Форум "В Керчи"

Н. Н. ПУШКИНОЙ

8 июня 1834 г. Из Петербурга в Полотняный завод
8 июня.
Милый мой ангел! я было написал тебе письмо на четырех страницах, но оно вышло такое горькое и мрачное, что я его тебе не послал, а пишу другое. У меня решительно сплин. Скучно жить без тебя и не сметь даже писать тебе все, что придет на сердце. Ты говоришь о Болдине. Хорошо бы туда засесть, да мудрено. Об этом успеем еще поговорить. Не сердись, жена, и не толкуй моих жалоб в худую сторону. Никогда не думал я упрекать тебя в своей зависимости. Я должен был на тебе жениться, потому что всю жизнь был бы без тебя несчастлив; но я не должен был вступать в службу и, что еще хуже, опутать себя денежными обязательствами. Зависимость жизни семейственной делает человека более нравственным. Зависимость, которую налагаем на себя из честолюбия или из нужды, унижает нас. Теперь они смотрят на меня как на холопа, с которым можно им поступать как им угодно. Опала легче презрения. Я, как Ломоносов, не хочу быть шутом ниже у господа бога. Но ты во всем этом не виновата, а виноват я из добродушия, коим я преисполнен до глупости, несмотря на опыты жизни.

Благодарю тебя за весы, роскошную вывеску моей скупости. Мне прислала их тетка без записки. Вероятно, она теперь в хлопотах и приготовляет Наталью Кирилловну к вести о смерти князя Кочубея, который до вас не доехал, как имел намерения, и умер в Москве. Денег тебе еще не посылаю. Принужден был снарядить в дорогу своих стариков. Теребят меня без милосердия. Вероятно, послушаюсь тебя и скоро откажусь от управления имения. Пускай они его коверкают как знают; на их век станет, а мы Сашке и Машке постараемся оставить кусок хлеба. Не так ли? Новостей нет. Фикельмон болен и в ужасной хандре. Вьельгорский едет в Италию к больной жене; Петербург пуст, все на дачах. Я сижу дома до четырех часов и пишу. Обедаю у Дюме. Вечером в клобе. Вот и весь мой день. Для развлечения вздумал было я в клобе играть, но принужден был остановиться. Игра волнует меня — а желчь не унимается. Целую вас и благословляю. Прощай. Жду от тебя письма об Яропольце. Но будь осторожна... вероятно, и твои письма распечатывают: этого требует государственная безопасность.

Неизвестная шутливая поэма Ивана Бунина в письме Варваре Пащенко

Письмо И.Бунина Варваре Пащенко от 19 ноября 1891 года представляет собой маленькую поэму — 87 строк, точнее стихотворный репортаж о том, как призывник Иван Бунин проходил медицинскую комиссию и был «забракован», и 20 строк (не считая подписи) прозаического текста. Поэма-репортаж написана четырехстопным ямбом с парными мужскими рифмами (аналогичным стиху поэмы Лермонтова «Мцыри»), в юмористическом ключе. Динамичный стих лермонтовской поэмы, повествующей о героическом поединке Мцыри с барсом, подчеркивал пародийность поэмки, где герой-автор изображен отнюдь не в героической обстановке. Она не блещет художественными достоинствами, но Бунин, по-видимому, и не ставил такой задачи. Это скорее улыбка над собой, над своими страхами «загреметь» в армию на три года и вздох облегчения, что тяжесть, висевшая над его душой, наконец, миновала.
Варвара Владимировна Пащенко (1870–1918) — первая серьезная любовь Ивана Бунина и, можно сказать, его первая (гражданская) жена. Ко времени их знакомства Варвара закончила гимназию, носила пенсне, придававшее ей излишнюю серьезность, участвовала в любительских спектаклях, была начитана, эмансипирована, мечтала об артистической карьере, а пока работала корректором в газете «Орловский вестник». Ее отец, Владимир Егорович Пащенко, врач, был не чужд интересам театра, когда-то держал в Харькове антрепризу. Он тоже, поневоле, становится героем публикуемой ниже поэмы...
Текст дается по автографу из домашнего архива, в современной орфографии (которую, как известно, категорически не принимал И.А.Бунин), с сохранением авторских, в том числе пунктуационных, особенностей. Все подчеркивания принадлежат автору. Зачеркнутые варианты приводятся в постраничных сносках, в этом и во всех других случаях принадлежащих публикатору; редакторские конъектуры даются в угловых скобках.

Воргол, 19 ноября <1891 г.>

Вчера — еще чуть брезжил свет —
Я был «одет и вновь раздет».
Глядеть назначили меня
При публике, при свете дня
И строгим судьям на показ
В «шеренгу» выстроили нас…
Как на кануне, тяжкий страх
Нам не внушал ареопаг, —
Мы, не попавшие в набор,
Все были клячи на подбор;
Но должен1 правду я сказать
Пришлось зубами постучать:
Присесть с богиней где-нибудь
В аркадской роще отдохнуть
И любоваться на себя
В прозрачном зеркале ручья —
Совсем недурно… Но набор…
Сознаться надо, что с тех пор
Ужасно изменился свет —
Теперь красот античных нет!
Уж редко попадется вам
Красавец Вакх или Нарцис,
А по елецким волостям
Совсем они перевелись…
При том же сырость из дверей
Нас прохватила до костей
Да и внушительный солдат
Немного грубо ставил в ряд…
«Прием» имел обычный вид:
Сукном зеленым был накрыт
Огромный стол и куча дел
Уже лежала на столе;
Исправник сам за ним сидел
«С печатью тайны на челе»;
Он твердо знал свой важный сан
И, как последний магикан2
Из Дмухановских-Сквозняков3,
Глядел поверх стальных очков,
Сидел безмолвно, тяжело,
Насупив жирное чело…
Наш камер-юнкер (иль простей —
Придворный, холеный лакей)
За председателя был тут
И исполнял тяжелый труд:
Он гладил бачки и порой
Своей «лилейною рукой»
Штрихи набрасывал пером
Или играл карандашом…
А в глубине — так недалек —
Как эшафот, нас ждал станок…
Не знаю, сколько я стоял…
Я уж сознание терял,
Я посинел… Но папа нас
От этой лютой пытки спас.
Вошел, мне ласково кивнул
И я без трепета шагнул
К станку и сразу же столбом
Без жизни замер я на нем…
«Сходи!» скомандовал солдат,
И папа ласково, как брат,
Меня в объятия принял
И сантиметром перси сжал.
«Считайте двадцать»... Я начал,
Да так усердно забубнил,
Что папа сразу перебил:
«Ну, будет, будет!» — «Нет, ведь я
Страдаю желчью, и меня
Все слабость мучит»... «Ерунда! —
И так не годен никуда».
«Чем занимаетесь?» вклеил
Гнусливо Левитус4. «Поэт,
Он только с музами служил
И никакого толку нет
В нем для казармы и солдат!»
Все улыбнулись на меня,
И был через минуту я
Зачислен во второй разряд!
Когда ж окончился совет,
Мне синий выдали билет,
На коем значится, что я
Не только дельного ружья
Но не способен (о, позор!)
Совсем оружие носить
И осуждаюсь с этих пор
Жизнь бесполезную влачить,
Пока с ухватами опять
Ни станут бабы воевать...

