Форум "В Керчи"

Бойченко (Бойченко-Керченский) Александр Иванович, родился в РСФСР, Крымской АССР, гор. Керчи. Войну прошёл «от звонка до звонка». Пережил оккупацию, фашистские лагеря. Автор книг: «Фронт во дворе», «Жив буду – вернусь», «Трудная дорога домой» (трилогия «Непокорённые невольники»), сборника рассказов и очерков «Сердце не камень», исторического романа «Погоня за призраком», сборника детских рассказов «Пасхальное яйцо»; так же им изданы книги: «Изгои» о малолетних узниках, «Спираль» и дилогия «Рождённый в гимнастёрке». Член Межнационального Союза писателей Крыма, член «Керченского городского литературного объединения «Лира Боспора», публиковался в альманахе «Лира Боспора», в керченской, крымской периодике.

Этой короткой справочкой предварялись публикации Александра Ивановича в альманахе "Лира Боспора". А вот его Автобиография, написанная в 2008 году в разгар оранжевого мракобесия:

АВТОБИОГРАФИЯ

Я, Бойченко Александр Иванович, (в писательстве: Бойченко-Керченский) родился в РСФСР, Крымской АССР, гор. Керчи. Родители простые рабочие. Отец, Иван Фёдорович Бойченко погиб в 1941 году на Перекопе.
Войну я прошёл от звонка до звонка. Пережил оккупацию, фашистские лагеря, освободили в 1945 г. 5 мая американцы в Австрии. После войны служил в армии шофёром. Демобилизовавшись, работал в разных организациях водителем. Эту специальность не любил. На работу шёл, как на каторгу.
В 1976 году стал внештатным корреспондентом газеты «Керченский рабочий». Вскоре рискнул написать небольшой рассказ: «О чём напомнила старая дверь». Напечатали. С той поры пошли заметки, статьи, рассказы. Между делом писал трилогию: «Непокорённые невольники». Первая книга «Фронт во дворе» 256 стр. вышла в 1996, вторая: «Жив буду – вернусь» и третья: «Трудная дорога домой» 375 стр. в 2000 году. Сборник рассказов и очерков «Сердце не камень» 225 стр. в 2001 году. Исторический роман «Погоня за призраком» 216 стр. в 2002 году. Сборник детских рассказов «Пасхальное яйцо» 152 стр. в 2003 году.
Все перечисленные книги изданы за мой счёт. Долгое время у меня не было средств, но я работал. Только в 2007 году появился спонсор. С его лёгкой руки вышла «Изгои» о малолетних узниках 212 стр., «Спираль» 178 стр. и следом – «Рождённый в гимнастёрке» дилогия 476 стр.
На будущее думаю переработать трилогию «Непокорённые невольники». Есть ещё задумки, но это задумки…
Естественный вопрос: «Почему не вступаю в писательский союз Украины?»
Я русский, коренной крымчанин, и как большинство моих земляков Украину не признаём своим государством – считаем: Крым находится в оккупации. Надеюсь – подходит время, и Крым «вернётся домой». Это будет для нас Великий Праздник.

С уважением Бойченко Александр Иванович
Член Межнационального Союза писателей Крыма,
Малолетний узник фашизма, участник боевых действий ВОВ,
Член «Керченского городского литературного объединения «Лира Боспора».

Мой адрес: г. Керчь, ул. Крупской 20, 98302.
Тел. (06561) 2 – 48 – 87.

Имею награды: медали «За победу над Германией», «Ветеран труда», «Маршала Жукова» и 12 юбилейных медалей.

Творческая характеристика для принятия Бойченко Александра Ивановича в Межнациональный Союз писателей Крыма:

ТВОРЧЕСКАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА

Дана прозаику Бойченко-Керченскому Александру Ивановичу от коллектива общественной организации «Керченское городское литературное объединение «Лира Боспора».
Бойченко А. И. (псевдоним Бойченко-Керченский) состоит членом «КГЛито «Лира Боспора» с 2003 года. За время пребывания в «КГЛито «Лира Боспора» Александр Иванович проявил незаурядные творческие качества, что выразилось в написании им ряда прозаических произведений:
«Пасхальное яйцо» – сборник рассказов для детей;
«Изгои» – книга о малолетних узниках фашизма;
«Спираль» – исторические повести, рассказы, очерки по истории Крыма, Керчи;
дилогия «Рождённый в гимнастёрке» – в дополнение к написанным и изданным им ранее трилогии «Непокорённые невольники», сборнику рассказов «Сердце не камень».
Творчество А. И. Бойченко-Керченского характеризует ряд индивидуальных особенностей: неповторимый колорит языка, основанный на творческом использовании диалектов Крыма, Керчи, а также умелое сочетание ярких художественных образов с исторической точностью и документальностью литературного материала.
Для автора характерно также применение пафосного изложения исторических событий и авторского неравнодушного восприятия исторических фактов.
По колоритности языка и построению диалогов героев А. Бойченко-Керченский восходит к зощенковской традиции русской советской литературы, а по масштабности исторического изложения – к шолоховской литературной традиции.
Произведения А. И. Бойченко-Керченского имеют большое значение для общественно-воспитательной работы среди молодёжи на материале по истории Крыма и Керчи.
Керченская тема проходит красной нитью через всё творчество писателя.
Считаем, что А. И. Бойченко-Керченский достоин быть рекомендован для вступления в Союз писателей России.

Руководитель Совета
«КГЛито «Лира Боспора» Вдовенко А. Н.
Секретарь
«КГЛито «Лира Боспора» Левченко Т. В.

______________________

Так как в последние годы жизни писателя лито "Лира Боспора" в лице Алексея Вдовенко и Татьяны Левченко оказывало большую поддержку автору в создании им произведений (компьютерный набор, редактирование, корректура), считаем, что имеем моральное право (и считаем долгом памяти) публиковать произведения керченского автора на сайте "В Керчи".

Обращаясь к далеким событиям Первой Мировой и Гражданской войн, я использовал в работе исторические материалы, конкретное время и места действий.
Роман «Бунтари» – произведение художественное, не документальное. Потому его герои носят вымышленные имена и фамилии, а наименования и номера воинских частей вообще не упоминаются.
Произведение написано ради истории. Новое поколение должно знать, что происходило в нашем городе и в стране в двадцатом веке, как жили, за что боролись наши деды и прадеды.
Какой бы ни была история – плохой или хорошей – это наша история и нам от нее никуда не деться.
Я писал и пишу о том, что хорошо знаю, что видел, о чем думал, что чувствовал и пропускал через себя, во что верил и верю. Это мой творческий принцип.
Что получилось – не мне судить. Произведение предназначено для широкого круга читателей.

АВТОР


«Клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить Отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков такой, какой Бог ее дал».
А.С.Пушкин





ПОСВЯЩАЮ
Родному городу –
Городу-Герою Керчи
АВТОР


Отец мой, Федор Иванович, родился в Керчи в девятнадцатом веке, сразу после окончания Крымской войны. Я же, Филимон Борщёв, его сын и любимый внук деда Ивана, в конце того же века.
С дедом Иваном мы дружили. Маленьким я спал с ним на русской печке, которая занимала полхаты.
Дед сильный, кряжистый как дуб. От него пахло конским потом, сыромятной кожей, дегтем, табаком и еще чем-то, а чем не мог разобрать. Мне нравился этот сложный терпкий запах. Казалось, он впитался в деда с детства и навсегда. А вот запаха водки не слышал никогда. Говорят, в молодости попивал и в драках участвовал.
Спустя много лет вспоминаю, как он здоровенный, с широкой, словно столешница, грудью и кулаками с голову младенца, разгибает конскую подкову или переставляет без посторонней помощи задок мажары с дробинами, и удивляюсь: «Сколько же нужно иметь силы?» А если завяжет кочергу, в мужской палец толщиной, восьмеркой, то развязать ее можно с помощью горна и кузнеца.
Когда дед что-то делает во дворе, я всегда верчусь около него. Если интересно – присматриваюсь. Если не очень – оседлаю палку, а в руки возьму другую, как саблю, и ношусь по двору с воинственными криками, разгоняя кур и другую птицу.
– Ты что делаешь, бисова душа! – кричит дед.
Но я не унимаюсь. Он покачает головой, усмехнется и продолжает работать. А если дед начинает снимать колеса и мазать их дегтем, оставляю свои забавы и восхищаюсь дедовой силе.
– А я, - спрашиваю, – когда вырасту смогу так?
– Сможешь, Филька, сможешь! Ты же борщёвской породы. В наших жилах бурлит неудержимая сила. Ты еще малой, а уже воюешь и коня оседлал. Задок переставить для нас это раз плюнуть.
– А батька сам не может?
– Батька твой послабей. Он, видно, в другую линию пошел.
Я задумывался: «Почему так получается?..»

В то время я многого не понимал из сказанного дедом. Потом, когда возмужал, подков разгибать не пробовал, мне нужна была сила на другое – саблю в руках держать. Это пророчество деда исполнилось – мне долгое время пришлось воевать на коне с шашкой наголо, но об этом расскажу, когда придет время.

Когда мне исполнилось лет тринадцать, стал замечать, что старик сдает. Он на глазах худеет, щеки запали, скулы выперли, усы обвисли, бороды он не носил. Подстрижен под «горшок». Это, как объяснить, вроде бы надели на голову горшок, сколько он закрыл волос то остается, а лишнее отсекают ножницами. Еще я заметил, что кулаки дедовы стали поменьше.
Я взрослел, а дед хирел. Почему такое происходило, ни отец, ни я понять не могли. Батька даже забеспокоился:
– Тато, чи больные?
– Нет, Федор! Старость…
Я не расспрашивал старика, не хотел бередить его душу. Да и был уверен, что он ничего не скажет. Одна бабка Анастасия качала головой и вздыхала. Мне казалось, что она знает дедову тайну.
Бабка Анастасия, сутулая худощавая старуха, с костлявыми изработанными руками, всегда опрятная, даже передник меняет несколько раз в день. Грязи она не терпела. Кому-кому, а мне доставалось за грязные руки и немытые ноги.
Женщин в нашем доме, кроме бабки, не было. Мать моя, Царство ей Небесное, умерла при родах, оставив на бабкиных руках младенца, то есть меня. И называл ее мамой.

В долгие зимние вечера, когда за стенами дома свирепствует непогода, мы лежим на теплой печи и молча слушаем злой вой ветра в печной трубе. Это когда повзрослел, стал понимать, что это буйствует ветер. Малому же казалось, будто во внутренних дебрях печи затеяли свару домовой с чертями. А оно завывает на все голоса. От такой думки становится жутковато, по спине ползут колючие мурашки, и я плотней льну к деду. Он насмехается:
– Труса празднуешь, Филька?
– Не-е-э-ка-а-а, – бормочу.
– Ну, ну! – отзывается дед и сильней прижимает меня к себе.
От ласки родного человека становится спокойней, чувствуешь надежную защиту. Дед, чтобы отвлечь дрожащего внука от мрачных мыслей, рассказывает всякие истории из своей жизни. Хотя он повторял их не раз, то ли забывая об этом, то ли хотел, чтобы я лучше запомнил, и все же интересно. Слушаю, разинув рот. Только иногда отвлекает задвижки своим стуком. Гляну на нее отсутствующим взглядом и тут же забываю о ее существовании. Дед наблюдает за мной и улыбается. Ему видимо приятно, что его внук не трус.
При бледном свете масляного каганца замечаю, как дед, начиная очередной рассказ, на минуту задумывается и хмурится. Его лохматые брови сходятся на переносице и шевелятся, напоминая большую пушистую гусеницу. Но вот на лице появляется улыбка, гусеница исчезает и брови, как брови. Однажды он усмехнулся и спросил:
– Ты, Филька, знаешь, что такое судьба?
Я удивленно глянул на него. Это было что-то новое, и я отрицательно мотнул головой:
– Не-е-а-ка-а!
Старик улыбнулся. На его лице разгладились морщины. Он видимо вспомнил что-то приятное, улыбка сделала его моложе, и даже бритые щеки порозовели. Дед хмыкнул и начал:
– Так вот! Слухай и мотай на ус. Судьба это злодейка. Уж если кого невзлюбит, так и норовит устроить ему пакость…
Он умолк, неторопливо набил табаком старую люльку и прикурил от коптившего масляного каганца, который стоял на выступе печи. А задвижка колотится, как в лихорадке. Я еще подумал:
«Видно погода разыгралась?..»
Только дед прикурил, бабка сразу почуяла запах табачного дыма и недовольно проворчала:
– Задымил табачищем! Все образа прокоптил!
Табачный дым она переносила, а ворчала для порядка и по привычке. Дед, не обращая внимания на супругу, глубоко затянулся, выпустил изо рта клуб сизого дыма, закашлялся и проворчал:
– Ну и злючий! И где только берет его Федор! – вспомнил он сына. – Где его носит по такой погоде?
– Деда, вы бы бросили курить? – посоветовал я.
– Не могу. Привычка!
– Так вы же болеете!
– Кто тебе сказал такое? – и, не ожидая ответа, продолжил рассказ о судьбе. – Бывало, и мне вставляла палки в колеса. Я не сдавался, тужился и бунтовал, и, что было сил, пытался ухватить птицу счастья, хотя бы за хвост. Она не давалась и, как склизкая рыба, вырывалась…
Я ничего не понимал: рыба, птица. Причем все это? Дед пыхтел трубкой, прищурившись, смотрел на меня. Ему, видно, было интересно смотреть на мой растерянный вид, и спросил:
– Ты понял, Филька?
– А как же! – поспешил заверить старика.
Дед усмехнулся и продолжил:
– Однажды все же изловчился и выдернул из ее роскошного хвоста лучшее перо, – дед пыхнул дымом и спросил: – Ты знаешь, что это было?
– Не-а-а-ка! – пожал плечами я и растопырил уши, надеясь услышать что-то особенное. И тут старик сразил меня наповал:
– Это была твоя бабка Анастасия!
– Ка-а-а-ак? – таращился изумленно на деда, а потом перевел взгляд на измученную жизнью старуху.
– Да, да! – заверил дед, заметив мой растерянный вид. – Хоть в этом мне повезло. Ты не смотри, что она сейчас, как сушеная таранка. Ух, и красивая была в молодости: высокая, стройная, глаза черные, жгучие. Вот эти глаза впились в мое сердце и терзали душу и днем, и ночью...
И опять для меня загадка. Как это глаза могут впиться в сердце? Это я понял, когда повзрослел.

В сенцах что-то загремело. Кто-то в темноте задел ведро, стоящее верх дном на длинной лавке. Мы насторожились. Бывало, к нам заходили соседи и что-нибудь да опрокинут.
«Кто это может быть?» – подумал я.
Открылась дверь, и в комнату вошел отец. Такой же здоровяк, как дед. Но почему старик сказал, будто родитель слабей его? Я этого не мог понять. Усов и бороды отец не носил. При слабом освещении едва заметна недельная щетина на подбородке. Одет он по-дорожному: шапка-ушанка, венецерада* поверх суконной поддевки, в высоких сапогах из добротной кожи...
Занимался он извозом или, как говорили в то время, гонял фуру. В Керчи грузил на большую пароконную подвода рыбу в бочках, а бывало, вяленую или копченую в ящиках, и возил в Старый Крым, иногда в Симферополь. Обратным рейсом брал табак для табачной фабрики. В дороге он терся и осыпался на брезент. Эта добыча доставалась деду.
– Красота, – говорил он. – И резать не надо.
Отец повесил у двери на гвоздь кнут, стащил с себя венецераду и бросил ее на пол, чтобы размякла. Он потер руки, пригладил на голове волосы, перекрестился на образа, пробормотал молитву и только после этого поздоровался:
– Вечер добрый!
– Взаимно! – отозвались мы.
До этого внимательно наблюдали за ним, пытаясь определить, как прошла поездка. По его неторопливым движениям можно предположить, по такой погоде, – сносно.
Бабка Анастасия засуетилась у печи. Она гремела заслонкой, чугунами, ухватом...
– Ну и погодка, – вздохнул отец, протягивая к горячей печке руки, лихоманка ей в печенку!
Я прислушался. В трубе гудело, выло. Задвижка ходуном ходила.
«Отец прав, – подумалось мне. – Погода разыгралась не на шутку.»
– Да-а-а! – согласился дед. – Слышь, как воет?
– Это последняя поездка, – сожалел родитель. – Жалко. Хороший попался подряд, но погода не дает. Снег срывается. По дороге уже бегут снежные ручейки...
– Хведор! – позвала бабка. – Иди вечерять!
Отец пошел к рукомойнику. Снял поддевку и повесил на вешалку. Рядом тикают ходики с замком вместо гири на цепочке. Батька достал из кармана часы, похожие на луковицу, щелкнул крышкой, глянул время и подвел настенные. Только после этого стал мыть руки.
– Может, и ты за компанию перекусишь? – спросил дед.
– Мы ж недавно ели? – удивился я.
– Как знаешь, – буркнул дед и повернулся на другой бок.
Через некоторое время послышался храп. Я прижался к его спине и незаметно уснул.

Время неудержимо бежит вперед, оставляя за собой круг за кругом: суровая снежная зима, знойное пыльное лето, слякотная дождливая осень и цветущая, обновляющая природу, весна. И так год за годом. Его не остановить, не повернуть назад.
И вот мне двадцать лет. Отец напирает на меня с женитьбой. Я и сам не прочь бы, но сдерживает от такого шага служба в армии царю-батюшке. Будущей осенью должны призвать.
Обстоятельства сложились так, что бабка Анастасия стала сдавать. Ясно без слов – в дом нужна молодая хозяйка. Я же наотрез отказываюсь жениться. Отец вначале уговаривал, а потом стал грозить выпороть кнутом-арапником* и при этом кричал:
– Филька, бисова душа! До кой поры будешь издеваться над бабкой? Загонишь ее на тот свет!..

С удивлением смотрел на батьку. Всегда смирный, покладистый, слова лишнего не вытянуть, а здесь разошелся. Угроз и силы его я не боялся. Своей в избытке. Хотя и не удался, почти двухметровым великаном, как дед Иван, отец Федор Иванович, братья мои Порфирий и Юрий. Рост у меня средний, но грудь широкая, мощная, а сила в руках. Уж ежели кого сцапаю, то, словно клещами, вырваться из моих объятий непросто.
Однажды обратил внимание на бабку не как обычно, а как бы со стороны, другими глазами. И увидел измученную работой старушку. Стало мне ее жаль. Помогать ей никто не помогал, у каждого свои заботы: отец в поездке, я на бирже* на дрогах, дед Иван совсем сдал. Я вспомнил, как бабка уговаривала отца жениться, но он наотрез отказался. Батька, как неприступная скала. Еще в его жизни не последнюю роль играли набожность и суеверие.
Однажды на этой почве с нами приключилась история. Как вспомню – дух захватывает, а по коже мурашки...

Когда мне исполнилось тринадцать лет, отец стал брать меня в поездки. Зачем? Я так и не понял. Идешь, держась за задок подводы, от Керчи до Старого Крыма, а бывало, и до Симферополя, и проклинаешь все на свете. На спусках вскочишь в задок, подъедешь чуток и опять шагаешь, как заводной. Как-то спросил у отца:
– Тато, а зачем я нужен? Я же ничего не делаю.
– Не скажи! – усмехнулся батька. – Вдвоем веселей. Есть с кем словом перекинуться.
Мой рот так и открылся от удивления. Ну и начудил родитель! За всю дорогу двух слов не скажет. Такой разговорчивый. А о том, что я едва ноги переставляю, не подумал. Зато суеверный до одури – факт.
Дело было под вечер. До сумерек мы успевали домой. А тут колесо вот-вот рассыплется. Пришлось ремонтировать. Оно не совсем рассыпалось, но домой не доехать. У первой деревни завернули в кузницу.
Кузня стоит за околицей. Еще издали слышен стук молотка по наковальне. Кузнец, здоровенный детина с окладистой бородой, с суровым взглядом, как бы чем-то недовольный, осмотрел колесо и буркнул:
– Сделаем.
В кузне горно едва теплилось. Виден огонек, а над ним вьется дымок. Пахнет каленым железом, тухлой водой и сажей. У меня в носу запершило и я чихнул. Кузнец глянул на меня, усмехнулся и сказал:
– Будь здоров, парниша!
– Спасибо! – отозвался я.
– Ты бы вышел на волю, – посоветовал хозяин. – Здесь без привычки зачихаешься.
– Ты скоро, мил человек? – торопил мастера отец.
Я вышел и сел на жухлую траву поодаль от мастерской. Вокруг растительности никакой. Все вытоптано копытами и заезжено колесами. Солнце клонилось к холмам на горизонте. Местность удивительно разнообразная. Прямо от меня начиналась степь, усеянная копнами сена, а дальше еще не созревший овес, у оврага справа кусты терна, слева вспаханное поле.
Слышно, как входит в деревню стадо с пастбища. Завидев хозяек, коровы забеспокоились и чуть ли не бегом устремились к ним.
– Мил человек, быстрей можно?
– Никак нет! – развел руками кузнец. – Заночуйте!
– Не могу! – отозвался батька. – Мне утром нужно сдать груз.
– Что за спешка?
– Такой договор, – вздохнул родитель. – Иначе теряю в оплате.
Кузнец возится с колесом и ругается. Оно возьми и совсем развались. Отец смотрит на эту канитель и волнуется. Солнце уже зацепилось краем за холмы, а ехать еще порядочно.
– Долго еще? – стал злиться батька.
– Ты видишь, рассыпалось. Нужно менять спицы, а запасных нет.
– Что же делать?
Мастер подумал и предложил:
– У меня есть новое колесо. Могу уступить. Это возьмете другим разом.
Отец чуть ли не подскочил от такой удачи. Он уплатил за новое колесо и за ремонт старого. Они быстро поставили его и мы уехали.

Когда отъехали от кузни, солнце село за холмы, окрасив полнеба огненно-красным сиянием. Постепенно надвигались сумерки. Появились редкие звезды на небе.
Как батька ни гнал лошадей, а ночь нависла над нами звездным покрывалом. Мне было непонятно, почему отец так спешит? Позже стало известно, что отец боялся проклятой девицы, которая, якобы, появляется на холмах под городом. Суеверные люди утверждали, что когда ее прокляли, она исчезла под землей, а в темные ночи просит о помощи... Еще рассказывали всякие небылицы, как спасти девицу, но это к делу не относится.
Дорога на подъем. Лошади пошли медленней. Я устал до чертиков. Это такое состояние, когда в глазах что-то мельтешит. Ноги едва волочу. Они стали тяжелыми, словно к ним привязали пудовые гири. Вцепившись в задок фуры мертвой хваткой, за счет этого еще передвигаю ноги. Мне казалось, что пройдет минута-другая и я рухну в дорожную пыль. И все же пересиливаю себя и двигаюсь.
Один холм проехали без осложнений. А их три. Отец перекрестился и еле слышно проговорил:
– Слава тебе, Господи!
Видно, он рано поблагодарил Бога. У второго холма неожиданно послышался тихий вздох, а потом стон. Совсем рядом зарычала собака. Кони захрапели и пошли боком, косясь в сторону рыка. Добил батьку глухой, словно из-под земли, человеческий голос:
– Христиа-а-не-е-е! По-о-мо-о-жи-и-ть!
Кони пошли рысью, точно кто-то их подстегнул. Я ничего не сообразил и побежал рядом с фурой. Батька, как безумный, вскочил на подводу и погнал лошадей. В горячке, словно отшибло ему память, он забыл обо мне. Я же не успел прыгнуть в задок. Так я остался в одиночестве на дороге в полной темноте, и только небо, усеянное звездами, давило на меня. Опять послышался голос, просящий о помощи. Дрожь пробрала меня от пят до волос на голове, и неведомая сила бросила вслед за подводой.
– Тато, тато! – кричал я. – Возьмить меня!
Куда там! Отец от моего крика еще пуще гнал животных. Через несколько минут подвода показалась на вершине подъема, будто замерла на мгновение на ночном небосводе и тут же исчезла. За моей спиной замерцали огни. Послышался топот.
«Ну, – думаю, – это она, смерть моя! Уж нет! Так тебе и дался».
Страха уже не было. Он исчез вместе с отцом и подводой. И я подался прочь от этого гиблого места. Домой примчался раньше батьки, известной мне короткой дорогой. Бабка, как увидела меня одного, ахнула:
– Ты сам? А где отец?
Я поведал ей о происшествии. Старуха свирепеет. «Ну, – думаю, – пропал батя». Деду я ничего не сказал.
Когда лошади привезли бедолагу чуть живого, бабка набросилась на него:
– Ирод! Бросил дитя!..
– Да что вы, мама! – заступился я за отца. – Он и так еле живой.
Старуха глянула на батьку, махнула рукой и ушла.
С той поры отец больше не брал меня в поездки. А я и не жалел. Одно название поездки.
На другой день после этого случая по городу пополз слух, будто ночью у холмов подрезали и ограбили какого-то богатея. А батя принял происходящее черт знает за что. Бывает же?
Позже, когда у меня случались трудные или безвыходные положения, возвращался в ту ночь и подбадривал себя:
«Не дрейфь, Филимон! Мальчонкой не испугался, а сейчас распустил нюни...» – Знаете, – помогало.

Когда надумал жениться, сказал отцу:
– Вижу, бабке позарез нужна, помощница.
– Это я давно знаю, – вздохнул родитель.
– Так вот, – женюсь!
– Филичка, родненький! – облапил меня на радостях батька, а у меня кости затрещали, словно попал медведю в лапы. – Я, Филичка, – поспешил он обрадовать меня, – и невестушку присмотрел. Во, бабенка! – улыбнулся отец и показал большой палец.
Я как услыхал о готовой невесте, тут же сник. Сразу отпала охота жениться. У меня уже была дивчина. Дед, видно, заметил мое состояние и неожиданно пошел в мою защиту:
– Ты, Федька, брось такие штучки! Пущай сам выбирает.
– Пущай сам, – пробормотал батька. – Я чево? Я ничево. Хотел, как лучше, а оно получилось...

Так в нашем доме появилась пышная и кругленькая, как пончик, Мария Ивановна. Иначе я ее не называл. Да и все домашние величали Марией Ивановной. Бабка не нахвалится молодой хозяйкой.
– И расторопная, – восхищалась она, – и в доме, и по двору, и со скотиной... Продых появился у меня.
Деду сноха не понравилась. Он хмурил лохматые брови, глядя на мою жену. Поначалу я не придал этому значения, а потом спросил:
– Вы чего, как грозовая туча? Или не угодила чем?
– Больно говорлива твоя Мария Ивановна!
Дед умолк. Я вздохнул, но не стал его переубеждать. И все же искорка сомнения запала в душу. Стал присматриваться и решил:
«Нет. Мария Ивановна не такая. Деду показалось».
И я не ошибся. Больше к этому вопросу не возвращался. Потом и дед изменил свое мнение о ней.


Вскоре выяснилось – Мария Ивановна на сносях. Удивительно, но факт. Я – и вдруг отец!? Смешно? Потом подумал и решил: «Ничего смешного». Мне только хотелось глянуть со стороны, как это будет выглядеть? Но факт скоро появится на свет божий, вот тогда и увидим... Когда я женился, старшие братья были в отлучке. Порфирий жил в Одессе, работал шкипером на каком-то судне. Юрий... у него особая статья. За революцию девятьсот пятого года осужден заочно к каторге. Он был в бегах. Писем не писал. Вообще, как в воду канул.

В революцию пятого года подвигов я не совершал – малой еще был. Мне тогда было тринадцать с небольшим хвостиком. Просто брат Юрий иногда обращался за помощью.
Он служил царю-батюшке матросом в керченской крепости. Когда приходил в увольнение, тогда и просил. Я с восторгом смотрел на его форму. Особенно нравилась бескозырка с ленточкой. Иной раз он надевал ее мне на голову и я ходил по хате, задрав подбородок к верху. Бывало, просил что-нибудь выполнить. Он говорил, а я разглядывал его одежду и витал в облаках. Юрий глянет на меня и усмехнется:
– Ты слышишь, что я говорю?
– А, что? – опускаюсь я на землю.
Из всего хаоса событий запомнился один случай. Приходит как-то Юрий и говорит:
– Филька! Нужна твоя помощь.
– А что случилось? – насторожился дед.
– Листовки расклеить.
– Зачем? – не понял старик, – и что это такое?
– Это – вот что! – Юрий достал из-за пояса прокламацию и показал. – В ней говорится, что вчера устроили евреям погром...
– Что это такое – погром? – удивился дед.
– Пьяные мужики с криками «Бей жидов – спасай Россию!» врывались в еврейские жилища и громили все, что попадало под руку. Прокламации зовут народ к восстанию. Пора положить этому конец...
– Ты бы, Юрка, – перебил его дед, – не впутывал мальца в ваши бунтарские дела.
– Оно-то так, – вздохнул брат. – Но надо, дед, надо. Больше некому...
Старик что-то говорил. Юрий отвечал, но я этого уже не слыхал. Меня сморил сон. За день набегаешься до одури и глаза сами закрываются.

На другое утро мы с дружком, шустрым малым, едва развиднелось и окрасился восток в розовый цвет, были на улицах города с листовками. Мы, мальчишки, все лето бегали босыми, в коротких штанах и без рубашек. Загорали до такой черноты – негритята и все. Иногда по утрам надевали рубашки или другую какую одежку, когда росисто или дует прохладный ветер.
В то августовское ранее утро выпала обильная роса и было свежо. Я надел косоворотку навыпуск, а напарник небольшого росточка натянул на голое тело старый отцовский пиджак. В этой одежке он походил на огородное пугало: полы пиджака до земли, рукава висят, как пустые шланги, на маленькой головке тюбетейка.
Это не мешало ему бежать впереди с маленьким ведерком с клейстером и мазать кистью стены домов и заборов. Я едва поспевал за ним пришлепывать прокламации.
Мы так увлеклись, что не заметили, как из-за угла подкрался городовой и хвать дружка за пустой рукав. Я так и прилип к каменным плитам тротуара. Полицейский таращит на меня глазищи, словно удав на кролика, и манит пальцем:
– Подь сюда, подлое семя!
«Ну, – думаю, – все! Заберет в участок, а там…»
Стою истуканом и не могу шевельнуться с перепуга. Зато напарник не растерялся. Он аккуратно поставил на тротуар ведерко с клейстером и выскользнул из пиджака, как змея из старой кожи, когда линяет. Я и рот раскрыл от удивления. Городовой с изумлением уставился на пустой пиджак. Дружок хлысть его кистью по глазам, обмакнул ее и еще добавил. Городовой завертелся, раздирая глаза. Напарник забежал ему за спину и давай мазать клейстером мундир. Я топтался на месте, не зная, что делать? И тут дружок глянул на меня убийственным взглядом:
– Чего стоишь столбом? Давай!
Наконец я сообразил, что он задумал и изловчившись пришлепнул на широкую спину листовку.
Мы засели на пустыре в высоком бурьяне и наблюдали, как полицейский продирал глаза, а потом рыскал, надеясь найти нас. Мы втихомолку посмеивались над ним. Напарник буркнул с издевкой:
– Ду-у-р-а-ак! Не там ищешь...
Городовой скрылся в переулке. Я облегченно вздохнул и спросил:
– Как ты додумался?
– А что, ждать пока отведет в участок?
– Я не об этом. Как ты с листовкой придумал?
– Это не моя выдумка. Рассказывали, будто в Питере такое братва проделала. Вот и намотал на ус.
Из переулка выбежал полицейский. Лицо белое, в клейстере и заметил нас. Мы врассыпную. А он кричит:
– Стой, подлое семя!
Я побежал по бурьяну, а напарник в другую сторону. Отбежав подальше, оглянулся. Дружок бежал по тротуару, а за ним городовой. Вдруг мальчишка замедлил бег и остановился.
«Все! – подумалось мне. – Выдохся?»
Полицейский все ближе и ближе к нему, а я кричу:
– Дурак! Утекай!
Он стоит не шелохнется. Я замер и жду, что будет? Когда блюститель порядка оказался почти рядом, дружок выплеснул ему под ноги клейстер. Городовой заскользил, словно корова на льду, и грохнулся, как говорят, со всех четырех на плиты и копошился в клейстере.
«Ну и фармазонщик! Ну и пройдоха!» – подумалось мне.
Мальчишка посмотрел, как барахтается городовой, засмеялся и побежал дальше, размахивая пустым ведерком.
Мне ничего не оставалось, как податься в порт и раскидать там оставшиеся листовки. Рабочие подбирали их, собирались в кучки и читали. Задание выполнено – можно и домой. Об этом напомнил пустой желудок.

Вечером пришел домой брат Юрий, а дед набросился на него:
– Ты чего не на службе?
– Нельзя мне возвращаться.
– Что за новость? – не понял дед.
– Нельзя и все! Ты знаешь, Филька, – переменил разговор брат. – Был сегодня номер. Если бы сам не видел, не поверил бы. Смотрю, бежит по Воронцовской фараон, а на спине у него наша листовка. Сумел же кто-то отмочить...
– И что это творится?!.. – ахнул дед.
Я скептически усмехнулся. Брат уловил усмешку и нахмурил лохматые, как у деда, только черные, брови. Я смутился и честно признался, как все вышло. Юрий хохотал до слез, а дед что-то недовольно бурчал. Брат успокоился и серьезно сказал:
– Я знал, что твой напарник сорвиголова, но не до такой степени. Город бурлит, как штормовое море, недолго и пулю схлопотать. А если полицейский увел бы в участок?
– Не увел бы! – перебил я брата. – Мы разбежались бы в разные стороны.
– Ой ли? – покачал головой Юрий. – Ты смотри, больше не рискуй.
Я согласно кивнул. Он внимательно посмотрел на меня и строго выговорил:
– То-то!
Обстоятельства сложились так, что мне больше не пришлось клеить и разбрасывать листовки.

На следующее утро, уходя из дома, Юрий приказал домашним, чтобы меня не выпускали за ворота. Мне тогда подумалось:
«Чего это он?»
Но вскоре стали слышны крики и песни. Запомнилась мне одна:
«Смело, товарищи, в но-о-гу-у,
Духом окрепнем в борьбе-е-е...»
Дед сразу загнал меня в дом. Старик не давал подойти к окну и пояснил:
– Если начнут стрелять. Знающие люди говорят, будто шальная пуля может влететь в окно...
– Что это – шальная? – спросил я у деда.
– Сам не знаю. Так говорят. Ты, Филька, шутки не шути.
Я пытался незаметно улизнуть во двор, но старик недремлющим оком следил за каждым моим шагом и покрикивал:
– Не рыпайся!
– Да я только гляну на революцию и назад!
– Я те гляну! – прикрикнул дед и за арапник, висевший на гвозде.
У меня мурашки забегали по спине, и подумалось:
«А если огреет?»
Революция рисовалась мне в виде высокой женщины в красном одеянии. Она шагает по улицам города с высоко поднятой головой, а озлобленные жандармы и городовые набрасываются на нее с шашками и наганами...
Сижу рядом с дедом на лавке и временами подпрыгиваю, словно в зад ширяют острым предметом.
– Ты чего прыгаешь, – усмехнулся старик, – будто сидишь на горячей сковородке?
Я молчал и продолжал ерзать от нетерпения. У меня теплилась надежда, что дед пустит на улицу посмотреть, что там творится, но он оказался тверже гранита.
Так продолжалось несколько дней. Потом наступила тишина. По городу пошли разговоры, будто революцию разгромили. Вот тогда и исчез Юрий. А революцию я так и не увидел.
Объявился брат через много месяцев. Написал, что он у Порфирия.
«Значит, в Одессе», – облегченно вздохнул я.
Братья с детства мечтали о море. Меня больше тянуло к лошадям и машинам. Порфирий стал капитаном. Юрий дальше матроса не пошел.
К той поре я закончил четырехклассное училище и считался просвещенным, а революция осталась для меня «темным лесом».

...Все это вспомнилось мне, глядя на деда. Тогда он выглядел еще более менее, а сейчас: глаза запали, кожа обвисла, стал вялым и тощим. Бабка Анастасия говорила: «Остался от деда один нос». Однажды я не выдержал и спросил:
– Что с вами, дедуль? Может, болит что?
– Видно, время, Филя, – буркнул он и умолк.
Зная, что старик больше ничего не скажет, не стал приставать с расспросами. Однажды бабка Анастасия выдала дедов секрет:
– Знаешь, Филя, – вздохнула она, – он, старый дурак, когда вы были в поездке, пытался убрать камень с дороги и не осилил. Внутри у него лопнула какая-то жилка, вот и чахнет с той поры.
«Так вот оно что?»
Я помню тот камень. Он торчал огромным зубом напротив ворот. За него всегда цеплялось заднее колесо, когда въезжали во двор. Дед все грозился сковырнуть его и не осилил. Когда мы приехали, камень лежал на боку и загородил въезд во двор. Мы обвязали его веревками и лошадью оттащили в сторону. Тогда бабка ничего не сказала.

Когда у нас с Марией Ивановной родился первенец, по предложению жены назвали его Иваном. Дед от удовольствия расцеловал ее. Неприязни, как не было.


Свершилось! Невероятно, но факт! Я отец! Иной раз от этой мысли томительно млела душа и захлестывала все мое существо. Бывали моменты, когда хотелось влезть на девяностометровую гору Митридат и кричать от восторга на весь белый свет:
«Лю-ю-ди-и! У меня сын родился-я-а! Радуйтесь!»
А людям не было никакого дела до моего отцовства. Иной раз даже брало сомнение: «Неужели?» Тряхну головой, осмотрюсь – выходит, правда. Мне трудно было свыкнуться с этой мыслью, но факт лежал в зыбке и неудержимо орал. Бабка Анастасия совала правнуку тряпицу с жеваным хлебом, и он умолкал. Мария Ивановна попервоначалу протестовала:
– Чиво вы, бабушка, тычите дитю в рот всякую дрянь? Он же может умереть.
– Ничего, голубка, с ним не случится! – заверяла бабка. – Не одного высмотрела таким манером...
Вскоре Мария Ивановна согласилась. Другого способа унять крикуна не было. Чем больше Иван рос, тем больше кричал. Мария Ивановна волновалась и как-то спросила:
– Бабушка, может дите заболело?
– Нет! – не согласилась бабка. – Мне кажется его пора подкармливать. Как же я, садовая голова, забыла. Он же Борщёвской породы...
Бывало, и дед подходил к люльке и подолгу смотрел на орущего тезку, с задумчивой улыбкой хмуря лохматые брови. Он, видимо, вспоминал молодость, своего первенца, отца моего. Тот тоже горланил так, что в ушах звенело...

Однажды он собрал нас и, мучимый каким-то предчувствием, сказал:
– Ночами снятся кошмары и не дают спать. Кое-как борюсь с ними, чтобы хоть малость поспать...
– Может доктора позвать? – забеспокоился я.
– Нет, Филя. Здесь другое, – проговорил он и задумался.
Я глянул на бабку. Она незаметно смахнула слезу. Мне подумалось:
«Завел дед аллилуйю... А старуха что-то чует?»
Дед вздохнул и продолжал:
– Снилось мне, будто брел по щиколотку в жидкой грязи с тяжелой ношей. Она, словно кузнечная наковальня, давила на плечи, грудь и живот. Временами казалось – вот сейчас задохнусь, а сердце лопнет на части. Как мог держался, а груз пытался сбросить, но он тут же превращался в живое лохматое существо и цеплялось за мою одежду, словно клещ. Все же словчился и швырнул сидящее на мне существо, похожее на собаку, прямо в грязь...
– Слава тебе, Господи! – вздохнула с облегчением бабка.
– Не перебивай! Слухай дальше. Существо тут же исчезло. Я обрадовался, вздохнул и пошел легким шагом дальше. Вдруг голос, словно удар в спину:
– Ты что наделал, Иван?
Меня так и покоробило от этих слов. Остановился и осмотрелся. Нигде никого. «Что за чушь?» – подумал. Непонятно, откуда доносился глухой сдавленный голос. Казалось, со всех сторон. «Не было печали!» – продолжал удивляться и набравшись духу огрызнулся:
– Что такого я сделал?
– Так то ж хозяин твоего дома...
– Какой еще хозяин, – перебил я голос. – А я кто? А сын мой?
– Вы жильцы в доме, а хозяин домовой. Без него дом сирота. А ты утопил его.
– Что же теперь делать? – простонал я.
– Заводить другого.
– Как это? – удивился я.
– Ладно! – продолжал голос. – Помогу! Через два дня, в полдень, увидишь нового хозяина на трубе своего дома.
– Кто ты? – поинтересовался я, а в ответ что-то заскрежетало, словно проехала немазаная телега, и стихло. Вот такой сон, – вздохнул дед.
– Ерунда все это! – возразил я. – Чего только не приплетется во сне, – мне хотелось взбодрить его.
– Не скажи, Филька! – покачал головой старик. – Конечно, бывает, привидится дребедень, но на этот раз вышло так, как говорил голос... – Дед умолк и насупившись хмыкнул, а «гусеница» нависла над глазами. – Видел я его сегодня... – проговорил наконец дед.
– Кого? – вырвалось разом у стоящих около стола.
– Как кого? Домового! – старик глянул на нас удивленно и продолжал. – Как глянул на трубу, так похолодел. На ней сидит черный пречерный ворон с гуся и пристально уставился своими глазищами на меня. В груди моей дух сперло. Едва не окочурился раньше времени. Я согнулся в три погибели и задышал часто-часто. Когда приступ прошел, на трубе уже никого не было. Я тряхнул головой. Напрасно. Ворон исчез. Меня взяло сомнение: «А был ли он?..»
– Видите, – вмешалась Мария Ивановна. – Вы сами сомневаетесь. Был ли это ворон?
– Был! – заверил дед и вздохнул. – Был, Мария Ивановна, был! Видел его, как тебя сейчас. Это знаменье. Пора мне. А был ворон или нет – неважно.
Мы так и ахнули от этих слов. Бабка Анастасия не мигая уставилась на супруга, как будто не узнавала его. Икнула, мотнула головой и давай браниться:
– Ах ты, старый дурень! Чего мелешь! Типун тебе на язык за такие слова! Ума лишился, что ли? А я как же?
– Дуреха! – впервые в жизни он назвал супругу таким словом. – Ты еще нужна Марии Ивановне, Федору, Фильке... А мне пора. Понимаешь, пора?
– Нагоняешь на себя блажь, – не сдавалась бабка. – Сколько годов вместе и вдруг...
– Сердце-вещун не обманет, – он помолчал и добавил. – Только хороните без попа. Этих долгогривых я люто ненавижу!..
– Христос с вами, тато! – воскликнул мой отец и часто-часто закрестился, – Как можно без батюшки... – отец помолчал и уже спокойно добавил. – Ведь не разрешат...
– Что не разрешат? Помереть? – перебил его дед.
– На кладбище хоронить.
– И здесь ихние козни, – хмыкнул старик. – Ладно. Разве ради этого. Делайте, как знаете.
У Марии Ивановны набрякли глаза, и тут же по щекам хлынули слезы. Моя супруга завыла в голос.
– Цыц! – стукнул дед кулаком по столу. Да так, что тот, бедняга, жалобно застонал и чуть не развалился на составные части. – Чего завыли, как по покойнику? Я еще живой! Вот когда представлюсь – причитайте сколько угодно.
Дед умолк, тяжело дыша. В его груди хрипело, да так, словно где-то рядом раздували старым мехом горно. А Мария Ивановна поперхнулась плачем и, вытирая уголком передника слезы, изумленно уставилась на старика. Он, чтобы успокоиться, стал набивать табаком старую трубку. Бабка глянула на него и со вздохом выговорила:
– Ты бы, Иванко, не курил.
Дед ласково посмотрел на супругу, улыбнулся, отложил в сторону трубку и задумался. Опять на лбу забегала «гусеница». Он, видимо, вспомнил те времена, когда Анастасия иначе, как Иванко не называла его. Старик еще раз вздохнул и улыбнулся. Видимо, прожитой жизнью он был доволен. А что человеку еще нужно? В доме достаток, рядом любимая жена, дети, внуки…
У стола остались дед и я. Остальные потоптались и разошлись по своим делам. Чтобы подбодрить старика я начал разговор:
– Чего вы верите всякой ерунде? Вам еще жить и жить! Вон, как стол запищал под кулаком. Вы еще нас переживете...
– Эй нет, Филя! – перебил меня дед. – Негоже так! Каждому своя мера. Свой срок. Нехорошо, когда родители переживают детей своих, а тем паче – внуков...
Эти слова запали мне в душу. Возразить было нечего.
«А ведь верно, – подумалось мне. – Несправедливо, когда старики переживают молодых. А если смотреть по-другому – дед прав. Каждому своя мера».
Видимо, на этой правде держится белый свет и создаются отношения между поколениями. Дедова философия осталась со мной на всю жизнь.

Через неделю дед умер. Умер тихо, не причинив никому беспокойства. В это время около него никого не было. Когда я вошел в комнату, он лежал с широко открытыми глазами. Я позвал его. Он не ответил. Тогда понял, что он умер и закрыл ему глаза. Я так и не постиг – видел он ворона или это сыграло его болезненное воображение. Как бы там ни было, а в предчувствии ему не откажешь.
Когда везли его на кладбище, а мы шли следом за подводой, мне казалось, будто кто-то смотрит мне в спину пристальным, сверлящим взглядом. Я зябко поводил плечами, но не оглядывался. Говорят, будто в таких случаях оглядываться нельзя. Чтобы как-то отвлечься от неприятного ощущения, смотрел по сторонам. На тротуарах останавливались редкие прохожие, снимали головные уборы и, крестясь, провожали покойника.

Поминали деда по русскому обычаю с водкой и закусками. Пришли соседи, знакомые и родственники. Заходили бродяжки и нищие. Бабка оделяла каждого, а те желали усопшему «Царства Небесного».
Отец выпил рюмку водки и больше не пил, а я вовсе непьющий. Но были и такие, которым рюмки мало. После изрядного возлияния они порывались петь песни. Таких мы с отцом выпроваживали...
Гости ушли. Стало пусто и сумно. Бабка где-то во дворе скрывает свои слезы и тоску. Мария Ивановна гремит посудой. Я вздохнул и взобрался на печку. В голову лезли всякие мысли. Я отгонял их, а они давят на мозг. Неожиданно подумал:
«Зачем ты приходил на этот свет, – чтобы умереть? И вообще, зачем мы все появляемся на земле? – и неожиданно для самого себя пришел к выводу. – Чтобы произвести на свет себе подобных, – и тут же засомневался. – А может есть еще что-то, неведомое нам?..»
На этой мысли уснул. Проснулся, когда в окне тускло брезжил розовый рассвет. Бабка стояла на коленях перед иконами, клала поклоны и бормотала молитву:
«Господи! Владыко живота нашего, духа праздности... – дальше не разобрал. Бабка повысила голос. –...Господи, даруй Царствия Небесного рабу твоему Ивану...»
Она стала класть поклоны. Я понял, что она молится за дедову душу. Не стал ей мешать и незаметно выскользнул во двор.
У сарая отец запрягал лошадей в фуру. Видно, готовился в поездку. Лицо его печальное, а в глазах тоска. Под навесом Мария Ивановна доила корову. Молочная струя звонко билась о стенки подойника. Я ходил по двору не находя себе места. Вышла бабка и, увидев меня, проговорила:
– Ты чего нудишься, как неприкаянный?
– Да вот, – отозвался я. – Буду запрягать. Пора на биржу.
– Какая биржа! – возразила бабка. – Нужно на кладбище. Будем с дедом завтракать.
Вот так. Бабка сразу поставила все на свои места.

Умер дед. Юрий в бегах. Порфирий, тот вообще не отзывается. Вместе с ними ушло что-то такое, а что – не мог понять, но ощущал душевную пустоту.
Все они искали счастья. Я часто задумывался, что оно собой представляет? Для меня – семья, работа, достаток. А может оно в чем-то другом? Никак не мог сообразить, почему дед и братья понимали счастье по-разному?
Дед всю жизнь ловил птицу счастья и только на старости лет признался, что нашел ее в бабке Анастасии и в нас – внуках его.
Братья бунтовали против властей и хотели добыть счастье, каждый своим путем, но для всего народа.
Один отец мой работал, как ломовая лошадь, и не задумывался, каким должно быть счастье. Видимо, он был уверен, что нашел его. Я тоже не сомневался – однажды найду то, что называют счастьем.
Смерть деда выбила меня из привычной жизненной колеи. Первое время ходил, как пришибленный, натыкаясь то на столб, то на дверь, и болезненно переживал потерю любимого человека. Но скорбью своей ни с кем не делился – даже с Марией Ивановной. Она замечала изменения в моем поведении, украдкой смахивала слезу, но молчала. За что я ей благодарен.
Когда начался сенокос, на меня навалилось столько забот, что невольно стал забывать утрату деда. Не совсем. Так, иногда вспомню, погрущу и опять за косу.

Стояла теплая пора бабьего лета. Приятно ощущать прохладу после знойного и пыльного лета. Было известно, что это ненадолго. За этим последуют дожди с ветром и слякоть.
Вот в это самое время, когда наслаждался теплом и уютом, меня призвали в армию на службу царю-батюшке. Мария Ивановна в рев, а я ей говорю:
– Ты чего, дуреха? Не на войну ведь!
– Кто знает, как все обернется? – ответила жена.
Бабка Анастасия собирала мне торбу и набросилась на молодую хозяйку:
– Цыц! Не каркай! Лучше мужнины рубашки собери!
Мария Ивановна икнула, как бы поперхнулась плачем. Зато бабка что-то ворчала под нос. Я даже удивился, что она ничего не сказала вслух. И вообще, стало заметно, что после смерти деда она стала ворчливой и не такой, как была раньше. Она могла ни с того, ни с сего наброситься, обругать и тут же забыть о происшедшем. Мы молча прощали ей.
Отца в это время не было дома, а когда он вернулся из поездки, я был уже далеко от Керчи.
Это событие отодвинуло смерть деда на задний план. Живой думает о живом. В живых людях наши помыслы и заботы, а покойникам – вечная память!

Увезли меня в Малороссию, а потом она стала почему-то называться «Украиной». В небольшом городке втолкали в казарму драгунского полка. Сразу жизнь перевернулась вверх ногами. Все непривычно и незнакомо. На душе прескверно.
Первые дни мое нутро разъедала тоска, словно ржавчина железо. Голова пухла от дум. Особенно беспокоила Мария Ивановна. Когда вспоминал о ней, к сердцу подкатывался ледяной комок, а в голову лезли нехорошие мысли. Как поведет себя жена в солдатках? Баба она видная, и на язык острая, как шашка-драгунка, которую выдали мне в полку.
Сам видывал, как некоторые солдатки путались с дружками-ухажерами, пока их мужья служили отечеству. Но я думал, что моя Мария Ивановна не такая.

