. Ох, боже, Вовик, что с тобой?! — мама упала на колени, зажав моё лицо в ладонях, заглянула в застывшие, пустые глаза.
— Всё хорошо, мама, — попытался я улыбнуться, — прости, что напугал тебя…
И тут меня затрясло, забило в страшной истерике. Я хохотал, роняя градины слёз, катаясь по смятой траве, порой, словно сведённое судорогой, моё тело выгибалось или скручивалось в плотный комок… Мама не пыталась меня успокоить, только гладила и гладила по голове, всё заглядывая в мои глаза, когда ей это удавалось, будто искала в них какой-то тайный знак, ответ на мучивший вопрос. Гул с жаром в моей голове постепенно утишились, исчезли. Я замер, ещё изредка всхлипывая или издавая идиотский нервный смешок.
Мама молча разглядывала крест, держа его на ладони.
— Тётя Ника! — услышал я голос Кости, — вы меня как хотите наказывайте… это я подбил Мира прыгнуть…
— Мира?.. — мама вновь внимательно заглянула в мои глаза, что-то нашла в них, тяжело вздохнула и равнодушно спросила Костю: — Зачем?..
— Я не знаю, тётя Ника… только всегда так трудно терпеть взгляд Мира… я хотел… чтобы он тоже преодолел такой страх…
— Мира? — опять повторила свой вопрос мама и, оставив крест в покое, посмотрела на Костю немного рассеянно: — Что мне в тебе нравится, Костя, так это твоя честность, — горько ответила ему и опять склонилась ко мне, шепча чуть слышно: — там же коряги… а если бы покалечился… а если бы… — вдруг она вздрогнула, вновь зажала моё лицо в ладони, пристальней прежнего вгляделась в глаза… Я прочитал в её взгляде мятущуюся тревогу, перерастающую в страх… не за меня!.. Мама слегка встряхнула меня за плечи, спросила внезапно изменившимся голосом: — Мир?.. Мир… — она словно привыкала к этому моему, ребятами данному, прозвищу, — ты как, Мир, очнулся? Нянька нужна? — а в её глазах нарастала и нарастала волна боли, тревоги, беспокойства… не за меня!!!
Я смотрел на маму во все глаза, и мне показалось: где-то рядом, совсем-совсем рядом! случилось другое, настоящее несчастье, и ей нужно… нужно немедленно спешить туда…
— Всё хорошо, мама, — слабо улыбнулся я, — всё нормально. Мы ещё погуляем с ребятами, ладно?
— Всё нормально, Мир? — переспросила мама и, резко поднявшись, будто попросила: — Я побегу… если вернёшься — меня не будет…
— Знаю! — мне не хотелось её задерживать, — всё в холодильнике…
Мама повернулась и торопливо, высоко подобрав подол, заспешила вверх по тропе.