__________

Ты верно удивишься, Варечка, — зачем я попал на Варгол5. Да Арсений6 очень просил; к тому же мне самому захотелось отдохнуть хотя дня 2 от всяких треволнений последнего времени. Ей-Богу, деточка, не подумай, пожалуйста, что я стал равнодушным к тому, когда тебя увижу. Но, право, я кощей-кощеем и что жь будет хорошего, если я явлюсь таким, развинчусь нервами окончательно и т.д.? Отсюда я заеду домой — надо будет взять у отца хоть немного денег... а то чем же я буду жить в Орле?
Приеду, значит, в Орел 24-го вечером. Встреть меня. (Около 7 часов, кажется)
Что думаю, что ощущаю — все до свидания.
Только, Варечка, очень прошу тебя еще раз не подумать чего-либо дурного о моем нескором приезде, — пожалуйста, мамочка, зверочек мой, «собачька» моя!

Глубоко-любящий тебя
Ив. Бунин


* * *
Автограф письма сохранился в семье Пащенко-Бибиковых. Конверт со штемпелями почтового вагона и почтово-телеграфной конторы в Орле — «21 ноя<бря> 1891» — надписан рукою Бунина:

Г. Орел.
Дворянский переул<ок>, д.Кошеверовой,
Ея Высокоблагородию
Ольге Афанасьевне
Г-же Батурской
с покорнейшею просьбой передать Варваре Владимировне Пащенко.

Тот факт, что Бунин не сохранил текст поэмы в своем архиве, говорит сам за себя. Это еще одно доказательство шутливости его поэмки, написанной вне его эстетической практики — единственно для того, чтобы вызвать улыбку у своей возлюбленной.
Впрочем, связи Бунина с юмористикой все-таки существовали. Мы знаем, что он был знаком с А.М.Жемчужниковым, одним из авторов «Козьмы Пруткова», и ценил его «раздумья». Знаем мы и о его умении схватывать характерные черты людей и передавать их, юмористически заостряя.

Вчера — еще чуть брезжил свет —
Я был «одет и вновь раздет»...

Во второй строке здесь закавычена пародийная цитата из главы I «Евгения Онегина» («...где мод воспитанник примерный / Одет, раздет и вновь одет...»); поэмка вообще наполнена пародийными цитатами из классической поэзии. Так, «лилейная рука», конечно, взята из «Кинжала» Лермонтова, а исправник «с печатью тайны на челе» — прямой потомок «молодого администратора» из сатирической поэмы Некрасова «Суд» (кстати, тоже написанной стихом лермонтовского «Мцыри» и во многом предвосхищающей приемы и сюжетную ситуацию публикуемой поэмки Бунина).
В.Муромцева-Бунина в своей книге о Бунине дает точную дату осмотра — 15 ноября7. Значит, поэма написана 16 ноября, а письмо, содержащее ее беловой автограф с незначительными поправками, 19-го и отправлено 21 ноября, судя по штемпелям на конверте.

Знакомство Бунина и Варвары состоялось в апреле 1889 года в редакции «Орловского вестника». Иван Бунин к тому времени уже напечатал свои стихи в столичных журналах («Родина» — в 1887 году, «Книжки недели» — в 1888 году, трижды, и в 1889 году), и редактор «Орловского вестника» Надежда Алексеевна Семенова пригласила 19-летнего поэта поработать в газете помощником редактора. Похоже, что Бунин влюбился в Варвару с первого взгляда. Видимо, именно этим объясняется его легкомыслие, когда семейные деньги, доверенные ему на уплату процентов в банк, он частично тратит на бурку, синюю поддевку, кавалерийские сапоги, дворянский картуз, новое седло и лошадь.
После нескольких поездок в Харьков, Одессу, Крым в ноябре 1889 года Бунин на неделю задерживается в Орле, и дружеские отношения с Варварой укрепляются. Но окончательно их сближает май 1890 года, когда новый знакомый Бунина, Арсений Бибиков, приглашает его и Варвару в имение своих родителей Воргол. Там собирается целая компания молодежи, в которой царит Варвара Пащенко. Именно там происходит осознание, что они не равнодушны друг к другу. Они еще не уверены в серьезности своих чувств, но, страшась неотменяемой окончательности выбора, признаются друг другу в любви.

Сговорившись как будто,
Мы спустились с балкона
И в аллею вошли… Сердце билось, —
Сердце ждало признанья,
Опасалось любви… И приснился
Вешний сон поздним летом...