Тоску мою взялись изгонять отцы-командиры, не теряя времени, словно ветер дождевые тучи. Тоска тоской, а служба службой. Я сразу засек, что в армии наиглавнейший чин – ефрейтор. Он всегда рядом, всегда под рукой, когда надо и не надо. И живет рядом – в казарме...
Вот этот-то ефрейтор и занялся удалением ненужной в армии тоски. Клятый попался, черт! Минуты нет от него покоя. Недели через две-три я уже ничего не соображал. В голове все перепуталось – полный кавардак. Марию Ивановну почти не вспоминал. Так, иногда, мелькнет во сне ее расплывчатый образ и тут же исчезнет. Большей частью не до сновидений. После трудного дня едва доберешься до кровати, упадешь камнем и как убитый... А чуть забрезжит рассвет – труба снова зовет на царскую службу. Подхватишься, тряхнешь ошалело головой, соображая, что с тобой и где ты? С минуту стоишь, и тут голос ефрейтора приводит в чувство. Сунешь ноги в штаны и пулей вылетаешь из казармы.
Через некоторое время слушаешь молитву и обалдело трясешь головой, а молитва пролетает мимо ушей. Машинально крестишься и думаешь:
«День длинный – выдержу ли?»
Выдерживал! Все выдерживал. Иной раз, когда готов упасть от усталости, переборешь себя, а потом удивляешься, откуда силы? Так постепенно втягивался в суровую армейскую жизнь.
Каждый день забот хватало. То шагистика до седьмого пота, то верховая езда с рубкой лозы до одурения. Здесь нужно быть очень аккуратным. При малейшей оплошности отхватишь шашкой полхвоста у лошади. Потом, когда набьешь руку, это исключено.
Вечером слезаешь с седла, а шагу не можешь сделать. С непривычки растер задницу до крови. Так продолжалось, пока кожа не загрубела и образовалось что-то вроде мозоли.
Уход за лошадьми отнимал уйму свободного времени. Для меня это обычное дело. Дома большей частью я управлялся со скотиной. С той только разницей, что дома никто не проверял, как почистил лошадь, а здесь офицер тернет белым носовым платочком по шерсти и если обнаружит грязь, даст в зубы и заставит чистить коня до одурения. У меня, правда, такого не случалось, а у других – сплошь и рядом.
Меня еще дед, Царство ему Небесное, учил, как чистить лошадь, как проверять чистоту. Так что в этом отношении у меня имелся опыт. И то другой раз по несколько раз перечищал. Отведешь волосы в сторону, а там полно перхоти. И драишь до тех пор, пока не остаешься довольным. Офицер это заметил и почти не проверял моего коня.
А «словесность»?.. Была такая «наука». На этих уроках заучивали имена и звания царского дома. Это мука, ад! Твердишь, как попугай, одно и то же, вздохнешь про себя; «О, Господи Милосердный! Избавь от этой пытки!» А его благородие, офицер, тычет тебе пальцем в грудь:
– Ты кто есть, братец?
– Я есть русский солдат, ваше благородие! – выкрикиваешь, выпячивая вперед грудь. – Защитник Веры, Царя и Отечества!
– Молодец! – хвалит их благородие.
С этим все просто, а вот когда дело доходит до царской семьи, все путается, в голове раздается гул, как в пустой бочке. Вытянешься во фрунт, словно шомпол проглотил, и мямлишь всякую чушь.
– Дурак ты, братец!
– Так точно! – отчеканишь невпопад.
– Чему я тебя учил, болван? – стонет офицер и хрясь тебе по зубам.
И все начинается сначала. Вот так каждый день долдонишь и долдонишь царские имена, дни рождения, звания... и никакого продыха. Чувствуешь, голова пухнет и вот-вот треснет, как переспевший арбуз...

Тяжела муштра, ничего не скажешь. А тут ефрейтор въелся, как зверюка, норовит схватить и растерзать тебя в клочья. Так мне казалось от усталости. И думал:
«Чем ему не угодил? Не дурней других? А может, просто рожей не вышел?»
Бывает же так, когда твое лицо не всем нравится. Поэтому всякие думки лезли в голову, но службу исполнял исправно. Был бы Юрий, он посоветовал бы, как быть? Написал Порфирию о трудностях по службе. И получил ответ:
«Терпи, казак! Нам нужны военные...»
«Посоветовал, – пожал я плечами. – Кому нам?»
И перестал ему писать. Мы и раньше с ним не очень дружны были.

Ко всем трудностям и невзгодам от собственной фамилии не стало житья. В то время она была – Борщ! И до того она впеклась мне в печенки, что от настоящего наваристого борща стало тошнить. С утра до вечера только и слышишь въедливый голос ефрейтора:
– Борщ, ко мне! Борщ, с коня! Борщ, на коня! Борщ, направо! Борщ, возьми! Борщ, отнеси!..
И так изо дня в день, неделями, месяцами... Братва регочет, за животы держится, а мне не до смеха. С ума можно сойти. Хуже соли на рану стала собственная фамилия. Кто служил в армии, тот знает, что такое солдатские подначки. Злиться можешь только в душе, а виду не подавай, что тебя задевает за живое. Заведешься – пиши пропало. Доконают! Доведут смехом до такого состояния, что и в сумасшедший дом не примут.
О, Господи! Схватишься за гудящую голову и давишь, чтобы не раскололась, как глиняный горшок от удара. До того дошло, что стали сниться огромные чугунные котлы с деревянными крышками. Поднимаю одну – борщ! Во второй – борщ! Хотя знаю, должна быть каша. В третьем вместо чая – борщ...
Кругом борщ и во сне, и наяву. Мотнешь головой, подобно лошади, когда та отгоняет оводов, и шлешь проклятия предку, что не сумел отстоять нашу фамилию.
Об этом рассказывал мне дед Иван, а ему – его дед. По семейному преданию наша фамилия была Борщёвы, а предок был из Московии – русский. За время проживания нашего рода в Малороссии из нашей фамилии исчезли две буквы, и остался голый борщ. Вот теперь из-за этого борща не стало мне жизни.


Временами казалось, что моим мытарствам не будет конца. Еще и погоды кислые, нудные. Настроение ни к черту. Неделями дождь моросит. С учений приезжаем мокрые до нитки, лошади в грязи. В первую очередь берешься за коня, а на себя нет времени. Так и сохнет одежда на тебе. Офицеров не видно. С нами унтер-офицеры и наш ефрейтор, а вахмистр в зубы тычет кулачищем. Меня не трогает.
Однажды случилось невероятное. Новобранцев по-прежнему гоняют до изнеможения. Это, примерно, до такого состояния, когда человек смертельно устал – даже бей его батогами – не почувствует. Было такое и у меня. Тело становится нечувствительным к боли, как бы немеет. Здесь удивляться нечему. Не каждый доходит до такого состояния. Удивительно другое. К концу учебного курса* я почти не уставал.
Со всего отделения таких было двое: я и высокий рыжий кубанец Дыденко. Как я завидовал его простой и незаметной фамилии. У него все получалось просто, без трудностей. Даже царские звания, дни рождения он знал назубок и отвечал офицеру без запинки. Тот довольный хвалит:
– Молодец! Далеко пойдешь!
Ефрейтор перед началом занятий любил повторять одну и ту же поговорку:
«Тяжело в учении – легко в бою!»
Я слушал эти слова и думал:
«Аника-воин! С кем он собирается воевать?»
Я тогда не знал, что война уже стучится в наши двери. Но пока еще не очень громко.
Однажды, когда окончили курс учения, ефрейтор кричит:
– Борщёв! С коня и ко мне!
Я истуканом влип в седло, лупаю глазами и не могу понять, кого он кличет.
– Я тебя зову, Борщёв! – тычет в меня пальцем.
Мне ничего не оставалось, как ошалело тряхнуть головой и соскочить с коня.
– Господин ефрейтор... – пытался я доложить.
– Отставить! – осадил меня командир. – Отныне ты Борщёв, а не какой-нибудь борщ. Понятно?
– Так точно! – хотя я ничего не понимал.
– Слушай приказ, Борщёв! Мне нужно отлучиться на некоторое время. Останешься за меня. С начальством согласовано.
Поодаль стоят солдаты нашего отделения и лупают глазами. Ничего не могут понять. Ефрейтор глянул на них и погрозил пальцем:
– А вы смотрите у меня! Шкуру спущу!
В армии бывает и не такое. За одну минуту навалилось на меня столько событий, что не под силу было их переварить. Ефрейтор заметил мой растерянный вид и усмехнулся:
– Ничего! Обвыкнешь!
Мало не много, а ефрейтора не было около месяца. Оказалось, он был в отпуске. На меня свалились все его обязанности.

Нет слов, изменение в моей фамилии мне понравилось. Когда я пришел в себя после шока, облегченно вздохнул и подумал:
«Все же существует на свете справедливость. Это она восстановила то, что потеряли предки...»
А вот командирство давалось мне непросто. Я никак не мог свыкнуться с новыми обязанностями. Самое трудное было приказывать товарищам, с которыми ел из одного котла и спал в одной казарме. Мою мягкотелость раскритиковал Дыденко:
– Ты зачем, Борщёв, – сказал он, – даешь поблажку всяким симулянтам? Ты командир или кто?
– Какой я командир, Максим! – первый раз назвал товарища по имени. – Сам приказываю и думаю – так ли?
– Так! Все так, командир! Смелей!
После этого разговора наедине я стал действовать, как ефрейтор. Дыденко кивает и хвалит:
– Так их, паразитов, так! А то взяли моду на слабых выезжать. Пускай со мной попробуют потягаться...
Это он о тех солдатах, которые своей силой подавляют слабых и смирных товарищей. Я объявил им негласную войну. Потом ефрейтор скажет:
– Молодец, Борщёв! С заданием справился!
– Почему меня выбрали?
– Ты из всех самый сообразительный. Я это заметил с первого дня, потому и гонял больше всех. Ты бы кого выбрал себе в заместители?
– Дыденко! – помолчал и добавил. – Максима!
– Правильный выбор. Быть тебе командиром.
Представьте, после этого служба пошла легче. Теперь и вахмистр, это такой чин, как фельдфебель в пехоте, перестал колотить по зубам. Так, иногда, пнет ногой, будто случайно споткнулся о мою кряжистую фигуру, ругнет тебя же в три этажа и пройдет. Вот он опять идет. Отхожу в сторону.
Меня удивляло, как этот здоровенный бугай с низко скошенным лбом и тупым взглядом зеленых, словно кошачьих глаз, пробился в вахмистры, а это немалый чин. У него всегда чесались пудовые кулаки, и он никогда не упускал случая почесать их о солдатские зубы.
Товарищи тоже перестали донимать меня подначками. Как же – заместитель командира отделения и к тому же считался одним из лучших наездников в эскадроне.
Видоизмененная фамилия так и утвердилась за мной. Даже писарь во всех списках дописал две буквы «ев». Как только служба пошла легче, ночами стала являться Мария Ивановна. Однажды увидел ее в шелковой блузке розового цвета и в синей, почти до полу, юбке из добротной шерсти. Меня не это удивило. А не то беретка, не то шляпка на голове. Я еще подумал:
«Где она ее взяла? Отродясь не выдел такой».
Зато на ногах добротные высокие черные башмаки, утянутые шелковыми шнурками. Сама пышная, как сдобная булка. Почти такая, какую взял в жены. Смотрю на все это добро и думаю:
«Сносу ему не будет. Если, конечно, беречь блузку и башмаки, а юбку, чтобы моль не сожрала...»
Смотрел и радовался. Вдруг закралось подозрение:
«Где это взяла Мария Ивановна? – внутренний голос возразил. – Это же сон. Ты хотел, чтобы она была такой? Вот и смотри, но не придирайся. Ты же все это видел у местных красавиц...»
Полюбуешься Марией Ивановной, а потом стиснешь зубы до ломоты в висках и гонишь ее, родную, прочь, чтобы не мешала служить царю-батюшке. Смотришь, исчезнет на несколько дней, а потом опять замаячит перед глазами, как светлячок надежды. Так хочется обнять ее, а наследника – Ивана подкинуть к потолку... Но все это в мечтах и сновидениях. Вздохнешь и молча исполняешь службу.


Шел к концу суровый январь. На учения выезжаем редко, больше прогуливаем коней, чтобы не застаивались.
В поле сверкает снежная пустыня. В воздухе блестят, отражая солнечные лучи, скалки. Мороз большой. Несмотря на ясную погоду, он давит так, что дух спирает. На лошадиных мордах, особенно около ноздрей, от дыхания намерзает иней. Людям больно смотреть на ослепительно белую равнину, раскинутую на огромном пространстве до голубоватого горизонта.
Застоявшиеся кони срываются в галоп. Безмолвная до этого пустыня наполняется топотом копыт, гиканьем всадников и снежными вихрями. Мчимся верст пять. Из лошадиных ноздрей вырываются струи пара и тут же образуют наледь на мордах.
Даем отдохнуть коням. Осматриваюсь. Дали как бы раздвинулись. Видны, до сих пор скрытые, колокольни окрестных сел с позолоченными крестами; видны далекие хутора со скирдами не молоченного хлеба. Все это погружено в глубокий, ничем не нарушаемый, покой. Поворачиваем назад. Кони рвутся в галоп. Мы сдерживаем их рвение и едем рысью. После каждой такой прогулки настроение поднимается, и служба не кажется постылой.

В феврале в полку стали поговаривать, будто весной должны состояться конные состязания рядовых драгун. Оказывается, существовала традиция в конных частях армии проводить скачки. Кто отличался – полагался отпуск домой.
Началась суета в полку и в нашем эскадроне. Готовили лошадей, амуницию, сбрую: латали, чинили, ковали. Я тогда подумал:
«Неплохо бы побывать дома, но это...» – вздохнул.
Мне казалось, что это несбыточная мечта.
Настал день соревнований. Построили трибуны. Съехалось начальство полка и гости. Были и женщины в дорогих нарядах. А мне подумалось:
«Красавицы! Вырядить так Марию Ивановну – была бы не хуже. Вот только руки? У этих холеные, аж блестят, а у моей...»
Грянул духовой оркестр медными трубами и перебил мои мысли. Полк построен на плацу эскадрон к эскадрону. Драгуны выглядят браво, кони толкутся на месте от нетерпения.
Из полковой церкви вышел батюшка с кадилом и со свитой, обошел стройные ряды конников и благословил. Какой-то генерал сказал речь и объявил, что победителя ждет отпуск и десять рублей золотом.
Начались скачки. Было несколько заездов. В последний вошли я, Дыденко и еще трое из разных эскадронов. Я из кожи лез, чтобы победить. И стал победителем, правда, не без помощи Максима.
Мне показалось, будто он у самого финиша придержал своего жеребца и тех, кто сидел у нас на хвосте. Зачем он это сделал, было непонятно, а разбираться в тот момент не было времени. Мои мысли блуждали далеко от этого, а душа пела от радости. Потом спросил у рыжего пройдохи:
– Ты зачем придержал жеребца?
Он подкрутил ус и усмехнулся:
– Не слепой! Видел, как ты рвешься домой...
– Твой жеребец, – перебил я его, – должен был обойти моего? Ты бы поехал...
– Мне ехать некуда!
– Ка-а-ак!?
– Это не твоя забота, Борщёв! – посуровел Дыденко. Он вздохнул и добавил. – Я знаю, у тебя семья: жена, пацан. Вот и поезжай...
Я не стал лезть в душу хорошему человеку. Мне чувствовалось, что он благодарен за это.
Максим все больше и больше нравился мне. Я не против иметь такого друга, но Дыденко не шел на сближение, а с другими – я не хотел.

Май в самом разгаре. Погода солнечная, на небе ни облачка, но еще не очень жарко, освежает слабый ветерок.
Поезд, на котором приехал в Керчь, пыхтя и шипя, остановился. Выйдя на перрон, осмотрелся. Из вагонов третьего класса вываливает простой люд, а из первого и второго выходят не торопясь расфуфыренные дамы и их спутники в котелках и цилиндрах. Туда-сюда шныряют носильщики, обвешанные, как верблюды, чемоданами и баулами.
Приезжие тут же схлынули с перрона, как весной половодье. Остались отъезжающие. Они степенно прохаживаются и ведут между собой разговоры.
Прошли мимо рабочие в засаленной одежде. А я стою и смотрю на маневровую «кукушку». Она пискляво гудит и растаскивает вагоны по составам.
«Ну и ну! – думаю. – Такая маленькая, а таскает столько...»
Засигналил паровоз, который привез меня, и покатил в депо. Я тоже не стал больше задерживаться.

На привокзальной площади ветерок дыхнул знакомыми и родными запахами: соленой рыбы, расплавленного металла и неповторимым ароматом моря. Все это смешалось и приятно щекотало в носу. Приезжие господа уже укатили на своих выездах, простой народ разошелся кто куда. Я остановился у ряда экипажей, пролеток, линеек. Постоял в раздумье и решил:
«Нет! Пройдусь!»
Широким шагом с сундучком в руках иду домой напрямую через Казенный сад, хотя фруктовых деревьев в нем нет, через небольшую речку, заросшую камышом. Маяк у меня – стремительно уходящий ввысь остроконечный шпиль немецкой церкви. Керчане называют ее «киркой» от слова «кирха». За полгода с небольшим, пока я служил, в городе ничего не изменилось. Такие же чистые улицы. Даже на проезжей части не видно конского навоза. Те же ухоженные домики. Хозяйки белят их весной и осенью.
Сразу почувствовал дыхание Родины. Все знакомо с детства. Хотелось от радости петь, но я сдержал себя и прибавил шагу.

Домашние с трудом узнали в бравом солдате с закрученными бубликом усами своего Фильку. Когда я появился в воротах, Мария Ивановна несла от колодца на коромысле два ведра воды. Увидев солдата в щегольской военной форме с шикарными усами, остановилась.
Она удивленно хлопала большими ресницами, словно бабочка крылышками. Я же стою, словно прирос к земле, и потерял дар речи, видно от радости, что так сразу увидел жену. Из летней кухни выглянула бабка. Увидев солдата, изумилась:
– Тебе чего, служивый?!
Я не успел ничего сообразить, как жена закричала:
– Филичка!
Бабка подслеповато сощурилась и уставилась на меня. Мария Ивановна бросила на каменные плиты ведра, вода разлилась, а жена обвила мою шею и повторяет:
– Филичка, родненький!
Она еще что-то бормотала. Я ничего не мог понять, а смотрел, как бродившие по двору утки и гуси устроили купальню в разлитой воде.
– Пусти, родная! – взмолился я. – Задушишь!
– Это от радости, Филичка, – проговорила она, отпуская меня.
Бабка обошла меня вокруг и прищелкнула языком:
– Хорош! Будто выше ростом стал и одежда добрая, а сапогам сносу не будет...
Она еще что-то говорила, но Мария Ивановна потащила меня умываться. Бабка поворчала и скрылась в летней кухне.
Потом уселись за стол. Кормили домашней снедью до тех пор, пока не взмолился:
– Не могу больше! Лопну скоро!
– А ты ешь, ешь! – уговаривала бабка. – У солдатах такое не дают?
– Не дают! – согласился я. – Но больше не могу.
Мария Ивановна носилась по дому легко, словно порхала. Я заметил, что того пончика, которого я привел, уже нет. Она стала худее и выше. Глядя на нее, думал:
«Достается, видно? Бабка уже не помощница, хорохорится...»

Вечером приехал отец. Увидев меня, обрадовался:
– Филька, ты?! Совсем, или на побывку?
– На побывку, батя!
– В самый раз подгадал. Сено пора начинать косить.
– А не рано? – засомневался я.
– Я ехал когда, смотрел травы. Можно начинать. День, два и наступит жара. В самый раз.
«Сено, так сено», – подумалось мне.
Мне было все равно, что делать. Главное – дома, и все мои родные рядом. Наследник Иван, так тот с рук не слазит и лопочет что-то. Вижу, и бабка Анастасия рада моему приезду. В честь этого события надела новый передник. Мария Ивановна вечером накинула на плечи кашемировую шаль, которую я привез ей в подарок.
Смотрел на это, отдыхал душой и телом. Где еще можно обрести покой и радость, как не дома.
Отпуск пролетел, как сон. Мы с отцом косили, а Мария Ивановна ворошила сухое сено и сгребала в копички. Под конец отец глянул на нашу работу и вздохнул:
– Жаль! Еще бы недельку и хватило бы на зиму.
– Ничего, тато, – отозвалась жена. – Сами добьем. Филя и так хорошо помог...
– Добьем! – согласился отец. – Конечно добьем...

В самом конце отпуска сходил на могилу деда. Поговорил с ним. Рассказал о службе и о том, как тяжело расставаться с семьей. Ругал себя за то, что так рьяно добивался отпуска. Досталось и рыжему кубанцу за его помощь. Это так, в душе, а, приехав в полк, ни словом не обмолвился.

Уезжал уже летом. Солнце изрядно припекало. Дождей не было. Погода самая сенокосная. Я тогда вздохнул и подумал:
«Осилят они вдвоем остачу? Должны!»
Расставание было тяжелым: жена плакала, отец молчал, как обычно, бабка суетилась, набивая мой сундучок продуктами, и ворчала:
– Непутевый...
«Почему непутевый?» – удивился я, но промолчал.
Когда садился на подводу, бабка Анастасия крестила меня в спину и бормотала молитву:
– Отче наш небесный! Да святится имя Твое, Да приидет царствие Твое. Да будет воля Твоя и на земле...
Подвода затарахтела по плитам и заглушила слова молитвы. По дороге отец не проронил ни слова. Я не вытерпел и поинтересовался, зная его молчаливую натуру:
– О чём молчим, батя?
– Да так! – вздохнул он. – Тяжело одному. Мария Ивановна из кожи лезет. Аль ты не заметил, во что она превратилась?
– Не слепой! Молчал. Не хотел портить праздник ей и всем вам.
– Оно-то так! – согласился батька.
Так и доехали к вокзалу. На площади толчея. Подводы снуют туда-сюда, подвозя грузы и пассажиров. Извозчики то и дело кричат:
– По-о-бе-е-гись! Посторонись, раззява!..
Обычная суета перед отходом поезда. Отец на перрон не пошел. Мы распрощались на площади.

По прибытии в часть ходил хмурый, как осеннее небо в дождливую погоду. Максим наблюдал за мной и качал головой, но молчал.
Первый раз я улыбнулся, когда получил письмо от жены. Она писала, что опять ждет ребенка. «Ну и дела!» – усмехнулся, читая письмо. Дыденко заметил мою улыбку и поинтересовался:
– Что-то интересное пишут?
– Очень даже! Мария Ивановна снова на сносях.
– Молодец, Филя! – похвалил он.
Максим ушел, а я стоял и лупал глазами. Мне было непонятно, за что похвалил? В насмешку или от души?


Тяжела для царя шапка Мономаха, а солдату служба царская. Только и отдыха в увольнении. Я всегда был рад вырваться из-под опеки отцов-командиров, хотя и сам последнее время учился командовать. Трудно давалась эта наука. Никак не мог свыкнуться с новым своим положением и заставлять других делать то, что им не по нутру. Как-то сказал об этом ефрейтору.
– Это, Филя, – ответил он, – наука остаться живым в бою...
– Какая наука, какой бой? – запротестовал я.
– Ты, как слепой котенок, Филя, ей-богу. В Европе уже воюют...
На том разговор закончился. Ефрейтора вызвали к писарю.

Служил я в небольшом городке. В Малороссии их называют местечками. Их великое множество с чудными названиями.
В увольнение большей частью выбирался в степь. Забредешь, бывало, подальше, лежишь в высокой, пахнущей полынью и чабрецом, траве и часами глядишь в голубое небо. Оно казалось бездонным и безбрежным морем с чистой прозрачной водой. Иногда чудилось, будто слышу шелест набегающей на берег волны. Еще говорят, что если долго смотреть в одну точку, можно увидеть звезды, как в солнечную погоду на дне колодца. Иногда казалось, будто вижу звезды, и радовался, как ребенок.
Так было лучше, чем шляться по кабакам. Моя душа не терпела спиртного. От одного водочного духа мутило хуже, чем от касторки.
Стояла жуткая жара. Степь, сожженная солнцем, наводила тоску. Вот уже недели три, как не было дождей. Светило с убийственной жгучестью палит землю: на знойном небе ни облачка. В раскаленном воздухе пахнет дымом. Видно, где-то горит трава.
В таких условиях в степи нечего делать. И я пошел в увольнение с товарищами. Идем по главной улице городка, разговариваем, смеемся. Впереди трактир. У его дверей стоит враскорячку пьяный мужик и горланит песню. По его лицу ползли слезы, смешиваясь с пылью. Странная песня, испитое, грязное лицо пьяного наводили на душу уныние.
Сослуживцы в кабак, а я мимо. Товарищи предложили выпить за их счет. Я отказался.
– Я, братцы, вовсе не пью! – взмолился я.
Один из солдат смерил меня презрительным взглядом:
– Усе пьют, если на дурняка.
– Я с роду водки в рот не брал!
– Да он брезгует нами! – добавил другой солдат.
От этих слов меня словно ножом по сердцу.
– Как ты смеешь!? – взорвался я.
– Смею! – огрызнулся солдат.
– Ага! Раз так, пошли!
У дверей пьяный по-прежнему горланит песню, перемешивая ее с ругательствами. Идущий впереди наш товарищ, крикнул:
– Отойди, образина!
Пьяный икнул и уставился на него удивленными глазами. Товарищ отпихнул его, и мы спустились в полуподвальное помещение.
За столами и у стойки солдаты и гражданские. Где-то в углу мурлычут песню. Накурено так, что лица, словно в тумане. Мне в нос шарахнуло водочным перегаром. Я поморщился, но смело зашагал за товарищами. У свободного столика остановились и сели. Нам подали бутылку водки и огурец, мелко нарезанный. Налили по большой рюмке, чокнулись и выпили.
И тут началось. От выпитой впервые в жизни водки в желудке запылало, закипело, словно проглотил расплавленного свинца. Меня, как пробку из бутылки, выбросило из трактира. Я схватился за живот и волчком вертелся на дороге и блевал. Товарищи выбежали следом и молча наблюдали за моими муками, но не трогали. Постояв, вернулись в заведение продолжать пьянку. Я, едва живой, побрел в казарму.

Плохо мне было. Лежал на койке пластом. Думал, нутро вывернет наизнанку. Дыденко смотрел на меня и качал головой. Я не мог есть, а только пил воду. Максим раздобыл где-то огуречного рассола.
– На, – сказал он, – потуши пожар!
Когда выпил, в самом деле, полегчало. Я с облегчением вздохнул:
– Спасибо!
– Не за что! Только мой совет: не умеешь, не берись!
– Да я вообще не пью! – вздохнул и стал объяснять, как вышло.
– Да-а!? – удивился. Дыденко. – Если так, то молодец, что не струсил. Наперед тебе наука.
После этой «попойки» мой желудок с неделю жалобно пищал, будто просил не пить спиртного. Зато братва поверила и потешалась надо мной, а один солдат с усмешкой поддел меня:
– Слабак ты, Филя!
– Нет! – возразил я. – Не слабак. Просто не приучен. У нас в семье пьяниц нет.
– Не в пьяницах дело, – отозвался доселе молчавший солдат с побитым оспой лицом. Его в отделении называли «шилом бритый». – То ли дело, долбанешь по лампадке, и свет белый еще белей становится, а душа парит от «счастья».
– Ну и дурак же ты, братец! – вмешался Дыденко.
– Счастье! – усмехнулся ефрейтор. – Если ты так его понимаешь, я тебе не завидую, – он помолчал и добавил. – Борщёва не трогать – человек больной!
Слова командира напомнили мне брата Юрия. Я смотрел на ефрейтора, словно увидел впервые, и подумал:
«Чудно! Юрий тоже не любил пьяниц, – а однажды сказал товарищам при мне. – Пьяницы нам не нужны».
Кому нам, мне неизвестно, но слова его запомнились. Они похожи на ефрейторские...
Была еще причина, почему избегал бывать в центре городка. В воскресные дни на улицах нет прохода от пьяного офицерья. Придерется какой-нибудь молокосос, поставит тебя во фрунт и кричит:
– Как стоишь, быдло, перед офицером!
И хлысть перчаткой по морде, а ты тянешься в струнку, вот-вот лопнешь от злости. Кулаки гневно сжимаешь и думаешь:
«Врезать бы тебе, заморыш, между глаз...»
Попробуй, огрызнись – сгноят на гауптвахте. Мне этого не хотелось. Душа бунтовала против насилия, а высказать открыто смелости не хватало. Юрий мог, а я – нет. Видимо, в меня не вложили бунтарского духа.

Однажды, задумавшись, забрел на площадь. Раньше здесь не бывал. Офицеров тоже не видно, но зато уперся в огромную лужу на полплощади. Удивленно смотрел, как утки плавают и что-то выискивают в зеленоватой от тины воде, задирая кверху хвосты. Они дерутся между собой и оглушительно кричат. Гуси степенно плывут один за другим, изрядно гогоча. У берега с визгом толкутся грязные свиньи и носами разбрасывают черно-синюю жижу. Я огляделся и усмехнулся.
Окружают лужу приземистые хатки с соломенными крышами-копнами, плетни, увитые хмелем; среды зелени выглядывают гончарные горшки, словно солдатские головы в шлемах-касках, солнцеликие подсолнухи по-прежнему, как и сто лет назад, улыбаются через ограду прохожим.
Я задумался. Уж больно знакома эта лужа. Где это я сталкивался с ней?
«Господи! – усмехнулся я. – Так это гоголевская лужа из книги...»
Так увлекся воспоминаниями, что не расслышал, о чем кричал промчавшийся через лужу всадник на резвом донце. Он обдал меня с ног до головы черно-синей жижей и скрылся в соседней улице. Утки, гуси и свиньи разбежались с визгом и криком, кто куда.
Настроение было испорчено. Плюнув с досады, погрозил всаднику кулаком и побрел в часть приводить себя в порядок.
Шел по улице и не мог понять, куда подевались военные. В это время обычно они шныряют по улицам, как муравьи. Но не придал этому особого значения и прибавил шагу.

Пока шел по солнцепеку, жижа высохла и осыпалась. Остались на гимнастерке жирные пятна. Я оглядывал ее и ворчал про себя:
«Не было печали. Чем теперь выводить эту гадость?»
Казарма гудела от солдатского говора. На мое грязное обмундирование никто не обратил внимания. Мне было не понятно, что происходит? Обычно в это время казарма пуста. Солдаты в увольнении. Остаются только те, кто в наряде: караульные, рабочие по кухне, дневальные. А это столпотворение озадачило меня, и я спросил у дневального:– Слушай, браток, куда я попал, в казарму или на вокзал? Что происходит?
– Война! Война, Филя!
Новость оглушила меня. Опустился на скамейку у стола и отсутствующим взглядом смотрел на товарищей. Почти все суетились у своих вещей. У меня мелькнула мысль: «Уже собираются?» Только теперь до меня дошло, что всадник оповещал народ о начале войны.
Не знаю, сколько пробыл в полусонном состоянии, пока один солдат не толкнул меня:
– Ты чего, Борщёв?
– А что? -спохватился я.
Глянул на солдата. Это был «шилом бритый». А он продолжал:
– Не тушуйся, Филя! Дадим по шапке немцу.
– Своими боками, – огрызнулся я. – Как япошке в пятом году...
– Ты это брось! – стал в воинственную стойку солдат, а усы его растопырились в разные стороны, как заостренные пики.
Я глядел на него и думал:
«Чудеса! А «шилом бритый» молодец, хотя и выпивоха…»
Не знаю, что подумал солдат, но победно глянул на меня и сквозь зубы выговорил:
– То-то же! – и ушел.
По-разному отнеслись мои товарищи к войне. У одних от патриотизма распирало грудь – аж гимнастерка трещала по швам. Другие притихли и погрустнели. На меня же навалились тревожные мысли, словно невидимый груз, и давили всей тяжестью на мозг. Они путались, исчезали, но одна назойливо сверлила: «А если убьют?» Я отогнал ее и старался думать о чем-то другом. Вспомнив о грязной гимнастерке, отправился ее стирать.

Проходят дни, недели и никаких изменений. Я стал свыкаться с мыслью – хочешь, не хочешь, а воевать придется.
Вскоре в полку пошли разговоры, будто должны формировать часть по нормам военного времени. Какую? Мы не знали.
Подходил к концу август. Только тогда стали поступать люди из запаса. Их стригли наголо, мыли в бане, одевали в солдатское. Поступали лошади, оружие, повозки для обоза, полевые кухни, походные кузни и всякие мелочи: сбруя, седла, овес...
На полковом дворе стало тесно. С плаца выжили строевые и конные занятия в поле. Все заняли походные кузни. Звон молотков о наковальни слышен за версту.
Новобранцев поселили отдельно. Вот где отвел душу вахмистр. Ворвется в казарму к новеньким, словно волк в овчарню, и лютует. Изобьет каждого, кто под руку попадется. Его жестокость возмущала даже офицеров, которые тоже не прочь почесать кулаки о солдатские зубы.
Управы на вахмистра не находилось, а он этим пользовался. Но вот появился новый командир эскадрона. Что он сказал вахмистру? Осталось за дверями кабинета ротмистра. Но избиения прекратились. Солдаты в открытую ликовали:
«Кончилась коту масленица! Настал Великий пост!»
Вахмистр только зубами скрипел, да кулаки сжимал так, что порой казалось – из них вода потечет, но никого не трогал. Раньше насмешникам не поздоровилось бы за такие выходки. Да просто не посмели бы заикнуться против него...

Во время этой кутерьмы мне нацепили лычку. И стал я ефрейтором. Вообще, в полку произошли большие перемены. Кадровых командиров перевели куда-то с повышением, а на их места прибыли из запаса. Все это я принял, как само собой разумеющееся. Вот только собственное новое звание смущало:
«За что? – спрашивал я себя. – За какие заслуги?»
Ответа не находил. Успокаивало то, что по-прежнему оставался рядовым. Иногда бывший ефрейтор, а теперь унтер-офицер, оставлял за себя. Позже узнал, что лычка прилипла к моим погонам с его помощью. Он так расхваливал меня новому эскадронному, что хоть сразу в офицеры...
В тот момент, когда все были заняты по горло переукомплектовкой взводов и отделений, меня нашел посыльный и кричит:
– Борщёв! К эскадронному!
– Зачем? – отозвался я.
– Не знаю! – ответил посыльный и исчез.

Я спешил в штаб напрямую через плац, мимо походных кузниц. Здесь по-прежнему стучали молотки, звенели наковальни, ржали лошади. Кузнецы ковали коней, перетягивали колеса, чинили и красили в защитный цвет походные кухни и повозки. Я не обращал внимания на это. Меня волновало – зачем вызывает командир?
Старый эскадронный нижних чинов не вызывал. За него это делали взводные и воротили нос, словно от нас исходил трупный запах. Я не любил этих пьяниц и старался избегать встречи с ними.
«А каков новый?» – задал себе вопрос.
Понятно, ответить на него не смог. Шел и перебирал мысленно все последние дни по минутам, но нарушений не находил. Было не до этого. Почти все время отнимала забота о новобранцах, а приемка лошадей? Здесь нужен глаз да глаз. Так и гляди, всучат порченую. Я малость понимал в лошадях и мне доверили это ответственное дело. В помощниках – десяток опытных солдат. За день так уставали, что к вечеру не чувствовали ни ног, ни рук. Взводный, видя наше состояние, разрешал отдыхать в неурочное время. Чтобы наутро мы были, по его выражению: «Как свежие огурчики».
Новый эскадронный с первых дней показал себя требовательным и строгим, но в то же время общительным и справедливым. После того, как вахмистр перестал считать солдатские зубы, командир завоевал большой авторитет. Но это не умаляло требований по службе.
Прибыл ротмистр из запаса. Поговаривали, будто в революцию пятого года он отказался стрелять в народ. За это его отчислили из армии, хотя считался талантливым офицером. Сначала хотели судить, но почему-то передумали.

На мой стук в дверь кабинета отозвался спокойный голос:
– Войдите!
Переступив порог, увидел за столом худощавого офицера лет сорока с узенькими усиками на бритом лице. Вскинул руку к виску, что бы доложить о своем прибытии, но командир отмахнулся:
– Отставить! Садись, Борщёв, – он указал на стул и добавил. – Разговор есть!
Я топтался на месте и думал:
«Как это сидеть перед офицером?»
Увидев мою растерянность, ротмистр повторил:
– Да ты садись! В ногах правды нет. До отбоя натопчешься.
Робко примостился на край стула, а у самого поджилки трясутся. Внимательно слежу за хмурым и задумчивым лицом эскадронного.
«Ну, Филька! – подумалось. – Отвалит на всю катушку... – и тут же взяло сомнение. – Если бы вызвал для наказания, распек бы стоя. Тогда зачем?»
Эта мысль малость успокоила. Я нервничал в ожидании, что он скажет? А он перекладывал бумаги с места на место. Было видно, что делает это машинально, а сам продолжает о чем-то думать.
– Позвал я тебя, Борщёв, – наконец проговорил он, – вот зачем.
Меня словно кипятком обдало. Вскочил на ноги и вытянулся, как положено. Стоял, не дыша, точно шомполом подавился, и ел начальство глазами, как учили.
– Так, Борщёв, мы ни до чего не договоримся.
– Мы не приучены сидеть при офицере! – отчеканил я.
– Здорово вас замордовали отцы-командиры, – усмехнулся ротмистр. – Садись и выслушай спокойно. Дело очень серьезное.
Мне снова пришлось опуститься на стул, словно на раскаленную сковородку, так он «жег» зад. Командир закурил из серебряного портсигара и предложил мне. Так как я вовсе не курил, отказался. Заметил на папиросном мундштуке тесненную золотом надпись: «Керчь».
– Наши папиросы, – отозвался я.
– Как ваши? – не понял ротмистр.
– Там написано: «Керчь».
– Так ты из Крыма?
– Так точно! Из Керчи! – выкрикнул я.
– Ты меня, Борщёв, окончательно оглушил. Ты человеческим языком можешь говорить?
– Могу!
– Вот и хорошо!
– Эскадронный усмехнулся, а тоненькая ниточка усов шевельнулась, будто ползущий червячок.
– Так ты, говоришь, из Крыма?
– Из Крыма. Из Керчи, – уже тише ответил я.
– Никогда не был у вас. Бог даст, отвоюемся – обязательно поеду. Говорят, у вас рыба всякая?
– Рыбы у нас много.
– Что не куришь, Борщёв, – перешел к делу командир, – это хорошо. Дыхание чище, кашлять не будешь. Это пригодится...
– Как это пригодится? – не понял я.
– Есть приказ – наш эскадрон становится отдельным, – оставив мой вопрос без ответа, проговорил ротмистр.
– Как это? – уже совсем осмелел я.
– Самостоятельный. На правах полка. Но количеством поменьше.
– Тогда что, и командира дадут другого?
– Нет. Командиром буду я.
– Это хорошо.
Эскадронный глянул на меня с интересом, но ничего не ответил, и продолжил:
– Будем укрепляться. Нужно создать новые службы: интендантскую, комендантскую, разведку... Вот ты и назначаешься заместителем командира разведки...
«Ну и дела! – загудело в голове. – Куда несет тебя, Филька?» – а вслух спросил:
– Кто командир?
– Ваш унтер-офицер. Он и рекомендовал тебя.
– А справлюсь ли?
– Справишься. С таким командиром справишься...
Долго со мной говорил ротмистр. Давал всякие наставления и в заключение сказал:
– Что будет не понятно – приходи прямо ко мне, если унтер не сможет объяснить...


Уходил я от эскадронного оглушенный навалившейся на меня ответственностью. «Почему я?» – стучало в висках. И все же чувствовался приятный осадок от оказанного доверия.
Пока искал командира и толкался среди нижних чинов, наслушался всякого. В одном месте осуждают немцев:
– Куда лезет, дура? На Рассею? Сопатку окровавит...
– Да мы его, – обещают в другом, – шапками закидаем...
Наслушался всякой бестолковщины, и у меня взыграл патриотизм. Мне даже показалось, будто грудь распирает от гордости за свой народ. Я закрутил усы бубликом и пошел дальше.
Унтер-офицера обнаружил у писаря в канцелярии. Он сидел за столом и просматривал списки. Увидев меня, обрадовался:
– Помогай, Борщёв! Совсем с панталыку сбился. Как отобрать людей? Смотрю на списки – все хорошие, а кого взять не знаю.
– Из каких подразделений брать?
– Из любого, из нашего эскадрона.
– Тогда проще простого. Брать тех, кого знаем и кому доверяем, – я помолчал и добавил словами эскадронного. – В разведку не с каждым пойдешь...
– А ты голова, Борщёв! Правильно! Не с каждым пойдешь!
– Это эскадронный сказал.
– Правильный он человек, – продолжал унтер. – Разведка – особая статья. Здесь нужны доверие и выносливость, сила и ловкость... Давай разделимся. Ты набирай свою десятку, а я свою.
– Согласен.

Мне очень хотелось, чтобы и Дыденко пошел в разведку. Но меня брало сомнение – согласится ли? С тех пор, как началась война, он ходил хмурый и грустный. Я не решился начать с него, но он сам подошел и поинтересовался:
– Куда набираешь, Борщёв?
– В разведку! Пойдешь?
– С тобой пойду!
– Писать?
– Пиши!
Я был доволен, что первый шаг на сближение сделан. С легкой руки Максима мы быстро сформировали отряд из двадцати человек. Унтер-офицер удовлетворенно проговорил:
– Люди подобрались, что надо.
– Да! – согласился я. – Один Дыденко чего стоит.
Желающих пойти в разведку оказалось много. Из новичков взяли только одного – солдата двухметрового роста и большой силы. Дыденко смотрел на него и удивлялся:
– Богатырь!

С зачисленными в разведку, с каждым в отдельности, говорил эскадронный. При беседах присутствовали я и унтер-офицер.
– Чтобы стать разведчиком, – говорил он, – нужно много знать и уметь. Вам придется переучиваться. Необходимо не только держаться в седле, но и по-пластунски ползать, преодолевать пеши марш-броски... В поисках может случиться всякое. Так что работа предстоит долгая и тяжелая...
Не всем это понравилось. Несколько человек попросились назад в свои взводы. Унтер-офицер таких не держал. После их ухода он задумчиво проговорил:
– На что рассчитывали? Не пойму.
– Видимо, на легкую жизнь, – отозвался солдат-богатырь.
– У разведчиков легкой жизни не бывает, – заключил унтер.
Больше о спасовавших мы не вспоминали. Меня радовало, что Дыденко остался. Он оказался способным учеником. Даже подсказывал, как и что делать.
– Откуда ты все знаешь? – спросил я как-то.
– Как-никак, а я из казацкого края. Когда у казаков учения – присматривался. У них «пластуны» – вроде наших разведчиков. Вот и видел, как ползают, как карабин держат.
– Понятно! Тебе бы командиром быть, а не мне.
– Тоже сказанул! – хмыкнул Максим. – Я не гожусь.
– Отчего?
– Не знаю. Командиром нужно родиться. Так, как ты!
Я на него вылупился, и не нашел, что сказать, а он усмехнулся и пошел к своему жеребцу.

Для подготовки почти не было времени. Эскадронный торопил:
– Осваивайте быстрей науку разведчиков.
Мы старались. Ползали по полю, маскировались, незаметно подбирались к намеченному объекту. Но, как ни маскируйся, солдата видно за версту. Белые гимнастерки выдавали.
– Ума не приложу, что делать? –вздохнул я.
– Знаешь, – задумчиво проговорил Дыденко. – А если покрасить?
– Да ну! – возразил я. – Начальство шкуру спустит. Нарушение формы одежды!
– Ну да, конечно! – усмехнулся Максим. – Начальству под пули не ходить. Давай старые попробуем? А там видно будет.
Унтер-офицер, увидев нас в зеленых гимнастерках, обрадовался:
– Молодцы! Есть у вас задатки разведчиков.
– Это Максим придумал! – доложил я.
– Ну зачем ты, Филя? – обиделся Дыденко.
– Как зачем? Меня хвалят, хотя придумал не я. Понял?
– Понял! Ты, как всегда, прав...
– Хорошие вы ребята. С такими и служить легче. Жаль, времени мало. Мы бы научились всяким хитростям. Завтра марш-бросок. Как, осилим?
– Осилим! – заверили солдаты.
В этот момент от дверей донеслась команда дневального:
– Встать! Смирна-а!
В казарму торопливым шагом вошел эскадронный.
– Отставить! – отмахнулся он от доклада. – Вольно!
– Вольно-о-о! – повторил дневальный.
Командир, увидев нас в зеленых гимнастерках, удивленно спросил:
– Где взяли?
– Покрасили! – доложил унтер-офицер.
– Молодцы! -похвалил ротмистр. – Это – идея. Где краску брали?
– В лавке у базара, – отозвался Дыденко.
– На днях, – присаживаясь к нашему столу, проговорил ротмистр, мы отправляемся на фронт. Вы как, разведчики?
– Почти готовы.
– Что так?
– Только начали учиться всяким хитростям.
– Это ничего. Можно и по дороге учиться. Вы, разведчики, проследите, чтобы переметные сумки не были набиты, как у старьевщика мешки. А идею вашу с гимнастерками принимаю. Завтра же будем красить всему эскадрону.
После ухода ротмистра мы некоторое время молчали. Нарушил молчание унтер:
– Эскадронный прав. Драгун должен быть налегке. Лишнее – в обоз...
– А как же марш-бросок? – перебил его Дыденко.
– Кто знает? – пожал плечами командир. – Узнаю.
Марш-бросок отменили. Зато на плацу установили большие котлы, а под ними костры, и красили одежду. Через два дня весь эскадрон надел зеленые гимнастерки. Командир полка покрутил носом, а сделать ничего не мог. Эскадрон ему уже не подчинялся.


Кончался сентябрь. Временами шли дожди. В последнее время установилась теплая солнечная погода, но по утрам начались заморозки. Морозец схватывал тонкой корочкой лужи, в ведрах – оставленную на ночь воду. Все это говорило о том, что не за горами зима. Нас это не волновало. Мы ускоренно готовились к отправке на фронт.
Через три дня после разговора с ротмистром, на рассвете, нас подняли по тревоге. Эскадрон готовился к этому, и драгуны не очень удивились. Через несколько минут мы стояли в общем строю. Ротмистр выступил с короткой речью, а в заключение сказал:
– Через два часа выступаем!
Солдаты без понуканий грузили на подводы имущество эскадрона: продукты для людей, фураж для лошадей, походные кузни, личные веши... Офицеры доложили о готовности подразделений к походу.

Завтракали в расположении полка последний раз. Лошади в полной походной выкладке спокойно жевали овес в торбах, которые висели у них на головах. Им только ослабили подпруги седел.
После того, как напоили животных, дали команду строиться. Кони, приученные к строю, заняли свои места. Эскадрон выстроился напротив трибуны и оркестра. Появились офицеры и генерал, пропитый насквозь старичок. Он, видимо, был с похмелья, и у него дрожали руки. Я еще подумал:
«А может, от старости?»
А Дыденко добавил тихо:
– С такими воевать?
Но тут заиграл оркестр «Боже, царя храни...» Когда трубы умолкли, наступила пауза. Начальство чего-то ждало. И вот из полковой церквушки вышел священник со свитой. Он обошел эскадрон, окропил святой водой и прочитал молитву.
Таким образом эскадрон был освящен на поход во славу «Веры, Царя и Отечества». Полковник зачитал приказ об отправке на фронт «Летучего эскадрона». Драгуны браво закричали: «Ура!» Стоящий рядом с полковником генерал проскрипел пропитым голосом:
– С Богом-м!
Ротмистр поднялся на стременах, внимательно осмотрел ровные ряды драгун, зычным голосом скомандовал:
– Эскадро-о-о-он, смирна-а-а! Справа по три, за мной, а-ар-рш! – и взял под козырек.
Полковой оркестр грянул марш «Прощание славянки». Драгуны невольно подтянулись в седлах, а кони нетерпеливо перебирали ногами и медленно, тройка за тройкой, скрывались за воротами.

Эскадрон растянулся на порядочное расстояние. Взводы стали по количеству людей, как в мирное время полуэскадроны. То есть вдвое больше. Наш отряд разведчиков шел следом за ротмистром и штабом. Я оглянулся назад. В четком строю, в полной боевой выкладке, во главе с офицерами, взвод за взводом проезжали по улицам драгуны.
«Молодцы! – улыбнулся я. – Умеют показать себя...»
У обочин и на тротуарах собрался народ и молча провожал нас. С местным населением мы жили мирно. За время моей службы конфликтов не было. Въехали на единственную мощеную улицу, ведущую к станции. Сразу зацокали о мостовую подковы. Обоз еще прятался в соседних улицах.
На железнодорожной станции у рамки нас ждал длинный эшелон: из платформ, теплушек, одного пассажирского вагона для офицеров и нескольких «пульманов». Это новые, только что появившиеся, как бы двойные грузовые вагоны.
Поодаль от эшелона под присмотром полиции собралась толпа из нескольких десятков женщин и детей. Они что-то кричали и махали руками. Я удивленно спросил у Дыденко:
– Кто такие?
– Не знаю!
Наш разговор услыхал унтер-офицер, оглянулся и сказал:
– К нам в эскадрон влились местные из запаса. Вот и пришли близкие проводить.
– Что-то их не очень жалует полиция, – удивился я, – Да-а! – согласился Максим.
– Можно было бы и пропустить, – продолжал унтер. – Возможно, эта встреча для многих последняя... Кто знает?

Грузились быстро. Полвагона занимали кони, а другую половину – двухэтажные нары для людей. Были вагоны полностью занятые лошадьми. Повозки грузили на платформы. Кухни сунули в «пульмана».
Вахмистр появлялся всюду и во все вмешивался. Орал на солдат, гневно сжимая кулаки, но ударить опасался. Все же не утерпел и съездил новобранцу по скуле. Тот и с ног долой. Наш унтер, как увидел это – за наган. Я хвать его за руку, словно клещами, и говорю:
– На кой ляд он тебе? Из-за этой гниды под трибунал?
Вахмистр стоит белей стенки и оглядывается, словно ищет поддержки. Но солдаты отвернулись от него. Унтер процедил сквозь зубы:
– Твое счастье, вахмистр! Я Борщёва уважаю, но смотри, если что – укокошу!
После этого, словно бабка пошептала. Он только косился на унтера, но пакость не мог ему устроить. Мы за ним неотступно следили. Нас он побаивался, зная нашу близость к эскадронному.
Этого инцидента ротмистр не видел. В то время он оформлял документы на эшелон, а когда вернулся, мы ему не рассказали. Увидев городовых и провожающих, спросил:
– Кто такие?
– Местные, – отозвался унтер, – пришли проводить своих.
– Пропустить! – приказал эскадронный.
Городовые запротестовали:
– У нас приказ – не пускать!
– Плевал я на ваш приказ, – отозвался командир и приказал: – Кру-у-го-о-ом! Шагом, арш!
Городовые ушли. Женщины и дети хлынули к вагонам. Ротмистр освободил местных от работ, чтобы простились с родственниками.
– Вот это человек! – восхитился Дыденко.
– Да-а! – согласился я. – Он один такой из всех наших офицеров. Ты заметил?
– Я это понял давно. Видимо, хлебнул горячего до слез в жизни. Вот и понимает душу простого народа.
Дыденко замолчал и о чем-то задумался. Я не стал ему мешать и пошел к лошадям. Пора заводить их в вагон.

Мы, у кого здесь не было близких, окончив работы, изнывали от безделья. Выполнили все: запаслись водой, задали лошадям сена, в тех вагонах, где были одни лошади, оставили дневальных, повара готовили обед. Каждый из нас с нетерпением ждал, когда подадут паровоз. Всем хотелось побыстрей уехать, словно отправлялись к теще на именины, а не туда, где убивают.
Я от нечего делать наблюдал за маневровой «кукушкой». Этот паровоз привлек мое внимание еще в Керчи, когда приезжал в отпуск. Меня удивляло, как такая маленькая машина тянет несколько вагонов с грузом? Двигаясь туда-сюда по станции, она смешно и пискляво кричала, рассовывая вагоны по разным путям.
«Вот загадка, – думалось мне, – откуда у нее такая сила?»
Я понятия не имел, как устроен и работает механизм паровоза. Но меня еще с детства тянуло к машинам. Особенно, к автомобилям. У меня теплилась надежда, что однажды научусь водить автомашину и разберусь в ее внутренностях.

Локомотив подцепил нас в сумерках. Еще не было совсем темно, но наступила пора, как бы предвестница ночи. Заметно посвежело.
Как только звякнули буфера и сцепки, словно по сигналу, заголосили бабы и дети. Некоторые истерически кричали на всю станцию, а другие бились в истерике. Паровозный гудок перекрыл вопли провожающих. Солдаты с трудом отрываются от родственников и занимают свои места. Вагоны медленно катятся, все набирая и набирая скорость. Толпа бежит рядом, чуть ли не попадая под колеса.
Стою в открытых дверях и наблюдаю за происходящей трагедией. На душе тоскливо и какое-то неприятное ощущение.
«Странно? – подумалось. – Почему? Какое я к этому имею отношение? Почему у меня такое состояние, словно теряю близких?..»
Грусть навалилась с такой силой, что аж сердце заныло, глядя на чужое горе. Провожающие бегут рядом с вагонами и что-то кричат. Разобрать слова невозможно. Пыхтит паровоз, грохочут колеса.
Вспоминаю брата Юрия. Мне стало смешно. Он собирался объявить войну вне закона. Это после Русско-японской. Даже объяснил, как это сделать. Но я не запомнил. Как-то пропустил мимо ушей. Самому мне до этого не додуматься...
Паровоз набирает все большую скорость. Провожающие отстают. Вскоре они растворились в сгущающейся темноте. Видны только на стрелках огоньки. Вскоре и они исчезли.
«Ну вот, Филя, – усмехнулся я, – и все! Чему быть, того не миновать. Повезет – останусь жив, а нет – Царства тебе Небесного за Веру, Царя и Отечество...»
От такого решения стало легко, словно камень с души свалился. Я никак не мог разобраться в своем состоянии.
В вагоне зажгли фонарь «летучая мышь». Посветлело. Слышу сквозь гомон голосов зов Максима:
– Филя! Иди обживать место!
– Сейчас! – отозвался я.
Сам прислушался к перестуку колес: «Только так! Только так!» Усмехнулся и полез на второй этаж нар.