** * **


— Покажи, — попросил Вовик, впервые перебив мой рассказ.
Толстую золотую цепь он уже давно заметил за расстёгнутым на две пуговицы воротом рубашки. Эту привычку я приобрёл давно: ведь даже в самую жару не могу позволить себе ходить в лёгкой футболке — слишком уж экзотическая и приметная вещица — талисман. Я поддел цепь большим пальцем, и крест закачался перед лицом подавшегося ко мне Вовика, отбрасывая мягкие зелёные блики.
Вовик прикоснулся к нему, останавливая раскачивание, взял в ладонь, незаметно взвесив,
— А ну, сними, — попросил.
— Не могу, — покачал я головой. — Так все годы и ношу, не снимая.
— Даже на ночь? — усмехнулся он, — Ишь, дорожишь так…
— Не в том дело, — пояснил я. — Просто его никто не может снять. Хочешь попробовать? — предложил, и тут же испуганно прикусил язык. Но было поздно…
Вовик встал со стула, подошёл ко мне. Взявшись за длинную цепь с двух сторон, начал медленно поднимать её, чтобы снять. В это мгновение с улицы донёсся отчаянный визг и долгий многоголосый лай. Вовик отпустил цепочку, опрометью бросился по выложенной плашками дорожке к воротам. Вскоре от ворот, гремя цепью по протянутой вдоль всего двора проволоке, примчался к веранде Барс, тяжело водя боками, припал к миске с водой. Вовик шёл следом, помахивая длинной хворостиной, ещё издали делясь впечатлениями:
— Паршивец! Всю Проездную свору сюда завлёк и давай права качать… У-у, зверюга! — беззлобно замахнулся своим оружием. — Опять в подвал хочешь?!
— Ой, не надо в подвал! — со смехом заступился я не столько за «зверюгу», сколько за свои штаны.
Барс жадно хлебал воду, на угрозы хозяина лишь деликатно поджав уши и хвост: мол, да-да, понял, но не очень-то и боюсь…
Вовик отбросил, хворостину, но тут же подобрал, аккуратно положил на нижнюю ступень лестницы, чтоб, значит, не валялась посреди двора, и, поднявшись на веранду, собрался продолжить эксперимент с талисманом. Я прижал крест ладонью к груди:
— Может, не надо? — спросил с надеждой.
— Дрейфишь? — усмехнулся он, лукаво блеснув одним из промежуточных цветов таких же переменчивых глаз.
Я, не скрывая тревоги, кивнул.
— Ну, нет! — засмеялся Вовик и снова взялся за цепь.
На этот раз помешала его чашка. До сих пор мирно стоявшая на блюдце вверх дном, она вдруг покачнулась, завалилась набок и, звякнув, закаталась по краю блюдца. Руки Вовика дрогнули, но цепочки не выпустили, приподняли её ещё чуть-чуть. Чашка, покачавшись, упала на пол и раскололась пополам.
— Чёрт! — изумлённо воскликнул Вовик, бросив цепь и поднимая обе половинки. — Как лезвием: ни единой крошки! — обернулся ко мне. — Как ты это делаешь?!
— Это не я! — замотал я головой и взмолился: — Слушай, давай прекратим! Я понятия не имею, чем всё может кончиться — и для тебя, и для меня, трепача несчастного.
— Странная у тебя манера, Мир, — усмехнулся Вовик, — не доводить начатое до конца. В число моих привычек подобное не входит… — он в очередной раз взял в руки цепочку.
На этот раз «наказание» было более существенным: до этого сидевшая спокойно на моём рукаве оса внезапно метнулась и с остервенением впилась жалом в его запястье. Вовик зашипел, пытаясь стряхнуть насекомое, но полосатая хищница словно ошалела: вытащив жало, тут же вонзила его рядом, ещё, ещё раз… Наконец, я поймал Вовика за пострадавшую руку и, осторожно сняв разбойницу, отбросил через перила во двор.
— Побегу… уксусом… — простонал горе-экспериментатор, — говорят — боль снимает…
Я удержал его за локоть:
— Сядь, успокойся. Обойдёмся без уксуса.
Притянув к своей груди запястье, на глазах наливающееся красноватой опухолью, наложил крест на места укусов: четыре чёрные точки в точности повторяли его, будто оса предварительно сняла мерку. Прижав талисман на мгновение лицевой стороной, я тут же перевернул его и приложил задней, гладкой гранью. Опухоль исчезла немедленно, вместе с болью. Словно испаряясь, бледнела краснота. И только четыре чёрные точки останутся у него навсегда, как клеймо покушавшегося: точно такой знак несёт через года Генка-спелеолог, самый первый экспериментатор.
— Мистика какая-то! — ошалело разглядывал свою руку Вовик. Потом скривился в усмешке: — Скольких же ты покалечил за тридцать лет, ирод?!
— Не только покалечил… — серьёзно ответил я, пряча крест за ворот, и даже застегнул дополнительно ещё на одну пуговицу. — Вещь ценная… Но и лечить научился, уже на втором году. Воскрешать, правда, не пробовал… драпал всегда без оглядки от таких…
— Да… действительно: талисман, — задумчиво протянул Вовик, машинально потирая пострадавшую и так быстро излеченную руку. — Хранит — дай боже… И бояться ничего не надо: всё равно ничего не случится… А чего ж тогда боишься? — вскинул сине-чёрный взгляд.
— Потому что сам предложил… — хмуро потупился я. — А он себя и от меня защищает… И ещё как…
— Что, — случится что-нибудь? — в голосе его прозвучала неподдельная тревога. Я кивнул, неосознанно крутя пальцами только что застёгнутую пуговицу. — Что?
— Если бы знать! — тяжело вздохнул я. — А ударить может сильно… В последний раз так было… зарёкся вообще открытым его носить.
— Да сними ты его вообще! — возмутился Вовик моей зависимости от изумрудного кристалла. Я с усмешкой глянул, передёрнув плечами. — А почему — не можешь сам? — понял он бессмысленность предложения.
— Наверное, потому, что не я его надел… — высказал я давно уже пришедшее на ум предположение.
— А что случилось в тот раз? — вспомнил он оборванную мною фразу.
— Да, собственно, может, и ничего… Скорей, стечение обстоятельств подействовало. А ещё верней — что посмеялся над её неудачей… Зло, язвительно посмеялся…
— О чём ты? О ком? — Вовик глядел непонимающе-заинтересованно.
— Ты на радиоэлектроники с философского перешёл? — спросил я. Вовик кивнул. — Тебя на факультете красавчиком величали?
На этот раз он усмехнулся, широко разведя руками:
— Вот этого не скажу, не контачил я с девчатами.
— Да ну?! — удивился я, сравнивая, — а мне отбоя от них не было…
— А какое это отношение имеет…
— Имеет. Потому что в число всех девчонок, увивавшихся вокруг неотразимого Мира, не входила одна единственная. Верка. Была у нас такая на факультете, мышка-зубрила, рыжая, с рысьими глазами… — Я вспомнил этот рысий взгляд сквозь слёзы и даже теперь передёрнулся, будто вновь переживая внезапно нахлынувшее в тот миг: захватить в крепкие, надёжные объятия, защищая от всего на свете, и даже от себя, спрятать на груди золотистую головку, а потом осторожно-осторожно приподнять заплаканное личико и нежно-нежно целовать сверкавшие обидой и болью светлые, с золотистыми точками, глаза…
Я очнулся, натолкнувшись на внимательный, тревожно-ждущий взгляд Вовика.
— Ну… — скомканно выложил, — я видел, что девчонка тоже влюблена по уши, но гордая, никогда близко не подходила. Только издали всё поглядывала. Да, видно, не удержалась, слишком талисман заинтересовал… Я понял: ни за что не попросит показать его действие. Сам предложил… А она не так, как все — медленно, осторожно — не верила, видимо, совершенно — подцепила пальцем, да и рванула вверх… Такой хряск… — мы с Вовиком одновременно передёрнули плечами, переглянулись, усмехнулись понимающе… — вывихнула палец… — пояснил я. — Ну, и мордочка у неё была… все так с хохоту и покатились. И я тоже, конечно. «Ещё, говорю, хочешь попробовать, Маврикиевна?» — это я её так прозвал…
— Маврикиевна?! — Вовик вдруг привстал, впившись в меня совершенно почерневшими глазами, — Как её звали?
— Верка, — не понял я. — Кто-то, правда, ляпнул, что Вероника, я сходу и окрестил… Точно не знаю… Все Веркой звали.
— Ладно, продолжай, — загнал тревожный интерес Вовик куда-то в глубины сознания, откуда он высверкивал синими искорками в непроглядной черноте глаз.
— А что продолжать?.. Палец я ей вправил, боль снял… Но обиделась она смертельно. Так зыркнула своими рысьими глазищами… думал — влюблюсь бесповоротно… — горько усмехнулся я и добавил задумчиво: — а, может… так и случилось… потому что, когда вернулся, а её не смог найти… ни одна девчонка, ни одна женщина в жизни меня больше не волновала, не интересовала…
— Откуда вернулся?
— Из больницы… она пожелала мне испытать хоть маленькую боль… и, возвращаясь с лекций, я угодил в аварию… ничего… маленькая боль… две недели в реанимации…
— …Два месяца на растяжке… — продолжил Вовик и мы опять уставились друг на друга. — Но почему я попал под машину?! — возмутился он. — Я с девушками плохо не обращался, никто мне не желал «испытать боль»… Почему?!
— А я откуда знаю?! — возмутился я.
— Стоп! — выставил Вовик поднятую ладонь. — Когда это было?
— Начало октября, третий курс, — быстро ответил я.
— Теперь… — он потёр лоб, собираясь с мыслями. — Мир, — попросил проникновенно, — Мир, сейчас спокойно-спокойно… минуты перед аварией… что было? Что толкнуло тебя на дорогу?
Я смотрел какое-то время непонимающе. Но в голове сами собой закрутились картинки… минуты перед аварией… что толкнуло меня на дорогу…
— Отра… — начал я неуверенно, Вовик энергично закивал, и мы хором произнесли: — Отражение!
— Да, отражение в витрине, — подтвердил он. — Мы увидели своё раздвоённое отражение в витрине. Я — чуть сзади… — я кивал, как китайский болванчик, подтверждая его слова. — Я увидел у тебя на груди крест, понял, что это не рефракция, отметил, что на самом деле передо мной никого нет и… попросту рванул прочь, не глядя… Теперь — твоя версия. — предоставил он мне слово.
— Почти то же — согласился я, — двойное отражение. Вдруг тот, что сзади, испуганно шарахается, я резко оборачиваюсь, никого не вижу и, по инерции соскочив с тротуара, попадаю под…
— …хлебный фургон… — закончил Вовик, но я замотал головой:
— …под «жигуль».
— Почему? — растерялся он.
— Потому что они, сбив нас, врезались друг в друга, — нелепо пояснил я.
— А они врезались?
— Не знаю. Это я просто сболтнул: уже ведь не видел… Но тебя видел! Как фургон тебя снёс в тот момент, когда меня «жигуль» подкинул. — я тем же жестом, что и Вовик до этого, потёр лоб. —значит, это не галюны были… какое-то смещение…
— Хорош! — резко оборвал меня Вовик, словно стремился не дать развить зародившуюся мысль. Очень важную мысль… — Включи самовар, будем дальше чаи гонять, а свою историю ты продолжишь по порядку. И так экскурсов много.
Взяв с блюдца половинки расколовшейся чашки, он ушёл в дом. Я ткнул вилку в розетку. Мысли метались, то возвращаясь к продолжению рассказа, то пытаясь ухватить за хвост ускользающее объяснение… Нет… не ухватить!.. Обидно… ведь показалось — чуть-чуть поразмыслить и… всё встанет на свои места… Остаётся лишь надеяться, что мысль эта, идея, зародившаяся сейчас, прокралась куда-то в глубины сознания, отлежится там, очухается от непривычной обстановки хаотичного мышления хозяина, да и выползет на свет божий. Есть у идей такая манера: всё равно возвращаться. Ну, не могут они существовать необъяснёнными, не реализованными.