И.Бунин, «Поздним летом» (1890)8

А вот как об этом же рассказано в «Жизни Арсеньева»: «Поздно ночью мы, точно сговорившись, встали из-за стола и сошли с балкона в темноту сада, она остановилась в его теплой черноте и, прислонясь спиной к дереву, протянула ко мне руки, — я не мог разглядеть, но тотчас угадал их движение… Быстро посерело после того в саду, хрипло и как-то беспомощно-блаженно стали кричать в усадьбе молодые петушки, а еще через минуту стал светел весь сад от огромного золотистого востока, раскрывшегося за ним над желтыми полями за речной низменностью. Потом мы стояли на обрыве над этой низменностью, и она, глядя на солнечно разгорающийся небосклон и уже не замечая меня, пела "Утро" Чайковского»9.
Но еще полгода, несмотря на состоявшуюся близость, Варвара колебалась. Предполагаемый жених не мог предложить своей возлюбленной никакой осязаемой материальной перспективы, а к тому же ему грозил осенью 1891-го призыв в армию на 3 года, и оба они не были уверены, что Варвара дождется Ивана после службы.
Бунин понимал, что призыв в армию — это крах его отношений с Варварой. По совету брата Евгения он решил довести себя до болезненного состояния: голодать целый месяц и почти не спать. И это ему удалось. Именно об этом слова его письма: «Но, право, я кощей-кощеем и что будет хорошего, если явлюсь таким, развинчусь нервами окончательно и т.д.?»
Болезненный вид, худоба сыграли свою роль при медосмотре. К тому же доктор Пащенко (отец Варвары), участвовавший в нем, при обмере объема груди Бунина крикнул, что объем не добирает нормы (скорее всего это соответствовало действительности). При жеребьевке Бунин вытащил номер 471 в самом конце списка и был зачислен в синебилетники, т.е. подлежал призыву в армию только во время войны.
Публикуемое письмо Бунин отправил из имения А.Бибикова, также влюбленного в Варвару; именно к нему В.Пащенко уйдет от Бунина в 1894 году. Это произойдет в Полтаве, где они будут жить и работать по приглашению брата Юлия с декабря 1891 года уже семейной жизнью.
В.Муромцева-Бунина писала: «В августе Пащенко получила место в управлении Орловско-Витебской железной дороги. А Иван Алексеевич снова стал работать в "Орловском вестнике" и проработал там до октября. Надо было ехать в деревню — готовиться к призыву. <...> В Озерки он только заглянул, боясь что мать будет страдать от его режима, и направился к Пушешниковым, где и пробыл больше месяца.
Софья Николаевна (Пушешникова. — А.Г.) рассказывала мне, что он "действительно ничего не ел и почти не спал, был нервен и под конец своего пребывания у них едва держался на ногах…"
Он много читал, писал Юлию, вел живую переписку с Варварой Владимировной, портрет которой стоял на его письменном столе. Его ранило спокойное ее отношение к тому, что его могут признать годным, и тогда разлука на три года! У нее не было стремления успокаивать его. Она знала, что он больше всего мучается при мысли о разлуке с ней… Но она не проявляла ни беспокойства, ни тревоги»10.
Отношения Бунина и Варвары Пащенко оказались довольно нервными, со взаимными обидами и расставаниями, иногда без надежд на продолжение. Ее устраивало, что жили они в гражданском браке, без венчания (родители Варвары были против их брака, считая, что «недоучка» из разорившейся дворянской семьи не принесет счастья их дочери). Неожиданный уход Варвары 4 ноября 1894 года к А.Бибикову говорит о том, что она искала более обеспеченной жизни и фактически Бунина уже не любила. Бунин не мог принять неопределенность их отношений, отказ Варвары венчаться, постоянную ее неискренность.
Из письма Бунина Варваре от 18 августа 1894 года: «Ах, это неправда! Вся душа моя встает на дыбы! И не одно-то мое желание не исполнялось никогда, не перечесть те минуты, которые пришли именно тогда, когда ждал их — всегда обещание, как ребенку, и не исполнение всегда… Я жалко просил тебя о приезде, и ты знала, что не исполнишь мою просьбу, заранее знала — и, конечно, говорила другое — это стало законом. И письма твои от этого связаны, холодные, и как им не быть не связанным, когда человек неискренен — а зачем?»11
На наш взгляд, такое поведение Варвары проистекало из твердого внутреннего решения не связывать навсегда свою судьбу с нищим поэтом.
И это чувствовал Бунин. Отсюда его нервные вспышки, их ссоры. У Варвары были свои претензии к Бунину, которые она высказала в письме к брату писателя Юлию от 8 июля 1892 года: «За последнее время особенно часты и резки стали наши ссоры с Ваней; сначала я и сама придерживалась пословицы: "милые бранятся…", и каждая наша ссора кончалась хорошим миром, теперь же эти ссоры участились, и мы, буквально, миримся для того, чтобы вновь поссориться… Поверьте мне, что я его очень люблю и ценю как умного и хорошего человека, но жизни семейной, мирной у нас не будет никогда… Я вам уже говорила, что он не верит мне, а теперь прибавлю, что он не уважает меня, а если и утверждает, то только на словах…
Верьте мне, что я вовсе не хотела водить его за нос, по его выражению, я все время, решив окончательно жить с ним, старалась примениться к нему, к его характеру, но теперь вижу, что сделать этого не могу.
Пишу я Вам, голубчик, потому, что сама я этого не скажу Ивану: он меня пугает самоубийством… Скажите ему, что вы за последний приезд убедились, что я не гожусь ему в жены, что ему нужно жену и более образованную, и развитую, говорите, что хотите, но только повлияйте на него… Я и раньше видела эту разницу между нами, но повторяю, я думала, что это все стушуется при нашей любви. Все мои надежды рухнули, и теперь я прошу помощи от Вас»12.
Между этим письмом и началом их совместной жизни в декабре 1891 года прошло чуть более 7 месяцев.
Пугало Варвару и увлечение Ивана Бунина толстовством, перспектива «окрестьянивания» вместе с возлюбленным, о чем он серьезно стал думать. В.Муромцева сообщает: «Варвара Владимировна стала серьезно опасаться, что Иван Алексеевич слишком увлекается толстовством, она, боец по природе, обладала даром речи, — в московском женском клубе ее называли "наш Гегечкори"13. Она умела хорошо работать в канцелярии, была спорщицей, не любила хозяйства, являлась типичной представительницей "третьего элемента" и по своему языку, и по образу мыслей. Как же она могла сочувствовать человеку, который из всех учений того времени избрал толстовство! Иван Алексеевич уже поговаривал о том, что хорошо бы сесть на землю, а это по толстовскому учению значит полный отказ от всякого наемного труда — всю работу нужно делать самим. Она же видела, как тяжела жизнь толстовок под Полтавой»14.
В такой обстановке и с такими мыслями, уже понимая, что нормальной жизни у них не получится, Варвара Владимировна прожила еще с Буниным до 4 ноября 1894 года, когда она ушла навсегда, оставив записку: «Уезжаю, Ваня, не поминай меня лихом».
Сочувствие читателя, когда речь идет о любимом его писателе, чаще всего на стороне писателя. Я не склонен к такой однозначной позиции. На мой взгляд, судьба творцов редко складывается счастливо, и происходит это прежде всего от того, что творец жертвует всем в этой жизни ради своего таинственного призвания. И чтобы выдержать это, избранница творца должна обладать особыми чертами: преданностью и жертвенностью.
Бунину удалось найти такую женщину только с третьей попытки. Это была Вера Николаевна Муромцева, пошедшая за Буниным в апреле 1907 года даже без официального брака. Жизнь ее с Буниным не была легкой (достаточно вспомнить о романе Бунина с Галиной Кузнецовой), но она была именно той, кто единственно и нужен был Бунину. Эта удивительно умная и все понимающая женщина так тактично по отношению к нему и к ней написала об уходе Варвары Пащенко от Бунина: «Варвара поступила правильно: такая женщина не должна быть женой творческого человека, для этого в ее натуре не было необходимых черт. Творческий человек сам прежде всего живет ради своего творчества, и ему нужно устроить жизнь так, чтобы она была принаравлена к его работе»15.
Но и Варвара Пащенко, несмотря на свою ординарную женскую натуру, с естественным желанием собственного счастья (не будем спешить и называть это желание женским эгоизмом, ибо в основе его лежит забота о будущем потомстве), щедро одарила начинающего писателя сокровищами своей женственности, благодаря чему навсегда вошла в пантеон заветных героинь Ивана Бунина, послужила прототипом женских образов разных его произведений и получила бессмертие в его романе «Жизнь Арсеньева», в образе Лики. В этом романе, внутренне пронизанном музыкой любви, музыкой юности, музыкой воспоминаний, Бунину поистине удалось выразить невыразимое.
«Лика» (5-я часть романа), писавшаяся почти 40 лет спустя после событий, не могла быть ничем иным, как сплавом воспоминаний, многолетних переживаний и творческого воображения.
«Критик Кирилл Зайцев правильно написал: "Существовала ли Лика такой, какой она изображена в романе, — никогда. Но переживая наново свою жизнь, поэт именно так ее увидел, создал ее и наново влюбился в созданный им образ, влюбился так, что испытывал блаженство и страдание любви и ревности"»16.
Несмотря на глубокую драму, которую пережил И.Бунин из-за ухода Варвары, зла на Арсения Бибикова, по мнению В.Муромцевой-Буниной, у него не было. И когда Бибиковы с 1909 года зиму стали проводить в Москве, их общение возобновилось, хотя с Варварой у Бунина установился чисто внешний официальный тон. В конечном счете судьба Варвары не была счастливой. У Бибиковых родилась дочь Милица, музыкально одаренная, поступившая в консерваторию по классу рояля; в возрасте 13 лет она заболела туберкулезом, и ее отправили на лечение в Давос, в санаторий. Во время войны родителям предложили забрать девочку домой, и по дороге в Россию она скончалась. Варвара Владимировна Пащенко-Бибикова умерла в Москве 1 мая 1918 года тоже от туберкулеза. Арсений Николаевич Бибиков умер в Москве в 1927 году от той же болезни, ставшей роковой для всей семьи.