Пока формировали эскадрон, пока обучали новобранцев, прошло два месяца, как началась война. За это время наши войска вклинились в Карпаты, взяли города и селения. Мы же, занятые мирными делами, представления не имели, что такое война. Знали только, что на ней убивают и ранят. И вот теперь мы с каждым перестуком вагонных колес все ближе и ближе к фронту.

Утром были далеко от городка, где я провел почти год. У меня там никого и ничего не осталось, кроме воспоминаний. Но, странное дело, такое состояние, словно что-то забыл или потерял там, в далекой дали. Лежу с открытыми глазами, а грудь сжимает, как тисками. Вздохнул и глянул в вагон.
Солдаты приводят себя в порядок: бреются, умываются над ведром, чистят сапоги до блеска. Я спрыгнул на пол с кислым лицом. Дыденко стоит у двери. Глянул на меня и удивился:
– Ты чего такой?
– Какой?
– Как тебе сказать? Угрюмый, что ли?
– Сам не знаю. Что-то тоскливо.
– Плюнь на все! Иди, смотри, как разыгралось бабье лето.
И в самом деле. Занятые в расположении полка делами, не заметили, как наступила осень. Сейчас, опираясь на страховочную планку, смотрю на раскинувшуюся степь и думаю:
«Боже, как хорош осенний воздух».
Ясно и сухо. Солнце уже не жжет, как жгло в августе, не разливает утомительного зноя, а только блестит и сверкает холодным сиянием. Сухой и неподвижный воздух наполнен прохладой и едва уловимым запахом терпкого увядания природы. Небо бледно-голубое, высокое, безоблачное. Это признак установившейся погоды. Над полями и лугами ползет и волнуется от движения эшелона паутина. Она всюду. На придорожных кустах, на травах, бурьянах... Паутина кажется кисеей, сотканной из тончайшей нити, и пропитана обильной росой. Солнце поднимается выше. Роса исчезает. В кустах и паутине копошатся пичуги, выискивая еду. При приближении паровоза снялась и понеслась зигзагами в поле стайка чижей, подальше от надвигающегося чудовища.
Оглушительно гудит паровоз и отрывает меня от созерцания красот природы. Максим выглянул из вагона. Эшелон стал тормозить.
– Что там? – поинтересовался я.
– Станция! Семафор закрыт.
На больших станциях эшелон стоял подолгу. Брали воду и зерно для лошадей, а солдатам – свежий хлеб. Поражали чистота и порядок. Стоит остановиться эшелону, как тут же нас окружали румяные, кровь с молоком, девушки и молодые женщины, у которых мужья и суженые служат царю-батюшке. Расспрашивали о войне. Какая она? Мы сочиняли всякие веселые небылицы. Хотя сами войну в глаза не видели. Мы не хотели расстраивать добрых людей. Они верили - угощали яблоками и не только... Как-то солдат «шилом бритый» усмехнулся и сказал:
«Закомпостировали мозги хохлушкам, а они и поверили».
Я осуждающе глянул на него, но ничего не сказал. Бывало, пели с нами песни, пока не прерывала команда:
– По-о-о ва-а-го-о-о-о-на-а-ам!
Эшелон дергается, звякая буферами и сцепкой, и мягко катит по рельсам. Солдаты на ходу прыгают в вагоны. Женщины желают нам счастливого возвращения. Я думаю:
«Это как получится…» – а служивые кричат:
– Не горюйте, бабоньки! Ждите! Как расколошматим германца... – на этом месте каждый раз, как по заказу, оглушительный рев локомотива.
Опять перестук вагонных пар нагоняет тревожные думы. Теперь перед глазами Мария Ивановна. Исхудавшая и уставшая от работ.
«Как она управляется с хозяйством? С бабки помощник никудышный. Отец в разъездах...»
Однажды строго приказал:
«Хватит, Филька, наводить тень на плетень... Так можно и без войны окочуриться...»
Вроде бы помогло. Постепенно стал приходить в себя. Больше уделял внимания службе. Посторонние думы и мысли гнал от себя. Даже Дыденко заметил:
– Ты, Филя, вроде стал нормальным.
– Стараюсь! – улыбнулся я.
– Так бы и давно.

Чем ближе Карпаты, тем прохладней. Бабье лето осталось там, в предгорье. Поутру заморозки. Водянистая паутина на деревьях и кустах становится серебристой изморозью. Стоит выглянуть солнцу и все исчезает. Снова зеленеют сосны и ели, только на верхушках гор белеет снег. Но надвигается стена седого тумана, и все погружается, словно в молоко.
Однажды ночью эшелон остановился на полустанке в горах. Утром, когда проснулся и выглянул из вагонных дверей, увидел нависшую над вагонами скалу. Она торчала из тумана и, казалось, вот-вот рухнет. Я зябко повел плечами. Неприятно ощутить себя раздавленным. Вдруг что-то грохнуло. Я глянул на скалу – на месте.
– Чудеса! – проговорил я еле слышно.
– Ты чего, Борщёв? – спросил унтер, опираясь рядом на планку.
– Да вот, гремит! А какой гром в тумане?
– Это пушки! Мы на фронте!
– Фу ты, черт! – ругнулся я. – Совсем забыл!
– Мда-а! – вздохнул унтер. – Вот и начинается наша фронтовая жизнь. Кому как пофартит...
Где-то ухнуло раз, другой, а потом загудело сплошной канонадой. Начинался обычный фронтовой день. Нам к этому нужно еще привыкнуть. Унтер-офицер спрыгнул на землю и сказал:
– Я к командиру. Нужно узнать, долго будем стоять?
Просыпались солдаты, прислушиваясь к грому канонады, выглядывали из вагона и ничего не видели: впереди туман, а над головой нависла огромная скала. Кони, в отличие от людей, беспокойно перебирали копытами, чувствуя неладное.
– Что гремит? – спросил один из разведчиков.
– Разве непонятно? – усмехнулся я. Фронт, братцы!
– Как?! – удивился Дыденко. – Вот так сразу?
– А ты хотел по частям? – засмеялся я.
– Тебе смешки, – не понял моей шутки Максим. – А мы будем бултыхаться в этом «молоке», как слепые котята.
– Не волнуйся, – стал я успокаивать товарища. – Это еще не совсем фронт. Он где-то впереди.
Максим пожал плечами и молча отошел вглубь вагона, где стоял его жеребец. А канонада продолжает гудеть. Я заметил у некоторых солдат затаенный страх в глазах. Видимо, каждый думал, а как обернется война для него?
К вагону примчался унтер-офицер и кричит:
– Борщёв, разгружайся! Приехали!
– Сходни у кого? – спросил я.
– В соседнем вагоне. Помогите им, а они вам.
– Понял!
Унтер торопливым шагом ушел в голову эшелона. Там находился штаб эскадрона и командир.

Разгружаться пришлось на неприспособленном для этого полустанке. Дальше эшелон не пустили. Там война.
Лошадей вывели из вагонов по сходням, которые у нас имелись. С обозом пришлось повозиться. Солдаты таскали старые шпалы, вымащивали пирамиды и с горем пополам спускали на землю груженые повозки. Так, с большим трудом, к полудню полностью разгрузились. Повара набросились на дармовые шпалы, резали их на куски и приговаривали:
– Хоть какая-то будет польза от этого хлама...
Туман постепенно рассеивался. Стало видно, что собой представляет полустанок. Всего несколько боковых путей. На одном стоим мы. Как только освободились вагоны, паровоз загудел и задним ходом пошел прочь от фронта.
Я осмотрелся. Вокруг еловые леса и кустарники. Чуть поодаль строение. Что в нем, и для чего оно - неизвестно. Конники расположились неподалеку от него. Они чистили лошадей, проверяли сбрую, седлали, поили, а под конец задали им овса.
Время идет. Мы стоим и чего-то ждем. И только когда стали созывать на обед, прискакал на взмыленном коне нарочный и вручил эскадронному пакет. Командир прочитал и потребовал коня, а через минуту ускакал с гонцом.
Вернулся ротмистр от высокого начальства в сумерках. Он тут же собрал офицеров на совещание. О чем они говорили можно только догадываться. Видно, ставил задачу на завтра.


Утром, как только забрезжил рассвет, эскадрон на рысях ушел в сторону фронта. Следом потянулись обоз и кухни, дымящие черным дымом. Это от дармовых шпал. Командир эскадрона, увидев дым, пришел в ярость:
– У вас, что, мозги набекрень? Прекратить! Хотите снаряд получить на закуску?
Мы умчались вперед. Больше я не видел, чтобы кухни дымили, как паровозы на подъеме. Так, вьется едва заметный белесый дымок. А повара сокрушались, глядя на брошенные куски шпал:
– Жаль! Столько добра пропадает...
Завтракали в прифронтовом лесу гречневой кашей с салом. Где-то рядом ухали пушки. От разрывов тяжелых вражеских снарядов сотрясалась земля, словно от небольшого землетрясения. Нас они не доставали, видимо, не зная о нашем существовании. Но все равно неприятно. При каждом взрыве вздрагиваешь.
– Здорово садят! – проговорил Дыденко, облизывая деревянную ложку и пряча ее за голенище сапога.
– Да-а! – отозвался унтер. – И где они берут снаряды? Был сегодня на батарее. Наши ребята жалуются, что стрелять нечем.
– У нас всегда так, – усмехнулся Дыденко. – Чего-нибудь да нет. Это у русских в крови...
– Как это? – удивился унтер.
– Как, как! Безалаберность, нерасторопность, безответственность...
Перебила Максима команда: скрытно подтянуться к переднему краю.
Атаку начала пехота. Мы конной лавой поддержали ее. Неприятель не ожидал конников в этом неудобном месте и бежал, бросая все. Эскадрон с ходу занял мадьярскую деревню, а за околицей остановился. Неприятель, видя, что их не думают преследовать, стал укрепляться на высотах. Наша пехота рыла окопы у подножья высот.
– Что ж это творится? – возмутился я. – Можно же было сходу...
– Конечно! – согласился унтер.
– Почему остановились?
– Такой приказ. Дальше околицы не ходить.
– Дурацкий приказ!
– А ты, Борщёв, соображаешь! – похвалил унтер.
К нам подъехал эскадронный и спросил:
– О чем толкуете?
– Да вот, Борщёв недоволен нашими позициями!
– Это почему, Борщёв? – пытливо смотрел на меня ротмистр.
– Что ж это получается, ваше благородие? Мы внизу, а они сверху будут поливать нас из пулеметов. Можно же было сходу...
– Солдатскими устами истина глаголет, – буркнул командир и ускакал.
– Видишь, Борщёв, не ты один недоволен, – усмехнулся унтер.
– Не знаю, – продолжал я, – как можно допустить такую глупость? Что за генералы?
– Им в атаку не ходить!
– Это точно! – согласился я с унтером.
Мы повернули, лошадей и поскакали в отбитую деревню.

Эскадрон расположился в деревне по приказу высокого командования. Драгуны заняли брошенные населением хаты, лошадей поставили в стойла. Дыденко, накладывая своему жеребцу сено, потирал ладони и бормотал:
– Ешь! – это он жеребцу. – Сена от пуза – ешь не хочу! Не житуха, а рай!
Здесь же устроились и кухни. Обоза не было. Он где-то отстал. Верней всего, эскадронный не разрешил входить в селение. Он вообще против расквартирования эскадрона в нем. Но приказ есть приказ, и не обсуждается.
Вечером устроили «баню». Мылись кто в чем. Я нашел старое корыто. Воду грели в чугунном котле, такой большой казан ведер на двадцать. Как бы там ни было – помылись, сменили белье. Грязное постирали и развешали сохнуть. Спали, как младенцы.
Утром проснулись на рассвете. Принялись за лошадей: чистили, кормили, проверяли подковы и амуницию. Чувствовали себя, как дома. Даже унтер расслабился:
– Ну и хорошо же! Будто нет войны...
А она осталась за околицей, только молчала. Дыденко посмотрел в сторону противника и проговорил:
– Копают!
Кончался день. К нам подъехал эскадронный и с тревогой в голосе сказал:
– Не нравится мне эта тишина. А вы что думаете, разведчики?
Что мы могли думать? Опыта у нас никакого. Унтер вздохнул и задумчиво произнес:
– Отзовутся еще.
– И я об этом думаю, – решил ротмистр. – Проследи, – приказал он унтеру, – чтобы после ужина убрали в лес кухни.
– Слушаюсь, Ваше благородие!
Вражеская артиллерия заговорила на другой день, еще до завтрака. Снаряды шурша пролетали над головой и глухо рвались вдали. Ротмистр занервничал. Он как раз вызвал меня и командира разведки.
– Пока перелет, – сказал он. – Сейчас накроют!
Так и вышло. Австрийцы быстро пристрелялись. Наша привольная жизнь превратилась в сущий ад. Солдаты метались в поисках укрытия. Кони ржут с перепуга и рвут поводья. Некоторым удалось сорваться с привязи. Они носились по деревне, как шальные, попадая под разрывы снарядов, и тут же падали, сраженные осколками. Несколько хат с соломенными крышами вспыхнули, как факелы, а снаряды рвутся, сметая все подряд. Наша артиллерия молчит. Нет снарядов. Ротмистр нервно кричит кому-то в трубку:
– Как можно, Ваше превосходительство! Нужно отойти... эскадронный замолчал, слушая. – Мы каждую минуту несем неоправданные потери! Как же так?..
Что ему отвечали, нам не слышно. Да мы и не прислушивались, Я и унтер стоим у стола, словно на иголках, переступая с ноги на ногу от нетерпения. Где-то рядом грохнуло так, что с потолка посыпалась труха.
–...Алло, алло! – кричит в трубку командир. – Черт бы вас побрал! – и со злостью бросил трубку на аппарат. – Связь оборвалась. Видно, снарядом! – и неожиданно приказал. – По коням!
Мы пулей на улицу и передали команду постовым, а те офицерам. Через несколько минут эскадрон отошел в лесок – версты две-три от деревни.
Лошадей отвели в глубь леса, а сами устроились на опушке и наблюдаем, как рвутся снаряды, разметая дома в пух и прах.
– Сметут с лица земли селение, – буркнул Дыденко.
– Как пить дать! – согласился я. – Как у наших? Потери есть? – поинтересовался у унтера.
– Слава Богу, наши целы! А эскадрон понес потери. Три человека убито и несколько лошадей. Раненые есть.
– Жалко ребят!
– Пропали ни за грош, – согласился командир.
Когда полк разбивали на отдельные эскадроны и назвали «летучими», я не понимал, что это значит. Сейчас спросил:
– Я все хотел узнать, что означает «летучий»?
– Это означает, Борщёв, что они должны быть подвижными, а не сиднем сидеть и ждать, когда разгромят эскадрон в пух и прах. Такое решение я считаю разумным, но генералы мыслят по старинке. Крупными кавалерийскими частями в горах не развернуться. Чем меньше подразделение, тем оно боеспособней...
– Что ж получается? – вмешался Дыденко. – Нужно не нужно – стой? Жди, пока эскадрон превратится в покойников?
– Ничего не попишешь – приказ! – заключил унтер.
В тот день мы о многом переговорили. На сердце появилась тяжесть. От чего? От безразличного отношения к солдатам со стороны высокого начальства, от неопределенного положения нашего эскадрона. Повздыхали и на том остановились.


Несколько дней австрийцы колотили деревню и превратили ее в большую кучу мусора и пожарище. Дым от пожаров низко стелился над землей и уходил в сторону противника. Прошел небольшой дождь и погасил огонь. Унтер разглядывает село в бинокль и усмехается:
– Колотят! Молодец эскадронный! Останься мы на несколько часов, был бы полный разгром. На! – передал он мне бинокль.
– У них, что, в голове не все дома? – удивлялся я. – Надо же!
– Вот и я не могу понять, – продолжал унтер, – они думают, что мы еще там? Нет уж! Не настолько мы...
К нам подошел ротмистр и унтер запнулся. Командир в последнее время все больше привязывался к нам и доверял больше, чем офицерам. Почему? Не знаю!
– Что вы рассматриваете? – поинтересовался он.
– Удивляемся! – отозвался я. – Неужели австрийцам некуда девать снаряды? Что, они нас за дураков принимают?
– Не нас... – усмехнулся эскадронный.
– Понятно, – буркнул унтер.
После этого разговора прошло еще несколько дней. Деревню перестали обстреливать. И вдруг новый приказ. Предписывалось нам наступать.
– Блажь какая-то!? – удивился унтер. – Ты чего-нибудь понимаешь, Борщёв?
– Нет! – признался я. – Мозга за мозгу заходит от дурацких приказов. Я знаю, что еще в первый раз нужно было гнать неприятеля до потери его полного сознания...
– Это так, – перебил меня унтер, – Теперь высот так просто не взять. Чешут из пулеметов, аж гай шумит...
Пока мы рассуждали и перемывали кости начальству, прибежал посыльный за унтером. Его вызывал эскадронный.
Чтобы никому не мешать я устроился под елкой, под ее раскидистыми лапами и задумался. Чего только не вспоминал. Побывал дома. Говорил с Марией Ивановной. Она, голубушка, просила меня зря не высовываться. Я набросился на нее:
«Ты что, хочешь, чтобы ребята считали меня трусом?»
Я глянул в сторону товарищей и заметил, что они косятся на меня и перешептываются.
– Вы чего, братцы? – спросил я, подойдя к ним.
– Да так! – отозвался Дыденко. – Уединяешься. Ребята говорят, что ты брезгуешь нами?
– Да вы что, спятили?! – опешил я. – Если мне нацепили лычку, так я теперь шишка на ровном месте, да? Нет, братцы! Так дело не пойдет. Нам разведчикам так негоже. Наоборот! Мы должны, как пальцы в кулаке. Понятно?
– Но ты же командир? – отозвался один из разведчиков.
– Оно-то так! Но зачем из меня делать пугало? Сидел, задумался, побывал дома, поругался с Марией Ивановной, а тут вы! Я вам что, вахмистр?
– Преставился вахмистр, Царство ему Небесное! – перекрестился один из солдат и лукаво глянул на меня.
– Когда?! – удивился я.
– В первом бою.
– Он же не участвовал в атаке? – продолжал удивляться.
– Говорят, шальной пулей в спину насквозь, – объяснял все тот же солдат. – Бог шельму метит! Он все видит!
– Понятно! – усмехнулся я. Для меня стало ясно – пристрелили. – Значит, за что боролся, на то и напоролся! – продолжал я усмехаться. – Помордовал он нашего брата. И мне не раз кровавил харю. Так что не надо делать из меня пугало.
– Вот это по-нашенски, без зазнайства! – загомонили солдаты, а Дыденко подал мне руку:
– Держи, Филя, пять!
– Держу, Максим, держу! – улыбнулся я.
Меня обрадовало, что Дыденко, наконец, стал сближаться со мной. Так был заключен братский союз между солдатами-разведчиками и мной, их командиром. На фронте доверие имеет большое значение. А иначе, как вахмистр...
Мы сидели в кружке и травили всякие байки, но я плохо их слушал. Из моей головы не выходила мысль о смерти вахмистра.
«Правду заметил солдат, – думал я. – Бог все видит...»
Меня толкнули в бок.
– А, что? – спохватился я. – Случилось что?
– Опять с Марией Ивановной ругался? – усмехнулся Максим. – Посыльный! Тебя в штаб вызывают!
Я посмотрел на солдата и пожал плечами:
– Зачем я им?
– Не знаю! – пояснил посыльный и торопил меня. – Пошли быстрей! Ротмистр приказал: «Одна нога здесь, другая – там!»
– Понятно! Раз ротмистр, значит, даром звать не будет...

Штабная палатка стояла в глубине леса. Когда я вошел в нее, кроме ротмистра и нашего унтера никого не было. Они стояли у стола и колдовали над картой.
– Ваше благородие... – попытался я доложить.
– Отставить! – прервал мой доклад эскадронный. – Проходи, Борщёв, к столу и включайся. В карте разбираешься?
– Маленько! – отозвался я.
– Карту нужно знать хорошо.
– Филя, – шепнул мне унтер, – позарез нужен язык...
– Какой язык? – не понял я. Подумал о розыгрыше.
– По-военному – пленный, – пояснил эскадронный.
– А-а-а! Теперь понятно. А кого будем брать?
– Австрияка, конечно! – усмехнулся ротмистр.
Унтер стоял, опираясь руками о край стола, и внимательно наблюдал, как командир объясняет мне:
– Вот здесь передний край противника. Здесь просочитесь к ним в тыл, сюда же возвратитесь...
– А наши не примут за неприятеля?
– Это вы должны договориться с пехотой. Все понял?
– Так точно!
– Ты, Борщёв, приучайся к самостоятельности. В поиск будете ходить с унтер-офицером по очереди. Сегодня он нужен здесь. Желаю удачи! – пожал мне руку эскадронный.
Возвращались с унтером от ротмистра в приподнятом настроении. Я слушал взрывы снарядов и думал:
«Садят по нашим окопам. Они, как на ладони...»
– Знаешь, Борщёв, – оторвал меня от дум унтер. – Наблюдаю за высоким начальством и диву даюсь. Трезво оценивает обстановку только наш ротмистр...
– А другие?
– Кто их знает? Все, как пришибленные. Приказы получаем проти¬воречивые. Взять хотя бы сегодня. Один из дивизии приказал наступать, а другой, повыше, – вести разведку.
– Когда и с кем отправляться? – спросил я.
– Я мыслю, после полуночи, когда сон навалится на врагов. Отберешь троих ребят покрепче. Да смотрите, сами не угодите в языки...
– Уж дудки! – усмехнулся я. – Не за тем идем!
– Правильная мысль! Жаль, меня не пускают… – командир помолчал и добавил. – Еще условие...
– Какое?
– Если этой ночью вернуться не успеете, затаитесь на той стороне на дневку, а с темнотой будем ждать.
– Понял! – согласился я. – Совет дельный!
Отобрал я в поиск Дыденко, богатыря из новобранцев и еще незавидного парня. Максим удивился:
– Зачем берешь этого заморыша?
– Этот заморыш знает немецкий язык.
– Тогда другое дело.
Унтер назначил Дыденко моим заместителем в поиске. Мы втроем обсудили кое-какие детали, чтобы действовать наверняка.
– Все понятно? – спросил унтер.
– Вроде бы! – подтвердил Максим.
– Тогда с Богом!

Мы перевалили через бруствер и поползли по жухлой траве к вражеским окопам. Ночь выдалась темная. Небо затянуто непроницаемыми тучами. Погода, будто специально для разведки. Я глянул на небо и подумал:
«Не было бы дождя... тогда ноги не вытащишь...»
Ползти было неудобно. Мешали шашки на боку и карабин в руках. Как я жалел, что не оставил шашку «дома». Такая мысль не пришла никому. Я нырнул в большую воронку. Мои подчиненные за мной.
– Как дела, братцы? – поинтересовался я.
– Плохо, командир, – отозвался Дыденко.
– Почему?
– Шашка мешает. Путается меж ног и гремит, как скаженная. Так недолго и самим попасть австриякам на крючок.
– Что будем делать?
– Может, отправить одного с шашками назад? – предложил Максим.
– И то правда, – согласился я.
Все посчитали решение правильным, но возвращаться никто не хотел. Я мог приказать, но не посмел.
– А может, свяжем все шашки, – предложил знаток немецкого, – и оставим здесь. Будем возвращаться – заберем.
– Голова! – усмехнулся Дыденко.
– Разговоры на потом, – поторопил я товарищей. – Нужно двигаться.
Дальше ползти стало свободней. Правда, карабин тоже мешал, но с этом можно было бороться. Без оружия никак нельзя.


Вражеские позиции прошли без происшествий. Пехота нам указала место, где пересечь траншеи. На возвышенности в густом кустарнике засели. Дыденко, отдуваясь, буркнул:
– За всю жизнь столько не ползал на брюхе.
Ему никто не ответил. Мы всматривались в темноту в надежде сцапать одиночку, если появится. Но надежды на это не было. Патрули ходили тройками.
Нам не повезло. Еще сказывалась наша неопытность в таких делах. Одиночка не попался. Чтобы первый «блин» не вышел комом, боялись рисковать. Терпеливо пялюсь на взлетающие осветительные ракеты. Усталость брала свое. Днем не пришлось поспать. Незаметно засыпаем. Сколько сплю, не знаю. Стряхиваю с себя сон и тормошу товарищей:
– Негоже так! Повяжут нас, как курчат, и пикнуть не дадут.
– Вообще-то, да! – согласились ребята.
– Сейчас двоим спать, а двоим дежурить! – приказал я.
Первыми спали Дыденко и богатырь. Нам со знатоком немецкого выпало подремать перед утром. Мне, как всегда, что-нибудь приплетется. Снилась бабка Анастасия. Вначале она рассматривала меня пытливым взглядом и вздыхала. Потом глянула на небо, куда взлетала ракета, и прошепелявила:
«Опять жвежда ушопшого унишла. Шкоро и мой шеред...»
«Это не звезда, мамо, – смеюсь я, – а ракета!»
Бабка не приняла моей поправки. Она не знала, что такое ракета, буркнула:
«Вше равно!» – и исчезла.
Я еще подумал: «Почему шепелявит?» И опять видение. На этот раз рыскал на донце с шашкой наголо по австрийским окопам и кричал: «Дайте языка!» – но враги, как сквозь землю провалились. Траншеи пусты. «Что за черт?» – подумалось. – «Куда они подевались?» Плюнул с досады и повернул жеребца к своим окопам.

Проснулся бодрым и посвежевшим. Небо очищалось от туч. На востоке, где находились наши позиции, всходило солнце, а на западе пылали розовым цветом верхушки сосен и елей, как зажженные свечи. Я молча лежал с открытыми глазами и думал:
«Чего так? Солнце с одной стороны, а сосны пламенеют с другой?» – ответа не нашел.
Разведчики не спали. Они внимательно наблюдали за вражескими окопами, в которых копошились австрийцы, как вши в солдатской рубашке. «Сколько их?» – подумалось, а вслух спросил:
– Что заметили у неприятеля?
– Ничего особенного, – доложил Дыденко. – Толкутся на одном месте. Боится вражина ходить далеко от окопов...
– Что будем делать?
– Не знаю, командир! – пожал плечами Максим. – Будем ждать.
Он замолчал и пристально всматривался в позиции австрийцев. Я долго молчал, а потом неожиданно задал ему вопрос:
– Слушай, Максим! Все хочу спросить, как ты, кубанский казак, попал в драгуны?
– Ка-а-за-а-ак? – усмехнулся Дыденко, – Нет, ефрейтор, я иногородний. Хотя родился и вырос на Кубани.
– Что такое «иногородний»?
– Ну, не казак. Еще нас называют хохлами... Хотя я русский.
– Ничего не понял! – удивился я. – Почему твоих предков не приняли в казаки?
– Это не так просто. Если откровенно, – Максим вздохнул, – я этих казаков люто ненавижу!
– Почему? – удивился солдат-богатырь.
– Есть причина!
– Какая, если не секрет? – поинтересовался я.
– Какой секрет?! Они, гады, в пятом году батьку нагайками замордовали. Почах с месяц и помер. А был здоровяк, каких мало...
– За что они его? – удивился я.
– Было бы за что, а то так, по наговору. Будто батька посягал на их земли и других подбивал.
– Как так можно ошибиться? – удивился богатырь.
– Вот за это я их люто ненавижу! Казнители народа!
– Ты это брось! – не согласился я. – У меня есть знакомые казаки. Обыкновенные люди и не богатые – голь голью...
– Может быть и есть такие, – продолжал Максим. – Для меня они все одинаковые: злобные и клятые, готовые всякого изжить со света, если он не казацкого рода...
Я задумался. Мне вспомнилось кое-что из казачьей жизни. «Что клятые, то здесь Максим прав». А вслух сказал:
– Что правда, то правда! Казацкое звание они любят. Даже беднота старается не ударить в грязь лицом перед богатеями, и форсят друг перед другом. При мне мой приятель, казак, чтобы не отстать от других, отдал последние деньги, которые собирал на коровенку, на памятник...
Разведчики внимательно слушали, видно, им интересно было. Я посмотрел на задумчивого Максима и вздохнул. Мне было жаль его, но что я мог поделать. Вдруг он спросил:
– Это какой памятник? Не тот ли, который поставили в одиннадцатом году в Тамани?
– Он самый! – подтвердил я.
– Я не видел его, – вздохнул Максим. – Говорят, красивый!
– Точно! – подтвердил я. – Сияет, как новый самовар. Я случайно попал на открытие.
– Ты был на открытии? – оживился Дыденко. – Расскажи!
– А тебе зачем?
– Интересно!
Я почесал затылок, вспоминая тот летний день одиннадцатого года, когда состоялось открытие памятника.
Накануне я приехал в Тамань по делу. Заночевал у кубанского приятеля, а утром он, не дав мне опомниться, потащил на торжество. Я ему: «У меня дела! – а он. – Какие дела?! Сегодня памятник открывают!» Вот таким макаром я попал на грандиозный народный праздник...
– Знаешь, Максим, – начал я, – это было что-то невероятное. Такого я в жизни не видел.
– Что там было особенное?
– Казаки съехались со всей Кубани в праздничных черкесках и при погонах. Офицеры и генералы поблескивали золотыми и серебряными эполетами и орденами. Говорили речи, из которых я мало, что понял. Поп дымил кадилом, а потом...
– Да ну их к бису, мироедов! – перебил меня Дыденко. – Ты о памятнике. Какой он?
– Какой? – задумался на миг и ясно представил его. – Он высокий, стоит на горе в виде пирамиды. Постамент из красного гранита, словно громадный кусок огня, так и сияет...
– Выходит, правда! – отозвался Максим. – Мне говорили, а я не верил.
– Чему не верил?
– Что такой гранит бывает.
– Бывает! Правда, он не совсем красный – посветлей. Перед армией я побывал в Тамани, так он малость поблек от дождей и ветров. Но все равно красивый. На верхушке величаво стоит бронзовый запорожский казак в старинной свитке...
– Почему запорожский? – удивился Дыденко.
– Не перебивай! Позже поймешь. А вы смотрите за неприятелем!
– Смотрим! – отозвался знаток немецкого.
– Да! Самый настоящий запорожец, – продолжал я, – В папахе, в свитке, за широким поясом пистолет и сабля. Левой рукой придержи¬вает ее за эфес, а правой крепко сжимает древко знамени...
– Ничего не понимаю! – продолжал удивляться Дыденко.
– Сейчас поймешь! Дай Бог памяти. С тыльной стороны постамента высечены стихи:
«Ой, годи нам журиться, дождалися вид царицы за службу зарплаты... В Тамани жить, верно служить, границу держать...»
В австрийских окопах началось движение. Я насторожился.
– Проснулись, вражьи дети, – обрадовался богатырь.
Некоторые солдаты брали по три, четыре котелка и уходили в тыл. В нашу сторону никто и не думал идти.
– Они что, до ветру не ходют? – удивился Дыденко. – Или прямо в окопах?
– Возможно, и в окопах! – усмехнулся я. – У них культура.
Мы подождали малость – никакого движения в нашу сторону. Я вздохнул и продолжал:
– Все написано на ломаном русском языке. Слова перепутаны, как патроны разных калибров...
– Не темни, ефрейтор! – злился Дыденко. – Про запорожцев не понятно...
– А чего непонятного? На лицевой стороне памятника надпись:
«Памятник поставлен первым запорожцам, которые высадились в Тамани 25 августа 1792 года... под командой Саввы Белаго...»
– Все это запомнил, как Отче Наш.
– М-да-а, -буркнул Дыденко. – А я этого не знал. Теперь понятно и другое. Раньше удивлялся, за что казаки так рьяно служат и почему вспоминают царицу Екатерину и называют ее матушкой?..
– А теперь? – поинтересовался я.
– Теперь, как на ладони...
Он усмехнулся, достал из кармана сухарь, сдул невидимые соринки и вогнал в него зубы. Раздался громкий хруст.
– Тихо, ты! – толкнул я его. – Могут услышать!


Солнце все выше. Тишина. Молчат обе позиции. Австрийцы копошатся в своих окопах, как вши в рубашке. Низко пролетела стая крикливых скворцов.
– Этим все ни по чем, – проговорил Максим.
– В теплые края намылились, – согласился я. – Они здесь рядом. Во-о-о-он за той горкой! – показал на заснеженный хребет...
– Тихо, – прошептал Дыденко. – Кажись, наш...
– Дай Бог! – согласился я.
Из окопа вылез солдат и пошел в нашу сторону. Напряженно следим за каждым его шагом. Но он остановился у ближайших кустов, справил нужду и вернулся в окоп.
– Вот, черт! – ругнулся Максим. – Сорвалось!
– Кухня приехала! – обрадовался солдат-богатырь.
– Какая еще кухня? – удивился Максим.
– Кормилица наша полевая, – пояснил богатырь. – А то живот присох до спины, – он улыбнулся до ушей, словно его сейчас будут кормить.
По приказу командира эскадрона ему выдавали двойную порцию. И поэтому он встречал кухню, как родную. Дыденко проследил за его взглядом, вытянув шею, и отчетливо различил среди кустарника на нашей стороне едва заметную струйку дыма.
– Вот охламон! – недовольно буркнул Максим. – Морду некому набить этому кашевару!
– За что? – удивились мы.
– За то, чтобы мозгами шевелил. Вот вернемся, я с ним потолкую о солдатской жизни...
– Ну ты и даешь, Дыденко! – отозвался знаток немецкого. – Повар что, на мозоль наступил тебе?
– Да вы смеетесь, што ли? – взъярился Максим. – Из вас разведчики, как из моего пальца пуля. Кухню первым же снарядом и всех, кто будет около нее...
– Тише, братцы! – оборвал я Дыденко, – Этот, кажись, наш!
Прямо на нас шел длинный, как жердь, вражеский офицер. Молодой, видимо не старше лейтенанта, с узкой полоской усов под носом. Откуда он появился, мы прозевали, разглядывая кухню.
Офицер шел широким шагом, постукивая свернутой в трубку газетой по высокому голенищу сапога.
– Давай, давай! – потер азартно руки Дыденко. – Мы тебя, субчика, сейчас приголубим...
– Ты, Максим, правду сказал, что разведчики мы никудышные, – усмехнулся я.
– Это почему? – удивился богатырь, а Дыденко и рот раскрыл.
– Не понятно? – продолжал я. – Кто видел, откуда вышел офицерик?
– Это, Филя, из области психики. Будем брать этого охламона?
– Несомненно! – подтвердил я. – Только не спугнуть бы. Нужно подождать пока...
Мы сразу сообразили, куда он и по какой нужде. Метрах в десяти от нашей засады офицер нырнул в кусты. Несколько секунд его голова маячила поверх кустов.
– Штаны снимает! – определил Дыденко, а когда голова исчезла, прошептал. – Все! Двигаем, командир?
– Не пори горячку!
– Ускользнет, командир!
– Как бы дров не наломать. Пускай усядется...
Дед Иван меня учил:
«Ты, Филька, в серьезном деле должен и подход иметь серьезный...»
Вспомнил это ко времени и сдержал ребят. Мы переждали не больше двух минут, и я дал команду:
– Пошли! Только тихо...
Карабины оставили в засаде, чтобы не мешали.
«Нужно с ротмистром, – подумалось мне, – обговорить этот момент: и без оружия нельзя, и в то же время помеха...»
Мы бесшумно подползли к объекту и затаились, переводя дыхание. Мы со знатоком немецкого раздвинули кусты и увидели такую картину. Внутри небольшой поляны растительность вырублена, а в центре небольшая ямка, над ней сбиты козлы из узких досок. Вот на них и восседал офицер, как на троне, только со спущенными штанами, спиной к нам и внимательно читал газету.
– Ишь, барская душа, по нужде и с газетой, – прошептал богатырь.
Я все никак не мог запомнить его фамилию. Какая-то она у него заковыристая. Получив от меня толчок в бок, он икнул. Офицер вздрогнул и насторожился. В этот момент с нашей стороны ударил пулемет. Казалось, где-то строчит швейная машинка.
Австриец прислушался, а когда в ответ простужено закашлял их пулемет, удовлетворенно хмыкнул и углубился в газету.
На передовой поднялась кутерьма. Даже пушки пошли в ход. Нам это было на руку. Я дал знак. Богатырь и Дыденко прошмыгнули в сделанный нами проход. Офицер не успел ничего сообразить, как был связан по рукам и ногам и с кляпом во рту.
– Что дальше с ним делать, Филя? – спросил Дыденко.
– Пока не знаю. Тащите в наше логово.
Разведчики подхватили нашу жертву и напролом, через кусты, пользуясь шумом на передовой, потащили, царапая о ветки нежное розовое тело офицера.
– Да натяните ему штаны! – проговорил я.
– Обойдется! – буркнул кто-то из разведчиков. – Невелика цаца.
Я не стал настаивать и последовал за своими, замыкая цепочку.

В нашем убежище мы повалились на землю, еле переводя дух. Я, тяжело дыша, прислушивался к стрельбе на передовой. Мне было радостно, что удалось добыть языка. И тут же подумалось:
«Захватить, не значит выполнить задание. А дыхание? А оружие? Нужно все это учесть на будущее...»
Когда улеглось волнение, а радость сменилась озабоченностью, как быть дальше, решил посоветоваться:
– Что будем делать дальше, братцы? Через некоторое время кинутся, тогда нам каюк.
Глянул на пленного. Он что-то мычал и катался по земле. «А штаны натянули». – проскользнула мысль. Офицер, видимо, не совсем понимал, что происходит.
Мои подчиненные с надеждой смотрели на меня. Я перевел вопросительный взгляд на Дыденко. Он пожал плечами и неопределенно проговорил:
– Нам бы отсидеться где-нибудь, командир? Ума не приложу, где? Здесь нужна военная хитрость.
– У меня есть задумка, – отозвался я. – Но не знаю, сработает ли?
– Ты командир, тебе и решать! – поддержали меня ребята.
– Раз такое дело, нужно шевелиться. Упакуйте его в мешок и айда за мной!
Уходили кустарниками к лесу, вглубь австрийской территории. Позади меня Дыденко с богатырем тащат неудобную ношу. Замыкает – знаток немецкого. Офицер ворочается, извивается в мешке. Мешок? Это чехол с матраца. Эскадронный снял со своего и передал мне:
– Дарю!
Максим не стерпел и двинул офицеру под дых:
– Замри, гнида! Не то отобью печенки!
Австрияк понял или нет, но затих и не мешал бежать.
– Он у вас не задохнется? – спросил я.
– Нет, командир! – ответил Дыденко. – В мешке дырка.
На опушке леса ребята бросили пленного на землю, словно куль с опилками, а сами бревнами повалились рядом. Я, малость отдышавшись, сказал:
– Так не годится! Дышим, как паровоз на подъеме. Полчаса не можем отдышаться. Какие мы, к шуту, разведчики?
– Ты прав, ефрейтор, – отозвался Максим. – Раньше не придавал этому значения, а теперь нужно что-то делать.
– Это хорошо, что вы сами поняли, – согласился я. – Поспрашиваем у знающих людей, как быть?
По моему приказу отряд дальше не пошел. Солдат-богатырь не стерпел и удивился:
– Что это мы идем к черту в зубы, а не к нашим позициям?
– Истину глаголют, когда говорят, – усмехнулся Дыденко, – сила есть, ума не надо! Дурья твоя башка! Где нас будут искать? У тех самых позиций, куда ты нас посылаешь. Командир у нас голова! Такую военную хитрость применил, что не сразу скумекаешь, что к чему. Понял?
Богатырь пожал плечами. По его удивленному лицу видно было, что не понял.
«На серьезные дела, – подумалось мне, – он не годится. Только, как ломовая сила».


В расчетах я не ошибся. Мы давно отдыхали в лесу на возвышенности. Передовая, как на ладони. Наши и вражеские окопы, разгромленная деревня. Даже видно, как вдали по дороге проскакал конный дозор. Стрельба на передовой затихла.
«Видно, завтракают, – подумалось мне. – И наши, и эти...»
Прошло около часа, как мы взяли офицера. Тишина и спокойствие. И вдруг всполошились. Солдаты шныряли по кустам: переговаривались, что-то выкрикивали.
«Пойдут ли дальше? – тревожила меня мысль. – Если да, тогда нужно уходить вглубь леса...»
Но все обошлось. Солдаты побегали и вернулись в окопы. Зато пулеметы и артиллерия захлебывались от ярости.
– Кинулись в свинячий голос! – усмехнулся в усы Дыденко.
– За такого вшивого офицерика, – проговорил богатырь, – столько тарараму подняли.
Максим заметил, что я нервничаю, и стал успокаивать:
– Не тушуйся, командир! Они не допрут, где мы. Видно решили, что его давно утащили из-под ихнего носа на нашу сторону. Потому и психуют. Смотри, как садят!
Он словно читал мои мысли. Хотя я и волновался, но спокойным тоном предложил:
– Думаю, пора перекусить и нам! Не забудьте и пленному дать червячка заморить.
– Будет исполнено! – отозвался богатырь и вынул изо рта офицера кляп. – Если пикнешь – во! – показал он кулак с детскую головку. Офицер покосился на него и отвернулся.
Мы достали из вещмешков неприкосновенный запас: сухари и сало пальцев в пять толщиной, и расположились поудобней на слежавшейся хвое. Резали кусочками сало, громко чавкали и заедали сухарями. Я тогда подумал:
«Нужно воду экономить», – а вслух сказал:
– Братцы, экономьте воду в баклажках. Вблизи ее нет.
– Еще одна проблема, – пробормотал Максим набитым ртом. – Ну ничего, командир, потерпим.
– В этом я не сомневаюсь.
Австриец с ненавистью смотрел на нас и что-то бормотал. Мы не обращали на него внимания. Вдруг офицер заговорил.
– Га-а?! – удивленно открыл рот Дыденко и чуть было не поперхнулся. – Чево он бормочет?
– Жрать просит! – отозвался знаток немецкого.
– Откуда знаешь?
– Работал до армии у немцев-колонистов и малость понимаю.
– Я ж тебе говорил, Максим.
– Забыл, командир.
– Потому и взяли тебя в разведку, – продолжал я.
– Вот это да! – удивился парень. – А я и не знал!
– Кого зря в разведку не берут, – объяснял я, а сам наблюдал за Дыденко.
Он мелко резал сало и ломал на кусочки сухари. Закончив подготовку, подошел к лежащему австрийцу, сунул ему в рот сало и сухарь и приказал:
– Жуй!
Офицер мотнул головой, выплюнул все, что втолкал ему в рот Максим, и стал блевать, приговаривая:
– Швайне!..
– Чего он? – удивился Дыденко.
– Сказал, что ты свинья, – усмехнулся переводчик.
– Ах ты, паскуда! – с минуту Максим смотрел ошалело на австрийца, а потом со злостью влепил ему затрещину. – Обзываться! Харчи переводить! Какой разборчивый! Не хочешь, не надо. Но учти, ваше благородие, разносолов не держим. Пару дней посидишь натощак – будешь жрать...
– Успокойся, Максим! – вмешался я. – Поешь. Нам силы нужно беречь.
– Расстроил, стерва. В глотку не полезет...
– А ты попробуй!

Натерпелись мы с языком мук. Он понял, что убивать его не собираемся, и стал «воду варить». Требовал еды, но сухари с салом отказывался есть. Наконец, приказным тоном стал домогаться, чтобы его развязали.
– До каких пор ты будешь выкобеливать? – не выдержал Максим и сунул ему под бок кулаком-кувалдой. – Это тебе за свинью.
Офицер сник, словно неживой. Мы подумали, что концы отдал, но нет - ожил и очумело мотал головой.
– Передай этому обормоту, – сказал Дыденко переводчику, – если он не перестанет выдергиваться, как муха на стекле, укокошу, а языка возьмем другого.
После этого разговора, как бабка пошептала. Стал покорным и тихим. Максим доволен, что нашел ключ к пленному.
Как только стемнело, мы упаковали австрийца в мешок и стали продвигаться к передовой. Шли тихо, с опаской, где во весь рост, а где ползли. Останавливались, прислушивались и не торопясь пробирались дальше. Временами слышался немецкий говор. Мы замирали. Знаток немецкого прислушивался, но ничего не мог разобрать.

Австрийские траншеи перешли удачно, а на нейтральной полосе нас засекли и ударили из пулеметов. Мы замерли. Ослепительные ракеты висели над нами, как фонари, и не давали поднять головы. На нашей стороне, видно, догадались, в чем дело и стали нас прикрывать. Сбили одну ракету, вторую, и мы поползли. Впереди Дыденко с богатырем тащат пленного. Мы с переводчиком прикрываем отход. Вдруг напарник ойкнул и обмяк, как тряпка. Не раздумывая, взвалил товарища на себя и пополз к своим окопам. Встретил нас унтер-офицер. Он облапил меня и сказал:
– Ну, Филя, обскакал ты меня! Первый крест твой!
– Почему только мой? – не понял я.
– В штабе пленного ждут, – напомнил унтер, не отвечая мне. – Я отведу его, а ты отправь раненого в лазарет.
– Не могу, командир! Поручи кому другому! Нам еще за шашками нужно возвращаться.
– За какими шашками?
– За нашими. Мы когда шли в поиск, оставили их в воронке.
– Зачем?
– Мешает! Вот пойдешь, узнаешь.
Унтер повел австрийца. На прощанье я бросил вдогонку:
– Скажи, чтобы покормили этого обормота. Он весь день не жрамши. От наших харчей блевал.
– Во, стерва!? – удивился командир. – Пошли! – приказал он пленному.

За шашками собирался ползти сам, но Дыденко отстранил меня:
– Пойду я! Твое дело – командовать!
Я не стал спорить и внимательно наблюдал, как Максим полз туда и назад. Все обошлось. У меня вырвался вздох облегчения. Задание выполнено – можно и отдохнуть…

Язык попался разговорчивый. Сказал все, что надо и не надо о своей обороне и войсках. На что эскадронный усмехнулся:
– Ну и фрукта вы притащили! Все выложил. Наш бы, простой и неграмотный мужик, помнил бы о присяге. А этот начисто забыл, и волновался только о своей шкуре…
Как бы там ни было, его показания помогли нашим войскам успешно провести наступление. За эту операцию мы были представлены к Георгию четвертой степени.
Я не забыл поделиться своими соображениями с ротмистром об оружии, плохой подготовке солдат, о кухне, которая демаскирует себя и солдат, получающих пищу.
– Оружием помогу, – сказал эскадронный, – с кухней разберусь, а солдат?.. Вы командиры, вам и карты в руки. Тем более ты, Борщёв, первым испытал трудности в тылу врага...
Вскоре мы получили десять новеньких двадцатизарядных «Маузеров», а на грудь – по ордену. Солдаты теперь не увиливали от тренировок. Дыденко, рассматривая оружие, цокал языком:
– Вот это да! Двадцать зарядов, и не мешает ползать...
На тренировки мы брали оружие и соображали, как сподручней его носить в поиске.
Маузеры закрепили только за мной и унтером, а остальным выдавали, когда шли на дело.

Зима в Галиции мягкая. С утра туман, к полудню небо прояснится, подует теплый ветер, выпавший ночью снег тает. Если к вечеру ветер меняется, то из набежавших темных туч валит мокрый снег, и вскоре толстый слой его укрывает землю. Иногда несколько дней снег держится на полях, но все равно тает, ручьи покрывают склоны холмов. Тогда проселочные дороги становятся непроезжими, шоссе покрывается толстым слоем грязи, натасканной колесами, копытами и солдатскими ногами.
Так бывает в долинах, а в горах снегу по пояс, трескучие морозы, метели. Вот в таких условиях нам пришлось воевать, но мы наступали. Заняли Галицию и почти все Карпаты.
Вроде бы все шло в нашу пользу. Приезжал сам царь, поздравлял. Спустя неделю после отъезда императора нас стали теснить. Говорили, будто австрийцам на помощь подошли немецкие дивизии. Нас забрасывали «чемоданами», так солдаты называли тяжелые австрийские снаряды. Наши пушки молчали – не было снарядов.
Отступление началось в первых числах мая. Мы медленно, но пятились, а с нами и мирное население. По всем шоссейным и проселочным дорогам, прямо по полям, покатилась огромная живая река, гремящая копытами, дребезжащая колесами, ругающаяся, кричащая, молящаяся, с ревущим скотом. Рядом с отступающей пехотой, артиллерией, обозами, опережая, смешиваясь с ними, тянулась бесконечно длинная лента телег и фургонов, набитых немудреным скарбом: мешками, сундуками, вперемешку с плачущими детьми, визжащими поросятами и мычащими телятами. Тощие крестьянские лошаденки едва осиливают разбитые дороги.
Однажды, глядя на это столпотворение, Дыденко сказал:
– Бедные люди! Куда их несет?
– Будто не знаешь! От врага уходят.
– Оно-то так, а все же...
На этом разговор закончился. Мы пришпорили коней и поскакали догонять эскадрон.

Отступление продолжалось до осени 1915 года. В октябре фронт остановился. Стали копать окопы, блиндажи, землянки и по-прежнему тревожили противника. Начались поиски. То требовались разведданные, то язык...
Однажды на нейтральной полосе погиб унтер-офицер. Неприятель поливал наших разведчиков из пулеметов так, что им пришлось бросить мертвого командира и убраться в окопы.
Командир эскадрона ценил и берег своих разведчиков. Когда мы с Дыденко пытались рискнуть и вытащить тело, ротмистр запретил.
– Я не хочу, – сказал он, – потерять и вас! Переждите!
Мы остаток ночи и весь следующий день следили, чтобы враги не украли труп. Они пытались это сделать, но мы отгоняли их пулеметными очередями. На вторую ночь, как только стемнело, а у неприятеля начался ужин, мы с Максимом вынесли командира. Хоронили его с воинскими почестями на местном кладбище. Я смотрел на происходящее и вспомнил деда Ивана, но винтовочные залпы вернули мои мысли к действительности.

После гибели командира его место занял я. Мне добавили на погоны лычку. Дыденко присвоили ефрейтора, и стал он моим заместителем. Мы часто вспоминали погибшего унтер-офицера. Как нам не хватало его.
– Жаль! – как-то сказал я. – Хороший был человек и дело знал.
– Судьба такая! – отозвался Максим. – Война есть война...
– Да-а! – вздохнул я. – Дед Иван говорил: «Каждому своя мера и ни минуты больше».
– Прав твой старик – ни минуты больше, – согласился Максим.
Время шло, и мы реже и реже думали о погибших. Все наши помыслы и заботы о живых, как уберечь их от смерти?
С Дыденко за последнее время сдружились, но не до такой степени, чтобы делиться сокровенными мыслями. Я понимал, что нужно время, чтобы узнать друг друга. В последние дни я стал замечать, что стал он хмурым и задумчивым. Я смотрел на него и думал:
«Что с ним происходит, не могу понять?» – а вслух спросил:
– Ты чего такой? Дома что-то не ладится?
– У меня нет никого! – усмехнулся Максим. – Как говорят – сирота! После смерти унтера не могу прийти в себя. Был человек и нету!
– А как другие погибают?
– Другие как-то незаметно. Этот был ближе к нам...
Я понимал, что причина не только в этом, но лезть ему в душу не хотел. Он мог понять мое любопытство с плохой стороны. И подумал:
«Если только накипит, сам поделится своими невзгодами...»