Вовик вернулся на веранду, поставил на столик поднос, на котором, кроме другой чашки, были: тарелочка с крупнонарезанными копчёной колбасой и сыром, вскрытая банка абрикосового варенья и — россыпью — сухое галетное печенье.
Барс, почуяв колбасу, вылез из будки под ступенями, с надеждой заметлял хвостом, глядя чуть виновато, но доверчиво. Я собрался бросить ему кусок, но Вовик остановил мою руку:
— Я его не балую. Пусть ест своё, — кивнул на миску каши, перемешанной с тушёнкой.
Барс понял, что полакомиться не удастся, покорно подошёл к миске, начал аккуратно есть.
— Строгий какой! — покачал я головой. — Прямо, и праздника зверю устроить не можешь.
— Почему же, — возразил Вовик, — день рождения отмечаем. И его, и мой. Другие праздники… Я ему и профессиональный устроил… даже два: День пограничника и День милиции.
Я вздёрнул брови. Вовик, разливая заварку в чашки, пояснил:
— У них собаки активно используются. Значит, для служебных собак это профессиональные праздники.
— Какой же Барс служебный? — фыркнул я. — Копия того, из детства.
— Копия, — подтвердил Вовик, — специально искал. Но служебный: натаскивал в клубе. Медали имеем.
— О-о! — уважительно покосился я на «зверюгу». — Тогда я джинсы зашивать не буду — сохраню, как реликвию: медалист порвал…
— Когда? — Вовик удивлённо отставил чашку.
— Вчера, — коротко ответил я.
—Ты вчера здесь был?!
— Угу, — кивнул я. — Только не долго. Минуты три. В подвале…
— Вон оно что… — что-то своё сообразил Вовик, вновь беря чай. — Ладно, продолжай!

_________________
Изображение



За это сообщение автора Диогения поблагодарили - 2: azdaz, putnik
Вернуться наверх
 Профиль  
 
 Заголовок сообщения: Стихи и проза Татьяны Левченко
СообщениеСообщение добавлено...: 07 июл 2019, 12:11 
Не в сети
Старожил
Аватар пользователя

Зарегистрирован: 13 дек 2014, 01:44
Сообщений: 1273
Откуда: Керчь
Благодарил (а): 4175 раз.
Поблагодарили: 931 раз.
Пункты репутации: 22
ВОЗЬМИТЕ МОЦАРТА С САЛЬЕРИ...
роман
фантастика

Часть первая

МИР

Глава третья
Кто снимет крест с Мира?


Спать тем вечером я лёг в одиночестве. Отец позвонил, что задерживается, а мамы всё не было. Впервые в жизни мне было страшно оставаться одному в тёмном доме. И я оставил дверь своей спальни приоткрытой, а бра в изголовье кровати включённым. Сон мой был тревожный, беспокойный. Я часто просыпался и беспомощно барахтался в постели, пытаясь найти такое положение, при котором не будет повторяться одно и то же видение — не увиденное днём в омуте теперь представлялось красочно, жутко-реально…
Я услышал, как вернулся отец, его шаги то раздавались невероятно громко, то вдруг исчезали, чтобы возникнуть через минуту в другом конце комнаты. Будто он перелетел несколько метров, или, во всяком случае, что так же невероятно, проходил какой-то промежуток на цыпочках, чтобы вновь шагать и шагать… мерить комнату, дом бесконечными тревожными метрами. Я то проваливался в кошмар сна, то напряжённо прислушивался к звукам за приоткрытой дверью.
Мама возвратилась, когда я спал. Пробудившись в очередной раз, я услышал звон чашек на кухне и тихий разговор родителей. Мамы почти не было слышно, но и слова отца доносились до меня так же пунктирно, как перед тем звук его шагов.
— …надеялся, что с этим покончено… надо обязательно лечиться!.. — мама что-то тихо и убеждённо возражала, — …не пойдёшь! Пойми, Ника, всё это — бред! На самом деле…
Вдруг голос мамы прозвучал громко, в нём было отчаяние, смешанное со слезами:
— Но он же погибнет! Женя, ты можешь не верить, можешь…
Голоса пропали, или я задремал. Потом вновь услышал отца.
— …в доме чертовщина какая-то: у Вовки без конца мигает свет!
Я удивлённо взглянул на ровно горевшую лампочку.
— Ты зайди к нему, Женя, — попросила мама. — Только зайди, и всё. Больше я ничего…
Отец возник в комнате, словно перенесясь из кухни беззвучно. Я смотрел в его ошеломлённое, немного испуганное лицо, не умея поймать ускользающий переменчивый взгляд. Что-то у меня с глазами… или вообще с головой: отец то появлялся, то исчезал. Наконец, появившись в очередной раз, потрепал меня по щеке, рассеянно бормотнул: «Спи, малыш» и, выключив свет, вышел. Дверь он прикрыл, теперь я совсем ничего не слышал и вскоре действительно заснул, уже без кошмаров.