Примечания
1 Далее зачеркнуто: сразу.
2 Так в тексте.
3 Так в тексте.
4 По-видимому, член врачебной комиссии.
5 Так в тексте.
6 Далее в тексте, в запятых, следует зачеркнутое слово — по-видимому, эпитет или определение, относящееся к А.Бибикову.
7 См.: Муромцева-Бунина В.Н. Жизнь Бунина. 1870–1906. Беседы с памятью. М., 1989. С.122.
8 Бунин И.А. Собр. соч. В 9 т. Т.1. Стихотворения 1886–1917. М., 1965. С.74.
9 Бунин И.А. Указ. соч. Т.6. М., 1966. С.200.
10 Муромцева-Бунина В.Н. Указ. соч. С.122.
11 Цит. по: Михайлов О. Жизнь Бунина. Лишь слову жизнь дана. М., 2002. С.75. (Бессмертные имена).
12 Цит. по: Бобореко А. И.А.Бунин. Материалы для биографии с 1870 по 1917. 2-е изд. М., 1983. С.37.
13 Имеется в виду Евгений Петрович Гегечкори (1881–1954) — меньшевик; записной оратор (примеч. публикатора).
14 Муромцева-Бунина В.Н. Указ. соч. С.139.
15 Там же. С.147.
16 Там же. С.142.