Осень выдалась дождливой и ветреной. Моросивший днем дождь к вечеру усиливается и идет всю ночь, когда с ветром, а когда нет. И так сутки за сутками. Войска сидят по колено в гнилой воде и жидкой грязи. Не просушиться, не помыться. Солдаты стали роптать:
«Доколе будут над нами измываться? Пора кончать войну!..»
Младшие офицеры находились в не лучших условиях, но они помнили и напоминали подчиненным о присяге, о долге. Повидавшие виды солдаты на это не обращали внимания и продолжали волынить. А тут еще в окопы стали какими-то путями попадать большевистские листовки. Они призывали кончать войну. Как говорится, подливали масло на тлеющий огонек. Появились случаи дезертирства. Грязь, вши, болезни вынуждали к этому. Казалось, вот-вот вспыхнет пламя бунта. Но до этого не доходило, солдаты терпели. Я как-то не выдержал и пробурчал:
– И кому нужна эта дурацкая война?
Максим глянул на меня и сделал вид, будто прислушивается к гулу канонады на соседнем участке.
– А у нас глухая тишь! – вздохнул он.
– Тебе что, скучно без покойников? – удивился я.
– Да нет! – отозвался Дыденко. – Не нравится мне эта тишь и благодать. Говорят, будто такое бывает перед бурей.
– Возможно! – согласился я. – У нас что-то затевают. Войска прибывают...
– Это смена. Будут отводить на отдых уставшие части.
То ли кислая погода действовала, то ли еще что-то, но мы сидели безвылазно на своих позициях. Хотя драгуны и находились во втором эшелоне, но и у нас в окопах по щиколотку хлюпает жидкая грязь. В землянках с потолков капает. Не успеваем подставлять котелки. Если ночью дневальный уснет, то к утру в землянке чавкает под ногами.
Условия солдатской жизни все хуже и хуже. Месяцами не видим бани, вши, как цепные псы, искусали все тело. Никакая с ними борьба не помогает. Начался тиф и другие заразные болезни. Солдат пачками увозят в лазарет. Пополнения нет. И питание стало ухудшаться.
– Житуха! – как-то вымолвил с улыбкой Дыденко. – Так и окочуримся за Веру, Царя и Отечество...
Я промолчал. А что можно ответить на правду?

Отступая, мы растеряли всех первых разведчиков: одни погибли, других покалечило. Солдату-богытарю оторвало снарядом правую ногу. Знаток немецкого после ранения в эскадрон не вернулся. То ли ушел по чистой, то ли попал в другую часть. Только нам с Дыденко везло. На наших телах ни царапины, а на груди прибавилось по Георгию.
В феврале шестнадцатого года Дыденко, я и два солдата из новых возвращались с удачной охоты с языком целые и невредимые. Мороз был сильный, и мы предвкушали скорый отдых у раскаленной печки «буржуйки».
Была глубокая ночь. Луна блуждала где-то в низких снеговых тучах. Темно, хоть глаз выколи. Мы, точно слепые котята, тащим трофей и натыкаемся то на куст, то на убитого солдата. Наугад обходим препятствия, теряя на это уйму времени, и ругаемся в душе на чем свет стоит. Дыденко не вытерпел и буркнул:
– Ну и темнище! Чтоб тебя...
Он не успел договорить, как тучи разорвались, а из трещины выглянула ущербленная, словно откусанное яблоко, бледная луна. Она осветила нейтральную полосу, нас, ползущих по серо-грязному снегу. Австрийцы тут же прошлись пулеметной очередью и задели мои ноги. Чем бы это кончилось, неизвестно, если б луна не нырнула в трещину и не погасла. Мое тело пронзила страшная боль и я обмяк, на миг сознание померкло. Я окунулся в непроглядную темень, точно в чернила. Когда сознание вернулось, я тихо позвал:
– Максим!
– Что с тобой, Филя? – подполз ко мне Дыденко.
– Умираю! – громко вырвалось у меня. – Но-о-ги-и огнем горят.
– Цыц, дурило! Австрияки ударят по голосу...
Не мешкая, взвалил меня себе на спину и пополз к нашим окопам. Впереди медленно двигались товарищи с языком и мешали ему. Он не вытерпел и поторопил разведчиков:
– Быстрей, братцы! Командира ранило.
Его пропустили вперед. Максим пополз быстрей. Каждое его неловкое движение отдавалось во мне страшной болью и казалось это конец. Я не вытерпел и простонал:
– Брось меня! Сам погибнешь из-за мертвяка.
– Ты что, псих? Мертвяки молчат, а не балобонят...
В наших окопах мне перевязали раны и сразу полегчало. Эскадронный смотрел на меня и качал головой:
– Как же так, Борщёв?
– Так вышло, Ваше благородие.
– Дыденко! Бери мои санки и немедленно в лазарет!
– Слушаюсь! – обрадовался Максим.
Легкие командирские санки с резвой лошадкой, казалось, плыли по заснеженному полю, словно лебедь по белому озеру.
Простая коняга-работяга знала свое дело. Ее и понукать не нужно. Она бежит себе трусцой и бежит. Строевой конь в упряжку не годится. Он становится неповоротливым и медлительным.
Однажды наблюдал такую картину. Эскадронный послал меня в штаб дивизии, к которой мы были приписаны. По дороге встретился красивый буланый жеребец, впряженный в затрапезную крестьянскую колымагу. Что и привлекло мое внимание.
Жеребец никак не хотел тащить повозку. Хозяин с ним и так, и эдак, а он ни в какую. Колымага трещит по швам, а он колотит ее копытами. Я осадил донца и наблюдаю. Возчик хлыщет толстым ременным кнутом, приговаривая:
– Я тэбэ отучу от капризов, ты у мэнэ, стэрво барскэ, будишь працюваты...
– Що це вы роблытэ, Грицко? – вмешался прохожий.
– А що з нею робиты? Норовится клята!
– Вы з нею поласковей...
– Як же, – усмехнулся возчик. – Она, стерво, чуть ли не гутарит: «Це ни мое дило...»
И Грицко рассказал, как неделю назад забрали у него доброго коня, а дали этого, списанного по ранению. Пустую подводу еще везет, а стоит кинуть в кузов мешок, два пшеницы или чего другого, с места не сойдет.
– Тьфу на тэбэ, – плюнул в морду лошади. – Сдохла б ты маленькой, стерво клятэ...
Опять засвистел кнут. Опять затрещала подвода. Чем кончилась эта история, не знаю. Я пришпорил донца и подумал:
«Разнесет бричку...»
Вез меня Дыденко, словно драгоценность, объезжал ухабы и кочки. По дороге я пытался сказать ему доброе слово за свое спасение. От этого ему становилось неловко и он бормотал:
– Молчи! Береги силы...


Лечили меня до самой весны. На правой ноге пуля задела кость и она никак не срасталась. Пока лежал в госпитале, мне пожаловали на грудь третьего Георгия, а на погоны широкую лычку. Теперь я старший унтер-офицер. Разведчиками командовал Дыденко. Ему тоже добавили лычку. Однажды он навестил меня и пожаловался:
– Не могу, Филя! Не выходит из меня командир!
– Ничего, – успокаивал я его. – Привыкнешь. Поначалу и мне казалось…
– Ты, Филя, другое дело. Тебя люди уважают.
– Ты брось такие штучки. Тебя что, ненавидят?..
– Ладно! – вздохнул Дыденко, – Буду стараться.

Я чувствовал себя все лучше и лучше. С наступлением тепла появлялся во дворе и учился ходить на костылях.
– Раз, два! Шире шаг! – командовал сам себе.
Как-то услыхал это врач, чуть сгорбленный старичок с маленькой бородкой.
– Что это за новости, батенька вы мой? Это что, строевая или пе¬редвижение на костылях?
– Простите, доктор! Откуда я знаю, как нужно?
Врач ничего не сказал и ушел. Через неделю на обходе старик, теребя бородку, довольно улыбнулся:
– Чудесно, батенька! Кость срастается! Поезжай к жинке!
– А как же это? – я постучал костылем по гипсу.
– Заменим! Через месяц обратишься к местному врачу. Счастливой дороги, братец!
Не успел обрадоваться, как появился Дыденко с нагайкой в руке и спросил:
– Ты чего сияешь, как девка на выданье?
– Домой еду, Максим. Вот только обмундирование потрепано и сапоги побиты пулями...
Дыденко буркнул: «Мда-а!» – и ускакал в сторону грохотавших пушек. А мне подумалось:
«Что это он насупился? Недоволен чем-то?»
На другой день выдали отпускное удостоверение и немного денег. Когда усаживали в санитарный поезд, появился Максим с узлом.
– На вот! Еле нашли на твои плечи и лапы. – он глянул нарочито сурово. -Драпаешь? Бросаешь?
– Да ты что? – опешил я. – Врачи...
– Я шучу, Филя. Привет домашним!
– Ну и шуточки у тебя? У меня от этих слов душа в пятки ушла. Надо же? В дезертиры записал...
– Хотя и жалко с тобой расставаться, но ничего не попишешь.
– Еще вернусь! – пообещал я.
– Да-а! – спохватился Дыденко. – На вот. – он протянул мне небольшой кисет, а в нем что-то звякало.
– Что это? – удивленно глянул на товарища.
– Сто золотых десятками! – осклабился довольно Максим.
– Зо-о-ло-тых-х?! – изумился я.
Дыденко сидел на донце, а я стоял на дверях пассажирского вагона и смотрел на его хитрую рыжую улыбку, ничего не понимая.
– Да-а, золотых, – повторил товарищ.
Мне подумалось, что это собрали ребята, и неодобрительно проговорил:
– Вы что, спятили?
– Это не мы. Это эскадронный!
– Что-о-о? Эскадронный?
– Да, он! И еще сказал: «Передай Борщёву – это для детей, а если будет сопротивляться... ты знаешь, что с ним делать...»
– Ишь ты! – усмехнулся я.
– Только не уточнил, что с тобой делать. В общем, бери! Марии Ивановне и пацанам пригодится.
– Передай командиру, что я не сопротивлялся. И большое ему спасибо.
Поезд тронулся. Я посмотрел на Дыденко и крикнул:
– Прощай, друг!
– Лучше до свидания! – отозвался он и не сдвинулся с места.
Я впервые назвал его другом. Не знаю, как он это принял, но продолжал стоять и смотреть вслед поезду. Вскоре поворот и станция скрылась из виду.

Все дальше и дальше эшелон с ранеными уходит от фронта, и я с ними. Удивляли перемены. Прошло почти два года, как нас провожали с песнями, с арбузами и яблоками. Сейчас раненых никто не встречает. Всюду запустенье. Люди одеты бедно. В мирное время нищие одевались лучше. Те бабы, которые провожали нас на фронт, теперь зло косятся, будто мы в чем-то виноваты.
На станциях не выходил из вагона. А хотелось постучать по перрону костылями. Влезть назад по ступеням не так просто, а помочь некому.
Вот тогда-то я впервые задумался: «А, возможно, виноваты?» Ответить на этот вопрос сложно. В политике не разбирался. Дыденко что-то знал, но не делился. Недаром же отпрашивался и куда-то ходил. Не к женщине же, когда их за полсотни верст на дух нет. Возвращался он задумчивый и неразговорчивый.
«Да-а! – вздыхал я. – Был бы брат Юрий, он помог бы разобраться, что к чему?..»

В Керчь поезд пришел в поддень. Родина встретила фронтовика теплым апрелем. Цвели миндаль и абрикос. С юга дышала ласковая низовка. Деревья одевались в листву. На перроне пусто. Немногочисленные пассажиры, прихватив свои баулы, ушли. Заныла нога. Я еще подумал:
«На погоду, что ли?»
На площади меня удивило отсутствие экипажей и пролеток. Нанял плохонькую линейку и с шиком покатил домой. Лохматая, похожая на большую собаку, лошаденка бойко выстукивала подковами по брусчатке. Мне хотелось схватить вожжи и с гиком пронестись по улицам, но я знал, что лошадка на большее не способна. Увидел у лавок очереди за хлебом и хорошего настроения как ни бывало.
Раньше, бывало, народ сновал во все концы города, дороги запружены дрогами, пролетками, богатыми экипажами, тяжеловесными подводами. Нередко случались пробки на дорогах. В тот момент крики, ругань неслись со всех сторон. Извозчики растаскивали сцепившиеся подводы и разъезжались по своим делам. Становилось тихо и спокойно, словно ничего не было минуту назад. Десятки кузниц отстукивали о наковальни перезвон. Перетягивали колеса, ковали лошадей...
Сейчас проскочит мимо одинокий лихач, прогремят навстречу пустые дроги и опять, словно мор прошел. Мужиков забрали в армию. Добрых лошадей – в обозы и кавалерию. Остались в городе старики да бабы с детворой, и лошади, похожие на ту, которая везет меня...
Дома не ждала меня пышная встреча, которую рисовал в дороге. Войдя во двор, огляделся – пустота. Ни кур, ни уток, ни гусей, ни визжащих поросят, как бывало. Постукивая костылями по плитам, заковылял к дому. Из сарая вышла бабка Анастасия с подойником в руках и подслеповато щурилась на покалеченного солдата.
– Тебе чего, касатик?
– Здрасти, мамо! Чи не признали? – стоя в раскорячку, улыбался до ушей.
– А-а-а, это ты? Приехал, кобелина! – ошарашила меня бабка и уставилась на мои тихо звякающие кресты. – Только и дела у тебя – воевать, да детей строгать, а кормить кто их будет?
Приподнятое настроение стало исчезать, а появилось недоумение.
– Какая муха укусила вас? – спросил я у старухи.
Она не стала меня слушать, ушла в летнюю кухню и гремела там пустым ведром. Ее равнодушие окончательно добило меня. Поправив подмышками костыли, поскакал дальше, надеясь в доме найти более ласковый прием.
В темных сенцах замешкался в поисках щеколды. Наконец, нащупал, распахнул двери и перешагнул порог. Марии Ивановны и здесь не было. В комнате беспорядок: разбросано тряпье, рассыпаны потухшие угли из печки. Раньше бабка не терпела неряшества. Ничего не понимая, осмотрелся. Годовалый мальчонка, названный в честь дядьки Юрием, голышом ползал по полу и что-то мурлыкал. Старший, Иван, мастерил из палочек домик и говорил:
– Вот, Юрка, построю хату, приедет наш батька и заживем...
Дети так увлеклись своими делами, что не замечали меня. Чтобы привлечь к себе внимание, легонько кашлянул. Увидев стоящего в раскорячку на костылях незнакомца, мальчишки подняли такой гвалт, хоть уши затыкай. Младший растянулся лягушонком на полу и визжал, словно его резали тупым ножом. Старший ревел, размазывая грязным кулачком дорожки под носом, и украдкой косился на кресты.
«А этот, – подумал я, – хотя испугался солдата, но не настолько».
Навалясь на костыли, как дурак уставился на сыновей, не понимая, что происходит в этом доме? Сколько бы это продолжалось, если бы не бабка? Она ворвалась в комнату с криком:
– Ты что это, анчихрист, детей пужаешь? Довоевался! Дети родного батьку не узнают!
Старший оборвал плач и уставился на меня не мигая, словно по команде: «Замри». Я перевел взгляд на старуху и подумал:
«Что-то она не в духе? А шустрая еще... Сколько это ей? Восемьдесят с гаком...»
Вспомнился прошлый приезд, как с сожалением смотрел на бабку, а Мария Ивановна усмехнулась:
«Да она, Филя, любого молодого за пояс заткнет...»
Я оторвался от воспоминаний и прислушался к старухиному ворчанию:
–...Мучайся тут с вами, бунтарями! Один на каторге гниет! Другую в кутузку упрятали. Слава Богу, главного нет, Царство ему Небесное...
Вспомнив деда, бабка часто закрестилась на иконы в углу и утерла набежавшую слезу. Видно было, что она хоть и ругала его, но тосковала по нему. Жизнь они прожили дружно – даже ссорились редко. Дед любил свою Анастасию и в обиду не давал.
Бабка пригорнула правнуков. Одному утерла передником под носом, а другого взяла на руки. Дети перестали плакать. Я резко повернулся и вышел во двор.


Крымское солнце уже изрядно пригревало, но не настолько, чтобы снять шинель. Я расположился на лежащем с давних времен на южной стороне дома стволе береста и осмотрелся. В нашем большом дворе фруктовых деревьев не было. Под одним окном куст сирени. На нем уже появились листочки – скоро зацветет. Я даже почувствовал ее запах. Под вторым – куст чайной розы. Все это знакомо с детства. Меня тревожила мысль:
«Где Мария Ивановна? О какой это кутузке говорила бабка?»
Мне и в голову не могло прийти, что это о моей супруге. Недаром говорят: «Чужая душа потемки».
Вышла из дома бабка Анастасия и выпустила из загона теленка. Он пробежал мимо меня, задрав хвост и смешно взбрыкивая задом. Сразу запахло молоком и навозом. Бабка глянула на меня и подсела.
«Слава Богу, угомонилась!» – облегченно вздохнул я.
Покосился на ее сморщенное, как помятое белье, лицо. Она на удивление спокойная, будто ничего не произошло несколько минут назад. Я усмехнулся про себя:
«Поистине непредсказуемая старуха!» – а вслух спросил:
– Где Мария Ивановна?
– Я же сказала, – изумилась бабка, – в кутузке.
– Что-о-о? – вырвалось у меня. – За что? Как она туда угодила?
– Дюже умная твоя Мария Ивановна. Бунт подняла. Баб взбаламутила. Город ходуном ходил...
– Ничего не понимаю! – пожал я плечами. – Бунт! Бабы! Кутузка? С чего бы это? Такая смирная женщина?
– Сми-и-р-на-ая? – усмехнулась бабка. – Да это черта кусок в юбке. Ей бы в штанах родиться. Она с Юркой бы на каторге гнила. А ты – тихая, смирная! Вторую неделю сидит твоя ненаглядная, а ты мучайся с ее чадами...
Бабка рассказала, как около двух недель назад моя жена и несколько женщин собрали недовольных солдаток и повели к городской управе требовать прибавки к пособию на детей.
День выдался теплым и солнечным. Многие женщины оделись, как на праздник: в сатиновые кофточки, шерстяные юбки, кашемировые платки, полусапожки с резинкой... Некоторые солдатки прихватили малолетних детей в надежде разжалобить власти.
Толпа двигалась прямо по мостовой. Грузовые подводы и легковые пролетки с седоками жались к тротуарам и останавливались, пропуская женщин. Из калиток и ворот выглядывали изумленные горожанки, а узнав в чем дело, солдатки присоединялись к шествию. Из магазинов и лавок выходили тучные хозяева и приказчики. Они с презрением смотрели вслед отчаявшимся солдаткам.
К городской управе подошла настоящая демонстрация. Полиция и жандармы потребовали разойтись по домам, но женщины стали выкрикивать требования о добавке к пособию. Тогда блюстители порядка бросились плетьми разгонять бунтовщиц. Поднялась паника. Кто-то крикнул:
– Бей фараонов!
И началось. Одни женщины разбегались, а другие пошли в рукопашную. Самых ярых защитниц своих прав арестовали...
Выслушав бабку, сунул подмышки костыли и побрел к воротам. Очень торопился и чуть не упал. Костыль попал в щель между плит.
– Ты куда, Филя? – крикнула бабка.
– Выручать Марию Ивановну.
– Они и тебя посадят!
– Пускай попробуют! Я им такой тарарам устрою – век будут помнить.
И тут спохватился. За спиной до сих пор вещмешок. Он торчал, как горб у горбуна. Я остановился, стащил мешок, порылся в нем и достал именной «Маузер». Меня наградили им за меткую стрельбу и храбрость. Мешок бросил на землю, а через плечо перекинул узкий ремешок от оружия и поскакал, как кузнечик по стерне, со двора. Спиной чувствовал, как бабка крестит меня.

В жандармском управлении долго ждал начальника. Никто не знал, где он и когда будет. Перед другими не хотел объясняться и решил ждать до конца. Уселся на жесткую скамейку, сделанную небольшим диванчиком со спинкой, «Маузер» положил на колени, а костыли прислонил к стенке.
Рядовые жандармы косились на мои кресты и оружие, и держались подальше. Я усмехнулся и подумал:
«Уторы слабые! Боитесь, что стрельбу подниму?»
Начальник принял меня сразу, как только появился в жандармерии. Он изучающе окинул взглядом меня с ног до головы и остановился на крестах:
– В каких войсках служишь?
– Драгун, Ваше благородие. Разведчик!
– Теперь понятно, откуда столько крестов, – начальник кашлянул и перевел разговор. – Чем могу служить, господин старший унтер-офицер?
Я рассказал, зачем пришел, как дети бедуют без матери, как бабка выбивается из сил...
Начальник слушал и задумчиво крутил усы. Когда я закончил, он выговорил сдавленным голосом:
– Ее, негодницу, судить нужно. В военное время совершила политическое преступление: бунт подняла, народ подстрекала против властей, жандарму фингал посадила под глаз...
Хотя я знал, за что попала сюда супруга, но не стал перечить. Решил покончить с этим делом миром.
– Ваше высокоблагородие, – повысил в звании ротмистра, – баба не¬разумная, а как же дети? Да и за мной нужен уход...
– Ладно уж! – улыбнулся жандарм, что меня удивило. – Да простит меня Господь Бог и Император наш, вольности мои. Отпускаю! Чего не сделаешь ради Георгиевского кавалера! Забирай свою бунтовщицу!
Он позвонил в колокольчик. Вошел жандарм. Начальник отдал ему приказ привести мою жену.
– Премного благодарен, Ваше... – но ротмистр перебил меня.
– Только уговор. Дома, как след, выпороть, чтобы на будущее имела почтение к властям.
– Да я с нее семь шкур спущу! – заверил я начальника.
– Вот-вот! – обрадовался он. – Правильно! А то распустились! Никакого сладу с этими бабами...
В коридоре я не сразу узнал в худой, с растрепанными волосами и злыми глазами, арестантке свою Марию Ивановну, которую вел жандарм. Зато она признала в бывалом солдате мужа. Глаза ее радостно заискрились, и она с криком бросилась мне на шею.
– Филичка, родненький! – запричитала жена. – Выручатель ты мой. Замордовали, каты. Житья никакого...
– Тише, дура баба – прошептал я ей на ухо, а громко пригрозил. – А ну, марш домой! Я покажу тебе, как бунтовать!
Мария Ивановна отпрянула от меня и удивленно открыла рот. Стоявший в дверях ротмистр усмехнулся:
– Так ее, так!
Жена, заметив в моих глазах веселый блеск, поняла – так надо. Она перевела взгляд на жандарма, который привел ее. Тот стоял навытяжку перед Георгиевским кавалером, словно шомпол проглотил. Мария Ивановна хмыкнула и пошла к выходу, а я поскакал за ней.
На улице жена восхищалась, глядя на меня влюбленными глазами:
– Ишь, как фараон тянулся перед тобой?
Я молча стучал костылями по тротуарным плитам и думал:
«Почему над солдатскими женами власти творят произвол?»
При каждом шаге маузер стукал по правому бедру и напоминал о фронте. Там куда проще. Там знаешь, что делать. А здесь – поди разберись?
Жену останавливали знакомые женщины и расспрашивали, как содержат арестованных? Мария Ивановна, не стесняясь в выражениях, говорила товаркам:
– Условий никаких. Кормят паршиво. Нужно выручать баб!..
– А ты и в самом деле бунтарка! – выговорил я через некоторое время. -Опять баламутишь баб. Так недолго и за решетку угодить. Тогда уже и мои кресты не помогут.
– Пожил бы здесь с наше, – разозлилась жена. – Запел бы по-другому...
– Почему? – удивился я.
– Дороговизна! Хлеб не всегда бывает на столе! Пособия на детей не хватает. Отец дома почти не живет, чтобы накормить твоих чертенят сопливых... -она улыбнулась и продолжала. – Любит он их и готов горбить день и ночь, чтобы не голодали... – жена вздохнула. – А ты – бунтарка!..
– Там бабка, – перебил я супругу, – ругается на чем свет стоит.
– Знаю! Тяжело ей. Старая. А тут я еще...
– Мария Ивановна, – крикнула из одних ворот женщина. – Кто этот солдатик?
– Филя мой! – отозвалась жена.
– Ух ты?! – удивилась кричавшая. – Весь в крестах и нашивках!
Мы молча поспешили пройти мимо. Я опасался, что супруга не стерпит и поднимет женщин. Но все обошлось. Моя осталась дома, а другие собрались у городского Собора, и пошли на жандармерию. На этот раз стычки не произошло. Арестанток выпустили вскоре за Марией Ивановной.
Дома жена неожиданно набросилась на меня:
– Ты за каким дьяволом пожаловал, черт однобокий?
– Не поминай нечистого в доме! – вмешалась бабка.
Старуха была довольна, что я выручил супругу. Дети липли к матери и не давали поговорить. Мария Ивановна отдала младшего бабке и сказала:
– Вы, мама, уйдите с дитями во двор.
Бабка молча увела детей. Я ничего не понимал – что ужалило неожиданно жену? Так и стоял, опираясь на костыли, посредине комнаты.
– Так за каким ты дьяволом пожаловал? – проговорила озлобленно-насмешливо супруга.
– Дэ-ак вра-а-чи-и, – промямлил я, растерянно улыбаясь, а дурацкая улыбка расплывалась все шире и шире, до самых ушей.
– Врачи-и, – буркнула жена и с ожесточением зашурудила ухватом в черном чреве русской печи, словно кочегар в топке паровоза.
Она сейчас походила на злую с растрепанными волосами и костлявую бабу-ягу. Жена обернулась и гневно сверкнула глазами:
– Чего растворил хайло, как дворник ворота?
– Да я эть...
– Эть, эть! – продолжала злиться Мария Ивановна. – Значит так! Довольно мне мук! Спать будешь отдельно! Я-то дура... – она глянула на меня, а я все еще стоял сгорбатившись на костылях, и усмехнулась: – Доколе будешь столбом торчать? Раздевайся!
«Это уже другое дело!» – подумал я.
Стащил с себя шинель, повесил ее и фуражку на гвоздь. Пригладил пятерней волосы, оставил у дверей один костыль и поковылял на другом к столу. Супруга посмотрела на меня. Вдруг икнула, скривилась, словно проглотила уксуса, и залилась слезами.
– Цыц, ты! – прикрикнула на нее бабка, вошедшая со двора. Завыла, как по покойнику! Его сам Господь послал! Кто бы тебя, бунтарку, выручал? Ты лучше покорми его.
«Женское сердце потемки, – подумалось мне. – Давно ли чистили меня в хвост и в гриву?» – а вслух сказал:
– Довольно, мамо, перемывать ее кости! На ней, как говорят, кожа осталась, да рожа.
– Не серчай, Филя! Я не со зла! – бабка помолчала и добавила: – Трудно мне, когда остаюсь одна...
– Я не серчаю! Еще не осмотрелся, но уже вижу, достается вам по первое число.
Мария Ивановна умолкла, утерла слезы, обняла бабку и поцеловала в морщинистое лицо. В доме установился мир и тишина. Только слышно, как во дворе мычит теленок.

Вечером приехал отец усталый, но веселый. Поездка вышла удачной. Увидев меня, удивился:
– Филя-я-а!? Откель?
– Из лазарета, батя! По ранению в отпуск.
Мы обнялись и трижды поцеловались по русскому обычаю. К деду бросились дети. Иван, тот уже большой, отобрал у деда кнут, а меньшой, Юрка, шкандыбал на кривых ножках. Я посмотрел на него и усмехнулся: «Будущий кавалерист». Спросите почему? Есть примета: Если ноги кривые – наездник. Дед всегда привозил внукам гостинца. На этот раз он вздохнул и сказал:
– Купить я ничего не купил. Не было времени. Но зато, когда ехал назад, встретил зайца и отнял у него торбу...
Иван схватил походную сумку деда, Юрку и поспешил на печку. Знаю по себе, какой вкусный сухой хлеб «от зайца», а если есть остатки сала, нарезанные «солдатиками», это вообще праздник.
Мне хотелось сойтись с сыновьями, но они дичились, не зная меня. Подойдя к печке, прислушался. Иван что-то шептал. Вдруг его любопытные глазенки зыркнули на меня и тут же исчезли.
Через некоторое время Иван выглянул из-за трубы и спросил:
– Дядька, ты наш татка?
– Да! Я ваш отец, – подтвердил я. – Идите ко мне!
Иван тут же юркнул за трубу, а Юрка поднял крик. Я вздохнул и хотел высказать свое мнение на это, но подошла Мария Ивановна, тронула меня за плечо и нежным, ласковым голосом проговорила:
– Оставь их! Не пугай! Привыкнут.
Потом ужинали. Пока мы с отцом вели разговоры о войне, о жизни в городе, на столе появилась бутылка «Смирновской» и ужин. Я рассматривал сало, домашние колбасы и думал:
«Не так уж и плохо вам живется».
Отец разлил водку по рюмкам. Выпили он, бабка и Мария Ивановна. Я отказался. Не хотел, чтобы утром голова болела.
– Ты так и не пристрастился? – удивился батька.
– Нет! Не тянет!
Я ощущал душевный покой, находясь среди родных людей. Чувствовалось, что все устали. Пора спать. Помня угрозы жены, собрал солдатские пожитки и побрел в сарай на сено.
Сон не шел. Лежал с открытыми глазами, а в голову лезла все та же мысль:
«Почему измываются власти над солдатками? Приеду в эскадрон, поговорю с эскадронным...»
Так незаметно и уснул. Среди ночи почувствовал, кто-то копошится под боком. Даже испугался, подумав: «Не зверь какой подкрался? – тут же усмехнулся. – Какой зверь, я же дома».
Открываю глаза, ничего не вижу – темень темная вокруг, но по учащенному дыханию у себя под мышкой сообразил, что это за зверь. Куда подевалось зло на жену. Тут же заграбастал ее в свои объятия...


Так часто говорил мой друг Дыденко, когда сравнивал нашу окопную жизнь и жизнь обеспеченного класса. Я не соглашался:
– Ты, Дыденко, загибаешь! Как можно любить войну, когда это горе для народа. Сколько убитых и калек, а ты – мать родна…
– Эх ты, Филя-простофиля! – усмехался Максим. – Плохо ты знаешь богатеев! Вот они-то и наживаются на народном горе. Ты вот сидишь в окопах и ничего не видишь, а купцы и дворяне в это время сосут нашу кровушку, как клопы…
– Как это? – удивлялся я. – Такого не может быть!
– Ты загляни в ихние дома и поймешь! Думаешь, они тоже вшей кормят? Как бы не так! Они расфуфырены в пух и прах, пуще чем до войны, а на столах разносолы, каких ты отродясь в глаза не видел.
– Откуда ты все это знаешь?
– Я батрак. Всю жизнь в работниках, – Максим вздохнул. – Знаю кулацкие и буржуйские замашки. Повидал кое-что в жизни…
Эти разговоры запали мне в душу. И все же мне казалось, что Дыденко преувеличивает. Богатеи вшей не кормят – с этим соглашался, но чтобы наживаться на войне? Это для меня непонятно.
И решил, как только научусь хорошо ходить без костылей с палочкой, пройдусь по городу, так у нас называют центр. У меня теплилась надежда встретить друзей брата Юрия – не всех же арестовали.

Первое время я наслаждался домашним уютом. Старый врач оказался прав - дома и стены помогают. Мало помалу поправлялся. Хотя питание и не было отменным. Мария Ивановна старалась подсунуть лучший кусок. Я же делился с сыновьями. Они постепенно привыкали ко мне. Маленький с рук не слезал. Иван все еще дичился. Близость родных делала свое дело лучше, чем питание.
Видел и другое. Понял, как трудно прокормить лишнего человека. И тут вспомнил: «А деньги? Пустая башка! Забыл!» На радостях бросился во двор, забыв о костылях.
– Ой, Филя! – обрадовалась жена. – Ты сам ходишь?
Я глянул на ноги и закачался. Если бы не Мария Ивановна, грохнулся бы на землю. Она подхватила меня и усадила на бревно.
– Ты чего выскочил из хаты, как ошпаренный? – удивилась жена.
– Знаешь, дорогая, – усмехнулся я, – старею видно...
– Что-то незаметно!
– Сейчас поймешь. Когда я уезжал, командир передал через Дыденко деньги для тебя и наших пацанов. Так и сказал.
– И много?
– Сто золотых! Десять десяток...
– Ого! С какой это радости он раздобрился?
– Не знаю! Но человек, каких мало. Так что принимай подарок!
– Отдай лучше отцу. Он знает, что с ними делать. Я кроме керосина ничего не покупаю...

Настроение у меня праздничное. Как говорят: «Душа поет от счастья». Словно и нет войны, и не гибнут мои товарищи. Возможно по тому, что война осталась далеко и не слышно гула канонады? Да и Мария Ивановна старается угодить желанному гостю. Отец, вообще, подскочил до седьмого неба от радости, увидев деньги.
– Ну, спасибо, Филя! Выручил!
– Спасибо не мне, а командиру! Это он передал.
– Кланяйся ему от нас! Теперь мне легче будет. Порой по несколько дней ждешь обратный груз. Теперь, если хозяин выкобеливает, просто закупаю товар и еще прибуток буду иметь...
Бабка Анастасия тоже довольна моим приездом. Не выручи я супружницу, еще неизвестно, чем вся эта история обернулась бы. Она улыбается, глядя, как я вожусь с мальчишками, пытаюсь что-то делать по дому. Живая и бодрая, словно молодая, носится по комнатам и ворчит под нос, но обидного не говорит.
«Ничего! – думаю. – Время придет, скажет. Уж бабка за словом в карман не полезет...»
Что ни говори, а дома – не на войне.
В мае сняли гипс, и я прошел комиссию. Врачи заверили, что все хорошо, но нужно пару месяцев побыть дома. Не буду же я с палочкой садиться на коня. Если откровенно, не особенно и рвался на фронт. Стал привыкать к дому.
После того, как сняли гипс, решил наведаться в город. На людей посмотреть и себя показать, на море посмотреть. А то забыл, когда его видел.
Готовился к походу с вечера. Почистил «Маузер», надраил пуговицы на гимнастерке и сапоги до зеркального блеска. Утром дождался бабку с воскресного богослужения. Она затемно ушла в Свято-Троицкий Собор. После завтрака приоделся и вышел во двор.
Мария Ивановна, увидев меня, улыбалась. Конечно. Было на что посмотреть: на погонах золотистые лычки, грудь в крестах, на боку «Маузер». Шашки со мной не было. Она осталась у Дыденко. Бабка глянула на меня и ахнула:
– Ты куда прифрантился? Не к девкам?
– Нет, мамо! Хочется на город посмотреть, как люди живут? А то приеду на фронт, а у меня спросят: «Как дела в тылу?» А что скажу? Больше месяца дома и ничего не знаю.
Мария Ивановна проводила меня за ворота и на зависть соседкам-солдаткам крикнула вслед:
– Филя, недолго!
– К обеду вернусь! – улыбнулся в ответ и заметил, как прятались во дворах молодайки.
Хромал я с палочкой по тротуару и смотрел по сторонам. Улицы давно не метены. Всюду мусор и конский навоз. Даже городовые исчезли. Витрины магазинов пусты, только в богатых салонах блестели позолотой, шелками и бархатом, кружевами и лентами всех цветов радуги. А обувь какая!? Я остановился и подумал:
«Красота! Такой мне в жизни не носить...»
Вздохнул и прошел мимо витрины. На главной Воронцовской улице пусто. Имущий класс еще почивал.
На площади перед Новым базаром и Церковью Иоанна Предтечи биржа извозчиков. В одном ряду дроги, грабарки, мажары, сельские тачанки и дилижансы. Отдельно лихачи на фаэтонах, пролетках, экипажах и линейках. Неподалеку стоит городовой и водит головой во все стороны. Он, как каменная тумба, почти квадратный.
«Во, разъелся! – усмехнулся. – И что он может своей неповоротливо¬стью…»
Большинство лошадей в упряжке, некоторые привязаны к подводам, но все с торбами на головах. Обратил внимание, что кони едят не ячмень и овес, а мешку. Эта штука простая: полова смешивается с отрубями и хорошо смачивается водой. Между тем, лошади отгоняют хвостами с сытых боков назойливых мух. Солнце припекает, мухи наглеют, хвосты заработали быстрей и хлыщут по бокам, словно кнуты, оставляя полосы.
Понаблюдав, усмехнулся и пошел дальше. Эта картина знакома с детства. Вошел вовнутрь базара и остановился. Трудящийся люд и беднота и в воскресный день добывают свой хлеб. Слышится разноязыкий говор. Керченский базар всегда отличался этим. Здесь встретишь грека, турка, татарина, еврея, армянина, а цыган – обязательно. Вот и сейчас шныряют бородатые цыгане в бархатных жилетках поверх красных и зеленых косовороток. Они предлагают хомуты, дуги уздечки... Другие, победней одетые, но тоже во все цветное, кричат громко, да так, что слышно во все концы базара: «Паяем! Лудим! Куем!..» Шустрые цыганки в широких юбках, из-под которых снизу выглядывает с десяток разноцветных концов других юбок, зажав в углу растерявшуюся солдатку, гадают ей и выманивают деньги...
«Ну и дела! – усмехнулся в усы. – Этим что война, что без войны. Они свое не упустят...»
Направился к рыбным рядам. Оттуда доносится монотонный говор. Подхожу ближе и слышу:
«Риба! Бички, камбула! Красная риба!..»
Когда слышишь мягкое «риба», сразу ощущаешь, что ты дома, в Керчи. Прошелся по рядам. Рыбы всякой много, чего не скажешь о покупателях. Потолкался по другим рядам: молочным и овощным, и направился к выходу.
И снова на Воронцовской. Здесь уже расхаживают ранние нарядные пары богатеев. «Аппетит нагуливают!» – подумалось.
Мужчины в дорогих тройках, в высоких цилиндрах и приплюснутых котелках, в блестящих лаковых штиблетах, неторопливо постукивают тростями по асфальту тротуаров.
Женщины – кровь с молоком, не то, что моя Мария Ивановна – кожа да кости. Эти холеные с нежными розовощекими лицами в дорогих платьях до земли, в шляпках с перьями. Они мертвой хваткой одной рукой вцепились в локти спутников, а другой поддерживают, приподнимая, подолы платьев.
Мне стало так обидно за наших женщин, которых война превратила в живые мумии, аж сердце заныло, и подумалось:
«Эти, небось, не стоят в очереди за куском хлеба? Чем мы хуже этих дармоедов? Здесь прав Дыденко...»
Такое зло взяло, что чуть было не разрядил «Маузер» в их похабные лица, но вздохнул и побрел от греха к морю.
Проходя мимо извозчиков, искал глазами знакомых и не находил. То ли за прошедшие годы изменились в лицах и не узнаем друг друга, то ли кого посадили, а кого отправили на фронт.
У высокой решетчатой, красиво выкованной, ограды приморского бульвара остановился. И здесь уже бродили богатеи. Я сделал вид, будто меня интересует только море, а не те, кому война приносила барыши. И все же, искоса наблюдал за гуляющими.
Важные дамы небрежно кивали знакомым головами, а верней, огромными шляпами с перьями, и вздернув кверху подбородки, легким шагом порхали дальше. Мужчины, наоборот, приподнимали тремя пальцами цилиндры и котелки, вежливо, с ленцой, кланялись. Им отвечали тем же.
Из ресторана на сваях доносилась тихая музыка, не заглушая шелест морского прибоя. Мне так захотелось чем-то насолить буржуям, аж зубы заныли. «Пойду!» – решил.
Дело в том, что до войны солдат на бульвар не пускали. Теперь назло захромал к входу, думая: «Пустят?..»
На воротах у калитки стоял толстый городовой и пялился на меня, как удав на кролика. Не обращая на это внимания, делаю шаг на блюстителя порядка. Он словно каменная глыба, со скрипом отодвинулся в сторону, вытянулся по стойке смирно и козырнул.
«Ишь ты, – усмехнулся я. – Так-то лучше! Перед тобой не просто солдат - Георгиевский Кавалер...»
Не отвечая на приветствие, похромал дальше. Городовой таращился на меня и не мог ничего вымолвить, словно язык проглотил. Мена распирал смех, но сдержался. Впереди стена из гуляющей публики. Она в замешательстве остановилась и вопросительно уставилась на меня, но расступилась. Я прошел сквозь пахнущую всякими ароматами духов толпу.
– Зачем пустили этого солдафона? – ударили в спину слова.
Я обернулся. Говорила миловидная, с кукольным лицом и большими глазами дама лет тридцати с голубыми перьями на шляпе. Ее спутник, пожилой толстый мужчина, нежно поддерживая ее под локоть, журил:
– Что ты, Оленька! Он Георгиевский Кавалер! Ему генерал первым честь отдает. Ты заметила, как городовой вытянулся, когда солдафон проходил мимо?
– Вот еще! – фыркнула Оленька. – Ка-а-а-ая гадость! Как ты мог, Николя, подумать, что я буду наблюдать за этим мерзавцем! Как он посмел зайти на бульвар? Забыл свое место, быдло!..
– Ты напрасно так творишь, душа моя! Мы, отцы города, должны любить простой народ...
О чем они еще говорили, я не расслышал. Неподалеку прошел большой катер. Поднятая им волна, навалилась на каменный парапет берега и заглушила слова. От увиденного и услышанного на душе ста¬ло грустно и обидно, а руки сделались липкими, словно взял несвежую рыбу, покрытую слизью. Волна улеглась и опять зашелестел прибой: «у-у-у-а-ах шу-у-уу...» Это успокаивало.
Прошелся из конца в конец бульвара, вернулся и в центре сел на скамейку. Любовался проливом. По фарватеру шел большой пароход. Дальше дымка закрывала кубанский берег. Спокойствие воды нарушил прошедший пароход, и создалась рябь.
Я улыбался. Мне доставило удовольствие то, что испортил настроение гуляющим буржуям. Их коробило от злости. Они окружили городового и что-то доказывали ему. Тот пожал плечами, но с места не сдвинулся. Я усмехнулся.
Неожиданно разозленная до белого каления пожилая дама с накрашенным лицом, в сопровождении высокого господина в котелке, подошла ко мне вплотную и прошипела, как рассерженная гусыня:
– По-о-щ-ше-ел во-о-о-он, мер-рзавец!
Она еще что-то говорила, но у меня в ушах загудело, и я не расслышал. Сгоряча сунул даме под нос большую дулю. Она брык в обморок на руки спутнику. Я глянул на нее и усмехнулся: «На руки мягко падать...»
– Помогите! – завопил мужчина, держа на руках дамочку.
На бульваре поднялась паника. Женщины визжали. Кавалеры суетились. Не стал ждать конца этой комедии, плюнул и похромал к выходу.
– Быдло! Хам! Сволочь! – неслось мне вслед.
Я остановился. Взбесившаяся толпа, пахнущая духами, надвигалась на меня с горящими от злобы глазами. «Ну и ну!» – улыбнулся я. По привычке поправил кобуру маузера. Толпа дрогнула, попятилась и стала разбегаться.
– Тараканы! – крикнул я, – В штаны не наделайте...
Проходя мимо городового, глянул на него. Лицо растерянное, глаза бегают с перепугу. «Шестерка!» – решил я. Полицейский вытянулся, козырнул и ел меня глазами, пока я не вышел за ворота. Я усмехнулся, но на приветствие ответил. Не хотелось наживать еще одного врага. Я покинул бульвар, а вслед гудела разъяренная толпа «сливок» города.


Отпуск прошел незаметно. Фронтовых товарищей почти не вспоминал. Так, иногда, Дыденко появится перед глазами и журит меня:
«Ты, такой сякой, чего молчишь?»
Я оправдывался. Однажды, даже чуть было не заговорил с ним вслух. Вовремя спохватился: «Что ж это творится?» Написал ему письмо, но ответа не получил.
На могилу к деду выбрался однажды и то в поминальный день. Отца редко видел. Он как-то сказал:
– Знаешь, Филя, нужно лето работать, чтобы зимой было чего жевать...
– Так-то оно так! – согласился я. – И все же работать на износ тоже негоже. Нужно и о себе подумать...
– Нет времени думать, – перебил он меня.
Не стал его переубеждать. Знал, что это бесполезно.

Сено косили с Марией Ивановной. Бабка Анастасия присматривала за мальчишками. На этот раз не ворчала. Знала, что делаем необходимое. Да и мы вечерами помогали.
Сенокос прошел удачно, без дождей. И вот, когда мы закончили копнить, неожиданно наползли грозовые тучи, и хлынул ливень. Мы спрятались в шалаше, где обычно отсиживались в полуденный солнцепек. Сидели, обнявшись, и радовались, что успели закопнить. Тучи ползут и ползут, молнии прошивают хмурое небо во все стороны, а гром грохочет, как канонада на фронте.
Тучи галопом промчались за горизонт, и опять сияет солнце. В воздухе, ясном и прозрачном, как хрусталь, чувствую терпкий запах полыни и сена. Дышится легко и свободно после жаркого и пыльного дня.
Гром еще рокотал в неясных раскатах на дальнем горизонте, еще чернел край тучи, а мы уже около копен и проверяем – не затекло ли?
Все обошлось. Только самая верхушка замокла, но это ничего, дневное солнце высушит.
– Хорошо-то как? – отозвалась жена.
– Прекрасно! – согласился я. – Но пора домой!
Сена вышло три пароконные мажары. Когда отец вернулся из поездки, перевезли сено домой и заскирдовали. Батька оглядел скирду и сказал:
– Маловато!
– Вижу! – согласился я. – Трава в этом году низкорослая. Мы выкосили все, даже прихватили обочину дороги.
– Знаю! – сказал спокойно с улыбкой отец. – Вы молодцы! Подкуплю мажару и хватит с головой.
– Вы бы продали одну корову? Зачем вам две?
– Уж нет! – запротестовала жена. – Молоко от одной расходится в семье, а от другой продаем и идет на керосин, спички, сахар и ребятам иногда покупаю лакомства. А теленка поить...
– В общем, – усмехнулся я, – из меня не выйдет путного хозяина?
– Ничего, Филя, оботрешься...
– Уже нет времени. Нужно возвращаться в эскадрон.
– Так быстро? – вздохнула Мария Ивановна.
Я промолчал и глянул на нее. Думал, заплачет, нет сдержалась.
Вспомнилось мне, как вернулся домой после похода на приморский бульвар угрюмым и растерянным. Жена всполошилась:
– Что с тобой, Филя? На тебе лица нету! Не заболел?
– Здоров! Просто встретился с отцами города.
– И что в этом плохого?
– Да то, что пришлось одной «матери» сунуть под нос дулю.
– Да ты, Филя, бунтарь! А на меня говоришь?
– Прямо-таки! – усмехнулся я.
И рассказал все без утайки. Мария Ивановна скептически улыбнулась и успокоила меня:
– Тю-ю-ю! Невидаль какая. Обморок! Чи не диво? Они и не на то способны, чтобы только унизить простого человека. Эта свора думала, что тебя арестуют им на потеху...
– Как это арестуют? – не понял я.
– Если бы не твои кресты, загудел бы ты под барабанный бой.
– Неужто и такое бывает? – продолжал удивляться.
– Смотрю на тебя, Филя, и удивляюсь, в каком ты лесу живешь?
– Не в лесу, а в окопах вшей кормлю...
– То-то и видно. Темный ты, как дремучий лес. Люди давно ждут революцию...
Мария Ивановна еще что-то говорила, но я не слышал, а думал, усмехаясь:
«Настоящая бунтарка! Не то, что ты, Филимон, темнота, как правильно заметила жена. Посидишь еще в окопах или злее будешь, или основательно одичаешь!»
После разговора с женой я часто ругал себя:
«Тоже мне вояка, черт бы тебя побрал! Мария Ивановна и то знает, что делать, чтобы тебя уважали, а ты – ни рыба, ни мясо. Сунул бабе под нос дулю и доволен?»
Хотя понимал, что с таким народом нужно бороться иначе, но как? Уважать они серую скотинку не уважали, и уважать не собираются. Это было видно по их похабным сытым рожам.

Вот так в сомнениях и терзаниях подошла к концу моя побывка. Врачебная комиссия признала меня годным к строевой. Уезжал из Керчи уже летом. Погоды стояли сухие и знойные. На дорогах пыль по щиколотку. Если налетит, откуда ни возьмись, порыв ветра, закрутит, завьюжит, поднимет в воздух облако пыли и утихнет. Долго пыль стоит столбом и медленно оседает. Дышать трудно, а на зубах трещат пылинки.
Провожала меня Мария Ивановна. Она впервые пошла со мной на станцию. Когда вошел в вагон, она утерла набежавшую слезу и прошептала:
– Береги себя, Филя. Не суйся, куда не след...
– Это уж, как получится, – вздохнул я, – но постараюсь.
Чувствовал, что от моих обещаний ей не легче. Она сдерживала рыдания и махала мне рукой. Со скорбным лицом смотрел с подножки вагона отходящего поезда на одиноко стоящую на перроне жену и подумал:
«Достанется ей. Поваляет ее жизнь, если погибну...»
Я уже знал, что она опять ждет ребенка. Бабка Анастасия не догадывалась об этом. А то не миновать бы мне взбучки.

В феврале семнадцатого года Мария Ивановна родила дочку. Она давно хотела девочку. Когда я получил от нее письмо с этим известием, Дыденко усмехнулся:
– Ты, Филя, времени не теряешь. Успеваешь и воевать, и детей рожать. А эта подгадала в самый раз с революцией!
– Точно! – удивился я. – Скажи пожалуйста! А мне и в голову не пришло...

По приезду на фронт первым встретил меня Максим. Он ждал меня с лошадьми на станции. Увидев меня, обрадовался:
– Слава Богу, явился! Третий день караулю.
– Как дела? – поинтересовался я.
– Да как сказать! Пока ты прохлаждался с Марией Ивановной, мы наступали. Теперь опять пятимся...
По дороге говорили о том, о сем, а в расположении эскадрона насел:
– Принимай отряд!
– Погоди! – отбивался я. – Оставайся командиром! Да и приказа нет.
– Нет! Так будет! Я ждал тебя, как Бога! Избавь от этой муки. Не могу командовать...
В самый разгар нашего спора меня вызвали к командиру эскадрона. Ротмистр пожал мне руку, спросил о здоровье и предложил принять разведку. Я помялся и промямлил:
– Неудобно. Дыденко как же?
– Он уже несколько раз просил освободить его. Ждали тебя.
– Я не знал об этом.
– Есть люди, Борщёв, которые хороши в заместителях, а в командирах не очень. Дыденко из этой породы. Принимай!
– Слушаюсь! – козырнул и ушел.
Делать нечего, нужно впрягаться в армейскую работу. Дыденко был на седьмом небе от счастья.
– Ну, Филя! Ну, молодец! Выручил!
– Ты особо не радуйся! – усмехнулся я. – Ты остаешься моим замом.
– Ну и что? Не командиром же...
Смотрел на него и думал:
«Командир разбирается в людях...»

Летом шестнадцатого года наши войска заметно ослабели. Это бросилось в глаза сразу, как только приехал в часть. Солдаты устали и открыто роптали. Не хватало снарядов и патронов. Из-за отсутствия боеприпасов австрийцы теснили нас.
– Ты не знаешь, Филя, когда этот бардак кончится? – спрашивал Максим.
– Когда кончится, тогда и скажу! – усмехался я.
– Тебе смешно. А здесь до чертиков надоела эта дурацкая война.
– Тебе одному? – уже серьезно отозвался.
Нас теснили. Тут же приказ: «Восстановить положение». Приходилось ходить в контратаку против пулемета.
– За-а-а мно-о-ой! – кричал ротмистр.
Он первым мчался с шашкой наголо, а следом неслась лавина всадников. Эскадрон неожиданно наваливался на противника с криком: «Ура-а!» и врагу ничего не оставалось, как бросить пулеметы и возвращаться в свои окопы. На некоторое время у нас появлялось, чем отбиваться от противника.
Как-то мы с Дыденко лежали под елкой, укрываясь от изнурительного зноя, и думали. Мне вспоминалась та расфуфыренная баба на приморском бульваре, которой сунул дулю.
«Вот, стерва, привязалась!» – ругнулся я.
Отвлек от нее Дыденко:
– Тебе не кажется, что у нас в тылу есть шпион?
– Почему уверен?
– Вот смотри, как кончаются у нас патроны, так австрийцы идут в атаку? С чего бы это?
– Вообще-то, да! – согласился я. – Нужно командиру сказать.
– А у вас нюх! – усмехнулся эскадронный, выслушав меня. – Что значит разведчики!
– Это у Дыденко чутье на такие дела. Он только прибедняется.
– Передай ему, что мы давно подозревали об этом. И только вчера разоблачили. Местный житель передавал сигналами...
– Как же он попался?
– Случайно! Солдат увидел, как он махал флажками и доложил...
– Что ему будет?
– Солдату крест. Шпиона шлепнут... – командир помолчал и добавил. – Бывает, меняют.
– Как это?
– Если наш разведчик у них попался, вот на него и меняют. Но только на этого вряд ли...
– Почему?
– Мелковат. Рядовой…
– Значит, шлепнут?
– Выходит.
– Понятно, – буркнул я и ушел.
Я хотел рассказать об этом Максиму, но он не дал и слова вымолвить.
– Борщёв, говорят, на станцию пришел вагон с боеприпасами. Нужно эскадронному сообщить, а то опять обделят.
Я тут же вернулся к ротмистру. Он обрадовался:
– Кстати! В самый раз подгадали.
Он помчался на станцию, а за ним почти весь разведотряд.