Мир изменился. Я молча приспосабливался к новому видению его, когда некоторые вещи, люди (в первую очередь родители) вдруг исчезают, чтобы появиться через мгновение, через минуты, а то и через часы, продолжая начатую в непонятном «где-то» фразу с полуслова, жест с полудвижения… Будто с некоторого времени между мной и реальностью встал… нет, не встал, а появился такой вот странный, непрерывно движущийся, непроницаемый барьер — то отдельными панелями, то парой-тройкой, а то и тянется долгой сплошной полосой.
И я учился из увиденных, услышанных обрывков составлять цельные картинки, действительный разговор. Учился и тому, что должен быть всегда готов воспринять и признать, что и картины действия, и фразы могут оказаться мною искажёнными, неверными. Учился жить в зыбком, нереальном мире, всё чаще приходя к выводу… к очень странному выводу: мир этот всё более отвергает меня, я перестаю в нём существовать. Это я в нём, стабильном, — зыбкий и нереальный… И ведь однажды… годы спустя, он действительно меня отторг уже окончательно. Правда, понял я это, осознал, пожалуй, только теперь, рассказывая, пытаясь рассказать…

Я боялся признаться маме в открывшейся странности, боялся, что авантюрный прыжок мой в омут повлиял на психику, и меня могут загнать в психушку. Частично приписывал это кресту, непонятно каким образом оказавшемуся у меня на шее. Мне всё время хотелось его снять и забросить опять в омут. Но… он не снимался!
Более того, чем чаще я делал попытки, тем хуже себя чувствовал: люди не только исчезали и появлялись, но начинали вибрировать, расслаиваться на несколько изображений…
Самое странное, что это моё новое видение относилось не ко всему подряд, а выборочно. Например: дом стоял всегда нормально, Барс спокойно себя вёл. Но с верандой происходили странности: то что-то перемещалось на ней, то окна комнат оказывались мгновение закрытыми, а после — вновь распахнуты…
Все мои друзья виделись нормально, но Костя порой «вибрировал», Васёк «исчезал», а молчаливый Санька вовсе пропал, хоть ребята утверждали: приходит, как обычно.
В конце концов, мама обратила внимание, что я часто промаргиваюсь, трясу головой, стремясь сорвать с шеи крест. Вернувшись однажды ночью после своей, ставшей обычной, отлучки, она присела у моей кровати и долго молча гладила меня по голове, глядя грустно и очень устало:
— Не трогай крест, Мир, — наконец, попросила она. — Видно, тебе его теперь до конца нести… Не пытайся снять — тогда будет легче.
— Откуда ты знаешь, мама? — смущённо отвернулся я, — я ведь ничего не говорил…
— Знаю… — вздохнула она. Потом, помолчав, заговорила очень серьёзно, но, словно боясь меня испугать. — Мир, наверное, тебе придётся подолгу оставаться одному. У папы появилась новая работа — он часто будет внезапно уезжать в командировки. А мне необходимо… немного подлечиться… — голос её звучал неуверенно, — в санаторий поехать… Возможно, меня не будет месяца два…
— А что с тобой, мама? — удивился я: до сих пор она ни на что не жаловалась. И те слова отца я всерьёз не воспринимал.
— Ну, понимаешь… — замялась мама, — есть такие женские болячки, о которых тебе знать ни к чему… В общем, Мир, — ласково попросила она, — будь умницей. Ты же самостоятельный парень: уже почти тринадцать… Питайся, пожалуйста, хорошо: запас продуктов у нас большой, деньги для тебя — в верхнем ящике кухонного шкафа. Не трать зря, пожалуйста… обещаешь? — я растерянно кивнул, неосознанно теребя крест на груди. Мама мягко убрала мою руку и повторила: — Лучше не трогай его, Мир… это не игрушка. И ещё… — вдруг смутилась она, — не будь, пожалуйста, очень строг к отцу. Он очень устаёт на работе, часто бывает рассеянным…
Меня удивили эти мамины слова. Никогда прежде рассеянности за отцом я не наблюдал. Напротив, он всегда был очень собранным, деловитым. Всегда у нас были с ним хорошие отношения: отец, как и дед Сергей, разговаривал со мной, как с равным, при этом, если требовали обстоятельства, находил такие определения, что ничуть не задевал детского самолюбия даже видимостью снисхождения.
Но мама оказалась права. С отцом я уже больше не общался, как прежде. То он задерживался, то был в отъезде. А, возвратившись, смотрел на меня со странным выражением удивления и замешательства. При этом у меня не прекращались «исчезновения» его из поля зрения. Я сам так уставал от наших редких встреч, что со временем начал их попросту избегать. В прямом смысле: услышав шаги отца в доме, выскальзывал во двор и бежал к ребятам, тоже: к тем, кто не «исчезал».