Публикация и комментарии А.К.Гоморева
В.В.Пащенко. Харьков. 1886. Фотография М.Овчинникова. Орловский объединенный государственный литературный музей И.С.Тургенева

В.В.Пащенко. Харьков. 1886. Фотография М.Овчинникова. Орловский объединенный государственный литературный музей И.С.Тургенева
И.А.Бунин. Орел. Сентябрь 1890 года. Фотография Б.Б.Пейроша. На обороте дарственная надпись сестре — М.А.Буниной. ГЛМ


И.А.Бунин. Орел. Сентябрь 1890 года. Фотография Б.Б.Пейроша. На обороте дарственная надпись сестре — М.А.Буниной. ГЛМ
Начало письма И.А.Бунина В.В.Пащенко от 19 ноября 1891 года с текстом шутливой поэмы. Собрание А.К.Гоморева


Начало письма И.А.Бунина В.В.Пащенко от 19 ноября 1891 года с текстом шутливой поэмы. Собрание А.К.Гоморева
Конверт письма И.А.Бунина В.В.Пащенко от 19 ноября 1891 года. Собрание А.К.Гоморева


Конверт письма И.А.Бунина В.В.Пащенко от 19 ноября 1891 года. Собрание А.К.Гоморева
И.А.Бунин с братом Юлием. Полтава. 1892–1893. ГЛМ


И.А.Бунин с братом Юлием. Полтава. 1892–1893. ГЛМ
И.А.Бунин и В.В.Пащенко. Полтава. 1892. Копия ГЛМ


И.А.Бунин и В.В.Пащенко. Полтава.

...
Через некоторое время, когда однажды днем Айседора сидела в своей комнате с несколькими гостями, Есенин явился вновь - требовать свой бюст. Он громко требовал его сейчас же и наконец пьяным ворвался в комнату. Бюст, гениально вырезанный Коненковым из огромного куска дерева, стоял на высоком старинном шкафу в углу комнаты. Айседора просила Есенина прийти в другой раз, когда он будет более в состоянии нести его, но он приволок стул в угол и нетвердыми ногами взгромоздился на него. Однако когда он дотянулся до бюста трясущимися руками и схватил его, вес оказался слишком велик для него. Он зашатался и рухнул со стула, покатившись вверх тормашками на пол. Злобный и трясущийся, он поднялся на ноги и затем, пошатываясь, вышел из комнаты, крепко прижимая к груди свой деревянный образ.
Это был последний раз, когда Айседора Дункан видела своего мужа и поэта, Сергея Александровича Есенина.
1925 год окончился известием из России о смерти Есенина. Он покончил с собой в том самом номере ленинградского отеля, в котором он впервые останавливался с Айседорой. Кровью из вскрытой вены на левом запястье было написано стихотворение "До свиданья, друг мой, до свиданья". И, написав его неназванному другу, поэт повесился и был обнаружен мертвым на следующее утро служащими отеля...

В парижские газеты Айседора обратилась со следующим письмом: "Известие о трагической смерти Есенина причинило мне глубочайшую боль. У него была молодость, красота, гений. Неудовлетворенный всеми этими дарами, его дерзкий дух стремился к недостижимому, и он желал, чтобы филистимляне пали пред ним ниц. Он уничтожил свое юное и прекрасное тело, но дух его вечно будет жить в душе русского народа и в душе всех, кто любит поэтов. Я категорически протестую против легкомысленных и недостоверных высказываний, опубликованных американской прессой в Париже. Между Есениным и мной никогда не было никаких ссор, и мы никогда не были разведены. Я оплакиваю его смерть с болью и отчаянием. Айседора Дункан".

А. С. Грибоедов - Жене

ГРИБОЕДОВ, Александр Сергеевич (1795 - 1829), в 1828 г. женился на шестнадцатилетней дочери своего старого приятеля - Нине Чавчавадзе, прозванной им «мурильевской пастушкой» отправившись вскоре после свадьбы к месту служения - русским послом в Тегеран, бессмертный автор «Го­ре от ума» был убит разъяренной персид­ской чернью в 1829 г. Приводимое письмо написано им за месяц до смерти. Вдова его, свято чтившая его память, пережила его на 30 лет и умерла в 1859 г. от холеры.

Казбин, 24-го декабря. Сочельник, 1828 г.

Душенька. Завтра мы отправляемся в Тейран, до которого отсюда четыре дни езды. Вчера я к тебе писал с нашим одним подданным, но потом расчел, что он не доедет до тебя прежде двенадцати дней, так же к M-me Macdonald, вы вместе получите мои конверты. Бесценный друг мой, жаль мне тебя, грустно без тебя как нельзя больше. Теперь я истин­но чувствую, что значит любить. Прежде расставался со многими, к которым тоже крепко был привязан, но день, два, неделя, и тоска исчезала, теперь чем далее от тебя, тем хуже. Потерпим еще несколько, Ангел мой, и будем молиться Богу, чтобы нам после того никогда боле не разлучаться.

Пленные здесь меня с ума свели. Одних не выдают, другие сами не хотят возвратиться. Для них я здесь даром прожил, и совершенно даром.

Дом у нас великолепный, и холодный, каминов нет, и от мангалов у наших у всех головы пересохли.

Вчера меня угощал здешний Визирь, Мирза Неби, брать его женился на дочери здешнего Шахзады, и свадебный пир продолжается четырнадцать дней, на огромном двор несколько комнат, в которых угощение, лакомство, ужин, весь двор покрыт обширнейшим полотняным навесом, в роде палатки, и богато освещен, в середине Театр, разные представления, как те, которые мы с тобою видели в Табризе, кругом гостей человек до пятисот, сам молодой ко мне являлся в богатом убранстве. Од­нако, душка, свадьба наша была веселее, хотя ты не Шахзадинская дочь, и я незнатный человек. Помнишь, друг мой неоценённый, как я за тебя сватался, без посредников, тут не было третьего. Помнишь, как я тебя в первый раз поцеловал, скоро и искренно мы с тобой сошлись, и на веки. Помнишь первый вечер, как маменька твоя и бабушка и Прасковья Ни­колаевна сидели на крыльце, а мы с тобою в глу­бине окошка, как я тебя прижимал, а ты, душка, раскраснелась, я учил тебя, как надобно целоваться крепче и крепче. А как я потом воротился из ла­геря, заболел, и ты у меня бывала. Душка!..