Вагон пришел на имя полка, которому передан эскадрон. Каждый думал, что, наконец, и у нас будет вдоволь патронов. А что из этого вышло, скоро узнаем.
Вагон стоял на запасном пути один. Мы спешились около него. Двери заперты большим висячим замком. Такие называют амбарными. Командир осмотрел его и приказал:
– Сбивайте!
Солдаты дубасили прикладами по замку, но он не поддавался, а только жалобно звякал о металлическую обшивку дверей. Максим где-то раздобыл железнодорожный лом с загнутой лапой, но и он не помог. Дыденко ворчал:
– Ну и замище. На совесть сработан...
Пока мы возились, подогнали пассажирский вагон. Паровоз гулко звякнул сцепкой и буферами и привлек наше внимание. Из вагонных окон выглядывали женщины в монашеских одеяниях. Мы от удивления рты пооткрывали.
Мне показалось, что с той минуты, как появились женщины, мужчины зачарованно уставились на смазливые головки. У Максима вывалился из рук лом. Если бы не толстая кожа сапог, отбил бы себе обе ступни.
– Мать вашу... – ругнулся он и затанцевал от боли.
Другие столбами торчали на месте. Даже ротмистр растерялся.
– Господа! – завопили дамы. – Разве так можно? Вот ключи!
Прибывшие вывалили из вагона, словно вороны, в черном. У многих на щеках играл свежестью румянец, но были и с блеклыми лицами. Они с интересом изучали единственного офицера, и что-то тараторили по-французски. Он взял ключи и поклонился:
– Мерси, мадам! – и передал ключи Дыденко. – Действуй!
Дыденко с двумя разведчиками бросились к двери, сняли замок и отодвинули дверь вправо. Она, попискивая, покатилась на роликах, все, сколько нас было, одним вздохом ахнули:
– Ничего себе?!
Дамы сияли от удовольствия, что удивило вояк. Вагон забит иконами и грамотками.
– И этим воевать? – возмутился ротмистр. – Нам патроны нужны...
Эскадронный строго глянул на женщин, раздраженно плюнул, резко повернулся «кругом», словно на плацу, и пошел прочь. Та дама, которая давала ключи, прошипела, как рассерженная гусыня, ему вслед:
– Му-уж-ж-лан!
– Ну, ну, ты, мымра столичная! – прикрикнул Максим. – Потише! А то не посмотрю, что баба! – и похлопал по кобуре «Маузера».
Женщины подняли визг, будто их резали на части. Командир остановился и крикнул:
– Оставь их, Дыденко!
Эти женщины и их визг вернули меня на керченский бульвар. Я отчётливо увидел картину, происшедшую там со мной. Я еще подумал:
«Сколько ты, смазливая баба, будешь преследовать меня?»
По дороге на передовую я рассказал Максиму об этом и добавил:
– Привязалась, как репей к собачьему хвосту.
– Эти тоже смотрели на нас отсутствующим взглядом, будто нас вовсе нет, а видели одного офицера.
– Я это заметил, – вздохнул я. – Но чего та преследует меня?
– А ты пошли ее в непотребное место и отстанет!
– Так и отстанет?
– Должна!
Как ни странно, а после этого разговора больше о смазливой керченской дамочке не вспоминал, словно мы никогда не встречались.

С того дня, как прибыли «петроградские шлюхи», как называл их Дыденко, нам не стало житья. Они шныряли всюду, даже бывали на переднем крае, не боясь обстрелов. Дамочки совали уставшему воинству Богово лико, а их гнали, не стесняясь в выражениях. В ответ на матерщину женщины плевались, но по их виду заметно, что это их не смущает. Только совсем молоденькие краснели до бурачного цвета. Офицеры бросали свои дела и табунами ходили за ними. А иконки не убывали, Дыденко наблюдал эту картину и ворчал:
– Солдату сейчас нужней патроны и добрая еда...
Стало ясно – столичные вертихвостки обосновались у нас надолго.
– Слушай, Борщёв! – спросил как-то эскадронный. – Посоветуй, как избавиться от этих шлюх?
– А вы отправьте их в том же вагоне...
– Нельзя! – перебил меня ротмистр. – За них горой штаб. Говорят, что делают они богоугодное дело. А то, что офицеры отбились от рук, им плевать. Было бы хорошо несколько Богу и царю, а сколько им...
Я смотрел на командира и удивлялся:
«Если он так говорит, что остается солдату?»
Но слушал внимательно и молчал. Что можно ответить на правильные слова...
Однажды утром прибегает мой подчиненный, шустрый малый, с двумя крестами и носом картошкой. Дыденко всегда брал его в поиск. Я даже иной раз ревновал его к Максиму.
– Господин старший унтер-офицер, – докладывал он, – вагон сгорел!
– Какой вагон? Как сгорел?
– Начисто! Который с бабами и иконами!
– Вас куда посылали с Дыденко?
– Патронов достать.
– А вы что?
– Так эть... мы и поехали...
– Понятно! Так что с вагоном?
– Наверно догорает. Никто не тушит... Приезжие дамочки волосы рвут – так им жалко этого добра. Что прикажете делать с бабами? В огонь бросаются, бедняжки...
Солдат говорил, а сам улыбался до ушей, пройдоха. Я смотрел на него, а нос его становился все больше и расплющился, стал похож на утиный. У меня закралось подозрение, что загореться вагону помогли, и я знаю кто. Напустив на себя побольше строгости, спросил:
– Кто поджег?
– Мы! – неожиданно признался подчиненный. – Чтобы души солдатские не мутили, стервы!
– С ума спятили? Узнают – трибунал! Кто это мы?
– Я и Дыденко!
– Мо-о-о-лодцы, ничего не скажешь! – вырвалось у меня. Ноги мои плохо слушались, и я опустился на пустые ящики от снарядов. – Передай, – продолжал я, – тому рыжему кубанцу, пускай на глаза не попадается – в порошок сотру...
– Ну да-а! – улыбнулся солдат. – Не посмеете!
– Это еще почему? – опешил я.
– Так он же ваш закадычный дружок. Вы его любите...
– Ах вы стервецы! – рассердился я. – Рассчитываете на мои чувства? И пальцем не шевельну перед начальством. Охламоны!..
– Так что с бабами делать?
– Сгинь с моих глаз!
Солдат расплылся в лукавой улыбке, лихо козырнул и побежал к коню. Он помчался на станцию, а я посмотрел вслед и пробурчал:
– Прохвосты!
Максим знал от меня, что эскадронный спрашивал совета, как избавиться от женщин.
«Вот стервецы! – усмехнулся я. – Тонко разыграли. Знают, что буду защищать, а командир поддержит...»
Взбучки не боялся, но нужно спешить к эскадронному и предупредить его.
Нашел ротмистра на переднем крае в окопах. Он шагал туда сюда, временами останавливался, упирался локтями в бруствер и смотрел в сторону неприятеля.
Наш командир умел и обороняться, и наступать в конном и пешем строю. Недаром драгун называют пехотой на конях. Нас часто спешивали и затыкали дырки в обороне.
– А-а! Борщёв! – обрадовался эскадронный. – Ты позарез нужен!
– Ваше благородие! – отозвал я командира в сторону, – Вагон сгорел!
– Какой вагон?
– А тот, с иконами!
– Так чего с ним? – отрешенно переспросил ротмистр.
По его лицу было видно, что его мысли далеко от сгоревшего вагона. Я растерянно напомнил:
– Сгорел. Начисто сгорел!
– Туда ему и дорога! – усмехнулся он. – Баб в шею. Посадите в любой поезд и чтобы духа их не было. Проверь исполнение и возвращайся. Есть дела поважней.

От вагона остались дымящиеся головешки. Дыденко стоял неподалеку, опершись спиной о телеграфный столб, и прищурившись смотрел на железный остов вагона. Мне показалось, что он стоит, чтобы не дать тушить огонь. Спешившись, подошел к нему. Курносый, увидев меня, вскочил на коня и ускакал.
– Ты что наделал? – набросился на Максима. – Мог бы посоветоваться, голова садовая?
– С кем?
– Хотя бы со мной!
– Да нет! Тебя я знаю. Ты бы начал то, да се, а так раз и дело в шляпе.
– Кто надоумил?
– Никто! Сам. Надоело смотреть, как они с офицерами в открытую…
– Как дойдет до начальства? – перебил я его.
– Мы без свидетелей. Мы что, не разведчики?
– А вдруг?
– Нет! Мы хорошо проверили. Я и не пошел бы на это, но узнал, что солдаты намерялись пустить баб в распыл и решился...
– Как это? – не понял я. – Расстрелять, что ли?
– Вот именно! По одной даже стреляли...
– Молодцы! Додумались! Ты хотя бы помалкивай?
– Не дурак!
– Раз так, тебе и карты в руки. Командир распорядился выпроводить дамочек. Ясно? Поджигатель!
– Это мы мигом! – с азартом потер здоровенные ладони Дыденко.
– Кстати, где они? Что-то пусто.
– На станции осаждают телеграф.
– Зачем?
– Не знаю! Вон формируется поезд, – продолжал Максим. – Прикажу подцепить пассажирский. Потом всунем девок в него и все.
– Ну, ну! – усмехнулся я, развернул коня и подался на передовую, откуда доносилась пулеметная стрельба и изредка бухали пушки и рвались снаряды.
Так избавился от неприятной процедуры проводов. Я знал, что дамы так просто не уедут. Когда спрыгнул в окоп, командир спросил:
– Как питерские дамы?
– Не знаю! Там Дыденко. Поджигал – пускай и отдувается.
– И то верно! – засмеялся ротмистр. – Додумались, стервецы.
– Максим сказал, будто солдаты собирались пустить баб в расход...
– Даже так!? Довели мужиков. Но Бог с ними! У нас другие заботы. Нужен язык! Позарез нужен.
– Сделаем, Ваше благородие!
– В этом я не сомневаюсь. Нужен знающий оборону. Гляди, как укрепились, – и подал мне бинокль.
Я пошарил по вражеской обороне биноклем и почесал подбородок.
– Да-а! – проговорил. – Обойти бы их?
– Вот и я так думаю. Приказали взять деревню, которая за горой. Только не пойму, на кой ляд она нужна? Но приказ есть приказ. Если расстараетесь приличным языком – возьмем. Только ты не ходи. Нужен здесь. Пошли Дыденко.

Зная, где находится Дыденко, помчался на своем скакуне на станцию и застал развеселую картину.
Столичные девы не хотели добровольно уезжать. Солдаты ловили их и насильно заталкивали в вагон. Некоторых несли на руках, а они брыкались и царапались. Одной сунули кулаком под дых – она обмякла, как неживая. Наконец, всех выловили, усадили, закрыли на амбарный замок, а ключ отдали проводнику. Машинисту махнули фуражкой, чтобы трогал. Солдаты облегченно вздохнули. В этот момент самая маленькая и шустрая выпрыгнула из окна. Она приподняла руками длинные юбки, оголила желтые, как у покойника, икры и пустилась наутек. Куда она бежала, осталось загадкой.
Солдаты остолбенели, а сообразив, бросились вприпрыжку за беглянкой. Другие кричали и свистели, чтобы остановили поезд. И только когда бабахнули из карабина, машинист выглянул из кабины и затормозил. Беглянку нагнал Дыденко на коне и с коня водворил в вагон. Она что-то кричала по-французски, а Максим ругался:
– Мымра! Дарма, что малая, а злая, как свирепая кошка...
Он подозвал курносого солдата, что-то сказал и кивнул на вагон, где у окна опять копошилась беглянка.
Курносый помчался к окну, из которого показались ноги и оголенный зад в кружевных панталонах. Он огрел настырную по заднице нагайкой. Она пулей влетела в вагон и больше не высовывалась.
– Видишь, – сказал Максим, – какая стерва!
– Вижу. Черт их принес на нашу голову?
Я хотел еще что-то сказать, но вернулся курносый, а за ним офицеры человек двадцать. Они примчались на выручку своим дамам, но опоздали. Поезд далеко вилял последним вагоном и подмигивал красным фонарем, словно посылая последнее прости от ухажерок. Офицеры зло глянули на нас и, не поднимая шума, развернули коней. Они знали, что «поле боя» будет за солдатами.
Только умчались офицеры, я набросился на Дыденко:
– Ты чего чухался? Еще немного и была бы перестрелка.
– Пока уговорил машиниста подцепить вагон к товарняку, а эти стервы разбежались...
– Ты чего въелся в женщин, как клещ?
– Совесть потеряли. Вот и въелся. Как же, кобелей столько. В столице, небось, такой лафы не будет?
– Ладно! – прервал я друга. – Бог с ними! Собирайся в поиск. Командир приказал доставить языка.
– Ты тоже пойдешь?
– Перестань! Ты же знаешь, вместе нас не пускают. Язык должен быть знающим…
– А когда мы брали плохих?
– Не перебивай. Если этой ночью не сможешь вернуться, ты знаешь, что делать. Понял?
– Как не понять? Не впервой. Сделаем...


Мое предсказание исполнилось. Той ночью Дыденко не вернулся. Я нервничал, ожидая друга, и думал:
«Все ли у него в порядке?..»
За ночь не сомкнул глаз. Ждал условного крика сыча, но его не последовало. При подходе к передовой со стороны противника мы давали знать о себе. Так наступило утро.
Днем поспать не пришлось. Вторую ночь встретил, как говорят: «ни рыба, ни мясо», но бодрился и надеялся выстоять. Только солнце закатилось за горизонт, словно яблоко под кровать, а ночь набросила на долину черное покрывало, я занял место в окопе. Он находился метрах в двадцати впереди позиций и назывался секретом.
Темнело быстро. Рядом в траве стрекочут цикады. Над головой одна за другой зажигаются звезды, а потом все небо усыпало радужными точками, словно где-то далеко-далеко зажгли фонарики.
Наступила тишина. Даже не верилось, что так бывает на фронте. Я положил голову на бруствер, как на подушку, и напряженно всматриваюсь в темноту, в сторону неприятельских позиций...

...Только мне показалось странным, что быстро посветлело, а Дыденко с товарищами не возвратился.
«Еще на день остались? – подумалось мне. – Видно подходящего языка не было…»
Совсем рассвело. И вдруг, словно из-под земли, австрияк и швырнул в меня гранату. Она, похожая на колотушку с длинной деревянной ручкой, которой женщины толкут картошку, летела прямо в мою голову. Я пригнулся и сжался в своей ямке в надежде, что пролетит мимо. Она, зануда, упала на край бруствера и шипит злой гадюкой. На мое счастье не взорвалась.
Мы мало разбирались в этой новинке. Нам показали, как выдернуть чеку и бросить. Обычно следовал взрыв сразу, после падения на землю, а та – шипела и вертелась юлой.
Мне стало невмоготу смотреть на свою смерть, выпрыгнул из окопа и дай бог ноги. Оглянулся. Она, холера, за мной, а австриец хохочет, держась за живот. Ну, думаю: «Доберусь я до тебя...» Раскаленная докрасна граната догоняет, а из ее ручки вырывается струя черного дыма. Огненный шар, похожий на шаровую молнию, несется прямо на меня. Я в сторону и провалился в снарядную воронку. Граната пролетела мимо и вдруг развернулась в обратном направлении. Я пригнулся и подумал:
«Фу ты, черт, ничего не пойму?»
Граната пролетела мимо меня. Облегченно вздохнул и выглянул из укрытия. Она настигла своего хозяина и рванула так, что все заволокло черным едким дымом. Я поднялся на ноги, отряхнулся и усмехнулся:
«Не рой яму другому – сам угодишь в нее...»
Подошел к своему окопу и увидел австрийца. Он стоял с поднятыми руками в лохмотьях – это все, что осталось от его формы. Ее словно ножницами порезали на ленточки. Лицо в копоти, как у кочегара. Я глянул на него и проговорил:
– Довоевался, вражина?
Австриец вылез из окопа, упал на колени, обхватил мои ноги и лопочет по-своему, а что – понять не могу. И все же догадался.
– Дурак! – усмехнулся я. – Мы пленных не расстреливаем...
Он отпустил мои ноги, посмотрел недоверчиво и стал тыкать пальцем на свои окопы, что-то бормоча, а что – я не понял. Мне стало жалко пленного. Я сунул его в окоп и продолжал ждать Дыденко.
Друг мой так и не появился. Вскоре наши войска стали отступать. Куда-то исчезли коноводы с лошадьми. Разведчики несут на себе свои пожитки и оружие. Один я шагаю налегке. За меня тащит мое имущество оборванный и грязный пленный. Ребята смеются:
– Борщёв, ты где откопал такого замурзанного носильщика?
– А вам кто мешает? – усмехнулся я. – Вон они, позади!
– Куда нам! – отозвался «Шилом бритый». – Ты у нас фартовый.
Погода портится на глазах. Потянуло прохладой, словно осенью. Чтобы согреться, прибавляю шагу. За мной семенит груженый, как верблюд, австриец. Стали рваться снаряды. Мы упали на землю. Пленный рядом и толкает меня в бок...

От сильного толчка просыпаюсь и вижу в сереющем рассвете усмешку на сером от пыли лице Дыденко. Он лежит передо мной, а за ним ребята с мешком, в котором что-то живое ворошится. С австрийской стороны простужено кашляет пулемет. Ему ответил бойкой строчкой наш «Максим». Я ошалело мотаю головой и ничего не пойму: граната, австрияк, Дыденко, а за ним разведчики торопят.
– Ну, чего там? – шепчут нетерпеливо. – Могут засечь...
Максим оглянулся и сделал знак рукой, чтобы обходили. Наконец, пришел в себя. Тряхнул головой и пробормотал:
– Фу ты, черт! Выходит, заснул? Так недолго самому оказаться в таком положении... – я кивнул в сторону мешка, который тащили два разведчика.
В нем просматривались очертания человека. За ними полз замыкающий, который отвечает за тыл. Как правило, при перестрелке он погибает.
– Надо же! – возмутился я. – Уснул! Еще всякая чепуха приплелась.
– Ты о чем, командир?
– Сон дурацкий приснился. Вроде ты с ребятами пропал, наши отступают... Казнить меня мало... Хорошо, ты опытный, а могло и по-другому случиться...
– Да брось ты, Филя! С кем не случается грех? Ты прошлую ночь не спал? Вот и не выдержал...
– Почем знаешь, что не спал?
– Уж тебя знаю, как облупленного. Ты не из тех, кто забывает о друге, когда тот в опасности…
– А у вас как? – перебил я Максима.
– Офицера взяли. Долго охотились. И все же вечером попался... Повозились с ним, пока усмирили. Сейчас связан и с кляпом.
– Что, такой буйный?
– Чем-то напоминает нашего первого. Только старше годами и званием...
– Да-а-а! – вздохнул я. – Время бежит. Зато эскадронный будет доволен.
– Не сомневаюсь! Что это мы развалились у врага на виду, – спохватился Максим. – Уходим!
Мы ужами поползли в наши окопы. Это мы уже умели. Правда, за время болезни я малость поотвык, но ничего – стал привыкать.

Прошел день, второй. Сон стал забываться. Навалились другие проблемы. Дыденко за офицера получил четвертого Георгия и стал полным бантистом. Разведчиков наградили медалями. Я остался в тени. Меня в пору наказать за сон, хотя и в неофициальном наряде. Я судил себя сам.


Все же, как говорится, сон в руку. Пока наши генералы собирались, австрийцы стремительной атакой во фланги вышибли нас из последнего населенного пункта на чужой земле. Даже язык, доставленный Дыденко, не помог.
Мы не сожалели об этом. Все там чужое и ненужное нам. Даже дома не такие, как у нас. Они высокие, крыши крутые, а под ними вместо чердака комната. И церкви другие. Конические шпили, словно казачьи пики, уходят в туманную высь. Иногда и крестов не видно из-за тумана. Строения крыты красной черепицей. Издали красиво, но после артобстрела некоторые дома полуразрушены. В церковном шпиле сквозная дыра, пробитая снарядом. Улицы завалены хламом. Кое-где дымятся затухающие пожары. Я посмотрел на разруху и вздохнул:
– М-м-да-а!
– Ты чего, Филя? – забеспокоился Дыденко.
– Вот смотрю на селение. Жалко. Разрушили...
– Так не мы же! Они сами...
– Я не об этом. Вообще о войне. Люди строили. Силы и деньги вкладывали, а какой-то снаряд – и все вдребезги...
– Жалостливый ты стал, Филя...
– Это хорошо! – вмешался подошедший эскадронный. – Не ожесточился на войне.
Мы поприветствовали командира и насторожились, зная, что он зря не приходит. Эскадронный всматривался в австрийские позиции и молчал. Потом вздохнул и сказал:
– Устал я от этой дурацкой войны.
– Солдаты тоже ропщут, – отозвался я.
– У них другое, Борщёв. Я устал от непродуманных и противоречивых приказов. Вот и сейчас приказали конной атакой овладеть селением, из которого нас турнули...
– Но это безумие, Ваше благородие! – опешил я.
– Даже вы понимаете безрассудность затеи.
– Жалко драгун, – вздохнул Максим. – Старослужащих почти нет...
– Чтобы не добить последних, помогите мне.
– Что мы должны сделать? – спросил я.
– Нужно найти несколько бродов. Мост, отступая, мы сожгли...
– Понятно! Дыденко, за мной!
– Как найдете – сразу ко мне! – крикнул вслед ротмистр.

Стояло теплое утро. Мы шарили по берегу в густом лозняке, не привлекая внимания противника. Брода не было. Речка бурлила и гудела, словно рядом работала водяная мельница. Только внизу по течению река успокаивалась. Мы пробирались сквозь заросли, где в рост, а где на брюхе.
– Отдохнем малость, – предложил Максим, – и осмотримся! Гимнастерка от пота прилипла к спине, как пластырь.
– Давай! – согласился я.
Лежим, отдыхаем и всматриваемся в противоположный берег. Метрах в трехстах от речки неприятельские позиции. Видны пулеметные ячейки, окопы в полный профиль...
– Когда они успели укрепиться? – удивлялся Дыденко.
– На это они мастера, – согласился я, – ничего не скажешь...
– Что будем докладывать командиру? – перебил меня Максим.
– Не знаю! – и вдруг увидел его и воскликнул. – Вижу! Брод!
– Где? – всполошился друг.
– А вон, видишь, вода гальку шевелит?
– Ну и что удивительного?
– А то! Ты все знаешь, а вот этого не знаешь. На глубокой воде галька лежит мертво, а на мелкой шевелится. Вода как бы наталкивается на препятствие.
– Ты смотри, – улыбнулся Дыденко, – оказывается и ты кое-что соображаешь. А то все я, да я...
– Выходит, я дурак?
– Не надо, Филя! Не передергивай. Я этого не говорил...
– Ладно! – усмехнулся я. – Согласен. Не говорил! А брод нужно обследовать.
– Знаешь, Филя, этот брод мне не нравится.
– Почему? – удивился я.
– Он наверняка пристрелян.
– Возможно! – согласился я. – Что же делать?
– Нужно поискать ниже, чтобы верней было, а доложим и об этом.
Опять ползаем в лозняке и, наконец, наткнулись на брод. Лежим, отдыхаем и обсуждаем:
– Ну, а этот как? – спросил я.
– Как тебе сказать, – вздохнул Максим, – Если нет секрета...
Вдруг он засопел раздутыми ноздрями, как охотничий пес, когда учует дичь. Уж я знал друга и понял – что-то взволновало его. Проследил за его взглядом и остановился на пятачке, заросшем высоким кустарником, среди голого, как бритая голова, берега.
– Ты чего, как борзой? Учуял что?
У него отличное зрение, острое ощущение обстановки и завидная наблюдательность. Он всегда злился на нас и обзывал слепыми котятами. На мой вопрос Максим не ответил, облизал сухие губы и выдавил сквозь зубы:
– Мё-ё-ёд!
– Чево-о? – не понял я. – Какой еще мёд?
– Пчелиный! Жаль, что не умею обращаться с пчелами, а то наелись бы медку от пуза.
– Фантазер ты, Максим. Чего только не придумаешь...
В этот момент с австрийской стороны ударило орудие. Снаряд прошелестел над нами и взорвался где-то за нашими траншеями. Еще выстрел и снаряд взорвался перед окопами.
– Пристреливается, гад! – ругнулся Дыденко. – Уже пушку успели поставить, а наши на «ура» надеются...
– Бог с ними! – перебил я его. – Где твои ульи?
– Ты разуй зенки, куриная слепота. – Во-о-он, у самого берега, в кустах.
– Не может быть?! – удивился я. – Откуда они в районе военных действий?
– Этого я не знаю, но ульи стоят, видно, давно. Во-о-он, смотри туда! – кивнул он в сторону кустов.
– Ничего не вижу, черт глазастый! Кусты как кусты! – признался я.
– Слабак ты, Филя! – горячился Максим, – Во-о-о-он, смотри! Между листвой пробивается голубизна...
– Вижу! – соврал я.
Сам тыкался взглядом, словно слепой, в зеленую стену.
– Наконец! – облегченно вздохнул друг.
Мы молча всматривались в неприятельские позиции. Нам хорошо видно с пригорка.
«Вот бы поставить здесь пушку, – подумалось, – и прямой наводкой…»
– Есть идея! – перебил мои мысли Дыденко.
– Еще что придумал? – не понял я.
– Можно взять языка, не лазя в тыл...
– Зачем нам язык? – удивился я, – Такого приказа не было...
– Только и живешь по приказу. А без него нельзя?
– Пока в армии, приказ – закон!
– Хороший язык, Филя, всегда нужен! – усмехнулся Максим. – Если сам идет в руки.
– Авантюрист ты, Дыденко!
– Ничего подобного! – улыбнулся он сияющим огненным лицом. – Разведчик я, Филя!
– И как ты думаешь взять языка? – поинтересовался я.
– Проще простого. Если пораскинуть мозгами и умеючи взяться за дело, он сам притопает в наш в мешок.
– Так и притопает?
– А вот слухай…
Дыденко выложил свои соображения. По его плану получалось, что у австрийцев найдется любитель сладкого и клюнет на дармовой мед. В этом я сомневался, но ничего не сказал другу.
Мы долго пахали своими животами берег, выставляя вешки. Докладывая эскадронному о выполнении задания, я, между прочим, выложил идею Максима о языке.
– Придумано неплохо, – согласился ротмистр, поглаживая усы. – В случае неудачи Дыденко полезет напролом. Жаль, если погибнет. Пойдешь с ним! – приказал эскадронный.

Вышло по-другому. Я не успел уйти, как зазвонил телефон.
– Слушаю, Ваше превосходительство! – проговорил ротмистр.
Я остановился у дверей и наблюдал за командиром. Лицо его наливалось кровью, стало пунцовым и злым. Мне подумалось:
«Что-то случилось нехорошее?»
Эскадронный положил трубку, пылая гневом. Я не выдержал:
– Произошло что-то, Ваше благородие?
– Приказали немедленно атаковать неприятеля. Еще ничего не готово, но приказ есть приказ...
Примерно через час эскадрон во главе с офицерами по четырем бродам, указанным нами, наметом перешел речку. Нас в атаку эскадронный не пустил.
– У меня других разведчиков нет! – заявил он.
Мы с возвышенности наблюдали, как австрийцы кинжальным пулеметным огнем отсекли наши фланги. Драгуны дрогнули и повернули назад, оставляя убитых и раненых. Уцелевшие лошади без седоков метались по долине, а потом бросились вдогонку за отступающими. Эскадронный пытался еще несколько раз прорвать вражескую оборону, но всякий раз отступал.
В сумерках эскадрон вернулся на свои позиции. Меня сразу вызвал ротмистр, и я опять попал на телефонный разговор. Только доложил о своем прибытии, как загудел зуммер. Командир слушал молча, видимо, разнос за неудачную атаку. Он то бледнел, то наливался кровью до бурачного цвета. Я топтался на месте и хотел уйти, но эскадронный движением руки остановил, а в трубку крикнул:
– Кому это, господа, не терпится угробить эскадрон? По вашей милости треть личного состава вышла из строя!
В ответ трубка угрожающе забулькала. Командир грохнул ее об аппарат, плюнул с досады и достал носовой платок. Он повертел его в руках, утер пот со лба и раздраженно проговорил:
– Ты видишь, Борщёв, какие сволочи! Им нет дела до потерь. Главное выполнить чей-то дурацкий приказ!
Что я мог сказать в утешение? Я давно уяснил, что в таких делах лучше не лезть со своими советами. Эскадронный шагал туда-сюда. Лицо его пылало гневом. При свете закопченного фонаря «летучая мышь» оно казалось синим. Вид у него – доброго и отзывчивого человека, был страшен. Мне показалось, что попадись ему в эту минуту генерал, который посылал нас на смерть, живым он отсюда не ушел бы.
Я стоял у двери, прижавшись к земляному косяку, и не смел ше¬вельнуться. Наконец ротмистр сел за стол, сооруженный из снарядных ящиков, потер дрожащими руками виски, и замер на несколько минут, задумавшись. От его тяжкого вздоха я вздрогнул и насторожился в ожидании приказа.
– Посылай, Борщёв, людей за языком, – проговорил он хрипло. – Нужно самому готовить операцию. Действуй! Только к утру вернуться. Уверен, с восходом солнца погонят нас на убой...
Я молча козырнул и выскочил из землянки, словно меня вышвырнули из нее. На сердце лежал тяжелый камень, а в подсознании теплилась надежда, что язык поможет командиру спасти эскадрон...

Я рассказал Максиму все, что видел и слышал у командира. Он, не теряя времени, отобрал четверку сильных разведчиков. Все снаряжение оставили в окопах и с одними «Маузерами» перебежками добрались до речки. Действовали осторожно, чтобы неприятель нас не засек. Если заметит, считай, операция провалилась. Но все спокойно. Мы перебрались на другой берег и у кустов залегли.
Дыденко оказался прав. Раздвинули кусты – на поляне десятка два улей зеленых и голубых. Я обратил внимание, что они большие, как бы в два этажа.
– Ишь ты, – тихо отозвался один из разведчиков, – я таких не видел, но слыхал, будто уже применяют такие...
– Ты что, разбираешь в пчелах? – удивился я.
– Да как сказать! Самую малость. Дед мой занимался пчелами...
Мне тоже вспомнился дед, отец, бабка и моя семья.
«Что-то давненько писем нет?» – подумал я и вздохнул.
– Ты чего, Филя? – прошептал Максим.
– Да так, ничего, – отозвался я и распорядился сделать засаду по всем правилам, чтобы не вышло осечки.
Ждем молча. Долго никого не было. Уже хотел отдать приказ на отход, когда послышался едва различимый шорох. Кто-то осторожно полз. Насторожились. Прямо передо мной через поляну колыхнулась листва. Ждем. Опять тихо. Наконец отодвинулась в сторону большая ветка. И опять пауза. И вот в образовавшуюся дыру просунулась голова, посмотрела налево, направо и замерла.
«Ишь ты! – усмехнулся я про себя. – Этот любитель меда, как медведь, прется напролом, хотя и с осторожностью. Видно бывал здесь и уверен, что мы после такого поражения нескоро очухаемся».
Уверившись, что никого нет, пролез в дырку и поднялся на ноги. Постоял, прислушался и бесшумно пошел к ульям. У одного прислонил винтовку и стал отстегивать котелок от пояса. У него что-то заело. Наконец освободил посудину, открыл улей и достал рамку. Он стряхнул с нее пчел, стал ломать соты и плотно укладывать куски в котелок. Я толкнул Дыденко. Пора, мол. Он шепнул мне на ухо:
– Пускай полный наберет...
Когда австриец нагнулся за крышкой, вот тут и набросились на него. Он не успел опомниться, как оказался связанным и с кляпом во рту. Пленный ошалело вертел головой и ничего не понимал. Не мешкая, потащили его на нашу сторону.

Сдали языка, вышли из блиндажа эскадронного и присели под сосной со сбитой снарядом, верхушкой. На востоке занималась заря, окрасив полнеба в розовый цвет. Я залюбовался восходом...
– Быть сегодня побоищу! – перебил мои любования задумчивый голос Максима.
– Откуда взял? – недоуменно спросил я.
– Восток кровавый. И пленного долго допрашивают.
– Да нет, ошибаешься, – усмехнулся я. – У нас в Керчи рыбаки говорят – к ветру...
– Знаешь, Филя, о чем я подумал? Австрияки кинутся, а снабженец пропал, и начнут палить.
– Ты уверен? – удивился я.
– По идее на ком-то нужно зло согнать...
Максим, как в воду глядел. После завтрака, не прошло и часа, как первый снаряд разорвался в речке. Дыденко усмехнулся:
– Что я говорил? Теперь начнут громить пасеку...
И точно. Вторым снарядом точное попадание по ульям. Разрывы приближались к нашим окопам. Из блиндажа выбежал эскадронный.
– Что это они ни с того, ни с сего? – удивился он и навел бинокль на австрийские позиции.
– Это они за снабженца! – усмехнулся я.
– Какого снабженца? – не понял ротмистр.
– А того, которого мы притащили.
– Ты смотри, Борщёв, что происходит? – удивился командир и передал мне бинокль.
– Так они же драпают, Ваше благородие? – ахнул я.
– Подумалось, что мерещится, – усмехнулся ротмистр.
– А ну, дай! – отобрал у меня бинокль Дыденко. – Точно драпают! С чего бы это? – пробормотал Максим.
Командир эскадрона сразу сообразил, что под шумок можно прорвать оборону неприятеля. Он поднял драгун и с криком «Ура» эскадрон понесся на окопы противника. Пулеметы и пушки молчали.
Наблюдая эту картину из своих окопов, мы не могли понять, что происходит? Переглянулись, пожали плечами и, не сговариваясь, бросились к коноводам. Наша пехота хлынула в прорыв.
В деревню примчались, когда товарищи собирали трофеи. Наши солдаты занимали австрийские окопы. Всюду брошенные винтовки, амуниция, солдатские ранцы, пушки, пулеметы и даже дымящая кухня. Дыденко обошел ее вокруг и спросил у меня:
– Ты не знаешь, Филя, что это?
– По-моему, полевая кормилица, а ты чего дурака валяешь?
– Стоит посмотреть, что внутри?
Он привязал жеребца к оглобле и прыгнул на ступеньку кухни. Не спеша открыл крышку. Ему в нос ударил ароматный дух чечевичного пюре со свининой.
– Вот это да-а! – воскликнул Максим. – Будешь, Филя?
– Отравить хочешь? – усмехнулся я.
– Стану я травить друга...
Он достал из-за голенища сапога деревянную ложку, зачерпнул варева полную с горкой и, смакуя, приговаривал:
– Красота! Так воевать можно...
Мимо проходили солдаты, неся в охапке винтовки. Останавливались, крутили носом, вздыхали и шли дальше. Я усмехнулся и взобрался на кухню. Мы съели по несколько ложек, как на нас напала большущая стая пчел. Не стая, а огромное облако. Началась паника. Некоторые драгуны бросились к лошадям. Но зычный голос эскадронного пригвоздил на месте:
– Сми-и-ир-но-о-а! Руками не размахивать!
Солдаты и офицеры замерли, как истуканы. Насекомые полетали около нас и убрались восвояси. Послышалась команда: «Вольно!»
– Вот это да! – проговорил я. – Теперь понятно...
– Ну их к черту, Филя! Давай рубанем, как следует!
За этим занятием застал нас эскадронный и спросил:
– Вы что делаете?
– Пюре вкусное едим, – усмехнулся Дыденко. – Вам дать?
– В самом деле, вкусное?
– На большой!
– Тогда давай малость! А то пчелы не дали позавтракать...

После нападения пчел мы поняли, что произошло у неприятеля. Нашлись и знатоки пчелиных дел. Они объяснили: когда снарядом опрокинуло ульи, и они раскрылись, обозленные пчелы бросились искать виновных. Австрийцы позорно бежали. У них не было такого командира, как наш эскадронный.
Вот так мы узнали, в чем сила пчелы. Вчера не могли взять деревню с боем, а сегодня – без единого выстрела... Драгуны шутили по этому поводу:
«Лучше быть укушенным пчелой, чем пулей...»
Были и пострадавшие. Они прикладывали к опухшим лицам большие пятаки и стонали. Но в основном мы были довольны. Приказ выполнен без потерь.

Осенью 1916 года в армии началось брожение. Открытых выступлений против войны и правительства не было, но это могло случиться в любой день.
Принужденное сидение в мокрых окопах, грязь, вши, нудные нескончаемые дожди, как через решето, день и ночь, ежедневные потери людей. Все это действовало на настроение солдат. Воинство сникло. Исчезла та русская удаль, на которой долгое время держалась армия.
Поговаривали, будто на других фронтах происходит «братание» между нашими солдатами и немецкими. Как это происходило – не знаю. У нас такого конфуза не случалось.
Что долго так продолжаться не может, стало понятно даже мне, неискушенному в политике. В армии назревало недовольство с такой силой, что казалось, случись чахлая искра, и произойдет взрыв огромной силы. Простой люд стал разбираться, к чему ведет никчемная война, а где-то за «дверью» стучалась революция. Теперь чаще слышались едкие высказывания в адрес царя и царицы… Однажды, проходя мимо группы солдат, услыхал такие слова:
«Окрутила царица-немка дурака Николку и торгует Рассеей по трошку…»
Я оглянулся. Говорил небольшого росточка драгун с давно не бритым лицом. «Тоже мне драгун», – усмехнулся я. Раньше таких заморышей в драгуны не брали. Он, прищурившись, насмешливо смотрел на меня. Стало ясно – проверяют. Собравшиеся вокруг него солдаты ждали, что я скажу? Сделал вид, будто не расслышал, и спросил:
– Ты меня окликал, братец?
– Никак нет, господин старший унтер-офицер! Это мы промеж собой беседуем!
Солдат продолжал настороженно смотреть на меня. Сделав вид, будто ничего не понял, буркнул:
– Ну, ну, – и прошел мимо.
– Кто такой? – спросил незнакомый голос.
– Борщёв из разведки! – ответил коротышка.
– Ого! Шишка! Попади к такому?
– Он, парень, неплохой… – ответил коротышка.
Неподалеку разорвался снаряд и я больше ничего не расслышал. Начинался обычный артналет.

С очередным пополнением стали попадаться питерские и из других больших городов рабочие. Видимо среди них были и большевики. Солдаты окружали их и о чем-то тихо спорили. Стоило появиться младшим командирам – наступала тишина. (Последнее время в окопах офицеры не появлялись, кроме ротмистра).
Становилось обидно от незаслуженного недоверия. С одной стороны солдаты правы. С виду ты хороший, а что внутри – загадка.
Такой загадкой был для меня и командир эскадрона. Офицер, а на революционные настроения солдат смотрел сквозь пальцы. Находились шептуны, которые жужжали ему в уши. Ротмистр обещал пресечь крамолу, а мне жаловался:
– Знаешь, Борщёв, сколько сволочи в эскадроне… – и называл фамилии, кого я должен остерегаться.
– Учту, Ваше благородие! – удивленно отвечал я.
А однажды командир сказал:
– Я тебя, Борщёв, уважаю. А как же иначе? Ты ведь моя правая рука. Офицеров в эскадроне много, но они мне чужие, и, чувствую, настроены враждебно против меня…
– Почему? – удивился я.
– Причин много. Одна из них, что я больше верю вам, чем им. И еще. До сих пор не могут простить мне пятый год. За всю войну ни одной награды и в звании обходят…
Вот такой однажды состоялся разговор. Он меня удивил и обрадовал, что малость приоткрылась завеса.
Доверие командира, конечно, радовало. А вот поведение товарищей, с которыми не раз ходил на смерть, обижало. Даже друг Максим Дыденко в последнее время стал избегать щекотливых разговоров. Однажды не вытерпел и спросил:
– Ты большевик, Дыденко?
– С чего ты взял? – растерялся Максим.
– Да речи у тебя большевистские. Словно ты всю жизнь ходишь в революционерах.
– Ну, это слишком! – разозлился товарищ.
– Возможно, ты не совсем большевик, но что-то около этого.
– Ишь ты какой? – удивился товарищ. – А я думал, ты мне друг.
– А то, как же! Конечно друг! Я тебя предупреждал, что вокруг шептуны и провокаторы?
– Было дело! Но мне не нравится, что ты с офицерами…
– Ты брось трепаться! – окрысился я. – Ты знаешь, что я кроме как с ротмистром – ни с кем. Я подчиняюсь ему лично. Ну, если какая совместная операция, тут офицерья не минешь. Ты ж сам уважаешь командира, а говоришь о нем, как о последнем гаде…
– Человек он хороший, слов нет! Но он офицер и дворянин, а своя рубашка ближе к телу…
– Эх ты, Максим! Может, кто другой и да, но не наш командир. Это же он предупредил и назвал фамилии доносчиков…
– Неужели?! – удивился Дыденко.
– Так и сказал, что у нас в эскадроне хватает сволочи…
– А я и не знал!
– Ты многого не знаешь. Я вот по сей день в революционных делах ни бум-бум. Если ты друг, объясни что к чему. Думаешь, я не замечаю, как ты бегаешь к пехотинцам… – помедлил и добавил. – Не к женщинам же, которых за пятьдесят верст и на дух нету?
Максим посмотрел на меня с таким видом, словно впервые встретил, ничего не сказал, повернулся и ушел.

В повседневных делах я стал забывать о нашем разговоре. Дел наваливалось каждый день поверх головы: то разведка, то кого-то убило и нужно похоронить, то командир вызывает… Так шли дни за днями. Но Дыденко не забыл. Стал замечать, что его отношение ко мне изменилось. Нет-нет, да сунет втихомолку листовку, а через некоторое время спросит:
– Ты понял что-нибудь?
– Как тебе сказать? Не совсем.
Он растолковывал мне суть. Я что понимал, а что переспрашивал. В каждой прокламации призывали кончать войну и поворачивать оружие против царя. Я никак не мог сообразить, как это можно? Ведь царь есть царь…
Иногда к нам попадали большевистские газеты. В них то же, что в листовках. Перечитывал я их от корки до корки – и баран бараном. Ничего не понимал: большевики, меньшевики, эсеры, анархисты, монархисты, кадеты… От такого обилия партий у меня рябило в глазах и плыло, как в тумане, а в голове все перепуталось, образовался кавардак.
Дыденко однажды сказал:
– Темный ты, Филя, как сибирский валенок! И впрямь нужно тебя спасать, а то вступишь в какую-нибудь каку…
Дело в том, что в окопах стали появляться газеты и других партий. Вот это и взволновало Максима. Как я понял, он боялся потерять друга. Стал объяснять мне всю остроту текущих событий. Так с помощью друга к новому семнадцатому году стал кое в чем разбираться.


Доносчики не спали. Они тайно писали, передавали, докладывали во все доступные инстанции о творившейся крамоле в окопах и добились своего.
Однажды нагрянули жандармы. Они перетрусили все, но ничего не нашли. Обыскали землянки, солдат и младших командиров. От пехоты перешли к драгунам.
Нам грозила опасность. Дело в том, что пехотинцы передали Дыденко пачку листовок, а он мне и сказал:
– Спрячь, Филя!
– Куда, Максим? Они же переворачивают все вверх дном.
– У эскадронного! У него искать не будут.
Но выполнить совет не успел. Нас построили для обыска. Я стоял на левом фланге строя, то есть замыкал его, и заметно нервничал. За пазухой лежали листовки и словно огнем жгли мне бок. Я думал:
«Сейчас, Филимон, загудишь под барабанный бой…»
Не знаю, чем бы это закончилось, если бы не ротмистр. Он, видимо, заметил мое состояние и догадался, что у меня не все в порядке. Сделал злое лицо и как заорет:
– Борщёв!
– Я здесь, Ваше благородие!
– Посты в секрете проверил?
Я опешил и подумал: «Какие секреты? У нас их нет!» – и тут сообразил, что командир бросил мне соломинку, которая должна спасти меня, как утопающего.
– Никак нет, Вашескородие! – отчеканил я. – Жду приказа!
Жандармы прервали обыск, посмотрели в сторону бравого старшего унтер-офицера с тремя крестами и что-то хотели сказать. Но командир опередил жандармов и матерно на меня:
– Напоминать надо! Марш в окопы!
Я не стал ждать разрешения жандармов и юркнул в ходы сообщения. Здесь приказывает ротмистр. За поворотом остановился. Мысль бешено стучит в виски: «Куда?» Вдруг вспомнил, что мы действительно готовили секрет. Окоп вырыли, а не воспользовались. Не раздумывая перевалил за бруствер и пополз в сторону врага. Через некоторое время вернулся с докладом. Эскадронный отмахнулся:
– Отставить! Становись в строй!
Жандармы рыскали всюду: по землянкам и окопам, рылись в солдатских вещмешках. Злые, как голодные волки, перетрусили у писаря бумаги, а он возмущался:
– Господа, поаккуратней!
Жандармы не обращали внимания и продолжали рыться, а я ликовал: «За передний край не полезете! Кишка тонка…»
В конце концов, прихватили троих из новичков и отбыли.

Дело к вечеру. Мороз крепчал. Солнце медной бляхой клонится к горизонту. Жандармы, не шевелясь, истуканами восседают на лошадях. Арестанты медленно двигаются по скользкой укатанной дороге и уходят все дальше. Драгуны смотрят вслед товарищам и вздыхают. Рядом со мной Дыденко нервно ломает руки.
– Ты прости, Филя! – неожиданно заговорил он. – Чуть было не подвел лучшего друга…
– Чего уж там, – вздохнул я, – обошлось. А вот парней жалко.
Арестованные и конные все дальше и дальше, пока не скрылись в белесой дымке. Максим вздохнул:
– Если бы не командир, загудел бы ты, как эти…
– Теперь ты понял, что за человек ротмистр?
– Умом понял, а сердце сопротивляется…
– Чего это оно бунтует?
– Все же, как я тебе говорил, офицер и дворянин… Да-а, Филя! Куда ты дел листовки? Фараоны все перетрусили и не нашли?
– Ты помнишь, – усмехнулся я, – мы копали окоп для секрета? Вот там прокламации…
– И ты полез под пули?
– А что оставалось? Да и пуль не было. Австрияки позамерзали, как цуцики. Стояла тишина.
– Ладно! – хмыкнул Дыденко. – Ночью заберем!
Ночью забрать не удалось. Произошло такое событие, в которое трудно поверить, если бы…
Я слонялся по ходам сообщения и переваривал произошедшее, как вдруг по цепи передали:
– Борщёв! К ротмистру!
Эскадронный сидел за столом в жарко натопленной землянке и ждал меня. В помещении никого.
– Как ты все это понимаешь, Борщёв? – ошарашил он меня.
– Что именно? – не понял я вопроса.
– Ты не увиливай! Думаешь, я не понимаю, что ты хитришь!
– Мне с вами нечего хитрить. Вы меня сегодня спасли.
– Это дело прошлое. Я о другом. Долго вы будете смотреть, как ваших товарищей гонят на убой?
– Как так? За что? – опешил я. – Разберутся и выпустят…
– Бабка надвое сказала! Могут и выпустить. Но скорей всего за старые грехи полевой суд, а там и к стенке! Понял?
Я переминался с ноги на ногу и удивленно лупал. Командир смотрел на меня в упор, словно от меня зависело – миловать или казнить. Наконец я промямлил:
– Что нужно сделать, чтобы спасти солдат?
– Это уже другой разговор. Только веселей, Борщёв!
В этот момент вошел писарь и подал эскадронному бумаги и деньги.
– Спасибо! – поблагодарил ротмистр.
Писарь резко повернулся кругом и вышел из землянки. Я выждал, пока за ним закрылась дверь, и сказал:
– Голова кругом, Ваше благородие!
– Конечно! Не сразу сообразишь, что делать? Но ты же разведчик! Ситуация необычная. Пошевели мозгами. Вот тебе, Борщёв, документы на тех троих. Здесь отпускные и проездные…
– А как жандармы?
– Я же сказал, пошевели мозгами. Просьба без надобности не убивать. Бери верных людей и лучших лошадей, и вперед!
– Слушаюсь!
– Удачи тебе, разведчик!
Первым делом решил найти Дыденко и посоветоваться. Зимой, как известно, день короткий. Я посмотрел на небо и прикинул, что через пару часов стемнеет. Это и хорошо, и плохо. Жандармов решил нагнать засветло.
С Максимом столкнулся на повороте хода сообщения. Он шел, нагнув голову, и не заметил меня. Со стороны казалось, будто обдумывает план генерального наступления. Я пропустил его и окликнул:
– Эй ты! Авантюру придумываешь?
– Какая авантюра! – отмахнулся он.
– Отойдем, – шепнул я. – Дело есть.
– Де-е-ло!? – проворчал Дыденко и уставился на меня изумленно.
– Ты чего таращишься, как сатана на икону? Говорю дело.
Я рассказал о командире, о бумагах. Максим запрыгал от радости, как ребенок, которому посулили конфетку.
– Вот это человек! Вот тебе офицер! Вот тебе дворянин!..
– Кончай танцевать! – прервал я веселье друга. – Нужно спешить!
– Успеем! – успокоил меня Дыденко.– Пеши далеко не разгонишься...
Мы отобрали верных пять человек. Взяли лучших лошадей и пустились в погоню за жандармами. Было, как-то необычно, что мы гнались за ними, а не они за нами.

Кони шли легко по укатанному насту, выбивая новыми подковами в нем ямки. Из разгоряченных ноздрей животных вырывались струи пара. Оседая, он образовывал седую наледь на головах лошадей. На бровях и вокруг ноздрей волосы словно посеребренные морозом, а мороз к вечеру прижимает…
Пустынная дорога настраивала на успешную операцию. Жандармов и арестантов увидели издали. Время от времени наших товарищей подгоняли плетьми.
– Сукины дети! – вскричал Дыденко. – Забьют, злодеи, людей!
Он пришпорил лошадь и коршуном хотел налететь на извергов, но я перехватил повод. Жеребец его взвился на дыбы и замахал передними ногами, словно раненая птица крыльями.
– Очумел, что ли? – напустился на него. – Все испоганишь!
– Прости, Филя! – отозвался дрожащим голосом Максим. – Погорячился! Не могу смотреть, когда человека секут плетьми, словно чурку. Сразу батя вспоминается окровавленный, как говяжья ляжка.
Я отпустил повод. Жеребец потыкался в разные стороны и успокоился. Дыденко вздохнул и молча смотрел вперед.
– Потерпи, Максим! Товарищей нужно выручить. Их жизни в наших руках, – говорил я.
– Знаю, Филя! Только другой раз не могу совладать с собой!
– Ничего! Сейчас мы их прижучим! – заверил я. – Только без команды – ни-ни…
На ходу обсудили план операции. Все получилось, как по маслу. Отряд нагнал жандармов. Стала заметна на их лицах тревога.
«Чувствуют, что мы не к добру?» – подумалось мне.
Жандармский офицер с опаской спросил:
– Далече, служивые?
– В штаб дивизии! – отозвался я.
– Значит вместе! – обрадовался жандарм.
Мы проехали с ними некоторое время, и когда они успокоились, я дал незаметный знак. Жандармов стащили с лошадей, разоружили и связали. Дыденко тут же убрал пленников в кусты. Я раздал освобожденным документы и деньги на проезд.
– Спасибо! – жали они нам руки. – Не миновать бы нам петли…
– У нас, разведчиков, – перебил я говорившего солдата, – есть поговорка: «Один за всех, все за одного» – и не иначе.
– Хорошая поговорка! – отозвался рослый с прыщеватым лицом солдат. – Вы придержите фараонов несколько дней, чтобы мы ушли подальше.
– Постараемся! – улыбнулся я и не стал объяснять, что жандармы обречены.
– Однако, нам пора, а то наскочит кто…
– Счастливой дороги, братцы! – пожелали мы.
– Взаимно! – отозвались спасенные.
Они вскочили на жандармских лошадей и понеслись, словно снежный вихрь, по дороге, оставляя за собой белесое облако. Когда снежная пыль осела, всадников уже не было.