— Что за ерунда?! — не удержался Вовик, — как это: «исчезает», «не исчезает»…
Я пожал плечами:
— Частично, это осталось на всю жизнь. Я уже привык.
— Я «исчезаю»? — усмехнулся он.
— Нет, — покачал я головой, — мебель эта и самовар «мельтешат».
— А… а как ты чай пьёшь?! — разинул он рот.
— Привык — говорю же… иллюзии зрительные, а не действительные.
— То есть, ты не видишь стола, но знаешь, что он есть? — догадался Вовик.
— Представь, как ты выглядишь, сидя вполне свободно, но совершенно без стула… — подкинул я ему, и Вовик непроизвольно проверил наличие мебели под собой, которой я в данный момент действительно не видел.
— И как ты так живёшь?! — пожалел меня Вовик.
— Да так… не всё и не всегда «мельтешит». Чаще нормально. Но если крест потревожить… — я прижал к груди ладонь, — кошмар, что твориться начинает… — и замер: в глубине сознания зашевелилась, заворочалась спрятавшаяся, было, идея… Сиди, сиди, миленькая, дозревай!..
— Да-а… — протянул Вовик, — не завидую я тебе, Мир.
Некоторое время мы молчали. Вечерело, но солнце стояло ещё высоко, освещая веранду из-за западного угла дома. Я нежился в его лучах, пробивающихся сквозь сплетения лоз винограда и цветов. Дома у меня — конец ноября, слякоть, серые, надоевшие дождём, тучи. К Вовику я отправился в прошедшее лето, в июль. Хоть «Малышка» давно уже построена, но я ещё не привык к этим переносам во времени. Да и можно ли к ним привыкнуть?! Год назад этот самый Вовик, но моложе на двадцать лет, мутузил меня в разрушенном подвале… Сегодня он — мой ровесник — спокойно выслушивает фантастическую белиберду своего двойника… А Барс уже — не старый, слепой, а — совсем другой, молодой пёс… медалист…
Для меня прошёл год… Здесь — двадцать лет… Я — в прошлом. Но не в своём. Хоть впечатление такое, что Вовик — это всё равно я. Как моё второе, когда-то потерянное, я… Он спокоен так, будто слушает давно знакомую историю, только из вежливости не обрывая рассказчика…
Я высказал эту мысль вслух. Вовик долго смотрел на меня, ничего не отвечая, как бы взвешивая каждое слово своего ответа. Я тоже разглядывал его в упор, уже не отводя взгляда, пересилив въевшуюся с детства привычку. Мы практически не отличались друг от друга. Одинаковая спортивная сухощавость тренированных тел… (Я не сомневался, что он, как и я, пусть нерегулярно, но посещает занятия «восточника» Султана Кадырова). Те же две неглубокие складки, пролегающие от крыльев точёного, правильной формы, носа, те же, чёткого рисунка, твёрдые губы и излом бровей над усталым прищуром глаз… И так же, свободной волной набок и назад он зачёсывает длинноватые, чуть волнистые волосы с пробивающейся редкой сединой на висках.
Совершенно идентичны наши жесты. И мы, когда одновременно их повторяем, каждый раз какое-то мгновение меряем друг друга переменчивыми, струящегося цвета, глазами. Может, смена цветовой гаммы не совпадает, но в данный момент я был уверен, что и она идентична. В то же время, мы — не зеркальное отражение друг друга. И разница не только в одежде, в наличии на мне креста… Нет, она гораздо тоньше и глубже.

— Нет, Мир, — наконец ответил Вовик. — Твою (он подчеркнул) историю я слышу впервые. Но, естественно, сравниваю со своей жизнью, прокручиваю те же эпизоды, как они произошли для меня… Так мы сравнили момент аварии: событие одно, но каждый видел его чуть иначе. И всё же… — он опять помолчал, обкатывая в уме фразу, — и всё же, впечатление такое, что мы с тобой — как то двойное отражение в витрине. Какой-то спецэффект… сместится угол зрения, и отражение сольётся, станет нормальным… Я даже думаю… — усмехнулся он, — уйдёшь ты на своей машине, а всё равно останешься здесь. Только уже невидимым… Как был невидим для Димки…
— Тогда, может, и не стоит продолжать? — спросил я.
— Что ты! — возразил Вовик. — Ведь нам нужно разобраться во всём без исключения! Нужно сопоставить все решающие моменты, чтобы прийти к какому-то определённому выводу. А вывод необходим. В первую очередь — для тебя.
— Почему?
— Иначе ты не пришёл бы… — опять мне показалось, что он знает что-то мне известное, но обойдённое моим вниманием… — Потому что… — добавил он осторожно, — похоже: ты там, у себя, пришёл к какому-то логическому концу…
— К тупику я пришёл! — криво усмехнулся я.
— Вот и давай разбираться, как из этого тупика выходить без потерь…
— Тогда, — предложил я, — может, ты подскажешь, о каких именно эпизодах рассказывать? Так будет короче. Не воспроизводить же, в самом деле, всю жизнь по минутам!
— Не надо по минутам, — покачал он головой, — но и подсказать я не могу ничего. Рассказывай сам, произвольно выбирая. Ведь такой способ — самый верный выход из хаоса мыслей.
— Если не по порядку, я путаться начну, — засомневался я. — Хаос у меня в голове, действительно, кошмарнейший.
— Ничего! — подбодрил он, — важны эпизоды, а не их последовательность.

** * **


Я ещё долго привыкал к новому видению жизни. Маме я всё же рассказал об этих странностях, но она не встревожилась, не потащила меня к психиатру. Только долго ласкала мою растрёпанную голову, прижав её к груди.
— Что делать, Мир, — вздохнула она, — приспосабливайся… Это для тебя уже — навсегда…
—Но ведь это же… страшно! — всхлипнул я. — И почему — и ты, и папа «исчезаете», а Барс — нет?! Это не честно!
— Барс не «исчезает»? — она засмеялась. — Вот, верный пёс! Я рада, Мир, что он с тобой постоянно. Береги его.

Мама не оставляла меня надолго. Даже если я её не видел — всегда чувствовал её присутствие в доме. Правда, несколько лет она часто уезжала в больницы, в санатории, всегда предупреждая меня, делая предварительный запас продуктов, оставляя деньги.
Отца я уже практически никогда не видел. И даже если он порой, появившись в моём странном поле зрения, подходил и о чём-то заговаривал, я уже смотрел на него, как на иллюзию, которая вот-вот исчезнет. И он действительно исчезал… Я пытался себя убедить, что просто не вижу его, на самом деле он здесь же, и можно, как обычно, обсудить и футбольный матч, и попросить помочь разобраться в сложной задаче… Но как разговаривать с пустотой?! Нет, я не умел. Я просто смотрел на него, стараясь впитать каждое мгновение присутствия родного человека в моей жизни. Я научился дорожить этими, всё более редкими, мгновениями.

Своего рода сложности происходили в школе. Иной раз я оказывался в полупустом классе. Исчезали учителя во время объяснения материала, и в моём дневнике вдруг запестрели «неуды», когда вызывали к доске после неуслышанного мною разъяснения. Уже к концу первого полугодия у меня возникло желание бросить школу. Но тяга к знаниям, ещё в детстве заложенная в меня дедом Сергеем, позволила избежать этой ошибки, найти способ. Я начал усиленно заниматься самостоятельно, немного опережая школьную программу. Теперь, по услышанным обрывкам объяснений, я чётко представлял себе тему, и врасплох меня уже не заставали.
Зато появились другие странности: оценки в журнале не совпадали с теми, что в дневнике. В восьмом классе дошло до того, что мой дневник отправили на экспертизу. Дело в том, что, очень увлёкшийся физикой, я всегда прекрасно знал материал, а в журнале пестрели «тройки» со слабыми «четвёрками». Почти то же было с математикой. Слух о невиданном просочился из школы даже в НИИ физики времени, где одна из лабораторий занималась изучением разного рода аномалий. Оттуда приходил специалист, долго беседовал со мной, с учителями физики и математики. Результатов исследования мне, естественно, не сообщили, но недоразумения по поводу оценок прекратились.