Когда я к тебе ворочусь! Знаешь, как мне за тебя страшно, все мне кажется, что опять с тобою то же случится, как за две недели перед моим отъездом. Только и надежды, что на Дереджану, она чутко спит по ночам, и от тебя не будет отходить. По­целуй ее, душка, и Филиппу и Захарию скажи, что я их по твоему письму благодарю. Если ты будешь ими до­вольна, то я буду уметь и их сделать довольными.

Давиче я осматривал здешний город, богатые ме­чети, базар, караван-сарай, но все в развалинах, как вообще здешнее Государство. На будущий год, вероят­но, мы эти места вместе будем проезжать, и тогда все мне покажется в лучшем виде.

Прощай, Ниночка, Ангельчик мой. Теперь 9 часов вечера, ты, верно, спать ложишься, а у меня уже пятая ночь, как вовсе бессонница. Доктор говорит от кофею. А я думаю совсем от другой причины. Двор, в котором свадьбу справляют, недалек от моей спальной, поют, шумят, и мне не только не­противно, а даже кстати, по крайней мере, не чувствую себя совсем одиноким. Прощай, бесценный друг мой еще раз, поклонись Агалобеку, Монтису и прочим. Целую тебя в губки, в грудку, ручки, ножки и всю тебя от головы до ног.

Грустно весь твой А. Гр.

Завтра Рождество, поздравляю тебя, миленькая моя, душка. Я виноват (сам виноват и телом), что ты большой этот праздник проводишь так скучно, в Тифлисе ты бы веселилась. Прощай, мои все тебе кланяются.

Письма Набокова жене Вере
17.V.30. Из Праги в Берлин. Здраствуйте, моя радость, ... Только что был Федоров, о котором я вам писал, мое счастье. Он очень советует ехать в Варну, там чрезвычайно дешево и много бабок. Дорога отсюда стоит 20 марок, всего - от Берлина, - значит 40, на две персоны или зверя - 80, туда и обратно 160, а комнату можно за 20 (для двух животных), в месяц, и пища стоит на двух в день 1 марку, - и того нам нужно с тобой на месяц жизни и путешествие марок 250 (широко). Мы поедем, я думаю, в первых числах июня. Змей там нет, а Нем. Данченко в два счета устроит визу... ... Были-ли вы у Миш, моя красавица, что вы поделываете, вообще?.. Как только получишь деньги пришли мне что-нибудь, скажем десять-пятнадцать марок, кроме путевых 20. Веду сейчас переговоры с одним чешским издательством насчет «Машеньки»... Милое мое, я вас целую. Как ваше здоровьице? Да, я тебя люблю, я тебя бесконечно люблю. * * * 3.II.36. Из Парижа... Господи, я побывал у Калашниковых - и больше к ним ни ногой... Калашников рыдал, много говорил о своих и чужих половых органах, о богатстве (Татьяна разбогатела), о трепанации черепа, которой он дважды подвергался, и советовал мне читать Claude Farrere’a. Завтракал я - вчера - у Кянджунцевых, оттуда поехал к Ходасевичу: у него пальцы перевязаны, - фурункулы, и лицо желтое, как сегодня Сена, и ядовито загибается тонкая красная губа (а темный, чистенький, узенький костюм так лоснится, что скользко глазам), а жена с красивыми, любящими глазами и вообще до поясницы (сверху вниз) недурна, но дальше вдруг бурно расцветают бедра, которые она виновато прячет в перемещающихся плоскостях походки, как пакет с грязным бельем... Бешено хочется курить, но, кажется, все-таки сохраню невинность... Любовь моя!

В одном из писем Набоков нарисовал бабочку-кроссворд, чтобы развлечь любимую.
В одном из писем Набоков нарисовал бабочку-кроссворд, чтобы развлечь любимую.
* * * 10.V.37. Из Парижа в Прагу. ... А главное я хочу поскорее приехать к тебе, моя любовь... Как я счастлив, что мы разделались наконец с Германией. Никогда, никогда, никогда я туда не вернусь. Будь она проклята - вся эта холодная сволочь. Никогда... «Наношу» прощальные визиты. Обедал с Буниными. Какой он хам!.. Зато Вера Николаевна хотя придурковата и еще все жаждет молодой любви... А Иван с ней разговаривает как какой-нибудь хамский самодур в поддёвке, мыча и передразнивая со злобой ее интонации, - жуткий, жалкий, мешки под глазами, черепашья шея, вечно под хмельком. Но Ильюша ошибается: он вовсе не моей литературе завидует, а тому «успеху у женщин», которым меня награждает пошловатая молва. * * * 6.VI.44. Из Кэмбриджа в Нью-Йорк. Дорогая моя душенька, вчера был день необыкновенных приключений... Около часа дня... здоровый и бодрый, позавтракал в Вурстхаузе, съев Virginia ham со шпинатом и выпив кофе... Ровно в 2.30. почувствовал вдруг позыв к рвоте, едва успел выбежать на улицу - и тут началось: совершенно гомерическая рвота, кровавый понос, спазмы, слабость. Не знаю как добрался домой, где ползал по полу и изливался в мусорную корзину. Каким-то образом нашел силы позвонить Т. Н. которая вызвала автомобиль скорой помощи, он повез меня в действительно жуткий, госпиталь... Совершенно беспомощный брюнет пытался выкачать мой желудок через нос - лучше не вспоминать, - словом я попросил, корчась от колик и блюя, чтобы меня скорее увезли в другое место. Т. Н. сообразив что там врач повезла меня к ним. Я был уже в состоянии полного колляпса... Там меня поместили в палату с ужасно и хрипло умирающим стариком, - из-за этих хрипов я не мог заснуть. В жилы мне влили бутыль соляного раствора - и сегодня, хотя еще понос утром продолжается, чувствую себя отлично, страшно голоден - и курить хочется, - а дают только воду... ... Только-что дали в первый раз есть (5.30) - причем довольно странно (но ты это знаешь) ризото, бэкон, грушевые консервы. Бэкон я не ел. ...Обедал я в очень приятной открытой галлерее куда меня выкатили и где я выкурил первую папиросу. Доктор говорит что это был кровавый колит на почве отравления... Ни в коем случае не приезжай: я поправился. Как поживает мой мальчик? Мой дорогой! Люблю вас обоих. В.