Проводив взглядом беглецов, мы взвалили жандармов на коней, словно кули, поперек седла, и отъехали подальше в лес. Решили отдохнуть и обдумать ситуацию. Кто курил, а кто сидел насупившись и смотрел на пленников, лежащих под елкой. Они мычали и ворочались.
– Вашего мнения не требуется, – сказал я им, а своим: «Что будем делать с ними?»
– В расход их, извергов! – отозвался «Шилом бритый». – Попили кровушки, паразиты!
– Другие мнения есть?
В ответ молчание. Как известно, молчание – знак согласия. Вспомнил эскадронного, вздохнул и сказал:
– М-м-да-а-а! Видно, такая ваша участь, господа. Так сложились обстоятельства…
– Ты что, сдурел? – вмешался Максим.
– А что делать? – развел я руками.
– Подумай сам, – продолжал Дыденко. – Кровь оставляет на снегу большое розовое пятно…
– Зачем кровь, пятно? – усмехнулся «Шилом бритый». – Мы их того… – и показал руками, что удушит.
Жандармы затрепыхались, как выброшенная рыба на берег. Дыденко глянул на них и возразил:
– Нет, братцы! Так не гоже. Мы не палачи. Да и грех на душу…
– Ишь ты, чистюля безгрешный! – взорвался я. – Грех не хочет брать, а я хочу?
– Я не об этом, командир! Этих мы кокнем!
– Так в чем же дело?
– Если задержат беглецов, тогда как?
– Да-а-а! Об этом не подумал! Что же делать?
Только теперь понял, что мы переступили черту дозволенного. Отступать уже некуда. Ясно одно – жандармов отпускать нельзя. Что бы они ни говорили и обещали. В это может поверить только дурак или наивный. Остается одно – отправить к праотцам. Но как? Куда деть трупы?
Мороз крепчал. Ночь навалилась сразу темная с мерцающими звездами на чистом небе. Мы стали мерзнуть. На холоде в мою голову умные мысли не приходили. Я вздохнул и сказал:
– Ну что! Раз другого выхода нет – фараонов в расход!
Жандармы, услышав такое решение своей судьбы, стали мычать и извиваться, как змеи. Кому охота умирать? Они хотели что-то сказать, но кляпы не давали. В ответ я пожал плечами и развел руками:
«Мол, извините, планида ваша такая» – как сказала бы бабка Анастасия.
С одной стороны было неприятно убивать живых людей. На фронте другое дело. Стреляешь и не видишь, убила или ранила твоя пуля кого. Здесь прямое убийство, хотя и злодеев. С другой стороны выхода нет… Так рассуждал я.
– Стоп! – вырвалось у Дыденко. Его глаза загорелись озорным огоньком. Это было видно даже в темноте. Он заломил лихо папаху, крутнул кончик уса. Мы напряженно ждали, а я подумал: «Очередная афёра», – и не ошибся. – Сдадим в плен! – выпалил он.
– Кого? – не поняли мы.
– Их! – боднул головой, словно телок мамкино вымя, в сторону притихших жандармов.
Я глянул на них пытливым взглядом и заметил в их глазах надежду. Видимо плен устраивал жандармов больше, чем смерть.
– Как это в плен? – загалдели солдаты.
Я молчал и ждал объяснений.
– Эх вы, разведчики! – усмехнулся Максим. – Соображать надо головой, а не только шапку носить…
– Ты не темни! – стал я злиться. – Говори толком!
– Вот слухайте, чего я надумал. Пр-р-р! Стой, чертяка! – накричал Максим на жеребца и отвел его морду от кармана. – Не суй свой нос куда не след.
– Не заводи меня! – не стерпел я.
– Так вот, что надумал. Перетаскиваем фараонов на нейтралку и подбрасываем австрийцам…
– Как это подбрасываем? – не понял я.
– Затащим в их окопы и бросим…
– Постой, постой! – перебил Максима один из солдат. – А их возьмут и отпустят? Тогда как?
– Это еще почему? – теперь удивился Дыденко.
– Мне говорил бывалый человек, – продолжал солдат, – будто в чужеземных странах очень боятся полицию. Возьмут с перепугу и отпустят. Тогда как?
– Ну-у, не знаю. Надоть подумать…
– Чего думать?! – вмешался я. – Проследим. Примут – уйдем, а вернут – кокнем на нейтралке. Если даже и найдут трупы, подумают – заблудились…
– Ну ты и голова, командир! – стал восхвалять меня Максим.
– Кончай базар! – оборвал я его. – Нужно дело делать!
– Понял!

Разведчики народ тертый. Сразу сообразил – идея верная. Трудность состояла в том, чтобы незаметно перетащить жандармов через линию фронта. Дыденко разведал обстановку и нашел удачный проход. Мы оставили в лесной лощине солдата с лошадьми, а сами потащили пленников на нейтралку. В чахлых кустах остановились передохнуть и осмотреться.
Нейтральная полоса представляла бывшее поле. Видно хозяин здесь сажал картошку или засевал зерном. А сейчас заснеженный участок фронта. Снег не везде белый. Большая его часть чернела после разрывов снарядов, словно язвы на больном теле. Нас это устраивало. Легче маскироваться.
Мороз незаметно набрасывал градусы. Мне стало пощипывать щеки. Я потер их снегом, глянул на три куля с жандармами и спросил:
– Руки не отморозят?
– Нет, командир. Руки засунули в рукава, – отозвался Дыденко.
С понижением температуры снег при малейшем движении стал скрипеть. Собирался дать команду ползти дальше, когда послышался едва уловимый скрип.
– Кто-то ползет, – шепнул Максим.
– Слышу.
Скрип все ближе и ближе. Я напрягся. Дыденко шепчет:
– Видно разведчики возвращаются…
– Пропустим, – отозвался я.
Нейтральная полоса только так называется. На самом деле это проходной двор. По ней шныряют туда-сюда разведчики и наши, и неприятеля. Другой раз разминаются, не затрагивая друг друга. Так вышло и на этот раз. Ждем. И вдруг приглушенный немецкий говор.
– Слышь? – толкнул меня Максим.
Я и без того чуть не подскочил от радости и подумал:
«Вот это удача. Как по заказу».
Австрийцы, тяжело дыша, подползли почти вплотную. Пока осматривались, я дал знак. Они не успели опомниться, как были скручены. Все обошлось тихо.
Австрийцев трое. Тоже разведчики и понимали, что если поднимут шум – нож под ребро обеспечен. Мы оттащили пленников в кусты и отпустили им руки. Они поняли, что убивать их не собираются и сели на снег. Дыденко разрядил трофейные винтовки и выпотрошил солдатские подсумки от патронов. Он стал объяснять им:
– Вы, камарады, берите фараонов и шлепайте на хауз…
– Наин! – покачал головой один из пленных и заговорил на русско-немецком жаргоне, а Дыденко и рот раскрыл от удивления. – Нет, дурак! Ми на хауз, а ви спинка пук, пук…
– Остолоп! – злился Максим. – Если бы мы…
– Вас ест остолоп? – перебил его австриец.
– Дурак по-вашему! – еще больше раздражался друг. – Да если бы мы хотели вас того… мы бы тихо ножичком чик и дело в шляпе. А ты – пук, пук – шум поднимать. Ни гут…
Наконец австрийцы разобрались, чего от них хотят. Осмотрели жандармов, переглянулись и отказались:
– Полицай нет корошо.
– Дураки! – чуть ли не кричал Дыденко, словно на базаре расхваливая товар. – Что вы понимаете в языках? Эти что надо длинные, как моя шашка!
Максим показал австрийцам свой клинок. Те, видимо, не так поняли и поспешили согласиться.
– Я, я! (да, да). – затараторил самозванный переводчик. – Ми понимай! Полицай нужино пилен…
Мы утвердительно закивали, а Дыденко похлопал австрийца по плечу:
– Во, во! Сообразительный. С этого нужно было и начинать…
– Берите этих обормотов и тащите на хауз, – вмешался я.
– Камарад корошо. Криг плехо…
– Что он лопочет? – не понял я.
– Говорит, война надоела, – вздохнул Максим. – Думаешь она мне нравится, австрийская твоя душа?
Австрийцы заторопились. Я пожал им руки и сказал:
– Максим! Помогите им…
– Как?! – удивился друг.
– Подтащите до центра нейтралки, а там пускай сами.
Когда Дыденко возвратился с товарищами, мы на всякий случай переползли на другое место, но все обошлось.
Утром доложил эскадронному о выполнении задания и рассказал, как было дело.
– Молодцы! – похвалил командир. – Умно придумали. Пускай и они покормят вшей. Не все же нашему брату фронтовику…
Через несколько дней нагрянул взвод жандармов и к эскадронному:
– Где жандармы?
– Какие? – удивился ротмистр.
– Не валяйте дурака! – кричал жандармский офицер. – К вам третьего дня…
– А-а-а… Вы о тех? Были. Произвели по чьему-то навету обыск, забрали троих солдат, оставили бумажку и отбыли…
Офицер прочитал расписку об аресте солдат, ругнулся, жандармы вскочили на коней и умчались в снежную круговерть. Как раз повалил лапастый и густой снег.
Так закончилась необычная операция. Мы еще ближе узнали эскадронного. Освобожденные нами солдаты растворились в огромных просторах России, а жандармы канули в неизвестность в австрийском плену.


Наш командир эскадрона хотя и был дворянином и потомственным военным, но отличался от других офицеров, как небо от земли. Нас порой удивляло, почему за всю войну он не имел наград и повышения в чине? Не из-за того же, что не дозволял произвола и мордобоя. Возможно, и это тоже играло какую-то роль, но истинную причину узнали позже. Она заключалась вот в чем.
В конце девятнадцатого века в звании прапорщика он окончил кадетское училище. Способного офицера оставили служить в столице. Молодой командир взвода драгун быстро продвигался по службе и к 1905 году уже командовал эскадроном в звании ротмистра.
Но его карьера неожиданно оборвалась. Он не мог стрелять в народ, взбунтовался и увел драгун в казарму, а за стенами казармы продолжала бушевать революция. Вскоре его уволили из армии. Хотели судить, но потом сослали в Малороссию.
С начала войны опального ротмистра призвали и дали летучий эскадрон. Хотя свое название эскадрон не оправдал. Мы большей частью сидели в окопах.
Солдаты полюбили ротмистра, ощущая на каждом шагу его заботу и защиту, и были готовы идти за ним в огонь и в воду.
Политических убеждений эскадронного никто не знал, но многие его поступки говорили о том, что если грянет… пойдет за народом.

В конце шестнадцатого года бурно росло недовольство. Начались открытые выступления против войны в тылу и на фронте. Возможно, потому весть о февральской революции не застала нас врасплох. Хотя все произошло неожиданно. Мы ждали перемен, но когда это произойдет – понятия не имели. И вдруг свершилось.
Солдатскому ликованию не было предела. Отовсюду слышались выкрики:
«Смерть Николашке-кровопивцу и его шлюхе-немке! Долой войну! Свободу народу!..»
У меня тоже на душе праздник. Порой казалось, будто я невесомый и парю в воздухе, как пушинка.
«Наконец, – радовался я, – птица счастья одарит каждого маленьким перышком из своего роскошного хвоста, как говорил мой дед, царство ему небесное…»
Только эскадронный удивлял. Видно было, что он чем-то недоволен. Его сумрачный и задумчивый взгляд беспокоил меня, но спросить, что его тревожит, я не решался. А однажды услышал от него такие слова:
– Напрасно радуешься, Борщёв!
– Как же, ваше благородие! – опешил я. – Революция ведь!..
– Авантюра это, Борщёв! Смена вывески. Мне кажется, революция впереди. И власть старый мир так просто не отдаст…
– Как это? – не понял я.
– Очень просто! Нам придется воевать с этими самыми министрами-капиталистами, которые сейчас захватили власть…
После этого разговора я остался как бы у «разбитого корыта».
«Что ж это творится? – недоумевал я. – Пойми, кто прав…»
– Слушай, Дыденко, – спросил я как-то у друга, – ты больше разбираешься в политике…
– Откуда ты взял? – удивился Максим.
– Не прибедняйся! – осадил я его. – Ты скажи, наш эскадронный большевик?
Дыденко удивленно глянул на меня и пожал плечами:
– Что тебе втемяшилось в голову?
– По его разговорам.
– И чего он такого говорит?
– Не всем, а мне сказал, что это не революция, а афера. Так пишут в газетах и листовках большевики.
Максим, задумчиво попыхивая в рыжие усы махорочной самокруткой, отрицательно покачал головой:
– Не-е-е! Не похоже. Просто он грамотный и умный человек. Но по всему видно – станет. Не сразу, но станет…
– Как же дворянство и офицерство? Не помешают?
– Не думаю. Для хорошего человека это не помеха. Я же вижу, что он от этой обузы задыхается. А вообще-то, говорят, будто Ленин тоже дворянин…
Я не знал кто такой Ленин, а переспросить не отважился, чтобы не попасть в окончательные дураки. Дыденко глянул на меня и усмехнулся в усы. Он, видно, понял мое состояние и не стал затрагивать мое самолюбие.

Тем временем на эскадрон и не только на эскадрон, навалились перемены, как горный обвал, сметая все старое и отжившее. Появились солдатские комитеты. Безграмотные нижние чины сразу разобрались, что созданы они для защиты солдатских прав. Газеты, которые несколько дней назад были крамолой, читались открыто. На каждой странице пестрели жирным шрифтом призывы о мире, о земле… Стало ясно, что война близится к своему бесславному концу.
На второй день, как только пришла весть о смене власти, часть офицеров, которые не приняли революцию, исчезла. Стало заметно, что скоро жизнь изменится. Но так казалось. Привилегированный класс понял, что ничего страшного не произошло. Смена вывески, как сказал эскадронный. Всякие кровососы зашевелились, захватывая власть.
Вскоре был зачитан приказ Временного правительства – «Война до победы». Офицеры воспрянули духом, а беглецы тут же возвратились в свои части. Когда ввели в армии смертную казнь, офицеры озверели. Не один солдат попал бы под полевой суд, не будь у нас такого командира эскадрона. Как обстояло с этим дело в других частях, мы не знали. Но доходили слухи, будто где-то расстреляли солдат…
Эскадронные офицеры придирались ко всякой мелочи, на которую раньше не обращали внимания.
– Ну и дела-а! – возмущался Дыденко. – Слетелись вороны на кровавый пир…
– Ты так думаешь? – не соглашался я.
– Ты слепой? Они же не простят никому своего испуга. Нужно ухо держать востро! А то как бы не подвели к…
– Командир не позволит! – перебил я Максима.
– Спрашивать они его будут. У них кругом связи. Не успеешь хлопнуть ушами, как почувствуешь спиной омерзительный холод стенки. Вот так-то, друг Борщёв.
– Да-а-а! Дела-а! Возможно, ты и прав, – пробормотал я и задумался. В моей голове не укладывалось все то, о чем говорил Максим.
В эти дни я понял командирскую правду, когда он сказал о смене вывески, и еще больше стал доверять ему. Я вздыхал и думал:
«И на этот раз птица счастья пролетела мимо. Только подразнила народ роскошным хвостом…»
Я, было, совсем упал духом. Ходил сумрачный и злой. В это самое время пришло письмо от Марии Ивановны.
«Наш вам поклон, – писала она, – Филимон Федорович… – и перечисляла всю родню. Вдруг в веренице имен натолкнулся на имя любимого брата Юрия. Копаюсь глазами в каракулях жены и радуюсь. – …Твой брат пришел с каторги и передает низкий поклон, а еще советует кончать войну. Штык в землю, говорит, и домой. Филичка, родной, скорей возвращайся – истомилось сердце…»
– Ишь ты! – усмехнулся я. – Доси баба бунтует!
– Твоя, что ли? – поинтересовался Дыденко.
– А то чья! Советует штык в землю и домой!
– Молодец у тебя жинка, Филя. Но мне кажется, она не сама до этого додумалась?
– Ты угадал! Брат мой Юрий вернулся с каторги…
– Большевик?
– Не знаю! Видно да.
– Ты, Филя, покажи письмо эскадронному.
– Зачем?! – удивился я.
– Интересно знать его мнение о штыке.
Утром я был у ротмистра. Он прочитал письмо и задумался. Я ждал ответа, переминаясь с ноги на ногу. Командир это заметил и предложил:
– Да ты сядь, Борщёв!
– Слушаюсь! – отозвался я по привычке.
– Твой брат, Борщёв, – вымолвил он, – опытный и умный, но он не знает обстановки на фронте. Он правильно говорит, что с войной нужно кончать. Но ты погоди втыкать штык в землю. Он еще пригодится защищать будущую революцию…
– Вы уверены, что будет еще революция?
– Не сомневаюсь.

Командир озадачил меня своим предположением о новой революции. Пока шел на позиции, обдумывал наш разговор, и решил не все говорить Максиму. Зачем расстраивать попусту? Нашел я его около жеребца. После меня он был лучшим его другом, а может, наоборот. Увидев меня, Максим сразу с вопросом:
– Ну что эскадронный?
– Сказал, что с войной нужно кончать, но штык в землю еще рано… – я помолчал и добавил, – еще неизвестно чем кончится эта кутерьма.
– Я так и думал…
Что он думал – не сказал, а у меня не было желания расспрашивать. На том и разошлись.


Прошли весна и лето, а мы все тянем окопную лямку. Особых событий на фронте не происходило. В крайнем случае, на нашем участке. Были моменты – наступали, а больше сидели в обороне.
В начале осени эскадрон отвели в тыл на отдых. Это за три года войны второй раз отдыхали от фронта, помылись в настоящей бане, получили новое обмундирование. Первое время слонялись по расположению, наслаждаясь теплом бабьего лета и бездельем.
Только теперь рассмотрелись, что нас, старослужащих, осталось раз два и обчелся. Многие товарищи остались на полях сражения навечно, но еще больше покалеченных без рук и ног вернулось домой.

И вдруг прошел слух, будто на базе нашего эскадрона будет формироваться кавалерийский полк. Мы отнеслись к этому равнодушно, как к слухам, а я еще подумал:
«Зачем полк? Пополнить эскадрон людьми и лошадьми и все…»
И действительно вскоре стали поступать лошади, а потом и люди.
Опять загремели молотки о наковальни. Перековывали коней, ремонтировали повозки и кухни…
В это самое время мне присвоили вахмистра, а Дыденко – старшего унтер-офицера. В звании я всегда шел впереди друга, а вот в наградах он обскакал меня. Я так и остался с тремя Георгиями.
На этот раз не забыли и эскадронного. Ему присвоили полковника и поручили формировать полк. Новые правители задабривали обиженного царизмом офицера, видимо, надеялись заполучить верного слугу.
«Ой ли? – подумалось мне. – А там чем черт не шутит, когда Бог спит?..»
Повышение эскадронного насторожило меня, и я смотрел на него теперь с опаской.
«Кто его знает, – думалось, – как он поведет себя при новом звании и положении?..»
Полковник почувствовал изменение отношения к нему и однажды вызвал меня.
– Так ты что это, Борщёв? – сурово спросил он.
– Что случилось, господин полковник?
– Случилось! – продолжал командир. – Выходит веру потерял в меня? Думаешь, купили меня? Я не продаюсь…
Я топтался, переминался с ноги на ногу и мямлил:
– Да я, да мы…
– Оно понятно! Я полковник, а ты вахмистр. Между нами – болото чинопочитания. На людях так и делай, а с глазу на глаз изволь видеть во мне товарища…
Я никак не мог сообразить и осмыслить сказанное и пробормотал:
– Дак эть, Вашескородие…
– Никаких скородий! – повысил голос командир. – Их отменили!
– Так точно, Ваше скородие!
– Въелось в вас старое, как ржа в железо. Пора отвыкать. У меня здесь нет никого, кому бы я доверял так, как тебе и Дыденко.
– Так мы всегда готовы…
– Тогда извольте помогать… Ставьте быстрей новобранцев на стремя. Есть сведения, что назревает переворот, а там и междоусобицы…
Я уходил от полковника с «кашей» в голове и никак не мог понять, почему он уверен, что будут междоусобицы? Найдя Дыденко, рассказал ему все, и просьбу командира насчет новобранцев.
– С солдатами поможем, – рассуждал Максим, – а вот с междоусобицами – видимо что-то знает…
Мы из кожи лезли, обучая новичков. Проверяли ковку лошадей. Брак заставляли переделывать. Максим как-то сказал:
– Филя, нужно проверить, как перетягивают колеса. Офицеры и носа не кажут к кузнецам, а они рады халтурить.
– Вот и займись этим. А то в дороге обоз останется без колес.

Так в заботах подошел конец обучения солдат. Сразу после этого командир забрал меня к себе для особых поручений. Дыденко остался командиром разведки.
– Господин полковник, – взмолился он, – что я буду делать без Борщёва?
– В этом моя ошибка, что ты жил при няньке. Учись сам обходиться. Нужна будет помощь – обращайся.
– Так тяжело…
– А кому легко? – усмехнулся командир. – Мне вот полк навязали…
– Я не об этом. Людей добавилось, а какой из меня грамотей?
– В разведке, Дыденко, нужна не столько грамотность, сколько умение провести поиск. Правда ваши должности офицерские, но подходящих людей нет.
– Как нет! – возразил Максим. – Есть один сообразительный прапорщик.
– Кто такой? – оживился полковник.
– Из новых. Сам из простых. Окончил что-то, а ему пришлепнули звездочку и на фронт…
– Хорошо! Я поговорю с ним. Если подойдет – будешь учить.
Так Максим стал заместителем командира разведки, а фактически командовал от имени и по поручению…

Перед самой Октябрьской революцией пришло еще одно письмо из дома. Среди пожеланий и поздравлений приписка Юрия:
«Брат Филя, нам очень нужны верные люди, знающие военное дело. Если сможешь вырваться – прихвати и друга своего…»
Уже несколько месяцев чувствовалось, что в дебрях власти происходит тайная война, но кто с кем воюет, я не мог разобраться. Армия пока держалась. Возможно, так мне казалось, потому что наш полк выглядел нормальной воинской частью, а в других – брожения и чуть ли не бунты.
– Максим, объясни, что происходит? – спросил как-то.
– Думаешь я понимаю! – пожал он плечами.
– Письмо получил, – перевел разговор на другое. – Брат зовет нас в Керчь.
– Зачем?
– Говорит, нужны люди, знающие военное дело, – я вздохнул и добавил. – Брат забывает, что мы не сами по себе…
– Ладно, Филя, – перебил меня Максим. – Пошли к полковнику. Он разберется…
Командир полка выслушал нас с задумчивым взором, а потом тяжко вздохнул:
– Верные люди всюду нужны. На твое место, Борщёв, я найду. А твой офицер, Максим, ничего. Только опыта маловато. Подбери ему пару помощников из старослужащих. Сейчас идите в штаб. Я позвоню.
Поздно вечером отпускные документы на два месяца лежали у нас в кармане. Утром собирались ехать в Керчь.

На рассвете в полку поднялась суматоха. Солдаты без команды покидали казарму и спрашивали друг у друга, что происходит? Никто ничего не мог понять. Появился полковник и спросил у начальника штаба:
– Что происходит?
– В Петрограде революция!
– Почему не объявили людям?
– Посчитали преждевременным. А вдруг слухи?
– Так вот! – повысил голос командир полка. – Прекратить панику! Выполнять только мои приказы!
Эта весть задержала наш отъезд. Прискакавший нарочный вовсе спутал все. В пакете, который он привез, видимо, было такое, что не понравилось командиру. Он сморщился, словно хватанул чего-то очень кислого, и покачал головой.
– Господин полковник, что, вести плохие? – поинтересовался я.
– Это с какой стороны посмотреть. На Питер хотят нас бросить.
– Зачем? – удивился я.
– На усмирение! Задушить революцию…
– Ишь, чего захотели! – взорвался Максим. – Дулю им с маком!
– Правильно мыслишь! – согласился полковник. – Я тоже так думаю! Собирайте митинг!
Впервые командир выступил перед солдатами. Он говорил о старом царском режиме, о кровавых методах Временного правительства. Он старался объяснять на понятном для народа языке. Еще он сказал:
– Я не потерплю неподчинения. Кто не разделяет взглядов новой власти, тому лучше отойти в сторону и не мешать…
Я тогда подумал: «Откуда он знает, что замышляет революция?», – но промолчал.
И без того стало ясно, что новую власть полковник будет защищать до последнего вздоха. Это поняли и в главном штабе. Загудели зуммеры полевых телефонов, посыпались угрозы и уговоры, но все было напрасно. Командир полка наотрез отказался выполнять их приказы.
Так прошел день, другой. Не зная обстановки, мы не решались уехать. Ночью не спалось. Дыденко ворочался с боку на бок и что-то ворчал, а потом толкнул меня:
– Пойдем, покурим!
– Я ж не курю…
– Все равно пошли!
Мне не хотелось покидать нагретое место, но чего не сделаешь для друга. Поднялся и поплелся за ним.
На дворе моросил нудный, холодный дождь. Мы спрятались под навес, где стояли наши лошади. Максим устроился около своего жеребца. Я кутался в полы шинели и смотрел, как он попыхивал махорочной самокруткой, выпуская изо рта облако сизого дыма. Мне не терпелось узнать, зачем он меня вытащил из теплой постели? Вдруг до нас донесся громкий шепот. Мы насторожились. Максим сделал знак – молчи.
– …монархия и Временное правительство, – слышался хрипловатый голос, – приказали долго жить. Теперь, господа, держись… – мы догадались, что говорят офицеры и переглянулись.
– Да-а! – отозвался кто-то другой. – Намотает солдатня наши кишки на свои штыки… – помолчал и добавил. – Припомнят наших предков и ничего не простят.
– Напрасно вы так, господа, – вмешался еще один голос. – Русский человек отходчив…
– Слышь, – толкнул меня Максим. – Не нравится… А этот – молодец, понимает солдатскую душу.
– Ладно! – проговорил я. – Пошли спать. Утром разберемся. Ты зачем меня звал?
– За компанию! На душе что-то неспокойно.

Утром стало известно, что большая часть офицеров исчезла. Мы стояли в землянке командира полка с вещмешками в руках и слушали доклад дежурного ротмистра.
– Жаль! – вздохнул полковник. – Но это лучше, чем скрытное вредительство. А вы чего остались, Владимир Николаевич?
– Я считаю, господин полковник, кто идет против народа, тот обречен.
– Лучше не скажешь! – согласился командир.
Дежурный вышел. Полковник оглядел нас и вздохнул:
– Вам придется задержаться на несколько дней…
Офицеры разбежались. Остались взводы, роты и даже эскадроны без командиров. Мы помогали подбирать из унтер-офицеров на взводы и даже на роты. Полковник сказал:
– Вы лучше знаете младших командиров – помогайте.
Два дня мы вертелись, как белки в колесе. На третий день полк уходил в Киев. Прощаясь, командир сказал:
– Жаль расставаться с вами. Такое ощущение, будто теряю обе руки. Отличные вышли бы из вас взводные и ротные, но раз надо – поезжайте…
– Вы большевик? – решился я.
– Нет! Что ты, Борщёв! Но я давно понял, что только эти люди способны вывести Россию на верную дорогу. Мой вам совет – держитесь большевиков…
– Мы и так за большевиков! – вставил Дыденко.
– Лично я, – продолжал полковник, – не вложу шашку в ножны до тех пор, пока мы не победим.
– А с кем вы собираетесь воевать? – не выдержал я.
– Кто не с нами, тот против нас. Скоро увидите…
Он пришпорил коня и на ходу крикнул:
– Если что – ищите меня в Малороссии…
Полк на рысях, эскадрон за эскадроном, уходил мимо нас. Мы стояли у обочины по щиколотку в грязи и смотрели вслед удаляющимся товарищам. За всадниками тянулись обозы и дымящие полевые кухни. Повара в белых колпаках устроились на подножках и стучат ножами о разделочные доски. Дыденко, глядя на них, вздохнул и сказал:
– На первом привале конники получат обед, а мы?
– И мы чего-нибудь пожуем.
Я крепко сжимал эфес шашки до боли в пальцах, а в душе вакуум – пустота. Была минута, когда я шагнул вслед за полком. Дыденко изумленно глянул на меня:
– Ты чего, Филя?
– Да так! Кошки скребут по сердцу.
– У меня тоже. Удивительная вещь, будто родных потеряли.
Вдали, за поворотом дороги, которую закрывал выступ рощи, скрылся последний всадник, а вскоре и дымящая кухня.
Мы остались одни. Максим вздохнул и сказал:
– Вот и все!
Мы привычно поправили шашки и «Маузеры», закинули за плечи лямки вещмешков с бельем и харчами, и зашагали по непролазной грязи в неизвестное будущее.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ

На второй день Рождества, морозным полуднем, на заснеженную станцию Керчь, шипя и перестукивая колесами на стыках рельсов, ворвался длинный товарный состав, в котором в одном из пустых вагонов ехали мы. Попутчики сошли на разных станциях. В основном это были солдаты-фронтовики и после ранения…
Паровоз сбавил ход. Вагоны по инерции катились, натыкаясь друг на друга, громыхая сцепкой и буферами. Опираюсь на страховочную планку и осматриваюсь. Все знакомо с детства: паровозное депо, будки стрелочников, обшарпанный вокзал. На пустом перроне, как и прежде, рядом с афишной тумбой дежурный по станции в красной фуражке с флажками в руке. Неподалеку, у стены на кронштейне, позеленевший от времени и бесхозяйственности, внушительных размеров колокол…
Вроде бы ничего не изменилось. Тот же ветер – злющий норд-ост, шныряет между шпал, выметая уцелевший снег. Только за время войны все обветшало и посерело, а строения как бы вросли в землю. Раньше они белились весной и осенью, а сейчас, который год не видели извести и потому создавался мрачный вид.
И все равно увиденное, близкое и родное, радовало душу. От умиления мое лицо засияло счастливой улыбкой. Недаром говорят:
«Родная земля имеет особое притяжение…»
Поезд дернулся, завизжал тормозами, грохот сцепки и буферов затих, вагоны качнулись и стали. Я выглянул наружу и со звенящей в голосе радостью проговорил:
– Ну вот, брат Дыденко, мы и дома!
Максим глянул на меня удивленно и вздохнул:
– Это ты, Филя, дома! Мне еще через пролив…
– Да ты что, Максим?! – опешил я. – Какой пролив? Какая Кубань?
– Кубань, Филя, родина моя! Понятно?
– Умом понимаю, а сердцем нет! – пожал я удивленно плечами. – Как ты говорил: «Она тебе скорей мачеха, чем заботливая мать».
– И все же, – вздохнул Дыденко.
– Нас звали в Керчь? – перебил я друга. – Звали?
– И все это время буду нахлебником? Нет! Я так не привык…
– Не кипятись! И вообще, какой черт насел на тебя? Или на Кубани ждет тебя родная мамаша?
– Ты прав, Филя! Никого у меня там нет! Это факт!
– То-то! – оживился я и продолжал. – Если здраво рассудить, там тебя на второй день загребут в армию…
– В какую еще армию? – удивился Дыденко.
– В казацкую! Кубань поднялась против Советской власти…
– Откуда знаешь?
– Ты что, разве не слыхал, как один попутчик говорил? Ах да! – спохватился я. – Ты за водой ходил, а я забыл тебе сказать. Поезжай! Такие, как ты им нужны!
– Какие?
– Ты как маленький. Полный кавалер! Старший унтер! По их понятиям преданный слуга царю-батюшке...
– Так я не казак?
– Сейчас это роли не играет. Примут! И загребут, как миленького.
– Ты, Филя, как всегда прав! – он хотел еще что-то сказать, но я не дал.
– Давай так! Зиму переживем, разведаем, что к чему, а тогда на все четыре стороны… Если тебе так хочется!
– Да не хочется. Просто совестно сидеть на чужой шее.
– Ты не переживай! На первое время у нас деньги есть.
– Какие деньги?
– Золотые! Ты замечал, что тратил бумажные, а золото зажал на черный день. Золото всегда в цене.
– Ты, Филя, оказывается жмот? – усмехнулся Максим.
– Да нет. Бережливый я. Жизнь научила. И дед мой говорил: «Ты, Филька, не оглядывайся назад, а смотри вперед и соображай, что да как!» – Понял?
– Шуток не понимаешь? – засмеялся Дыденко. – Если бы я командовал деньгами, мы давно бы сосали лапу, как медведь зимой…
– Так-то оно лучше! – заключил я и вспомнил.
Когда нам выдавали отпускные и жалованье за несколько месяцев, Дыденко сказал:
– Давайте все Борщёву.
Я у казначея попросил золотом. Он удивился и спросил:
– Что так?
– На всякий случай!
Казначей сдвинул плечами и выдал большую часть золотом. Раньше солдаты старались брать бумажками. Золото карман тянет, да и утерять можно.
В итоге у нас получилась изрядная сумма. В дороге, если на бумажную десятку давали продуктов почти ничего, то на золотую отвалят гору. Вот тогда мне в голову пришла мысль, что бумажные деньги теряют цену.

Пока мы рассуждали, звякнули буфера, паровоз облегченно вздохнул, выпуская лишний пар, и стал. Мы с Максимом выпрыгнули из вагона на перрон. Огляделись. Пассажиров нет. Только железнодорожники снуют туда-сюда по своим делам. Бросят на нас безразличный взгляд и тут же идут дальше. Наш затрапезный вид, шашки и маузеры, полупустые мешки выдавали в нас окопников. За дорогу мы завшивились и обтрепались, но в заплечной кладовой у каждого имелось новое запасное обмундирование. Мы берегли его на особый случай.
Меня удивило затишье на станции, усмехнулся и сказал:
– Вот люди живут! Позавидовать можно. Ни тебе митингов, ни стрельбы, как у Бога за пазухой.
– А что ж такое, Филя?
– У нас тупик. Дальше поезд не идет. Видно от нас никто не едет и к нам тоже…
– Теперь понятно.
Отцепили паровоз. Он заливисто загудел, оповещая округу об окончании работы, и ушел в депо. Сидящие у станционного здания на сухом тополе вороны сорвались с карканьем и всей стаей перелетели на другое дерево подальше от железного страшилища.
– Ну что ж, – сказал я. – Пошли!
– Командуй, – согласился друг. – Ты здесь хозяин.

И вот я на привокзальной площади родного города. Рядом друг, с которым прошел огонь, воду и смерть. Здесь тоже запустение: ни лихачей, ни пролеток, и даже захудалой линейки не видать. Прохожих почти нет. Так, появятся один-два человека, и стараются тут же укрыться от злого ветра.
Зато норд-осту раздолье – простор. Дует он порывами. Затихнет и вдруг остервенело рванет, подхватит с дороги уцелевший снег, оголяя чешую булыжной мостовой, и гонит снежную струю до препятствия, наметая сугробы и сугробчики.
– В такую погоду, – вздохнул я, – хорошо сидеть в теплой хате и через окно наблюдать за проделками погоды.
Максим промолчал. Он, видимо, стал мерзнуть, и я тоже. Мы топчемся в затишке в ожидании извозчика и стараемся согреться, но это бесполезно. Ветер добирается до костей.
– Какого рожна мы тут торчим? – не выдержал Дыденко.
Я глянул на него и заметил, что даже под густой рыжей щетиной проглядывается на его лице грусть, а глаза… Праздник, бушевавший у меня внутри, тут же погас и я буркнул:
– Да знаешь, нужно идти против ветра. Не хотелось бы…
Чтобы отвлечь друга от грустных мыслей и развеселить, стал вспоминать, как мы добирались до Керчи. Теперь это казалось смешным и забавным…

Нам с самого начала не повезло. Проводив полк, отправились на полустанок. Приподняв полы длинных шинелей и заделав их под пояса, побрели по непролазной грязи. Трудно было добираться, но мы спешили, надеясь сразу сесть в проходящий поезд. Каково было наше разочарование, когда мы увидели, как с грохотом проносятся мимо эшелоны и словно призраки исчезают в хмурой дали. Нам ничего не оставалось, как с грустью и руганью вслушиваться в затихающий шум.
– Что за черт? – недоумевал Максим. – Так мы простоим до новых веников. Проносятся, как скаженные.
– Вполне возможно проторчим, – согласился я и добавил. – Видно наш поезд где-то там! – показывая на запад.
– Тебе все шуточки! – стал злиться Дыденко.
– Такие шуточки, аж до слез, – вздохнул я.
Максим глянул на мое удрученное лицо и ничего не ответил. Я тоже молчал, оглядываясь вокруг.
Станция маленькая, совсем маленькая, и даже не полустанок, а просто от главного пути ответвлялись две ветки, как вытянутые руки, и упирались в тупики. Вот и вся станция. Строений никаких и ни единого человека вокруг. Такие полустанки возникали в военное время, словно грибы после дождя, где надо и где не надо.
На наше счастье на одной из веток кто-то забыл теплушку, грузовой вагон. Это был выход, чтобы не замерзнуть.
– Пошли в вагон! – предложил Дыденко. – От ветра спрячемся.
– Пожалуй! – согласился я. – А там смотри и поезд подоспеет…
– Что-то с трудом верится…
Эшелонов не было ни вечером, ни ночью. Наутро промчался один на бешеной скорости и опять тишина, только дождь стучит по железной крыше вагона, да ветер завывает, как голодный волк в степи.
Сидим сутки, на вторые с рассветом решили добираться до оживленной станции, но погода остановила. Много ли пройдешь, когда на голову беспрестанно льется холодная вода и пронизывающий ветер в лицо.
– Нужно что-то делать! – отозвался Максим. – А то мы здесь дуба врежем. На фронте не убили, так погода доконает.
– И что ты предлагаешь?
– Надо найти железо или что-то несгораемое. Вон целый штабель шпал…
– Ну ты даешь! – перебил я его. – Ни топора…
– Ты, Филя, хочешь мед, да еще и ложкой! Нужно котелком варить. Шашки у нас для чего?
– Шашку можно сломать, – усмехнулся я и добавил. – Котелком варить это по твоей части.
– Не передергивай! Что-нибудь придумаем.
Как только дождь поутих, мы принялись за поиски. После разгрузки вагонов оставались кучи мусора. Под одной из них мы обнаружили с полсотни битого кирпича, а под другой всяки железяки, которые можно подложить под огонь. Были и такие, которыми раскололи шпалы.
Часа через два, когда дождь с новой силой зарядил, у нас в вагоне горел огонь. Хотя дым и ел глаза, но тепло ощущалось. Даже сняли шинели для просушки. Мы так разгорячились работой, что от наших гимнастерок валил пар. Когда ощущаешь тепло, настроение сразу улучшается и жизнь становится уже не такой постылой, несмотря даже на промозглую погоду. Так было и у нас.
– Ох, и прошляпили мы! – проговорил повеселевшим голосом я.
– Ты о чем, Филя?
– Все о том! Дураки мы! Нужно было уходить с полком. В Киеве легче сесть в поезд.
– Все мы умные задним числом! – горячился Дыденко. – Теперь конечно – то да се…
– Да не злись ты! Кто знал? Когда полк стоял в городке, поезда каждый день прибывали.
– Ладно! – продолжал Максим. – Что-нибудь достанется и на нашу долю…
«Ага, жди! – подумалось мне. – По всему видно – здесь нам и жаба цицьки даст, как выражалась бабка Анастасия», – а вслух предложил:
– Уйдем в местечко, где стоял полк? Купим харчей и непогоду переждем.
– Не стоит! – угрюмо отозвался Дыденко. – Туда пять верст, да гаку столько же. Тогда уж лучше вперед…
– Нет! – не согласился я. – Против ветра? Хаживал!
– И что делать?
– Ждать пока погода уляжется.
– Ну-ну! – усмехнулся друг. – Так и до весны досидим.
Кто знает, сколько пришлось бы нам сидеть в этой дыре, если бы однажды ночью не пришел паровоз за вагоном. Ветер и не думал утихать, а дождь превратился в колючую крупу.
Проснулись от толчка и грохота. Это развалилось наше сооружение под очаг. Спросонья не сразу сообразили, что происходит.
– Филя, что случилось?
– По-моему, едем.
– Точно едем! – обрадовался друг. – Только куда? Вперед или назад?
– Это роли не играет, – успокоил я Максима. – Большой станции теперь нам не миновать.
Часа через два мы были на оживленной станции. Паровоз собирал брошенные по полустанкам вагоны и нас доставил.
– Всего-то дел! – усмехнулся Дыденко. – А на своих двоих – топать не перетопать.
– Это точно! – согласился я. – Набрались бы лиха.

Так началось наше путешествие. На больших станциях скапливалось по несколько тысяч солдат и гражданских. Офицеров не было. Возможно, они переодевались под рядовых. Все спешили. Окопникам грезилась баня, избавление от вшей и грязи, сытная домашняя еда…
Очередной поезд брался штурмом. Все мечтали втиснуться в вагон, покурить в тепле и протянуть уставшие ноги. Желающих устроиться с удобствами было так много, что не всем хватало места. Даже устраивались на вагонных крышах. Такая езда по промозглой погоде не составляла удовольствия.
Мы с Максимом не решались принимать участия в штурмах эшелонов, а о езде на крышах и не помышляли. Мы так ослабли за последние дни, что сильный ветер мог сбить нас с ног.
Пропускаем поезда и ждем, когда схлынет волна солдат. Однажды не выдержал и предложил:
– Что, так и будем сидеть? Давай попробуем? Авось прорвемся?
– Нельзя! – осадил меня Дыденко. – В порошок сотрут, как пересохшую махорку.
И в самом деле. С приходом поезда у вагонов творилось что-то невообразимое. Вооруженная толпа в несколько тысяч с криками и стрельбой, как сильное наводнение, сметала все на своем пути. После отхода поезда на перроне остались два лежащих человека. Их затоптали. Одного едва живого отправили в больницу, а второй отдал Богу душу.
– Что я говорил? – кивая на лежащих, отозвался Максим.
– Да-а-а! – вздохнул я и промолчал.

Вскоре и мы уехали на товарняке до следующей станции. Так и ехали от станции до станции. Выжидали время и опять ехали…
Пока мы скитались по поездам, в стране что-то назревало. Доходили слухи, будто где-то бунты, а на Петроград идут с войсками генералы. Мы на это не обращали внимания. У нас одна задача – уехать. И все же чувствовалось, что опять потянуло смертным холодком, от которого у солдата сводит плечи, а под лопатки, словно шилом шпигает. Но солдат закаленный, он и это вынесет, а вот место свое найти в этом хаосе непросто. Попробуй, разберись кто ближе к народу и нуждам человеческим: большевики, меньшевики, эсеры, анархисты, монархисты, националисты, а еще появились десятки батьков и атаманов, и все они утверждали каждый свою правду. Голова пухла от всего этого. Даже Дыденко заколебался. Я однажды не вытерпел и сказал:
– Баста! Домой! Там разберемся, что к чему. А то ненароком вступим в какую-нибудь каку…
– И то правда! – согласился Максим.
Чем ближе к Крыму, тем свободней поезда и мы поехали быстрей.

И вот топчемся в затишке в ожидании извозчика, а его нет, как заговорено, и видно не будет. Начинают мерзнуть ноги.
– Долго будем топтаться, как кони в стойле? – спросил Максим.
Он бросил на меня пытливый взгляд, я вздохнул и согласился:
– Ну что ж, пошли!
И мы потопали, нагнув головы, против колючего норд-оста (так керчане называют самый злой северо-восточный ветер). Навстречу бежала по брусчатке струя сухого снега, у обочины упиралась в сугроб и наращивала его. Вскоре свернули в Казенный сад. Теперь ветер дул в бок, и деревья сдерживали прыть непогоды. Но все равно ветер со снегом больно сек лицо.
– Ну и стервячий, губатый! – ругнулся Дыденко.
– Я тебе говорил? И все же родной ветер, хоть и злой, но в радость! – вставил я.
– Это кому как! – усмехнулся друг.
Дальше шли без разговоров. Я впереди. Дыденко позади. Когда дошли до первых домов, стало легче. Ветер терял силу и гудел поверх крыш, цепляясь за печные трубы.


Первым переступил порог родного дома конечно я. Как в прошлый приезд задел в темноте в сенцах подойник. Он упал на пол и загремел на всю хату.
– Кого там нешиштая шила нешет? – услыхал бабкин голос и толкнул Максима.
– Это бабка Анастасия! Сейчас она нам даст прикурить.
– За что? – не понял Дыденко.
– Она найдет. Старая. Ворчит, когда за дело, а когда по привычке.
С этими словами открыл дверь в комнату. Мария Ивановна орудовала ухватом в черном зеве русской печки, как кочегар в топке котла. На жалобный писк немазаных петель бабка оглянулась и удивленно уставилась на грязных, измученных солдат так неожиданно появившихся.
– Аткель вы, кашатики? – прошамкала она.
– Вот так, брат Дыденко…
Договорить не дала жена. Она выпустила из рук ухват и вцепилась в мою шею, как клещ, с криком:
– Фи-и-и-ли-и-ч-ка-а! Живо-о-ой!
Бабка, наконец, признала меня и прошамкала:
– Пошаловал, Аника-воин! Только и шнаешь воевать да детей…
На печи заскулила перепуганная детвора и заглушила бабкину тираду нелестных слов в мой адрес. Старуха пробурчала что-то недовольно и скрылась за дверью соседней комнаты. Дыденко остался стоять у порога и растерянно озирался, словно ждал удара, только не знал, с какой стороны. Не стерпев, он сильно поддел меня под ребро:
– Кончай кавардак, Филя!
Еле слышно простонав, я с трудом отстранил жену:
– Ты того, Ивановна, уйми пацанву. Солдатский слух приучен к пулеметному треску…
– Тише, вы! – крикнула Мария Ивановна на детей. – Родного батьку заикой сделаете!
Детвора мигом притихла и, как зверята, выглянула из-за печной трубы. Им, видно, интересно увидеть родного отца, которого никто из них не помнит и не знает. Даже старший, который появился на свет до моей службы в армии. Он со знанием дела толкнул меньшего брата и с гордостью прошептал:
– Это тато наш! Он супостата воевал!
Мы с Дыденко переглянулись и улыбнулись.
– Какой? – неожиданно спросил меньшой.
Иван растерялся и забегал глазенками с одного солдата на другого, но отца не помнил. Мальчишка не смог ничего другого придумать, как цыкнуть на брата:
– Цыц!
Я усмехнулся находчивости сына и представил друга жене:
– Это Максим Дыденко! Мой друг и почти брат.
– Я уже догадалась, – отозвалась Мария Ивановна и протянула ему руку.
Максим с усмешкой пожал ее и проговорил:
– В жизни еще не приходилось жать руку женщине.
– Разве не женатый?
– Нет!
– Это хорошо! – вздохнула жена.
– Почему? – удивился Максим.
– Некому переживать за вас. А у меня сердце разрывается. Писем нет. Кругом заваруха… стрельба. Каждый день гадаешь – живой ли?
Из соседней комнаты вышла бабка и прошлепала, шаркая старыми ногами в высоких шерстяных чулках. Она уселась на длинную и широкую скамейку и прижалась спиной к теплой печи. В комнате было тепло и даже жарко, и я подумал:
«Старая! Очень старая! Мерзнет. И еще, видно, зубов лишилась – шепелявит…»
Максим достал из шинельного кармана кусок рафинада землистого цвета. Он всегда держал в кармане гостинец для жеребца. Это, видно, остался старый запас. Увидев у рыжего солдата сахар, детвора заволновалась. Они горящими глазенками следили, как солдат умело расколол рафинад эфесом шашки и подошел к печи. Старший схватил поданный ему кусочек и зажал в грязном кулачке. Следом потянулась ручка младшего. Максим вложил и в нее гостинец. Дети тут же спрятались за трубу и захрустели молодыми зубами. Вдруг старший высунулся до половины и протянул руку:
– Дядька, дайте еще!
– Иван, имей совесть! – вмешалась хозяйка.
Дыденко, не обращая внимания на ее слова, протянул остачу. Но бабка перехватила ее со словами:
– Шладошный какой! Шубы выпадут, как у меня, и будешь шепелявить. Тут шаю не ш шем выпить, а они гришут такую редкошть, как шашель дошку…
Мария Ивановна тем временем достала из печи чугун с горячей водой, налила в рукомойник, висящий в углу около двери, и сказала:
– Раздевайтесь, служивые, и умойтесь. Мыться будете потом…
Мы не заставили себя упрашивать. Сбросили с себя вещмешки, оружие, шинели и повесили на вбитые в стену гвозди.
Пока мы умывались и брились, хозяйка выставила на стол столько добра, что у нас глаза разбежались, а под ложечкой нудно засосало. Мы с утра почти ничего не ели. Так, перекусили старым салом и сухой горбушкой. У меня от увиденного закружилась голова. На столе нарезанное большими ломтями сало с розовой прожилкой, квашеная капуста в глиняной миске, буханка свежего хлеба, домашние колбасы, мясные и кровяные, в центре возвышается чугунок с дымящим борщом… Мария Ивановна осмотрела стол и достала из сундука початую бутылку водки. Я сразу признал ее и подумал:
«Неужели еще та – остача от моего прежнего приезда?»
Друг окинул взглядом изобилие на столе и ахнул:
– Как в ресторации! Даже водка. Сейчас больше самогонка в ходу.
– Сидайте, солдатики! – улыбнулась польщенная хозяйка.
«Солдатики! – усмехнулся про себя. – Один вахмистр – шишка в армии, а второй старший унтер-офицер – не меньшая…»
Мы не заставили себя упрашивать, уселись за стол и без смущения уплетали все подряд. Как говорил мой любимый дед:
«Аж за ушами трещало…»
Жена стояла у печи со сложенными на груди руками, с грустью в глазах наблюдала за нами и вздыхала. Она поняла, что мы не избалованы. Солдат есть солдат – что дадут, то и ешь, а в дороге тем более. Хотя мы и тратили немалые деньги, но разносолов не видели. Вокзальные торговки пользовались моментом и поднимали цены до умопомрачения. Иной раз жалко отваливать куш за кусок старого сала и сухую горбушку. А делать нечего. Будешь артачиться и это вырвут с руками. Стоят за спиной и сопят – ждут, когда откажусь…
Насытились мы до отвала. Чувствовалась приятная тяжесть в желудке. Откинувшись к стене, отдыхали, словно после марш-броска. У меня на лбу даже пот выступил, а глаза маслянисто блестели от сытости. Вдруг вспомнил, что в суматохе не все сказал о Дыденко.
– Знаешь, Мария Ивановна, – начал я, – это тот Максим, который однажды спас мне жизнь…
– Ну зачем ты, Филя! – отозвался товарищ.
Мария Ивановна не обратила внимания на эти слова и в пояс поклонилась гостю:
– Спасибо, мил человек, что сохранил детям отца!
– Да мы что, – смутился Дыденко. – Мы друзья, почти братья. Пока воевали с австрийцами, съели больше пуда соли. В бою не даем погибнуть зазря никому. А что вытащил Филю раненого, не считаю заслугой. Это бы сделал каждый…
– Прибедняется Максим, – перебил я его. – Он рисковал. Тогда едва не был убит.
– Едва не считается. Не убило же. И даже не ранило. На фронте иначе нельзя. Если бы не товарищеская выручка, возможно, мы бы не сидели за этим столом…
– Это так! – согласился я.
В соседней комнате заплакал ребенок. Бабка, как молодая, вскочила и исчезла за дверью. Вернулась с девчонкой на руках. Малютка удивленно рассматривала незнакомцев большими черными глазами. Сама беленькая, пухленькая, с редкими волосенками на головке. Я тоже с удивлением смотрел на нее и думал:
«Чудо, а не ребенок! Неужели моя?»
Неожиданно малышка закапризничала. Жена забрала ее у бабки.
– Как звать дочку? – поинтересовался я.
– Разве я не писала?
– Нет!
– Анастасия!
– Это в честь бабки?
– Да! Бабушка любит ее больше всех, – жена потрогала у девочки лобик. – Жару нет. Покормлю и уложу.
«Сколько же ей? – прикинул я. – Выходит, месяцев девять».
На печи что-то бурчал старший.
– Ты чего, Иван, как старый дед? Ревнует! – усмехнулась жена.
Вскоре на печи угомонились мальцы. Утихла и малышка, засыпая.
Мы молча отдыхали, привалясь спинами к стене. Я чуть было не задремал, но вовремя спохватился. Тем временем во дворе сорвался снегопад с ветром, и началась настоящая метель. Я прислушался к вою ветра и стуку задвижки, вспомнил деда и спросил:
– А где батя и братуха?
Мария Ивановна промолчала. Бабка стрельнула в меня злым взглядом. Я это заметил и подумал:
«Что это она сегодня не в духе?»
– Батька твой, – проговорила бабка, – работает, как вол, штобы прокормить твою кагалу. Ты шкажи, опять на побывку, или как?
– Не знаю! – пожал я плечами. – Как обстановка сложится…
– Он не жнает! – злилась старуха. – Вше вы бунтари! На брательника твоего даже каторга не подейштвовала – доши бунтует…
– Ничего подобного, мама! – вмешалась молодая хозяйка. – Юрий за народ страдал, а сейчас с рабочими забирает власть у буржуев, а вы – бунтует…
– Как забирает? – удивился я.
– Этого не знаю! – пожала плечами жена. – Уходя из дома сказал: «Сегодня, наконец, столкнем с городского престола всякую шушеру. Поцарствовали – хватит!» – вот и все, что знаю.
– Негусто! – отозвался я и с удивлением разглядывал Марию Ивановну.
Она казалась мне серьезной и вдумчивой. Я вздохнул и подумал:
«А ведь я ее вовсе не знаю. Бывал дома наездами».
Жена мало походила на ту пышную и веселую, которую привел в дом перед армией. Я вздохнул. Теперь, в свои двадцать пять с небольшим, она казалась сорокалетней измученной жизнью. На худом лице залегли первые морщины, словно неглубокие бороздки, а в черных волосах поблескивало серебро.
«Исстрадалась, бедолага, – продолжал жалеть жену. – Слава Богу, что не обозлилась, как бабка…»
Мне казалось, что старуха ополчилась на весь белый свет, но видно ошибся. Хотя она и продолжала ворчать на Юрия, но как-то подобрела, а лицо засветилось улыбкой.
– Вот-вот явитшя бунтаршкое шемя, – шепелявила бабка. – Наштырный, как дед. Шарштво ему Небешное, – закрестилась она. – Прошила не бунтовать, пошобить отшу, а он: «Не будит мне покоя пока не поконшим шо вшякой…» – Как ее? Котрой, што ли?
– Контрой, бабуся! – поправил Дыденко.
– Ее шамую, шлушивый. Пошли этого Юрка обещает хорошую шишню. А откудава ей вшатьшя, когда шводим ели конши ш коншами…
– Я бы не сказал, – улыбнулся Максим. Я толкнул его: «Молчи, мол», но он не понял, – стол у вас что надо. Все есть!
– Так это для гоштей, а так не ошень. Шин дома пошти не бывает, кони тошие – кошти да шкура…
– Ничего, бабуся, – попытался задобрить старуху Дыденко на свою голову, – мясо нарастет, были бы кости…
– Ишь, умник! – взъярилась бабка. – Ты, Филька, откудава выкопал такого шуштрого?
– Я говорил тебе, – прошептал я.
– Пускай отведет душу, – усмехнулся Максим. – Вообще, бабка права – жить тяжело, а еще нас кормить надо?
– Ничего, – успокоил я друга, – отдам батьке деньги. Как-нибудь прокормимся…
– Вообще-то от нас, – усмехнулся Дыденко, – пользы, как от козла молока.
– Это точно! – согласился я.