НИИ физики времени открылся в нашем городке, когда я только перешёл в восьмой класс. Событие это потрясло всех жителей. Ведь до сих пор у нас, кроме школ, были лишь три ПТУ, даже техникума не имелось. И вдруг — научно-исследовательский институт! Объяснение этому знаменательному событию было непривычно слуху и невероятно в своей фантастичности. Якобы, основную роль сыграло то, что через городок наш проходит граница поясов времени, которую, к тому же, пересекает какая-то неведомая Мировая линия. Досужие языки тут же разнесли весть, что пресловутая Мировая линия проходит нигде иначе, как точнёхонько по оси Временного Проезда. В ознаменование этого слуха, Костя, в одну ночь, запасшись чёрной и белой краской, переправил все адресные таблички домов Проезда, аккуратно заменив букву «ы» на «о». И в одну ночь улица превратилась во Временной Проезд.
Случилось это почти накануне очередной переписи, во время которой новое название перекочевало в оформленные документы, закрепившись там навсегда.
Способствовало слухам и то обстоятельство, что НИИ обосновался в здании бывшего райисполкома, расположенном на небольшой площади в самом начале улицы и глядевшего фасадом на весь, прямой, как стрела, Временной Проезд, заканчивающийся, после обширного пустыря, фасадом нашего дома.
— Если продолжить линию, — шутил Костя, то она упирается прямиком в омут Водяного, а, значит, именно в этом омуте и находится известная точка пересечения Мировой и Временной линий. А что?! — невозмутимо развивал он свою мысль, переждав наш дружный хохот и указывая на меня. — Вот перед нашими глазами яркий пример аномальности данной точки. Кто снимет с Мира крест? — обратился он к слушателям с риторическим, у нас, вопросом.
Желающих, естественно, не нашлось.

На меня открытие НИИ физики времени подействовало таким образом, что фантазия моя разыгралась до крайности и выдала на-гора оригинальный проект: изобрести и построить, не более, не менее, как машину времени.

Я её изобрёл и построил. В этой фразе заключается весь смысл моей жизни с момента озарения по сегодняшний день.
Наверное, я никогда не ударился бы в эту авантюру, живя в прежнем, нормальном мире, окружённый заботой родителей и постоянным общением. Но я был одинок. Одинок в доме, откуда окончательно исчез отец, а мама появлялась изредка, словно навещала меня, живя совсем в другом месте. Одинок на улице, где стали невидимы для меня почти все её жители. В школе, сидя на уроках в почти пустом, для меня, классе. Из старых друзей оставались лишь Генка да Васёк. Костя появлялся эпизодически, Витька переехал с родителями в другой город. После восьмого и Генка с Васькой уехали поступать: один в мореходку, другой, поразив всех, — в педучилище, чтобы стать воспитателем в детском саду!
Возможно поэтому я, оказываясь вдруг в кругу «неисчезающей» компании, становился чрезмерно общительным, сыпал шуточками и подначками, стараясь привлечь к себе внимание, вовсю ухлёстывал за девчонками, прослыв в их среде изрядным донжуаном. Но это были короткие часы в наполненной одиночеством жизни.
Особенно остро почувствовал я себя покинутым в первые университетские каникулы. Вернувшись домой, обнаружил, что дом — совершенно нежилой. Было похоже, что мама появлялась здесь лишь для того, чтобы покормить Барса, тоже совсем одичавшего без хозяев, забывшего про цепь и свои обязанности сторожа. Было даже странно, что дом за этот период не обворовали.
Мама появилась к вечеру, будто выйдя из соседней комнаты. От неё пахло свежими пирогами, немного — вином… А мой дом пропах запустением и одиночеством…. И я впервые заподозрил, что на самом деле происходит что-то совсем другое. Что, используя мою странную болезнь, от меня долгие годы скрывают истинное положение вещей. Наверное, они разошлись! Отец ушёл из дому, изредка появляясь, по их сговору, чтобы я не раскрыл правды. А потом и мама…
Они ушли, бросили меня одного, зачем-то ведя утомительную многолетнюю игру… Господи, лучше бы сразу всё объяснили, рассказали… Разве бы я их не понял?!
В эту ночь, первого дня каникул, я, как в ночь после прыжка в омут, лёг спать с приоткрытой дверью, при свете того же бра. И опять слышал, сквозь беспокойную дрёму, прерывающиеся шаги родителей за стеной, их «пунктирный» разговор… Я почти не прислушивался, понимая, что всё это галлюцинации: мама ушла спать в свою комнату, отца уже давно не было в доме, даже все вещи его исчезли… Но вдруг одна фраза отца, дошедшая до меня полностью, заставила сбросить дрёму, тревожно приподняться на локте. В голосе отца звучала горьковатая усмешка обречённости. Он спрашивал у мамы:
— Ну, что ж, Ника, Вовик убеждает, что во втором семестре сумеет перейти на факультет радиоэлектроники, отсев уже начался. А как дела у Мира? Ведь, по твоим словам, у них всё должно быть схоже…
— Я ещё не успела поговорить с Миром, — ответила мама устало. — Он был очень подавлен… но не думаю, что неприятности в университете…
Я лежал, боясь спугнуть небывало устойчивую иллюзию. И когда разговор исчез, терпеливо дождался его возвращения.
— …свет мигает! — вернулся голос отца. — Опять Миру страшно. Зайти?
Я собрался нырнуть под одеяло, избежать иллюзорной встречи, но мама ответила:
— Не стоит. Он уже давно привык. Да и не боится: читает, наверное. Ведь ему, Женя, приходится всё в одиночку… У Вовика есть ты, я с Владом постоянно…
— А что там Влад? — поинтересовался отец. — Тоже в университете?
— Нет, Влад, похоже, будет писателем. — ответила мама с нотками гордости. — Влад…
Невероятная обида захлестнула меня. Разговор родителей стал привычно «пунктирным», но во всех обрывках, доходивших до меня, звучало это чужое, незнакомое имя. К неведомому Владу мама испытывала нежное чувство полностью отданной ему любви, им она гордилась, восторгалась, именно с ним она, по собственному признанию, «находится постоянно». И я, оставаясь в своём гордом одиночестве, одарил лёгким презрением папиного сыночка Вовика и — ненавистью, отнявшего у меня маму, Влада.