Реальная история, похожая на сказку - Цветы «От Маяковского»:

Это случилось в Париже, когда Владимир Маяковский влюбился в Татьяну Яковлеву.

Между ними не могло быть ничего общего. Русская эмигрантка, точеная и утонченная, воспитанная на Пушкине и Тютчеве, не воспринимала ни слова из рубленых, жестких, рваных стихов поэта.

Она вообще не воспринимала ни одного его слова, — даже в реальной жизни. Яростный, неистовый, идущий напролом, живущий на последнем дыхании, он пугал ее своей безудержной страстью. Ее не трогала его преданность, ее не подкупила его слава. Ее сердце осталось равнодушным. И Маяковский уехал в Москву один.

Ей остались цветы... Весь свой гонорар за парижские выступления Владимир положил в банк на счет известной парижской цветочной фирмы с единственным условием, чтобы несколько раз в неделю Татьяне приносили букет самых красивых и необычных цветов — гортензий, пармских фиалок, черных тюльпанов, чайных роз, орхидей, астр или хризантем. Парижская фирма с солидным именем четко выполняла указания сумасбродного клиента — и с тех пор, невзирая на погоду и время года, из года в год в двери Татьяны стучались посыльные с букетами фантастической красоты и единственной фразой: «От Маяковского».

Его не стало в тридцатом году — это известие ошеломило ее, как удар неожиданной силы. Она уже привыкла к тому, что он регулярно вторгается в ее жизнь, она уже привыкла знать, что он где-то есть и шлет ей цветы. Они не виделись, но факт существования человека, который так ее любит, влиял на все происходящее с ней: так Луна в той или иной степени влияет на все, живущее на Земле только потому, что постоянно вращается рядом.

Она не понимала, как будет жить дальше — без этой безумной любви, растворенной в цветах. Но в распоряжении, оставленном цветочной фирме влюбленным поэтом, не было ни слова о его смерти. И на следующий день на ее пороге возник рассыльный с неизменным букетом и неизменными словами: «От Маяковского».

Говорят, великая любовь сильнее смерти, но не всякому удается воплотить это утверждение в реальной жизни. Владимиру Маяковскому удалось. Цветы приносили в тридцатом, когда он умер, и в сороковом, когда о нем уже забыли. В годы Второй Мировой, в оккупированном немцами Париже, она выжила только потому, что продавала на бульваре эти роскошные букеты. Если каждый цветок был словом «люблю», то в течение нескольких лет слова его любви спасали ее от голодной смерти. Потом союзные войска освободили Париж... А букеты все несли. Посыльные взрослели на ее глазах, на смену прежним приходили новые, и эти новые уже знали, что становятся частью великой легенды. И уже как пароль, который дает им пропуск в вечность, говорили, с улыбкой заговорщиков: «От Маяковского».

Правда это или красивый вымысел, но однажды, в конце семидесятых, советский инженер Аркадий Рывлин, который услышал эту историю в юности от своей матери – попал в Париж. Татьяна Алексеевна охотно приняла своего соотечественника. Они долго беседовали обо всем на свете за чаем с пирожными.

В уютном доме цветы были повсюду — как дань легенде, но было неудобно расспрашивать седую царственную даму о романе ее молодости: он полагал это неприличным. Однако, в какой-то момент все-таки не выдержал и спросил, правду ли говорят, что цветы от Маяковского спасли ее во время войны? Разве это не красивая сказка? Возможно ли, чтобы столько лет подряд…

— Пейте чай, — ответила Татьяна — пейте чай. Вы ведь никуда не торопитесь?

И в этот момент в двери позвонили… Он никогда в жизни больше не видел такого роскошного букета, за которым почти не было видно посыльного, букета золотых японских хризантем, похожих на сгустки солнца. И из-за охапки этого великолепия голос посыльного произнес: «От Маяковского».

p.s.
От этой несостоявшейся любви нам остались — волшебная история и стихи «Письмо Татьяне Яковлевой» со словами: «Я все равно тебя когда-нибудь возьму – одну или вдвоем с Парижем!


В поцелуе рук ли,
губ ли,
в дрожи тела
близких мне
красный
цвет
моих республик
тоже
должен
пламенеть.
Я не люблю
парижскую любовь:
любую самочку
шелками разукрасьте,
потягиваясь, задремлю,
сказав -
тубо -
собакам
озверевшей страсти.
Ты одна мне
ростом вровень,
стань же рядом
с бровью брови,
дай
про этот
важный вечер
рассказать
по-человечьи.
Пять часов,
и с этих пор
стих
людей
дремучий бор,
вымер
город заселенный,
слышу лишь
свисточный спор
поездов до Барселоны.
В черном небе
молний поступь,
гром
ругней
в небесной драме,-
не гроза,
а это
просто
ревность двигает горами.
Глупых слов
не верь сырью,
не путайся
этой тряски,-
я взнуздаю,
я смирю
чувства
отпрысков дворянских.
Страсти корь
сойдет коростой,
но радость
неиссыхаемая,
буду долго,
буду просто
разговаривать стихами я.
Ревность,
жены,
слезы...
ну их! -
вспухнут веки,
впору Вию.
Я не сам,
а я
ревную
за Советскую Россию.
Видел
на плечах заплаты,
их
чахотка
лижет вздохом.
Что же,
мы не виноваты -
ста мильонам
было плохо.
Мы
теперь
к таким нежны -
спортом
выпрямишь не многих,-
вы и нам
в Москве нужны
не хватает
длинноногих.
Не тебе,
в снега
и в тиф
шедшей
этими ногами,
здесь
на ласки
выдать их
в ужины
с нефтяниками.
Ты не думай,
щурясь просто
из-под выпрямленных дуг.
Иди сюда,
иди на перекресток
моих больших
и неуклюжих рук.
Не хочешь?
Оставайся и зимуй,
и это
оскорбление
на общий счет нанижем.
Я все равно
тебя
когда-нибудь возьму -
одну
или вдвоем с Парижем.