Бабка долго разорялась. Она поносила нас, называя бунтовщиками, городские власти - за то, что исчезли сахар и керосин…
Мария Ивановна не обращала на это никакого внимания, а иногда поддакивала. Наконец мы сообразили, что бабка ворчит по привычке. В тепле нас разморило, и мы стали клевать носами.
В самый разгар бабкиного красноречия скрипнула дверь и на пороге выросла высокая и могучая фигура мужчины. Широкие плечи, продолговатое лицо и седые обвислые усы напомнили мне деда Ивана. Это был брат Юрий. Он очень похож на деда. Встретив брата на улице, прошел бы мимо. Так изменился и постарел.
– Все воюете, мама? – весело воскликнул Юрий, потирая с мороза руки. – Ну и чертова погода!
– Не шертыхайся на ношь глядя, – буркнула старуха и умолкла.
Брат стащил с себя черный полушубок и кошлатую шапку из шкуры неизвестного зверя и повесил на вешалку. Мы, затаив дыхание, следили за ним. Он отошел на пару шагов, оглянулся на солдатские шинели и воскликнул:
– Филька! Чертушка, где ты?
– Не шертыхайся, – повторила бабка.
Оказывается, от дверей нас не видно. Масляный каганец едва освещает полкомнаты и гоняет причудливые тени по стенам от движений Марии Ивановны, а другую половину затеняет печка. Мы и попали в тень. Я вышел из-за стола, и мы обнялись.
– А это, – представил Максима, – друг мой и почти брат.
Юрий оглядел меня с ног до головы, пожал Дыденко руку и усмехнулся:
– Герои! Ничего не скажешь! Все в крестах! Сразу видно – не жалели живота своего за веру, царя и Отечество…
– А кто, собственно, кроме нас, постоит за это самое Отечество? – недовольно вставил Максим, а лицо его вспыхнуло пожаром.
– Оно, конечно, – продолжал Юрий, – землю свою защищать нужно! Но времена меняются. Вот и настало оно. Одни сейчас снимают эти цацки, хотя они и золотые, а другие, наоборот, одевают… – он помолчал и добавил. – Вам видно снимать нужно! Вы как думаете?
– Что же получается?! – растерялся Дыденко. – Мы же их кровью…
– Никто этого не отрицает! – нахмурил лохматые брови Юрий. – Но наша власть отменяет все царские награды и чины, а посему кресты и погоны придется снять… Ну, а если будете воевать против нашей власти, тогда чины и кресты пригодятся…
– Разрешите поинтересоваться, какая у вас власть? – спросил Максим и покосился на меня. Я тоже насторожился.
– Власть у нас народная! Советская! – усмехнулся Юрий. – Правда, мы ее только сегодня установили. Помогли севастопольские моряки.
– Теперь понятно! – усмехнулся Дыденко, а я вздохнул и отвернулся к окну залепленному снегом. – Мы только из окопов, – продолжал товарищ, – и новых правил не знаем. Темнота!
– Я бы не сказал! – улыбнулся Юрий. – Дуракам чины и при Николашке не давали.
– Я не сказал, что мы дураки. Просто поотстали и многого не знаем.
– Все это поправимо. Так вот, братцы, если с большевиками, то снимайте ваши цацки.
Юрий устало опустился на массивную табуретку, сделанную еще дедом под себя, у стола, поудобней устроил на нем длинные руки и с интересом наблюдал за нами. Я медлил и думал:
«Вот так! Теперь ордена – не ордена, а цацки. О погонах и говорить не хочется, а крестов жаль…»
Победил рассудок. Мне давно хотелось братова совета. Я вздохнул и принялся снимать кресты и погоны. Дыденко стоял столбом. Меня это удивило. Ведь в окопах он больше клонился к большевикам, чем я. А здесь, выходит, наоборот? Вдруг я понял: его ошарашило требование брата. Максим поколебался и последовал моему примеру. Я облегченно вздохнул и передал Марии Ивановне свои регалии:
– На, спрячь!
– Что ж это такое? – едва слышно выговорила жена. – Ты же, Филя, не украл их? А помнишь, – вдруг ударилась она в воспоминания, – как пригодились кресты, когда ты выручал меня из кутузки? Городовые столбами торчали перед тобой…
– И ты угодила за решетку? – удивился Юрий. – Ну и невестка у меня! За что ж это тебя?
– Бабы взбунтовались, ну и я тоже…
– Ишь, балаболка! – набросилась на нее бабка. – Хорошим хвалитша! Не лешла бы в мушиншкие дела! Хошишь опять оштавить на меня шопливую команду?..
Юрий усмехнулся и не стал больше задавать вопросов. Жена тоже промолчала. Бабка еще поворчала и успокоилась.
Мария Ивановна открыла крышку сундука, завернула в первую попавшую тряпицу погоны и кресты, подумала и уложила их на дно, под одежду.
Дыденко топтался, не зная, куда приткнуть свои? Что-то решив, пошел к порогу, где висели наши шинели и сунул в боковой карман. Он вернулся, сел рядом со мной и выдохнул:
– Вот и все! Демобилизовал!
– Кто? Кого? – не понял я.
– Нас! Подчистую! – съехидничал Максим.
– Эге-е! – усмехнулся Юрий. – Как бы не так! Вам, братцы, еще придется послужить…
– Кому? – с грустью в голосе спросил Дыденко.
– Народу! – отозвался Юрий. – Советской России. Вот только не пойму – зачем прячете кресты и погоны? Бросьте в огонь и вся недолга! Аль думаете к белым переметнуться?
– К белым?! – удивился Максим. – Это что еще за звери?
– Офицерье, которое объявило нам войну. У них все цацки сохраняются и чины тоже.
– Нет! – хмыкнул Дыденко. – Мы с ними кашу не сварим. Характеры у нас разные… а погоны и кресты пригодятся – мы разведчики.
– Рад! Очень рад! – обрадовался Юрий. – А я грешным делом подумал: «Пожалеют братцы чинов и крестов, переметнутся к нашим врагам». Значит ошибся. Нам нужны такие, как вы…
– Зачем? – не понял Максим.
– Все просто. Обучать наших людей. Большинство из нас никогда не держали в руках оружие. Чтобы защищать революцию, нужно знать и уметь не хуже офицеров!
– Теперь кое-что проясняется, – задумчиво проговорил Максим.
– Ты же служил, – вмешался я. – Ты должен знать винтовку?
– Служил. Но когда? В пятом году, когда матросы взбунтовались в крепости, я оказался в зачинщиках. Пришлось бежать. Ночью прыгнул в море и поплыл. Выбрался на бульваре. Начальство, видимо, посчитало, что утонул и не искало. Потом выяснилось, что живой. Пришлось опять податься в бега. Вот такая выпала на мою долю служба…
– Веселого мало, – согласился Максим. – Чем закончилось?
– Каторгой! В Керчи заочно осудили, а когда в Одессе нашли – в кандалы и в Сибирь.
– И долго там был? – продолжал допрос Дыденко.
– Почти десять лет…
Бабка Анастасия суетилась у печи, Мария Ивановна накрывала на стол, а мы стояли неподалеку и разговаривали.
– Хватит молоть яшиками! – накричала старуха. – Вешерить пора. Торшат пошреди хаты, как штолбы, и балабонят, а ты обходи их на штарошти. Оштавти бунтарские дела на утро…
– Нельзя, мама! – отозвался Юрий. – Нельзя на завтра. Наступит день, а с ним и новые заботы. Ленин учит ничего не оставлять на потом…
– Кто такой этот Ленин, што ты его шлушаешь? – удивилась бабка.
– Вождь революции! Голова!
– Так он и ешть главный бунтарь? Попадишь он мне – вправила бы ему мошги и шкашала бы: чем бунтовать – лучше дайте детям хлеба…

Я не сомневался, что бабка не побоялась бы высказать любому накипевшее на душе. Мои размышления прервал стук в окно. В комнате стало тихо, да так, что слышался вой ветра в трубе, стук задвижки и тиканье ходиков у двери.
– Это ветер! – нарушила молчанье Мария Ивановна.
Стук повторился, но уже в стекло.
– Кто это в такую пору? – проговорил Юрий, поворачиваясь к окну.
Во дворе темно и через заснеженные стекла невозможно что-нибудь разобрать. Первой опомнилась жена и, словно девчонка, выскочила за дверь в чем стояла. Бабка перекрестилась на образа:
– Шлава тебе Господи! Батька ваш приехал. Принял муку по такой погоде.
Мария Ивановна вернулась со спутанными ветром и припорошенными снегом волосами, чем-то удрученная. Все вопросительно ждали. Она опустилась на лавку и уныло выговорила:
– Это не тато, а сосед Митрич. Он сказал, что у батьки бричка поломалась в деревне Джарджаве…
– Пришвятая Богородица, – запричитала бабка и часто закрестилась, – помоги кормильцу нашему… дай ему шилы…
– Да не переживайте, мама! Митрич сказал, что он устроился на ночлег у кузнеца. К утру подвода будет готова.
– Как погода? – спросил я.
– Метет – страх господний. Утром отцу самому не выбраться на гору, – решила жена.
– Нужно помочь! – предложил Юрий. – Вы как, хлопцы?
– Мы хоть сейчас! – улыбнулся Дыденко. – Шкуры наши дубленые.
– Ну и хорошо! Поутру и махнем. Здесь недалеко, версты три! – Юрий скрутил «собачью ножку», накинул на плечи полушубок и сказал: – Кто со мной покурить?
Мария Ивановна готовила на стол. Я сидел у окна и молча смотрел в темноту. Там завывала непогода. «Вот и зима», – подумалось мне, и отвернулся от окна. Бабка стояла на коленях, отбивала поклоны и бормотала молитву. Потом, с помощью жены, с охами и ахами полезла на печку, где уже давно сопели простуженными носами мои наследники. Жена приоткрыла в сени двери и позвала:
– Вечерять, мужики!
Сама оделась потеплей, взяла подойник и ушла в сарай.

За столом сидели только мы. Говорил больше Юрий. Мы задавали вопросы. Нас интересовало все. Особенно то, что делается в городе.
– В ту пору, когда я приехал, – говорил брат, – власть в Керчи была в руках у меньшевистско-эсеровской контры. На днях пришел из Севастополя сетезаградитель. Моряки с него помогли нам. Так власть перешла к большевикам. Бывшие правители утихли. Видно ждут момента, чтобы укусить исподтишка. А вот националисты ничего не ждут – собирают отряды конницы.
– Что это за националисты? – удивился Дыденко. – Меньшевиков и эсеров встречали на фронте. Они кричали с пеной у рта: «Война до победного конца!»
– Удивляюсь, – усмехнулся Юрий, – где вы жили?
– В окопах, дорогой, вшей кормили, – буркнул недовольно Максим. – Скажи спасибо, что хоть в чем-то разбираемся, а то могли бы встретиться по разные стороны баррикад…
– Да-а! – вздохнул Юрий. – Могло и так случиться! Было бы прискорбно потерять еще одного брата.
Он умолк. Я почесал затылок и подумал:
«Кого Юрий уже потерял? Не о Порфише ли говорит?» – и тут же спохватился:
– Постой, постой! Ты это о ком?
– О Порфирии, еще о ком.
– Он что, погиб? Писем давно нет.
– У нас разные понятия о революции.
– Ты не темни! Толком объясни!
– Меньшевик он!
– Вот это да!? – поразился Дыденко. – Как же вы не смогли разъяснить брату, что к чему?
– Как же, объяснишь! Он еще в гимназии состоял в кружках, а я босоногим бегал тогда. И потом, он же для меня был авторитетом. И все из-за того, что мы вращались в разной среде. Он с интеллигенцией, а из них, в основном, и вышли эсеры и меньшевики. Я с простым народом. У нас совершенно другие запросы…
– Нужно было как-то подействовать на него, – сожалел Максим.
– Когда я был в Одессе, пытался доказать ему, что он заблуждается – идет не в ту сторону…
– Так то было давно! – с облегчением вздохнул я. – Порфиша писал, что вышел из меньшевистской партии.
– Да-а-а?! – изумился Юрий. – Что его заставило?
– Не знаю! Писал он мне еще в прошлом году.
– В какой он сейчас партии?
– Возможно, ни в какой, – вмешался Дыденко.
– Этого не может быть! – возразил Юрий. – В одиночестве он захиреет и пропадет.
– Что с ним? – вздохнул я. – Больше года не пишет. Может, куда и вступил…
– Сейчас партий развелось, – продолжал Юрий, – как у собаки блох. Кстати, о националистах. На Украине Центральная Рада ратует за самостийность, а здесь татары за отделение Крыма от России. Первые отдают Украину немцам, а вторые туркам Крым…

Так в беседе прошла большая часть вечера. Ходики добирались до десяти часов. Бабка Анастасия давно храпела на печи с правнуками. Мы на это не обращали внимания, а внимательно слушали Юрия.
В комнате тепло и уютно. В таинственном полумраке огонек каганца слегка колышется и разгоняет блуждающие тени по потолку и стенам, а те спешат укрыться и затаиться в дальних углах. На улице завывает настоящая пурга. Ветер дует порывами. То утихая, то усиливаясь. В такт ему монотонно постукивает задвижка. Все это напомнило детство, деда Ивана.
«Царство ему Небесное, – вздохнул я. – Жаль погода не позволяет сходить на могилу. Ничего, – стал успокаивать себя, – распогодится – наведаюсь…»
Сколько бы мы еще сидели, если бы Мария Ивановна не прикрикнула на нас, неизвестно:
– Баста, мужики! Еще наговоритесь! Юрий спать, а солдаты мыться. Утром рано вставать.
– Да! Отцу нужно помочь, – согласился брат и пошел за печку, где стоял его топчан.
Горячая вода смыла с нас окопную и дорожную грязь, а чистое белье избавило от вшей. Нашу одежду жена свернула и вынесла на мороз.
– Утром придется надевать обмундирование из мешка, – сказал с сожалением Дыденко.
– Ничего! – успокоил я друга. – Это даже хорошо. Пару дней походим, оботрется, а тем временем Мария Ивановна выстирает старое.
Коснувшись головой подушки, словно повис в воздухе, а блуждающие в голове мысли погасли, как горящая свеча на ветру.


На другой день, утром, как и было уговорено с вечера, мы пошли в деревню Джарджаву. Холодный, порывистый норд-ост дул нам в спины, обсыпая колючим снегом с ног до головы. Временами даже бежали под его напором.
– Назад будет несладко! – заметил я.
– Ничего, – успокоил меня Максим, – одолеем. Нас много.
Мы довольно быстро спустились в котловину. Стало тише. Ветер свистел, ревел, где-то выше голов. Мы дальше не пошли. Остались у подножья подъема.
Деревня расположилась на другой стороне возвышенности под скалой, точно под крылом птицы. Мы сразу увидели выезжающую подводу с тюками табака, укрытого брезентом. Фура легко катилась по спуску, хотя и ветер встречный. Отец издали узнал меня:
– Ты, Филька?
– Я, батя, я!
– Откель ты взялся?
Мы обнялись и трижды расцеловались. Дыденко и Юрию он пожал руки и похвалил:
– Молодцы, что пришли. Смотрю и думаю, что за мужики по такой погоде? Сам бы повозился.
– Пускай кони отдохнут! – предложил я.
– Они всю ночь отдыхали. Нужно спешить, – озабоченно сказал отец. Погода меняется. Быть снегопаду. Тогда никакая сила не вытащит бричку на гору.
Юрий посмотрел на пасмурное небо, огляделся по сторонам. С запада наплывала черная туча.
– Погода и так не сахар, – пожал он плечами. – Почем знаете, отец, что изменится?
– Ветер стал крутить. Как повернет и повалит снег… Ты же моряк, Юрий, должен знать…
– Какой моряк, – хмыкнул брат. – Уже забыл, какое есть это море.
– Ну, с Богом! Тронулись! – скомандовал отец.
Дорога в гору тяжелая и затяжная. Лошади изо всех сил напрягаются и тащат громоздкую фуру по скользкой колее. Вот здесь и понадобилась наша помощь. Юрий, чтобы организовать наши усилия, кричал:
– Ра-а-аз, два-а-а, взяли-и-и! По-о-ош-ла-а, по-о-о-шла-а-а…
Ветер рвал его слова в клочья и потому слышалось неразборчивое: «а-аа-я-я-а-ша-а-а-ла-а-а…» Отец сутулясь шел впереди, боком к ветру, ведя лошадей под уздцы. Мы толкали фуру с подветренной стороны. От напряжения взмокли, словно летом. Выбравшись из лощины, уставшие лошади пошли шагом, а мы рядом с подводой. По дороге стали остывать. Я забеспокоился:
– Не простудиться бы?
– Да нет, – отозвался Максим. – Мы закаленные.
– Дай Бог, – согласился я. – Тогда проводим батю.
На табачной фабрике мы помогли разгрузить тяжелые тюки. На брезенте осталась порядочная куча тертого табака. Отец аккуратно свернул брезент и улыбнулся:
– Пригодится! Теперь у меня есть курцы…

Домой приехали уставшие и промерзшие до костей. Шинель не предохраняла от ветра. А под ней, кроме гимнастерок, ничего не было.
Встретила фуру Мария Ивановна. Она окинула нас тревожным взглядом:
– А Юрий где?
– Пошел по делам, – отозвался я. – Так сказал он.
Жена ловко распрягла покрытых снежной коркой, словно броней, лошадей и увела в сарай.
– Ну и баба у тебя, Филя! – восхитился Дыденко. – Огонь! С такой не пропадешь!
Я покосился на Максима и вслед Марии Ивановне. Она не слыхала этих слов. Жена в эту минуту была озабочена, чтобы, не дай Бог, кормильцы не простудились. Она старательно обтерла лошадей объедками сена и укрыла их старыми ряднами и тряпками. Кони тихо заржали. Хозяйка, словно понимая лошадиный язык, ласково ворковала:
– Пить хотите, милые? Сейчас принесу тепленькой.
Мы направились в дом. Промерзли до костей. Вначале погрели руки у печки, а потом сняли шинели. Мария Ивановна взяла ведро с горячей водой и ушла в сарай. Я обвел взглядом комнату. Отец в углу стаскивал с себя вогкую одежду и переодевался в сухую. Дыденко сидел на лавке с закрытыми глазами, привалясь спиной к теплой печке. Я по привычке расправил под ремнем гимнастерку и сел рядом.
– Красота-а! Правда, Филя? – отозвался Максим не открывая глаз.
– В чем она? – не понял я.
– Вот, допустим, на фронте так промерзли, а погреться негде. Ходили бы, клацая зубами.
– Это точно! – согласился я, продолжая наблюдать за отцом.
Он сильно постарел за последнее время от непосильной работы. Я прикинул в уме: «Сколько это ему?» Получалось шесть десятков с «гаком». По годам не очень старый, а по виду – больше.
– Износился батя! – вздохнул я.
– Ты чего, Филя?
– Износился, говорю, батя за последние полтора года.
– Не от хорошей жизни, – согласился Максим.
Отец переоделся, стал у черного зева печи, грел и потирал озябшие с мороза руки. Видно было по его заросшему седой щетиной лицу, что он наслаждается домашним теплом. Мы тоже грелись. Мои наследники молча наблюдали за дедом с печи, как галчата из гнезда. Наконец дед отогрелся и заметил внуков.
– А-а! – улыбнулся он. – Гостинца ждете? Сейчас!
Он пошел к двери, где на полу под вешалкой лежала его дорожная сумка, которую внесла Мария Ивановна.
«Опять она, – подумалось мне. – Всюду она. Даже страшно подумать, что бы делали отец и бабка, не женись я…»
Отец порылся в сумке, достал два красных петушка на палочке, завернутых в бумагу. Он развернул их и подал внукам:
– Берите! Наслаждайтесь!
В это время вошла Мария Ивановна и, увидев сыновей, нарочито строго прикрикнула:
– Вот я вас сейчас вытурю с печки на мороз. Устроили кубло!
Сыновья схватили дедовы гостинцы и скрылись за трубой. Отец усмехнулся и сказал:
– Ты их не очень. Радуются, что полный дом мужчин.
– Да я шутя, – улыбнулась Мария Ивановна. – А на дворе повалил снег и начинается пурга.
Я прислушался. В трубе гудело, а задвижка ходором ходила.
«А батя прав, – подумалось мне. – Погода переменилась…»

Бабка Анастасия суетилась у стола и выставляла свежеиспеченный хлеб, она умела выпекать его, сало в пять пальцев с прорезью…
Вспомнил, что отец любит такое с кислой капустой. Он умел откармливать свиней так, чтобы на сале была мясная прожилка и не одна.
…Бабка поставила на стол глиняную миску с кислой капустой и металлическую чашку с серебристой хамсой. Вот на рыбу отец не падкий. Вчера собирался спросить, почему нет рыбы на столе? Путина только прошла – рыба должна быть в доме. Вначале постеснялся, а потом вспомнил, что у нас неписаный закон – на ночь рыбу не есть. Воды обопьешься. А это не очень удобно…
Пока я рассуждал, бабка продолжала накрывать на стол. А когда поставила оставшуюся с вечера водку, отец крякнул от удовольствия и покосился на нас.
– Откуда такое добро?
– Они ни при шем! – усмехнулась старуха. – Это твоя любимая бунтарка доштала иш шундука!
– Ай да Мария Ивановна! – похвалил отец. – А вы, хлопцы, чего ждете? Сидайте!
Мы уселись напротив. Отец налил по стопке на граненой ножке. Я сморщился и с отвращением выпил. Батька одним глотком колтнул водку и наколол вилкой жвак капусты. Дыденко опрокинул свою долю в рот и передернул плечами, словно мороз достал его до самого сердца. Отец выпил еще и принялся за капусту и сало. Мы от водки отказались и принялись за рыбу. Потом ели вкусный жирный борщ, блинчики со сметаной и запивали узваром.
Наелись до отвала. Я посматривал, где бы прилечь. Максим лениво ковырял соломинкой в зубах и едва слышно рассуждал:
– Так, дорогие хозяюшки, солдата и кота кормить нельзя. Как ты думаешь, Филя?
Я намек понял, улыбнулся, но промолчал. Зато хозяйка удивленно спросила:
– Почему?
– Объясняю! – усмехнулся Максим. – После такой кормежки солдата в атаку не поднять, а кот ожиреет и перестанет ловить мышей…
– С котом все верно, – перебила его жена, – а за солдат не знаю. Вам же нужно было сделать праздник. Вот какая штука. Повседневно мы так не шикуем, но и голодные не сидим…– вздохнула Мария Ивановна.
Жена глянула на осоловевшего от водки, сытной еды и тепла батьку и я все понял. Это он виновник сносной жизни.
– Понятно! – отозвался друг. – А я то думал, попали мы с Филей в изобилие, – и засмеялся.
Отец отдыхал и слушал наши шутки. Вдруг он оживился, глянул на Максима и спросил:
– Слушай, Филя! Это тот твой друг?
– Он самый, батя!
Отец поднялся, вышел из-за стола, протянул Максиму мозолистую руку. Он жал максимову пятерню своей «лопатой» и приговаривал:
– Спасибо тебе, сынок. Спасибо!
– За что? – удивился Дыденко.
– За Филю! За то, что вытащил с поля брани. Не бросил!
– Ну, знаете! – рассердился Максим и вырвал свою руку. – Да за такие слова…
– Ты чего бежишь от меня, – перебил его отец, – как от прокаженного?
– Никуда я не бегу! Просто страшно стало от таких слов. Как можно бросить раненого товарища? На фронте такого закона нету!
– Хорошие у вас законы! – вздохнул батька. – Только когда все это кончится?
– Мне кажется, – хмыкнул Максим, – все только начинается…
– Бог с ней, с войной! – перекрестился отец. – Ты лучше скажи, как жить думаешь?
– Шторм уляжется – подамся на Кубань.
– После этого шторма море станет и катера ходить не будут. У тебя там есть кто?
– Никого! Хатка осталась в Старотиторовской станице. Ведь я там родился.
Дыденко умолк. Я заметил, как его глаза потускнели, лицо окуталось тоской, такой неодолимой, словно в доме лежал покойник.
Отец глянул на него и тяжко вздохнул:
– Доля, ты наша доля! Значит, никого?
– Никого! – подтвердил Максим. – Вообще никого на всем белом свете. Как говорят, «сам по себе».
– Человек сам по себе не бывает, – запротестовал батька. – Кто-нибудь да есть около. Ты вот что, друг любезный, оставайся, – предложил родитель. – Поживи до весны, а там видно будет…
– Не могу я так. С бухты-барахты и в нахлебники. Кто я вам?
– Ты мне почти сын! – горячился отец. – А кто поможет вам на первых порах? Не объешь. Да и сидеть, сложа руки, не будете…
Тут я вспомнил о деньгах и перебил отца:
– Батя, тут у нас остались кое-какие деньжата. Возьмите! – и подал старику шестьдесят рублей золотом.
– Вот видишь! – улыбнулся отец. – Какой же ты нахлебник? Золото пока в цене. Дело не в деньгах. Я давно тебя считаю своим сыном.
Лицо друга просветлело от этих слов, а в уголках глаз блеснули скупые слезинки. Он украдкой смахнул их и хриплым от волнения голосом выговорил:
– Спасибо за отцовскую ласку и заботу. Век буду помнить эту минуту, когда обрел названного отца.
Они обнялись и трижды поцеловались. Отец по молодецки расправил плечи и улыбнулся:
– Вот и добре!

Так в разговорах и воспоминаниях подошел вечер. Мария Ивановна взяла подойник и направилась в сарай доить коров. Вернулась вся в снегу. Поставила на лавку полное ведро молока, стряхивая с себя снег, сказала:
– Метет! Уже двор засыпало. Ветер крутит, наметая сугробы.
– Ничего, пускай, – облегченно вздохнул батька. – Главное, я дома – успел.
Мы еще долго сидели, обсуждая фронтовые истории. Отец тоже, нет-нет, да вставит слово от своей разговорчивости. Потом пили молоко и удивлялись: «Почему нет Юрия?» Мария Ивановна успокоила нас, сказав, что с братом такое случается часто.
Утром проснулся от толчка. В комнате сумрак. Горящие у икон лампадки освещают стоящую около меня жену.
– В чем дело? – удивился я. – Случилось что?
– Дверь во двор не открою. Видно снегом завалило.
Я вскочил, словно по тревоге в армии, оделся. В сенцах горел каганец и освещал входные двери. Я навалился на них, но бесполезно. Их словно гвоздями заколотили. На помощь пришел Дыденко.
– В чем дело, Филя?
– Да вот! Видно снегом завалило.
– Мда-а! -буркнул Максим и добавил. – Плохо, что дверь открывается наружу. Что будем делать, Филя? Нас запечатало основательно.
– Надо выбираться наружу, – предложил я.
– Но как? – спросил друг, а теперь – названный брат.
– Подумать надоть.
Максим окинул пытливым взглядом сенцы и увидел на потолке ляду и приставленную к стене лестницу.
– А это что? – спросил он.
– На чердак лазить… Стоп! – спохватился я. – Нужно проверить!
Так мы нашли выход из положения. Пробрались через чердак к дверце и по приставной лестнице снаружи выбрались во двор. Снегу было много. Он ровным слоем не лежал, а высился сугробами. Ветер утих. Мы нашли в сарае лопаты и вскоре раскопали дверь. А Дыденко сказал, выпуская Марию Ивановну:
– Дверь должна открываться вовнутрь.
– Так такого не случалось, – пожала плечами жена.
– Надо переделать, – согласился я с другом.



Зима выдалась суровая. Приближалось Крещение, а, как известно, крещенские морозы лютые. На сей раз поговаривали, будто пролив станет полностью. Городская бухта замерзает всегда, а полностью пролив – когда как. Ветер дул постоянно. Временами затихал, менял направление и дул с еще большей силой. Постепенно мы привыкали к керченской погоде…

С отцовского благословения Максим остался у нас как член семьи. Никому и в голову не приходило отправить его на Кубань. Отцовским решением я остался доволен, а Дыденко и подавно. Он всеми силами пытался помочь названному отцу и меня за собой тянул. Мы ремонтировали повозки, сбрую. Сводили лошадей в кузню перековать на зимние, с большими шипами, подковы. Очищали двор от снега. Поправляли крыши. Да мало ли дел по хозяйству.
Мария Ивановна сразу почувствовала облегчение. Теперь она занималась домом и коровами. Временами одевала потеплей моих наследников и выгоняла во двор, крича им вслед:
– Ишь, печные жители. Скоро печку раздолбаете до основания.
Я косился на мальчишек. Они стояли с завязанными ртами и сопели носами. Жена долго не держала их на морозе и уводила в дом.
Отец больше за табаком не поехал. Погода паршивая, дорога трудная, скользкая и мороз лютый. Да и не было в этом необходимости – не последний кусок доедали. В доме было все. Не изобилие, как выразился Максим, но для жизни хватало.
Однажды я увидел, как батька готовит для работы дроги. Меня взяло удивление и подумал: «В городе что-то думает делать?» – а вслух спросил:
– Это еще зачем, батя?
– Есть момент заработать, Филя!
– Каким макаром?
– Лед! Сейчас идет заготовка льда. Вот и хочу поработать. А чего сидеть, сложа руки.
– Не сидится старому! – сказал я Максиму.
– А что случилось? – удивился тот.
– Лед надумал заготовлять. Заработать хочет.
– И правильно! – одобрил названный брат. – Почему не заработать, если есть где? А мы что лысые? Давай и мы!
Предложение мне понравилось. Я и сам собирался. Еще подумал: «Отец пускай остается дома – отдыхает».
Утром, пока батька возился в доме, мы запрягли лошадь в грабарку, а другую в дроги. Отец вышел во двор и ахнул:
– А грабарку куда?
– Как куда? – усмехнулся Максим. – Работать! Вы оставайтесь дома, а мы с Филей…
– Ну, нет! Что задумали помочь – хвалю. Но я сидеть не привык.
– Ладно! – согласился я. – Поехали! Там что-нибудь придумаем.

Максим с отцом возили лед, а я пристал к артели, которая заготавливала его. Мне никогда не приходилось заниматься такой работой, но я быстро освоился. Процесс несложный. Вначале вырезается, обыкновенной пилой по камню крига, на нее набрасывается веревочная петля и вытаскивается на берег. Затем деревянными молотами разбивается, чтобы человек мог поднять кусок на подводу.
Работа несложная, но за день намаешься так, что домой добираешься чуть живой. Благо лошади отвозят. Дыденко вздыхает:
– Отвыкли мы, Филя, от настоящего труда. Ничего, втянемся.
И точно. Прошла неделя, а на вторую не так уставали. Уже хватало сил и на разговоры во время работы, посмотреть по сторонам, увидеть голубоватые полыньи, откуда только выбрали лед…
Как-то увидел, как один из рабочих сосет лед. Я удивился и подумал: «Он же соленый?» Взял и попробовал. Лед оказался сладким. Меня еще больше взяло удивление:
«Чудеса! В море вода соленая, а лед пресный, будто из реки?»
– Как же так получается? – спросил я у пожилого мужика. – В море вода соленая, а лед…
– Точно не знаю, – перебил он меня. – Говорят, будто мороз выжимает из воды соль…
Я вылупил на него глаза и удивился: «Как это выжимает?» – а спросить, чтобы объяснили толком, больше не у кого было. Так и осталось для меня это превращение загадкой…
Проработали мы две недели. Расчет получал отец. Сколько? Мы не интересовались. Только сказал, что заработали прилично.
Мороз ослабел как-то сразу. Подул южный ветер, поднялся шторм, сломал лед и выгнал в Черное море. Такое случается почти каждый год. Потому и спешили побольше вытащить льдин на берег. Юрий такому обороту обрадовался и сказал:
– Все, братцы! Пора и за дело браться! Завтра пойдете со мной.
С того дня таскал он нас собой повсюду: то в дом профсоюза, то в рабочий клуб, показывал, объяснял, знакомил…
Однажды улыбнулся и загадочно произнес:
– Завтра познакомлю вас с председателем Совета. Бывший матрос – настоящая «морская душа».
Утром, как и было уговорено, мы с Юрием собирались в Совет знакомиться с председателем. Дыденко глянул в окно, вздохнул и пробурчал:
– По такой погоде хороший хозяин собаку не выгонит на двор.
– Не ворчи, – стал я успокаивать друга. – Нас зачем звали? – Дыденко отвернулся от окна. – То-то! – усмехнулся я.
Дело в том, что с потеплением пошли нудные, нескончаемые дожди, а с ними и частая гололедка. Конечно Максим прав. По такой погоде лучше сидеть в тепле и слушать, как воркуют мои наследники, смотреть, как суетится у печки Мария Ивановна, а чего стоит успокаивающее постукивание задвижки. Сколько раз собирался переделать ее, но все руки не доходили. А если всерьез, то я не очень представлял, как это сделать, чтобы не упала вся труба.
– Вы скоро? – крикнул из сеней брат.
– Уже идем, – отозвался нехотя Дыденко.
Мы накинули на папахи башлыки. Шинели наши испытаны. Они не боятся ни ветра, ни мороза, ни дождя. А вот папахи – вода с них стекает прямо за воротник и течет холодным ручейком по спине. Здесь надежная защита – башлык.
Встречного народа почти нет. Кому охота месить грязь без дела? Мощеные улицы с тротуарами только в центре. А так всюду непролазная грязь. Дороги похожи на болото с жидкой грязью, изрытые колесами до того, что немудрено на ухабе вывалиться из экипажа.
Дождь льет и льет. Казалось, не будет этому конца. Низко ползущие хмурые тучи закрывают, словно туманом, вершину горы Митридат, а по ее склонам-улицам журчат неторопливые ручьи. Земля перестала принимать воду. Погода нудная, нагоняющая тоску, а зима, словно сгинула, хотя самое ее время – февраль.
Мы жмемся ближе к домам и заборам. Здесь грязь не такая вязкая и скользкая. Вечером, когда город накрывает черное покрывало, небезопасно ходить по скользким тропинкам – можно угодить в лужу с жидкой грязью и окунуться с ног до головы. Редкие керосиновые фонари едва мерцают на главных улицах, там, где живут богатеи.

Только переступили порог Совета, как по длинному коридору навстречу – матрос. Он шел враскачку, широко расставив ноги, словно на палубе корабля в шторм. Коренастый, широкоплечий, без усов. Несмотря на холодную погоду – в бушлате и бескозырке, через плечо на узком ремешке – «Маузер» в деревянной кобуре. Точно такой, какие у нас с Максимом. Только с той разницей, что у нас наградные – именные. На что имеются документы.
– Это он! – толкнул меня брат.
Мы остановились. Матрос поравнялся с нами, поздоровался с Юрием, а нам по очереди сунул шершавую руку и представился:
– Председатель Совета.
Юрий рассказал о нас. Председатель обрадовался:
– Пехотные командиры нужны нам во как! – он резанул себя ребром ладони по горлу.
– Мы кавалеристы-драгуны! – отозвался Дыденко.
– Тем более, – продолжал председатель. – Драгун не напрасно называют конной пехотой. Ну, бывайте, братва! Жаль, нет времени поговорить! Тороплюсь. Потолкуем в другой раз. А ты, – обратился он к Юрию, – пристрой ребят к делу.
И навалил на нас брательник непомерную тяжесть обучать народ военным премудростям. Занятия проводили в заброшенной кошаре между городом и деревней Катерлез. Председателя видели несколько раз. Ему понравилось, как мы обучаем малограмотных и совсем неграмотных крестьян.
– Молодцы! – восхищался он, когда посещал занятия. – Так и создадим с вашей помощью боеспособную революционную армию…
Обращаться с малограмотным народом мы научились в царской армии. Нам это трудности не составляло. А вот армии, даже боеспособного подразделения, создать не удалось.
То не давала погода: то дождь, то снег, то ветер с ног валит, то люди собраться не могут. Потом наступил март, а с ним навалились события, которые изменили все…

Что происходило в Совете и в городе, мы не знали. Дома появлялись редко. Как правило, Юрия не заставали, а больше ночевали в деревне. Не очень приятно ходить по непролазной грязи.
Однажды пришли на воскресенье помыться и сменить белье и застали брата. Меня удивил его возбужденный вид, и я спросил:
– Что стряслось, что у тебя праздничное лицо?
– В Крыму создали республику «Тавриду». Теперь немцы не полезут на нас…
– Немцы?! – удивился Дыденко. – Это еще с какой радости?
– Говорят, – продолжал брат, – будто украинские националисты пустили немцев на Украину.
– Как же так? – продолжал удивляться Максим. – За что же мы проливали кровь?
– Самостийники, – Юрий хмыкнул, – отдадут Украину кому хочешь, только бы не с Россией. Они люто ненавидят все русское…
– Мы же одной крови, – удивлялся названный брат, – как можно?
– Это баламутят не настоящие украинцы, а польские переродки. Они и сами не знают, кто они: и не поляки, и не русские. Это продолжается со времен Богдана Хмельницкого. Теперь очередь за татарами…
– А татары что? – не понял я.
– Они метят отдать Крым туркам…
– Ну и дела! – покачал я головой.

Мы помылись, переоделись и пошли в деревню выполнять наложенную на нас обязанность. Я стал замечать, что наши ученики как-то изменились. Вроде бы стали пугливыми. Озираются без причины. Собираются на перекурах в кучки и шепчутся. Я оглянулся на Максима:
– Как по твоему, что происходит?
– Кто его знает? Спроси!
– Братцы! – решился я. – Что стряслось? Вас словно кто-то напугал?
Наши бойцы переглянулись и вытолкнули вперед небольшого замызганного мужичка в дранном кожушке и в постолах* (* Постолы: обувь, похожая на лапти, только из телячьей кожи.). Я глянул на свои сапоги, на каждом из которых висело по пуду вязкого глинозема, и подумал:
«Мужик прав. В постолах легче топтать грязь…»
Он помялся и едва слышно промямлил:
– Эть германцы…
– Что ты бормочешь? – перебил его Максим. – Говори внятно!
– Дык, говорят, немцы у Перекопа…
– Ка-а-а-ак? – удивились мы в один голос.
– Не знаю! – пожал плечами парламентер. – Говорят!
Мы переглянулись. Максим вздохнул, давая мне понять, что ничего не соображает. Я подумал и сказал:
– Вот что, братцы. До выяснения обстоятельств разойдитесь по домам, а мы в город на разведку.
Народ, казалось, только этого и ждал, тут же рассыпался по степи, направляясь, каждый к своему жилью.

Дома Юрия не оказалось и мы направились в Совет, чтобы выяснить обстановку. Нас удивило, что на улицах много военных и беженцев на подводах и машинах.
– Что происходит? – спросил у меня Дыденко.
– Я знаю так же, как и ты, – буркнул недовольно.
Юрия мы встретили в коридоре Совета. Он шел широким шагом, чем-то озабоченный. Прошел бы мимо, если бы я не окликнул его:
– Ты чего, как в воду опущенный?
– А-а, это вы? – глянул на нас Юрий.
– Это правда, что немцы у Перекопа? – с тревогой в голосе спросил Дыденко.
– Правда, – вздохнул брат.
– Как же так? – возмутился Максим и посмотрел на меня так, словно я в этом виноват. – У нас же с ними мирный договор?
– Так то с Россией, – пояснил Юрий, – а Украина отделилась.
– Как отделилась? Но Крым российский? – не сдавались мы.
– Вот потому и топчутся немцы у Перекопа…
– Ну, и что теперь? – спросил я.
– Самостийники обскакали татар и отдали Крым немцам, но они не решаются первыми ступить на нашу землю.
– Может брешут? – отозвался названный брат. – Как это так – пустить врага…
– Для националистов, – вставил подошедший председатель Совета, – нет ничего святого. Им все равно, кому продать страну, абы власть иметь…
Председатель стоял перед нами во всем матросском, опутанный пулеметной лентой и маузером на боку, бескозырка набекрень, вид воинственный.
«Никак в поход собрался?» – предположил я, а вслух спросил:
– Воевать, что ли собираетесь?
– Вынуждают, но вы продолжайте учить народ. Пригодится.
Юрий и председатель ушли. Мы потолкались из угла в угол и ушли. На Широком молу грузились на пароходы военные и гражданские с имуществом, подводами и машинами.
– Как думаешь? – спросил Максим, – город будут защищать?
– Вряд ли! Если бы думали, не уходили бы.
– Ты прав! – согласился друг. – И, тем не менее, нужно выполнять задание.
– Завтра вернемся в деревню, а сейчас домой, – предложил я.
На другой день мы пошли в кошару. Наш отряд не собрался. Мы потоптались и вернулись в город. Улицы пустынны, в Совете никого.
– Что будем делать? – спросил я у Максима.
– Не знаю, Филя! Время покажет. Но оружие надо спрятать.
– Это само собой, – согласился я.
Вскоре прошел слух, будто в Крым вступили гайдамаки, а за ними немцы.
– Кто такие гайдамаки? – поинтересовался Дыденко.
– Черт их знает! – пожал я плечами. – Говорят, будто самостийные вояки.
– Набить бы им хорошо морду, чтобы знали свое место, да за ними сила, – вздохнул названный брат.
Так мы остались у разбитого корыта, не зная, чем заняться. Нудились по двору, выискивая работу. В городе зашевелилась контрреволюция, готовя хлеб-соль для «освободителей».

Слякотным апрельским утром в Керчь вошли немецкие войска. Перед этим днем прошел теплый весенний ливень. Сразу дороги и немощеные улицы раскисли - грязь по колено. Первой ступила на городские улицы конница. На толстозадых лошадях восседают, как каменные бабы на кургане, солдаты, обвешенные оружием. За спиной винтовка, на боку – палаш, за поясом гранаты с длинными деревянными ручками.
Колонны кавалеристов тесно жмутся друг к дружке, словно опасаясь нападения со стороны «туземцев». Лица у солдат напряжены, глаза настороженно косятся на городские дома. Сотни лошадиных копыт месят чужую грязь. Чавканье сливается в один неприятный звук.
Но вот в насыщенном влагой воздухе послышалось цоканье подков. Так на керченскую мостовую ступили лошади завоевателей. Следом потянулись нескончаемые обозы. Поездами спешили начальники и пехота, словно боясь опоздать на дележку трофеев. От вокзала побежали фыркающие черным дымом автомобили с открытым верхом. В них сидели чины в касках с остроконечными шишаками на них, а по брусчатке уже грохотала коваными сапогами пехота…
Словно тараканы из щелей, повылазили на свет божий эсеры, меньшевики, кадеты и прочая контра. Они встречали оккупантов с хлебом-солью, как освободителей, и были готовы служить им верой и правдой за избавление от «красной заразы».
А колонны, батальон за батальоном, идут по городским улицам. Вдруг на колокольне городского собора загремели колокола: «Длонь, дон, длын, дон…»
Бабка Анастасия, плюясь и крестясь, упала на колени перед образами, и, отбивая поклоны, спрашивала Всевышнего:
– Боше милоштивый, как Ты рашрешаешь трешвонить по антихристу?..
Ответа, конечно, не было, а колокола заливаются на все голоса, будоража горожан. Что отрадно – другие церкви не поддержали собор…

Наутро вышла меньшевистская газета «Волна». Она захлебывалась от восторга и похвал «освободителям» за восстановленный порядок…
Однажды Дыденко курил и читал «Волну». Вдруг он из рыжего превратился в пунцового, смял газету в кулак и бросил в угол.
– Христопродавцы! – процедил сквозь зубы. – Вашу мать! Как у них хватает совести смотреть людям в глаза?
– Ты о чем? – удивился я и поднял скомканную газету.
– Да вот, пишут…
– Где ты ее взял? – перебил я его.
– Был на базаре. Махорку покупал, а тут пацаны с газетами. Ну, я и взял на раскурку…
Я разгладил «Волну», стал смотреть ее и наткнулся на интересную заметку. Вот слушай, сказал я другу:
«…Присоединение Крыма имело бы то значение для Украинской Державы, что она была бы обеспечена продуктами первой необходимости, как соль, табак, вино, фрукты…»
– Это что, хозяева нашлись? – изумился Максим. – Дальше что?
– Дальше у тебя в зубах, а начало давно выкурил.
– Ну и черт их бери! – усмехнулся друг. – Все они получат по первое число. Дай только срок…
– Дай Бог! – вздохнул я. – Душа разрывается от такого предательства. Глумятся над солдатскими чувствами. Сколько лет кормили вшей в окопах, чтобы не пустить этого самого немца, а они пожалуйста – с хлебом-солью. Зла не хватает…
– Они и отца родного продадут, – продолжал Максим, – если этим насолят большевикам и России…
– Их бы на веревку, – усмехнулся я, – гадов, и в море, а чтобы не выплыли – камень побольше привязать…
– И думаешь поможет? – усмехнулся Дыденко. – Да эта зараза не умирает – на смену полезет другая сволочь. Одной Крыма хочется, а другой власти…
– Ну конец должен же быть? – продолжал я.
– Будет конец! – заверил меня названный брат. Он твердо верил, что революция победит. – Вся беда в том, что русские долго запрягают. Но когда запрягут – держись. Всем мало места будет…
Я ничего на это не ответил, но подумал:
«Дошли бы твои слова до Бога...»

Подошел сенокос. Трава уродилась высокой и густой. Косили сено я и Максим. Иногда брали с собой Марию Ивановну ворошить его. Названный брат махал косой и ворчал:
– Ну и тяжелая трава.
Однажды я спросил у него:
– Как думаешь, Максим, где подевались наши?
– Кто их знает! Были бы живы – объявились бы.
– Считаешь, погибли?
– Да нет. Все не могли. Кто-то да остался. Сейчас пробраться в Керчь… сам знаешь.
– Вообще да! – согласился я.
Когда перевезли сено домой, отец осмотрел скирду и сказал:
– Мажару можно продать.
– Зачем? – удивился я.
– К чему столько? Наш скот не подюжит…
– Пускай стоит! – не согласился я. – Если деньги нужны, мы с Максимом лучше на биржу будем ездить. Авось заработаем копейку.
– Смотрите сами, – согласился батя.
Мысль пришла мне правильная. Оккупация оккупацией, а жить надо. Стали выезжать на биржу. Биржа – это то место, где стоят дрогали, то есть грузовые возчики, и ждут клиента.
Когда мы сидели дома, не видели, как немцы грабят город. Забирали все: от пшеницы до металлолома. Мы безропотно смотрели на разбой оккупантов, но помешать было не в наших силах. Максим приезжал с работы злой и ворчал:
– Кто бы подсказал, как взять немца за горло?
Что я мог ответить? Был бы брат – это другое дело. Да и он без своих товарищей ничего не стоит.