** * **


— Этот разговор я тоже слышал, — задумчиво произнёс Вовик. — Тоже, приехав на каникулы, ощутил обиду, что мамы нет. Правда, на кухне подходило тесто, она вскоре пришла, но была очень рассеянна, думала о чём-то другом… Когда отец возвратился с работы, мы немного посидели втроём, отметив мой приезд. Потом мама вышла, и в тот вечер уже не возвращалась. Я, поговорив с отцом об университетских делах, спать лёг рано, почему-то тоже не прикрыв полностью дверь. Свет, правда, погасил…
Мама вернулась поздно ночью, и они с отцом долго беседовали на кухне. Содержание этой беседы удивило меня и так же вызвало чувство подозрения по поводу отношений родителей и неприязни к неведомому Владу, явно занимавшему все мысли мамы.
— А имя Мир они упоминали? — спросил я.
— Да. Но я не очень обратил внимание. Ведь с детства некоторые ребята так называли меня. Иногда и мама тоже… Немного удивило, что они словно разделили это: Вовик и Мир. Но не вникал. Слишком уж Влад заинтриговал. Этакий непревзойдённый талант! И мама, моя мама, у которой я — единственный сын, говорила о нём с такой любовью, с такой гордостью… Я просто загорелся невероятной ревностью. Даже встал и прикрыл дверь, чтобы не слышать больше о нём, сопернике!

Солнце уже село. Сиреневые сумерки сгустились, и Вовик включил лампу, защищённую жестяным, узорно вырезанным абажуром. Вновь закипал долитый самовар, перекочевала на столик, позаимствованная из запасов для Барса, банка тушёнки. Сам Барс, освобождённый от цепи, давно лежал у нас в ногах, мирно подрёмывая. Он словно не помнил драматического знакомства со мной в подвале, не проявлял никакого беспокойства, явно уже зачислив меня в круг «своих».