Из письма современного психотерапевта группе

Все мы родом из детства. Это точно. Факт. Я вот, например, почему провожу группу "Детская история Взрослых Проблем"?
Потому что я однажды так впечатлилась встречей с историей своего детства и этим самым Внутренним Ребенком - что до сих пор помню. Внимание! Сейчас будет почти антиреклама .
"Золотой Ребенок", "Источник творчества и радости", "полюби ребенка внутри себя" - да, все это верно. Но я, например, одного своего ребенка внутри похоронила. Да-да. И прокляла всех, кто его добивал. Не бояцо! Я жива и у меня есть еще внутренние ребята в пороховницах, а в них - творчество! а в них - поржать и помечтать. И мама у меня была в теме и папа - и недодавали-то они мне, и бросали-то они меня, и ужас какой сценарий у меня был. Внимание! Сейчас будет еще больше почти антирекламы.
Ребяты..! Папа, мама, дети внутри, прошлое - да, это важно осознать и прожить, перепрожить. Но, ребята - тяжелое детство, деревянные игрушки не отнимают ни у кого ответственности за свою жизнь СЕЙЧАС. Вот сейчас - все что с нами делали когда-то , мы сейчас делаем сами с собой. И сейчас - никто не виноват. И если носится с идеей - мне нужен новый сценарий, это все мама с папой, а так же троюрдная тетка по бабкиной линии, сначала мне нужно с обидами на деревянные игрушки, потому что - внимание! - это не я, это все мама с папой.. И только потоом!! я начну жить..Не, ребята. Так будем вечно сидеть на бобах. Жизнь - сейчас. А освобождаться от прошлого нужно для чего? Правильно - чтобы почувствовать стенку за спиной и понять.. Отступать некуда - моя жизнь сейчас моя ответственность. Вот такие дела. А вообще - приходите Разберемся с наследственностью и ответственностью за свою жизнь Сейчас.

Письмо любимому от Зои
Здравствуй, мой любимый! Вот уже много лет прошло с того самого дня, как мы случайно схватили вместе одно мороженое у прилавка, ты помнишь? И ты несколько секунд не отпускал его. А я удивлялась нахальству и решила стоять насмерть за последний в этом ларьке пломбир. Конечно, потом ты оправдывался, твердил про мои бездонно-синие глаза, от которых зашумело в голове и отключилось сознание... А я весело смеялась и не доверяла ни единому словечку, потому что знала, какие парни умеют петь дифирамбы, лишь бы запудрить голову девушке.
Мы до рассвета тогда бродили с тобой по берегу пруда, по липовой аллее. Казалось, что этот, уже давно съеденный, пломбир стал нашей общей звездочкой, одной на двоих, вроде той, которая медленно-медленно падала с неба, так, что мы успели загадать желание вместе. А ты ведь так и не сказал мене, о чем загадал в ту ночь... Помнишь, любимый? Мы все ходили-ходили, держались за руки и смотрели друг на друга, словно никогда больше не увидимся. Но встретились же на следующий день. И потом.
А помнишь, как ты впервые хотел меня поцеловать? Помнишь, как смущался и заплетался твой язык на этой просьбе? А я внутри вся кипела: глупейший человек! Зачем спрашивать, если можно увидеть глазами! Но ты не видел, ты пылал краской, хотя было темно, и дальний фонарь высвечивал наши тени на асфальтовой дорожке... А как мы целовались! Самозабвенно, до боли, до мелких трещинок на губах! И сладко, и солоно, помнишь?
Ты позвал меня замуж в автобусе, когда мы ехали с катка. Это было так смешно: растрепанные волосы, выбившиеся из-под шапки и прилипшие ко лбу, выкрашенные морозом в пунцовый цвет щеки и растерявшийся взгляд. Ты боялся, что я откажусь? А я согласилась! Сразу, не раздумывая, не посоветовавшись с мамой и бабушкой! Это потом они кричали, что я безалаберная, глупая девчонка, которая бросает учебу и карьеру из-за первого встречного. Они же и плакали, наряжая меня в день свадьбы, ревели в голос обе, нет в три голоса. Я тоже ревела с ними, не зная, почему. Может, от счастья, а может, за компанию?...
Ты уходил в армию, не стал отмазываться, хотя и закончил вуз. И мог бы прикрыться нашим сыном. Ты не стал... Я обиделась. Глупая, как я не понимала мужской чести, гордости. Вообще, патриотизм - слово тогда для меня было совершенно далекое и чужое. И лишь позже я стала гордиться тобой, любимый, осознала, насколько важно было для тебя служить своей Родине, оберегать страну, родителей, меня и собственного сына. Как ты радовался его корявым словечкам! Как тормошил его, вернувшись! Я ревновала, да, очень ревновала вас обоих друг к другу. Поодиночке вы принадлежали мне без остатка, а вдвоем словно могли обходиться и без меня... Глупая! Да разве можете вы без меня обходиться!
...И сейчас я сижу на краешке кровати, где ты еще не успел проснуться. Я смотрю на тебя, любимый, и чувствую себя самой счастливой женщиной на свете. У меня есть дом, есть сын, есть ты. Такой большой, сильный, умный и добрый, ты есть уже десять лет в моей жизни... И ты не забыл о нашей дате. Вот оно, мороженое на тумбочке... Ты принес ночью и не стал меня будить. Растаяло. Ну и пусть. Мы съедим его вместе, когда проснешься...
Автор: Zoja_Krupnowa