Стояла сушь. Хлеба были уже скошены и заскирдованы. В раскаленном воздухе пахнет гарью. Третью неделю на небе ни облачка. Жгучий ветерок налетает порывами и утихает. Нет-нет закружит легкий вихрь и тут же опадет. После этого на зубах трещит песок.
Мы с Максимом устроились в тени от сарая и ремонтировали дроги. Вот в этот пышущий зноем полдень к нам во двор вошел странник: босой, с заросшей бородой-мочалкой, на голове копна давно не стриженных волос с проседью, одежда потрепана, а местами в дырах, через плечо сумка из мешковины. Он остановился посреди двора и улыбается. Мы глянули на него мельком и продолжали заниматься своим делом.
– Чего ему? – спросил Максим.
– Хлеба, наверное. Женщины разберутся, – отозвался я.
Из летней кухни выглянула Мария Ивановна и ахнула:
– О Господи, Юрий! На кого ты похожий?
– Маскировка, Мария Ивановна! – улыбнулся брат.
Мы бросили работу и окружили брата. Обошли вокруг, осматривая его. Пожали плечами и переглянулись.
– Ну ты и даешь, братуха! – усмехнулся я. – Сразу не признать.
Юрий перешел в тень и недовольно проговорил:
– Мария Ивановна признала. Значит плохо маскировался…
– Зачем тебе вообще это понадобилось? – поинтересовался я.
– А что оставалось делать? Всюду патрули, конные разъезды. Эта сумка вроде пропуска. На нищего никакого внимания, да и подадут на пропитание.
– Ты что один вернулся? – спросил я.
– Нет! Несколько человек, но пробирались в одиночку.
– Это и все, что осталось…
– Остальные воюют. Нас прислали создавать подполье…
– Максим, – усмехнулся я, – на днях сожалел, что тебя нет.
– Что так?
– Немцам гузно хотелось бы намазать скипидаром.
– Ну вы и молодцы, ребята. Считайте, что вы уже при деле.
– У нас времени нету, – отозвался Максим. -Мы работаем.
– А я надеялся на вас.
– Ничего, – усмехнулся Дыденко. – Найдем время. Мы работаем с Филей по очереди…
– Отпустите человека! – вмешалась Мария Ивановна. – Насели!
Из сарая вышла бабка Анастасия и, приложив козырьком ладонь ко лбу, смотрела на нас.
– Это што жа боший шеловек?
– Это я, мама, – отозвался брат.
– Ты, Юрка? – удивилась бабка. – Вот до шего довело бунтарштво.
Бабка больше ничего не сказала и ушла в дом. Мы тоже занялись своим делом. Юрия забрала Мария Ивановна. Глядя им вслед, я усмехнулся про себя:
«Сейчас она возьмется за него. Вся маскировка слетит с него, как шелуха…»

С приходом Юрия наш устоявшийся уклад жизни стал нарушаться. Теперь мы часто вечерами уединялись на сеновале. Брат рассказывал о своем путешествии домой: как нарвался на немецкий патруль, как едва не угодил в тюрьму, но выкрутился. Максим однажды не вытерпел и спросил:
– Ты скажи, что народ так и терпит оккупантов?
– Нет, почему! Есть люди, которые дают отпор завоевателям.
– А мы чего ждем? Растащили город…
– У нас пока не получается! – нахмурился Юрий. – Потеряны связи. Нет людей и оружия.
– Что, все ушли из города? – спросил я.
– Да нет! – вздохнул брат. – В том-то и дело, что не все. Ушли в подполье и связаться невозможно.
Так и проводили время на сене. Если Мария Ивановна не сгоняла нас с лежбища, там и спали.
Время шло. С приходом похолоданий на сеновале мы больше не собирались. Брат по утрам исчезал и возвращался перед комендантским часом. Молча ел, мне казалось, что делает он это машинально, а мысли блуждают далеко от тарелки, молча ложился спать. Долго ворочался и вздыхал. Наконец, затихал. Другой раз на вопросы отвечал невпопад. Не засмеется, не поговорит. Вроде бы и не Юрий вовсе – веселый и общительный. Мы старались в этот период не затрагивать его. Понимали, что у него что-то не клеится.
И только в октябре он «пришел в себя». Однажды ввалился в комнату в прекрасном настроении и, потирая руки, воскликнул:
– Радуйтесь, братцы! Создали, наконец, городской комитет партии большевиков! Теперь будем организовывать рабочие отряды. Нужны командиры и оружие…
– Ожил! – усмехнулся Максим.
– Чего? – не понял Юрий.
– Очухался, говорю!
– А ты как думал? Столько усилий положить. Теперь пойдет, как по маслу…

Слова Юрия насчет оружия мы приняли за приказ. На свой страх и риск взялись за дело. Ночами стали устраивать засады на одиночных вражеских солдат и офицеров. Убивать не убивали, а оружие забирали. Тем, кто сопротивлялся, били морды и отпускали.
За короткое время у нас уже было два десятка винтовок, боезапас к ним и десяток пистолетов. Когда Дыденко сказал об этом брату, тот удивился:
– Ну и молодцы! Когда успели?
– Надо не дрыхнуть ночами, – усмехнулся Максим.
– Да-а-а! – согласился Юрий. – Ты прав. Проснусь ночью и удивляюсь, где братья? Не по девкам случайно? Одним словом…
– Куда девать оружие? – перебил я брата.
– Где оно у вас?
– В надежном месте.
– Пускай пока будет там. Как наладится у нас – заберем.
Только мы настроились продолжать нападения, как немцы стали покидать город. Поговаривали будто в Германии революция. Мы обрадовались, что захватчики уходят. Напрасно радовались. На смену одним завоевателям пришли другие.
Еще не покинул нашу землю последний кайзеровский солдат, а в проливе, в редком тумане, словно призраки, замаячили англо-французские эскадры. Видя, что большевики активизируются, новые оккупанты не замедлили высадить своих солдат на берег. И опять по городу зашагали чужеземцы, а с Кубани переправились деникинские войска. Контрреволюция ликовала, гудели колокола. Теперь во всех церквях города.
– Шиношки, – спрашивала бабка Анастасия, – што это тришвонят? Никак прашник какой?
– Нет, мама! – отозвался я. – Просто белые войска встречают…
Бабка глянула на меня расширенными глазами, плюнула и ушла к детям, которые подняли шум, требуя гостинцев. Они понимали трезвон по-своему. Раз звонят – значит, праздник.
Успокоил мою ораву отец. Он только приехал с биржи. Бросил мне вожжи и поспешил к внукам. Я глядел ему вслед и усмехался. Когда распрягал лошадь, до меня донеслись отцовские слова:
– Что случилось, мои хорошие?
Дети затараторили наперебой. Дед посмотрел то на одного, то на другого и, наконец, сообразил, в чем дело.
– Ага! Гостинца хотите? Сейчас!
Он дал им по большому прянику и детвора успокоилась. Девчонка потянулась к деду. Он нежно держал ее на руках и что-то мурлыкал.
«Любит он детвору!» – подумалось мне.
Вот так и жили. В городе не хватало продуктов. Однажды поехали на двух подводах в деревни, закупили муки, зерна для лошадей. Выручило наше золото. Как будем жить дальше – время покажет. Но хорошего ожидать не приходилось.


Керченское правительство никакой роли в городе не играло, хотя хорохорилось и старалось угодить военным властям. Всем заправлял деникинский военный комендант. Он судил, расстреливал и редко миловал…
Эсеры и меньшевики составляли списки неблагонадежных и предоставляли их властям, а те контрразведке. Большевики, зная о подлости бывших коллег, решили создать партизанские отряды и подполье. Все, кому грозили аресты, ушли в скалы. (Так керчане называют каменоломни).
Начались аресты. Те, кто не успели уйти, были схвачены. Юрий и Дыденко подались к партизанам. Мне брат сказал:
– Ты, Филя, остаешься для связи. Тебя мало знают, да и кресты с погонами пригодятся…
– А ты говорил в огонь, – усмехнулся я.
– Не рассчитал. Но ты, кресты крестами, а смотри в оба. Если что – к нам в скалу.
– Понял! – отозвался я. – Учту!
– До скорого! – подал мне руку и Максим. – Смотри, не попадись!
– Не дурак. Сам понимаешь.

Прошло больше года, как мы с Дыденко дома. За это время произошло столько событий, что голова кругом. Кто только не претендовал на городской «престол»…
Для нас с Максимом это время не прошло напрасно. Мы сдружились и сроднились так, что на этом фоне Юрий казался не чужим, но и не совсем родным. Это могло только казаться. Юрия я любил, но малость от него отвык.

С Максимом мы расставались с сожалением и грустью. Он не отпускал мою руку, тискал ее, сжимая и приговаривая:
– Филя, брат, будь осторожен! У меня кроме тебя никого нет. Если что не одолеешь сам – позови. Вдвоем – сам знаешь…
– Добре, брат! Позову, если нужда будет!
Братья ушли. Я стоял в воротах, смотрел им вслед и вздыхал. Подошел отец, глянул на меня и удивился:
– Ты чего такой?
– Какой?
– Словно с креста снятый.
– Да вот, смотрю на братьев – ушли. Я остался, как сирота…
– Может быть так оно и лучше, – проговорил батька.
Я удивленно глянул на него, но промолчал. Он и так наговорил со своей «разговорчивостью» больше, чем обычно. Что меня и удивило.
Так я стал партизанским разведчиком. Собирать-то собирал сведения о деникинской армии – вот только передавать их было некому. Но не терял надежды, что однажды появится человек и передам ему всю собранную информацию.
Утром, выезжая на биржу, отец спрашивал:
– Ты, Филя, со мной?
– До базара, – отвечал я.
У Нового базара сходил и осматривался. Несмотря на патрули и шмыгающих туда-сюда шпионов, народу много. Патруль останавливал подозрительных, проверял документы. Кого отпускал, а были и такие, которых уводили в контрразведку. Я толкался в разноязычной толпе, прислушиваясь к разговорам. Что-то понимал, а что-то нет. Другой раз выуживал ценные сведения, но через день другой они теряли свою остроту…
Говорят, будто Великий Вавилон погиб только потому, что Бог смешал языки и люди перестали понимать друг друга. Нашему базару это не грозило. Над головами продавцов и покупателей плывет пар от дыхания и превращается в колючие снежинки. Они падают на лица спорщиков и тают, превращаясь в водяные капли, похожие на слезинки.
В морозном воздухе слышен приглушенный гул голосов. Слушаю и наблюдаю. Продавцы наседают на покупателей, а те отбиваются от напористых продавцов, называя свою цену. Наконец, ударили по рукам - сделка завершилась. Побродишь часа два среди люда, наслушаешься всякого, что и не знаешь, как быть с такой охапкой новостей…

В середине марта по базару, словно волна, прокатился слух, который всколыхнул и без того неспокойное море людское: деникинцы днями должны объявить мобилизацию в добровольческую армию. Я еще подумал тогда: «Как, мобилизация в добровольцы?..»
В городе началась паника. Мужики призывного возраста укрывались в деревнях, уходили в скалы к партизанам. Некоторые угодили, словно кур во щи, в солдаты. В основном это нерасторопный и пассивный народ. Были и такие, кто не знал о приказе. Взятые на учет уже не могли увильнуть от мобилизации.
Словно предчувствуя, к этому времени я сумел выправить бумагу на разрешение для работ в деревне до конца июня. И тут приказ, как гром с ясного неба.
Я не стал дожидаться, когда меня поволокут, как телка на убой.
«Нужно уходить», – решил я. Ночью ворочался с боку на бок. Мария Ивановна ворчала:
– Что тебе не спится? Чи постель неудобная? Так я перебивала перину и подушки…
Я молчал. Утром обнял жену и ласково, слегка запинаясь, сказал:
– Мне нужно уходить, голубка!
Голубка часто заморгала и жалобно пробормотала:
– Куда, Филичка?
– В скалу! К братьям.
– Не вытерпел, бисова душа! – взорвалась Мария Ивановна. – Доколе ты будешь воевать, дьявол неусидчивый? Совесть имей! Четвертым уже хожу…
– А как шлепнут, – перебил я ее, – тебе легче будет?
– Как так!? – опешила жена. – Что такое шлепнут?
– Поставят к стенке и все! – я щелкнул пальцами, имитируя выстрел.
– За что?
– Белые объявили мобилизацию, а я им служить не собираюсь…
Зная на опыте, что такие разговоры к хорошему не приводят, взвалил на плечи чувал с харчами и одеждой, приготовленный отцом, и поспешил исчезнуть, пока Мария Ивановна не пришла в себя.
Когда я уселся на дрогах, жена стояла в дверях и утирала передником слезы. Я сдвинул плечами, как бы говоря: «Ничего не поделаешь…» – и помахал ей рукой.
Отец подвез меня до окраины города. По дороге наставлял батьку, что говорить, если будут обо мне расспрашивать.
– Скажите – уехал в деревню, а в какую не сказал. Предупредите Марию Ивановну. Я ей ничего не говорил.
– А если будут требовать, где ты? – продолжал сомневаться батька. – С ними шутки плохи…
– Ничего! На этот случай я выправил бумагу у военного начальника.
Родитель обещал исполнить все в точности. Я облегченно вздохнул, взвалил на плечи чувал и пошел к деревне Аджимушкай.

Еще издали увидел солдат и конный разъезд.
«Ну, – подумалось, – не так просто пройти…»
Решил свернуть вправо к железной дороге, которая идет на Брянский завод, и затаиться. Внимательно осмотрелся. Все знакомо с детства. Когда отец строил новый сарай для скота, мы брали в здешних шахтах камень-бут. Он был дешевле. Но сарай построили. Только на черепицу не хватило денег. Покрыли соломой.
– Ничего, – успокаивал меня отец, – теплей будет…
Мне тогда исполнилось тринадцать, и чем будет накрыт сарай меня не волновало.
Я лежал в канаве и перелопачивал в памяти прошлое, а потом стал думать о детях, об отце. Неутомимый и бескорыстный труженик. На его плечах все мое семейство, а теперь еще мы – трое мужиков-нахлебников. Никогда не слыхал ни слова упрека или жалобы. Порой казалось, забота о семье ему в радость. Возможно потому, что очень любил внуков, ценил заботу Марии Ивановны, да и мы были ему небезразличны.
Мария Ивановна в своих руках держала все хозяйство, детей, его с бабкой. Старуха совсем ослабела и только ворчала, да на кухне мешала.
Вспомнил деда Ивана и подумал: «Почему старики больше любят внуков, чем своих детей?» Ответить на этот вопрос не смог. Однажды один человек сказал:
«Возможно потому, что старики видят во внуках свой прообраз…»
«Пожалуй, он прав. Юрий – копия дед».
И, сожалея, что за все время пребывания дома лишь однажды побывал на могиле деда, вздохнул:
«Памятник бы ему поставить… но какой? От креста отказался при жизни. Ничего. Кончится война, что-нибудь придумаю…»
День клонился к вечеру. В животе заурчало, а под ложечкой нудно засосало. Желудок напоминал, что не грех и перекусить. Я достал из мешка хлебину, отломал от нее горбушку, а от плахи сала отрезал складным ножом порядочный шмат и стал жевать.
Жевал и соображал, где бы незаметно пробраться к главному ходу. Солдаты менялись. Еще я заметил, что они не особенно бдительно охраняют подходы к скале.
«Если бы не мешок, – подумалось, – было бы все просто. А так - мешает. И без него нельзя. В нем жратвы батя наложил на роту».


В сумерках посты прошел без приключений, но «Маузер» держал наготове. В любую секунду мог нажать на спусковой крючок. Прежде чем спуститься в подземелье, осмотрелся. Стоило сунуться к входу, как неожиданный окрик:
– Стой! Пароль?
Меня словно обухом по голове от знакомого лязга затвора. «Сейчас грохнет», – мелькнуло в сознании. Хотел было спрятаться за выступ каменной глыбы, из-за которой только вышел, но глухой, как из могилы, голос пригвоздил к стенке:
– Не шевелись, бо пальну!
– Я те пальну, дура! – отозвался я.
– Он еще огрызается? Вот я тебя счас…
– Если успеешь. Не будь дураком, а позови начальника…
Но тут же понял, что просьба напрасная. Мой острый слух разведчика уловил едва слышные шаги. «Кто-то идет», – подумал, продолжая сжимать рукоять «Маузера».
Кто шел, мне не видно. Зато они различали каждое мое движение на чистом куске неба, которое заглядывало в проем входа. Это я понял потом, когда обжился в скале. Где находился часовой, не мог разобрать. Стрелять мог только на голос. Но этого не пришлось делать. Из-за выступа вышли два здоровенных партизана и направили на меня наганы.
«Эти тоже с бухты-барахты на меня, – усмехнулся я. – Да я вас, голубчики, давно изрешетил бы».
– Кто такой? – спросил один из них, видно старший.
– Борщёв я! Мне нужно в штаб!
Я нес ворох ценных сведений о белых войсках, о волнениях рабочих… Как разведчик знал, что необходимо доложить об этом начальству и чем быстрей, тем лучше. Но фамилия на партизан не произвела впечатления. Я тут же сообразил, что Юрий не всем известен. Старший окинул меня пристальным взглядом:
– Оружие есть?
– А вот! – показал «Маузер». – Безотказная штука… – помолчал и добавил. – Именной! За меткую стрельбу!
– Сдай и шагай за этим парнем! – он ткнул наганом в грудь рядом стоящего мужика. – Там разберутся.

Вели меня темными подземными переходами. Конвоир шел впереди широким шагом, словно по освещенному коридору, а я плелся за ним, как слепой, придерживаясь за стенку и спотыкаясь о булыжники. Он, змей, еще покрикивает:
– Не спотыкайся! Под ноги смотри и шире шаг!
– Что я кошка? – огрызнулся я и старался не отставать от него.
Меня поразило, как можно в такой темнотище что-то разглядеть под ногами, как советовал сопровождающий. Вскоре стали попадаться мерцающие желтым огоньком и нещадно чадящие керосиновые каганцы из бутылок. Делаются такие светильники просто: наливается в бутылку керосин и вставляется фитиль из шерстяной тряпки и все…
Встречные партизаны с интересом смотрели на нас, а один спросил:
– Кого поймали, Петро?
– Еще не знаем! Борщёв какой-то.
– Поймали! – хмыкнул я. – Да у вас в носу не кругло поймать такого, как я. Понял?
– Горячий, как я посмотрю! – усмехнулся конвоир. – И все же пошли быстрей. Начнутся спросы да расспросы, а что скажу о человеке, которого не знаю, а?
Петляя по лабиринту подземных галерей, Петро привел меня в большую комнату. Если можно так назвать брошенную выработку, в которой мог поместиться наш большой сарай и полдома. Вход в помещение завешен брезентом. Я осмотрелся. По углам спали на соломе люди. У каменной длинной тумбы, лежащей на боку, на которой стоял безбожно чадящий светильник, дремал матрос, положив голову на руки. Каганец освещал только матроса и метра два вокруг него, а дальше полумрак и особенно не рассмотришься. Как я сообразил – матрос дежурит. Петро толкнул его. Тот поднял голову и недовольно проворчал:
– Тебе чего?
– Вот документы!
– Чьи?
– А вот парня! – он кивнул в мою сторону.
Пока матрос крутил, вертел мои документы, мне подумалось:
«Ну и завел, вражья сила! Теперь мне одному ни в жизнь не выбраться из этой душегубки…»
– Юрий не твой брат? – перебил мои размышления матрос.
Я утвердительно кивнул. Он вернул мне документы и сказал:
– Располагайся.
Петро сунул мне в руки маузер и ушел. Вскоре вернулся с охапкой соломы и расстелил ее в углу.
– Ты прости, – извинился он, – если что не так. Знаешь, ходют всякие провокаторы и шпиёны. Я сам аджимушкайский. Знаю скалы, как свои пять пальцев. Утром сменюсь – покажу ходы и выходы.
– До-о-об-ре-е, – процедил я сквозь зубы все еще злясь.
Петро ушел. Матрос за каменной глыбой что-то записывал в толстую амбарную книгу. Я бросил на солому торбу и стал готовить себе ложе. Вдруг на мое плечо легла чья-то рука. Я резко обернулся и увидел брата.
– Юрка, братка! – воскликнул я обрадовано. – Ты откуда узнал, что я пришел?
– Сорока на хвосте принесла! – улыбнулся он закопченным лицом.
– А если без шуток?
– Все просто. Пришли ребята и говорят: «Там какого-то Борщёва повели – не твой ли родыч?» Ну, я бегом сюда.
Мы обнялись. По-мужски облапили друг друга. Почувствовав худобу брата, с сожалением проговорил:
– Худой ты, братка! Кожа да кости!
– Ничего, Филя! Были бы кости, а мясо нарастет.
Юрий сел на камень и задумался. Я шелестел соломой и косился на него. От зоркого глаза разведчика не ускользнула его озабоченность.
– Ты чего сумный? – поинтересовался я. – Что случилось? Может, голодный? Смотрю на вас – шкилеты вы все…
– А у тебя что-то есть пожевать?
– Да вот, – толкнул я ногой оклунок, – батька наложил, вишь какой лантух, еле дотащил.
– Так давай!
Я достал из мешка сало и хлеб, отрезал Юрию, матросу и себе. Неспеша жевал и не спускал глаз с брата. Он ел и о чем-то думал – временами забывал о еде. Я не утерпел:
– Что с тобой, Юра?
– Понимаешь, все думаю – раз тебя вынудили прийти к нам, значит наши дела дрянь.
– Вроде бы дела ничего, – возразил я. – Красные почти весь Крым взяли. Только у Владиславовки белые сумели остановить…
– Что ж тогда заставило тебя спуститься в скалу? – перебил меня брат. – Должно быть, что-то важное?
– Из-за пустяка не пришел бы, – подтвердил догадку Юрия. – Получил предупреждение от верных людей, что со дня на день белые объявят мобилизацию. Враги готовят мощный удар с помощью иностранцев. Красная Армия вряд ли выдержит…
– Ты забываешь, Филя, – усмехнулся брат, – что у нас есть оружие посильней…
– Эх ты, братка, – вздохнул я. – Отбился ты от жизни. Идеи хороши в мирное время, а сейчас давай патроны, гранаты, снаряды, наконец, солдат и еще уйму нужных вещей. Иначе победы не видать, как своих ушей. Понял?
– Оно-то так, а все же…
– Знаешь, – перебил я брата, – меня давно мучает мысль, а нельзя ли помочь нашим из белого тыла?
– А ты стратег, – улыбнулся брат. – У нас об этом говорят…
– Стратег, не стратег, а малость соображаю. Не зря с первого дня войны в окопах вшей кормил.
– И что ты предлагаешь? – спросил Юрий и внимательно посмотрел на меня.
– Я?! – взяло меня удивление. – А ничего! Здесь нахрапом не возьмешь. Нужна глубокая разведка.
– Разведка! – хмыкнул брат. – Да еще глубокая? Это нам не по зубам.
– Это почему?
– Кого посылать? Одни шкилеты закопченные. Разве тебя и Дыденко. Мы держим его в теле.
– Вы что, закармливаете его? – усмехнулся я.
– Что он – кабан? Просто порция у него больше.
– Везет же людям!
– Ну, баста! – поднимаясь на ноги, проговорил Юрий. – Спать! Завтра доложишь свои соображения штабу. Найду Максима – пришлю.
Брат ушел. Я сидел задумавшись. Мне не понравилось, как, по словам Юрия, легкомысленно здесь относятся к разведке. По опыту знал, что мой бывший эскадронный не начинал ни одно дело без свежих данных о противнике. Это обеспечивало успех…
Глянул на матроса у тумбы. Он положил голову на руки и дремал. Я вздохнул. Покопался в соломе и лег спать, подложив под голову оклунок с харчами.


Спал беспокойно. Ворочался с боку на бок. Что-то давило и кололось. После домашней перины ложе, устроенное из клока соломы, не шло ни в какое сравнение. Потом удивлялся:
«Как быстро человек привыкает к удобствам и комфорту. Давно ли спал где попало и на чем придется?»
От холода выручил отцовский зипун. Он нахально навязал его мне и сказал:
– Бери! В скале холодно будет.
Укладываясь спать, я с благодарностью вспоминал батькины слова. Зипун толстый из чистой шерсти. Укутавшись в него, почувствовал тепло, словно на печке.
Снилось, будто воевал с белыми, словно богатырь с многоголовой гидрой. Одних уничтожу, а другие лезут и ползут, как тараканы из щелей. Офицер с кокардой на фуражке кричит: «Взять живым!» В конце концов, скрутили, связали и пытали. Сцепив зубы терпел. Выкручивали руки, но ни слова не сказал. Наконец, вскрикнул и проснулся. Оказалось, отлежал руку – она онемела.
Возможно, потому не сразу почувствовал, что меня трясут, а я как неживой. И вдруг в полутьме различил склоненную надо мной черную бородатую рожу. Только глаза да зубы блестят. Спросонья не мог сообразить, что это со мной происходит и где нахожусь? Закрыл глаза и подумал:
«Что это? Неужели беляки отправили меня в преисподнюю?»
И вдруг слышу знакомый голос:
– Мастер же ты, Филя, дрыхнуть! Я его трясу, как черт сухую грушу, а он хоть бы хны. Чмокает губами, словно дитё малое, и норовит повернуться на другой бок…
– Максим! – обрадовался я. – Черт рыжий!
– Но, но! Только не обзываться!
– Да я ж любя, друг ты мой!
– Верю! – хмыкнул Дыденко.
– Ну ты и напугал меня, чуть заикой не сделал…
– Чем же я тебя напугал? – удивился названный брат.
– Ты вначале в зеркало глянь, а потом спрашивай, сатана.
– Прости! – усмехнулся Дыденко. – Совсем забыл. Воды у нас почти нет, а каганцы чадят, как горно в кузне…
– Если горно хорошо раздуть, – перебил друга, – то оно не так уж и коптит. А ваши каганцы – это что-то невообразимое.
– Я когда узнал от Юрия, – продолжал Дыденко, – о твоем приходе – сразу примчался, не подумав, что своим видом перепугаю друга насмерть, – и заливисто засмеялся.
Перемена обстановки подействовала на меня удручающе. Мне было не до смеха. В таких условиях жить не приходилось. Даже в окопах в грязи и вшивости было привычно и естественно. Здесь же круглые сутки темень, воды нет, продукты внатяжку…
И все же приятно встретить друга после разлуки. Мы пожали руки друг другу и обнялись. Когда сели на мое ложе, Максим боднул головой на потолок:
– Как там?
– Ничего хорошего, – вздохнул я. – Контрразведка лютует. Народ мечется в поисках защиты.
– От кого? – не понял Дыденко.
– От этих самых белых. Мобилизацию должны объявить.
– Ишь, чего удумали!
– Смотрю на тебя, Максим, и не пойму: одет ты в тряпье, а где форма?
– На стенке висит, укутанная в клеенку. Чтобы, не дай бог, не закоптилась.
– Зачем? – удивился я.
– В разведку в чем ходить? А твоя где?
– В мешке, – и тут же вспомнил о еде. – Ты, случайно, есть не хочешь?
– Спрашиваешь у больного о здоровье. Случайно хочу!
Я отрезал Максиму шмат сала побольше, а себе поменьше. Вспомнив, что порция у него увеличена. Он это заметил и спросил:
– Чего такое неравенство?
– Я же из дома, а ты на шкилета похожий.
– Ты скажи мне, – перебил меня Дыденко, – как бабка реагировала, когда батька сало ложил в торбу?
– По-моему, она не видела. Ты лучше объясни, что будем делать с харчем? Я буду обжираться, а все впроголодь? Кусок в горле застрянет…
– Это хорошо, что ты так думаешь, брат! – сказал подошедший Юрий. – В штабе обсуждали это…
– И что решили? – поинтересовался Дыденко.
– Оставить вам на двоих. Чтобы выглядели, как люди.
– Но угостить имеем право? – спросил с удивлением я.
– Если начнете всех угощать, через полчаса твоя торба будет пуста.
– Ну, а ты не откажешься? Все же батька ложил и на твою долю?
– Если самую малость, – усмехнулся брат.
После трапезы Юрий ушел. Мы с Дыденко продолжали сидеть. Я осматривался вокруг. Матроса уже не было. На каменной тумбе стоял мерцающий каганец. Мне все больше не нравилась такая жизнь. Вздохнул и спросил:
– Ты как, привык к такой житухе?
– А что делать?
– Я, видно, долго не выдержу эту темень…
– Ничего, – хмыкнул Максим, – оботрешься.
– В разведку ходишь? – перевел я разговор на другое.
– Один раз. Трудно мне.
– Почему? – удивился я.
– Местности не знаю.
– А на фронте, что знал?
– Там другое. Там противник впереди, а здесь всюду.
– Взял бы кого из местных?
– Дали одного, так он только мешал. Вот если бы с тобой?
– Ничего! – успокоил друга. – Теперь перетаскаем всех беляков.
– Они нам ни к чему! Допросят и отпустят.
– Как ты думаешь, Максим, а если нас сцапают – отпустят?
– Скорей четвертуют! На куски порежут.
– Ну ты и хватил! – усмехнулся я. – Не посмеют! Мы Георгиевские кавалеры, а ты полный…
– Вот за это и четвертуют! Эх ты, Филя, простофиля. Усмотрят измену и казнят…
Откинулся угол брезента и в помещение вошел высокий мужчина в матросском бушлате с «Маузером» на боку. Дыденко шепнул: «Начальник разведки». Мы вскочили на ноги. Он окинул меня пытливым взглядом с ног до головы и спросил:
– Это ты, Борщёв?
– Так точно! – вытянулся по старой солдатской привычке.
– Докладывай, что знаешь!
Я подробно рассказал обо всем, что творится в городе. Особо остановился на усилении охраны подступов к каменоломням…
– Это мы знаем, – вздохнул начальник. – Из-за этого подвоз харчей прекратился и вообще…
– А пройти можно! Мы с Максимом через фронт шастали, как по бульвару, а здесь… – я помолчал и добавил. – Я прошел без затруднений.
– Наши ловятся! – вздохнул начальник разведки и машинально покрутил длинный ус.
– Опыта нет, – вмешался Дыденко, – потому и ловятся.
– Возможно! – согласился начальник. – Ладно, Борщёв, нужен будешь – позову.
Начальник ушел. Постепенно просыпались спящие и уходили.
– Куда они? – спросил у Максима.
– Получать рацион и воду. Пойдем и мы, – предложил Дыденко, – получим воду…
– Нужно подождать, – возразил я.
– Кого?
– Должен подойти один из местных. Он может пригодиться…
В помещение вошел Петро. Он был чем-то встревожен. Дыденко глянул на него и поинтересовался:
– Случилось что?
– Пока нет. Корабли начали обстреливать берег.
– Пристреливаются! – решил я.
Нас окружили партизаны и кто-то бросил реплику:
– Какой им матери нужно у нас? Если бы не Антанта, кадетам давно бы был каюк.
– И почему они пекутся о наших землях, как о собственных? – вмешался другой.
– А пекутся они, – проговорил третий партизан, – белые генералы обещали англичанам Крым и Кавказ.
– Ах вы, суки! – взорвался Дыденко. – Земли нашей захотели?
– Подавятся! – отозвался кто-то из затемненного угла. – Можем уступить за кладбищенской стеной. Ишь, пушками пугают…
Только вспомнили о пушках, как у входа в подземелье ахнул тяжелый корабельный снаряд. Мы насторожились. За ним второй, третий и посыпались, как горох из дырявого мешка.
Задрожали потолки и стали рушиться огромными плитами и кусками. Появились убитые и раненые. Слышались стоны и крики о помощи. Мы бросились спасать пострадавших и чуть сами не попали под огромный пласт. Послышался приказ уходить вглубь. С ранеными ушли подальше от входа. По дороге Максим спохватился:
– А харчи?
– Если уцелеют, – успокоил я его, – потом заберем…


Так началась моя жизнь в подземелье. Белогвардейцы, видя, что мужчины укрываются от мобилизации в скалах, окружили их плотным кольцом. Всюду патрули и конные разъезды. Стоит неопытному партизану появиться на поверхности – он сразу попадал в руки карателей.
Наступала трудная пора для партизан. Не хватало воды и продуктов. Заканчивался и керосин. Без него воцарится непроглядная темень. Раньше все необходимое подвозили крестьяне. Теперь такой возможности не стало. С водой тоже появилась проблема после того, как белые взорвали наши запасы. К наружному колодцу подойти невозможно. Он все время под пулеметным обстрелом.
Однажды ночью я, Дыденко и Петро сняли пулеметчиков. Петро провел знакомыми ему тропами в тыл врагам. Когда наши натаскали воды в подземелье и сами напились от пуза, мы тихонько укатили пулеметы в подземелье. За удачную операцию нас похвалили. Эту весть принес нам Юрий. Петро вздохнул и спросил брата:
– А что начальство думает? Надо же что-то делать?
– В штабе, – отозвался Юрий, – что-то разрабатывают. Говорят, грандиозная операция.
– А разведка? – поинтересовался я. – Мне кажется, операция связана с выходом на поверхность?
– Видимо! – уклончиво ответил брат. – В городе есть люди, которые передают нужные сведения.
– Ох, смотрите! – вмешался Максим. – Наш командир эскадрона говорил: «Старые разведданные хуже предательства».
– Пошлите нас в город! – перебил я друга.
– Нет! Вы нужны для другого дела. Скоро узнаете.

Юрий знал, что говорил. Однажды меня и Максима вызвали в штаб. Начальник разведки сказал:
– Тебя, Борщёв, посылаем с особым заданием. У тебя, Дыденко, тоже будет поручение. А сопровождать вас будет наш, из местных.
– Кто такой? – поинтересовался Максим.
– Да вот он! – начальник показал на вошедших Юрия и Петра.
– Братуха?! – удивился я.
– Да нет! Петро пойдет с вами.
Мы критически смотрели на будущего напарника, словно видели его впервые. Юрий заметил это и стал защищать скалянина:
– Он, конечно, не военный разведчик, но кое-что выполнял. Местность знает, а это чего-то стоит…
– Парень он хороший, – отозвался Максим, – но мы о другом. У разведчиков неписаный закон: «Один за всех, все за одного. Сам погибай, а товарища выручай!» Понятно?
– А как же иначе! – оскорбился Петро. – Нам по-другому нельзя.
– Ладно! – вмешался начальник разведки. – Потом разберетесь. Тебя, Борщёв, посылаем в Катерлез с особым заданием…
– Что я буду там делать?
– Не спеши! У тебя там живет родня жены?
– Да, есть!
– Вот и хорошо. Ребята проводят тебя до монастыря и вернутся. На обратном пути должны захватить языка. На подготовку сутки. Вы двое свободны. Борщёв, останься, получишь инструкции…

Так Петро стал нашим помощником. Пока я пропадал в штабе, он обдумывал, как незаметно выбраться из скалы, а потом из деревни. Дыденко обмозговывал про себя всю операцию, а когда я вернулся - доложил:
– В общем, так. Ты, Филя, фельдфебель. Наденешь погоны и кресты. Кстати, документы взял?
– Как можно в это время без мандата?! – удивился я. – Другое дело они царские и Временного правительства. Вдруг проверят?
– Примем бой!
– Больно ты горяч, Максим!
– Почему?
– Нежелательно. Операция может провалиться.
– Значит так! – продолжал Дыденко, не слушая мои сомнения. – Я рядовой с одним крестом и винтовкой. Петро пленник. Ведем его в контрразведку. Это общая картина. Как ты смотришь, Филя?
– Будто ничего. А ты как думаешь, Петро?
Он лежал на соломе, жевал соломинку и внимательно слушал нас.
– Как будто получается. Только, как выйти из скалы и отмыть наши рожи...
– Думай! – перебил я его. – Ты местный, знаешь здесь все.
– Думаю. Но ничего подходящего не выходит. Правда есть один ход, но очень узкий…
– Показывай! – перебил я его. – Нужно посмотреть. Если подойдет, тогда будем отмываться.
– Я тоже так думаю! – согласился Дыденко.
– Ну что ж! – поднялся на ноги Петро. – Тогда за дело.
Он увел нас в боковые выработки. Здесь людей не было. Ходы низкие, узкие и все сужаются.
– Зачем в таких неудобствах резали камень? – спросил я.
– Здесь пласт крепкий. Этот камень идет на памятники и всякие поделки.
Петро вел нас и вел. Мы стали нагибаться. Максим проворчал:
– Так и на карачках поползем.
– Почти! – отозвался Петро. – Потерпите!
Мы прошли еще немного и остановились.
– Все! Пришли!
– Куда? – удивились мы.
– К лазу!
– Что-то не пойму! – отозвался Дыденко и огляделся.
– Эх вы, горожане! – усмехнулся Петро. – А вы осмотритесь. Авось что и увидите?
Я подумал: «Раз говорит, что-то должно быть?» – и тут увидел узкую щелку дневного света и заорал:
– Есть! Вижу!
– Кого, Филя? – удивился Максим и ошалело водил головой.
– Сейчас покажу, – усмехнулся Петро.
Он положил бутылку-каганец на тырсу так, чтобы керосин не вытекал, и стал отбрасывать камень-бут. Мы помогали ему, а я думал: «Идем на свет, как на маяк».
Вскоре добрались к узкому лазу. Дневной свет на миг ослепил нас. Мы, зажмурив глаза, смотрели в сторону. Так постепенно привыкли к резкому свету.
– Ну вот, – сказал Петро. – Теперь можно и пробовать.
– Чего пробовать, – усмехнулся Максим. – Оно и так видно – никто из нас не пролезет в него.
– Возможно! – согласился проводник. – Я в него лазил пацаном, а сейчас габариты не те. Ладно! – решил Петро. – Вы посидите, а я на минуту отлучусь.
Он ушел с каганцом. Мы сидели в темноте и смотрели на освещенный узкий туннель. Максим курил и что-то соображал. Я увидел его задумчивый профиль на фоне дневного света и усмехнулся: «Опять затевает аферу?»
На этот раз ошибся. Он был озабочен другой проблемой. Наконец он вздохнул и спросил:
– Как думаешь, Филя, пролезем в эту дырку?
– Если пообтесать острые углы – пролезем.
– Хорошо бы! На волю хочется. Подышать свободой…
– Еще надышишься, – успокоил друга.

Петра не было около часа, а может и больше. Пришел он с ломом, пилой и молотом.
– Заждались? – усмехнулся он. – Еле нашел инструмент. Резчики так спрятали, что днем с огнем не найдешь. Давайте пробовать.
– Всем сразу не получится, – подал голос Максим. – Ты, Петро, начинай, а мы сменим тебя.
К удивлению Петра мы быстро обкорнали торчащие камни, которые мешали. Проводник глянул на нас и выдохнул:
– Ну, с Богом! – и змеей уполз.
Когда он оказался на свободе, полезли и мы. Резкий дневной свет слепил нас. По совету Петра прикрыли глаза. Вскоре они привыкли к дневному свету. Первое, что мы увидели, наши закопченные лица. Они были в саже, словно мы кочегарили котлы.
– Нет, братцы, – усмехнулся я, – с такими рожами мы неминуемо угодим с помощью контры в преисподнюю. Нужно отмываться.
– Это потом. Сейчас посмотрим, как действует охрана и конные разъезды, – предложил Дыденко.
Мы огляделись. Из балки, куда мы выбрались, обзора было почти никакого. Не сговариваясь, взобрались на возвышенность и затаились в первой большой воронке. Расположились так, чтобы видеть всю округу. В мое поле зрения попала деревня Аджимушкай. Она пуста и почти разрушена. Корабельные снаряды не пощадили ее. Мне говорили, будто местные богатеи задолго до блокады каменоломен укатили на резвых лошадях со всем своим имуществом, даже вырывали оконные и дверные блоки. Создавалось впечатление, что их предупредили о будущих обстрелах.
Бедноте проще. У кого не было тягла, забирали детей, имущество, которое вмещалось в нескольких мешках, и уходили в скалу.
– Я думаю, – нарушил молчания Максим, – утром мы свободно уйдем. Часовые далеко, а разъездов не видно…
– Вряд ли, – не согласился Петро. – Открытое поле. За версту видно. Можно напороться на конных…
– И что предлагаешь? – спросил я.
– Нужно пробираться балками с оглядкой. На пару верст круга, зато надежно.
– За дорогу, – предупредил я, – ты отвечаешь, Петро. Обдумай…
– Тихо, братцы! – прервал разговор Максим. – Конные.
– Вот видишь, – прошептал проводник.
Мы присели в воронке и прислушались. Земля еще пахла жженым порохом, и щекотало в носу. Я едва сдержался, чтобы не чихнуть. Где-то неподалеку слышался цокот подков об оголенные каменные плиты. Мы легли на дно и лежали, пока разъезд не удалился. Сразу же после этого вернулись в шахты. Ход забросали камнем. Дыденко вздохнул и сказал:
– Ну вот. Не напрасно трудились. Теперь приблизительно знаем, как ведет себя конный патруль и где стоят посты. Нужно уходить до рассвета.


На поверхность выбрались задолго до рассвета. Было тихо и прохладно. Звезды ярко мерцали на чистом небе. Петро вывел нас за деревню, и в балке залегли. Слышался приглушенный цокот подков. Дальше в темноте идти было небезопасно. Можно нарваться на разъезд.
– Когда дальше пойдем? – спрашиваю у Петра.
– Развиднеется, сориентируемся и пойдем.
Восток стал бледнеть, а звезды гасли одна за другой, словно выключались электролампочки. Все, как в мирное время, только о войне напоминали блуждающие лучи прожекторов по проливу.
Я вспомнил, как нас отмывали перед уходом. Ребята шутили:
«Мойтесь с мылом, а иначе с вашими рожами прямой путь в контрразведку…»
Мы улыбались и старательно мылили лица. Товарищи сливали нам на руки воду, которой не хватает для питья, и облизывали сухие губы. Все понимали, что готовят нас для нужного дела.
В деревню Катерлез шел с удовольствием. Мария Ивановна родом из нее. Теперь у меня там полдеревни родственников: сваты, шурины, свояки, кумовья…
На Троицу съезжаются в деревню родичи со всей округи и пируют три дня. Страшно вспомнить, чего только не было на столах…
Светлело. Осмотрелся. Вдали силуэты всадников. Я вздохнул и опять задумался. Над проливом погасли прожектора. Зоря брызнула на небо всеми цветами радуги, и появилось солнце. Петро кивнул на светило и шепнул:
– Пора!
Я толкнул Максима:
– Пошли!
Дыденко не двигался. Он лежал навзничь и смотрел на показавшуюся из-за пролива темно-красную бляху светила. Петро глянул на него и усмехнулся:
– Солнца не видел?
– Представь, не видел. Давно не видел. Вы посмотрите на эту красотищу! Когда мы видим его каждый день – ничего не замечаем.
– Ладно! оборвал друга. – Раз выбрали меня командиром – подчиняйтесь! Пошли!
– Филя, – отозвался Максим, – еще мгновение блаженства, а там хоть к черту в пекло!
– С каких это пор ты стал таким чувствительным?
– Не знаю! Возможно, скала подействовала. Ладно! – вскочил он на ноги. – Веди, Петро!
– Так бы и давно, – хмыкнул я и поправил на боку «Маузер».

По степи шли балками и оврагами. Обошли деревню Булганак. Солнце поднимается все выше и выше. Начинает припекать наши спины. Я впереди, за мной Петро с руками назад, замыкает шествие Дыденко с винтовкой наперевес. Пока все хорошо. Только однажды из балки выскочил небольшой конный отряд, не обративший на нас внимания. Я облегченно вздохнул. На этот раз обошлось. Дальше шли с оглядкой. Нам нужно было выйти к высоким стенам женского Георгиевского монастыря, который находился на возвышенности перед деревней Катерлез. Еще издали увидели, как в утренних лучах солнца тускло поблескивали позолотой купола и кресты на монастырской церкви.
Я обратил внимание, что после деревни Булганак разъезды и дозоры не встречались. Подумав: «Нужно сократить дорогу», – я предложил:
– Давайте я пойду напрямую, а вы возвращайтесь.
– Нет уж! – возразил Максим. – Сказано до монастыря и баста. Отступать от приказа негоже.
– Большой круг, – не сдавался я.
– Зато безопасно. И языка там можно захватить, – вдруг объявил Дыденко.
– Да ну!? – удивился я.
– Вот тебе и ну! Сказывают, будто около этого дома, набитого под завязку бабами, толкутся мужики кому не лень.
– Ты так уверенно об этом заявляешь, словно сам побывал там?
– Будет тебе зубы скалить, нехристь! – засмеялся Дыденко. – Как можно нам, беспартийным большевикам, шляться где попало. Нет, Филя! Не был я там, но люди говорят – в монастыре сейчас настоящая бордель. Понял?
– Люди наговорят. Ты, Максим, все видишь, все знаешь, а я, как темный лес.
– Это оттого, Филя, что ты дома сидел, а я на людях и все мотаю на ус. Всякая мелочь, ты знаешь, может пригодиться.
– Это так! – согласился я.
Монастырь все ближе и ближе. И вот тропинка змейкой взбегает к нему. Я молча свернул на нее, за мной сопят товарищи. Солнце уже изрядно припекает наши спины, и мы упарились, взбираясь на возвышенность. Дыденко облюбовал место у стены и бросил свое большое тело на молодую траву.
«Скоро сенокос, – подумал я. – Кто косить будет?»
– Малость отдохнем, – проговорил Максим, протягивая ноги, – и разбежимся кто куда.
Я удивился, разглядывая его помятый вид, словно его жевали, а потом полуживого выплюнули.
– Ты устал? – удивился я.
– Да! Что-то хлипким стал, – буркнул названный брат и, закрывая глаза, прислонился головой к шершавому камню.
Таким Дыденко я не видел даже на фронте. «Ослабел», – подумалось.
– Это от сидения под скалой и голодухи, – отозвался Петро, словно прочитав мои мысли. Он вздохнул и уселся рядом с Максимом. – У меня тоже ноги дрожат.
Я усталости не чувствовал. В каменоломне жить мне пришлось почти ничего. Да харчи принес. Правда, их хватило ненадолго. Я вздохнул и сел рядом с друзьями. Внизу, в степи, зеленели озимые хлеба. «На вид неплохой должен быть урожай, – подумалось мне. – Скоро пшеница выбросит колос…»
Вздохнул и перевел взгляд на монастырские, свежевыкрашенные в зеленый цвет, ворота. Ворота массивные деревянные утыканы завитушками и крестиками. Отдельно калитка со створкой, похожая на форточку, которая открывается, чтобы глянуть кто пришел…
Курить будешь? – прервал мое размышление Петро и протянул Максиму кисет с табаком и бумагу.
– Давай! – отозвался он.
– Вы бы не курили! – посоветовал я. – И так слабые.
– Филя! – усмехнулся Дыденко. – От такой житухи только и радости – цигарка!
– Спасибо хоть не водка, – буркнул я.
Максим ловко свернул козью ножку, всыпал в нее табака и прикурил у Петра. С наслаждением затянулся несколько раз, выпуская изо рта дым, и вдруг насторожился.
– Тихо, братцы!
– Что случилось? – не понял я.
Зная по фронту острый слух и зоркий глаз друга, тоже прислушался.
– Где-то цокают подковы, – отозвался Максим.
Только через несколько минут, когда лошадь ступила на булыжную мостовую, ведущую к монастырским воротам, мы услыхали перестук подков. Ребята, как по команде, затушили самокрутки и ждали.
– Вы прячьтесь! – предложил я.
– Погодь, – шепнул Максим, – посмотрим, что и как?
Из-за скалы, которая прикрывала дорогу, появилась лошадиная морда, а потом пролетка с открытым верхом. На заднем сиденье развалился вдрызг пьяный офицер. Кучер в старой, грубой шерсти поддевке и помятом котелке выглядел как-то странно в такую жару. Он обернулся назад на офицера и покачал головой.
Мы переглянулись и поняли ситуацию без слов. Максим и Петро нырнули в прошлогодний бурьян. Я остался на месте.
Экипаж с пассажиром преодолел подъем и, не доехав до ворот метров десять, развернулся и стал. Офицер пошатываясь сошел на землю. Кучер, не теряя времени, огрел лошадь кнутом так, что она, бедняга, присела на задние ноги, будто на нее взвалили непосильный груз, и тут же вскочила и понеслась по дороге. Офицер оглянулся и заорал:
– Стой, каналья!
Но было поздно. Экипаж скрылся за скалой. Он махнул рукой и побрел к воротам. Его качало и бросало из стороны в сторону, словно шлюпку в бушующем море.
– С утра нажрался, как свинья, – буркнул я.
– Да нет! – усмехнулся Петро. – Как пить дать, всю ночь кутил, а сейчас прикатил к любовнице…
– Берем, Филя? – прошептал Максим. – Тащить далеко, но черт с ним. Второй такой гусь не попадется.
– Берем! – согласился я.
– Смотри, как это делается, Петро, – сказал Дыденко и стал разматывать тонкий, но крепкий шпагат, который достал из-за пазухи.
Я пошел навстречу офицеру. Метров в десяти от ворот остановились и смотрели друг на друга: я изучающе, а он изумленно. Штабс-капитан, а это был штабс-капитан, едва держался на ногах и икал. Пьяный, пьяный, а разглядел, что перед ним военный и ниже чином.
– Сми-и-ир-на-а! – заорал он. – Как стоишь, быдло, перед офицером. Вот я тебя сейчас…
Он дрожащей рукой открывал кобуру нагана. Я, не раздумывая, набросился на врага и подмял его под себя. Подоспели и друзья. Офицер и опомниться не успел, как лежал на земле связанный по рукам и ногам, с кляпом во рту. Беляк выпучил глаза, ничего не понимая.
– Ишь, какой смирный, собака! – усмехнулся Петро.
– Он не смирный! – отозвался я. – Он ошарашен. Как это серое быдло посмело поднять руку на офицера? Подожди, очухается – наберетесь хлопот.
– Это так! – согласился Дыденко.
– Помнишь, Максим, того первого языка, как он воду варил?
– Как не помнить! Это тот офицер, который в кусты по нужде пошел?
– Он самый!
По ту сторону ворот послышались шаги и загремели запоры. Мы вздрогнули и переглянулись.
– Уберите эту падаль! – приказал я.
Дыденко и Петро подхватили пленника и в бурьян. Максим оттуда шепчет:
– Сбреши чего-нибудь насчет его благородия!
Скрипнула створка в калитке открываясь, а в окошко выглянула миловидная, как у фарфоровой куклы, головка монахини. Она глянула направо, налево и остановила взгляд на мне. Я тут же сообразил, что делать. Подражая пьяному, пошатываясь, пошел к воротам.
– Принимай гостя, матушка! – крикнул я, улыбаясь до ушей.
Розовощекое личико монахини исказилось в недовольной гримасе, словно глотнула уксуса, и, багровея, плюнула мне под ноги. С грохотом захлопнулась перед моим носом дверца окошка. Я растерянно оглянулся. Дыденко вылез до пояса из бурьяна и выразительно показывает: «Стучи!». Я развел руками и пожал плечами: «Зачем!». Максим погрозил мне кулаком. Я хмыкнул: «Поговорили!». Почесал затылок и понял, что хочет друг: он хочет, чтобы монахиня ушла совсем. Поднял с земли почти круглый голыш и забарабанил в ворота. Створка распахнулась и монахиня впилась в меня злым взглядом.
– Чего гремишь, как сатана в преисподней? – и завернула такое ругательство, что ей мог позавидовать портовый грузчик.
– Господь с тобой, матушка! – искренне удивился я. – Меня послал штабс-капитан! Он велел передать, что у него срочные дела.
– Передай ему, голубчик, что он пьяное хамло! – фыркнула, как рассерженная кошка, монахиня.
– Слушаюсь, матушка! – вытянулся я, как бывало перед ефрейтором в первые месяцы службы.
Монахиня еще раз обложила матом своего любовника и захлопнула дверцу. Вдали заглохли ее шаги. Меня распирал смех. Не выдержав, упал на траву, качался и хохотал до слез.
– Ничего смешного! – отозвался Максим.
Я прервал смех, приподнялся и изумленно глянул на Дыденко. Он сидел, опершись о монастырскую стену, поджав под себя по-татарски ноги, и дымил самокруткой. Петро лежал на боку с улыбкой на лице на примятой траве и ковырял былинкой в зубах, словно только съел мясо. Штабс-капитан, видимо, прохмелел и катался, как каток, приминая бурьян. Он выпучил, словно сыч, воспаленные глаза и мычал. Я перевел взгляд на Дыденко и удивился его озабоченному лицу:
– Ты чего, Максим?
– Да вот, думаю, как будем тащить этого пьяницу?
– А ты погони его своим ходом, – предложил я.
– Негоже! Наглядно. Одно дело пленный партизан, а другое связанный офицер.
– Мда-а! Ты прав, – согласился я.
– Вот если бы, – вмешался Петро, – коня с подводой…
– Стоп! – оборвал я рассуждение товарища. – Есть идея.
– Какая? – оживился Максим.
– Вы оттащите, – продолжал я, – их благородие к нижней дороге и ждите там. Я быстро в деревню и пришлю подводу. Да заберите у него наган.
– И то правда! В суматохе забыли разоружить.
– Ты, Максим, не рискуй. Если днем нельзя будет протащить этого пьяницу – затаитесь. На фронте как делали?
– Не волнуйся, Филя! Сделаю, как надо. Сам знаешь – опыт имею.
– Надеюсь! – вздохнул я облегченно. – Если пришлют тебя для связи, во-о-он, видишь улица, третий дом справа.
– Ты что, там будешь?
– Нет! Спросишь деда Панкрата. Он будет знать, где меня искать. Понятно?
– Удачи тебе, Филя!
– Вам того же!
Я пожал им руки и прямо по степи поспешил в деревню. Шагов через сотню оглянулся. Товарищи стояли на том же месте и смотрели мне вслед. Я помахал рукой и больше не оглядывался.