— Я никогда не поднимал перед родителями этого вопроса, — заметил Вовик, разливая заварку. — Решил: раз столько лет таятся они, — зачем разрушать так тщательно оберегаемую тайну. К тому же, отец не выказывал никакой ревности к маминым отлучкам. Получалось — всё у них было решено мирно, по общей договорённости. Да и когда мама по неделям и даже по два-три месяца никуда не отлучалась — жизнь текла, как обычно. Будто действительно ездила всегда именно в санатории. И если бы не услышанное тогда имя, произнесённое таким особенным тоном… Да, к неведомому Владу я ревновал её сильно. Но — молча.
— У меня это ревностью назвать было нельзя. — вставил я. — Именно ненависть. Знаешь, — я вскинул глаза на Вовика, — она и сейчас, через столько лет, не улеглась. Потому что в этом человеке… в нём сосредоточилась вся моя отчуждённость от мира, от родителей… Именно он, Влад, отнял у меня всё это, заставил их бросить меня в полупустом мире таким одиноким.
— Одно мне непонятно, — покачал он головой, — ты твердишь об одиночестве… Но ведь пять лет учился в университете, восемь лет проработал в НИИ… как ты мог в таких людных местах оставаться без общения?
Я посмотрел на него с горькой усмешкой. Как объяснить то, что за тридцать лет не сумел понять для себя?!
— Представь себе жизнь внутри голограммы, — предложил я самое верное сравнение. — Огромнейшей голограммы института, университета, города… Она настолько явственна, что обитающие среди изображений настоящие люди совсем неотличимы от первых. И ты не можешь, без опасения наткнуться на равнодушную картинку, обратиться ни к кому. Ждёшь, когда к тебе подойдёт кто-то, знающий о твоём существовании… Потому и духарился всегда в компаниях, чтобы побольше таких, знающих, набрать, чтобы хоть изредка встречать в толпе улыбку, обращённую ко мне…
— Постой, — предупреждающе поднял ладонь Вовик, — ты сказал, голограмма. Но ведь она проницаема. Ты что, проходил сквозь?!
— Иногда и — сквозь. По-разному, — пожал я плечами. — Иной раз натолкнёшься в толпе на какую-то тётеньку, она — в крик, в скандал, но… в пустоту, а не мне… Не видит она нарушителя её спокойствия! А бывает: идёт навстречу, пусть, даже Колян, издали — улыбка, руку протягивает, а пожатия не последует: прошагал чуть дальше, глядя сквозь меня, здоровается с кем-то за моей спиной… А ко мне в то же время может подбежать какая-нибудь Маринка, ухватить под ручку, потащить в кружок однокурсников…
— Странно… — покрутил головой Вовик. — Прямо, фантастика какая-то…
— Никакая фантастика, Вовик, не будет жутче самой обыденной действительности, если глянуть на ту под другим углом, — скривился я. — Никакой, самый кошмарный монстр, не бывает хуже повседневности. Монстр, он попугает немного, а потом исчезнет, если иллюзия, а не иллюзия — во всяком случае, сожрёт тебя, и кошмары прекратятся. А жизнь, повседневная жизнь, искажённая какой-то нелепицей вроде аномалии, она тянется изо дня в день, не собираясь ни изменяться, ни уничтожать тебя, чтоб не мучился. Крутись, как знаешь! Тут не только машину времени — телепортацию изобретёшь! Потому что захватывает, отвлекает от жуткой повседневности.
— Так ты теперь телепортацией займёшься? — засмеялся Вовик. — «Малышка» уже построена…
— Построена-то построена… — проворчал я, — но ведь она, оказывается, не машина времени!
— А чего?
— А хрен её знает, чего! — не удержался я.
— Но ведь переходишь ты в прошлое и в будущее?
— Перехожу. А — в чьё?! Ты, что ли, моё прошлое?!
— А что, не подхожу? — улыбнулся Вовик.
— Не в этом дело! — не принял я шутки. — Я бы и не против… Но — нет! Как ни крути — нет! Прошлым летом, в июле, я никуда не переходил, подгонял все детали, готовил «Малышку» к патентованию… Да и нет у тебя «Малышки», и жизнь у тебя совсем другая… и Ронни у тебя нет… а у меня нет Барса… и мебель эту я продал, чтобы тебе за ремонт дома заплатить… с самоваром в придачу!
— Жаль… — искренне пожалел Вовик, — если бы я знал, что у тебя так туго с деньгами, не стал бы требовать. Но тогда я даже не разобрался, что ты — это я.
— Да не ты — я! — с досадой отмахнулся я. — Или не я ты… чёрт! Запутался совсем! — я в отчаянии спрятал лицо в ладони, крепко растёр его. Когда отнял руки, заметил, что Вовик только что проделал то же самое.
Мы замерли друг перед другом, держа ладони, словно мусульмане при намазе. Потом дружно захохотали.
— Нет, Мир, — покрутил головой Вовик, — сдаётся мне, что ты не прав. Я — это ты, а ты — это я. Просто когда-то мы разошлись, как изображение в витрине. Один толчок — и оно сольётся… А я не против бы… ты славный парень, Мир, находчивый, изобретательный… Чего мне всегда не доставало. А тебе не достаёт моего рационализма, даже педантизма. Представляешь, как бы всё это здорово сочеталось в одном человеке?!
Я смотрел на него во все глаза. Неужели он прав?! И — вдруг это — выход из тупика?! Слиться, стать одним человеком… Соединить искажённое изображение… Но…
— Ты хоть соображаешь, что мелешь? — тихо спросил я. — Я — не изображение. И ты — тоже. Мы — два человека…
— А может, две ипостаси одного человека, — пожал он плечами. — Я предлагаю не более фантастичное, чем фантастичен твой мир.
— Но… почему ты так решил? — меня вдруг забила нервная лихорадка. — почему ты вдруг решил, что ты — это я?!
Вовик посмотрел на меня внимательно, без тени улыбки.
— Ты когда в последний раз на кладбище был? — спросил вдруг.
— В родительский день, недавно… ой, он для тебя только будет…
— Ну и?.. — он не обратил внимания на смещение во времени, ждал чего-то…
— Памятники… — пробормотал я, — откуда-то памятники у отца и мамы…
— Ты их не ставил? — кольнул меня чёрным взглядом Вовик. Но сам же и ответил: — Нет. У тебя денег нет.
— А… — начал я.
— Бэ! — передразнил он. — Это я их поставил.
— Но…
— Вот и понимай: родители у нас с тобой были одни. Маму хоронил ты. Она не успела вернуться ко мне. Да и предупредила, что уйдёт «с миром»… Я сперва не понял. А теперь дошло, что она не просто фразу высказала о примирении со всеми, а тебя имела в виду. Когда уходила в последний раз, предупредила: «Я не успею вернуться. Умру с Миром. Ты заходи на кладбище, — узнаешь, когда…» Я был на похоронах. Только меня почему-то никто не видел…
Я не в состоянии был вымолвить ни слова… Сидел и с тупым изумлением заглядывал в рот Вовику. Наконец, потряс головой:
— Всё равно ничего не понял!
— Я знаю, — кивнул он. — Теперь я о тебе знаю гораздо больше, чем ты рассказал.
— И мы в самом деле можем… — я боялся договорить.
— В принципе — можем, — согласился Вовик. — И я, повторяю, совсем не против. Но ведь и ты должен прийти к такому желанию. И прийти ко мне в настоящее. И, главное… — он протянул руку через стол, коснулся кончиками пальцев моей груди, попросил проникновенно: — постарайся найти способ, Мир! Пока он на тебе…
— Неужели ты думаешь — я не хочу этого?! — воскликнул я, прижимая ладонь к груди, где прятался за воротом проклятый крест. — Я тридцать лет пытаюсь это сделать!
— Я сказал не «сними», а «найди способ» — это разные вещи.
— В омут, что ли, нырнуть?! — с отчаянием воскликнул я.
— Если поймёшь, что это единственный путь, — нырнёшь. — подтвердил он. — Но, конечно, поищи сначала более безопасные пути. А, может, мы вместе поищем… Ты ещё долго у меня можешь пробыть?
— Максимум — до послезавтра. Но это — чепуха. Я могу сейчас уйти, дозарядить генератор и вернуться в ту же минуту. Тогда неделя будет. Для меня это займёт несколько часов. Правда, там Ронни голодный…
— Накормим твоего Ронни! — успокоил Вовик. — Ладно, ты иди сейчас, наведи там порядок и возвращайся. Я буду тебя ждать. Впрочем, приходи утром: надо же и поспать… Подвал оставим открытым, Барс с тобой уже обзнакомился, не тронет…
— А если забудет? — поосторожничал я
— Барс?! — возмутился Вовик. И, мирно дремавший пёс мигом подскочил, уселся, преданно глядя ему в глаза. Вовик указал на меня: — Барс, зверюга, он, этот тип, сомневается в твоей памяти!
— Слушай, он же может не так понять твой жест… — я всерьёз испугался.
— Ни хрена ты не соображаешь в собаках, кошатник несчастный! Барс каждое слово понимает!
— Ронни тоже! — обиделся я за любимца.
— Тащи его сюда!
— Подерутся.
— Спорим — нет?
— Спорим!
Мы сцепили ладони и Вовик попросил:
— Барс, перебей!
Тот, неодобрительно покосившись на меня, поднял лапу и положил её поверх наших, сцепленных в замок, ладоней.
— Во! — торжествовал Вовик. — шуруй, и утром чтобы был здесь с котом! Но, конечно, предварительно его накорми. Пошли, у меня там килька его любимая имеется. — достав из «ЗИЛа» два пакета кильки, он хлопнул меня по плечу: — Давай, Моцарт, шевелись!
— Почему — Моцарт? — не понял я.
— Потому что сперва делаешь, а… сообразить не можешь…

_________________
Изображение



За это сообщение автора Диогения поблагодарили - 4: azdaz, Серго, putnik, Эксперт
Вернуться наверх
 Профиль  
 
Показать сообщения за:  Сортировать по:  
Начать новую тему Ответить на тему  [ Сообщений: 40 ]  На страницу 1, 2, 3, 4  След.

Часовой пояс: UTC + 3 часа


Кто сейчас на форуме

Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и гости: 2


Вы не можете начинать темы
Вы не можете отвечать на сообщения
Вы не можете редактировать свои сообщения
Вы не можете удалять свои сообщения
Вы не можете добавлять вложения

Перейти:  
Powered by phpBB © 2000, 2002, 2005, 2007 phpBB Group (блог о phpBB)
Сборка создана CMSart Studio
Тех.поддержка форума
Top.Mail.Ru